Произведения:
Илья Олейников, Юрий Стоянов. Книга "До встречи в «Городке»" (1997, 194 стр.) (pdf 11,6 mb) – июнь 2022
(издание любезно предоставил Сергей Работягов (Сиэтл, США);
(OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США))
Мои рассказы адресованы всем, кому интересно, как я жил до основания «Городка». Для того, чтобы узнать, как жил до этого Стоянов, надо просто перевернуть книгу.
Илья Олейников
Мои рассказы адресованы всем, кому интересно, как я жил до основания «Городка». Для того, чтобы узнать, как жил до этого Олейников, надо просто перевернуть книгу.
Юрий Стоянов
Фрагменты из книги:
"Через некоторое время, оправившись от Софочки, я познакомился с Валей Гусер. Фамилия полностью соответствовала её внешности. После Софочки Валя казалась мне совершенно беззащитной. Она была романтически настроенной девушкой и обожала туристские походы и всё, что с ними связано: костры, песни под гитару, немытые котелки и прочие походные прелести. В первую туристскую ночь, сидя на муравьином гнезде, я поцеловал Валю.
– Остальное – в спальном мешке! – строго предупредила Валя.
– Почему в мешке?
– Потому что! – отрезала она.
В ту же ночь под волчий вой и завистливое уханье сов я, путаясь в лямках спального мешка и Валькиного нижнего белья, стал мужчиной.
Ранним утром, выцарапавшись из мешка и сладко потягиваясь, Валя сказала:
– Я так счастлива! Я себя чувствую, как сказочная птица Пенис, восставшая из пепла."
Илья Олейников
* * *
"Моя бедная родная мама... Как-то приехала она к нам в гости. К тому времени мы уже давно жили в Ленинграде. Нам захотелось удивить её, и мы повезли маму в Петродворец. Фонтаны, каскады, статуи, бронза, Монплезир – что там говорить: цари знали, что такое дача.
– Ну как, мама? Нравится? – спросил я её слегка покровительственно, словно всю эту роскошь сотворил только что лично.
– Сыночка, – тревожно сказала мать, – где здесь туалет?
– Да погоди ты, мама. Какой туалет? Ты посмотри, куда мы тебя привезли. Ты этого нигде больше не увидишь.
– Где туалет, сыночка? – чуть нервозней спросила мама, и я понял, что она находится в критическом состоянии.
С большим трудом в самом конце огромного парка мы наконец нашли полуразвороченное, обтрёпанное каменное строение, которое источало весьма неприятный для благородного носа запах. Да и весь близлежащий ландшафт выглядел не лучше. Это были парковые уборные. Цари их явно не посещали, но мама влетела туда истребителем. Зато выпорхнула оттуда легкокрылой бабочкой. Осмотрелась вокруг и сказала:
– Боже, какая здесь красота!"
Илья Олейников
* * *
"Мы с Юрой тихо ненавидели режиссёра, и эта тихая ненависть стала первым кирпичиком нашей дружбы. Как-то, коротая время в межсъёмочном пространстве, я притащил сумку. Не буду томить тебя, любезный мой читатель. В сумке не было книг. Отнюдь. Там была водка. В это же время из-за кустов величаво выплыл Стоянов с точно такой же сумкой. Доносившееся из её недр мелодичное позвякивание приятно будоражило воображение.
– Юра, – сказал я, – зачем эти подарки? Сегодня мой день рождения, а следовательно, пою тебя я.
– Как? – изумился Стоянов. – И у меня сегодня день рождения. Я потому столько водки и взял.
Теперь мы оба изумились. Не сговариваясь, мы вытащили паспорта. Я отдал ему свой, а он мне – свой. Каждый из нас долго и критически изучал паспорт товарища. Сомнений не было. Мы родились в один день и один месяц. Правда, с разницей в десять лет. Но это уже было несущественно."
Илья Олейников
Книга "Жизнь как песТня или Всё через Жё" (2008, 285 стр.) (pdf 10,4 mb) – декабрь 2022
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США)
«Мне нечего роптать на прошлое. Судьба подарила мне красивую женщину, ставшую моей женой, талантливого сына, классного внука, множество хороших людей и, наконец, профессию, о которой я мечтал с детства. Однако это вовсе не значит, что всё у меня обстояло благополучно и я прожил свои шестьдесят, как крыловская стрекоза. Это не совсем так. Точнее, совсем не так», – признаётся Илья Олейников и, как песТню поёт, – рассказывает о детстве и посрамлённой первой любви, о «штурме» Москвы и приобщении к искусству, об изнанке актёрской профессии и пользе пьянства, а также раскаивается в некоторых злодеяниях...
