Произведения:
Дилогия "Юные годы; Путь Шеннона: романы" (1944/1948/2020, 704 стр. / Пер. с англ. Т. Кудрявцевой) (pdf 16,6 mb) – июнь 2024
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США)
Романная дилогия шотландского писателя Арчибальда Кронина «Юные годы» (1944) и «Путь Шеннона» (1948) во многом автобиографична. Ранняя смерть родителей вынуждает шестилетнего Роберта Шеннона искать приют в доме родственников, которые начинают соперничать друг с другом за влияние на мальчика. Трудности взросления, конфликты со сверстниками, первая дружба и первое предательство, бедность, принадлежность к католическому религиозному меньшинству и, как следствие, косые взгляды окружающих – всё это доведётся испытать Роберту в его детские и отроческие годы. Однако, целеустремленный и упорный, он находит в себе силы сохранить верность своим увлечениям и честолюбивым мечтам, вырваться из тесного для него провинциального мирка, осознать своё научное призвание и сделать первые шаги в профессии.
Во втором романе дилогии Роберт – молодой амбициозный врач-инфекционист, недавно вернувшийся с войны, работающий в научно-исследовательском институте и стоящий на пороге этапного открытия в области бактериологии, – сталкивается с завистью коллег и бюрократическими интригами и, не умея идти на компромиссы, теряет место и вынужденно становится практикующим врачом, параллельно продолжая свои изыскания. Ему также приходится пройти испытание любовью к красивой и умной Джин Лоу, чьё благополучное и обеспеченное будущее, расписанное наперёд её родителями, после встречи с Робертом уже не может быть прежним...
(Аннотация издательства)
Содержание:
Юные годы ... 5
Путь Шеннона ... 391
Фрагменты романа "Юные годы":
"– Николо, Николо! – тихонько позвал Анджело.
Обезьянка в красном кафтанчике спрыгнула с постели, переваливаясь прошла по полу и вскочила на руки Анджело. Это была маленькая чистенькая обезьянка с грустными глазами и крошечным сморщенным встревоженным личиком. У неё было точно такое выражение, какое много лет спустя я видел на лицах новорожденных: пришибленное, удивлённое, взволнованное и в то же время раздражённое. Анджело нежно поглаживал обезьянку и предложил воспользоваться этой чудесной привилегией и мне.
– Погладь его, Роби. Он тебя не укусит. Он ведь знает, что ты мой самый лучший друг. Правда знаешь, Николо? У него нет блох, ни одной нет. Он принадлежит моему дяде Вите. Вита любит его больше всего на свете. Он говорит, что Николо приносит нам счастье. Когда мы только приехали в Ливенфорд и были очень бедные, мой дядя ходил по улицам с шарманкой и Николо. И много же денег ему давали! Но теперь, когда мы стали богатые – ну почти богатые, – мама не разрешает ему ходить с шарманкой, хоть ему и очень хочется. Мама говорит, что это некрасиво, что нам не пристало заниматься такими делами. И теперь Николо живёт у нас – он наш любимец, самый большой любимец. Ему было три года, когда дядя привёз его. А сейчас ему всего десять – он ещё молодой, это совсем немного для обезьяны."
* * *
"Приближалось Рождество. Все лавки в городе были разукрашены картинками из Священного Писания и бумажными вымпелами. Однако в «Ломонд Вью» праздники мало что меняли, разве что бабушка пойдёт к заутрене или Кейт, быть может, пришлёт торт со сливами да дедушка, если его не остановить, напьётся. Тем не менее по мере приближения сочельника мне всё больше становилось не по себе: я просто не мог найти места. Чтобы преодолеть это состояние, я целиком погрузился в чтение; книги я брал в общественной читальне. Вечерами я так уставал, что, не успев сесть за книжку, тут же начинал дремать и просыпался, только когда копоть от чадящей свечки попадала мне в нос. Зато по воскресеньям всю эту ужасную зиму я, как правило, проводил полдня в постели и упивался произведениями Чехова, Достоевского, Горького и других русских писателей. Раньше мне нравились романтические истории, но сейчас вкус мой изменился и я выбирал книги более мрачного и реалистического содержания. Стал я забивать себе голову и философией: с трудом продирался сквозь философские дебри Декарта, Юма, Шопенгауэра и Бергсона; их труды были мне, конечно, не по зубам, однако время от времени меня озарял слабый, по-зимнему тусклый лучик прозрения, лишь укреплявший мою склонность к одиночеству и ненависть к теологии. От моей иронической улыбки рушилось здание Божественного откровения. Нет, не может учёный, не может исследователь поверить, что мир был сотворён за одну ночь, что мужчина был создан из праха, а женщина – из его ребра. Райский сад, где Ева ест яблоко, а на неё, высунув жало, смотрит змея, – не более как прелестная сказка. Всё указывало на то, что жизнь на Земле произошла иначе: развитие длилось миллионы лет – от коллоидных соединений, в пене гигантских морей и топях остывающей земли, через бесконечно долгую эволюцию этих разновидностей протоплазмы, через амфибий и звероящеров до птиц и мамонтов, – поразительный цикл, приведший – гнусная мысль! – к появлению Николо и меня, и, значит, мы с ним фактически братья, хоть кожа у нас и разная."
