СОДЕРЖАНИЕ
РУССКАЯ ДУША Этюд
ГАЙКА
ТЯЖЕЛЫЕ ВЕЩИ
В ТЕМНОТЕ
ИТАЛЬЯНСКАЯ БУХГАЛТЕРИЯ
СПЕКУЛЯНТЫ
СМЕРТЬ ТИХОНА
ДЫМ
ДОСТОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК
ТРИ КИТА
ТЕХНИЧЕСКИЕ СЛОВА
ЗНАЧОК
ПЛОХОЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
КОМНАТА
ИНСТРУКЦИЯ
СЛАБОЕ СЕРДЦЕ
КОЗЯВКИ
ВРЕДНАЯ ШТУКА
СИНЯЯ КУРТКА
ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ
ЗВЕРИ
ДОМ №3
РУЛЕТКА
ВИДЕНИЕ
ЧЁРНЫЕ ЛЕПЁШКИ
ОПИСЬ
ОГОНЬКИ
НЕПОДХОДЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК
БЕЗ ЧЕРЕМУХИ
У ПАРОМА
ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ДУША
ГРИБОК
КРЕПКИЕ НЕРВЫ
НАРОДНЫЕ ДЕНЬГИ
СТЕНА
ПЛОХОЙ НОМЕР
ИРОДОВО ПЛЕМЯ
КОШКА
ХОРОШИЙ НАЧАЛЬНИК
СУД НАД ПИОНЕРОМ
ПРАВО НА ЖИЗНЬ, ИЛИ ПРОБЛЕМА БЕСПАРТИЙНОСТИ
ТРИНАДЦАТЬ БРЁВЕН
ГОСУДАРСТВЕННАЯ СОБСТВЕННОСТЬ
ПОРЯДОК
ХУДОЖНИКИ
ЗВЕЗДЫ
ПЕЧАЛЬ
ГОЛУБОЕ ПЛАТЬЕ
ЛЕГКАЯ СЛУЖБА
МАШИНКА
ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ОСНОВА
ЯБЛОНЕВЫЙ ЦВЕТ
ЗА ЭТИМ ДЕЛО НЕ СТАНЕТ
КАРТОШКА (Посвящается головотяпам)
МОСКОВСКИЕ СКАЧКИ
БЛЕСТЯЩАЯ ПОБЕДА
БЕЛАЯ СВИНЬЯ
Профессор московского университета, Андрей Христофорович Вышнеградский, на третий год войны получил письмо от своих двух братьев из деревни – Николая и Авенира, которые просили его приехать к ним на лето, навестить их и самому отдохнуть.
«Ты уж там закис небось в столице, свое родное позабыл, а здесь, брат, жива еще русская душа», – писал Николай.
Андрей Христофорович подумал и, зайдя на телеграф, послал брату Николаю телеграмму, а на другой день выехал в деревню.
Напряженную жизнь Москвы сменили простор и тишина полей.
Андрей Христофорович смотрел в окно вагона и следил, как вздувались и опадали бегущие мимо распаханные холмы, проносились чинимые мосты с разбросанными под откос шпалами.
Время точно остановилось, затерялось и заснуло в этих ровных полях. Поезда стояли на каждом полустанке бесконечно долго, – зачем, почему, – никто не знал.
– Что так долго стоим? – спросил один раз Андрей Христофорович. – Ждем, что ли, кого?
– Нет, никого не ждем, – сказал важный обер-кондуктор и прибавил: – нам ждать некого.
На пересадках сидели целыми часами, и никто не знал, когда придет поезд. Один раз подошел какой-то человек, написал мелом на доске: «Поезд № 3 опаздывает на 1 час 30 минут». Все подходили и читали. Но прошло целых пять часов, никакого поезда не было.
– Не угадали, – сказал какой-то старичок в чуйке.
Когда кто-нибудь поднимался и шел с чемоданом к двери, тогда вдруг вскакивали и все наперебой бросались к двери, давили друг друга, лезли по головам.
– Идет, идет!
– Да куда вы с узлом-то лезете?
– Поезд идет!
– Ничего не идет: один, может, за своим делом поднялся, все и шарахнули.
– Так чего ж он поднимается! Вот окаянный, посмотри, пожалуйста, перебаламутил как всех.
А когда профессор приехал на станцию, оказалось, что лошади не высланы.
– Что же я теперь буду делать? – сказал профессор носильщику. Ему стало обидно. Не видел он братьев лет 15, и сами же они звали его и все-таки остались верны себе: или опоздали с лошадьми, или перепутали числа.
– Да вы не беспокойтесь, – сказал носильщик, юркий мужичок с бляхой на фартуке, – на постоялом дворе у нас вам каких угодно лошадей предоставят. У нас на этот счет… Одно слово!..
– Ну, веди на постоялый двор, только не пачкай так чемоданы, пожалуйста.
– Будьте покойны… – мужичок махнул рукой по чехлам, перекинул чемоданы на спину и исчез в темноте. Только слышался его голос где-то впереди:
– По стеночке, по стеночке, господин, пробирайтесь, а то тут сбоку лужа, а направо колодезь.
Профессор, как стал, так и покатился куда-то с первого шага.
– Не потрафили… – сказал мужичок. – Правда, что маленько грязновато. Ну, да у нас скоро сохнет. Живем мы тут хорошо: тут прямо тебе площадь широкая, налево – церковь, направо – попы.
– Да где ты? Куда здесь идти?
– На меня потрафляйте, на меня, а то тут сейчас ямы извезочные пойдут. На прошлой неделе землемер один чубурахнул, насилу вытащили.
Профессор шел, каждую минуту ожидая, что с ним будет то же, что с землемером.
А мужичок все говорил и говорил без конца:
– Площадь у нас хорошая. И номера хорошие, Селезневские. И народ хороший, помнящий.
И все у него было хорошее: и жизнь и народ.
– Надо, видно, стучать, – сказал мужичок, остановившись около какой-то стены. Он свалил чемоданы прямо в грязь и стал кирпичом колотить в калитку.
– Ты бы потише, что ж ты лупишь так?
– Не беспокойтесь. Иным манером их и не разбудишь. Народ крепкий. Что вы там, ай очумели все! Лошади есть?
– Есть… – послышался из-за калитки сонный голос.
– То-то вот, – есть! Переснете всегда так, что все руки обколотишь.
– Пожалуйте наверх.
– Нет, вы мне приготовьте место в экипаже, я сяду, а вы запрягайте и поезжайте. Так скорее будет… – сказал Андрей Христофорович.
– Это можно.
– А дорога хорошая?
– Дорога одно слово – луб.
– Что?
– Луб… лубок то есть. Гладкая очень. Наши места хорошие. Ну, садитесь, я в одну минуту.
Андрей Христофорович нащупал подножку, сел в огромный рыдван, стоявший в сарае под навесом. От него пахнуло пыльным войлоком и какой-то кислотой. Андрей Христофорович вытянул на постеленном сене ноги и, привалившись головой к спинке, стал дремать. Изредка лицо его обвевал свежий прохладный ветерок, заходивший сверху в щель прикрытых ворот. Приятно пахло дегтем, подстеленным свежим сеном и лошадьми.
Сквозь дремоту он слышал, как возились с привязкой багажа, продергивая веревку сзади экипажа. Иногда его возница, сказавши: «Ах ты, мать честная!», что-то чинил. Иногда убегал в избу, и тогда наступала тишина, от которой ноги приятно гудели, точно при остановке во время езды на санях в метель. Только изредка фыркали и переступали ногами по соломе лошади, жевавшие под навесом овес.
Через полчаса профессор в испуге проснулся с ощущением, что он повис над пропастью, и схватился руками за край рыдвана.
– Куда ты! Держи лошадей, сумасшедший!
– Будьте спокойны, не бросим, – сказал откуда-то сзади спокойный голос, – сейчас другой бок подопру.
Оказалось, что они не висели над пропастью, а все еще стояли на дворе, и возница только собирался мазать колеса, приподняв один бок экипажа.
Едва выехали со двора, как начался дождь, прямой, крупный и теплый. И вся окрестность наполнилась равномерным шумом падающего дождя.
Возница молча полез под сиденье, достал оттуда какую-то рваную дрянь и накрылся ею, как священник ризой.
Через полчаса колеса шли уже с непрерывным журчанием по глубоким колеям. И рыдван все куда-то тянуло влево и вниз.
Возница остановился и медленно оглянулся с козел назад, потом стал смотреть по сторонам, как будто изучая в темноте местность.
– Что стал? Ай, заблудился?
– Нет, как будто ничего.
– А что же ты? Овраги, что ли, есть?
– Нет, оврагов как будто нету.
– Ну, так что же тогда?
– Мало ли что… тут, того и гляди, осунешься куда-нибудь.
– Да осторожнее! Куда ты воротишь?
– И черт ее знает, – сказал возница, – так едешь – ничего, а как дождь, тут подбирай огузья…
Николай писал, что от станции до него всего верст 30, и Андрей Христофорович рассчитывал приехать часа через три. Но проехали 4-5 часов, останавливались на постоялом дворе от невозможной дороги и только к утру одолели эти 30 верст.
Экипаж подъехал к низенькому домику с двумя выбеленными трубами и широким тесовым крыльцом, на котором стоял, взгромоздившись, белый петух на одной ноге. Невдалеке, в открытых воротах плетневого сарая, присев на землю у тарантаса, возился рабочий с привязкой валька, помогая себе зубами и не обращая никакого внимания на приезжего.
А с заднего крыльца, подобрав за углы полукафтанье и раскатываясь галошами по грязи, спешил какой-то старенький батюшка.
Увидев профессора, он взмахнул руками и остался в таком положении некоторое время, точно перед ним было привидение.
– Ай ты приехал уж? Мы только собираемся посылать за тобой. Почему же на целый день раньше? Ай, случилось что?
– Ничего не случилось. Я же телеграфировал, что приеду 15, а сегодня 16.
– Милый ты мой! Шестнадцатое – говоришь?.. Это, значит, вчера листик с календаря забыли оторвать. Что тут будешь делать! Ну, здравствуй, здравствуй. Какой же ты молодец-то, свежий, высокий, стройный. Ну, ну-у…
Это и был младший брат Николай.
– Пойдем скорей в дом. Что ты на меня так смотришь? Постарел?
– Да, очень постарел…
– Что ж сделаешь, к тому идет… Ниже, ниже голову, – испуганно крикнул он, – а то стукнешься.
– Что ж ты дверей себе таких понаделал?..
– Что ж сделаешь-то… – И он улыбался медлительно и ласково. – Да что ты все на меня смотришь?
Андрей Христофорович, раздеваясь, правда, смотрел на брата. Полуседые нечесаные волосы, широкое доброе лицо было одутловато и бледно. Недостаток двух зубов спереди невольно останавливал внимание. А на боку было широкое масляное пятно, в тарелку величиной. Должно быть, опрокинул на себя лампадку. Сначала, наверное, ахал и прикрывал бок от посторонних, а потом привык и забыл.
– Вот, братец, затмение-то нашло, – сказал он, кротко моргая и с улыбкой потирая свои вялые, пухлые руки.
– Какое затмение?
– Да вот с числом-то. – И он опять улыбнулся. – Отроду со мной ничего подобного не было.
– А где же Варя и девочки?
– Одеваются. Врасплох захватил. А, вот и они…
В дверях стояла полная, такая же, как и Николай, рыхлая женщина, со следами быстро прошедшей русской румяной красоты. Теперь все лицо ее расплылось, и сама она как-то обвисла. У нее тоже недоставало передних зубов.
Андрей Христофорович поздоровался и невольно подумал: «Как это можно так разъесться?» Но у нее были такие хорошие, невинные детские глаза, и она так трогательно, наивно взглянула на гостя, что профессору стало стыдно своей мысли.
– Вот вы какой, – сказала она медленно и улыбнулась так наивно, что Андрей Христофорович тоже улыбнулся. – Я думала, что вы старый. – И, не зная, о чем больше говорить, прибавила:
– Пойдем чай пить.
К обеду пришла старушка со слезящимися глазами – тетя Липа. Она заслонила рукой глаза от света и долго рассматривала племянника.
– О, батюшка, да какой же большой ты стал! – сказала она и засмеялась, засмеялась так же, как Николай, как Варя, так наивно и по-детски радостно, что Андрей Христофорович опять невольно улыбнулся.
Обед состоял из окрошки с квасом и щей, таких горячих и жирных, что от них даже не шел пар, и стояли они, как расплавленная лава. Жаркое потонуло все в масле.
– Что ж это вы делаете? – сказал Андрей Христофорович.
– А что? – испуганно спросил Николай.
– Да ведь это надо луженые желудки иметь, – жиру-то сколько.
Николай успокоился.
– Волков бояться – в лес не ходить, – сказал он. – Нельзя, милый, нельзя, для гостя нужно получше да пожирней. А ты гость. – И он, ласково улыбнувшись, дотронулся до спины брата. – А кваску что же?
– Нет, благодарю, я квасу совсем не пью.
– Вот это напрасно. Квас на пользу, – сказал Николай.
А Липа добавила ласково:
– Если с солью, то от головы хорошо, ежели с водкой, то от живота. Вот Варечку этим и отходила зимой.
– А что у нее было?
– Живот и живот, – сказал Николай, сморщившись и махнув рукой.
– У меня под ложечку очень подкатывается, – сказала Варя. – Как проснешься утром, так и сосет и томит, даже тошно. А слюни вожжой, вожжой.
– Что? как? – переспросил Андрей Христофорович.
– Вожжой, – сказал Николай.
– Умирала, совсем умирала, – сказала Липа, горестно глядя на Варю.
– Так это у нее и есть катар. Ей ничего жирного, ни кислого нельзя, – умереть можно.
– Нет, бог милостив, квасом с водкой отходили, – сказала Липа.
– Тебе бы нужно ее в Москву свозить, – сказал Андрей Христофорович, обращаясь к Николаю.
– Что вы, что вы, бог с вами! – воскликнула Варя.
– Еще вырезать что-нибудь начнут, – сказала Липа. – Она вот тут обращалась к доктору, а он ей воду прописал, боржом какой-то… Пьет и хоть бы что, – все так же.
Ели все ужасно много и больше всех Липа. Так что даже девочки останавливали ее.
– Бабушка, довольно вам, перестаньте, Христа ради.
После холодного кваса, который наливали по целой тарелке, по две, ели огневые жирные щи, потом утку, которая вся плавала в жиру, потом сладкий пирог со сливками. Потом всех томила жажда, и они опять принимались за квас. А Варя, наклонив горшочек с маринадом, нацеживала в ложку маринадного уксуса и пила.
– Ну, что вы делаете, Варя? – крикнул Андрей Христофорович.
Варя испугалась и уронила ложку на скатерть. Все засмеялись.
– К нечаянности… – сказала Липа.
– Да она уж привыкла к маринаду, – сказал Николай, – это жажду хорошо унимает. Ты попробуй, немножко ничего.
Он подставил свою ложку, выпил и, весь сморщившись, крякнул, посмотрев на брата одним глазом. Все смотрели то на него, то на гостя и улыбались.
Варя ела все и всего по целой тарелке. После этого пила уксус из маринада, а после уксуса боржом.
И опять все рассказывали, как в прошлом году она умирала от живота.
После обеда Николай повел брата отдохнуть в приготовленную для него комнату.
– Вот окошечко тебе завесили. Варя и кваску поставила на случай, если захочется.
– У вас день как распределяется? – спросил Андрей Христофорович.
Николай не понял.
– Как распределяется? Что распределяется?
– Ну, когда вы встаете, работаете, обедаете?
– Ага! Да никак не распределяется. Как придется. Живем неплохо и стеснять себя незачем. И ты, пожалуйста, не стесняйся. Я вот нынче встал в три часа: собаки разбудили, пошел на двор, посмотрел, а потом захотелось чаю, сказал Варе самовар поставить, а в 8 часов заснули оба. Так и идет. Ну, спи, а мне надо тут съездить версты за три.
И Николай, мягко улыбнувшись, ушел, осторожно ступая на носки, как будто Андрей Христофорович уже спал. А потом ходил по всему дому, натыкался на стулья и искал шляпу. Только и слышалось:
– Где же она? Вот чудеса. Отроду со мной ничего подобного не было.
Когда Николай вернулся, Андрей Христофорович не спал и, стоя поодаль от кровати, смотрел на нее, как будто там обнаружилось что-то живое.
– Что ты? – спросил с треногой Николай.
– Не знаю, как тебе сказать… У тебя тут столько клопов…
Николай освобождение вздохнул.
– Фу-ты! Я уж думал, какая-нибудь неприятность… Что же, кусались? Ах, собаки! Нас что-то не трогают.
– Никогда, – подтвердила подошедшая Варя. – Это они на свежего человека полезли. А вот суток трое пробудете, они успокоются. Я их, пожалуй, помажу чем-нибудь.
После чаю все сидели на крыльце и смотрели, как гасли вечерние облака на закате и зажигались первые звезды.
– Какой воздух! – сказал профессор.
– Воздух? Да ничего, воздух хороший. У нас, милый, и все хорошо.
– Что ж так сидеть-то, может быть, яблочка моченого принести? – сказала Варя, которая никогда не могла сидеть с гостями без еды.
Профессор отказался от моченых яблок.
– Ты для деревни надел бы что-нибудь попроще, а то смотреть на тебя жалко, – сказал Николай, посмотрев на воротнички и манжеты брата. – У нас, милый, тут никто не увидит.
– Зачем же, я всегда так хожу.
– Всегда? Господи! – удивилась Варя. – Вот мука-то.
– Да, – сказал Николай, – каждый день одеваться да чиститься, – это с тоски помрешь. Это ты, должно быть, за границей захватил.
– Право, мне не приходило в голову, откуда я это захватил.
– Нет, это оттуда, – сказал Николай и стал смотреть куда-то в сторону. Потом повернулся к брату и сказал: – И сколько ты, милый, исколесил на своем веку?
– Да, я много путешествовал. В прошлом году был в Италии.
– В Италии! – сказала Варя.
– Потом во Франции, в Англии.
– В Англии! – сказала Варя. – Господи!
– И как тебе это не надоело? – сказал Николай.
– Он вот не любит, – подтвердила Варя. – Мы как к отцу на именины поедем на три дня, так он по дому скучает, ужас!
– Отчего же надоест? Посмотреть, как живут другие люди…
– Ну, чего нам на других смотреть!
– Как чего? Разве не интересно вообще узнать что-нибудь новое?
– Узнавай не узнавай, все равно всего не узнаешь, как говорила Варина бабушка, – сказал Николай.
– Дело не в том, чтобы все узнать, а чтобы приобщиться к иной, более высокой жизни. Я, например, говорил по телефону за две тысячи верст и испытывал почти религиозное чувство перед могуществом ума человеческого…
– Пошла прочь, шляется тут, – шепотом сказала Варя кому-то.
Андрей Христофорович оглянулся.
– Это соседская гусыня повадилась к нам.
– Ну, ты уж напрасно так этим восторгаешься, – сказал Николай, положив нога на ногу. – В этом души нет, духовности, а раз этого нет, нам задаром его не нужно, – заключил он и, запахнув полу на коленке, отвернулся, но сейчас же опять повернулся к брату.
– Ты вот преклоняешься перед машинкой, тебя восхитило то, что ты за две тысячи говорить мог, а это, голубчик, – все чушь, внешнее. Русскую душу, ежели она настоящая, этим ничем не удивишь.
– Да что такое, – внешнее?
– То, в чем души нет. Ясно.
– Я, по крайней мере, думаю, что душа есть там, где работает человеческая мысль, – сказал Андрей Христофорович.
– Так то – дух! – сказал Николай. – Это же дух, – повторил он с улыбкой. – Ты не про то говоришь совсем.
– Нет, пойду орешка принесу, а то скучно так, – сказала Варя.
Она ушла, братья замолчали. Ночь была тихая и теплая. Андрею Христофоровичу не хотелось идти в комнаты, где, он помнил, были клопы, которые пронюхали в нем свежего человека.
Прямо перед домом было огромное пространство, слившееся с ржаными полями и уходившее в безграничную даль. Но его все досадно загораживали выросшие целой семьей какие-то погребки, свинарники, курятники, расположившиеся перед окнами в самых неожиданных комбинациях.
– Что, на наше хозяйство смотришь? – сказал Николай. – Удобно. Все на виду. Это Варина мысль. Андрей Христофорович и сам так думал.
– Ну, что ты тут делаешь, когда нет службы? – спросил он.
– Мало ли что… – отвечал Николай.
– Значит, дела много? А я думал, что тебе все-таки скучновато здесь.
– Нет, – сказал Николай, – не скучно. – И прибавил: – Чего же дома скучать? Дома не скучно.
– Ну, а все-таки, что поделываешь?
– Да как сказать… мало ли что? Весной, еще с февраля семена выписываем и в ящиках сеем.
– Какие семена?
– Огурцы да капусту.
– Потом?
– Потом… ну, там сенокос.
– Подожди, как сенокос? Сенокос в июне, а от февраля до июня что?
– От февраля до июня?.. Ну, мало ли что, сразу трудно сообразить. Всякие текущие дела. Да, а попечительство-то! Попечительство, комитет, беженцы, – вдруг вспомнил Николай. – Совсем из головы выскочило. У нас дела гибель! Как же, нельзя, – такое время.
– Сколько же ты времени на него тратишь?
– На кого?
– Фу-ты, да на это дело.
– Ну, как сколько? Разве я считаю? Трачу, и только. Да что это тебя интересует так?
– Просто хотелось уяснить себе, как вы тут живете. За литературой, наверное, перестал следить?
– …Нет, слежу, – не сразу ответил Николай.
– Много читаешь? Ах, как нам нужно научиться работать, не тратить даром ни одной минуты, чтобы наверстать упущенное время. А времени этого – целые века.
– А что ж не наверстаем, что ли? – сказал Николай, – придет вдохновение, и наверстаем.
– Нате орешка, – сказала Варя.
– Нет, спасибо. Зачем же ждать вдохновения?
– А без этого, голубчик, ничего не сделаешь, – сказал Николай, махнув рукой.
– Так его и ждать?
– Так и ждать.
– А если оно не придет?
– Ну, как не придет? Должно прийти. Это немцы корпят и все берут усилием, а мы, брат…
– Да, именно, нужно постоянное усилие, – сказал профессор, – усилие и культура.
– А душу-то, милый, забываешь, – сказал ласково Николай.
– Сейчас на кухню солдатка Лизавета приходила, – сказала Варя, – говорит, мужа ее ранили. И когда это кончится? А потом, говорит, будто крепость какую-то взяли и всю дочиста взорвали, а с ней сто тысяч человек.
– Кто у кого взял?
– Не спросила. Пойдемте ужинать.
– Вот поговорили, а теперь хорошо и закусить, – сказал Николай, ласково потрепав брата по плечу и провожая его первым в дверь.
Андрей Христофорович испытывал странное чувство, живя у брата.
Здесь жили без всякого напряжения воли, без всяких усилий, без борьбы. Если приходили болезни, они не искали причины их и не удаляли этих причин, а подчинялись болезни, как необходимости, уклоняться от которой даже не совсем и хорошо.
Зубы у них портились и выпадали в сорок лет. Они их не лечили, видя в этом что-то легкомысленное.
– Ей уж четвертый десяток, матушке, а она все зубки свои чистит, – говорила про кого-нибудь Липа.
– А уж мать четверых детей, – прибавлял кто-нибудь.
Если у них заболевали зубы, они обвязывали всю голову шерстяными платками, лезли на стену, стонали по ночам и прикладывали, по совету Липы, к локтю хрен.
А сама Липа ходила следом и говорила:
– Пройдет, бог даст. Ему бы только выболеть свое. Как выболит, так конец. Хорошо бы индюшиный жир к пяткам прикладывать.
– Против природы не пойдешь, – говорил, идя следом, Николай.
– Как не пойдешь? – сказал один раз Андрей Христофорович, возражая на подобное замечание. – Что ты вздор говоришь? Вот мне пятьдесят лет, а у меня все зубы целы.
У Николая на лице появилась добродушно-лукавая улыбка.
– А в сто лет у тебя тоже все зубы будут целы? Ага! То-то, брат. Два века не проживешь. От смерти, батюшка, не отрекайся, – сказал он серьезно-ласково и повторил таинственно: – не отрекайся.
И в лице его, когда он говорил о смерти, появилась тихая сосредоточенность. Казалось, что от лица его исходил свет.
– Смерть, это такое дело, милый…
Николай, несмотря на свои 44 года, был совсем старик, с животом, с мягкими без мускулов руками, без зубов.
И когда Андрей Христофорович по утрам обтирался холодной водой и делал гимнастику, Николай говорил:
– Неужели так каждый день?
– Каждый. А что?
– Господи! – удивилась Липа.
– И зачем вы себя так мучаете? – говорила Варя. – Смотреть на вас жалко.
– Правда, напрасно, брат, ты все это выдумываешь. Ты бы хоть пропускал иногда по одному дню, – говорил Николай.
День здесь у всех проходил без всякого определенного порядка: один вставал в 6 часов, другой – в девять. Дети, которых родителям было жалко будить, спали иногда до 12 часов.
Обедали то в два часа дня, то в одиннадцать утра. А то кто-нибудь подойдет перед самым обедом к шкафчику, увидит там вчерашнюю вареную курицу и приберет ее всю. А там отказывается от обеда, жалуясь на то, что у него аппетита нет. К вечернему же чаю, глядишь, тащит себе тарелку холодных щей.
Потом кто-нибудь после вечернего чаю прикурнет на диване и, смотришь, промахнул до самого ужина.
– Что это Варя спит? – спросил Андрей Христофорович.
– Отдохнуть после обеда легла, да заспалась, – ответил Николай. А когда уж все легли, она бродит ночью по дому, натыкаясь на стулья, и бормочет, что наставили всего на дороге. Утром же, по обыкновению, жалуется на бессонницу.
– Сушеной мяты под подушку хорошо от бессонницы класть, – говорила Липа.
– Сколько верст от тебя до Москвы? – спросил один раз профессор.
– Верст двести, не больше. Пять часов езды, – отвечал Николай. – Почему ты спрашиваешь?
– Так, просто захотелось спросить.
– Близко. К нам все в тот же день приходит.
Памяти ни у кого не было. Если нужно было купить что-нибудь в городе, то писали все на записку с вечера, и весь платок завязывался узелками. Но Николай каждый раз ухитрялся платок оставить дома, а записку потерять.
Один раз он собирался на почту. Андрей Христофорович попросил его отправить срочное заказное письмо.
– Пожалуйста, не забудь, – сказал профессор.
– Ну, вот, что ты, слава богу, на плечах голова, а не котел. – А через три дня полез к себе зачем-то в карман и выудил оттуда засаленный конверт.
– Что такое? – бормотал он в недоумении. – Да еще как будто на твой почерк похоже, Андрей. – И тут его осенило. Он хлопнул себя изо всей силы по лбу.
– Братец ты мой, да ведь это твое! Что же это? Отроду со мной такой истории не было.
Конверт был уже настолько грязен и замусолен, что пришлось писать другое письмо и еще радоваться, что он не отправил его в таком виде.
Перед домом была неудобная земля, кочкарник, и Андрей Христофорович, как-то посмотрев на него, сказал:
– Что же это ты?
– А что? – спросил Николай.
– Да раскопал бы кочки-то, а то прямо неприятно смотреть, вместо хорошей земли перед глазами какие-то волдыри.
– А зачем тебе непременно сюда смотреть, мало тебе другого места. У нас, брат, вон сколько его!
– Некрасиво же.
– Не ищи, батюшка, красоты, а ищи доброты, – говорила ласково Липа. – Так-то!
– Во всех этих прикрасах, милый, толку мало. Природа, уж если она природа – красивей ее не сделаешь. А натуральней русской природы нету, хоть весь свет обойди.
– Да ведь ты не видел.
