Иннокентий Михайлович
СМОКТУНОВСКИЙ
(имя собств. Смоктунович)
(1925-1994)

  СМОКТУНОВСКИЙ, ИННОКЕНТИЙ МИХАЙЛОВИЧ (наст. фамилия Смоктунович, польского происхождения) (1925–1994), актер тонкого психологического рисунка, создавший лирический образ современного героя. Народный артист СССР, Герой соц.труда, лауреат Государственной премии СССР (1965).

  Родился 28 марта 1925 в деревне Татьяновка на севере Томской области. Позже семья переехала в Красноярск. Война резко перевернула устоявшийся быт семьи. После гибели на фронте отца, Иннокентий был вынужден бросить школу и после неудачных поисков работы, попал в военное училище. Оттуда – на фронт. Участвовал в битве на Курской дуге, бежал из плена, был ранен, прошел всю войну до Берлина. После войны почти случайно поступил в студию при Красноярском областном драматическом театре. Проучившись год, приходит в Норильский 2-ой Заполярный театр, где проработал четыре сезона (1946–1951), пройдя школу мастерства. В связи с ухудшением здоровья переселился на юг. Один сезон отслужил в Дагестанском русском драматическом театре в Махачкале, затем в Сталинградском театре драмы, который оставил в 1955, ощущая, что пришло время иной манеры игры.
  С 1955 Смоктуновский показывался во многих театрах Москвы, неизменно получая отказ. Счастливый поворот его судьбы начинается после участия в съемках кинофильма Солдаты, где он сыграл роль солдата Фарбера. Фильм вышел на экран в 1956, совпав с началом времени перемен. А время требовало нового героя. На этой волне индивидуальность Смоктуновского, его неповторимая органика, не выносящая нажима и пафоса, пришлась впору.

  Главный свой театральный творческий взлет пережил в конце 1950-х, когда он сыграл князя Мышкина из инсценировки романа Идиот по Ф.М.Достоевскому в постановке Г. А. Товстоногова, специально пригласившего неизвестного артиста в БДТ. Режиссер, чуткий к актерским дарованиям, уже в роли солдата Фарбера, разглядел в Смоктуновском будущего Мышкина, «положительно прекрасного человека», пришедшего в жестокий мир с чистой любовью и полным отсутствием житейского опыта. Смоктуновскому удалось «попасть в тон» Мышкина, почувствовать почти неуловимый строй души больного князя, создать ощутимое энергетическое поле доброты, с которой тот шел к людям, сначала покоряя светом своей личности, затем оказываясь жестоко раздавленным силой человеческого зла. Необыкновенное совпадение Смоктуновского с душевной жизнью своего героя вызвали колоссальный интерес публики, воспринявшей эту роль как большое событие в театральной жизни. Актер действительно открыл нового героя. Это был герой в абсолютно негероической, а подчас и смешной оболочке. Смоктуновский осознанно не боялся в роли Мышкина быть смешным, неуклюжим. Лиризм актера сочетался с непосредственным глубоким комизмом, оберегающим его от ненужного пафоса. Это сочетание – основа его метода. В роли Мышкина «он нарушал театральные правила. В спектакле БДТ появился не играющий, а живущий актер», – писал театральный критик Е. Горфункель.
  Роль Мышкина была признана целой эпохой в творчестве артиста. Но для артиста появилась очевидная опасность самоповтора. Однако масштаб возможностей артиста, аналитический метод работы привели к дальнейшему его развитию. Сказался также большой сценический опыт Смоктуновского на провинциальных подмостках и в кино, опыт мучительных поисков, а не накапливания известных штампов, обостренный слух на современность, на новые возможности и новую технику игры.