Фрагменты романа "Путь Шеннона":
"– Мистер и миссис Дьюти ждут вас в приёмной, сэр.
Я весь похолодел, и ноги у меня невольно задрожали. Слова, которые я собирался сказать начальнице, застыли у меня на губах. Я с минуту тупо смотрел в пол, затем усилием воли заставил себя направиться к двери.
Когда я уже взялся за ручку, мисс Траджен подошла ко мне и с неподдельным беспокойством взмолилась:
– Будьте благоразумны, доктор. В своих же интересах... и в моих тоже.
Перед глазами у меня всё дрожало и расплывалось, в коридоре, казалось, стоял густой туман, но, когда я, спотыкаясь, вошёл в приёмную, я отчетливо увидел Дьюти и его жену, которые улыбались мне, словно были не в силах сдержать радость. При моём появлении Алекс встал и с сияющим лицом схватил меня за руку.
– Надеюсь, мы не слишком рано, дружок. Но мы с женой просто не могли усидеть дома. Мы чуть не пели, когда сюда ехали.
– Правда, доктор. – Алиса Дьюти тоже поднялась со стула и стояла теперь рядом с мужем; её простое, измученное заботами лицо так и сияло. – И всё благодаря вашему опыту и умению.
Я опёрся на стол, чтобы не упасть. Ноги у меня подкашивались, голова была словно набита ватой, но самое страшное – мне казалось, что я вот-вот не выдержу и расплачусь.
– Эге! – воскликнул Алекс. – Да ты на ногах не стоишь. Ещё бы: целую ночь не спал из-за нас. Ну, мы не будем тебя больше задерживать. Только пойдём взглянем на Сима.
– Стойте!.. – задыхаясь, еле слышно выговорил наконец я.
Они уставились на меня – сначала с удивлением, затем с беспокойством и наконец с мучительной тревогой.
– Что случилось? – изменившимся голосом спросил Алекс. Потом, запинаясь, с расстановкой вымолвил: – Что, с нашим мальчиком опять плохо?
Я тупо кивнул.
– Хуже? Господи боже, да не стой ты так, скажи нам, что с ним!
Я не мог заставить себя взглянуть на Алису, достаточно с меня было и Алекса, лицо которого сразу осунулось, стало серым и жалким.
– Великий боже, – понуро, еле слышно произнёс он. – Только не это.
Мы долго молчали – как долго, я и сам не знаю. Время перестало существовать, всё казалось пустым и бессмысленным. Я только видел, что Алиса заплакала, а Дьюти обнял её. Когда он наконец заговорил, голос его звучал холодно и жёстко:
– Можно нам посмотреть на него?
– Да, – пробормотал я. – Хотите, чтобы я пошёл с вами?
– Если не возражаете, мы пойдём одни.
Уже у самой двери он обернулся и посмотрел на меня как на совсем чужого человека."
* * *
"Пробило пять часов, когда мы добрались до нашей маленькой лаборатории. Сейчас или никогда! Я подошёл к термостату и, открыв дверцу, жестом велел моей помощнице вынуть штатив с пробирками. В этом штативе было двадцать четыре пробирки, и в каждой – жидкость, абсолютно прозрачная несколько часов назад, но сейчас, если опыт удался, в ней должны были появиться хлопья осадка. Затаив дыхание, я с тревогой следил, как Джин вынимала штатив. И, увидев его, ахнул.
В каждой пробирке белел осадок. Я не мог говорить. Охваченный внезапной слабостью, я присел на кожаную кушетку, тогда как Джин, изменившись в лице и всё ещё держа в руках штатив с пробирками, не мигая, глядела на меня.