– И видеть не желаю, – отвечал Николай. Он помолчал, потом прибавил: – Все от своих коренных заветов подальше уйти хотим, а это-то и плохо.
– Да в чем они, эти заветы? Отдай, пожалуйста, себе хоть раз ясный отчет.
– Как в чем? Да мало ли в чем .. – сказал Николай.
И никто ни разу не спросил профессора о чужих краях, о его путешествиях. Только один раз племянница поинтересовалась узнать, правда ли, что в Италии живут на крышах.
– А тебе зачем это понадобилось? – сейчас же строго крикнула на нее Липа. – Себе на крышу хочешь залезть, бесстыдница?
– Слушай, что бабушка говорит, – сказала Варя и прибавила: – И куда нелегкая носит, скоро на стены полезут!
– Ну, а как живет Авенир? – спросил один раз Андрей Христофорович, соскучившись у Николая.
– Авенир, брат, живет хорошо.
– А сколько у него детей?
– Восемь сынов.
– Как много! Ему, должно быть, трудно с ними.
– Нет, отчего же трудно… на детей роптать нехорошо, это дар… И он все такой же горячий, проворный. Умная голова.
– У него всегда было слишком много самоуверенности, – сказал Андрей Христофорович.
– Да, ум у него шустрый, это правда, – сказал Николай, покачав опущенной над коленями головой, и вдруг поднял ее. – Вот, брат, настоящий человек.
– То есть как настоящий?.. – спросил профессор, почувствовав какой-то укол, точно в этом была косвенная мысль о том, что сам Андрей Христофорович не настоящий… – Как настоящий? – повторил он.
– Да так, – сказал Николай, – вот ты говорил, что ценишь людей, у которых мысль постоянно работает. Вот тебе Авенир. У него, милый, мысль ни на минуту без работы не остается.
– Может быть, – сказал профессор, – но вопрос: над чем и как?
– Мало ли над чем, – сказал Николай.
– А местечко у него хорошее?
– Ничего. Но все-таки, конечно, не то, что у нас. И потом, – продолжал Николай, – это человек – весь без обмана.
– Как без обмана?
– Ну, как тебе сказать… вообще природный. Душа настоящая русская.
– Да что же у меня-то не настоящая, что ли? – спросил, почти обидевшись, профессор.
Николай сконфузился.
– Ну, что ты… бог знает, что выдумал. – Но профессор чувствовал, что в его словах не было уверенности. И к тому же Николай сейчас же переменил разговор.
– Он приедет сюда, как только получит мое письмо, как узнает, что ты здесь, так и прискачет. Вот, брат, кому расскажешь!..
И правда: один раз, когда все сидели в саду за чаем, со стороны деревни послышался отчаянный лай собак и дребезжание колес. Видно было, как на двор влетела взмыленная лошадь, запряженная в тележку без рессор. Сидевший в ней человек в мягком картузе и короткой сборчатой поддевке на крючках как-то особенно проворно соскочил на землю, продернул и привязал вожжи в кольцо под навесом. А сам, отряхнув полы, посмотрел на свои сапоги, потом вопросительно на окна дома.
– Да ведь это Авенир! – сказал радостно Николай, и, как показалось Андрею Христофоровичу, более радостно, чем при его приезде. – Я говорил, что прискачет… Ну, и молодец, вот молодец!
Обнялись.
– Европеец, европеец, – сказал Авенир, поцеловав брата. Он отступил на шаг со снятым картузом на отлете в руке и оглядывал профессора.
– Ну, брат, ты того… совсем, так сказать…
– Что? – почти с тревогой спросил Андрей Христофорович.
Но Авенир ничего не ответил. Он сейчас же забыл об этом и стал рассказывать, как он ехал, что с ним случилось.
Варя с его приездом повеселела и оживилась.
Целый вечер говорили, потом спорили о душе. Десять раз Авенир говорил Андрею Христофоровичу:
– Ну-ка, расскажи, брат, как вы там, европейцы, живете. – Но с первого же слова перебивал брата и пускался рассказывать про себя.
Было уже 10 часов вечера, потом 11, 12, а они все еще говорили, вернее, говорил один Авенир. Говорили о политике, о воздухоплавании, о войне, и Авенир нигде не отставал и никогда не сдавался.
Он имел такой вид, как будто только что приехал с места, где он все видел и изучил, а Андрей Христофорович сидел в глуши и ничего не знает.
– Наши аэропланы, брат, самые лучшие в мире. В три раза лучше немецких. У них неуклюжая прочность и только, а у нас!..
– Откуда ты это знаешь? – спросил Андрей Христофорович, которому хоть раз хотелось найти основания их суждений.
– Как откуда? Мало ли откуда? Это даже иностранцы признают. А ты, значит, не патриот?
– Кто же тебе это сказал?
– По вопросу, брат, видно, и вообще по холодности. В тебе нет подъема. Это нехорошо, брат, нехорошо.
– Да постой, голова с мозгом!
– Что же мне стоять? У тебя холодное, рассудочное отношение, разве я не вижу.
– Мы слишком много говорим вместо дела, – сказал Андрей Христофорович.
– Где же много, – сказал Авенир, – ты бы послушал, как мы… И потом про разговоры ты напрасно… В слове мысль, в мысли – дело. И теперь мы уже совсем не те, что были раньше; ты это особенно заметь, – сказал Авенир, поднимая палец. И повторил: – Особенно!
– А какие же? – спросил Андрей Христофорович.
– Ну, вот, ты даже спрашиваешь, какие? У тебя скептицизм. – И ответил: – Совсем, брат, другие.
– Вот и я тоже говорю ему, – сказал Николай, запахивая свою масленую полу.
– Совсем другие! – повторил еще раз Авенир. – Было время, да прошло.
– Может быть, ужинать пойдете? – сказала Варя, которая уже томилась оттого, что долго не ели.
– Ну, что же, поедем теперь к нам, – сказал на третий день Авенир.
– Хорошо, а как ехать?
– Со мной на лошадях поедем, чем тебе кружить полтораста верст по железной дороге. Я, брат, всегда на лошадях езжу.
– А сколько до тебя на лошадях?
– Восемьдесят верст.
– Да, на лошадях лучше, – сказал Николай. – А то там изволь каждый раз поспевать вовремя.
– На одну минутку опоздал, и весь день пропал к черту, – прибавил Авенир.
– И звонки эти дурацкие, – сказал Николай.
Пошли смотреть экипаж. Это была тележка без рессор, тарантас, как называл ее Авенир. Сиденье у этого тарантаса было такое низкое, что колени у сидящих в нем подходили к самому подбородку.
– Сидеть-то не особенно удобно, – сказал Андрей Христофорович.
– А что? – спросил Авенир и живо вскочил в тарантас.
– Как, что? Сиденье очень низко.
– Ну, уж это так делается, брат; кузнец при мне делал другим.
– Как так делается, если это неудобно?
– Нет, это правда, Андрей, – в тарантасах сиденье высоко не делается. У кого ни посмотри.
– Ну, брат, – сказал Авенир (он даже опечалился), – тебя, милый мой, Европа, я вижу, подпортила основательно.
– Чем подпортила?
– Об удобствах уж очень заботишься.
– Нет, я все-таки поеду по железной дороге, да и грязь, я вижу, порядочная.
– На колеса смотришь? Это еще с Николина дня. Тогда грязь была, правда. А теперь все высохло.
– У нас, милый, места хорошие, – сказал Николай.
Кончили на том, что Авенир подвязал потуже живот, перецеловался со всеми, похлопал себя по карманам и покатил один. Профессор поехал по железной дороге. Когда приехал, Авенир сам выехал за ним на станцию.
– У нас, брат, отдохнешь. У нас воздух здоровый, не то, что у Николая. У тебя, должно быть, от этой учебы да от книг голова порядком засорилась… Ну, да, толкуй там, как будто я не знаю. Это ты там закис, вот и не замечаешь. Прочищай тут себе на здоровье. Я тебе душевно рад и скоро от себя не выпущу… И брось ты, пожалуйста, все это. Живи просто, – проживешь лет сто. Живи откровенно. Все, брат, это чушь.
– Как живи откровенно? Что – чушь? – спросил озадаченный профессор.
– Все! – сказал Авенир. – Вот моя хижина, – прибавил он, когда подъехали к небольшому домику в сирени.
– Входи… Пригнись, пригнись! – поспешно крикнул он, – а то лоб расшибешь.
– Как это вы себе тут лбы не разобьете, – сказал Андрей Христофорович.
– Я, и правда, частенько себе шишки сажаю. А вот мои сыновья, – сказал Авенир. – После познакомишься, сразу все равно не запомнишь. Катя! – крикнул он, повернувшись к приотворенной двери.
Вышла Катя, крепкая, в меру полная и красивая еще женщина с родинкой на щеке, очевидно, смешливая. Она, забывшись, вышла в грязном капоте и вдруг, увидев профессора, вскрикнула:
– Ах, матушки! – засмеялась и убежала.
– Врасплох захватил, – сказал Авенир так же, как Николай.
Все комнаты, с низенькими потолками, оклеенными бумагой, были завешены сетями – рыболовными, перепелиными, западнями для мелких птиц, насаженными на дужки из ивовых прутьев. А над постелями – ружья и крылья убитых птиц. И везде валялись на окнах картонные пыжи, машинки для закручивания ружейных гильз.
Нравы были несколько грубоваты. В особенности у старшего сына Петра, который травил деревенских собак и ел сырую рыбу.
Больше всех профессору понравилась Катя. Она была всегда ясная, приветливая и только необычайно смешливая, что, впрочем, удивительно шло к ней. Смех настигал ее, как стихия, и она уже ничем не могла сдержать его, убегала в спальню и хохотала там до слез, до колик в боку.
С самого раннего утра, едва только солнце встало над молочно-туманными лугами и зажгло золотой искрой крест дальней колокольни, как в сенях уже захлопали двери и раздался голос Авенира:
– Захватил весло? Бери удочки… да не нужно эту чертову кривую! Что же ты крыло-то не зачинил, тюря? Собирай, собирай, господи благослови. К обеду приедем.
И наступила тишина, как будто уехала толпа разбойников или людоедов.
Часов в двенадцать приехали с рыбной ловли, и Авенир прислал младшего сына за Андреем Христофоровичем. Он должен был непременно идти и посмотреть улов.
Связанные вместе две лодки были причалены к берегу и привязаны одной цепью за столб с кольцом. На одной из них сидел Авенир в широкой соломенной шляпе, в рубашке с расстёгнутым воротом. Рукава у него были засучены выше локтя. И он: опустив в садок обе красные руки, водил ими по дну.
– Иди сюда, Андрей! Смотри, вот улов!
– Да я вижу отсюда.
– Нет, ты сюда подойди. Вот гусь! Хорош?
И он на обеих ладонях разложил огромного карпа, который, лежа, загибал то хвост, то голову.
А сыновья – огромные, загорелые, тоже с засученными рукавами и вздувающимися мускулами под мокрой прилипшей рубашкой – развешивали сети на шестках вдоль берега.
Потом отбирали рыбу на обед; Авенир, отгоняя мух и отирая сухим местом засученной руки пот со лба, только покрикивал:
– Клади большого, клади его, шельмеца. Так! Стой! Это на жаркое. Доставай теперь налима… Смотри, Андрей, князь мира грядет.
Профессор смотрел. Из садка показывались огромная коричневато-зеленая голова и скользкое туловище.
И князя мира опускали головой в мешок.
– Это на уху.
Потом долго купались, причем сыновья плавали молча или лежали под солнцем на воде, раскорячившись, как лягушки, а Авенир каждую минуту окунался с головой и кричал:
– Боже, как хорошо! Вот чудо-то! Лезь, Андрей, наплюй на докторов. Все это, брат, ерунда!
Наконец он оделся, сидя на зеленом бережку, и они пошли по узенькой каменистой тропинке в гору к селу, мимо огородов, где на полуденном, знойном солнце желтели за частоколом подсолнечники.
Авенир остановился, посмотрел на реку, где еще продолжали купаться сыновья, и крикнул:
– Не отставай, не отставай, Петр! Чище работай. Эх, рано вылез. Ну, делать нечего. Огурец зацветает. Ну и лето! А земля-то: нигде такой земли не найдешь. Что ни посади, все вырастет. Захочешь дыни – дыни будут расти, винограду – и виноград попрет.
– А у тебя и дыни есть?
– Нет, только огурцы да капуста пока, а если б захотеть!.. Стоит только рукой шевельнуть!
Дома уже был готов обед. Ели здесь еще больше, чем у Николая. Сыновья ели молча, а отец говорил, не переставая:
– В три часа выехали нынче. Заря была – чудо! Поедем, Андрей, как-нибудь с нами. Катя и то ездит, она – молодец!
Катя улыбалась.
– Я люблю это, – если бы только меня зубы не мучили.
– Разве мучают? – спросил Андрей Христофорович.
– Зубы и зубы! – сказал Авенир, махнув рукой. – Мы все от них на стену лезем. Ешь, пожалуйста, капусту, Андрей. Это, брат, удивительно полезная вещь. У меня, брат, система, чтобы все было по-настоящему, то есть по-простому. Вот Николай в неметчину ударился, воды какие-то пьет. Видал?
Только под конец обеда заметили, что Петра за столом нет, да и тетка Варвара исчезла куда-то.
– А где же Петр? – спросил Авенир.
– Он закупался. Его бабушка рассолом поит, – сказал Павел, наливая себе вторую тарелку окрошки.
– Редкий человек тетка Варвара, – сказал Авенир, – без нее было бы плохо.
– А что он чувствует? – спросил Андрей Христофорович.
– Да его мутит, – сказал Павел, – как до дома дошел, так и начало мутить.
– Ну, иди теперь отдыхай. Тебе никто не помешает. У нас в этом отношении…
И, проводив брата до его комнаты, Авенир исчез.
Андрей Христофорович постоял, вынул часы, положил их на стол, потом поискал чего-нибудь почитать, но ничего не нашел.
Минут через пять дверь приотворилась, и в нее просунулась голова Авенира.
– Андрей, ты не спишь? – спросил он шепотом.
– Нет еще.
– Ну, давай поговорим.
– Как бы не забыть, – сказал Андрей Христофорович, – мне нужно в город послать. Это можно?
– Сколько угодно, Павел живо скатает. И ты, пожалуйста, не стесняйся, как что нужно – говори. Я очень рад.
– Ну, отправь, пожалуйста, вот это сегодня же. Перед вечером Авенир повел брата на курган показать красивый вид.
– Пойдем, пойдем. Вот вы там все по Швейцариям ездите, а своего родного не замечаете.
– Что же, в город поехали?
– Ах, братец ты мой! Из ума вон! Где Павел? – спросил Авенир, оглянувшись на сыновей, которые молча следовали за ними.
– Он от живота катается, – сказал Николай.
По дороге на курган Авенир вспомнил, что он когда-то был большим любителем театра
– Я, брат, всем интересуюсь. Ты небось думаешь, что мы живем тут в глуши и ни бельмеса не смыслим. Ну, кто теперь в Малом играет?
– Садовская – бытовых комических старух, – сказал профессор.
– Бытовых комических, – повторил Авенир, – так, знаю теперь.
– Ермолова – драматическая.
– Драматическая? Так.
– Ну, Рыбаков играет стариков, конечно.
– Суриков… А Чацкого кто играет?
– Чацкого недавно играл Яковлев.
– Ну, довольно, а то перезабуду. Вот и курган. Закат-то отсюда как виден. Вот картина! А то ваши художники что-то, говорят, завираться стали. Становись сюда, отсюда виднее, – говорил Авенир, втаскивая брата за рукав к себе, так что тот от неожиданности едва не упал.
– Оглянись кругом, какова высота. Что, брат!.. На реку-то глянь, на реку! Ручейком отсюда кажется. Вот отсюда бы читать стихи. Вот стать бы сюда, а слушатели там, где река. Все эти актеры ваши – дрянь. Нужно что-нибудь могущественное. Простор-то какой. Куда ж они к черту годятся. – Потом, помолчав, добавил: – Да, лучше наших мест все-таки нигде не найдешь. Один простор чего стоит.
– Ну, милый, одним простором не проживешь. Нужна работа.
– Да над чем работать-то?
– Как над чем?! Теперь и ты спрашиваешь, над чем работать? Так я тебе скажу, что, помимо всего прочего, нам нужно работать над тем, чтобы выработать в себе потребность знания и деятельности. Это – первая ступень.
– Ну, от добра добра не ищут, как говаривал Катин дедушка, – сказал Авенир.
– Я пол-Европы объехал, и никто даже не спросил меня ни разу, как и что там. А все отчего? – От самоуверенной косности. Ты не обижайся на меня, но мне хотелось наконец высказаться.
– Ну, за что обижаться, бог с тобой! – горячо сказал Авенир.
– Ты живешь тут и ничего не видишь, не видишь никаких людей, никакой другой жизни и заранее ее отрицаешь. Все эти две недели мы только и делаем, что говорим и все ниспровергаем, а между тем я не могу добиться пустяка: послать в город.
– Завтра пошлем, Андрей, ей-богу, пошлем. Это вот некстати у Павла живот заболел.
– Дело не в том, что ты завтра пошлешь, я говорю сейчас вообще… Но самое главное, что у вас нет ни малейшею стремления к улучшению жизни, к отысканию других форм ее. И все это от страшной самоуверенности. Вы не верите ни знаниям, ничему. Я приехал сюда, – слава богу, человек образованный, много видел на своем веку, много знаю, а я чувствую, что вы не верите мне. У вас даже не зародилось ни на минуту сомнения в правильности своей жизни…
– Сядь, сядь сюда на камешек, – сказал Авенир.
– Спасибо, я не хочу сидеть. Ты знаешь, я – профессор старейшего в России университета, – приехав сюда, чувствую, что у тетки Варвары гораздо больше авторитета, чем у меня. Ты ни разу, положительно ни разу, ни в чем со мной не согласился. А подрядчика, который и грамоты, наверное, не знает, ты вчера слушал со вниманием, которому бы я позавидовал.
– Жулик, мерзавец, каких мало, – сказал Авенир. – Он сорок тысяч тут на одной постройке награбил. Его давно в тюрьму пора.
– Ну, вот, а у тебя к нему доля какого-то уважения есть.
– Ну, что ты, какое может быть уважение, – сказал Авенир. Потом, помолчав и покачав головой, прибавил:
– А все-таки умница! Это уж не какая-нибудь учеба, а природное, настоящее. Нет, ты напрасно, Андрей, думаешь, что я тебя не слушаю, не ценю, я брат… – Он встал и крепко пожал руку брату.
– Ты знаешь, – продолжал Андрей Христофорович, – когда оглянешься кругом и видишь, как вы тут от животов катаетесь, а мужики сплошь неграмотны, дики и тоже, наверное, еще хуже вашего катаются, каждый год горят и живут в грязи, когда посмотришь на все это, то чувствуешь, что каждый уголок нашей бесконечной земли кричит об одном: о коренной ломке, о свете, о дисциплине, о культуре.
Авенир кивал головой на каждое слово, но при последнем поморщился.
– Что она тебе далась, право…
– Кто она?
– Да вот культура эта.
– А что же нам нужно?
– Душа – вот что.
Уже давно прошел тот срок, который профессор назначил себе для отъезда. Каждый день он просил отвезти его на станцию, и каждый день отъезд почему-нибудь откладывался.
То лошадей не было. То Авенир забыл сказать с вечера малому, чтобы он утром пригнал лошадь из табуна. И в последнем случае Авенир хватался за макушку и восклицал:
– Ах, братец ты мой! Как же это я забыл.
Несмотря на живость характера, он так же все забывал, как и Николай.
И все у них было так же, как у Николая Так же, как и там, говорили не своими словами, а пословицами и поговорками. Были те же приметы, те же средства от болезней. Там ими пользовала всех Липа, а здесь тетка Варвара.
– Да что вы часто бываете друг у друга, что ли? – спросил один раз профессор, думая в этом найти причину такого сходства.
– Пять лет друг друга не видели. Когда Катиного дедушку хоронили, с тех самых пор, – сказал Авенир, – а что?
– Так, пришло в голову. И, пожалуйста, дай мне завтра лошадей.
– Все-таки завтра?
– Что значит «все-таки», когда я у тебя каждый день прошу.
– Не выйдет завтра, – сказал Авенир.
– Отчего?
– Тарантас сломан.
И еще раз убеждался Андрей Христофорович, что эти люди совершенно не могли жить в каких-либо определенных сроках. Все определенное, заключенное в какие-нибудь рамки, не укладывалось в их натуре. Если Андрей Христофорович говорил, что ему нужно ехать к 15 числу, Авенир возражал на это:
– Не все ли равно тебе к шестнадцатому? Эка важность – один день.
Накануне отъезда, когда все сидели за ужином и ели квас и таранку, кто-то стукнул в окно. Авенир вышел в сени и через минуту вернулся с письмом.
– От Николая, – сказал он.
Распечатали конверт. Там было короткое извещение: Липа умерла. Отчего – неизвестно. Пришла с пасеки, съела две тарелки окрошки, а к вечеру и померла.
Все удивились. Катя перекрестилась и долго утирала слезы. И все вспоминали, какая была хорошая старушка – Липа.
– Теперь без нее плохо будет Николаю, – сказал Авенир, – заболеет кто – лучше ее никто не знал, как помочь.
– И отчего умерла, – сказала Катя, – хоть бы болезнь какая была…
– Ну, да смерть окладное дело, все туда пойдем. А жаль, заговоров одних сколько знала.
А потом заговорили о другом и через полчаса уже забыли про Липу.
– Ну, вот хорошо, что побывал у нас, освежился, по крайней мере, – говорил Авенир брату, когда наконец у крыльца стоял добытый у кого-то вместо сломанного тарантаса рыдван, обитый внутри полосатым ситцем.
– Ты пиши, кто в театрах будет играть в следующем сезоне. Я, брат, всем интересуюсь. Так как бишь? – Ермолова – драматическая, Садовская – трагическая.
– Комическая.
– Да, комическая. Помню, помню, ты сказал: комическая.
– А Рыбаков, значит, Чацкого.
– Да какого Чацкого! Рыбаков – старик!
– Тьфу, старик! Ну, конечно, старик. Я это запишу. Пиши о событиях. До нас немцы, положим, не дойдут. Кланяйся, брат, Москве, скажи ей, что за нею стоит сила. Вот она! – И он с размаху ударил по плечу Петра, который даже не пошатнулся. – Уж она себя покажет в случае чего. А, Петух?
Петр повернул свою огромную на толстой шее голову и вдруг, не удержавшись, усмехнулся так, что профессору стало жутко. Такая усмешка появлялась у Петра, когда Павел рассказывал про него, как он один с своим «Белым» травил десяток деревенских собак.
– Ну, с богом!
Андрей Христофорович простился с Авениром, который заключил его в свои объятия и троекратно поцеловал. Потом простился с Катей и, пожав огромные кисти своих племянников, сел в рыдван.
Лошади тронули. Его сейчас же толкнуло в затылок, потом подбросило вверх и пошло перебрасывать с боку на бок.
Андрей Христофрович точно в лодке в бурю держался обеими руками за края экипажа.
– Заваливайся и спи! – крикнул ему Авенир, стоя без шапки посредине дороги. – Дай бог!
На вокзальной платформе, заваленной узлами, мешками и прочей пассажирской рухлядью, сидел и лежал народ, дожидавшийся поезда.
– Когда поезд придет? – спросил, войдя на платформу, рабочий с сундуком и чайником через плечо.
– А черт его знает, – неопределенно отвечал малый в картузе, к которому он обратился.
– Вот дьявола-то… – сказал раздраженно рабочий, оглядываясь по сторонам.
– Мы, батюшка, третий денечек тут сидим, – проговорила старушка в туфлях и шерстяных чулках, – балакали вчера, что должен быть поезд беспременно, знающий человек говорил, да вот, знать, не угадал.
– Придет, бог даст… – сказал сидящий рядом с ней на мешках лохматый мужичок в накинутой на плечи без рукавов шубенке.
Рабочий, не слушая, смотрел по сторонам.
– А это какой поезд?
– Это в другую сторону, батюшка, третий звонок давно пробил, да гайку, говорят, какую-то на паровозе потеряли.
– Чего стоим? – кричали из окон стоявшего поезда пассажиры.
– Гайку не найдут никак…
– Растерялись, на весь поезд одна гайка… голь несчастная.
– Ехать не едет, а вылезть по своему делу боишься – уйдет, – говорила растрепанная женщина в расстегнутой кофте, с нечесаными волосами, выглядывая на обе стороны из вагона. – Звонки-то еще будут? – спросила она у проходившего толстого кондуктора.
– Сколько ж тебе звонков еще надо, пробило три, ну, и сиди, жди.
– Им и трех мало… – сказал какой-то веселый мужичок в лапотках, с ножичком на поясе, свертывавший папироску.
– Голубчики, идет!.. – закричал как зарезанный малый в картузе и бросился в вокзал за вещами.
Вся платформа зашевелилась.
– У меня как сердце чуяло, что придет, – сказала старушка в туфлях, торопливо собирая свой мешок. – Как-то теперь, господь даст, сядем.
– На каком пути остановится? – кричали разные голоса.
– На втором пути, за этим поездом, – спокойно сказал толстый кондуктор, махнув рукой в сторону второго пути.
Все озадаченно остановились перед загородившим дорогу поездом.
– Вот этот тут черт застрял еще на дороге… Скоро ли тронетесь-то, окаянные! Стоят поперек дороги, и неизвестно что, не то в обход иттить, не то ждать.
– Сейчас уедут, им только гайку найтить, – сказал, подмигнув, веселый мужичок.
Вдали засвистел паровоз. Пассажиры вдруг, точно спасаясь от кого-то, бросились к своим мешкам и сундукам рассыпной толпой в обход и под колеса стоявшего на пути поезда, потерявшего гайку.
– Куда вы, оглашенные, под поезд лезете! – кричали на них из окон. – Трогаемся сейчас, подавим всех.
– А вы что тут распространились на самой дороге? Зимовать, что ли, собрались?
Лохматый мужичок необычайно проворно пролез по головам ломившихся на площадках людей и сел на краю крыши, спустив вниз ноги в лапотках.
– Что на голову становишься! – сказал, поглядев на него с усилием вверх, рабочий, который ухватился рукой за железную скобку через плечи других и висел на ней.
– Пройтить негде было, батюшка, – сказал мужичок и, увидев барахтавшуюся внизу в общей свалке старушку, закричал:
– Эй, тетка, тетка, на тебе, хватайся за подпояску. Держись, тащить буду. Ну, вот…
– Эй, кто там опять?! Тьфу! Что за дьяволы, сказано – не лазить по головам! – закричал вне себя рабочий, когда старуха покрыла его голову своей юбкой.
Малый в картузе тоже вскочил на крышу и, стоя у края, кричал:
– Выше господ залезли!
Старушка, отдышавшись, устроилась около трубы.
– Ну, вот, и слава тебе господи, сели. Только с непривычки дюже высоко.
– Обтерпишься…
Пришедший поезд дал свисток и дернул один раз, потом другой, потом медленно попятился назад. Все затаили дыхание.
– Только бы с места взял.
– Самое главное… а там разойдется, бог даст, – говорили на крышах.
Наконец паровоз часто запекал, медленно тронулся, шипя на обе стороны паром, выпускаемым из паровоза низко по земле, и увозя вагоны, платформы, груженные лесом и облепленные народом.
Малый в картузе стоял посредине крыши и кричал на поезд:
– Пошел, пошел, разгоняй, разорви его утробу!
– А ездить как будто похуже стало, – сказал лохматый мужичок, – взбираться дюже трудно.
– Зато спокоен…
– Про это никто не говорит.
Висевший внизу на площадках народ недоброжелательно поглядывал на крыши.