  С 1966 (сыграв повторно роль Мышкина в возобновленном спектакле БДТ, в иной, более лаконичной, суровой и мужественной трактовке) до середины 1970-х посвятил себя кинематографу. Сыграл лучшие свои роли от Гамлета до современников. Гамлет из кинофильма Г. Козинцева (1964), так же как и Мышкин, стал целой эпохой. Смоктуновский создал цельный героический образ, в котором сочеталось ранее не сочетаемое: мужественная простота и утонченный аристократизм, доброта и язвительный сарказм, ироничный ум и самопожертвование. И такая полифоничность была неслучайной для его творчества. В дальнейшем расширял горизонты построения сценического характера, проявляя изобретательность в сфере тонкого душевного анализа своих героев. В том числе и «отрицательных» или имеющих репутацию к тому близкую, например, в роли далеко неромантичного следователя Порфирия Петровича из Преступления и наказания по Ф. М. Достоевскому в фильме Л. Кулиджанова. В исполнении Смоктуновского он был человеком идеи, духовной миссии, своего рода мыслитель, философ, идейно опровергающий теорию Раскольникова. Актер сознательно укрупнял духовный масштаб своего героя, показывая все ходы его изощренной мысли, жестокого, но талантливого ума, беспощадного не только к преступнику, но и к себе. Философская направленность его творчества, имеющая точкой отсчета, прежде всего, роль Гамлета, развивалась в различных направлениях, от роли царя Федора в театре (Царь Федор Иоанович) до постижения пушкинских и гоголевских образов в кино.

  Семь лет разделяют князя Мышкина из второй редакции Идиота от царя Федора, сыгранного Смоктуновским в 1973 на сцене московского Малого театра. И если в БДТ он нарушал театральные правила, то в 1970-х начал к ним возвращаться. В его исполнении царь Федор не был традиционным неврастеником, добрым юродивым на троне. Это был царь, сознающий свою высокую миссию, человек мужественной простоты, а не метаний, свойственных слабости воли. Так же, как и автор, он, очевидно, уходил от исторического облика Федора, как уходил и от предшествующей ему сценической традиции. Он нашел в роли «свой тон», а это всегда было, по его собственному признанию, важнейшим условием для рождения образа. Так все «громкие» места роли произносил необыкновенно тихо, с сознанием величия своего дела и убежденностью в своей правоте. Но все же Федор был больше победой Смоктуновского-аналитика, интеллектуала, чем победой художника. Душевной просветленности, столь магнетически завораживающей в Мышкине, актер в этой роли не достиг. Поэтому не до конца удовлетворенный своей работой, расстался с царем Федором, хотя и признанным творческой удачей, уже в 1975.

  В том же году перешел во МХАТ, где специально для него был поставлен чеховский Иванов (1976). Это была не первая его роль из чеховского репертуара. В 1970 сыграл роль Войницкого в экранизации Дяди Вани, а в 1974 – Моисея Моисеевича в киноверсии Степь и Гаева в телевизионном Вишнёвом саду. Этот опыт выявил парадоксальное: Смоктуновский – не совсем чеховский актер. Чеховская недосказанность, неопределенность оказались чужды духу артиста, выявляющему масштабную, мощную личность. Однако в Иванове индивидуальность актера нашла свое место. Актер отверг бытующую в 1970-е дегероизацию Иванова. Ему не был интересен Иванов – мелкий обыватель, которого «заела среда». В таком же духе был им сыгран Войницкий, не принесший творческого удовлетворения. В Иванове он стремился к другому: показать страшное крушение могучей личности, переживающей трагедию бессмысленно прожитой жизни. И совсем не случайно Иванов Смоктуновского ассоциировался с постаревшим Гамлетом. Позже продолжил творческое освоение Чехова, сыграв в несколько отстраненной, графичной манере доктора Дорна в Чайке (1982), Серебрякова в Дяде Ване (1985), отказавшись от поверхностно-сатирической трактовки стареющего больного профессора. Ему удалось безупречно освоить изобразительную сторону чеховских героев, но серьезных откровений, обычно от него ожидаемых, не получилось.

  Большая часть его ролей так или иначе связаны с утверждением нравственной высоты человека, чистотой его помыслов, светлых душевных порывов и мужества. Он освещал характер через психологические детали часто комического свойства, пробиваясь к лирике через иронию. В его лирическом герое, в разных обличьях жил Моцарт, гений гармонии и света. И не случайно Смоктуновский дважды проживет судьбу гениального музыканта (в телефильмах 1961, и в 1970 по Маленьким трагедиям А. С. Пушкина). Для творчества артиста также принципиально важен созданный им в 1980 образ Сальери – монументальный, величественный и ничтожный.
  Неповторимый голос, богатый тонкими оттенками, широким диапазоном звучания, особенно важный инструмент творчества Смоктуновского. Поэтому многие выдающиеся его произведения созданы на радио, а также на студии грамзаписи.
  Автор книг Время добрых надежд и БЫТЬ!.
  Умер Смоктуновский 3 августа 1994 в Москве.
  (Из энциклопедии "Кругосвет").