Автор вовсе не претендует на достоверность изложенных фактов – слишком много воды утекло с тех пор, – но ему почему-то кажется, что именно так всё и было.
(Аннотация издательства)
Дорогой читатель! Только что ты раскрыл мою книгу, за что тебе спасибо. Спасибо тебе за то, что ты её раскрыл, и за то, что ты её купил, потому что, если бы ты не купил, ты бы её не раскрыл, а раз не раскрыл, и не прочёл бы. Тем не менее ты всё-таки купил её и раскрыл, за что тебе большое спасибо. А ведь не купи ты её – она бы так и осталась нераскрытой и непрочитанной, и мне было бы неприятно осознавать, что этот экземпляр остался непрочитанным, а значит, некупленным и нераскрытым. Но ты всё-таки купил её и раскрыл. И я знаю это достоверно, потому что, не купи ты её и не раскрой, ты бы не прочёл эти строки. Но не будем останавливаться на достигнутом. Попробуй перевернуть следующую страницу и подсмотреть, что там у этой книги под подолом...
Я вовсе не претендую на достоверность изложенных фактов, слишком много воды утекло с тех пор. Может быть, это было не так, может, совсем не так, может, не совсем так, но мне почему-то кажется, что именно так всё и было.
(От автора)
Фрагменты из книги:
"Если одной из традиций Лёхи была, как вы уже поняли, закусочная селёдка, то другой, не менее важной, являлся еженедельный воскресный секс со своей постоянной любовницей бабой Паней. Бабе Пане было где-то шестьдесят пять, но выглядела она железно на семьдесят три. Каждое воскресенье ровно в 9.15 она входила в дом, трижды целовалась с Лёхой, после чего они удалялись на кухню и начинали пить. Пили они до тех пор, пока баба Паня не затягивала свою любимую песню «Ой-д, зачем вы, девочки, красивых любите, непостоялая у них любовь...» Этим она давала понять Лёхе, что для секса созрела и можно приступать к увертюре. Что такое увертюра, Лёха и слыхом не слыхивал. Он кровожадно хватал бабу Паню в охапку, как паук только что отловленную муху, и, страшно топоча ногами, уносился с ней в комнату. Через секунду раздавался звук шмякающегося на матрас бабыПаниного тела, и кровать начинала отвратительно хлюпать, именно хлюпать, как тонущая шлюпка. Потом наступало короткое затишье, которое разрывал жуткий, кошмарный крик бабы Пани:
– Отвали, Лёха, счас кончать буду!
Минуты две нечеловеческого визга.
Пока таким образом баба Паня входила в оргазматический раж, Лёха выходил на кухню, вливал в себя стакан и разъярённо врывался обратно, вопя: «Ты, блядища, кончила, а я как же?» Начиналась страшная битва, в результате которой у бабы Пани под правым глазом появлялся фонарь. Это тоже была традиция. Всегда фонарь и всегда под правым глазом. Баба Паня, на ходу натягивая на себя фуфайку и валенки, бормотала зло: «Чтоб ты
сдох, убивец! Ноги моей здесь больше не будет!» – и с треском захлопывала за собой дверь. Но в следующее воскресенье ровно в 9.15 уже раздавался звонок, и она, обнимая Лёху за талию, уходила с ним на кухню. И всё начиналось сначала. А всё любовь проклятая, всё она!"
* * *
"Штукин очень любил искусство и, узнав, что я как бы имею к этому отношение, охотно пошёл на знакомство. Пьянел он быстро, а опьянев, всегда приставал ко мне с одним и тем же вопросом.
– Вот ты артист из Москвы. Ведь так?
– Так! – соглашался я.
– А я – простой деревенский учитель. Так?
– Так-так!
– И вот этот простой деревенский учитель пьёт... – здесь он обычно приподнимал указательный палец, – пьёт с самим артистом из Москвы!
– Ну?