Значит, это правда: два организма, которые двадцать один год считались самостоятельно существующими и никак друг с другом не связанными, на самом деле являлись одной и той же бациллой! Да, я доказал это. Идентичность их подтверждена морфологически, культурой и опытами агглютинации. Значит, болезнь, широко распространённая среди скота, легко передаётся людям не только при непосредственном соприкосновении, но и через молоко, масло, сыр и все виды молочных продуктов. Банговская болезнь животных, мальтийская лихорадка Брюса и эпидемия «инфлуэнцы» – всё это одно и то же, и всё обязано своим происхождением одной и той же бацилле, которую мы культивировали здесь, в лаборатории. Голова у меня кружилась, я прикрыл глаза. Мы установили наличие новой инфекции у человека и нашли возбудителя этой инфекции, вызывающего не какое-нибудь малозначительное местное заболевание, а серьёзную болезнь, порождающую сильнейшие вспышки эпидемии, равно как и длительное недомогание при более слабой и хронической формах, – болезнь, насчитывающую сотни тысяч жертв во всех странах мира. При мысли об этом у меня сдавило горло. Подобно Кортесу, остановившемуся на вершине горы, я вдруг с поразительной ясностью увидел наше открытие во всём его значении.
Наконец Джин нарушила молчание.
– Это замечательно, – тихо сказала она. – Ах, Роберт, теперь можно всё опубликовать.
Я покачал головой. Передо мной в ярком свете встало ещё более чудесное видение. Стараясь умерить прилив восторга и держаться скромно и с достоинством, как и подобает учёному, я сказал:
– Мы открыли болезнь. И бациллу, являющуюся первопричиной этой болезни. Теперь мы должны приготовить вакцину, которая будет излечивать от неё. Вот когда мы получим такую вакцину, тогда нашу работу можно будет считать завершённой.
Это была чудесная, ослепительно-прекрасная перспектива. Глаза Джин загорелись."
Роман "Цитадель" (1937/2021, 512 стр. / Пер. с англ. Марии Абкиной) (pdf 12,7 mb) – январь 2024
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США)
«Цитадель» – возможно, самая известная книга Кронина, это замечательный злободневный роман-притча о жизненном пути человека от его становления и развития до разложения и упадка личности под гнётом суровой реальности.
Эндрю Мэнсон приезжает на первую в своей жизни практику с благородной целью: помочь как можно большему количеству людей. Он искренне хочет стать одним из тех, кто сможет по-настоящему прославить медицину. Всё начинается с малого, но Эндрю не отступает перед трудностями: в захолустном городке молодой человек числится помощником доктора, но на самом деле он сам – доктор. Такова жизнь и Эндрю принимает вызов!
Мало-помалу, меняя одну больницу за другой, Эндрю делает головокружительную карьеру. Однако за взлётами в один момент становится трудно обрести самого себя. Успешный доктор теперь гораздо реже задаётся глобальными вопросами о том, как изменить медицинскую систему.
(Аннотация издательства)
Оглавление:
Часть первая ... 5
Часть вторая ... 131
Часть третья ... 271
Часть четвёртая ... 295
Фрагменты из книги:
"– Где ребёнок?
Повитуха испуганным жестом указала под кровать, куда положила ребенка.
В одно мгновение Эндрю опустился на колени. Пошарив среди промокших газет под кроватью, он вытащил оттуда ребёнка. Это был мальчик, прекрасно сложенный. Вялое, но тёплое тельце его было бело и мягко, как сало. Перерезанный впопыхах пупочный канатик висел, как сломанный стебель. Кожа была прелестного оттенка, гладкая и нежная. Головка болталась на тонкой шее. Руки и ноги казались совсем бескостными.
Не вставая с колен, Эндрю смотрел на ребёнка, свирепо хмурясь. Мертвенная белизна могла означать только одно: здесь налицо Asphyxia pallida. И, сверхъестественно напрягая память, Эндрю стал лихорадочно припоминать случай, который ему пришлось наблюдать когда-то в Самаритянской больнице, и те средства, которые тогда были применены. В одну секунду он вскочил на ноги.
– Принесите горячей воды и холодной и два таза, – бросил он повитухе. – Живей, живей!
– Но, доктор... – пролепетала она, запинаясь, устремив глаза на мертвенно-белое тельце.
– Скорее! – заорал он.
Схватив одеяло, он положил на него ребенка и начал специальным способом делать ему искусственное дыхание. Принесли тазы, кувшин, большой жестяной чайник. С бешеной быстротой Эндрю налил в один таз холодной воды, в другом смешал холодную с горячей до такой температуры, какую едва могла выдержать его рука. Затем, подобно какому-нибудь сумасшедшему фокуснику, принялся жонглировать ребёнком между обоими тазами, окуная его то в ледяную воду, то в горячую, от которой поднимался пар.