Произведения:

Книга "Быть!" (2000, 2017) (doc-rar 285 kb; pdf 8 mb) – май 2004, июль 2020
  – OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США)

  Каких только суждений ни удостаивался Иннокентий Смоктуновский! Ярлыки закрепляли сыгранные им «странные персонажи» – князь Мышкин, Гамлет, Иудушка Головлёв, Деточкин, чеховский Иванов... Он как бы срастался с ними. Сам, теперь уже без сомнения великий артист, говорил об этом так: «Бывают такие времена в работе и самочувствии актёров, когда знание огромных текстов наизусть – ничто по сравнению с правом на произнесение этого текста. Вот груз. Вот гранит, алмаз, глыба...»
  Светлой полосой своей жизни он считал время, освещённое героями Достоевского. С детства много раз перечитывая «Преступление и наказание», Смоктуновский начал сниматься в фильме по знаменитому роману, зная его чуть ли не наизусть и признаваясь: «Я счастлив оттого, что не только не одинок, а просто разделяю общую любовь всего просветлённого Достоевским человечества». В этой книге, написанной самим артистом, всё оставлено так, как было задумано автором. В ней он предельно искренен, как и в своих ролях.
  (Аннотация издательства)

Содержание:

Предисловие Анатолия Кима. Мой добрый Царь
Помню
Завершая год
Три ступеньки вниз
Свет
Дни осени
"Берегись автомобиля"
Мой режиссёр Ромм
О друге

НЕНАВИЖУ ВОЙНУ

Часть первая. Гастроли
Часть вторая. Двор.

  Странные, ох странные мысли владели тогда моим уже достаточно за те сутки измученным воображением. Я гнал их, пытался уйти, но, нагло захватив, они волокли меня по своему оголённому руслу, нимало не заботясь о совести, душе человека, управляясь со мной, как этот ветер с запуганными деревьями. Судьба! Что ты такое – судьба?! Что, уже каждому раз и навсегда предопределено – как, что, где, когда??? В живых после той ночи остались девять человек; не задетых, не раненых – и того меньше, единицы. Я – один из них. Однако я не делал ничего такого, чего не делали бы все остальные: здесь упасть, отползти, пригнуться, встать за укрытие, переждать секунду артналёт, лёжа на дне воронки, нырнуть в канаву от летящей сверху бомбы – в общем, я делал всё то, что делали все, каждый вокруг нормальный солдат, боец, человек. Других, поступавших иначе – не видел, не знал, за два года беспрерывной фронтовой жизни не встречал ни одного.
  Скажу больше – в силу юношеской бесшабашности, беспечности, легкомыслия или порою просто лени я и к этим обычным мерам предосторожности не прибегал – но вот ведь цел, тогда как порою справа, слева, близко, просто рядом бывало совсем другое. Так что же это? Случайность? Везение? Прослеживая жизнь, иногда кажется: я «специально» (правда, это совсем не то слово) оставлялся какой-то силой или, если угодно, «Кем-то», для того чтобы в будущем создать моего Мышкина, Гамлета, Моисея Моисеевича в «Степи» Чехова, Циолковского, Царя Фёдора, Войницкого в «Дяде Ване» и ещё два – два с половиной десятка неплохих работ. Стоит представить: что бы такое было в этих персонажах, не будь в них моей жертвенной сути, природы самозабвения и исповедальности. Очевидно, не следует вопрошать прошедшее; происходящее сейчас – настоящее – убедительно и горько вопиет: «Что получается с этими высокими эталонами человечности, когда за них берётся несостоятельность!» Конечно, я упрощаю, но, кто знает, может быть, для этого кто-то упорно и неуклонно ведёт меня на этой земле по жизни, по работам, по людям. Оберегает, ограждает, бросает в омуты и круговерти, сводит с подлецами и монстрами, с ничтожествами, с грязными и низкими людишками, ведёт, испытывает, ужесточает, черствит, но и подсовывает соломку, чтоб смягчить, облегчить падение, удары.
  (Фрагмент)