– Гну! Вот я и спрашиваю: как ты думаешь – может, это и есть демократия?
Обычно, разгрузив машину и получив за это законную бутылку, я тихонько стучал в окно штукинской мастерской.
Завидев меня, он моментом собирался, говоря на ходу сельским учащимся:
– Ну, вы, дети, пока разбирайтесь тут без меня, работайте, одним словом. Ага? – и, не дожидаясь ответа, быстренько ретировался.
Я любил штукинские вечера.
Когда я разговаривал с ним, мне казалось, что я действительно принадлежу к сонму избранных. Хмелел Штукин, повторяю, не заставляя себя ждать.
– А вот скажи,– спрашивал он, поддатенький,– а ты Кобзона видел?
– Видел,– отвечал я.
– Ну и как?
– Да никак. Кобзон и Кобзон.
– А близко видел? – возбуждался Штукин.
– Как тебя.
– А то, что у него парик, это правда или гонят?
– Вроде правда.
– Да ну?! Повезло тебе. Надо же, самого Кобзона без парика видел. А я только по телику. Да и то с париком. А Миронова видел?
– Андрея-то? Видел. Он даже дома у меня был.
Андрей действительно был как-то у нас в гостях, и отец после сытного обеда пристал к нему как с ножом к горлу:
– Андрюша, а ваша мама, случайно, не еврейка?
– Мама русская,– ответил Андрей.
– Странно,– сказал папа,– а такая талантливая... Очень странно. А папа?
– Папа еврей.
– Папа еврей? Это хорошо. Тогда всё сразу становится на свои места,– удовлетворился отец и попросил: – Скажите что-нибудь по-еврейски.
– Я не умею,– честно признался Миронов.
– Как не умеете? – поразился батя.– У вас же папа еврей.
– А при чём здесь папа? – удивился Миронов.– Папа – москвич.
– Ваш папа в первую очередь – еврей и только во вторую – москвич! – нравоучительно сказал отец.
– Да какая разница, кто он в первую очередь,– отбивался Андрюша.– Это ничего не значит.
– Как «ничего не значит»? Еврей не говорит по-еврейски, и это уже, оказывается, ничего не значит! Как это может быть? – возмущался батя.– Ну хорошо, допустим, что ваш папа не говорит по-еврейски, потому что он москвич, хотя понять этого невозможно. Забудем вашего папу как кошмарный сон. А вы можете?
– Я тем более не могу! – решительно отказался Миронов.
– То есть вы хотите сказать, что вы наполовину еврей и не знаете еврейского языка?
– Именно так.
– Ни одного слова?
– Ни од-но-го!!!
– Не понимаю! Хотя чего можно ожидать от человека, у которого папа москвич! – разочарованно протянул отец. И, прямо на глазах теряя к Миронову всякий интерес, ушёл в другую комнату."
* * *
"– Переночевать – это не ко мне...– хмуро отозвался мужик.– Переночевать – это к бабе Фросе. Третья изба справа. Туда и идите.– И захлопнул дверь.
Целлофановая делегация сиротливо потянулась в указанном направлении. Баба Фрося тоже спала. Это и понятно – ночь на дворе.
Стучались долго. Местные собаки изошлись лаем и слюной, пока мы яростным стуком пытались разбудить ветхую бабуленцию. Наконец за окошком вспыхнул свет, и после минутного шумового оформления в виде шарканья, харканья, кашлянья и пуканья заскрипел засов, и в проёме появилась наша спасительница. Кипренский кратко изложил ситуацию, и старуха уже было согласилась нас принять, но после успокаивающих слов Якова Исидорыча «Так что не волнуйтесь, мы не какие-то там залётные. Мы артисты из Ленинграда» резко передумала.
– Ах, так вы артисты! Не-е-е! У мене ужо тута перяночавали недалече артисьты из Москвы, усюю жилплошшать загадили-заблявали – не пушшу! – категорически отказала она.
Перспектива ночёвки под проливным дождем, в неотапливаемой, дырявой «Кубани», вдвойне усилила энергию Кипренского. Он предпринял ещё один наскок на бабушку, причём зашёл с другой стороны. Он решил её застыдить.