– И прежде были господа, и теперь господа, – сказал какой-то мужичок, посмотрев снизу на сидевшего на крыше солдата с револьвером.
– Расселись там на хороших местах-то, – сказала злобно какая-то баба с молочным жбаном, прилипшая внизу к дверной скобке.
Вдруг поезд, тяжело поднимавшийся на подъем, неожиданно рванул вперед и остановился.
– Ой, мать честная, – раздалось с крыши, – вот было чебурахнул-то!
– Держись, время такое…
– Что стал? Ай потеряли что?
– Должно, силы нету.
– Вот и опять станция, – сказал веселый мужичок. – Тут бы по всей линии трактиров настроить, в самый раз было бы.
– Что же вы, дьяволы, сидите! – закричал шедший от паровоза кондуктор, – видите, машина не берет, не можете слезть?..
– И так вывезет!.. – крикнул, стоя на крыше, малый в картузе.
– «И так вывезет»… что ты на лошадь, что ли, засел, болван не понимающий. Слезай к чертовой матери!
– Под горку идет хорошо, а вот как навзволок, так мука с ним одна.
Все сошли на насыпь. Поезд постоял с минуту на месте, подергался судорожно и пошел назад…
– Матушки! Куда ж это он?
– За картошкой поехал… гайку не потеряй!.. – крикнул вслед машинисту веселый мужичок.
– Ежели спешить некуда, еще ничего, – можно и подождать.
– Да, подождать. Хорошо вам на крыше-то, – злобно сказала баба с жбаном, – а тут все молоко розлили, да еще проквасишь его, покуда довезешь.
– А ты пешком иди, баба молодая, чего машину зря мучаешь, – сказал веселый мужичок.
– Только вот оскаляться и умеете…
– Пошел!.. – крикнул кто-то.
Несколько человек бросились наперерез к поезду и с озверелым видом, работая локтями, стали пробиваться на крышу.
– Ах, дьяволы, опять самые хорошие места займут.
– Садись, не зевай! Черт вас побери, окаянные. Разинули рты! – крикнул кондуктор.
– А мы думали – остановится.
– Останавливайся для вас, а потом опять сначала разгоняй. Вот бестолочь-то окаянная, ну, никак к порядку не приучишь. Весь свет обойди, другого такого народу не найдешь.
Старушку затерли, и она, потеряв туфлю, успела только повиснуть на подножке. Лохматый мужичок, опять раньше других вскарабкавшийся на крышу, увидев старушку внизу, крикнул ей:
– Висишь, тетка?
– Вишу, батюшка, слава богу.
И она о плечо поправила съехавший на глаза платок, так как обе руки ее были заняты держанием за скобку…
Поезд пошел, прибавляя ходу. А сзади бежали, спотыкаясь, с мешками, и испуганно махали руками те, кто не успел на ходу прицепиться.
– Догоняй, догоняй, тетка! – кричал малый в картузе, держась за трубу, как за мачту. – Ах ты, мать честная, вот так подвезли тетеньку!
Какой-то человек в бабьей кофте посмотрел на оставшихся и сказал:
– Ну, беда теперь с плохими ногами.
– Тут и с хорошими голову потеряешь.
– Вот как народу поскидает побольше, все, может, лучше пойдет.
– И то как будто расходиться стал.
– Разойдется… Тут под горку.
Все замолчали и, оглядывая свои мешки, стали прочнее усаживаться.
– …Не тяни за плечо… – раздался голос снизу, где висели, как виноград, люди на подножках.
– Потерпишь, что же мне, оторваться, что ли… – сказал другой голос.
– О, господи батюшка, того и гляди, руки оборвутся. А тут этот домовой разогнался.. Куда его леший так понес? Холера проклятая!
– На кульерском едем!
Поезд, шедший под уклон, все прибавлял ходу и наконец так разошелся, что поднял за собой целый ураган крутившихся в воздухе бумажек и пыли.
Вагоны дребезжали и ныряли из стороны в сторону.
Разговоры на крышах прекратились. Пассажиры притихли и, как гонщики, плотнее надвинув шапки и сощурив глаза, смотрели вперед.
– Куда его нечистые разнесли!
– Эй, куда ты так расскакался! Головы, что ли, сломить всем хочешь! – кричали с крыш машинисту.
– «Расскакался», – передразнил с тормоза угрюмо кондуктор, стоявший, как в метель, с поднятым от пыли воротником шинели. – Что ж он изделает, когда тормоза не действуют? Не понимает ни черта, а тоже глотку дерет.
– А тут какого-то черта догадало еще крышу полукруглую сделать. Ухватиться не за что.
– Что ж они не могли хоть какие-нибудь держалочки устроить?
– Нешто они об публике думают!..
Впереди показался полустанок. Кондуктор схватился было за тормоз, покрутил несколько времени, потом плюнул и махнул рукой. Поезд пролетел мимо платформы. Стоявшие плотной стеной на платформе люди сначала удивленно смотрели, потом стали испуганно махать руками и кричать:
– Стойте, стой! Куда же вы? Нас-то захватите!
– Никак не могим, гайка на отделку развинтилась! – крикнул веселый мужичок. А малый в картузе, подняв вверх руку, точно у него был кнут и он скакал на лошади, кричал во все горло:
– Шпарь, шпарь его! Вот как распатронили!
Поезд, далеко прокативший за полустанок, наконец остановился.
– Ну, нет, это уж бог с ним, с этим удобством, – сказал человек в бабьей кофте, лежавший на животе около трубы, обхватив ее обеими руками: – лучше уж внизу тесноту потерпеть да живым остаться. А то сейчас чуть-чуть не стряхнуло.
– Да, на крыше хуже, – сказал лохматый мужичок, протирая обеими руками глаза и сплевывая. – Пыль очень, и сердце с непривычки заходится.
– У вас там, у чертей, наверху заходится, а вы попробовали бы тут пошли, повисели, – раздался снизу озлобленный голос бабы с молочным жбаном. – А то расселись там, как господа.
– Ну, вы, что же там ждете? – К подъезду, что ли, прикажете подавать! – крикнул кондуктор на пассажиров, озадаченно стоявших на платформе полустанка. Те, схватив свои мешки, испуганно бросились к поезду.
– Вот окаянный народ-то, каждому объясняй да еще по шее толкай, а чтоб самим к порядку привыкать, этого – умрешь, не добьешься.
На базарной площади, где прежде торговали готовым платьем, железом, горячей колбасой и всем прочим, стояли запертые и забитые досками лавчонки, а в проходах между ними и по всей площади, на навозе и подтаявшему льду были разложены на мокрых рогожках всякие товары: у кого пара ржавых селедок, две пуговицы и коробка спичек, кто продавал какую-нибудь рваную шубенку или менял серебряную ложку на хлеб.
– Облавы нынче не было? – спрашивали вновь подходившие.
– Вчерась была, – неохотно отвечал кто-нибудь из торговцев.
Продавцы то и дело зорко оглядывались по сторонам и при всякой тревоге делали приседающее движение, чтобы схватить за углы свои рогожки с товарами и лететь куда-нибудь на ближайший пустой двор.
Какая-то барыня в мятой шляпке принесла лампу с абажуром в виде матового шара и, нерешительно оглянувшись по сторонам, спросила:
– А ничего, позволяют торговать-то?
На нее и на ее лампу молча и недоброжелательно посмотрели.
– Позволяют… тому, у кого ноги проворные, – сказала молодая торговка в полушубке, поправив платок на голове и не взглянув на спрашивавшую.
– А ты, матушка, в первый раз, что ли, вышла? – спросила пожилая торговка, у которой на рогожке были разложены пять селедок и велосипедный насос.
– В первый…
– То-то я вижу… лампу-то с шаром взяла. Ежели, грешным делом, спешить придется, как бы тебе ее не раскокали.
– Они все чисто с неба свалились…
– Ты уж, как чуть что, поглядывай вон на того старика, что замками торгует, он у нас сметливый.
Какой-то человек в поддевке, торговавший стаканами и вазочками, недовольно покосился и сказал:
– С замками-то всякий дурак будет сметлив. Их стряхнул в мешок и айда. А ты посуду пойди так-то стряхни. Вот наказал бог товаром.
– А вон еще умная голова идет.
Все оглянулись. К ним подходила женщина с креслом на голове, которое торчало ногами вверх. Женщина поставила кресло и остановилась, тяжело дыша.
– Еще-то у тебя потяжельше ничего не нашлось? – спросила молодая торговка.
– Последнее, матушка.
– Они все думают, как до свободы.
Вдруг все прислушались.
– Стой, свистят…
В самом деле послышался какой-то свист.
Старичок с замками не обратил никакого внимания на свист и даже стал раскуривать трубочку. Все мало-помалу успокоились.
– Пропасти на вас нет, запугали наотделку, все селедки со страху в грязь вывалила, – сказала селедочница.
– Вот как этого свисту боишься, ну, хуже нет…
– Вчерась без свисту хорошо обделали…
– У тебя-то что, – схватила свою рогожку и до свидания, а вот эти-то – с лампой да с креслом – что будут делать? Спаси, царица небесная.
Из переулка выехал человек с кадкой капусты на ручной тележке и поехал на средину рынка.
– Сторонись, бабы. Облава вчерась была?
– Была.
– Ну, значит, нынче не будет.
– Вишь, прямо чуть не на телеге прискакал. Тише ты, домовой, прет прямо на человека.
– Вот такие-то окаянные, случись что, – и пойдут с своими кадушками через головы скакать. И как не запретят только.
Вдруг старичок с замками насторожился, ни слова не говоря, сунул в карман трубочку, стряхнул в мешок замки и юркнул в толпу.
А вдали уж был слышен продолжительный негромкий свист, каким охотник дает знать товарищу о замеченном звере.
Пожилая торговка беспокойно оглянулась и вскрикнула:
– Ах, нечистые, с того конца зашли…
– Вот ведь, окаянные, каждый день наладили.
Все мгновенно зашевелились и бросились во все стороны, как раскинувшийся лагерь бросается, ища спасения в бегстве при неожиданном нападении врага. Только виднелись вскидываемые на плечи мешки, кадки, ящики.
– Что на дороге-то мешаешься, чертова голова, раньше бы собирала, не научили тебя еще.
– А ты куда по селедкам шлепаешься? Угорел совсем, мои матушки.
А дальше слышался испуганный визг и хруст посуды: это мужик в фартуке с кадкой капусты катил по рядам.
– Господи, батюшка, вот отнялись ноги со страху, и бежать не знаю куда, – говорила, сидя на снегу и плача, какая-то баба.
– Лупи в ту сторону. Отседа зашли. Но навстречу бросившейся толпе раздались свистки милицейских.
– Отрезали, дьяволы! – сказал солдат с мешком картошки на спине, остановившись и плюнув. – Вон куда, – за водокачку надо было обходить. Как бы сразу зашли, так бы и прорвались к переулку.
– Теперь живьем возьмут… да куда ты тут со своей лампой-то! Абажур еще прихватила. Наказание с этим народом.
– Порядков не знают, вот тащут что попало.
– А там вон один оленьи рога приволок. Как подденет, подденет под бок, ну прямо душа с телом расстается.
– Эй вы, чего там заснули? – крикнул солдат в суконной шапке с шишаком. – Обходи справа да загоняй всех в угол.
Из-за водокачки выскочили солдаты и рассыпным строем стали сгонять всех в одну сторону.
– Глянь, они и за водокачкой сидели.
– Заходят, кругом заходят. Ах, нечистые! – говорили бабы.
– Обошли… теперь крышка всем, – сказал солдат с картошкой, – они подготовку изделали.
– Сейчас хоть не стреляют, – а спервоначалу, бывало, как залпом в воздух хватят, хватят, так присядешь, и ноги, как чужие.
– Они и сейчас, брат, как не свои.
Старик с селедочницей, молодой торговкой и приставшим к ним солдатом раньше всех успели юркнуть в какую-то подворотню и, пригнувшись, пробрались к пустырю вдоль разломанного забора.
– С креслом-то женщина осталась, бедняжка.
– Вперед наука. Еще бы комод на себе приперла.
– В угол погнали. Вот дуют-то! – говорил солдат. – Ах, ловко. Это еще что… вот мы, когда Ерзерум брали, как налетели таким же манером на базар, – куда тебе твои столики. Что тут было! Ну, что ж они не стреляют? Тут первое дело в воздух палить надо без остановки, покамест очумеют. Тогда голыми руками прямо бери.
– Что это кверху ногами-то бегает?.. – сказала молодая торговка. – Вон, вон, вишь… остановилось. Опять, опять побежало.
Все посмотрели по указанному направлению. Народ, потеряв голову, бросался целым стадом то в одну, то в другую сторону, а среди этой свалки металось по базару какое-то кресло вверх ногами.
– Ох, это она, знать. Спаси, царица небесная.
– Надорвется, – сказал старичок.
– Разве можно в такое время с этакими вещами.
– Эх, стреляли мало, – сказал солдат, когда сбитую в кучу толпу на рынке стали строить в очередь, – тут бы без остановки лупить надо.
Когда все пошли, он еще несколько времени смотрел на рынок с опрокинутыми столиками и рассыпанными селедками, потом, плюнув, сказал:
– Все-таки мастера, дьявол их побери. Мы, когда Ерзерум брали, у нас хоть конница была, а эти пешии как обработали.
– Тут и без конницы хорошо выходит, – заметил старичок. – Вы Ерзерум-то этот один раз брали, а они тут по семи раз в неделю орудуют, пора руку набить.
В разбитую парадную дверь восьмиэтажною дома вошли старичок со старушкой. Столкнувшись с каким-то выходившим человеком, старичок спросил:
– Скажи, батюшка, как пройти к швейцару бывшему Кузнецову?
– Идите на пятый этаж, считайте снизу пятнадцатую дверь. Только по стенке правой стороны держитесь, а то огня по всей лестнице нет и перила сломаны.
– Спасибо, батюшка. Старуха, не отставай. Права держи. О господи, батюшка, ну, и темень…
Некоторое время было молчание.
– Да не лети ты так! Чего понесся, постой, говорю!
– Что ты там?
– Что… запуталась тут где-то…
– Вот еще наказание. Говорил – сиди дома. Куда нечистый в омут головой понес? Ой, мать, пресвятая богородица, и чем это они, окаянные, только лестницу поливают? Начал по дверям считать, поскользнулся и спутался. Вот и разбирайся теперь, сколько этажей прошли…
– Да куда ты все кверху-то лезешь?
– А ты думаешь, на пятый этаж взобраться все равно, что на печку влезть? Черт их возьми, нагородили каланчей каких-то, чисто на Ивана Великого лезешь. Что-то даже голубями запахло.
– Ты смотри там наскрозь не пролезь.
– Куда – наскрозь? Ой, господи, головой во чтой-то уперся… Что за черт? Куда ж это меня угораздило?.. Даже в пот ударило. Хоть бы один леший какой вышел. Прямо как вымерли все, окаянные…
Бывший швейцар, переселившийся из своего полуподвала в пятый этаж, садился вечером пить чай, когда на лестнице послышался отдаленный крик. Через минуту крик повторился, но уже глуше и где-то дальше.
– Кого это там черти душат? Выйди, узнай, – сказала жена, – еще с лестницы сорвется. Перила-то, почесть, все на топливо растаскали.
Швейцар нехотя вышел на лестницу.
– О господи, батюшка, – донеслось откуда-то сверху, – уперся головой во чтой-то, а дальше ходу нет.
– Да куда тебя нелегкая занесла! – послышался другой голос значительно ближе.
– Должно дюже высоко взял. Уперся головой в какой-то стеклянный потолок, а вниз ступить боюсь. Замерли ноги да шабаш. Уж на корячки сел, так пробую.
– Кто там? Чего вас там черти носят? – крикнул швейцар.
– Голубчик, сведи отсюда! Заблудились тут в этой темноте кромешной. Стал спускаться, да куда-то попал и не разберусь: где ни хватишь – везде стены.
– К кому вам надо-то?
– К швейцару, к бывшему.
– Да это ты, что ли, Иван Митрич?
– Я, батюшка, я! К тебе со старухой шел, да вот нечистый попутал, забрел куда-то и сам не пойму. Чуть вниз не чубурахнул. А старуха где-то ниже отбилась.
– Я-то не отбилась. Это тебя нелегкая занесла на самую голубятню.
Швейцар сходил за спичками и осветил лестницу. Заблудшийся стоял на площадке лестницы, в нише, лицом к стене и шарил по ней руками.
– Фу-ты, черт! Вон куда, оказывается, попал. Все правой стороны держался. Лестница-то вся обледенела, как хороший каток… того и гляди.
– Воду носим, – сказал швейцар, – да признаться сказать, и плеснули еще вчерась маленько, а то, что ни день, то какая-нибудь комиссия является, – кого уплотнять, кого выселять. Тем и спасаемся. Нижних уплотнили, а до нас не дошли – так вся комиссия и съехала на собственном инструменте.
– Надо как-нибудь исхитряться.
Все спустились в квартиру.
– Ну и страху набрался, – говорил гость, – думал: ума решаюсь: где ни хвачу рукой – везде стенка…
– Спервоначалу тоже так-то путались, – сказала жена швейцара, – зато много спокойней. Сами попривыкли, а чужому тут делать нечего.
– Это верно. А то какой-нибудь увидит, что чисто, сейчас тебя под статью подведет, и кончено дело.
– Не дай бог…
– А вот хозяин мой этого не понимает, все норовит чистоту навести.
Швейцар молчал, а когда жена вышла на минуту в коридор, сказал:
– Наказание с этими бабами… Перебрались сюда, думал, что получше будет, чем в подвале, а она тут как основалась, так и пошла орудовать. Из кресел подушки зачем-то повытащила. Теперь у нее в них куры несутся. Тут у нее и поросенок, тут и стирка, тут и куры, а петуха старого вон между рамами в окно пристроила.
– Отдельно? – спросила старушка-гостья.
– Да, молодого обижает. Это они с невесткой тут орудовали, когда я за продовольствием ездил. Из портьер юбок себе нашили. Не смотрит на то, что полоска поперек идет, вырядилась и ходит, как тигра, вся полосатая.
За дверью послышалась какая-то возня и голос хозяйки:
– Ну, иди, домовой, черти тебя носят!
Дверь открылась, и из темноты коридора влетел выпихнутый поросенок, поскользнулся на паркете и остолбенел; остановившись поперек комнаты, хрюкнул.
– Это еще зачем сюда?
– Затем, что у соседей был. Спасибо, хватилась, а то бы свистнули.
– Ты бы еще корову сюда привела, – сказал угрюмо швейцар.
– А у тебя только бирюльки на уме… Вот хозяина-то бог послал…
– Ну, старуха, будет тебе…
– Да как же, батюшка: барство некстати одолело. Первое дело из подвала сюда взгромоздился. Грязно ему, видите ли, там. Умные люди на это не смотрят, а глядят, как бы для хозяйства было поудобнее. Теперь вон на нашем месте, что поселились, – у них коза прямо из окна в сад выходит. А тут поросенка сама в сортир носи. А лето подойдет, погулять ему, – нешто его, демона, на пятый этаж втащишь. И опять же каждую минуту выселить могут. Это сейчас-то отделываешься: лестницу водой поливаешь, а летом, брат, не польешь…
На лестнице опять послышался какой-то крик и странные звуки, похожие на трепыханье птицы в захлопнувшейся клетке.
– Что это там, вот наказанье. Пойди посмотри.
Швейцар вышел, и хозяйка продолжала:
– Вон соседи у нас – какие умные люди, так за чистотой не гонятся. Нарочно даже у себя паркет выломали, чтоб никому не завидно было, два поросенка у них в комнате живут, да дров прямо бревнами со снегом навалили. А окно разбитое так наготове и держат – подушкой заткнуто, – как комиссия идет, они подушку вон и сидят в шубах. Так у них не то чтоб комнату отнимать, а еще их же жалеют: как это вы только живете тут? А они – что ж, говорят, изделаешь, время тяжелое, всем надо терпеть. Вот это головы, значит, работают.
– Верно, матушка, верно.
– Тоже теперь насчет лестницы: освещение было сделал, мои матушки! Ну, лампочку-то хоть на другой день какие-то добрые люди свистнули. Я уж говорю: что ж ты, ошалел, что ли? Сам в омут головой лезешь. Теперь кажный норовит в потемочках отсидеться, а ты прямо на вид и лезешь. Вот теперь темно на лестнице, сам шут голову сломит, зато спокойны: ни один леший за комнатой не лезет, от всякого ордера откажется. Намедни комиссия приходила, чуть себе затылки все не побили: поскользнется, поскользнется, хлоп да хлоп!
Вдруг на лестнице послышался голос швейцара, который кричал на кого-то:
– Куда ж тебя черти занесли? Не смотрите, а потом орете. Вот просидела бы всю ночь тут, тогда бы знала.
Швейцар вернулся в свою комнату и с досадой хлопнул дверью.
– Что такое там? – спросила жена.
Швейцар повесил картуз на гвоздь, потом сказал:
– Старуха какая-то не разобралась в потемках, вместо двери в лифт попала да захлопнулась там.
Семья из пяти человек уже третий час сидела за заполнением анкеты… Вопросы анкеты были обычные: сколько лет, какого происхождения, чем занимался до Октябрьской революции и т. д.
– Вот чертова работка-то, прямо сил никаких нет, – сказал отец семейства, утерев толстую потную шею. – Пять каких-то паршивых строчек, а потеешь над ними, будто воз везешь.
– На чем остановились? – спросила жена.
– На чем… все на том же, на происхождении. Забыл, что в прошлый раз писал, да и только.
– Может быть, пройдет, не заметят?
– Как же пройдет, когда в одно и то же учреждение; болтает ерунду.
– Кажется, ты писал из духовного, – сказал старший сын.
– Нет, нет, адвокатского, я помню, – сказал младший.
– Такого не бывает. Не лезь, если ничего не понимаешь. Куда животом на стол забрался?..
– Что вы, батюшка, над чем трудитесь? – спросил, входя в комнату, сосед.
– Да вот, все то же…
– Вы уж очень церемонитесь. Тут смелей надо.
– Что значит – смелей? Дело не в смелости, а в том, что я забыл, какого я происхождения по прошлой анкете был. Комбинирую наугад, прямо как в темноте. Напишешь такого происхождения – с профессией как-то не сходится. Три листа испортил. Все хожу, новые листы прошу. Даже неловко.
– На происхождение больше всего обращайте внимание.
– Вот уж скоро три часа, как на него обращаем внимание… В одном листе написал было духовного, – боюсь. Потом почетным гражданином себя выставил, – тоже этот почет по нынешним временам ни к чему… О господи, когда же это дадут вздохнуть свободно!.. Видите ли, дед мой – благочинный, отец – землевладелец (очень мелкий), сам я – почетный дворянин…
– Потомственный…
– То бишь, потомственный. Стало быть, по правде-то, какого же я происхождения?
– Это все ни к черту не годится, – сказал сосед, наклонившись над столом и нахмурившись. – А тут вот у вас как будто написано на одном листе: сын дворничихи и штукатура.
– Нет, это я так… начерно комбинировал…
– Несколько странная комбинация получилась, – сказал сосед, – почему именно дворничихи и штукатура? Напрашиваются не совсем красивые соображения.
– Да, это верно.
– Ну, пропустите это, а то только хуже голову забивать, – сказала жена.
– Ладно, делать нечего, пропустим. А вот тут того, еще лучше: следующий пункт спрашивает, чем я, видите ли, занимался до Октябрьской революции и чем содействовал ей. Извольте-ка придумать.
– Участвовал в процессиях, – сказал младший сын.
– Э, ерунда, в процессиях всякий осел может участвовать.
– Писал брошюры, – сказал старший.
– А где они?.. Черт ее знает, сначала, знаете ли, смешно было, а теперь не до смеха: завтра последний день подавать, а тут еще ничего нет. Придется и этот пункт пока пропустить. Теперь: имеете ли вы заработок? Ежели написать, что имею, надо написать, сколько получаю. Значит, ахнут налог. Если написать, что вовсе не имею заработка, то является вопрос, откуда берутся средства. Значит, есть капитал, который я скрыл. Вот чертова кабалистика. Итальянская бухгалтерия какая-то.
– Вот что, вы запомните раз навсегда правило: нужно как можно меньше отвечать на вопросы и больше прочеркивать. Держитесь пассивно, но не активно.
– Прекрасно. Но ведь вам предлагают отвечать на вопросы. Вот не угодно ли: какого я происхождения? Это что, активно или пассивно?.. А, Миша пришел, официальное лицо. Помоги, брат, замучили вы нас своими анкетами…
– Что у вас тут? – спросил, входя, полный человек в блузе, подпоясанный узеньким ремешком.
– Да вот очередное удовольствие, ребусы решаем.
Пришедший облокотился тоже на стол, подвинул к себе листы и наморщил лоб. Все смотрели на него с надеждой и ожиданием.
– Что же это у тебя все разное тут? – спросил он, с недоумением взглянув на хозяина.
Тот, покраснев и растерянно улыбнувшись, сказал:
– Да это мы тут так… комбинировали, чтобы посмотреть что получается?
– Хороша комбинация: на одном листе – почетный гражданин, на другом – из духовных… Да ты на самом деле-то кто?
– Как – кто?
– Ну, происхождения какого?
– Гм… дед мой благочинный, отец землевладелец (очень мелкий), сам я…
– Ну, и пиши, что из духовных. Вот и разговор весь.
– А вдруг…
– Что «а вдруг»?
– Ну, хорошо, я только сначала начерно.
– Вот тебе и все дело в пять минут накатали; ну, я спешу.
Когда полный человек ушел, хозяин утер вспотевший лоб и молча посмотрел на соседа.
– Как он на меня посмотрел, я и забыл, что он мне шурин. О господи, всех боишься. Спасибо, я догадался сказать, что начерно напишу. Вишь, накатал.
И он, оглянувшись на дверь, разорвал лист и отнес клочки в печку. Потом, потянувшись, сказал:
– Нет, больше не могу, лучше завтра утром на свежую голову.
Выходившая куда-то жена подошла к столу и заглянула в анкету. Перед ней лежал чистый лист.
– Ничего не удалось написать?
– Только возраст.
Когда жена ночью проснулась, она увидела, что муж в одном белье и носках сидел за столом и, держась рукой за голову, бормотал:
– Ну, хорошо, ежели допустим, что свободной профессии, то какой?.. Если я писал брошюры, и они сгорели… Ну, возьмем сначала:
– Отец мой – землевладелец, дед – почетный дворянин, сам я – благочинный. О боже мой, сейчас на стену полезу!..
На вокзале была давка и суета. Около кассы строилась очередь. И так как она на прямой линии в вокзале не умещалась, то закручивалась спиралью и шла вавилонами по всему залу.
В зале стоял крик и плач младенцев, которые были на руках почти у каждой женщины и держались почему-то особенно неспокойно.
А снаружи, около стены вокзала, на платформе стоял целый ряд баб с детьми на руках. Бабы в вокзал не спешили, вещей у них не было, товару тоже никакого не было. Но около них толокся народ, как около торговок, что на вокзалах продают яйца, колбасу и хлеб.
– Вы что тут выстроились? – крикнул милиционер. – Билеты, что ли, получать – так идите в вокзал, а то сейчас разгоню к чертовой матери.
Бабы нерешительно, целой толпой, пошли на вокзал.
Плача в зале стало еще больше.
– Да что они, окаянные, прорвало, что ли, их! – сказал штукатур с мешком картошки, которому пришлось встать в конце очереди, у самой двери.
У одной молодой бабы было даже два младенца. Одного она держала на руках, другого положила в одеяльце на пол у стены.
– Вишь, накатали сколько, обрадовались… в одни руки не захватишь. Что встала-то над самым ухом?
– А куда же я денусь? Да замолчи, пропасти на тебя нету! – крикнула баба на своего младенца.
– Прямо как прорвало народ, откуда только берутся. Вот взъездились-то, мои матушки.