---

Книга "Гений. Повесть о Смоктуновском" (2015, 55 стр.) (pdf 1,3 mb) – октябрь 2024
  – копия из библиотеки "Litres.ru"


  Повесть выдающегося писателя XX-XXI вв. Анатолия Кима о гениальном актёре Иннокентии Смоктуновском, история их знакомства и дружбы на протяжении 20 лет. «Я с грустью вспоминаю, как Смоктуновский то ли в шутку, то ли всерьёз говорил: «Я гений». Мне грустно от того, что всякая гениальность в нашем земном человеческом мире, – в том числе и его, и моя собственная – выглядит столь жалко, грустно, убийственно беспомощно. Но я с удовольствием и в большом веселье души вспоминаю о наших встречах – пока он был жив, пока я был жив, и пока я ещё жив – и все самые маленькие черточки и детали в картинах воспоминаний о моём крёстном представляют для меня ценность неизмеримую, сладость неизъяснимую».
  (Аннотация издательства)

  Фрагменты из книги:

  "И после этого он начал свой рассказ, длиной почти до самого Суздаля.
  – Мне много приходилось видеть самого жуткого на войне. Когда она началась, я ещё учился в школе, в десятом классе. Отца в первые же дни забрали на фронт. Он у меня был большой, рыжий детина под два метра. Работал грузчиком. Когда колонна мобилизованных шла по улице к вокзалу, отец шёл с краю правофланговым. Я бежал рядом с колонной и почему-то плакал, смотрел на отца и плакал. Отец не оглядывался, меня вроде бы и не видел, но вдруг вышел из строя и пошёл прямо на меня. Остановился, очень строго посмотрел мне в глаза и сказал: «Ты чего? Смотри у меня!» – повернулся и опять возвратился в строй. С того дня я отца больше не видел. Он погиб в сорок втором году. А меня самого в шестнадцать лет военкомат отправил на войну, правда, полгода готовили на командирских курсах, а потом отправили на фронт. Я попал в степи за Сталинградом, там нас, пехоту, немцы окружили и взяли в плен. Отогнали от линии фронта и поместили в лагерь для военнопленных. Это было огромное выгороженное место в чистом поле. Никаких бараков, просто кусок ровной степи, огороженный колючей проволокой. Вокруг со всех сторон горизонт под линеечку. У въезда какие-то строения, бараки для охранников. А пленных было тысячи. Уже пришла осень, холодные дожди начались, а мы под открытым небом. Рыли руками, щепками, котелками ямы, садились в них, сверху накрывались с головой шинелью. Ямы надо было рыть ровными рядами, немецкий порядок. Они патрулировали по лагерю, ходили по рядам с автоматами в руках, считали нас по головам. Каждый в яме должен был подниматься на ноги и стоять навытяжку, когда патруль приближался. Кто не поднимался, болен был или без памяти, или уже мёртвый, получал короткую автоматную очередь, и двое шнырей из пленных должны были оттащить убитого за руки или за ноги к вахте, там бросить в общую кучу трупов. Один пленный, недалеко от меня, вырыл очень глубокую яму, а сбоку ещё и пещерку, куда забирался с головой, прятался от дождя, и чтобы теплее было. И вот патруль подошёл, немцы постояли, посмотрели вниз, потом один вытащил гранату, бросил в яму, все шарахнулись в сторону, присели, а граната грохнула и похоронила пленного в его собственной яме. Я заболел дизентерией. Кормили нас такой ужасной баландой, что её не хотели жрать даже крысы, которые стаями бегали по лагерю. Я вынужден был сидеть в яме с приспущенными штанами, потому что из меня беспрерывно хлестало, хотя я почти ничего не ел. К баланде, которую приносили в огромных бадьях на палке, я и не подходил.
  Как-то я увидел у одного из шнырей, которые помогали немцам, в руке буханку хлеба. Эти пленные, собиравшие по лагерю трупы и таскавшие их к вахте, выглядели получше остальных, немцы их подкармливали.
  Этот шнырь заметил, как я смотрю на его хлеб, и предложил мне обмен. Он отдаёт буханку, а я отдаю свои сапоги. Я пришёл на фронт совсем недавно, сразу же попал в плен, и у меня были почти новые крепкие сапоги. А у этого солдатика на ногах были резиновые чуни, наваренные из автомобильной камеры. Вот и предложил мне обмен: он отдаёт мне чуни с обмотками, а себе забирает сапоги, но в придачу отдаёт буханку чёрного хлеба. Обмен я этот тут же совершил, сапоги отдал, обернул ноги грязными обмотками и натянул чуни. Хлеб положил за пазуху, хотел щипать маленькими кусочками, чтобы растянуть надолго, но ничего не вышло. Как только отщипнул первый кусочек и положил в рот – так и не заметил, что было дальше. Опомнился, когда весь хлеб был съеден. И что тут началось! Всё съеденное вылетело из меня жидкой дизентерией, я чуть не помер. А чуни эти меня крепко подвели в скором времени.