Так прошло пятнадцать минут. Пот стекал Эндрю в глаза, мешая ему видеть, один рукав промок и повис, с него текла вода. Дыхание с шумом вылетало из его груди. А в вялом тельце ребенка по-прежнему не замечалось и следа жизни. Отчаяние поражения душило Эндрю, ярость безнадежности. Он чувствовал, что повитуха точно в столбняке наблюдает за ним, а там, в глубине, прижавшись к стене, где она оставалась всё время, держась рукой за горло, не издавая ни единого звука и только вперив в него горящие глаза, стояла старая мать Сюзен. Он вспомнил, что она жаждала внука так же горячо, как дочь её жаждала этого ребенка. И всё пропало, всё напрасно, ничто не поможет.
На полу был невероятный беспорядок. Наступив на полотенце, Эндрю чуть не уронил ребёнка, который скользил у него в руках, словно какая-то белая мокрая рыба.
– Господь с вами, доктор, – простонала повитуха. – Ведь он родился мёртвый!
Эндрю не слушал, не замечал её. Убитый, теряя надежду после напрасной получасовой возни, он сделал ещё одну последнюю попытку – начал растирать ребёнка жестким полотенцем, то сдавливая маленькую грудку обеими руками, то отпуская её, стараясь вызвать дыхание в вялом тельце.
И вдруг – о чудо! – крохотная грудь под его руками судорожно, коротко дрогнула, поднялась. Потом опять. В третий раз. У Эндрю закружилась голова. Это биение жизни, внезапно возникшее под его пальцами после стольких тщетных усилий, было так чудесно, что от волнения ему чуть не стало дурно. Он лихорадочно удвоил усилия. Ребёнок задышал всё глубже и глубже. Пузырёк пены выступил из одной крохотной ноздри, красивый, радужный пузырёк. Тело не казалось больше бескостным. Головка не валилась назад. Бледная кожа медленно розовела. И вот – о радость! – раздался крик ребёнка.
– Отец небесный! – истерически прорыдала повитуха. – Он... он ожил!"
* * *
"...Я с тобой говорю ради твоей же пользы. Я решил, что ты узнаешь всю подноготную об этих господах, потому что хочу, чтобы ты бросил их и действовал только со мной заодно. Ты слишком зелёный новичок в этих делах. И ты до сих пор не получал того, что тебе следовало. Разве ты не знаешь, что, когда Айвори получает за операцию сто гиней, он отдаёт пятьдесят тому, кто его рекомендовал. Вот потому-то его и рекомендуют, понимаешь? А что он давал тебе? Жалкие пятнадцать-двадцать гиней! Это безобразие, Мэнсон! И после того как он вчерашнюю операцию сделал как сапожник, я бы на твоём месте с ним больше не связывался. Я ещё им не говорил ничего, но вот у меня какой план, Мэнсон. Давай порвём с ними со всеми и будем действовать вдвоём – небольшой, но тесной компанией. В конце концов, мы с тобой старые университетские товарищи, не так ли? Ты мне нравишься. Ты мне всегда нравился. И я могу научить тебя множеству вещей. – Фредди остановился, чтобы закурить новую сигарету, потом улыбнулся Эндрю, ласково, широко, как бы желая показать свои достоинства будущего компаньона. – Ты не поверишь, какие выгодные дела я проводил. Да вот, например, последнее: три гинеи за впрыскивание стерилизованной воды! Раз больная приходит для впрыскивания вакцины, а я забыл распорядиться, чтобы мне приготовили эту проклятую штуку. Ну, чтобы её не разочаровывать, я ей и впрыснул Н20. На другой день она опять приходит сказать, что чувствует себя лучше, чем после всех прежних впрыскиваний. Я стал продолжать. Почему нет? Всё сводится к вере больного и бутылке подкрашенной воды. Уверяю тебя, я могу, если понадобится, напичкать их всей фармакопеей. Я не какой-нибудь неуч, о нет! Но я мудр, и, если мы с тобой, Мэнсон, будем действовать сообща – ты с твоими знаниями, а я со своей ловкостью, – мы попросту будем снимать сливки. Всегда, понимаешь ли, нужны два человека, чтобы один мог ссылаться на мнение другого. И я уже присмотрел одного модного молодого хирурга – в сто раз лучше Айвори! – можно будет потом и его привлечь. Может быть, даже открыть свою лечебницу. А уж это будет просто Клондайк!