– И все с ребятами, все с ребятами. Еще, пожалуй, билетов на всех не хватит.
– Очень просто. Глядишь, половина до завтрашнего дня останется. Вот какие с младенцами-то, те все уедут, – без очереди дают.
– Ах, матушки, если бы знала, своего бы малого прихватила, – сказала баба в полушубке.
– Попроси, матушка, вон у тех, что у стены стоят.
– А дадут?..
– Отчего ж не дать? За тем и вышли.
– За деньги, брат, нынче все дадут, – проговорил старичок в серых валенках.
Баба подошла к стоявшим у дверей и, вернувшись, сказала:
– Четыре тысячи просят…
– Креста на них нет, вчера только по три ходили, – сказала старушка.
– Кошку в полушубок заверни и получай без очереди, за младенца сойдет.
– Не очень-то, брат, завернешь, щупают теперь.
– Я тебя только что видел, никакого малого у тебя не было, – кричал около кассы милиционер на бабу, – откуда ж он взялся?
– Откуда… откуда берутся-то? – огрызнулась баба.
– Ну, кто с ребенком, проходи наперед.
– Вон их какая орава поперла. Вот тут и получи билет. И откуда это, скажи на милость? После войны, что ли, их расхватило так? Прямо кучи ребят. Там карга какая-то старая стоит, – тоже с младенцем. Тьфу! кто ж это польстился, ведь это ошалеть надо.
– Теперь не разбираются.
– Вот опять загнали к самой двери, – сказал, плюнув, малый с мешком.
– Возьми, батюшка, ребеночка, тогда тебя без очереди пустят, – сказала баба, владелица двух младенцев.
– Черт-те что… придется брать. Что просишь?
– Цена везде одинаковая, родимый: четыре. А в базар по пяти будем брать.
– Что ж это вы дороговизну-то какую развели? – сказал штукатур, поставив свой мешок и отсчитывая деньги.
– А что ж сделаешь-то…
Штукатур отдал деньги и взял ребенка на руки.
– Головку-то ему повыше держи.
И баба взяла запасного младенца с пола.
– Ай у тебя двойня? – спросила соседка.
– Нет, это невестки. Она захворала, так уж я беру. Две тысячи ей, две мне.
– Исполу работают… – сказал старичок, подмигнув.
– Почем ребята? – шепотом спрашивали в толпе.
– По четыре ходят.
– Обрадовались!.. Все соки готовы выжать, спекулянты проклятые. Ведь вчера только по три были.
– По три… а хлеб-то почем?..
– Прямо взбесились, приступу нет. Неделю назад мы со снохой ехали, за пару пять тысяч платили, а ведь это что ж, мои матушки…
– Да, ребята в цену вошли, – сказал старичок, покачав головой, – теперь ежели жена у кого хорошо работает, только греби деньгу.
– Страсть… в десять минут всех расхватали.
– Это еще день не базарный, народу едет меньше, а то беда.
– А вон какая-то кривая с трехгодовалым приперла. Куда ж такого лешего взять?
– Возьмешь, коли спешить нужно.
– Это хоть правда.
– Опять чертова гибель народу набралась, – говорил в недоумении милиционер, – вне очереди больше, чем в очереди. Куда опять кольцом-то закрутились. Черти безголовые! Раскручивай! Эй, ты, господин хороший, что не к своему месту суешься! – крикнул он на штукатура, – ступай взад, тут бабы стоят.
– Я с ребенком…
– А черт вас возьми… ну, стой тут.
– Что ж ты его вниз головой-то держишь, домовой! – закричала молодка, подбежав к штукатуру. – Вот ведь оглашенные, ровно никогда ребят в руках не держали.
– Что ж ему, деньги заплатил, он уж и думает…
Открылась касса. Народ плотной толпой, всколыхнувшись, подвинулся вперед. Пробежала какая-то торговка с жестянкой, посовалась у кассы и пошла искать конец очереди. К ней подбежала кривая баба с трехгодовалым ребенком. Торговка прикинула его на руках и отказалась было, но потом, махнув рукой, завернула мальчишку в шаль с головой и пошла наперед.
– Сбыла своего? – сочувственно спросила старушка в платке у кривой.
– Только и берут, когда ни у кого ребят не останется, – сказала с сердцем кривая баба. – В базарные дни еще ничего, а в будни не дай бог.
– Тяжел очень. С ним час простоишь, все руки отсохнут.
– Матушки, где же мои ребята?! – крикнула молодка, владелица двух младенцев.
– Теперь гляди в оба. Намедни так одну погладили.
– Вот он, я тут стою! – крикнул штукатур, приподнявшись на цыпочках из толпы.
– А другой там?
– Оба целы. Мы сами семейные.
– Старайся, старайся, бабы, – на Красную армию! – крикнул какой-то красноармеец, посмотрев на бесконечную очередь баб с младенцами.
– Да, бабы взялись за ум.
Штукатур, получив билет, пришел сдавать ребенка.
– А чтоб тебя черти взяли!.. Весь пиджак отделал.
– Оботрешься, не велика беда.
– Тут и большой-то, покуда дождется, того гляди… что ж с младенца спрашивать.
– Чей малый? – кричала какая-то женщина, тревожно бегая с ребенком на руках. – Провалилась, окаянная!
К кривой бабе подбежала торговка и, с сердцем сунув ей малого, сказала:
– Лешего какого взяла, не выдают с таким. Только очередь из-за тебя потеряла.
Старичок в валенках посмотрел на нее и сказал:
– Ты бы еще свекора на руки взяла да с ним пришла.
Исстари уж в народе было замечено, что при всякой большой перемене жизни старики один за другим начинают убираться на покой.
Старичок Тихон, несмотря на болезнь, ни разу среди дня не ложился и все ходил. Он только был какой-то странный, все осматривался вокруг себя, когда сидел в избе один на лавке, точно он попал в малознакомое место.
Когда его хотели свезти в больницу, он сначала посмотрел на свою старуху Аксинью, как бы плохо понимая, потом вдруг понял и молча показал рукой на лавку – под святые.
Старушка Аксинья заплакала, хотела его обнять, но сползла и села на пол около его ног, уткнувшись ему в колени.
Большая белая рука Тихона лежала у нее на плече, а сам он смотрел вдаль, как он всегда смотрел, и губы его что-то шептали. Можно было только разобрать, что он говорил:
– Ничего… пора… призывает…
А потом, как бы спохватившись, торопливо встал и, пробираясь по стенке на своих тонких дрожащих ногах, пошел к сундуку.
– Да что тебе надо-то? Куда ты? – говорила Аксинья, идя за ним и вытирая фартуком глаза.
Тихон сказал, что приготовиться надо, и стал было слабеющими руками сам открывать сундук.
– Да ну, пусти, где тебе!.. – ворчливо, полусердито сказала Аксинья, как она всегда полуворчливо говорила ему за долгие годы совместной жизни. Она наскоро утерла остатки слез, и лицо ее, вдруг потеряв всякие следы горя, стало хозяйственно-озабоченное.
– Рубаху-то какую наденешь? – спрашивала она, держась рукой за открытую крышку сундука и глядя на мужа.
– Вот ету, подлинше… – сказал слабо Тихон, – в короткой лежать нехорошо.
И они оба, прошедшие вместе полувековой путь жизни, стояли теперь перед сундуком и выбирали одежду смерти так просто и обыкновенно, точно Тихон собирался в дальнюю дорогу. Потом он полез на божничку за иконой и чуть не упал, завалившись боком на стол.
– Господи, да куда ты? Что тебе надо-то? – говорила Аксинья.
Но Тихон хотел приготовить все сам.
И только, когда Аксинья насильно отстраняла его, он послушно стоял, уступая ей дорогу.
Вдруг он вспомнил, что у него припасены деньги на похороны, показал Аксинье, и, когда она пересчитывала, он пальцем слабеющей руки указывал на разложенные на столе кучки меди и распределял, сколько нужно на рытье могилы, сколько за погребение.
Потом сказал, чтобы Псалтирь по нем читал Степан, потому что у него душа хорошая и голос тихий.
Тихон попросил помыть его и, когда надел в последний раз чистую рубаху, то весь как-то просветлел. Он сидел на лавке и в то время, как Аксинья, отвернув его голову, застегивала на нем, как на ребенке, ворот рубахи, он рассматривал свои большие промывшиеся руки, точно находил в них что-то новое, и все одергивал на себе рубаху.
Все, узнав, что дедушка Тихон умирает, собрались в избу и, окружив его, молча однообразно любопытными глазами смотрели, как его убирали.
– Умираешь, дедушка Тихон? – спросил Степан.
Тихон поднял на звук голоса слабую голову и, не отвечая, переводил побелевшие, потухающие глаза с одного лица на другое.
– Помираешь, говорю? – повторил Степан громче, как глухому, нагибаясь к Тихону.
– Да… – сказал Тихон, найдя глазами лицо Степана.
– Ну, прощай, дедушка Тихон, иди на спокой, – сказал Степан, низко поклонившись ему, так что свесились наперед его волосы.
Тихон молча и слабо смотрел в нагнувшуюся перед ним макушку Степана. Потом невнятно, сквозь не вполне раскрывшиеся губы, сказал:
– Христос…
Очевидно, он хотел сказать: «Христос с вами».
Перед самой смертью он попросил вывести его, чтобы посмотреть на солнце. Когда его вывели под руки Захар и кузнец, он, стоя в дверях весь белый, чистый, седой, с разутыми ногами, смотрел в последний раз на солнце.
Мирно синели глубокие вечерние небеса, летали над колокольней с вечерним писком стрижи, стояли неподвижно в ограде деревья, освещенные последними лучами солнца.
Тихон посмотрел на церковь, на небо и, взглянув еще раз на солнце, сказал:
– Будет…
И пошел ложиться под святые на вечный покой.
Когда он лежал уже с закрытыми впавшими глазами, рука его зашевелилась, как будто он делал ею знаки, чтобы подошли к нему.
Аксинья подошла и приникла ухом к самому его рту.
– Под большой березой… – тихо прошептали его губы.
Аксинья догадалась, что он напоминает ей, чтобы она не забыла, где его положить.
А потом Тихон умер.
В избе стало тихо. И все подходили и, перекрестившись, прикладывались к нему, как к святому.
Зажглись свечи. Раскрылась на аналое Священная книга, и люди стояли кругом тихие и задумчивые.
А на дворе заходило солнце, гасли постепенно небеса, на которые покойный Тихон смотрел со своего порога в продолжение девяноста лет, и над церковью все так же летали стрижи.
* * *
Уже погасла заря, и начали в небе зажигаться ранние звезды, а никто еще не спал. Приходили с дальних слобод проститься с Тихоном и сначала заглядывали с улицы в маленькое окошечко над земляной завалинкой, на которой вечерами подолгу сиживал Тихон, провожая глазами солнце.
В избе виднелись на столе белые покрывала смерти, кротко мерцали свечи, и Тихон лежал строгий и мягкий в величавом спокойствии. И слышались священные слова, которые читал тихий, как будто ласковый голос Степана.
Все долго сидели молча. Небеса гасли все больше, и теплый летний сумрак спускался на землю. Слышнее доносились вечерние затихающие звуки по заре, виднее и ярче горели в избе около Тихона свечи.
– Вот и помер… – сказал кто-то, вздохнув.
Все долго молчали.
– Так и не дожил дедушка Тихон ни до хороших мест, ни до вольной земли, – сказал Фома Короткий.
– Где родился, там и помер… За всю жизнь отсюда никуда не уходил.
Вышла хлопотавшая все время в избе старушка Аксинья и, прижимая уголок черненькою платочка к старческим глазам, заплакала о том, что не померла вместе со своим стариком, а осталась после него жить: что, видно, ее земля не принимает и господь батюшка видеть пред лицом своим душу ее не хочет.
– Да помрешь, бог даст, – говорил, утешая ее, кровельщик. – Чужого веку не заживешь, а что тебе положено, то и отбудешь. Так-то…
И начал набивать трубочку, сидя около Аксиньи на бревне.
– По крайности вот приготовила его, на могилку походишь, посмотришь за ней, помянешь, когда полагается, а что ж хорошего, кабы вместе-то померли?
– А за моей могилкой кто посмотрит? – говорила, плача, старушка.
– Ну, я посмотрю… – сказал кровельщик. – Смерть уж такое дело… все туда пойдем.
И он стал смотреть вдаль, насасывая трубочку, придавив огонь в ней большим пальцем.
Голоса звучали тихо, точно боялись нарушить тишину около места вечного упокоения старичка Тихона.
Ночь уже спускалась на землю. Над селом всходил из-за конопляников красный месяц, а народ все еще сидел перед избой. Потом стали расходиться. Оставались только старушки на всю ночь при покойнике да Степан, читавший Псалтирь.
– Убрался дедушка Тихон, к чему бы это?.. – сказал кто-то в раздумье, уходя.
Полный месяц поднялся уже высоко над церковью. Деревья около изб стояли неподвижно, бросая от себя черную тень на дорогу. И в воздухе было так тихо, что свечи горели у раскрытого окошечка, не колеблясь.
А когда Тихона хоронили, то положили его в густом заросшем углу кладбища под большой белой березой…
Дня за три до престольного праздника председателя сельскою совета вызвали в волость.
Оставив ребятишек курить самогонку, он пошел с секретарем.
Проходя по деревне, они посмотрели на трубы и покачали головами: из каждой трубы вилась струйка дыма.
– Все работают… – сказал председатель. – Думали ли, что доживем до этого: у каждого дома свой завод винокуренный.
– Благодать, – отвечал секретарь, – не напрасно, выходит, головы-то ломали.
Через полчаса они вернулись бегом. Председатель стучал в каждое окно и кричал:
– Гаси, дьяволы, топку. Объявляю все заводы закрытыми.
И когда из изб выскакивали испуганные мужики и спрашивали, в чем дело, он кричал:
– Агитатор по борьбе приехал. Держи ухо востро. Прячь.
– Да куда ж ее девать-то теперь, когда уж затерто все?
– Куда хочешь. Хоть телятам выливай. А ежели у какого сукина сына найду, тогда не пеняй. – И побежал дальше.
– На собрание!.. – кричал в другом конце секретарь.
– Сейчас, поспеешь, дай убрать-то.
– Вот и делай тут дело, – говорили мужики, бегая с какими-то чугунами, и сталкивались на пороге с ребятишками, которые испуганно смотрели вслед.
– Вы чего тут под ногами толчетесь! Вас еще не хватало. Бабы, работай! Волоки чугуны на двор.
Через полчаса председатель вышел на улицу и посмотрел на трубы. Дыму нигде не было.
– Здорово сработали, – сказал секретарь, – в момент вся деревня протрезвела.
– Дисциплина.
Приехавший человек, в кожаной куртке с хлястиком сзади и с портфелем в руках, пришел в школу, где было назначено собрание, и прошел через тесную толпу, которая раздвигалась перед ним на обе стороны, как это бывает в церкви, когда проходит начальство.
Остановившись перед столом, приезжий разобрал портфель, изредка поправляя рукой, закидывая назад волосы, которые у него все рассыпались и свешивались наперед, когда он наклонялся над столом. Потом он несколько времени подозрительным взглядом смотрел на толпу и вдруг неожиданно спросил:
– Самогонку гоните?..
Все молчали.
– Кто не гонит, поднимите руки.
Все стояли неподвижно.
– Что за черт… – сказал приезжий. – Всей деревней валяете! – И обратился к переднему: – Ты гонишь?
– Никак нет…
– Так чего ж ты руки не поднимаешь?
– А что ж я один буду?
– А ты?..
– Никак нет.
– Так вот… товарищи, объявляется неделя борьбы с самогонкой: кто перегоняет хлеб на водку, тот совершает величайшее преступление, так как зтим самым подрывает народное достояние. Хлеба и так мало, его надо беречь. Понятно?
– Чего ж тут понимать. Известное дело… – сказало несколько голосов.
– Ну, вот. И вы сами должны смотреть, если у вас есть такие несознательные члены общества, которые не понимают этого.
Передние, стоя полукругом перед столом, со снятыми шапками в руках, как стоят, когда слушают проповедь, при последних словах стали оглядываться и водили глазами по рядам, как бы ища, не окажется ли здесь каких-нибудь, несознательных членов.
– А то я проезжал по одной деревне, а там почти из каждой трубы дымок вьется…
– Нешто можно… Да за такие дела… тут дай бог только прокормиться.
– Праздник… – сказал чей-то нерешительный голос сзади.
– Мало ли что праздник. У вас вон тоже праздник, а дыму ведь нет.
Крайние от окон мужики пригнулись и зачем-то посмотрели на улицу, поводив глазами по небу.
– А нельзя эту неделю на ту перенести? – спросил чей-то нерешительный голос.
– Что?..
Вопрос не повторился.
– А по избам пойдете?
– Что там еще?
Ответа не последовало.
Через полчаса приезжий, закинув рукой волосы назад, вышел из школы. Все, давя друг друга в сенях, вытеснялись за ним на улицу и, затаив дыхание, ждали, куда пойдет…
Приезжий стоял с портфелем в руках и водил глазами по крышам изб. Мужички, справляясь с направлением его взгляда, тоже водили глазами.
– Дыму, кажется, нигде нет, – сказал приезжий.
– У нас никогда не бывает, – поспешно ответил председатель, протискавшись вперед.
– Это хорошо. А то у ваших соседей из каждой трубы дымок.
– Дисциплины нету, – сказал секретарь.
– Ну, так вот… объявляется, значит, неделя борьбы с самогонкой. Слушайтесь председателя и во всем содействуйте ему.
– А после этой недели как?..
– Что?..
Никто ничего не ответил.
– Наказание божие, – говорили мужики, – праздник подходит, все приготовили честь честью, затерли, вдруг нате, пожалуйста.
– Скоро еще, пожалуй, объявят, чтоб неделю без порток ходить.
– Вроде этого. У людей праздник, а у них – неделя.
– А, может, разводить начинать? – сказал голос сзади, когда приезжий скрылся за поворотом дороги.
– Я те разведу… – крикнул председатель. – Раз тебе сказано, что в течение недели – борьба, значит, ты должен понимать или нет?
Подошел, запыхавшись, кузнец. Его не было на собрании.
– Где пропадал?
– Где… – сказал кузнец, вытирая о фартук руки, – баба со страху корове вывалила затирку из чугуна, а та нализалась и пошла куролесить, никакого сладу нет.
– Прошлый раз так-то тоже прискакали какие-то, – сказал шорник, – а у меня ребятишки курили, да так насвистались, шатаются, дьяволята. Один приезжий что-то им сказал, а мой Мишка восьмилетний – матом его. Ну, прямо, обмерли со старухой.
– С ребятами беда. Все с кругу спились.
– Заводчики – своя рука владыка.
– Моему Федьке девятый год только пошел, а он кажный божий день пьян и пьян, как стелька.
– Молод еще, что же с него спрашивать.
– Да, ребятам – счастье: нашему брату подносить стали, почесть, когда уж женихами были, а эти чуть не с люльки хлещут.
– Зато будет, что вспомнить.
– На войне уж очень трудно было. Пять лет воевали и скажи, голова кажный день трезвая. Ну, прямо на свет божий глядеть противно было.
– А тут опять теперь затеяли. Что ж, они не могли в календарь-то посмотреть; под самый праздник подгадали.
Председатель что-то долго вглядывался из-под руки в ту сторону, куда уехал агитатор, потом спросил:
– Не видали, что, он мостик проехал или нет?
– Вон, уже на бугор поднимается, – сказало несколько голосов, и все посмотрели на председателя. Тот, достав кисет и ни на кого не глядя, стал свертывать папироску.
– Да, во время войны замучились. Бывало, праздник подойдет – водки нет. И ходят все, ровно потеряли что. Матерного слова, бывало, за все святки не услышишь.
– Вот это так праздник.
– Это что там – мертвые были.
– Эх, когда заводы громили… Вот попили… в слободке, как дорвались до чанов со спиртом, так и пили, покамест смерть не пришла.
– Вот это смерть… в сказке только рассказывать.
– Да… бывало, по деревне пойдешь, словно вымерла вся: без памяти лежит.
– Свободы настоящей нет. Эх, – сказал кто-то, вздохнув. – Ведь это сколько даром хлеба-то пропадает – на этот налог обирают. Ведь ежели бы он целиком-то оставался, тут бы как с осени котел вмазал, ребят в дело запряг и лежи, прохлаждайся. А то вот праздник подходит, а мы, как басурмане…
– Наоборот все пошло, – сказал кто-то, – прежде под праздник люди были пьяные, коровы трезвые, а теперь люди трезвые, коровые пьяные…
Кузнец только молча плюнул. Потом, немного погодя, сказал:
– Бутылки на две выжрала, анафема.
– А какую водку стали было гнать. Прежде, бывало, пьешь, – мать пресвятая богородица, за что ж ты наказала, и гарью какой-то и дегтем от нее воняет, после головы не подымешь. А теперь только навострились, а они со своими неделями. Да аппараты еще отбирают. Значит, опять на стену лезть.
– Нешто они об этом думают? Им одна только забота – дело развалить.
– Да нешто без водки можно? Не говоря уж о том, что душа требует, а и дела без нее никакого не сделаешь: заявление какое подать, в волость идти, – что ж, ты и явишься с пустыми руками?
Председатель молча курил и, сплевывая, всё поглядывал на бугор.
– Верно, верно, – отозвались дружные голоса.
– Я вот лошадям своим пачпорт опоздал выправить. Им уж давно совершеннолетие вышло, а они у меня без прописки сидели. Думал, засудят. А привез три бутылочки…
– Ежели где председатель хороший, понимающий попадется, там жить еще можно.
– А главное дело, все равно это ни к чему: раз природой устроено, тут мудри не мудри, все то ж на то ж сойдет.
– Это верно… прошлый год всю рожь на водку перегнали, сами не жрамши на одной мякине сидели, а к празднику у кажного полное обзаведение, и на первый же день праздника так насвистались, что как колчушки лежали.
– Как же можно… народ-то православный, слава тебе господи, лбы еще не разучились крестить, особливо, где председатель понимающий…
Председатель докурил папироску и, оглянувшись на бугор, сказал:
– Скрылся…
Все повернулись к нему и замерли.
– По случаю праздника… принимая во внимание местные нужды и обстоятельства населения… объявляю заводы… открытыми. Но ухо держи востро. Ежели в эту неделю кого замечу, спуску не дам.
– А как же дым-то? – сказал кто-то сзади.
– Дым куда хочешь девай, и ребят пьяных по улице не распускать, а то так-то какой-нибудь нагрянет, а они у вас лыка не вяжут.
– Слушайся председателя, – сказал секретарь.
На собрании в чайной обсуждался новый, непривычный вопрос: о выборном начале в приходе.
Старый священник умер, и по новому порядку приехал вчера кандидат служить пробную обедню, чтобы затем, получивши одобрение прихожан, ехать утверждаться к архиерею.
Все сидели на лавках, на окнах и толковали.
– Теперь хорошо, – сказал Федор, снявши и рассматривая свою шапку, – выбирай любого. А то прежде поставят, бывало, какого-нибудь щупленького да безголосого – и майся с ним целый век.
– Да, уж это последнее дело, если у священника ни голосу, ни виду настоящего нет, – сказал Прохор Степаныч, любивший читать Апостол и петь на клиросе, для чего всегда надевал железные очки, хотя все знал наизусть.
– А что ж с ним, щуплым-то, делать? – сказал кто-то.
– Прежде в попы вся шушель лезла, а теперь подожди. А то, пожалуй, много их ..
– Да, теперь уж не проскочут.
– Поглазастей анхирея будем.
– А как же.
– И потом, хоть то сказать, разве можно, чтобы архиерей всякого понимал. Шут его разберет, достоин он или нет.
– А ну их и совсем к черту, – сказал вдруг солдат Андрюшка, сняв шапку и ударив ею по подоконнику, – не надо нам их вовсе.
Все на него оглянулись.
– Сдурел, что ли? – сказал, поглядев на него несколько времени стороной, Прохор Степаныч. Он было завернул полу и полез в карман за кисетом, но, услышав замечание Андрюшки, так и остался с отвернутой полой и засунутой в карман рукой.
– Вот они все такие-то, – сказали старики. – Им леригии не нужно.
– А что ж…
– Вы так-то скоро скажете, что и церкви не надо.
– А что ж…
– Дураки, ослы непонимающие, и больше ничего, – сказал Прохор Степаныч и, достав кисет, стал с обиженным видом свертывать папироску.
– Доперли!
– Еще дальше допрем. Ты бормочешь, а сам не знаешь что. Да я от этой твоей церкви за всю жизнь одной красненькой не пользовался. Да и все – только и знали, что туда носили. Ты-то много попользовался, что за нее так стоишь? – сказал Андрюшка, уже обращаясь к Софрону.
– Чем же оттуда попользуешься?
– То-то, а кричишь.
– Вот это так подставил, – сказал чей-то голос сзади.
Все оглянулись и замолчали, переглядываясь.
– А сами переплатили немало, – сказал опять чей-то голос.
Все еще больше притихли.
– Я рублей с тыщу переплатил, – сказал голос Ивана Никитича от печки.
Все оглянулись к печке.
– А впрочем, – сказал Андрюшка, вставая, – свобода вероисповедания, обсуждайте тут, что хотите, лишние деньги, знать, завелись.
Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к двери. За ним ушли и все молодые.
– Сорвали собрание… – сказал чей-то голос с таким выражением, с каким на войне говорят, «отрезали».
Несколько пожилых тоже было подались к двери.
Вдруг Прохор Степаныч, сунув кисет в голенище, встал и с решительным видом проговорил:
– Предлагаю собранию исключить ушедших, как бы они были неправославные, потому что они забыли о душе.
Все с облегчением вздохнули. Собравшиеся было прошмыгнуть в дверь поспешно хлынули назад и окружили говорившего.
– Правильно.
– Продолжается.
– Значит, о попе?
– Слава тебе, господи, приход-то не из одних басурманов состоит, – есть которые и о душе помнят. Достойный человек всегда себе место найдет. Если человек представительный и с голосом.
– С голосом – конечно… А вот щупленьким-то теперь всем беда, – сказал Федор, покачав головой.
– В Рожнове был такой, – сказал Прохор Степаныч, вынимая кисет из-за голенища и усаживаясь на окно, – человек смирный, тихий, душевный, а не дал бог голосу… и худ. Десять лет с ним бились. Наконец видят – мочи нет больше, говорят: уходи подобру. А на его место уж просился один. Человек, нужно сказать, непутевый, но голосище – труба архангельская. Как рявкнет, в ушах больно.
– Вот это здорово, – сказали голоса с разных концов.
– Аршин двух с половиной росту, – продолжал Прохор Степаныч, – пузо, и волос волнистый всю спину покрывает.
– Да… вот такого бы.
– Достойный священник, – станет служить на Пасху, скажем, так торжества этого одного не оберешься.
– Где ж там.
– Все-таки старый-то упросил было рожновских оставить его.
– Упросил? – сказали с сожалением голоса.
– Да. Но случись у тамошнего купца похороны, пригласил он двух попов для собора да этого борова горластого. Как вышел он…
Все затаили дыхание.
– Как вышел он, – повторил Прохор Степаныч, – с Евангелием – во всю дверь. Как заревет… Все ребятишки, что у амвона стояли, – так их и шибануло к стене.
– Ах, здорово…
– Ну, конечно, полонил. Да уж и старый батюшка увидел, что тягаться ему не под силу, натужается, натужается, а ничего у него не выходит, ну, и подал на перевод. Так когда он уходил, все плакали. Очень уж душа хороша была у него.
– Хороша?
– Страсть.
– Народ чувствует. Что другое, а уж душу он за семью печатями почувствует.
– Да уж народ насчет души…
– Почище архирея разнюхает, – сказал Сенька, подмигнув.