  Наши пошли в наступление, и немцы решили перегнать пленных подальше от линии фронта. Это было кстати, уже выпал снег, и мы могли попросту замерзнуть в лагере. Нас построили по пятёркам в длиннющую колонну и погнали. Недалеко был захваченный немцами в летнем наступлении наш армейский склад амуниции, колонну подогнали к нему и на каждого пленного натянули по две шинели. Видно, вывезти трофеи у немцев не хватило машин, и они решили использовать пленных.
  Мы шли колонной по пять, одетые в новенькие красноармейские шинели нараспашку. Я уже доходил от дизентерии, в глазах всё плыло. Видел перед собой спины впереди идущей пятёрки. И вдруг заметил, что когда от слабости я на какое-то время закрывал глаза, а потом открывал их – из заднего ряда на моё место в переднем ряду, от которого я отставал, быстро проскакивал кто-нибудь из задней пятёрки и занимал моё место. А я оказывался на ряд ниже по колонне. Через некоторое время у меня снова в глазах плыл туман, провал памяти – и снова я оказывался в следующем ряду сзади. А скоро я очутился в последних рядах колонны, вернее, там уже никто рядов не придерживался, и шли вперёд, хватая руками воздух, хрипя и шатаясь, с безумными лицами доходяги.
  И тут Смоктуновский стал показывать, в едином своём лице изображать шествие обречённых доходяг. Показывал он страшно… Я опять насторожился. Но Иннокентий Михайлович руля не выпустил.
  – Я понял, что оказался в хвосте колонны, где скопились погибающие, потерявшие все силы. Тут услышал близкие выстрелы, оглянулся и увидел, как едут сзади две телеги, запряжённые лошадьми. На эти телеги забрасывают шинели, снятые с упавших на дорогу пленных. Потом подходят к ним и пристреливают и оставляют на дороге. Она далеко просматривалась и вся была в тёмных лежащих трупах. Как только я всё понял, то откуда только силы взялись – начал рваться вперёд, обгонять других в толпе доходяг, и вскоре догнал уже задние ряды пятёрок. Но и тогда я продолжал рваться вперёд, занимая место в передней пятёрке, как только образовывалась там пустота после отставшего. И вскоре я оказался далеко от страшного арьергарда колонны. Мне ведь было семнадцать лет, и жить хотелось и не хотелось умирать.
  А после было вот что. Колонна вдруг остановилась. Причина была непонятна. Голова колонны уходила так далеко вперёд, что её не разглядеть. Моя часть колонны оказалось на мосту через какую-то небольшую речку. И тут я почувствовал, что страшно хочу пить. Внутри всё горело. Я понял, что не смогу дальше идти, если не попью. Я подошёл к конвойному немцу. Камрад, сказал я, камрад! Тринкен! Немец на меня посмотрел, ничего не ответил и только махнул рукой, сняв её со ствола автомата. Мол, иди. И я вышел из колонны и пошёл вниз по крутому берегу с нашей стороны моста. Снегу было по колено, и я сошёл вниз без труда, не упал.
  Внизу, выйдя на лёд, я захотел разбить его ногой, но не тут-то было. Ноги мои были в резиновых чунях, к тому же я совсем ослаб от болезни, сил не хватало на хороший удар. Стою и плачу. Тут сверху спустился ещё один солдат. Он разбил ногой лёд, и мы попили. Я ему говорю: брат, я не дойду. Спрячь меня под мостом. А там стояли бревенчатые сваи, и вокруг брёвен водой нанесло много мусора, камыша, сена, веток. Я прижался спиной к одной свае, но солдат испугался и быстро убежал назад. Когда он спускался сверху, то скатился по сугробу по моим следам и сравнял их. Когда он вернулся наверх, колонна уже тронулась. Но с другого края моста спустился на берег офицер с пистолетом в руке. Шинель мышиного цвета, одна пола заткнута под ремень. Он ступил на лёд, поскользнулся и упал на колени. Пистолет вышибло из руки и прокатило по льду мимо меня. Офицер быстро пополз за ним, не стал даже подниматься с четверенек. Только тогда поднялся, когда догнал пистолет. Стал оглядываться, но с того места, где он находился, меня уже не мог увидеть, я был в мёртвом пространстве, за сваями. И тут я стал молиться. Господи спаси! Господи помилуй! Офицер с пистолетом в руке полез наверх с моей стороны моста, назад на свою сторону не пошёл, побоялся идти по льду. Колонна уже шла через мост."