Эндрю не шевелился, точно одеревенев. Хэмптон не возбуждал в нём негодования, одно лишь горькое омерзение. Ничто не могло яснее показать ему, в каком он положении, что сделал и к чему идёт. Наконец, видя, что от него ждут ответа, он сказал неохотно:
– Я не могу работать с тобой, Фредди. Я... Мне всё вдруг опротивело. Я, пожалуй, всё брошу. И так слишком много здесь шакалов. Есть хорошие люди, которые стараются делать настоящее дело, работают честно, добросовестно, но остальные попросту шакалы. Так я называю тех, кто проделывает ненужные впрыскивания, вырезает гланды и аппендиксы, которые человеку не мешают, тех, которые перебрасываются между собой пациентами, как мячом, а потом делят барыши, делают аборты, рекомендуют псевдонаучные средства в вечной погоне за гинеями."
* * *
"– Разрешите, сэр, задать два-три вопроса доктору Мэйсону. – Он повернулся и, взмахнув очками, подозвал Эндрю. – Доктор Мэнсон, ваш последний ответ мне не совсем ясен. Вы сказали, будто не имели понятия о том, что поведение ваше сколько-нибудь бесчестно. А между тем вы знали, что мистер Стиллман не профессионал.
Эндрю исподлобья смотрел на Буна. Тоном своим этот чопорный адвокат как бы давал ему понять, что он виновен в чём-то позорном. И в холодной пустоте его души медленно начало разгораться пламя. Он сказал отчётливо:
– Да, я знал, что он не врач.
Неприязненная усмешка скользнула по лицу Буна. Он язвительно произнёс:
– Так-так. Но даже это вас не остановило.
– Даже это, – повторил Эндрю с внезапной злобой. Он чувствовал, что его покидает самообладание. Глубоко перевёл дух. – Мистер Бун, вы тут задавали множество вопросов. Но позволите ли мне задать вам один? Слышали вы когда-нибудь о Луи Пастере?
– Да, – ответил Бун с удивлением, – кто же о нём не слышал?
– Вот-вот, совершенно верно. Кто же о нём не слышал! Но вам, вероятно, неизвестно, мистер Бун, так разрешите вам сказать, что Луи Пастер, величайшая фигура в научной медицине, не был врачом. Не был им и Эрлих, человек, подаривший нам лучшее и наиболее специфическое средство лечения, какое знает история медицины. Не был им и Хавкин, который боролся с чумой в Индии успешнее, чем все врачи-профессионалы. Не был врачом и Мечников, слава которого уступает только славе Пастера. Простите, что я напоминаю вам такие элементарные факты, мистер Бун. Да убедят они вас, что далеко не всякий, кто борется с болезнями человеческими, не имея на то диплома, непременно мошенник или невежда!
Молчание, словно насыщенное электричеством.
До этого момента заседание проходило в атмосфере мрачно-торжественной, избитой рутины уголовного суда. Теперь же все члены совета выпрямились, насторожились. Эбби до странности пристально смотрел на Эндрю.
Хорнер, прикрывая лицо рукой, даже застонал от ужаса. Он был уверен, что дело проиграно. Бун, сильно обескураженный, сделал, однако, попытку исправиться:
– Да-да, все эти славные имена нам известны. Но вы, конечно, не станете равнять Стиллмана с такими людьми?
– А почему бы и нет? – стремительно отпарировал Эндрю в бурном негодовании. – Они знамениты потому, что уже умерли. А при жизни Коха Вирхов высмеивал и поносил его. Теперь мы Коха больше не оскорбляем, мы оскорбляем таких людей, как Шпалингер и Стиллман. Да, вот ещё пример: Шпалингер, великий и оригинальный учёный мыслитель. Он не врач. У него нет диплома. Но для медицины он сделал больше, чем тысячи людей с дипломами, людей, разъезжающих в автомобилях, собирающих гонорары, свободных как ветер, тогда как на Шпалингера клевещут, его позорят и обвиняют, ему дали истратить всё его состояние на исследования и лечение людей, а затем оставили одного бороться с нищетой.
– Что же, прикажете нам думать, – фыркнул Бун, – что вы так же точно восхищаетесь мистером Стиллманом?"
– Да! Он большой человек, всю жизнь отдавший на пользу человечеству. Ему тоже пришлось воевать с завистью, и предрассудками, и клеветой. У себя на родине он из этой борьбы вышел победителем. Ну а у нас, очевидно, нет. И всё же я убеждён, что он больше сделал для излечения туберкулёза, чем кто-либо в нашей стране. Он не принадлежит к людям нашей профессии. Но среди этих людей слишком много таких, которые всю жизнь лечили больных от туберкулёза и не принесли им ни одного атома пользы.
В длинном высоком зале царило волнение."