– А тебе бы только оскаляться, – сказал, недовольно посмотрев на Сеньку, Прохор Степаныч, – тут об серьезном, а он…
Все помолчали.
– Что-то нам завтра господь пошлет…
– Да, только надо смотреть, чтоб человек достойный был.
– А представительный из себя-то?
– Вон прасол видел его.
Все оглянулись на прасола.
– Ростом с Бориса будет, – сказал прасол.
– Хорош… А насчет волос как?
– Волос не видел, под шляпу были припрятаны.
– Служить будет – не подпрячет, – сказал огородник.
Как только прошел слух, мужики сейчас же выбрали комитет. А в комитет избрали трех человек: Николая-сапожника, Степана и лавочника.
Николая выбрали за то, что он очень долго говорить мог и выдумывать то, чего до него никто не выдумывал.
Степана выбрали за то, что у него душа была уж очень хорошая, он всегда говорил о том, чтобы всем было хорошо и чтобы все было по справедливости, и все были бы равны.
И совесть у него была замечательная. Он скорее своему готов был отказать, но чужому никогда не отказывал.
Лавочника выбрали просто от хороших чувств. От этих же чувств выбрали бы и помещика, чтобы показать, что они зла не помнят, но не решились, побоявшись молодых, которые должны были скоро вернуться с фронта. И потому остановились на лавочнике.
– Он хоть жулик номерный, но деляга, – говорили мужики.
– Без жулика нешто можно, потому он тебе все знает, где, как и что. Может, он не для себя только будет стараться, а и для обчества.
– Довольны своими? – спрашивали соседние мужички из слободки.
– На что лучше. Одно слово – три кита. На подбор.
Деятельность избранных распределилась очень хорошо. Николай работал головой и языком. Он добивался главным образом того, чтобы устроить жизнь так, как еще нигде не было. И потому он взял на себя разработку планов, проектов.
– Главное дело – выдумать, – говорил он, – а сделать-то всякий дурак сделает.
Но у него был один серьезный недостаток: он свои планы никогда не согласовывал с жизнью. Чем меньше возможности было выполнить на деле то, что он придумал, тем для него было лучше: значит, так сразу далеко шагнул, что и рукой не достанешь. Значит, голова работает.
А голова, действительно, хорошо работала: не проходило дня, чтоб его не осеняла новая идея. Идей этих было столько, что он едва успевал их выкладывать, и даже часто сам забывал сегодня о том, о чем говорил вчера.
– Что ж ты, черт! Ведь вчера совсем другое говорил! – кричали ему мужики.
– Нешто все упомнишь, – отвечал Николай, – хорошо у вас одно дело, а я обо всем думаю.
Начал он с того, что деревню сразу превратил в столицу. По его плану, нужно было открыть школу для взрослых, столярную мастерскую, агрономические курсы, народный дом, пчеловодные курсы и театр. И все сразу и в разных помещениях, чтобы путаницы не было.
– А денег откуда возьмешь? – спрашивали мужики.
– Ерунда. По копейке со всех соберем, вот тебе и школа для взрослых.
– А насчет столярной мастерской?
– Ерунда. По две копейки со всех соберем, вот и все.
– А на агрономические курсы, значит, по три будет?..
На другой день школа и курсы отменялись, потому что у Николая мысль направилась куда-нибудь совсем в другую сторону. И мужики облегченно вздыхали при мысли, что одна копейка, две копейки и три копейки останутся в кармане. И чувствовали даже повышенное расположение к Николаю, что он так хорошо говорил, и в конце концов ничего не придется платить за это.
Такие перемены в решениях и планах Николая происходили оттого, что он никак не мог утерпеть, чтобы не говорить о задуманном со всяким встречным или первым попавшимся под руку приятелем, И если таких приятелей попадалось десятка полтора, то к вечеру задуманное до того ему надоедало, и так он уставал от него, точно работал целую неделю день и ночь.
– Как у тебя голова только терпит? – говорили мужики.
– Что ж сделаешь-то, время такое, надо стараться, – отвечал Николай, – зато теперь про нас в газетах пишут.
И, правда, писали, что в таком-то селе открылась школа для взрослых, народный дом, пчеловодные курсы и т. д. Это происходило потому, что Николай в волостном комитете рассказывал председателю, как о задуманном, председатель волостного комитета рассказывал в уездном комитете, как о начатом, председатель уездного рассказывал в губернском, почти как о законченном, в расчете на то, что пока он до губернии доедет, там уж обделают дело. А тот печатал в газете, как об открытом.
И не только не видели никакого убытка от деятельности Николая, а частенько получали и кое-какую выгоду. Николай вдруг решит разобрать на школу помещичью кухню. Разберут с удовольствием. Но школу класть еще не начали, как у Николая новая идея.
А кирпич лежит свободный.
А в хозяйстве он каждому нужен.
И когда Николай решит общественную библиотеку построить, наложивши на каждого по четыре копейки, то оказывается, что четырех копеек платить не придется, потому что и никакого кирпича нет.
Пойдет посмотреть на то место, где лежал кирпич – его и, правда, нет.
– Ну, и черт с ним, – скажет Николай, – какая тут библиотека, когда бани нету, ходим все как черти немытые.
Библиотеку откладывали.
– Вот это другое дело, – говорили старички, – в баньке попариться не грех, это всякий с удовольствием.
– Взносы небось придется на нее делать? – спрашивал кто-нибудь.
– Нет, – отвечал Николай, – вот амбар помещичий приспособим, перегородки из закромов высадим – и ладно.
Перегородки высаживали, и, когда приходили к нему за дальнейшими указаниями, он раздраженно кричал:
– Ну, какого черта еще прилезли? Чего вам?
– Насчет бани…
– Насчет какой бани?
– Обчественной.
– Вот надоели с этой баней. Всю жизнь сидели без бани – ничего, а то вдруг им баня понадобилась.
– Да нам не к спеху.
– Не к спеху, а лезешь?..
Баню пока откладывали.
– А перегородки себе взять можно? – нерешительно спрашивал кто-нибудь.
– Можно.
– Вот так до весны подработаем, – везде чисто будет.
Когда выбирали Степана, который старался всегда, чтобы все было хорошо, то каждый думал, что раз Степан – хороший человек, то он уж не откажет, если, к примеру, пойтить насчет леску попросить.
И так как каждому что-нибудь было нужно, то поэтому к Степану шли все.
И он никому не отказывал. Писал на бумажке какие-то крючки и отправлял к лавочнику для выполнения.
Но получалось всегда так, что одному даст, – глядишь – обидел другого. Написал одному выдать корову, отобрав ее у прасола, мужичок ушел, благословляя Степана. А через минуту прибежал прасол, прося написать бумажку о том, что его корова не подлежит реквизиции. Степану как-то неловко было отказать и этим обидеть человека. Он написал и прасолу. И когда мужичок прибежал, запыхавшись, и показал прасолу бумажку насчет коровы, прасол, прибежавший еще более запыхавшись, показал ему тоже бумажку насчет той же коровы.
Когда разговор заходил о том, чтобы делить помещичью землю, Степан первый присоединялся к этому, говоря, что несправедливо одному владеть тысячей десятин, когда у мужика и пяти нету.
Но, когда разговор заходил о том, чтобы в это воскресенье начать делить, Степану становилось жаль помещика, – тоже человек, и он говорил, что лучше подождать.
– Как там решат всем народом, так тому и быть. Немножко и подождать-то. Скоро соберутся.
– Да до каких пор ждать-то! Жрать нечего, – говорил кто-нибудь.
– Ну, я тебе записочку к арендатору напишу, он тебе муки даст.
– Что ж ты одному только напишешь, а остальные облизываться будут?
– Зачем одному, можно и не одному.
И все, окружив Степана, получали записки и бежали к арендатору за мукой.
– Вот человек, вот это душа. Чтобы он когда-нибудь тебе в чем-нибудь отказал, – примеру еще такого не было, – говорили мужики. – Не ошиблись, выбрали.
– На душу гляди, никогда не ошибешься. А минут через десять прибегал арендатор и торопливо говорил:
– Голубчик, дай скорей записочку, а то всего оберут, сукины дети.
И чем Степан был добрее ко всем, тем больше его начинали ненавидеть. И дошло наконец до того, что не могли слышать одного его имени, чтобы при том не помянуть своих и чужих родителей.
Лавочник, сообразно своему призванию, занялся хозяйственной частью, главным образом, кооперативом, куда посадил своего племянника, у которого нос посгоянно был в саже, а правая рука почему-то поднималась вместе с левой.
Но лавочник свое призвание, имевшее определение номерного, направлял односторонне: только для себя, забывая при этом об обществе. Поехал к Пасхе за товаром и привез почему-то одного мыла. Дешево очень было. Все подходили к прилавку, на котором лежали бруски серого мыла, и, потрогав руками, отходили.
– Хочешь умывайся, хочешь разговляйся, – сказал Сенька.
– Бани не построили, зато мыла сколько хочешь.
И так как мыла за глаза было много, то лавочник от себя стал сбывать его. Деньги за проданный крестьянам помещичий скот тоже поступили к нему.
– Квиток-то дашь? – спрашивал иногда какой-нибудь мужичок, только что внесший за корову деньги.
– Какой же тебе квиток, – говорил лавочник, – я вот тут тебя запишу.
Он ставил на клочке бумажки какой-то крючок и совал бумажку себе в карман, где у него были еще такие же бумажки.
– Не спутались бы, – говорил мужичок, – по разным карманам бы разложил.
– На каждого черта особый карман, что ли, буду готовить? – отвечал лавочник, – жирно будет, облопаетесь.
А потом и, правда, оказалось, что бумажки спутались: неизвестно, кто платил, кто не платил, и выходило так, что будто вовсе никто не платил, потому что, когда понадобились деньги на покупку товара, денег никаких не оказалось.
– Да ведь бумажки-то ты с нас брал? – закричали все в один голос.
– Брал, – ответил лавочник.
– Крючки-то свои ставил?
– Ставил.
– Ага, ставил? Так где ж они?
– Кто?
– Да бумажки-то эти с крючками?
– Он, должно, не в тот карман их клал…
– Чего галдите, вот ваши бумажки. Все тут записано. Проверяй.
И вынул из кармана пачку смятых истертых бумажек. Все посмотрели на бумажки и замолчали.
– Вывернулся, черт…
– Этот всегда вывернется. Вот отчетность бы завести, тогда бы они попрыгали. А деньги-то у тебя где?
– Деньги разошлись. Где ж им быть? Что я их съел, что ли? Очень мне нужны ваши деньги! – кричал уже лавочник. – Ежели бы я квитанций вам не показал, могли бы орать, а раз все тут, значит, и не галдите.
– Товар надо осмотреть, – сказал кто-то.
– Правильно. Веди в лавку. Зови дьячка для контролю.
Пришли в лавку, стали проверять. Оказалось, что в кассовой книге, в графе, где стоят рубли и копейки, записано «поступило три свиньи».
– Что-то они не в ту закуту попали, – сказал дьячок, держа желтый табачный палец на графе и повернув к мужикам голову с подпрятанной под воротник полукафтанья косичкой.
Ближние к дьячку нагнули головы к книге.
– Ты бы поаккуратней писал-то, – сказал кузнец малому, – тебе тут рубли нужно писать, а ты свиней сюда нагнал!
– Это я спутался, их вон куда надо… – сказал черноносый малый, полез правой рукой почесать затылок, и левая стала подниматься.
– Ты, должно быть, не той рукой писал… – сказал Сенька.
– Поаккуратней надо, – сказал член комиссии, – а то, за тобой не догляди, ты к весне тут целое стадо разведешь.
– Правильно, что ли? – спрашивали задние.
– Черт ее знает! Уж очень намазано чтой-то… Про свиней прочли, а про деньги чтой-то ничего не разберешь.
– Это я тут ошибся да пальцем растер, – сказал малый недовольно.
– Зачеркивал бы. А то скоро кулаком по всей книге начнешь мазать.
Когда же с лавочником заговорили о земле, то он, сам имевший 20 десятин купленной, говорил:
– С этим надо подождать, как там решат. Сейчас пока только налаживаем. Без закону нельзя. Вот соберутся, тогда… Зато мы с вас никаких налогов не берем.
Если кто-нибудь приходил к нему с запиской от Степана, который просил выдать просителю кирпича на хату, лавочник говорил:
– Нету кирпича. На школу пошел.
– Да ведь школы-то нету?
– Школы нету потому, что курсы решили строить.
– Да ведь курсы-то не построили?
– А, черт, пристал… У Николая спрашивай.
Проситель шел к Николаю.
– Кирпич из разломанной кухни брал? – спрашивал Николай.
– Брал…
– Ну, так какого же черта лезешь!
И выходило так, что все терпели от троих. С одной стороны, от пустой головы Николая, с другой – доброй души Степана, с третьей – от односторонне направленного номерного дара лавочника.
– Этому черту в святые надо было идти, а не обчественными делами заниматься, – говорили про Степана.
– Вот засели, окаянные, на обчественную шею. Когда ж это с фронту придут?!
– Кто же это вам удружил таких? – спрашивал кто-нибудь из мужиков.
– Сами, конечно. Кто ж больше? Ведь это какой народ…
На собрании фабрично-заводского комитета выступил заведующий культотделом и сказал:
– Поступило заявление от секретаря ячейки комсомола о необходимости борьбы с укоренившейся привычкой ругаться нехорошими словами. Всемерно поддерживаю. Особенно это от носится к старшим мастерам: они начнут что-нибудь объяснять, рта не успеют раскрыть, как пойдут родным языком пересыпать. Получается не объяснение, а сплошная матерщина.
Все молчали. Только старший мастер недовольно проговорил:
– А как же ты объяснишь? Иной только из деревни пришел, так он, мать его, ничего не понимает, покамест настоящего слова не услышит. А как полыхнешь его, – сразу как живой водой сбрызнут.
– Товарищи, бросьте! Семь лет революции прошло. Первые годы, когда трудно было, вам не предлагали, а теперь жизнь полегче пошла. Ну, если трудно, выдумайте какое-нибудь безобидное слово и употребляйте его при необходимости. Положим так: «Ах ты, елки-палки!..»
Старый мастер усмехнулся и только посмотрел на соседа, который тоже посмотрел на него.
– Детская забава…
– Да, уж не знают, что и выдумать.
– Трудно будет, не углядишь за собой, – сказал рабочий с серебряной цепочкой на жилетке. – Ведь они выскакивают не замечаешь как.
– Товарища попросите следить.
– Что ж он так и будет следом за тобой ходить, товарищ-то этот? Он тебе в рот наперед не залезет, а уж когда двинешь, что он сделает; это не воробей, за хвост не поймаешь.
– Да, это верно, что не замечаешь. Я как-то в театре с товарищем был, – сказал другой рабочий. – Ну разговорились в буфете, барышни тут кругом. Я всего и сказал-то слова два; гляжу, барышни как брызнут чего-то. То теснота была, дыхнуть нечем, а то так сразу расчистилось, просто смотреть любо. Вздохнули свободно. Только товарищ мне говорит: «Ты, – говорит, – подержался б маленько». – «А что?» – спрашиваю. – «Да ты на каждом слове об моей матушке вспоминаешь».
– А вот за каждое слово штраф на тебя наложить, тогда будешь оглядываться, – сказал заведующий культотделом.
– Правильно. Память очистит.
– На самом деле, пора ликвидировать. А то наши ребята в девять лет, можно сказать, образованные люди, а мы все с матерщины никак не слезем.
– Никак!.. Иной раз даже самому чудно станет: что это, мать твою, думаешь, неужто уж у меня других слов нету!
– Вы только сначала плакаты везде развесьте, чтобы напоминало.
– Это тогда всю Москву завесить ими придется, – проворчал старый мастер.
– А что – на фабрике только нельзя или вообще?.. – спросили сзади.
Заведующий культотделом замялся…
– За городом, пожалуй, можно, ежели никого поблизости нет.
– Вот это так! Мне по морде, скажем, дали, а я, значит, опрометью кидайся на трамвай – и за город. Отвел там душу и тем же порядком обратно.
– Да еще выбирай местечко поглуше, чтобы кто-нибудь не услышал, – сказал насмешливый голос. – Уж как начнут выдумывать, так с души воротит.
– Итак, товарищи, принято?
– Попробовать можно…
– Клади со служащих по рублю, с рабочих – по полтиннику.
– Что ты, ошалел, что ли! – закричали все в один голос, и даже сам заведующий культотделом, – это всех твоих кишок не хватит.
– Ты по копейке положи, и то в неделю без штанов останешься, – сказал старший мастер и прибавил: – ну, прямо слушать тошно, как будто малые ребята, каким серьезным делом заняты. А что производство от этого пострадает, – это им нипочем.
– Итак, товарищи, с завтрашнего дня…
– Как с завтрашнего дня? Дай праздники-то пройдут, а то за три дня все месячное жалованье пропустишь.
– Верно, уж проведем по-христиански, а там видно будет.
Через неделю в мастерские зашел директор. Два крайних парня сидели у станков и ничего не делали.
– Вы что ж? – спросил директор.
– Недавно поступили… Не знаем как тут…
– А старший мастер почему не объяснит?..
– Он начал объяснять, а потом четой-то плюнул и ушел.
– Позовите его…
Показался старший мастер, на ходу недовольно вытирая руки о фартук.
– Займись с ними, что же ты? Производство страдает, страна напрягает все усилия, а у тебя без дела сидят. Так нельзя.
– Сам знаю, что нельзя, – ответил мрачно старший мастер и подошел к парням. – Ну, чего же вы?.. гм… гм… тут не понимает?.. елки-палки!.. Ведь тебе русским языком!..
Он не договорил и плюнул.
– Ну, что же? – сказал директор.
Старший мастер посмотрел на него, потом сказал:
– Отойди-ка малость.
– Зачем? – спросил удивленно директор, однако отошел в сторону.
Старший мастер оглянулся по сторонам, потом помялся около парней и, отойдя от них, сказал:
– Ежели им объяснить, чтобы они поняли, тут меньше рублевки не отделаешься.
Директор оглянул рабочих, подошел поговорить, но тот, с которым он заговорил, в середине разговора вдруг осекся и оглянулся по сторонам.
– Что вы, как вареные, нынче? – сказал директор. – Недовольны, что ли, чем?
– Нет, ничего…
– А что же, в чем дело?.. Комсомол налаживает работу?
Старший мастер, посмотрев исподлобья, сказал:
– Налаживает… Скоро так наладит, что никто ничего делать не будет.
– А почему прогулов на этой неделе больше?
– На стороне много работали, – сказал председатель фабзавкома.
– Это почему?
– Поистратились маленько, прирабатывали…
– На что поистратились?
Председатель не знал, что сказать, и оглянулся на подошедшею заведующего культотделом.
– На культурные… цели.
– Так, милый мой, нельзя. Вы на культурные цели сбор делаете, а материальная сторона терпит убыток. Это я тогда ваши культурные цели к… матери пошлю. Ни в чем меры у вас нет. Вот хоть бы взять эти плакаты: вы их столько понавешали, что куда ни ткнешься, везде они в глаза лезут. Намедни приехал замнарком, осмотрелся этак издали в зале и говорит: «Хорошо посмотреть, сколько у вас плакатов. Это что – лозунги?» А я, признаться, не посмотрел да и говорю: «Лозунги». А потом к какому плакату ни подойдут, а там все про матерщину. Гляжу, уж мой замнарком что-то замолчал. Я ему диаграммы показываю, а он издали махнул рукой и говорит: «Не надо, я уж читал»…
– Конечно, надо и за этой стороной смотреть, потому что эта позорная привычка так въелась, что сами часто страдаем от нее. Вот у нас был один товарищ, ценный работник, доклады хорошо читал по истории революции, но слова одолевали. Бывало, читает, все ничего, как до московского восстания дойдет, – так матом!.. Так вот я говорю, что против этого ничего не имею и даже сам всемерно содействовать буду. В самом деле, пора ликвидировать это безобразие. Особливо старшие мастера, они, мать их… ни одного слова сказать не могут без того, чтобы….
– Две копейки с вас, товарищ, – сказал подошедший к директору секретарь ячейки комсомола.
– Какие две копейки?
– За слова. Обругались сейчас.
– Когда я ругался? Что ты, мать!..
– Восемь, как за повторение.
– Да пойди ты…
– Да ну их к черту, гони их! – закричали вдруг все. – Осточертели!
– Эти молокососы еще вздумают на голове ходить.
– Прямо тоска уж взяла, – к кому не подойдешь, все молчат. У него спрашиваешь про дела, а он, как чумовой, оглядывается по сторонам, потому этими двумя копейками до последнего обчистили.
– Верно! От мастеров от старших не добьешься ничего, объяснять совсем перестали.
– Покорно благодарю… – сказал старший мастер, – я вчерась за свое объяснение восемь гривен заплатил…
– У меня пять человек детей, работаю с утра до ночи, – сказал рабочий с цепочкой, – а я должен ругаться: «Елки-палки»… Прямо вспомнить стыдно, ей-богу. Только что вот на воздухе в праздник и очухнешь немного.
– Нет, уж вы, пожалуйста, свое дело делайте, а нам работу не портите, – сказал директор, – а то вы опыт устроили, а завод за неделю только восемьдесят процентов производительности дал.
– Молокососы, – закричали сзади, – об деле не думают… только страну разорить… и так нищие.
– Пиши резолюцию, – сказал директор.
«В виду невозможности быстрой отвычки от употребления необходимых в обиходе… технических слов, считать принятую культотделом меру преждевременной и слишком болезненной, вредно влияющей на самочувствие и производительность». Какую меру – в протоколе упоминать не будем. Так ладно будет?
– В лучшем виде! Завтра же на полтораста процентов нагоним! – крикнули все.
А старший мастер повернулся к заведующему культотделом, посмотрел на него и, засучив рукава, сказал:
– Ну-ка, господи благослови – бесплатно!
На улице, около дверей домового комитета, уже с шести часов утра толпился народ. Какой-то человек стоял с листом и вписывал туда фамилии подходивших людей.
Проходивший мимо милиционер с револьвером на ходу крикнул:
– Вы своих гоните на площадь, а там укажут. После работы всем работавшим будут выданы значки. – И ушел.
– Зачем-то, миленькие, народ-то собирают? – спросила, подходя, старушка лет семидесяти.
– Ай ты не записывалась еще? – сказал малый в сапогах бутылками, в двухбортном пиджаке.
– Нет, батюшка…
– Что ж ты зеваешь! Сейчас уж погонят. Записывайся скорей.
– Господи, чуть-чуть не опоздала, – говорила старушка, отходя после записи, – голова, как в тумане, совсем заторкали.
– Скоро ли погоните-то? – кричали нетерпеливые голоса.
– А куда итить-то?
– Чума их знает. Таскают, таскают народ…
– Не таскают и не чума их знает, – сказал бритый человек в солдатской шинели, – а предлагают всем сознательным гражданам идти на праздник труда.
На него все испуганно оглянулись и замолчали. Только какая-то торговка, в ситцевом платье, с платочком на шее, сказала:
– Взять бы сговориться всем и не ходить, что это за право такое выдумали.
– А добровольно идти или обязательно?
– Добровольно, – отвечал человек с листом: – с квартиры по одному человеку.
– А ежели не пойдешь, что за это будет?
– Черт ее знает… Говорят, значок какой-то выдавать будут.
– А у кого не будет значка, тому что?
– А я почем знаю, что ты ко мне привязалась, у коммунистов спрашивай. Гоняй их, чертей, да еще объясняй все. И так голова кругом идет, – проворчал человек с листом.
Торговка в ситцевом платье задумалась, а потом сказала:
– Взять бы сговориться всем да не ходить.
– Ты тут сговоришься, а на другой улице не сговорятся, вот и попала, – сказал бывший лавочник в старых лаковых сапогах.
– А тут значок еще, – говорили в толпе. – Черт его знает, может быть, он ничего не значит, а может, без него никакого ходу тебе не будет. Вот теперь калоши, говорят, выдавать скоро будут… Придешь получать, – значок ваш предъявите. Нету? – Ну и калош вам нету.
– Это-то еще ничего: а как вовсе тебя вычеркнут? – сказал кто-то.
– Откуда?
– Там, брат, найдут откуда.
– Ну, кончайте разговоры и айда на площадь. – В ряды стройся!
– Чисто как на параде, – сказал чей-то насмешливый голос.
– Это еще что… А в прошлый раз нас коммунист гонял, так песни петь заставляли, вот мука-то.
– Равняйся! – крикнул человек с листом, задом отходя на середину улицы, как отходит командир, готовящийся вести свой полк на парад.
– Старуха, что ты тыкаешься то туда, то сюда! Раз командует равняйся, значит, должна становиться. По улице идите, куда на тротуар залезли?
– О господи батюшка!..
– Шагом!.. Марш!.. Куда опять на тротуар полезли? Что за оглашенные такие!..
– Да я беременная…
– Так что ж ты затесалась сюда. Усердны, когда не надо. С квартиры по одному человеку сказано, а их набилась чертова тьма.
– Без калош-то оставаться никому не хочется, – сказал чей-то негромкий голос.
– Домой иди, ведь сказано тебе… – говорили беременной.
– Значка, боюсь, не дадут.
– Вот окаянные, разум помутили этим значком. Бабка, не отставай!
Когда подходили к площади, навстречу показался еще отряд с оркестром музыки и с красными знаменами. Встречные шли, переговариваясь, с веселыми лицами и даже приветственно помахали платками и шапками.
– Этих уже окрестили, – сказал бывший лавочник.
Вдруг передние остановились.
– Чего стали? – кричали задние, поднимаясь на цыпочки.
– Не знают, куда дальше гнать. Пошли спрашивать.
– Тут бы лопаток с вечера наготовить, работу загодя придумать, и отделались бы все в два часа, – проговорил какой-то волосатый человек. – А теперь жди, стой.
– Пусть руки отсохнут, ежели лопатку возьму, – сказала торговка в ситцевом платье.
– Знаем мы, как они лопатки выдают, – привезут по одной лопатке на пятерых и ладно.
– И слава богу, по крайней мере руки не поганить об такую работу.
– Не очень-то слава богу. Скажут, не работала – без значка и останешься.
Торговка сердито замолчала, потом, немного погодя, сказала:
– Я не виновата, что у них лопаток нету, а раз я была, значит, должны значок дать.
– С ними пойди потолкуй. Скажут: в очередь бы работала.
– Лопатки везут. Разбирай, не зевай, – торопливо крикнул кто-то.
Все бросились к телеге. А впереди торговка в ситцевом платье. Она схватила за конец метелки, которую держала другая женщина.
В воздухе замелькали руки, лопатки, метелки. Слышались голоса испуганных и прижатых к телеге людей.
– Чего вы! Ай одурели? Эй, баба, что ты, осатанела, что ли! Ты ей так руки выдернешь, – кричали на торговку.
Милиционер, схватив двух женщин сзади за хвосты и оттягивая их назад, говорил:
– Успеешь! Обожди! Обожди!
– Совсем взбесился народ! Ктой-то еще про калоши тут вякнул. Наказание, ей-богу.
Бритого человека в солдатской шинели в первую же минуту сбили с ног, и он, чтобы не быть раздавленным, залез под телегу и выглядывал оттуда.
– Так его, черта, не проповедуй, – крикнул кто-то.
Торговка в ситцевом платье отвоевала лопатку, а другая, вырывавшая у нее, сорвав себе руку, грозила ей из-за телеги кулаком и кричала:
– Я те дам, как из рук вырывать, поскуда поганая. Взбесилась совсем, с руками рвешь.
– А ты не цапайся раньше других. Одна уж готова все ухватить.
– Шагом марш!
– Вот и отмеривай улицу, – говорил какой-то трубочист с метелкой на спине, – до сорока лет дожил, троих детей имею.
Минут через пятнадцать опять остановились около площади.
– Что опять стали?