* * *

  "– Когда я бежал из колонны пленных, меня спасла одна женщина, пожилая хохлушка. Я простоял под мостом до самого вечера. Колонна уже давно прошла, а я всё не решался вылезти из укрытия. Ох, вот когда мне стало по-настоящему страшно. Неужели удалось бежать? Неужели свободный? А вдруг они стоят на мосту? И снова схватят, вернут. Нет, они и возвращать не станут, а хлопнут сразу на месте. Ночью появилась луна, стало всё видно на снегу. Недалеко от моста была деревня, несколько домиков. Оттуда появилась женщина с коромыслом и вёдрами, подошла к проруби, недалеко от моста. Стала черпать воду. Я ей громким шёпотом: «Тётенька, не бойся! Я русский!» Она ничего не ответила, не посмотрела даже в мою сторону. Потом чуть заметно махнула рукой и ушла, с вёдрами на коромысле. Я её понял и стал ждать, по–прежнему не выходя из-под моста. Нескоро, ох нескоро она вернулась! Когда все огни в деревне погасли. Луна круглая уже на другом берегу реки оказалась. Тётка прошла берегом до моста и, не спускаясь, сказала негромко:
  – Як мисяц за тучку зайдэ, швыдко беги витселя до крайней хаты.
  Так я и сделал, выбрался наверх, когда стемнело, и по дорожке пробежал до деревни. Тётка меня встретила на углу и завела в дом. Простая женщина, хохлушка. Простые люди добрые, Толя, чем проще, тем добрее. Она уже нагрела в вёдрах воды, налила в цинковую лохань, заставила меня скинуть всю одежду, сгребла её тут же и вынесла куда-то. У меня от дизентерии одежда была вся нечистая, я весь был нечист, и вонь шла от меня страшная. Но тётка и виду не подала, усадила меня в горячую воду, стала намыливать мне голову. А я сразу так разомлел, что стал засыпать в ванной. Силёнки кончились, я не мог даже мочалкой тереть себя. Но тётка меня вымыла, дважды воду поменяла, потом достала мне чистую рубаху и кальсоны. Усадила за стол и дала совсем небольшой кусочек хлеба и маленькую беленькую кружку молока.
  – Хлопчик, тоби много исты нэгоже. Заворот кишок будэ», – говорила она. И я мигом проглотил еду, и голод в животе как был, так и остался, казалось, что ещё больше усилился. Но тётка отправила меня на тёплую лежанку русской печки, не погасила лампу и сама куда-то вышла. Я лежал и чуть с ума не сходил оттого, что где-то близко пахло тёплым хлебом! Я свесил голову с лежанки и стал нюхать. И тут увидел, что на полатях, под потолком, лежат несколько круглых караваев, накрытые полотенцем. Не помню уже, как это получилось, но я кинулся с лежанки на полати, схватил каравай и впился в него зубами. При этом не удержался на печке и свалился вниз вместе с хлебом. Прибежала хозяйка, стала отнимать у меня хлеб – заворот кишок, заворот кишок! – и мы стали драться. Но эта хохлушка была крепкая, сильная, она без труда справилась со мной, отняла хлеб. Я сидел на полу и плакал. Что-то я успел уже съесть, и ещё сказалась борьба, но я почувствовал, что у меня начинается беда с желудком. Я быстро надел обрезанные валенки, стояли у печки, схватил на ходу со стены полушубок и выскочил из дома. За углом присел под завалинкой – и плачу, рыдаю, остановиться не могу. А прямо мне в лицо светит огромная луна. Рыдаю, а вместе с рыданьями с обратной стороны вылетает всё то, что я успел съесть. Вы знаете, Толя, я сидел в сугробе и плакал так горько, как плачут, наверное, младенцы, когда голодны и им не дают молока из материнской груди. Я рыдал и плакал ещё и потому, что понял: теперь-то буду жить…
  Эта женщина прятала меня долго, пока я не выздоровел, потом её родственник отвёл меня в лес к партизанам.
  – Так вы ещё и партизанили! – поразился я. – И сколько времени?
  – Это было не так долго, скоро подошла линия фронта, наш отряд влился в регулярную армию."