– Да как же вам не совестно, милая моя! – увещевал он старушку.– Как вообще можно сравнивать москонцертовскую гопоту, это бесцеремонное московское хамьё, с нами – ленинградцами, за спинами которых стоят Растрелли, Фальконе и Эрмитаж. Только самая извращённая фантазия может проводить некие параллели между этими столичными фарисеями и нами – истинными носителями истинной культуры.
Восприняв страстный монолог Кипренского как бессмысленный набор ранее не слышанных букв и звуков, старуха подозрительно на него посмотрела и, решив, что с таким лучше не связываться, перекрестилась, махнула рукой и сказала:
– Ладно уж! Пушшай заходють, раз уж такия уфчёныя.
Мы ввалились в избу и разомлели от домашнего тепла. А отогревшись, почувствовали голод.
– Поесть бы чего, баба Фрося,– сказал кто-то.– Мы заплатим.
Баба Фрося молча вынесла из погреба банку сметаны, бутылку самогона и буханку чёрствого хлеба.
Наспех запив сметану самогоном и зажевав сие изысканное блюдо кусочком горбушки, мы улеглись спать.
В животе после съеденного нетактично заурчало. Вскоре одного из нас, а именно ксилофониста Солодовникова, тридцатилетнего холостяка с изячными манерами и прыщавым лицом, некая таинственная сила властно поманила в сортир. Странно, что его одного. Сказывались последствия ужина. Солодовников выглянул в открытое окно и ничего нового не увидел – за окном лил всё тот же постылый дождь, а вожделенный сортир находился метрах в тридцати от дома. Никак не меньше. Солодовников томился двояким чувством – звериным желанием поскорее добраться до заветного очка и совершенной
неохотой выбираться из тёплого жилища по причине темноты, непогоды и незнания местности. Сначала он попробовал переждать кризисный момент, но организм не захотел пойти ему навстречу. Скорее, наоборот – он явственно ощутил, что ещё мгновение – и природа, не церемонясь с его тонким и трепетным восприятием жизни, властно возьмёт своё, причём возьмёт в таком количестве, что мало не покажется.
И тогда ничтоже сумняшеся Солодовников решился на сопротивляющийся всему его изячному воспитанию поступок. Стараясь не разбудить спящих коллег, он тихохонько вытащил из футляра ксилофона несколько газет, расстелил их осторожно в уголке, присел над ними задумчиво в позе роденовского «Мыслителя» и вскоре благополучно разрешился. А разрешившись, аккуратно, чтобы, не дай бог, не повредить края, собрал газеты с содержимым в мощное единое целое и, как хрустальную вазу, понёс к окошку. Дойдя до окна, Солодовников вполне разумно решил, что баба Фрося будет неприятно удивлена, обнаружив поутру у самого окошка узелок с анонимными каловыми массами. «Хорошо бы забросить это дело куда подальше!» – подумал он. А чтобы получилось подальше, надо бы размахнуться поширше, да вот незадача – размахнуться поширше мешал угол печки. Но ксилофонист Солодовников был, мерзавец, хитёр и сообразителен – не зря, видать, закончил консерваторию с красным дипломом. Ох не зря!
Он отошёл вглубь, туда, где ничто не могло помешать размаху, и, тщательно прицелившись, по-снайперски метко засандалил заветный узелок точно в центр открытого окошка. После чего с сознанием выполненного долга и захрапел умиротворенно.
Проснулись мы от страшного крика бабы Фроси.
– Обосрали! – вопила она во всю мощь своего уязвлённого самолюбия.– Усюю жилплошшать обосрали! Усей стенки, усею меблю, усё обосрали, ироды!!! Ногу и ту некуды поставить, так усё загадили, говнюки!
Мы ошалело оглядели пространство. Старуха не врала – то, что ещё вчера было уютной, чисто прибранной комнатёнкой, сегодня сильно напоминало большую и, мягко говоря, дурно пахнущую выгребную яму.
Покрасневший ксилофонист Солодовников нервно покусывал пальцы. Он один хранил секрет ночной трансформации, и секрет этот был прост – то, что он в темноте принял за окошко, на самом деле оказалось зеркалом. Зеркалом, в котором это самое окошко и отражалось.
Вот так истинные носители культуры из Ленинграда обосрались, причём буквально, перед «московским хамьём»."
Страничка создана 16 декабря 2022.