– На место пришли. Пошел спрашивать, да что-то опять, знать, не так.
Все смотрели на площадь, которую, переговариваясь и смеясь, с вспотевшими лицами мели мужчины и женщины.
– Празднуют, – иронически сказал лавочник. – Заместо того, чтобы сговориться всем и уйти, гнут себе спину. Эх, лошадиное сословие!..
– Куда ж ты их пригнал сюда? – крикнул стоявший на площади высокий человек с лопаткой в руке.
– А я почем знаю?.. Мне сказано сюда…
– Что, у них там шарики, что ли, в головах не работают, – уж третью партию ко мне присылают. Я и с этими-то чертями не знаю, что тут делать.
– Что, ай назад? – спрашивали у провожатого.
Тот нахмуренно подходил, ничего не отвечая. Потом вынул платок, отер им вспотевший лоб и, оглянувшись зачем-то по сторонам, хмуро и неопределенно махнул платком вдоль улицы:
– Пошел туда!..
– С вечера бы надо придумывать работу, – сказал опять длинноволосый человек.
– Мы прошлый раз так-то помучились. Народу нагнали пропасть, не найдем никак, что делать, да шабаш. Все заставы обошли. До шести вечера ходили. Спасибо, провожатый хороший попался, – все-таки выдал значки.
– Что ж вы бродите до двенадцати часов, как сонные мухи! – крикнул какой-то военный, быстро проезжавший на лошади, как ездит управляющий, осматривая в поле работы, – пристанища себе нигде не найдете?
– А что ж, когда отовсюду гонят, – сказал угрюмо провожатый.
– Голова-то не работает ни черта, вот вас и гонят. Поворачивай назад. Идут молча, словно утопленники…
– Вот к этому ежели бы попали, беспременно петь заставил бы, – сказал лавочник. – Из этих самых, должно.
– Как же, так и повернул, – проворчал провожатый, когда военный скрылся за поворотом. И продолжал вести дальше.
Увидев на углу пустыря разваленный дом, он остановился и крикнул:
– Перетаскивай кирпичи к забору да засыпай ямы. Только проворней, а то ежели до трех часов не кончите, значков не выдам.
– Слава тебе господи, наконец-то определились.
– Да, спасибо, домишко этот подвернулся, а то бы до вечера ходили.
Все лихорадочно принялись за дело. Один рыл лопатой, а пятеро стояли сзади него в очереди и поминутно кричали на него:
– Да будет тебе, не наработался еще!
– Уж как дорвется, – не оттащишь. Бабушке-то дайте поработать, уважьте старого человека… А проходившие мимо говорили:
– Усердствуют… Вот скотинка-то…
Когда кончили работу и стали выдавать значки, оказалось, что старушке не хватило значка.
– Какой же тебе значок, когда тебе больше шестидесяти лет, могла бы совсем не приходить.
– Господи батюшка, ведь вы ж меня записали. Вот все видели.
– Не полагается. Поняла? Свыше пятидесяти лет освобождаются от работы. А тебе сколько?
– Семьдесят первый, батюшка.
– Ошалела, матушка, приперла.
– Стоит в голове туман какой-то, ничего не поймешь, – сказала старушка.
– По тротуару теперь можно итти?
– Можно…
– А значок на грудь прикалывать или как? – спрашивала беременная.
– Это ваше личное дело.
Все возвращались веселой толпой со значками на груди и смотрели недоброжелательно на встречающихся прохожих, шедших без значков.
– Все прогуливают, ручки боятся намозолить, – сказала торговка, – и чего с ними церемонятся? Хватали бы их на улице да посылали.
А старуха спешила сзади всех и бормотала:
– Вот стоит в голове туман, – ничего не поймешь…
На собрании жильцам дома было обьявлено, что с нынешнего дня начинается санитарная неделя, и они обязаны вычистить все лестницы в доме и весь навоз со двора.
– Уж не знают, что придумать, – сказала женщина в платке.
– То три месяца не заставляли, а то вдруг, пожалуйте, в одну неделю все им вычищай, – говорили разные голоса.
Все вышли во двор и стояли в ожидании, когда заставят работать.
– Кабы знали, что чистить придется, не валили бы зря. А то около черных ходов такие горы навоза, что промеж них как по коридору ходишь. Нешто их вычистишь!
– Председатель дюже хорош, не мог вовремя запретить. А теперь вот и гни спину.
– Что за нескладный народ, – сказал рабочий в суконном картузе, – кабы каждый аккуратно убирал за собой, ничего бы и не было, а теперь, вишь, какие горы.
– Председатель должен был смотреть за этим. Мы почем знали.
– Что ж ты без председателя-то не знала, что перед дверью навоз валить нельзя, десяти шагов не могла сделать, до ямы донести? – сказал рабочий, обращаясь к женщине в платке.
– Это с верхних этажей в форточки вываливают. Ты разберись сначала, а потом и говори.
– Из верхних само собою, а ты вчерась с порога горшок выливала.
– Я выливать стала, когда тут другие навалили.
– По скольку же теперь часов заставите кажного работать? – недоброжелательно спрашивали у вышедшего председателя.
Председатель, высокий худощавый человек в солдатской шинели, суетливо оглянулся по двору, как бы проверяя, много ли собралось народу.
– Надо так пригадать, чтобы в неделю все кончить, – сказал он.
– То-то вот, кабы за делом-то смотрел, каждый день заставлял бы чистить, тогда бы по пяти минут на человека, больше бы не пришлось работать, а теперь целую неделю спину гни, – сказала женщина в платке.
– А сами-то вы где были? Кто же вам запрещал чистить?
Женщина сердито промолчала, а потом сказала:
– Раз кто за этим смотреть поставлен молчит, что ж с нас-то спрашивать? Вы должны заставлять.
– Где ж ему заставлять. Его не боится никто. Вишь, вон собрался народ и стоит неизвестно чего.
– Когда ж работать-то начнем? – закричало уже несколько голосов.
– Так что ж вы не начинаете? Лопатка в руках есть, чего вам еще? – отвечал суетливо председатель, оглядываясь по сторонам и ища себе лопатку, – дайте-ка мне лопаточку.
– Да вы заставляйте работать-то… а он лопатку ищет!
– Прямо смотреть тошно. Крикнуть не может как следует.
Все подошли к наваленным горам навоза и стали нехотя копать.
Председатель тоже принялся работать.
– Эх, прежний-то председатель был молодчина. Бывало, выгонит всех на работу, сам до лопатки не дотронется, а только стоит и кричит на всех.
– Да, у того не стали бы почесываться, – сказала женщина в платке. – Тот, как чуть что не так, сейчас – штраф, а не то вовсе в милицию. У того из окна помоев не выплеснешь, а если и выплеснешь, так, бывало, сначала раз десять оглянешься.
– Тот, бывало, сядет, цигарку в зубы и только кроет всех. И работали – в лучшем виде. Самим же лучше: час отворочаешь, зато потом иди на все стороны. А тут вот будем через пень колоду валить до вечера, а там дома работы по горло.
– Тут бы двинуть матюгом, сразу бы у всех руки развязались, а то копаешь, ровно сонный.
– Прямо работать противно, – сказала женщина в платке.
– Да, уж как не боишься человека, дело плохое. Вчерась тротуары чистили; объявили, чтобы к двенадцати часам собрались, а то его в милицию посадят. «Убедительно, говорит, прошу – не подведите». Вышел в двенадцать – ни души. Давай сам скрести.
– У прежнего, бывало, за четверть часа до срока все на местах. А как опоздал, лишних два часа работать заставит, да еще благословит тебя, – сказала женщина в платке. – Бывало, женщин и то такими словами кроет, ежели что не так, – и никто не обижался.
– Не обижались, потому что порядок.
– А у этого до того дошли, что на чердаке накат на дрова подпиливать стали, да все вторые двери на черных ходах пожгли, а он только все уговаривает да воззвания вывешивает.
– А в квартирах-то что делается? Прежний председатель цыпленка не позволял держать, а теперь кроликов развели, коз, – сказала женщина в платке. – Я поросенка купила, тащу его на третий этаж к себе по парадной лестнице, нарочно, чтобы на него не налететь (он по черной ходит), а, глядь, он как раз тут и идет навстречу. Этот домовой у меня сигает, из рук вырывается, а он загородился газетой, будто читает, и прошел, ничего не сказал, словно не видал. – Может, и правда не видал?
– Какой там не видал, когда этот демон у меня чуть через перила не пересигнул, уж поперек его за живот схватила.
– Да, человечка господь послал.
– Ну, ей-богу, ничего не сделаем нынче, – сказала раздраженно женщина в платке, – вот уж целый час, как вышли, а работать еще не начинали.
– С таким председателем никогда не начнешь.
– Эх, смотреть противно. Стоим все как вареные. Ежели б прежний-то был… Тот бы церемоний разводить не стал. Как двинул бы…
– Сразу бы заходили, – бодро сказало несколько голосов.
– Как же можно. Веселей дело бы пошло.
Портниха ползала по полу около выкроек с булавками в зубах, когда пришла ее родственница узнать об обещанной комнате.
– Ну, что, или не умерла еще?
– Да нет… Теперь только оглохла еще совсем.
– Что тут будешь делать, куда деваться. Вещей пропасть, да собак двух еще Андрея Степановича угораздило привести. Голову скрутили эти собаки. – А доктор что говорит?
– Доктор говорит, что при последнем издыхании. Хотя сказал, что с этой болезнью иногда долго живут, если припадки не будут повторяться.
– Ну, он дурак и больше ничего, – сказала расстроенно женщина.
– Может быть, пройдешь, посмотришь сама?
В дальней комнате в углу на кровати лежала ссохшаяся старушка с восковым заострившимся лицом и неподвижно смотрела перед собой, коротко и часто дыша.
– Пришла справиться о вашем здоровьи, тетушка.
– А?
– О, черт… О здоровьи, говорю, пришла узнать.
– Спасибо, матушка. Сын родной забыл, а ты вот, племянница, не забываешь.
– Как себя чувствуете?
– Все так же… Оглохла только. За доктора спасибо. Уж так успокоил меня. Говорит, вы с этой болезнью еще лет пять… проживете…
– С ума сошел, идиот, – сказала женщина.
– И мне сразу стало лучше, успокоилась.
– А припадков не повторялось больше?
– Нет, бог милостив… как капель каких-то дал, так сразу легче стало.
В дверь заглянул легкомысленного вида упитанный мужчина в распахнутой шубе, с шапкой на макушке. Он, с наивным удивлением подняв брови, шепотом спросил, приподнимаясь на цыпочки и заглядывая через спинку кровати:
– Что, разве не умерла еще? А я уж вещи привез.
– Да ты с ума сошел!
– Я же вчера вечером звонил. Анна Петровна сказала мне, что кончается.
– Она каждый день кончается.
– Значит, недоразумение… Но Барановы, милочка, тоже не соглашаются нас дольше держать.
– Анна Ивановна, а то, может быть, в коридоре разрешите, – сказал мужчина, – нам бы только вещи поставить. Ведь не будет же она до самых праздников жить! Смешно!
– Право, не знаю. Доктор сказал, что она может долго прожить.
– Ручаюсь вам, что больше трех дней не выживет. Старушка веселенькая, она живо соберется.
– Ты вот говоришь, а такие случаи уж бывали, – сказала хозяйка. – Вот через дом от нас старушка… тоже дыхания уж не было. Ну, люди набожные. Хотели проводить как следует… да и комната нужна была. Гроб по случаю купили, продуктов загодя на поминальный обед закупили. Сладкий пирог испекли. Она все дышит. Ну, не пропадать же продуктам, позвали знакомых да и съели этот обед за упокой ее души. А она и посейчас еще жива.
– Какого черта людей держите? – сказал, войдя, ломовой извозчик в полушубке и с кнутом. – Торгуются из-за трешницы, и провозжаешься с ними цельный день. Да еще кобелей этих навязали, драку посередь двора затеяли.
– Сейчас, сейчас, подождите, – и он в шубе пошел к старушке.
– Главное-то, что припадки, говорят, совсем прекратились, – говорила жена, озабоченно следуя за ним.
– Сейчас обследуем. Ну, как здоровье, тетушка? Как мы себя чувствуем? Она в самом деле как колода глухая. Как здоровье, говорю, не тем будь помянута? – сказал мужчина, нагибаясь над постелью.
Старушка слабо повела головой и сказала чуть слышно:
– Спасибо, родной… то хуже, то лучше… Доктор хорошо помогнул, успокоил, говорит, проживу еще.
– Кого успокоил, а кого и нет, – сказал мужчина в шубе, – припадков-то не было больше?
– Нет, батюшка.
Мужчина выпрямил спину и озадаченно посмотрел на жену и хозяйку.
– Однако положение становится действительно пикантно, – сказал он. – Она что-то и дышать, кажется, легче стала. Тетушка, дыхание лучше стало?
– Лучше, родной, лучше.
– А сколько ей лет, между нами?
– Восемьдесят.
– Восемьдесят? Ну, уж это свинство. В таком случае вот что, – сказал он вдруг, что-то соображая, – нам бы только диван сюда втиснуть да комод. Они тут свободно уставятся, а мелкие вещи в коридоре побудут. К празднику она, может быть, все-таки раскачается. А пока мы ее в угол задвинем, и ладно.
– Вот это другое дело.
– Тетушка, мы вам диванчик привезли и комодик, – сказал мужчина, нагнувшись над постелью, – диванчик веселенький, цветочками.
Старушка подняла на него слабеющие глаза и проговорила:
– Сын бросил на старости лет… А тут племянники… лучше своих… и доктора и комоды…
– Волоки сюда! – крикнул мужчина ломовому и, мигнув жене, чтобы она бралась за кровать, в миг задвинул кровать со старушкой в дальний угол.
Когда несли комод и диван, мужчина в шубе крикнул:
– Ставь кресло на комод, стулья на стол, банки эти давай на окна. А это на пол сваливай!
– Что же вы ее загородили всю, к ней не проберешься, – говорила хозяйка, стараясь через вещи заглянуть на старушку.
– Ничего, старушка обстановку любит. Хотя, действительно, густо вышло… ну да ничего, такова жизнь. Ну, тетушка, выздоравливайте. Чтобы к празднику непременно. Сладкий пирог за нами.
Около выхода на платформу, где проверяли на дачный поезд билеты, сперлась толпа пассажиров с коробками и корзинками. В середине стояла женщина с корзиной и птичкой в клетке.
– Да проходите, что вы там заткнулись-то? – крикнула она.
– Билеты смотрят…
– Тут смотрят, в поезде смотрят, господи батюшка.
– Народ уж очень замысловатый стал, одним разом его и не проймешь. А теперь еще инструкция такая вышла, чтобы багаж смотрели лучше, а то иной полхозяйства нацепит, полвагона им загородит и везет бесплатно. Казне убыток.
– Мой багаж сколько ни смотри, – сказала женщина, показав на птичку.
– Как придется…
– Ну, ну, после поговоришь, проходи! – крикнул контролер, подняв глаза и посмотрев через очки на очередь. – Билеты предъявляй. Эй, стой! С птицей – куда пошла? Билет.
– Ведь я показывала…
– На птицу билет.
– Как на птицу? На птицу нету.
– Ну, и проезду тебе нету.
– Господи батюшка, да как же это?
– Инструкции читать надо: на мелкий домашний скот должны отдельный билет брать.
– Да какой же он скот? Что ты, ошалел?
– Много не разговаривай. Не дурей тебя люди. Приравнивается к скоту. Поняла? Что ж на твою птицу отдельный закон, что ли, писать? Отправляйся в багажное отделение, там с тебя взыщут за птицу, квиток на нее дадут, вот тогда и приходи, – сказал контролер.
Он впихнул женщине в руку ее билет и, махнув напутственно рукой в дальний конец платформы, стал опять пропускать народ, боком поверх очков просматривая билеты.
– А как на поезд опоздаешь?
– Поспеешь…
И когда женщина с птичкой, подхватив на руку подол, побежала, он посмотрел ей вслед и сказал:
– Все спешат куда-то, а спроси куда, она и сама не знает.
– Эй, эй, с птицей!.. Куда полезла? В очередь становись.
– Да я на этот поезд. Мне только птичку свешать!
– Все равно. Порядок должна соблюдать. А то ишь, черти, все норовят в обход зайтить.
– Катаются себе с птичками от нечего делать, а тут по делу стоишь часа три!
Женщина ничего не ответила и встала с клеткой в очередь.
– Щегол, что ли? – спросил, заинтересовавшись, морщинистый старичок в больших калошах.
И так как женщина ничего не ответила, он прибавил:
– Я уж вижу, что щегол.
– Ты что тут встала? – сказал усатый носильщик в фартуке с бляхой. – Ведь она у тебя еще не вешана, а ты за квитанцией становишься! Вон куда иди!
Женщина испуганно бросилась к весам, с которых два дюжих парня сваливали свешанные кули с солью.
Человек в двубортном пиджаке хотел взвалить мешки с овсом, но женщина с птичкой подбежала к нему.
– Голубчик дяденька, уступи мне свою очередь. Мне на этот поезд. Я в одну минуту, мне только птичку свешать. В ней и весу-то всего ничего.
– Ладно, уступи ей, багаж не велик.
Женщина торопливо протискалась к весам. Около весов стоял весовщик и, вынув из-за уха огрызок карандаша, что-то соображал и записывал на изрубленном прилавке.
– Тебе чего?
– Свешать надо…
– Кого свешать?
– Да вот этого вот…
– …Ты бы еще блоху принесла! Вот черти-то безголовые!
– На господский манер пошли, чтой-то без птичек уж и ездить не могут, – говорили в толпе, в то время как весовщик, взяв клетку, ставил ее на окованную железом платформу.
– Эй, весы, смотри, не обломи! – крикнул какой-то малый в рваных башмаках, лежавший на мешках с овсом. – Да что ж ты с клеткой-то вешаешь! Ты живой вес показывай.
– Для казны старается…
Весовщик ничего не отвечал и выбирал самые маленькие гирьки. Подержал их на ладони, посмотрел вопросительно и бросил обратно.
– Да поскорей, господи батюшка, а то я из-за вас на поезд опоздаю!
– А ты выбирала бы, что везти. А то тащите, что попало, вот и нянчайся с вами, ломай голову… Ну, не тянет, дьявол! – воскликнул он. – На самую последнюю зарубку поставил!
– Ты бы уж вешал вместе с ней, она бы как раз к вашим весам подошла, баба сытая…
– На первую зарубку годится, – подсказал малый с мешков.
– Долго вы меня тут будете мучить? Пропадите вы со своим весом!
– Они долго держат, зато без ошибки получишь, – сказали из толпы.
– Скоро ты там с весами, Кондратьев? Чего застрял?
– Да вот бьюсь тут над этим домовым.
Дверь деревянной загородки отворилась, – подошел другой человек в форменной фуражке и остановился в затруднении перед щеглом, стоявшим на весах.
Щегол, нахохлившись, понуро сидел в клетке и смотрел одним глазом, закрыв другой белой пленкой.
– Больной, что ли, он у тебя? – спросил человек в форменной фуражке.
– Демон его знает, хоть бы вовсе подох…
Ожидавшие своей очереди, видя, что около весов собрался зачем-то народ, тоже подошли и, окружив весы, молча смотрели на щегла.
– Вот дьявол-то, ничем его не возьмешь! – сказал весовщик, плюнув.
– А на последнюю зарубку ставил?
– Кой черт – на последнюю! Он и без зарубки ничего не тянет. Нету в нем весу.
– Вес должен быть. Без весу ничего не бывает.
– Долго вы меня тут будете морить?
– Сейчас, подожди. Не тявкай под руку.
– …А то ошибется пуда на полтора – свои придется платить, – подсказал опять малый с мешков.
– Может, спросить заведующего, без весу пропустить?
– Не полагается без весу. Инструкция. Да спросить можно… Иван Митрич, – крикнул человек в форменной фуражке, – нельзя ли груз без весу принять?
Из окошечка кассы высунулось удивленное лицо и сказало:
– Что ты, очумел, что ли? Читал инструкцию?
– Ну, вот видишь.
– Эй, ты, баба, что ты там сватаешься? Целый гурт скота, что ли, у тебя? – кричали задние. – Что у нее там?
– Птица.
– Много?
– Одна только…
– Так какого же черта она там присохла!
– Вот окаянная-то, того и гляди, поезд уйдет…
– Пишут тоже инструкции, – говорил весовщик, – на глаз нельзя, а на весах – ничего не тянет. Успеете, куда прете? Только вот и дела, что ваши мешки вешать… Вот навязался-то демон, ногтем его придавить, а вишь, сколько народу держит, погляди, пожалуйста, уж на улице стоят.
– Ну вот что… вот тебе квитанция, как за пуд багажа, и уходи ты отсюда от греха, а то ты у нас тут все перебуровишь, – сказал человек в форме, отдав женщине квитанцию и махнув на нее рукой.
На платформе загудел паровоз.
– Матушки! – крикнули стоявшие в очереди и, давя друг друга, бросились на платформу.
– Ушел, ушел!
– Ах, сволочь окаянная, всех посадила!
– И откуда ее черти принесли?..
– Лихая ее знает. Овечкой прикинулась, пролезла.
– А с чем она была-то?
– С домашним скотом, говорят.
– С каким там скотом, с птицей… И птичка-то пустяковая…
– Пустяковая, – сказал малый с мешков, – таких пустяков с десяток принесть, вот тебе все движение на неделю – к черту…
В одном из столичных учреждений по лестницам ходили ломовики в тяжелых сапогах, сносили вниз столы, шкапы, пыльные связки бумаг и клали их на воза, чтобы везти в другое помещение.
Между ломовиками совалась старушка в большом платке и из-под рук заглядывала вверх по лестнице, где сновали взад и вперед люди, и шептала про себя:
– Господи батюшка… как в лесу.
– Пусти, старуха, ногу отдавлю. Что тебе надо тут?
– Пособие, батюшка, пришла получать.
– Вниз иди, двадцатый номер.
Старушка пошла вниз. И через некоторое время внизу послышалось:
– Что мотаешься под ногами? Вот шкапом-то ахнем тебе на голову, и дух твой вон.
– Пособие, батюшка…
– Вверх иди, – сказал проходивший с разносной книгой человек в валенках.
– Я уж была там, кормилец.
– На каком этаже? – строго спросил проходивший.
– На четвертом, батюшка.
– Выше иди.
Старушка пошла наверх.
– Это какой этаж, кормилец?
– Третий… Ты опять уж сюда явилась?
– Я только что на низ сходила, милый.
– Ну, сходила и слава богу.
– А теперь вот опять сюда прислали.
– Очень нужна ты тут.
Старушка вошла на четвертый этаж и остановилась отдышаться. На продавленном диванчике, под которым была видна выскочившая пружина и рогожа, сидел какой-то болезненный человек.
– Дожидаешься, батюшка?
– Отдыхаю, – сказал человек.
– Я вот с утра уж пришла. Избегалась наотделку.
– Что надо-то?
– Пособие получать, да никак не найду, где.
– Сейчас устроим… Послушайте, – сказал мужчина, обращаясь к пробегавшему человеку с портфелем, – где бы тут старушке пособие получить?
– Черт его знает. Где-нибудь тут надо искать, – сказал тот, остановившись и с недоумением оглянувшись по сторонам. Потом опять побежал.
– А в двадцатом номере не были? – спросил он, остановившись.
– Ходила уж туда, цифры все шли, шли подряд, а потом на восемнадцатом номере оборвались, и уперлась я в какой-то закоулок, не знала, как выйтить. На старом-то месте я уж приладилась получать, а теперь на новое переехали, никак не потрафишь.
– Я тоже, – сказал человек, сидевший на диване. – Только на другой конец города зря прошел.
– Что за черт!.. Мой стол увезли, оказывается? – закричал, выскочив в коридор, мужчина в шубе и без шапки. – Извольте радоваться, положил туда шапку, теперь шапка уехала. Хоть платочком повязывайся.
– Что ж это, тут всегда такие хлопоты?
– Всегда. Переезжают.
– А часто, значит, переезжают-то?
– Часто. То одно учреждение от другого откалывается, а то два в одно сливаются. Да и изнашиваются очень. Вот хоть наше учреждение взять: дали помещение хорошее, а через месяц обои изорвались, вместо стекол фанера везде, да еще каким-то манером водопроводные трубы лопнули, затопило всех, по комнатам уж на досках плавали. А то иной раз помещение какое-нибудь понравится, так и идет.
– Ну, теперь отдохнула, пойду дальше, – сказала старушка.
– А вы обратитесь в справочное бюро, – сказал пробегавший обратно человек с портфелем. – Вам все и укажут, а то ходите как слепые.
– А где оно, родимый?
– Черт его знает, кажется, пятнадцатая комната внизу.
Старушка поблагодарила и пошла вниз.
– Вниз-то хоть иттить легче, – сказала она с ласковой улыбкой, обращаясь к двум ломовикам в фартуках, тащившим конторку.
– Вот бы и ходила все вниз, а то зачем-то наверх лезешь!
– Да что ты все трешься тут? Проходу от тебя нет, – крикнул другой.
– Справочное бюро, милый, ищу.
– Да ведь ты другое что-то искала…
– А теперь это велели искать, родимый.
– Что ж ты подряд, что ли, взяла? Ну, проходи, проходи.
– Скажите, пожалуйста, – послышался внизу голос старушки, – где тут справочное бюро?
– Двадцатая комната, кажется, была, посмотри там.
Старушка подошла к 20-му номеру и прочла: информационное бюро.
Постояла, потом отошла, сказавши:
– Знать, уж чтой-то новое въехало.
Она опять полезла наверх, потом уселась на окне.
– Вот, как сердце слабое, хуже всего, – сказала она, увидев своего собеседника, спускавшегося вниз.
– Не дай бог. Сердце пуще всего, – а мне, оказывается, опять через весь город иттить. Их куда-то к заставе бросило.
– Переехали?
– Только вчера. Две недельки побыли тут – и дальше. Ну, да тут хоть гор нет, доберусь. Пойду, а то еще, глядишь, там не застанешь, за две недели много воды утекло.
Два мужика спускали вниз тяжелую конторку и застряли на повороте лестницы.
– Вишь, черт их, потрохов сколько набрали, да еще повернуться негде:
– Ну-ка, заноси свой бок, сейчас ходко пойдет. Так, пошло.
Что-то хрястнуло.
– Чтой-то там?
Передний, озабоченно оглянувшись, поставил свой конец на пол.
– Какую-то штучку тут отсадили.
Мужики ушли. За ними прошли какие-то барышни, тащившие под мышками охапки бумаг в синих папках.
– Куда господь несет? – крикнул им поднимавшийся навстречу по лестнице человек.
– Сливаемся с Соцвосом!..
Лестница опустела. Прошел вниз мужчина в пальто, без шапки, повязанный платочком, как повязываются на похоронах, чтобы не простудить голову, и, наткнувшись на старуху, спросил:
– Вам что надо тут?
– Справочное бюро, родимый.
– А в нем что?
– А кто его знает, батюшка!
– Как кто его знает! Что вам нужно-то?
– Пособие, батюшка.
– Так это – финансовый отдел надо… Хватилась – он уже теперь небось к Театральной площади подъезжает.
Старушка озадаченно посмотрела вниз по лестнице.
– Так это, значит, его, батюшку, у меня на глазах носили. Куда ж теперь-то мне бежать?
– Сретенский бульвар, шесть, – сказал человек и, поправив на голове платочек, пошел вниз.
Старушка посмотрела ему вслед. Потом села на ступеньку лестницы и сказала про себя:
– Отдохну немножко, потом пойду, покамест сердце не ослабело.
На верхней слободе в трех семьях заболело сразу несколько человек. Совет послал в город за доктором, а домашние заболевших за коновалом, который никогда не отказывался от практики и не затруднялся никакими болезнями, будь его пациент лошадь или человек.