* * *

  "Только тут Иннокентий Михайлович сообразил, что произошёл некий прокол, когда он «кувыркался». У него и на самом деле должна была выйти его первая книга под названием «Бремя надежд», рукопись которой помогал выправить ему я. Книга и вышла вскоре, но издатели назвали её, всё же, побанальнее, спокойнее: «Время надежд». После смерти Смоктуновского она переиздавалась с моим предисловием в 1999 году, под названием «Быть!» – в самом конце прошлого тысячелетия."

---

Эдвин Поляновский. Очерк "Гори, гори его звезда..." (Иннокентий Смоктуновский) (1994) (html 24 kb) – июль 2020

  "– Я приехал в Горький на съёмки фильма. Сахаров был уже там, и я знал об этом. Мне очень хотелось его проведать. Режиссёр всячески отговаривал меня, говорил, что Андрей Дмитриевич под домашним арестом, что к нему не пускают, не попасть… Ну и так далее. Да, вот… А я очень хотел. Мне хотелось поддержать этого человека.
  И вот однажды я всё-таки уговорил режиссёра. Мы собрались… Была зима. Мы купили авоську мандаринов и поехали.
  Вышли на другой стороне улицы, напротив дома. Я держу авоську с мандаринами, вот он дом – напротив, перейти улицу и… Режиссёр схватил меня за руку: «Смотри!» Смотрю: на нашей стороне, у нас перед носом, прогуливаются двое гражданских – идут навстречу друг другу, расходятся, опять сходятся и расходятся. «Теперь туда смотри!» И я вижу, как на другой стороне улицы, прямо возле дома, тоже двое точно так же прогуливаются. И ещё рядом – милицейская машина. Режиссёр меня держит: «Ну мы же не пройдём, ты видишь. И Андрей Дмитриевич, если узнает, будет огорчен, что вот кто-то шёл к нему и не пустили. Пошли обратно». Я говорю – нет. «И у киногруппы будут неприятности, рискуем фильмом… И у тебя лично будут неприятности». Я сопротивляюсь. Так мы стояли на морозе с час, не меньше. «И у семьи твоей будут неприятности, у тебя дочь, жена…»
  И тут… И тут я представил, как нас хватают эти… представил семью… Вы знаете – я струсил… Да, я струсил. Мы со своей авоськой… пошли обратно.
  Потом, впоследствии, всю жизнь я помнил об этом, я сокрушался: ну почему, почему я отступил, почему не пошёл, почему не сделал этого шага. Ну пусть бы остановили, схватили… Но шаг-то я бы сделал!.. И, может быть, Андрею Дмитриевичу было бы, наоборот, легче, что я вот к нему шёл… что он не один.
  Мне и сейчас стыдно, я чувствую себя трусом…
  Но вот теперь я принёс вам покаяние, и мне стало легче…"
  (Фрагмент)

Страничка создана 30 мая 2004.
Последнее обновление 2 октября 2024.