Роман "Звёзды смотрят вниз" (1935/2021, 672 стр. / пер. с англ. Марии Абкиной) (pdf 20,2 mb) – май 2024
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США)
Один из лучших романов классика английской литературы!
«Звёзды смотрят вниз» – это книга о больших социальных проблемах в Англии начала XX века, о тех, кто поддался искушениям, и о тех, кто устоял против них, о тяжёлой жизни шахтёров, о борьбе за справедливость, о жадности и жестокости, порождающих смерть и горе. Это роман об истинной любви, о преданности и неверности, о войне, о стремлении следовать собственным идеалам и о лжи ради самовозвышения. Свет и тьма сражаются в каждой строке. А звёзды смотрят вниз, где в глубине угольных шахт мерцает истинное Солнце.
(Аннотация издательства)
Оглавление:
Часть первая ... 5
Часть вторая ... 233
Часть третья ... 443
Фрагменты из книги:
"На следующий день он рано утром вернулся на рудник. Уровень воды в главной шахте снизился уже настолько, что туда могли спуститься водолазы. Водолазам пришлось примириться с тем, что максимальная высота воды в этажах доходила до восемнадцати футов. Несмотря на это, они пробрались по этажам «Глоба» и «Парадиза» до самого места обвала. Они проделали трудное и утомительное обследование. А между тем Баррасу лучше всех было известно, как бесполезно это обследование. Семьдесят два трупа утонувших – вот всё, что нашли водолазы. Они вернулись и сообщили, что внизу нет в живых ни одного человека, что не меньше месяца понадобится на полную осушку этажей. Потом водолазы спустились вторично, чтобы вытащить мёртвых. И тела утонувших шахтёров, связанные вместе, раскачиваясь, поднимались из шахты наверх, на яркий дневной свет, которого они не могли больше видеть.
Все силы сосредоточены были теперь на продвижении в старую шахту: теперь всем было совершенно ясно, что те, кого недосчитались, могли оказаться замурованными в отвале. Хотя с момента катастрофы прошло уже десять дней, люди эти, может быть, ещё живы. И в новом бешеном усилии те, кто работал у котловины, удвоили старания. Они напрягали и расточали все свои силы. От начала взрывных работ прошло шесть дней, и, пустив в ход последний заряд, они перебрались наконец через озеро на главный штрек, продолжавшийся за ним. Измученные, но ликующие спасатели ринулись вперёд, на запад. Но в шестидесяти шагах от озера им преградила дорогу совершенно обрушившаяся базальтовая кровля. Они остановились в безнадёжном отчаянии.
– О боже мой, – простонал Дженнингс. – И осталось-то, может быть, каких-нибудь полмили!.. Никогда мы до них не доберёмся. Никогда. Это конец."
* * *
"Два человека у окна привлекли его внимание. Он кивнул им, и каждый из них в ответ помахал ему рукой. Джо усмехнулся с тайным удовлетворением. Способная парочка эти Восток и Стокс, – да, оба умеют обделывать делишки. Восток – это сапоги; до войны у него было небольшое предприятие, маленькая фабрика в Ист-Туане, доставшаяся ему по наследству. Но за полтора года войны Восток сумел обеспечить себя целой пачкой договоров на военные поставки. Дело тут, конечно, не в договорах, хоть они и выгодны, – дело в сапогах. В сапогах, которые поставлял Восток, не было ни дюйма кожи. Ни единого жалкого дюйма! Восток сам проговорился ему об этом как-то вечером в «Каунти», когда подвыпил. Он употреблял вместо кожи особый сорт коры, за непрочность которой можно было поручиться.
– Но дело-то в том, – слезливо объяснял Восток, – что сапоги большей частью переживают тех бедняг, которым они выдаются. Какая жалость! О боже, скажи, Джо, ну не печально ли это? – хныкал пьяный Восток в припадке патриотической скорби, пролив слезу в своё шампанское."
* * *
"С первого же взгляда на эту пару Артур понял, что произошло что-то неприятное, и каждый нерв в нём напрягся, как струна.
– В чём дело? – спросил он, пытаясь сохранить спокойствие.
Гудспет ответил:
– Взгляните! – и протянул ему пачку папирос и коробку спичек.
Все трое смотрели на папиросы и спичечную коробку, – даже Берт Уикс и тот смотрел. И эти обыкновенные предметы явно производили громадное впечатление.
Гудспет сказал:
– В стойлах, на новом штреке в «Глобе», сидит себе в конюшне среди соломы и курит! Вы бы этому поверили, мистер Баррас? Форбс, десятник по безопасности, только что доставил его наверх!