Двое больных оказались в семье портного. На завалинке его избы сидели – он сам, старушка Марковна и печник, когда пришел коновал.
С заросшей до глаз седой бородой, с кожаной сумочкой на поясе, на которой было изображение лошади из белого металла, весь обвешанный какими-то ремнями, коновал прошел молча и мрачно мимо сидевших прямо в избу, не поздоровавшись ни с кем.
Портной пошел за ним.
– Вот в городе один доктор на человека, другой на лошадь, третий еще на что-нибудь, а наш Петр Степаныч не разбирает, – и лошадей, и людей, всех валяет.
– Молодчина.
– Голова очень работает. И строг.
– Без этого нельзя. Ежели доктора не бояться, это уж последнее дело, – сказал печник.
В избе портного лежало двое в жару. Коновал подошел к ним и несколько времени строго смотрел на них. Портной несмело выглядывал из-за его плеча.
Коновал бросил смотреть на больных и недовольно, подозрительно обвел взглядом стены. Они были только что выбелены, в избе было подметено.
– Когда белили? – спросил коновал, поведя заросшей шеей в сторону хозяина.
– Вчерась побелили.
– Зачем это?
– Почище чтоб было.
– Что – почище?
– Да, вообще, чтобы… Доктор в прошлом годе говорил, чтоб первое дело – чистота.
– Уж нанюхались… Чистотой, брат, не вылечишь.
– Вылечишь не вылечишь, а приостановить… – сказал несмело портной, – чтобы эти не разводились.
– Кто эти?
– Кто… Что от болезни разводятся.
Коновал только посмотрел с минуту на хозяина, ничего не сказал и, отвернувшись, стал на столе раскладывать свои лекарства, доставая их из кожаной сумочки.
– Что ж, лекарство-то одно и то же, что вчерась корове давали, Петр Степаныч? – спросил портной.
– А тебе какого ж еще захотелось?
Лечебные средства у него одни и те же; что для лошадей, то и для людей. Поэтому, если лошади молчат при его лечении, то люди кричат не своим голосом или лезут на стены; при разных болезнях одни и те же средства. Но чем болезнь сильнее, тем доза больше. Причем если со здоровыми он суров, то к больному подходит с выражением палача, у которого есть личные счеты с преступником. Пронизавши его, как следует, взглядом, коновал засучивает рукава на своих узловатых жилистых руках и принимается мазать мазью. А когда больной начинает пересчитывать всех святых и поминать родителей, коновал отойдет, опустит засученные руки, посмотрит на него и скажет: – Взяло… Кричи, кричи больше, с криком боль выходит.
Докторов он ненавидит какою-то острой ненавистью, смешанной с презрением, во-первых, как конкурентов по практике, во-вторых, как явных и наглых обманщиков.
Вдруг сидевшие на завалинке прислушались: из избы послышался крик и причитания, как будто у кого-то добрались до живого места.
– Взяло… – сказал печник, послушав еще немного. – Сейчас должно выйти. Скажи, пожалуйста, как дерет, словно шкуру с него спущают.
– А ведь уж без памяти совсем лежал и голоса не подавал.
– Тут, брат, мертвый в память придет.
– Да, уж этот работает без обману.
Из избы вышел портной и, махнув рукой, сел на завалинку.
– Не приведи бог, – сказал он, – болеть плохо, а уж лечиться вовсе – другу и недругу закажешь.
Через минуту вышел и коновал. Но не как врач, окончив лечение, выходит, чтобы успокоить родственников, а как строгий обвинитель. В руках у него был какой-то пузырек с больничным ярлыком.
– Это что у тебя? – спросил он у портного.
– Да это так… Прошлый раз в город ездил, в больнице дали.
– Что ж, там всем дают, кто и не просит? – спросил иронически коновал.
– Нет, да ведь как сказать-то… все думается.
Коновал ничего не сказал, только поболтал лекарство, посмотрел его на свет и забросил далеко в крапиву.
– Теперь думаться не будет, – сказал печник. И прибавил: – Это верно, что доктора не могут, фасон один.
Коновал долго молчал, потом сказал нехотя:
– Какие доктора… Есть доктора, которые помогают. А только теперь их нету. Одно жульё да шантрапа осталась. Нешто он тебя может понимать? У этих, как чуть что – за чистотой смотреть или хуже того – в стекла рассматривать.
– Отвод глаз, – сказал печник, набивая трубку.
– Чистоту соблюдают, чтобы эти не разводились, – сказал нерешительно портной.
Коновала даже передернуло, как будто дотронулись до больного зуба:
– Кто эти?
– Козявки, – сказал портной. – У каждой болезни свои козявки.
Коновал плюнул и стал мрачно себе набивать трубку. Этим дуракам, что ни скажи – все ладно. Вот и ломают перед ними комедию: ручки помоют, фартучек наденут и про козявок наговорят с три короба.
– Насчет чистоты это верно, – сказал печник, улыбнувшись, и покачал головой. – Был я в городе в больнице, рассадил себе на базаре руку вилами. Пошел… Так они – первое дело – мыть. Один раз вымоет, ваткой оботрет, потом опять давай сначала.
– А себе руки мыл? – спросил коновал.
– Мыл, мыл, как же. И перед этим и после этого, – сказал печник, – ровно ты не человек, а обезьян какой-нибудь.
– Ну, вот. Прежде лечили – очков этих не втирали. Бывало, фершел Иван Спиридонович, – с боком или поясницей придешь к нему, – так он рук мыть не станет или ваткой обтирать, а глянет на тебя, как следует, что мороз по коже пройдет, и сейчас же, не говоря худого слова, – мазать. Суток двое откричишься и здоров. А ежели рано кричать перестал, опять снова мазать.
– Здорово драло?
– Здорово… – неохотно отозвался коновал, – ежели бы такого вот стрикулиста, что теперь в городской больнице орудует, промазать как следует, двух дней бы не выжил. Уж на что мы крепки были, а и то…
– Да, это здорово.
– Прежде денег даром не брали.
– А вот глухой у нас был, – сказал печник, – вот работал-то – страсть. Не слыхал ни черта. Это что ты ему там про свою болезнь говоришь, – как в стену горох. Да он, если бы и слышал, так все равно бы слушать не стал. У него своя линия. Все, бывало, шепчет что-то. И столько ж он всякой чертовщины знал, заговоров этих! Ты что-нибудь ему поперек дороги пошел, а там, глядишь, по всей деревне червяк сел на капусту, или саранча полетела. Бывало, молебнов двадцать выдуем всей деревней, покамест остановим. Либо выйдет ночью за околицу, шепчет что-то, а наутро лихоманка начинает всех трясти. Вот какие люди были.
– Да, не осталось уж такого народу, – сказала со вздохом старушка Марковна.
– Верить перестали.
– В одно верить перестали, их на другом поймали, – отозвался коновал. – Им бы теперь только чтобы все по-ученому было, а что там в середке, об этом разговору нет. Заместо лекарства капсульки какие-то пошли. Хоть ты их горстями глотай, – ничего не почувствуешь.
– Верно, верно, – сказал печник. – Да вот далеко ходить незачем: моя старуха намедни пошла в больницу, ей там каких-то каточков дали. Так, маленькие – с горошину. Разгрызешь его, а там вроде как зола с чем-то.
– Небось все поела? – спросил, покосившись, коновал.
Печник осекся.
– Нет, штуки три съела и выбросила. Ни шута толку. «Лучше бы, – говорит, – я к Петру Степанычу добежала».
– А отчего же не добежала? На чистоту позарилась?
– Нет, побоялась, от мази кричать дюже будет.
– Нежны очень стали. Хочуть, чтоб я лечил и чтоб без крику обходилось. Через что у тебя болезнь-то будет выходить, коли ты кричать не будешь? Об этом ты не подумал?
– Да, это хоть правильно…
– То-то вот – правильно. Покамест с тобой говоришь, у тебя правильно, а как отвернулся, так опять черт ее что. За больницу кто руку в совете тянул?
– Да это что ж, не я один, там все поднимали, – сказал печник.
– Значит, и все дураки непонимающие. Прежде ребят крапивой драли до самой свадьбы, а теперь они над вами командуют. Оттого у вас и козявки разводятся. Прежде об них и слуху не было. А как только вот эти стрикулисты в фартучках да в очках появились, так и козявки откуда-то взялись. Фартучки да очки есть, а лекарства настоящего нету. Прежде какие мази были! Человека с ног валили, а не то, что козявок. А теперешние и козявки не свалят. Какое же это лекарство, когда в нем силы нету? А уж туману, туману…
– Уж это покуда некуда, – сказал печник. – Намедни кузнец ходил в больницу, кашлял дюже. Пришел. «Плюнь», – говорят; «хорошо, отчего же, можно», – плюнул. А они потом давай в стекла рассматривать.
– Козявок искали, – негромко сказал портной.
Коновал подавился дымом.
Все некоторое время молчали.
Потом портной спросил:
– Ну, а насчет наших как, Петр Степаныч, поправятся?
Коновал в это время выколачивал о бревно трубку; выколотив и почистив ее гвоздиком, он сказал:
– Как кричать кончут, тогда еще приди.
Около шалаша в бывшем помещичьем саду сидели мужики, арендаторы нынешнего урожая, и варили себе кашу с салом в закопченном котелке, висевшем в ямке над огоньком.
– Новым хозяевам мое почтенье! – сказал проходивший по дороге мужичок с палочкой, останавливаясь и снимая лохматую шапку.
Все тоже сняли шапки.
– Что, в собственность к вам отошел? – спросил прохожий, кивнув головой на сад и садясь на перевернутый яблочный ящик.
– Нет, в аренду взяли, – отвечал мужичок, набивавший трубочку.
– Собственность эту теперь прикончили, – сказал другой, сидя на корточках перед котелком с ложкой наготове, чтобы снять накипающую пену, когда начнет уходить через край.
– Довольно, побаловались. Вишь, черти, огородились. Бывало, только ходишь да поглядываешь на него, на сад-то. Сторожей сколько нагнато было. Все боялись, как бы кто яблочком не попользовался. А то они обеднеют от этого.
– Жадность. Не хочется из рук соринки одной упустить.
– Да, держались крепко, – проговорил мужичок с трубочкой. Он закурил от уголька и, сплюнув в огонь, утер рот рукой, в которой держал трубку. – Бывало, за лето человек десять в волость сволокут. Собаки какие были, – по проволоке бегали. А он себе выйдет, прогуляется с папироской и опять пошел газету читать. Спокойно жили.
– Потому священно и неприкосновенно… – проговорил молодой малый, сидевший босиком на обрубке и чинивший рубаху.
– Теперь эту неприкосновенность-то здорово тряхнули.
– Да… вредная штука. Ведь вот, братец ты мой, – сказал мужичок с ложкой, – пока у человека ничего нету, он тебе все понимает, к чужому горю отзывчив, из-за копейки не трясется. А как сюда попало, так кончено дело.
– Это верно. У кого два гроша в кармане, тот не задумается половину отдать. А у кого две тысячи, тот скорей удавится, чем тебе десятую долю отдаст. Намедни кум просит рублевку, а у меня у самого две. Что ж, дал… А попроси у богатого…
– Да, штука вредная, это что и говорить. И до чего человека она портит… пока бедный – хорош, а как собственностью обзавелся, набил карман – он хуже собаки.
– Верно, верно.
Все помолчали.
– А яблочек-то порядочно… – сказал прохожий, поводив глазами по деревьям.
– Яблоки есть…
– Мужики-то вас не обижают? Не трясут?
– Нет, малость… у него не обтрясешь, – отвечал мужик с трубкой, кивнув на малого, чинившего рубаху.
– Ядовит, значит? – спросил прохожий, улыбнувшись и подмигнув на малого.
– Ядовит не ядовит, а за свое кишки выпущу, – сказал малый, кончив рубаху и встряхивая ее.
Он встал от костра, потянулся, но вдруг, не докончив движения, быстро присел и посмотрел под яблони в сторону забора. Потом, не говоря ни слова, бросился в шалаш, выхватил оттуда ружье и понесся босиком куда-то по траве, пригибаясь под ветки.
– Ай-яй-яй! Держи!
Затем раздался выстрел и испуганный крик бабы на деревне:
– Чтобы вам подохнуть, сволочи! В малого из ружья стреляют! А! Что ж это делается!
– Ух, и лют! – сказал, улыбнувшись и покачав головой, мужичок, варивший кашу. – Ну, что, попал? – спросил он, когда малый вернулся и повесил ружье в шалаше на сучок.
– На бегу стрелял, – ответил тот мрачно, – выше взяло.
После тревоги разговор возобновился.
– Эх, ежели бы господь дал – ни граду бы не было, ни бури, – уж и сгребли бы денежек, мать твою!.. Прямо бы из нищих капиталистами изделались. Мы бы тогда показали…
– Да, деньжонок сгребете, – заметил прохожий, опять посмотрев на яблони.
– Сами того не ждали. Обчество нам с весны за пустяк отдало, думало, что урожая не будет, а она потом как полезла, матушка, из-под листьев, как полезла!.. Они уж теперь кричат, что мало с нас взяли.
– Глядели бы раньше. Шиш теперь с нас возьмешь, – сказал мужик с трубкой, сплюнув в огонь.
– А как силком заставят?
– Попробуй, заставь, – угрюмо сказал малый, – я уж тогда ружье не горохом буду заряжать… да еще спалю их всех, сукиных детей.
– Были бы деньги, – с деньгами все можно сделать, сунул председателю, вот и ладно. Деньги и виноватого правым сделают. Главное дело, штука хорошая: вот лето посидим, похлебку помешаем, а там по 2 рубля за меру будем гладить.
– Еще больше возьмете, – сказал прохожий.
– О!.. Ну, по четыре.
– По-питерскому?
– Безразлично…
– Нет, не безразлично, – сказал малый, – надо еще в городе узнать, почем там будут. По четыре еще в прошедшем году торговали.
– О?.. Ну, по шесть.
– Денег – уйма…
На дорожке в глубине сада показался какой-то человек. Все замолчали. А малый сделал движение к шалашу за ружьем. Но потом остановился. Это оказался мужичок в рваном кафтанишке. Он шел и, прикрывая рукой глаза от солнца, приглядывался к яблокам.
– Эй, ты чево там шляешься? Что тебе надо? – крикнул на него малый.
– Мне, батюшка, на луг тут поближе где-нибудь пройтить, – ответил мужичок, остановившись и не сразу поняв, откуда ему кричат.
– Проходи, проходи, да в другой раз не попадайся… Вишь, черти, – на луг ему пройтить. Он пройдет, а на утро – глядишь, яблоня обтрясена.
– Вот из-за этого не дай бог, – сказал мужичок, варивший кашу; он, сморщившись, попробовал с ложки горячей жижи и, выплеснув остатки на траву, продолжал: – из-за этого и, не дай бог, ночи не спишь, а днем только и знаешь, что по сторонам смотришь, да всего боишься: то, думаешь, как бы град не пошел да мальчишки не забрались. Он, может, и украдет-то всего десяток, а у тебя все сердце перевертывается, удавить его готов.
– За свое всегда так-то трясешься, – сказал прохожий, постукивая палочкой по лаптю. – Иначе и нельзя. Потому ты сидишь, вот, пот льешь, а другой спины не гнул, поту не лил, а придет и сграбастает.
– А у самих, у окаянных, руки отсохли – посадить яблоню или, скажем, сливу. Ведь дело нехитрое: сунул в землю прививок, глядишь, через три года на нем уж яблоки. А то все готовое да чужое подцапать.
– А оттого, что все потакают. Стащишь его в волость, сутки там продержат и отпускают, – его бы сукина сына в строге сгноить, чтобы к чужому рук не протягивал, – сказал мужик с трубочкой.
– А вот подойдет съемка, – продолжал кашевар, – ведь сколько эти черти окаянные пожрут! Он налопается, это мало, да еще пойдет надкусывать да бросать.
– А там еще всякие кумовья будут приходить. Тому дай, другому дай, пропади они пропадом. У тебя, говорит, много. Из чужих рук всегда много кажется. У, сволочи, чтоб они подохли, господи батюшка, прости мое согрешение.
– Теперь, чем ближе к съемке, тем хуже, – сказал мужик с трубочкой. – Забор плоховат. При помещике, конечно, народ не такой разбойник был, а теперь нешто так надо огораживать? Вот капиталу нету. Мы уж гвоздей набили. Все какой-нибудь брюхо распорет, тогда другой раз не полезет.
– Да и собак хороших надо бы достать. Вот кабы таких раздобыть, как прежнего барина, вот тут и кумовья бы задумались в сад иттить яблок просить.
– Собака родства не знает, – отозвался прохожий, подмигнув.
– Пустить бы на проволоке через весь сад да в голоде держать, чтобы лютей зверя были, – вот бы тогда… – говорил кашевар с мечтательной улыбкой, грозя кулаком в пространство.
– Первый сорт был бы… Ну, прощевайте пока, – сказал прохожий и пошел.
Сначала около шалаша было тихо. Потом послышался крик:
– Ай-яй-яй, держи!..
За криком выстрел и бабий голос:
– Злодеи! Ироды! Когда на вас чума, на окаянных придет, чтоб вы околели!
И голос малого:
– Все кишки вам, дьяволам, выпотрошу. Охотники на чужое лезть.
А потом уже около шалаша:
– На бегу стрелял – ниже взяло…
Перед самыми выборами в земельный комитет приехал какой-то человек в синей куртке и лаковых сапогах с большими усами и бритым круглым подбородком.
Он пришел на выборы в школу, и все, недоброжелательно косясь на него, спрашивали друг у друга:
– Чей-то такой?
– Да, говорят, Андреев сын, что выписался из общества лет двадцать назад и уехал в Севастополь.
– Кум из слободки его встречал там. Вроде как в жандармах, говорит, служил.
– Похоже на то. Куртка-то синяя.
– Там его знают, что он за птица, жить нельзя, вот он и прилетел сюда.
– Ну, да у нас долго не заживется.
– Много этих прощелыг шляется. Лучше бы ноги поскорей уносил отсюда.
Приезжий что-то говорил с лавочником, председателем совета, стоя у окна в передней части школы, где стоял стол для президиума совета. Все молчали и следили за ним подозрительными и недоброжелательными взглядами.
– По усам видно, с какого чердака кот, – сказал кто-то.
– Главное дело – куртка синяя. Синего сукна, окромя жандармов, никто не носил.
– Петлички спорол и думает провести. Нет, брат, не на простачков напал.
Вдруг все повернули головы: к председательскому столу подошел незнакомец, постучал карандашом, как бы требуя тишины, и с минуту постоял в ожидании полного успокоения, посмотрел рассеянно на отдушник, на стенные часы, потом на свои часы, вынув их из жилетного кармана.
Наступила полная тишина. Взгляды всех обратились на незнакомца.
– Ровно к присяге собрался приводить, – сказал сзади негромкий голос: – взять бы его да от стола в три шеи…
– Товарищи! – раздался громкий, спокойный и уверенный голос незнакомца, – я потребую на пять минут вашего внимания, и затем мы приступим к выборам.
Задние толпой подвинулись вперед и тесным полукругом без шапок, как перед чтением манифеста, остановились перед столом.
– Я здесь родился, вырос, ваш земляк и вот теперь приехал поработать на родине. В такое трудное время каждый обязан.
– Бреши, бреши… – сказал сзади негромко кузнец.
– Принимаете вы меня в свое общество?
Мужики хотели было промолчать, но так как незнакомец, говоря это, остановился взглядом на Федоре, стоявшем в полушубке с прорванным плечом, тот, почти против воли, потому что как-то неловко было не ответить, раз к нему обращаются, сказал неохотно:
– Что ж, милости просим.
– Отчего же не принять… – сказали остальные уже совершенно против воли и только потому, что один сказал и молчать было неудобно. Даже кузнец, который от печки в ярости погрозил кулаком Федору, и тот сказал:
– Очень даже рады будем…
– Вот у вас затевается земельный комитет. Дело для вас новое, и я не откажусь помочь.
– Убирайся ты к черту лучше, пока есть время, – проворчал опять кузнец так, что ближние оглянулись на него.
– Много таких помощников… – сказал угрюмо печник, обращаясь к шорнику, с которым они оба жались на уголке лавки.
Рядом с незнакомцем стал лавочник.
– Предлагаю собранию кандидатуру товарища Ломова на должность председателя комитета.
– Просим… – неожиданно вырвалось у Федора, и он, испуганно оглянувшись на кузнеца, махнул рукой и сел на дальнюю лавку.
– Вот дьявол-то! – сказал кузнец и почти со злобой крикнул:
– Просим.
Федор со своей лавки увидел уже несколько кулаков.
– Его с первого слова надо бы по шеям отсюда гнать, а они голос за него подают, – сказал шорник печнику, который совсем нехотя сказал свое «просим» и теперь с ненавистью поглядывал на Федора.
– Да что ж там говорить: синяя куртка, дело ясное.
– Вишь, словно начальство какое… карандашом еще стучит, – говорили в дальнем углу.
– Привык командовать-то…
– У нас не покомандует, – сказал Андрюшка, сидя на лавке, спиной к столу, около Федора, которого он взялся караулить.
– Товарищи! – раздался опять твердый и спокойный голос от стола.
Некоторые голоса, как бы из протеста, продолжали говорить, но новый председатель земельного комитета постучал концом карандаша по столу. Все смолкло, и взгляды всех обратились к нему.
– Только и берет, дьявол, тем, что карандашом стучит, – проворчал кузнец.
– Товарищи! Предлагаю сосредоточить денежные поступления в руках какого-нибудь избранного вами лица, ответственного перед обществом. В случае же нежелательности лишних расходов я могу взять это на себя, представляя еженедельные отчеты.
– Прос… – сказал было Федор. Но карауливший его Андрюшка поспешно ткнул его кулаком в спину, и он, поперхнувшись, не договорил.
Рядом с Ломовым стал лавочник, и, так как кругом загалдели протестующие голоса, он взял из рук избранного председателя карандаш и постучал им по столу.
– Вот моду-то взяли окаянные, – сказал кузнец.
– Теперь окрутит этих остолопов, – лучше не надо.
– Вырвали бы у них этот карандаш-то.
– Я предлагаю просить товарища Ломова во избежание расходов принять это на себя. Кто за мое предложение, прошу поднять руки.
Все молчали.
– Пришел незнамо откуда, первый раз его видим и ему – денежные суммы, – тихо сказал печник Иван Никитич, усмехнувшись и покачав головой.
– Прибегаю к поименному голосованию. Иван Никитич, ваше мнение?
Печник растерянно оглянулся.
– Что ж мое мнение. А мне нужно? Мне все равно, как другие…
– Значит, хотите просить товарища Ломова?
– Что ж, пущай, – сказал Иван Никитич.
И когда лавочник обратился к другим, он плюнул и отвернулся.
– На какие штуки пошли! – сказал он, обращаясь к шорнику, – поименное, говорит, голосование. Ведь он же, черт, видит, что я не согласен, так нарочно взял и прямо с меня начал.
– Оплетать умеют. Им обоим синюю куртку носить.
– В самый раз.
– Товарищи, – продолжал лавочник, – для сокращения ставлю для всех вопрос: – кто против, поднимите руки.
Все молчали и сидели неподвижно.
– Единогласно…
И лавочник махнул рукой, как бы отрубив что-то.
– Объявляю собрание закрытым.
Все стали нехотя подниматься и расходиться.
– Попали… – говорили мужики, выходя. – И что за народ, бестолочь. Такого сукина сына на порог пускать было нельзя, а они его выбирают.
– Его бы, как он пришел, взять бы голубчика под ручки да в волость. Так и так, мол, товарищ волостной председатель, не угодно ли вам побеседовать.
– Насчет куртки порасспросить, почему она синяя, – добавил насмешливый голос.
– Вот, вот…
– Ах, черти бестолковые. Теперь засядет, будет нас гнуть да карман набивать, и ни черта с ним не сделаешь.
– Главное дело избран единогласно, вот что плохо.
Солнце еще не поднималось, а в лощине под деревней было пасмурно и сыро, а уж мужики выехали пахать и сеять – в первый раз на помещичью землю.
Сколько лет ждали ее, смотрели на нее и работали на ней, как на чужой, а теперь – своя.
Жалкое, изрезанное узкими полосками крестьянское поле, все изрытое рвами и промоинами, жавшееся по буграм, смотрело бедно и убого. А рядом с ним – целое, разделенное на большие участки, – свободное поле, точно обетованная земля.
В поле выехали все. Впереди молодежь, сидя бочком на лошадях с сохами на возилках, чертивших бороздочки на влажной утренней пыли дороги. За ними пожилые мужички и старики. Даже старушки – и те вышли в поле, захватив с собой какие-то узелки.
Поднявшееся над березовым леском солнце окрасило румяным светом березки на бугре и белые рубахи мужиков.
Даже старик Софрон, весь седой, шатающийся от ветра, – и тот вышел с палочкой, в белых онучах на иссохших ногах, посмотреть на землю.
Старики были не столько радостны, сколько серьезны и озабочены.
Земля лежала перед ними, с виду покорная, обещающая, но они хорошо знали эту покорность.
– Что-нибудь не потрафишь, вот и утрешься. Семена пропали.
– Очень просто. Ведь прежде, бывало, на свою-то землю и то разве с бухты-барахты выезжаешь?
– Да… Бывало, с поста еще начинают приготовляться, по приметам соображаться, когда пахать, когда сеять, а теперь вишь, вон, молодые-то: папироски закурили, шапки набекрень, и пошел с некрещеным рылом.
– Прежде без толку не делали, – сказал Софрон, – на всё дни знали счастливые. Одной воды святой сколько изводили.
– Это что там…
– Бывало, перед тем как сеять, старики недели за две выйдут в поле и все на небо смотрят…
– Галок считали? – спросили молодые.
– Галок… Посмотрят, а потом, как по писанному, все знают, когда сеять, когда что. А мы теперь что же – окромя понедельника и пятницы – тяжелых дней – больше ничего не знаем.
– Да, на понедельнике с пятницей далеко не уедешь. А прежде и по понедельникам сев начинали: какой-то водой побрызгают, бывало, – готово. Сей и не сумлевайся. А то опять тоже на небо поглядят.
– Теперь на небо смотреть не любят. Они все думают силой взять. Не-ет, сколько спину ни гни, а ежели благословения на тебе нет, и не будет ничего.
– Без благословения и человек не родится.
– То-то девок наших, должно, дюже все благословляет кто-то, что они каждый год в конопях рожают, – сказал кто-то из молодых.
– Бреши еще больше… На какое дело едешь, а язык без привязи.
– Нету благодати… – сказали старушки, – нету!..
Приехали в поле, выпрягли лошадей из телег с семенами и откинули веретья, под которыми лежало тяжелое, гладкое зерно.
Старушки стали доставать из узелков просвирки, желтые копеечные свечи. А молодежь села на рубеже покурить.
– Эх, машину бы сюда хорошую, – сказал Николай-сапожник, – раз проехал – готово. Тут бы до самого нутра ее взворочали, поневоле родила бы.
– Бывало, как с иконами да со звоном пойдем по ней всем народом, – говорила старушка Аксинья, вдова Тихона, – в небе жаворонки поют, в лощине ручейки журчат, солнышко играет, а тут Христос воскресе. Как посмотришь, бывало, на нее, на землю-то, так и зарадуешься. А теперь чтой-то словно и нет радости.
– Какую же тебе еще радость надо, – сказал солдат Андрюшка, – по две палки тебе дали, лишних пять четвертей сгребешь, свинью выкормишь да портки сыну сошьешь, а то у него все огузья уж прогорели.
– Нам, брат, этой радости не надо, – отозвался Николай, – а вот с силами соберемся да машину поставим, тогда твоего бога силком работать на нас заставим да барыши гнать… А то вы со своей радостью каждый год с пустым брюхом да без порток сидите.