Артур продолжал пристально смотреть на папиросы и спички, – он не в силах был отвести глаз, в особенности от спичек. Всё в нем ходило ходуном, какие-то волны захлестывали его, он должен был весь сжаться, чтобы противостоять им. В забоях нового «Глоба» имелся гремучий газ, недавно исследование обнаружило его в такой концентрации, которая грозила взрывом... Артур не решался взглянуть на юного Уикса, боясь потерять власть над собой.
– Ну, что вы можете сказать?
– Я ничего не сделал, – сказал Берт Уикс.
– Вы курили.
– Я только разок и затянулся там, в конюшне. Ничего я не сделал.
Лёгкая дрожь пробежала по телу Артура:
– Вы взяли с собой в шахту спички. Вы курили.
Уикс ничего не отвечал.
– И это несмотря на вывешенные правила, – продолжал Артур, стиснув зубы, – и на все мои предостережения относительно огня в «Глобе».
Берт Уикс мял в руках шапку. Он знал, что рабочие думают об Артуре и что они говорят о нём: они ругали все его затеи – от бань и прочего «баловства» до «дурацких правил безопасности». Берт был парень грубый и упрямый, смутить его было нелегко. Он сказал полуиспуганно-полусердито:
– А мой отец говорит, что в «Нептуне» нет и не было никакого гремучего газа. Он говорит, что запрещение носить с собою спички – просто чепуха.
Нервы Артура не выдержали, он вышел из себя. Какое невежество, какая тупость, какая дерзость! Он жертвовал собой, почти разорился, он убивал себя трудами и хлопотами, чтобы сделать «Нептун» безопасным и дать рабочим приличный заработок, – и вот благодарность! Не помня себя от гнева, он шагнул вперёд и ударил Уикса по лицу."
Роман "Памятник крестоносцу" (1956/2018, 480 стр. / пер. с англ. Т. Кудрявцевой, Т. Озерской) (pdf 13,3 mb) – август 2024
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США)
Жизнь Стефена Десмонда была предопределена с самого рождения – сын священника, он был отправлен, согласно семейным традициям, изучать теологию, чтобы затем стать настоятелем в сельской глубинке. Однако душа Стефена воспротивилась подобной судьбе, он давно принял решение стать художником, увидеть мир и запечатлеть его в красках и линиях. Вопреки воле отца Стефен отправляется в погоню за мечтой, навстречу тяжёлым испытаниям, горьким разочарованиям и великим надеждам.
(Аннотация издательства)
Оглавление:
Часть первая ... 7
Часть вторая ... 101
Часть третья ... 215
Часть четвёртая ... 273
Часть пятая ... 397
Фрагменты из книги:
"Он писал темперой, и его краски, обычно столь глубокие, порой яркие, казались непривычно жидкими и приглушёнными, рисунок приобретал подозрительно условную, традиционную форму. Однако горячее одобрение общины, которое всё росло и росло, рассеяло его сомнения.
Сначала за его работой наблюдали с опасением, почти с тревогой. Но вскоре тревога сменилась открытым восхищением. Часто, оборачиваясь, чтобы помыть кисти, он ловил устремлённый на его творение упоенно-восторженный взгляд какого-нибудь послушника, пришедшего в часовню якобы для того, чтобы преклонить колена, в действительности же просто впавшего в соблазн, именуемый любопытством. Разве всё это не должно было укрепить веру Стефена в себя? И наконец, разве он не задался целью угодить монахам?
Фреска, занимавшая всё пространство стены над алтарём, была закончена к концу третьей недели, и, когда убрали леса, община собралась в часовне и на этот раз уже громко выразила своё одобрение.
– Сын мой, – сказал настоятель Стефену. – Теперь я вижу, что вас направило к нам само Провидение. В память вашего пребывания вы оставили нам дар, который переживёт всех нас. Теперь уже мы в неоплатном перед вами долгу. – Помолчав, он продолжил: – Завтра мы отслужим большую мессу, дабы освятить вашу работу. И хотя вы не принадлежите к нашей церкви, я всё же надеюсь, что вы порадуете нас своим присутствием на богослужении."
* * *
"Стефен направился к себе в келью. На его постели, в пальто и в шляпе, полулежал, опираясь на локоть, Пейра яростно попыхивал трубкой. Когда Стефен вошёл, он стремительно вскочил и расцеловал его в обе щеки.
– Что такое с тобой было? Где ты скрывался? Я тысячу раз пытался разыскать тебя, и всё напрасно. И сейчас совершенно случайно получил твой адрес на улице Кастель. Зачем ты замуровал себя здесь?
– Я тут пишу. – Стефен улыбался, он всё ещё не мог опомниться от неожиданности: перед ним Пейра!
– В этом-то весь и ужас, – сказал Пейра, свирепо нахмурившись и напуская на себя суровость. – Пока я тебя тут ждал, они потащили меня в свою церковь. Какую ужасную дрянь ты там намалевал, cher ami! Какое жалкое подражание дель Сарто! Какое чудовищное переписывание Луини! Им, конечно, нравится эта гадость, и теперь они столетиями будут преклонять перед ней колена, но тем не менее это непростительная мазня и позор для тебя, особенно теперь...
– Почему особенно теперь? – порядком смущённый, спросил Стефен.
– Потому что в прошлом месяце в газетах появилось сообщение, которое заставило меня исколесить всю Францию в поисках тебя.
– Да что такое? О чём вы толкуете?
– Если верить этому сообщению, – невозмутимо продолжал Пейра, смакуя каждое слово, словно пробуя его на вкус, – тебе должны повесить медаль на грудь и положить полторы тысячи франков в карман, что, я надеюсь, даст нам возможность отправиться в Испанию.
Внезапно он шагнул к Стефену и ещё раз крепко его обнял.
– Плюнь ты на свою болезнь и на этих чудовищных Моисеев и апостолов. Твоей «Цирцее» присуждена Люксембургская премия!"
* * *
"Работы Глина, проникнутые уверенностью в своей силе, отличавшиеся независимостью мысли и в то же время солидностью, были признаны – и вполне справедливо – ценным вкладом в английское искусство. Дни бродяжничества канули в прошлое – теперь это был степенный женатый человек, владелец дома в Челси, член совета Академии, привыкший к своему положению и постепенно полюбивший его, хоть оно и противоречило его взглядам. Однако сейчас, просматривая работы Стефена, такие разнообразные, такие смелые по краскам, по пророческому отсутствию раболепства перед традициями, по самобытности образов и изображению перспективы, по богатству и изяществу фактуры (как тщательно скрыт искусной лессировкой жесткий остов композиции!), – просматривая эти картины, чуть таинственные, с большим подтекстом, где всегда что-то недосказано, Глин почувствовал, что какие бы перемены ни произошли в нём, в глубине души он по-прежнему за тех, кто восстаёт против рутины, за бунтарей. Полотна, стоявшие в углу этого дощатого сарая, были намного лучше его работ – это он спокойно и без всякой зависти понимал; по мастерству исполнения и оригинальности замысла они могли быть поставлены в один ряд с творениями величайших мастеров. И Глин подумал о том, что Десмонд уже целых семь лет неустанно трудится в полной безвестности, никто о нём не слышал, не знает, он ведёт жизнь аскета, затворника, похоронившего себя в трущобах Ист-Энда; отказываясь общаться с внешним миром и не давая зарубцеваться ране, он, конечно, имеет все основания чувствовать себя обиженным, но такое состояние духа опасно для него самого. И Глин решил, что настало время действовать: пора положить конец этому затянувшемуся отшельничеству. Собственно, он пришёл сюда с готовым уже решением: сам он за эти годы сумел занять прочное положение, и естественно, что мысли его потекли по вполне определённому руслу. Выход для Стефена мог быть только один – добиться признания. Это сыграло огромную роль в его собственной жизни. Это может сыграть решающую роль в жизни Десмонда. Говорить об этом со Стефеном, конечно, бесполезно. Глин не раз пытался – и тщетно. Он знал заранее о предстоящем посещении Мэддокса – он уже давно обсуждал этот шаг с агентом и сейчас, когда его посещение не достигло цели, понял, что действовать надо самому."
Роман "Замок Броуди" (1931/2019, 608 стр. / пер. с англ. Марии Абкиной) (pdf 18,5 mb) – июль 2024
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США)
Самый популярный роман знаменитого прозаика Арчибальда Кронина. Многим известна английская пословица «Мой дом – моя крепость». И узнать тайны английского дома, увидеть «невидимые миру слёзы» мало кому удаётся. Однако дом Джеймса Броуди стал не крепостью, для членов его семьи он превратился в настоящую тюрьму. Из неё вырывается старшая дочь Мэри, уезжает сын Мэт, а вот те, кто смиряется с самодурством и деспотизмом Броуди – его жена Маргарет и малышка Несси, – обречены...
(Аннотация издательства)
Оглавление:
Часть первая ... 56
Часть вторая ... 205
Часть третья ... 433
Страничка создана 27 января 2024.
Последнее обновление 1 августа 2024.