– Нет, батюшка, бога машинкой не поймаешь, сколько ни лови. Все промеж пальцев выскочит. Не в том месте ловишь.
– Ну да, заладил свое…
– Да уж что ж там, вы до всего дошли. Заместо навозу порошками какими-то стали посыпать. Прежде за такие дела ловили да били чем попадя.
– Только об этом и стараются, как бы бога обойтить. Лучше порошком каким ни на есть посыплю, а уж богу не поклонюсь.
– Не очень-то об нем думают теперь. Бывало, в поле без молитвы и не выезжают, а теперь лошадь у него с борозды свернула, а он ее матом; так надо всем полем и стоит.
– Веселей выходит… Убираться бы вам пора под березки, – сказал Андрюшка, кивнув головой в сторону кладбища.
– Мы-то уберемся, нас господь не забудет, – отвечал Софрон, – на ней, матушке, с молитвой работали, в нее и ляжем.
– И хорошее дело. И вам покойней и людям просторней…
Когда начали сеять, старушки раскрошили просвирку и крошки побросали на новую землю, а свечку прилепили на грядку телеги перед иконкой и зажгли.
Пламя свечи, почти невидное в свете утреннего солнца, горело не колеблясь. И над полем, в свежей синеве небес, пели жаворонки.
– Сколько лет уж не делали так-то, не перепутать бы… – говорили старики, с надеждой следя глазами за проворными руками старушек, которые уверенно делали свое дело.
Даже молодые на время как будто присмирели, – столько было торжественности и уверенности в движениях старушек. Только Николай не удержался и сказал:
– Скорей кончайте свою музыку-то. Дело делать надо, а не чепуховину разводить. Яиц тухлых зачем-то притащили… Что ж, у тебя и куры, что ли, святые?
Никто ничего не ответил. Старушки, не обращая внимания, заканчивали молитву. Молодежь сидела и курила на травянистом рубеже с прошлогодней жесткой травой, через которую из сырой весенней земли уже пробивалась нежная молодая травка.
Кругом синели и сверкали в утреннем блеске освобожденные из-под снега поля. Вверху свежо синело небо, а на нем четко вырисовывались красноватые ветви берез с надувшимися тройчатыми почками и пробивающимися, туго сложенными пахучими листочками.
Было тихо. Концы полотенца, на котором стояла в семенах икона, едва колебались от слабого ветерка. А над головами едва заметно вились к небу два дымка: один – из кадильницы с ладаном, другой – от папирос молодежи.
На маленькой станции вторые сутки толпы людей ждали поезда и не могли сесть: вагоны шли переполненные солдатами с фронта.
Какой-то пожилой человек в чуйке и молодой солдат с завязанной в грязную тряпку рукой совсем было сели, но их почти на ходу выпихнули из переполненного товарного вагона.
– Братцы, ради Христа, вторые сутки ждем, – говорили они, стоя с мешками у вагонов.
– Некуда. Нешто не видишь, черт! Тут человек на человеке сидит. В тот конец идите, – крикнул им солдат в расстегнутой овчинной куртке и задвинул дверь вагона.
– Ах ты, головушка горькая, – сказал растерянно человек в чуйке, – что ж теперь делать-то. Хоть с голоду подыхай и замерзай тут. – И он, стоя с мешками, посмотрел в дальний конец поезда.
– Вот звери-то, прямо креста на шее нет, – сказала приставшая к ним старушка с узлом и в шубенке с рыжим вытершимся воротником.
– Черт их возьми совсем, еще руку больную разбередили, – сказал молодой солдат, перетягивая зубами повязку. – Они себе сели, хорошо им, больше ничего и не надо.
Человек в чуйке молчал и, уныло моргая, смотрел в прежнем направлении. Иногда он делал движение бежать опять проситься, когда дверь какого-нибудь вагона открывалась, но сейчас же останавливался, видя, что там полно.
– Совсем озверел народ, – сказала старушка, – бывало, видят, что старая, еще иной раз помогут, а сейчас толкают в грудь со ступенек, давеча чуть навзничь не полетела.
– Бога забыли, – сказал человек в чуйке. – Пойдемте к сторожу, может, погреться пустят, на вокзал и не пробьешься.
Часа через два загудел вдали паровоз, и человек в чуйке с солдатом и не отстававшей от них старушкой выбежали на платформу.
Молодой солдат, увидев в конце поезда почти пустой вагон и забежав с другой стороны, вскочил. За ним вскочил человек в чуйке, покидав в вагон на ходу свои мешки. Потом втащили туда же за руки и старушку с узлом. Со стороны станции, где было много народа, слышался крик многих голосов, ругательства, торопливая беготня по скрипучим от мороза доскам платформы и хриплые голоса перемерзших людей, ломившихся в двери вагонов.
– О, просторно-то как! – крикнул молодой солдат.
– Не кричи, а то услышат и сюда набьются, – сказал человек в чуйке. Он торопливо налегнул плечом и задвинул тяжелую дверь вагона. В вагоне стало совсем темно.
Мимо суетливо, растерянно пробегали какие-то люди, потом вновь возвращались назад, очевидно, тщетно ища места.
– Слава богу, хоть сюда не лезут, – сказал молодой солдат.
Вдруг кто-то снаружи ухватился за скобку и стал налегать на дверь.
– Не лезьте сюда, тут битком набито, человек на человеке сидит, – крикнул человек в чуйке.
– Голубчик, Христа ради, третьи сутки никак не сяду. Нас двое тут с ребеночком.
– Нету. Русским языком тебе говорят… Их, чертей, пусти, а за ними еще полсотни прибежит.
– Да еще высадят из-за них.
Голоса за дверью стихли. Поезд тронулся.
– Слава тебе господи, – сказала старушка, перекрестившись в темноте, – помогла матушка царица небесная. Я все богородицу читала.
– На тормоз, знать, прицепились, – сказал молодой солдат, прислушиваясь. – Проберет их здорово, мороз хороший.
– Спаси, царица небесная, – и так народа мерзнет тьма.
Несколько времени за стеной было молчание, только слышался детский плач. Потом в стену с тормозной площадки постучали и послышался голос:
– Пустите Христа ради, замерзнем тут. Сейчас на станции поезд остановится.
– Поезд-то остановится, а там опять небось целая туча народу, – сказал тихо человек в чуйке. И крикнул: – говорят тебе русским языком, – человек на человеке сидит.
– Хоть в уголочек куда-нибудь под лавкой… – донесся голос из-за стены.
– Вот не было печали… Молчать надо было, не откликаться…
– О господи батюшки, что как они скажут на станции, – проговорила старушка, – набьются тогда, – задохнешься.
Поезд остановился, но за стеной движения и суеты было мало. Очевидно, стояли на маленькой станции. Только послышался стук в дверь и голос, видимо, обвязанного и застывшего человека.
– Пустите Христа ради, замерзнем совсем на тормозе, ребеночка застудили.
– Тише сидите, – шепнул человек в чуйке. – Не говорите ничего, скорей отстанут.
– Голубчики…
– Вот, дьяволы, привязались-то. Того и гляди кто-нибудь пойдет осматривать и выгонит всех.
Поезд дал свисток и тронулся.
– Дьяволы, звери… – послышалось опять с тормоза, – чтоб вы подохли, окаянные. Ребенок совсем замерзнет.
– Ах, царица небесная, матушка, – сказала шепотом старушка, – помоги им и защити, – куда ж в такой мороз на тормозе с ребенком…
К двухэтажному дому с каменным низом и деревянным верхом подъехали на санях какие-то люди с ломами и топорами.
– По всей улице чисто Мамай прошел, – сказал один в овчинной шапке и в нагольном полушубке, оглянувшись назад вдоль улицы, на обеих сторонах которой то там, то здесь виднелись разломанные на топливо старые деревянные дома.
Приехавшие остановили лошадь и, отойдя на середину улицы, стали смотреть на дом и о чем-то совещаться.
Прохожие, посмотрев на совещавшихся, тоже останавливались, пройдя некоторое расстояние, и тоже смотрели на крышу, не понимая, в чем дело.
– Чего это они выглялись-то? – тревожно спросила женщина, выбежав в платке под ворота из сеней.
Ей ничего не ответили.
– Черт ее знает, – тут и дров-то два шиша с половиной, ведь только один верхний этаж деревянный, – сказал человек в нагольном полушубке и высморкался в сторону, сняв с руки рукавицу.
– Чего вы смотрите-то? – крикнула опять женщина беспокойно. – Вот ведь окаянные! Подъехали ни с того ни с чего и вытаращились. На крыше, что ли, что делается?..
И она, выбежав на середину улицы, тоже стала смотреть на крышу.
– Что-нибудь нашли, – сказал старичок из прохожих, – зря не станут смотреть, не такой народ.
– Крыша как крыша, – говорила женщина в недоумении, – и бельмы таращить на нее нечего.
– На наших соседей так-то смотрели, смотрели, а потом – хлоп! Да всех в Чеку.
– Очень просто.
– Да что у них, окаянных, язык, что ли, отсох? – крикнула опять женщина, – у них спрашиваешь, а они, как горох к стене, ровно ты не человек, а какой-нибудь мышь.
Приехавшие докурили папироски и еще раз с сомнением посмотрели на дом.
– Какие только головы орудуют, – сказал человек в теплом пиджаке, – живут себе люди, можно сказать, и во сне не снится, вдруг – хлоп – пожалуйте на мороз для вентиляции.
– Ну, рассуждать не наше дело. Зря делать не будут. Инженеры небось все обмозговали. Наше дело – вали да и только.
– Против этого не говорят. А я к тому, что все-таки головы дурацкие: – ведь вон рядом то пустой стоит, разломан наполовину, а он свежий давай разворачивать. Вот к чему говорят.
– А что тебе жалко, что ли? – сказал человек в пиджаке. – Наше дело поспевай ломать, а думать пущай другие будут.
– А как же с этими быть, что живут?
– Это уж их дело.
– Да, вот какие дела, – сказал человек в нагольном полушубке и пошел к воротам, в которых, кроме женщины в платке, стояло еще человек десять жильцов. – Вот что, вы собирайтесь, а мы пока над крышей тут будем орудовать.
– Что орудовать?.. Над какой крышей?..
– Над вашей, над какой же больше.
– Я говорил, даром смотреть не будут, – сказал старичок.
– А мы-то как же, ироды! – закричала женщина.
– Об вас разговора не было. Поэтому можете свободно располагать, – сказал, подходя, человек в пиджаке.
– Да чем располагать-то?
– А без задержки можете перебираться, вам задержки никакой, и ничего вам за это не будет.
– Какой номер дома велено ломать? – крикнул человек в рваном пальто, выбежавший из дома.
– Третий номер, – ответил человек в пиджаке и посмотрел на номер дома у ворот.
– В точку попал, как есть, – проговорил старичок, тоже посмотрев на номер и покачав головой.
– В общем порядке, в виду топливного кризиса приказано разобрать на дрова.
– А вы помещение нам приготовили?
Человек в пиджаке сначала ничего не ответил, потом, помолчав, проговорил:
– Это ежели всем помещение приготовлять, то дело делать некогда будет.
– Молчите лучше, – сказал негромко старичок, обращаясь к женщине, – а то хуже засудят. На нашей улице как только такие подъезжают, так все – кто куда. Дома, мол, нету. А там, когда выяснится, что ничего, объявляются.
К говорившим подошел еще один из приехавших в теплом пальто с порванными петлями и в валенках.
– Ну, чего ты, старуха, ну, пожила и довольно. Об чем толковать.
– Да куда же нам деваться-то? Как у вас руки на чужое-то поднимаются? Креста на вас нет.
– Да, неловко получается, – сказал человек в нагольном полушубке. – Мы, говорят, жильцов в другое помещение перевели. Вот так перевели: они все тут живьем сидят.
– А может, пройтить спросить.
– Ни к чему. Жалко, что вот ты уж очень набожная старуха-то, – сказал человек в пиджаке, обращаясь к женщине, – на чужое рука у тебя не поднимется, а то бы я тебя устроил.
– А что, кормилец? – встрепенулась женщина.
– Кто внизу у вас живет?
– Генерал бывший…
– Помещение просторное?
– Просторное.
– Ну, занимай, а там видно будет.
– Захватывай помещение! – торопливо шепнул женщине старичок, которая стояла неподвижно, как стоит курица, когда у нее перед носом проведут мелом черту.
Женщина вдруг встрепенулась и бросилась в дом.
– Что сказали? В чем дело? – спрашивали ее другие жильцы, но она, ничего не видя, пролетела мимо них наверх и через минуту скатилась вниз с иконой и периной в руках.
– Перины-то после перенесешь, – крикнул ей старичок, – полегче бы взяла что-нибудь, только чтоб место свое заметить.
Через полчаса приехавшие поддевали ломами железные листы на крыше, которые скатывались в трубки и, гремя, падали на тротуар. А внизу шла спешная работа: бросались наверх за вещами и скатывались вниз по лестнице в двери нижнего этажа мимо перепуганных, ничего не понимающих владельцев.
– Карежишь, Иван Семенович? – крикнул проезжавший по улице ломовой, обращаясь к работавшим на крыше.
– Да, понемножку. Из топливного кризиса выходим; умные головы начальство наше; вот хороший дом и свежуем.
– Ну, давай бог. Может, потеплей изделаете. А то эдакий холод совсем ни к чему.
– Черт знает что, – говорили мужики на крыше, работая ломами, – жили все по-хорошему, как полагается, и вдруг, нате, пожалуйста… А где людям жить, об этом думать – не наше дело. Ну-ка, поддень тот конец, мы его ссодим сейчас. Ох, и крепко сколочен, мать честная, он бы еще лет сто простоял.
– Построить трудно, а сжечь дело нехитрое.
Когда крыша была свалена, какой-то человек в санях, с техническим значком на фуражке, подъехал к соседнему старому пустому дому, вошел во двор, кого-то поискал, посмотрел, потом опять вышел на улицу и плюнул.
– Этим чертям хоть кол на голове теши! Ведь сказал, к двенадцати часам быть на месте.
Потом его взгляд остановился на сломанной крыше другого дома. Человек озадаченно замолчал и полез в карман за книжкой. Посмотрел в книжку, потом номер дома! И еще раз плюнул, пошел к работавшим.
– Вы что ж это делаете тут, черти косорылые! – закричал он на крышу.
Мужики посмотрели вниз.
– А что?..
– А что?.. Глаза-то у вас есть? Вы что же это орудуете? Какой номер вам приказано ломать?
– Какой… Третий, – ответил мужик в полушубке и полез в карман.
– Читай! – крикнул на него человек с техническим значком, когда тот вытащил из кармана полушубка бумажку и долго с недоумением смотрел на нее.
– Ну, третий, а тут какая-то буковка сбоку подставлена.
– То-то вот – буковка. Вот этой буковкой тебя… Сказано номер три-а, а ты просто третий полыхнул?
– Ах ты, мать честная… – сказал мужик в полушубке, еще раз с сомнением посмотрев на бумажку, – два часа задаром отворочали. А я было и глядел на нее, на буковку-то, думал, ничего, маленькая дюже показалась. Вот ведь вредная какая, – скажи пожалуйста. Ну, делать нечего, полезай, ребята, на следующий.
– Лихая их возьми, – выдумали эти буквы, – сказал старичок, – они вот тут так-то потрутся, да всю улицу и смахнут. Такое время, а они буквы ставят.
Хозяйка рылась с артелью на огороде, когда прибежала ее племянница и сказала, что пришли в квартиру какие-то люди и требуют хозяев.
– Господи боже мой, что им нужно-то?
– Уж не обмеривать ли комнаты пришли? – сказала соседка.
– Спаси, царица небесная… К нашим соседям пришли с рулеткой, обмерили, а потом выселили. Кубатура, говорят, не сходится.
– Вот, вот, все про кубатуру про эту говорят, чтоб она подохла!
– А, может, с обыском? Не прячь ничего, а то хуже: все отберут.
– Вот до чего запугали, ну, просто…
Хозяйка, вытирая о фартук руки, тревожно пошла к дому. У порога стояли, дожидаясь ее, трое молодых людей.
– Вы хозяйка?
– Я… – сказала та, испуганно глядя то на одного, то на другого.
– Позвольте осмотреть квартиру.
Хозяйка с испуганным лицом открыла дверь. Все вошли. В это время с огорода с растрепавшимися волосами прибежала прачка и испуганным шепотом успела сказать хозяйке:
– Мандат спроси…
Хозяйка растерянно оглянулась и, нерешительно продвинувшись вперед, только было хотела спросить мандат, как один из пришедших молодых людей в кожаной куртке сказал товарищу:
– Рулетку взял?
– Взял, – отвечал тот.
Хозяйка побледнела и, в растерянности оглянувшись на стоящий в дверях любопытный народ, попятилась к двери.
– Вот это было налетела… – сказал кто-то негромко в сенях.
– Теперь пропала.
Хозяйка еще тревожнее оглянулась в ту сторону, откуда было сказано, потом, как бы желая загладить свою вину, выразившуюся в намерении спросить мандат, сказала, обращаясь к молодому человеку в кожаной куртке, который был, очевидно, главным:
– Может быть, выслать народ-то, батюшка?
– Пусть остаются: чем больше народу, тем лучше. Меряй стену, – сказал он товарищу.
Тот размотал рулетку и стал мерить. Хозяйка со страхом смотрела на рулетку.
– В этом сундуке что у вас? – спросил главный.
– Белье, батюшка, тут ничего окромя белья нету…
– Откройте!
– Вот только еще мыла два кусочка положила вчера, да мучицы…
– Откройте! Сами увидим, что вы тут положили.
Хозяйка открыла сундук.
– А сахар зачем тут? – спросил, строго нахмурившись, главный.
– Да это я, батюшка, два фунтика положила от мышей.
– Когда положен?
– Вчера… нет, третьего дня.
– Меряй сундук, – сказал главный, обращаясь к товарищу с рулеткой. Тот удивленно взглянул на приказывающего, но сейчас же стал мерить, покрутив головой и сказавши про себя: «Черт ее что…»
– Кладовые показывайте!
– А сундук-то, батюшка, останется? – робко спросила хозяйка.
– Сундук при вас останется, – отвечал главный. – Можете его держать сколько угодно.
Пошли осматривать кладовые.
Осмотрели там два сундука, причем хозяйка все загораживала один. Но и его приказано было открыть. В сундуке был сахар, белая мука… Хозяйка, держась за сердце, стояла, побледнев, и ждала результатов.
Все затаили дыхание.
– Сейчас скажет «забирай», – и крышка, – послышался сзади голос соседки. – Спаси, царица небесная…
– Ничего, это подходит, – сказал главный, закрывая крышку сундука.
Хозяйка торопливо подняла глаза к потолку и, облегченно вздохнув, перекрестилась.
– А этот обмеривать не будете?
– Нет, на глаз видно.
– Это, значит, ничего, батюшка, подходит? – спросила она робко, не потому, что не расслышала, а от радости, как бы желая показать, что она так чиста и невинна сердцем, что не боится переспросить.
И когда главный ответил, что подходит, она в приливе неудержимой радости почувствовала потребность уже самой показать даже то, чего и не спрашивали:
– Вот сюда, батюшка, вот еще сундучок осмотрите. Тут у меня посуда есть, серебро, только немного, конечно, что сама своими мозолистыми руками добывала.
– И это подходит, – сказал главный.
– Да к чему подходит-то, спроси, – сказал тихо сосед. Но хозяйка досадливо отмахнулась от него и опять украдкой перекрестилась.
– Господи батюшка, а уж мы так напуганы, все приходят какие-то неделикатные, каждый фунт сахару отбирают.
– После нас ничего уж не отберут. Держите все, что мы осмотрели, и никуда не прячьте и не перепрятывайте.
– Спасибо, батюшка.
– Благодарить не за что. Мы исполняем долг и только. Какие жильцы в квартире? Прислуга есть?
– Что вы, что вы, какая прислуга, – воскликнула испуганно хозяйка, – я всю жизнь своими руками…
– Ладно, сами служите?
– Нет… то есть да… У меня и все служат.
– Все?.. Значит, нетрудового элемента нет?
– Нет, нет, боже избави…
– Смотрите, приду завтра днем проверить. Если до пяти часов кто-нибудь дома окажется, тогда… Ну, все, кажется.
– Коза есть еще, батюшка.
– Коза не подойдет, – сказал главный, подумав.
– Отчего, батюшка… Все же держат… налог заплатила… – говорила, побледнев, хозяйка.
– Впрочем, все равно. Где она?
Осмотрели и козу.
– Ну, слава тебе господи, – говорила хозяйка по уходе молодых людей. – Все, говорят, подошло.
– Да к чему подошло-то? – спросил опять сосед.
– Это уж их дело.
На другой день около дома был переполох. Вся квартира была обокрадена.
Побежали искать хозяйку, нашли на огороде. Но она, увидев людей, почему-то бросилась от них и убежала.
– Уж не умом ли помешалась? – сказал сосед.
– Ей кричат, что обокрали, она ничего не понимает и твердит, чтобы уходили: пяти часов еще нет. За коим чертом ей пять часов понадобилось?
Когда она пришла и увидела, в чем дело, то схватила себя за волосы и осталась в таком положении.
– Взяло дюже здорово, – сказал сосед.
– Мандат надо было спросить.
– Она и хотела спросить, а они рулетку вынули. Ну, она и прикусила язык.
– Все, говорят, подошло, – сказал сосед, взяв себя за бороду. – Да к чему подошло-то? Вот вся суть-то в чем была.
– Сама, окаянная, все показала, – сказала наконец хозяйка с тем выражением, с каким причитают над умершим сыном, причиной смерти которого считают себя. – Пять часов на огороде высидела.
– А что ж козу-то не обмеряли? – спросил сосед, подмигнув.
– На глаз прикинули, – сказала прачка. – Ах, головушка горькая! Чиновники приходят, их за жуликов принимаешь, – попал! Жулики пришли, их за чиновников принял. Опять попал. Вот жизнь-то заячья!
Учитель музыки давал урок, а в соседней комнате, надрываясь, кричал ребенок. Потом его кто-то стал пороть, он еще сильнее закричал.
– Ну, вот, черт его возьми, каждый раз так! Учитель бросил в угол потухшую папироску и сказал:
– Какая тут, к черту, может быть культурная жизнь в такой обстановке! Ведь это вся моя квартира была. А теперь нагнали сюда посторонних людей, – видите, что делается. Тут бы нужно наорать на них как следует, а я деликатничаю, молчу.
– Напрасно, – сказал ученик.
– Я сам знаю, что напрасно. Но не могу… Пользуются моими вещами, посудой. Все это ужасно раздражает, а сказать неловко. Мой приятель Василий Никифорович, тот, что привез мне в начале революции эту обстановку, бежал с женой за границу. Звал и меня, а я не решился. И вот теперь живешь в стране дикарей, где нет ни права, ничего.
В дверь постучали. Учитель вышел в переднюю. Там стояла молодая женщина, изящно одетая. У нее было робкое, несмелое выражение.
– Вы Андрей Андреич Сушкин? – спросила она.
– Да, – сказал учитель музыки, невольно остановившись взглядом на ее лице. Ее лицо – тонкое, хрупкое, точно освещалось огромными черными глазами.
– Я от Василия Никифоровича, – сказала молодая женщина.
– От Василия Никифоровича? Да где же он? Приехал?..
– Нет, он не приехал… я приехала.
– Простите, а вы кто же?
– Его жена… – сказала она не сразу.
– Его жена?.. Но простите, у него была другая жена…
– Я вторая…
– Ах, вторая?.. Ваше имя и отчество?
– Вера Сергеевна.
– Что же я вас держу здесь, вот так гостеприимный хозяин! Идемте сюда.
– У меня извозчик, ему нужно отдать пятьдесят копеек, – сказала, смутившись, молодая женщина, – а я забыла у знакомых сумочку и в ней письмо к вам от Василия Никифоровича.
– Ах, какая большая сумма – пятьдесят копеек! – и, сбегав вниз, он отпустил извозчика.
– Не успела приехать, как уже заставляю людей тратить на себя деньги.
– И очень хорошо, – говорил Андрей Андреич, снимая с нее пальто и чувствуя какую-то необыкновенную, непривычную для себя свободу в обращении с женщиной, как будто этот заплаченный за нее полтинник дал ему право свободного и дружески покровительственного обращения с этой незнакомой женщиной. – Вот как мы живем здесь, в одной комнате. Вам, наверно, странно и дико?
Молодая женщина, войдя в комнату и не снимая шляпы, осмотрелась.
– Я так себя браню, что не уехал из этой чертовой страны. Каждый год ждали, что все у них полетит к черту, нет, выплыли каким-то родом, – говорил хозяин, а сам смотрел на эту красивую молодую женщину. Ее шляпа с острыми краями и красным пером, изящный весенний костюм, в боковом кармашке которого торчал уголок шелкового голубого платка, точно внесли в его одинокую комнату струю свежего весеннего воздуха.
– А я, представьте, только что говорил сейчас о Василии Никифоровиче, – продолжал возбужденно Андрей Андреич, и с этим возбуждением он смотрел в глаза молодой женщине, с которой он чувствовал, что может говорить тоном близкого знакомого, как друг ее мужа, и встречаться с ней глазами, как с интересной женщиной, приехавшей сюда без мужа.
Ученик ушел. А хозяин взял стул, поставил его против гостьи, севшей на диван, и почти придвинув свои колени к ее коленям, улыбаясь, смотрел на нее несколько времени своими подслеповатыми добрыми глазами, точно они давно были знакомы, долго друг друга не видели и теперь нечаянно встретились.
Ее глаза, большие и серьезные, тоже смотрели на него. И наконец она, как бы поняв простую и чистую душу собеседника и поверив ему, улыбнулась.
– Вы точно светлый луч из другой, прекрасной жизни. Я сейчас сидел здесь в раздражении, в унынии, и вдруг являетесь вы, смотрите с простой, милой улыбкой, точно вы только вчера здесь были. Я себя не узнаю: ведь я дикарь ужасный и женщин боюсь. Сижу один в своей скорлупе. И вот досидел до сорока лет.
– А мне странно и… тепло от такой милой встречи, – сказала она, задумчиво глядя на него. – Я очень много боли и зла видела от… людей. И привыкла от них ждать или зла, или корысти.
– Да, это правда, теперь особенно стало много черствости, расчета и эгоизма. Может быть, оттого, что жизнь тяжела. Теперь уже совсем и следа не осталось былой радости жизни, романтизма, беспечности. Разве вот только мы, старые хранители былых традиций, еще держимся. Да и то, хоть меня взять, думал ли когда-нибудь я, – композитор, что буду торговать мебелью, буду бояться выйти из бюджета. А когда-то все мы, интеллигенты, были только непрактичными романтиками, вечно влюбленными, вечно в мечтах…
– Мне кажется, вы и сейчас такой же, – с ноткой нежности сказала молодая женщина.
– Дай бог, если я такой. Я, правда, все-таки мало изменился. Но вообще наш брат интеллигент сильно подался, все, кто прежде были непримиримы, теперь стали как-то необычайно пугливы, шкурно-податливы… вообще, некрасиво. Нет, но как я вам рад! Как будто я вас ждал! – сказал Андрей Андреич, сжав перед грудью руки и откинувшись на спинку стула и глядя удивленно-радостными глазами на молодую женщину.
– А для меня это вдвойне неожиданно, я ехала сюда со страхом.
– Почему?
Она замялась.
– Жутко очутиться одной среди чужих людей. И я никогда не забуду, как вы меня встретили. Это какой-то символ: я думала, что здесь я – одна во всем мире, а оказалось… Ну, как же вы живете здесь? – спросила она, точно желая переменить слишком взволновавший ее разговор.
– Как живу?.. Живем кое-как. На одного хватает. Конечно, отказываешь себе во многом. Композиторство мое мне ничего не дает, но зато уроки довольно прилично. Да что же вы в шляпе? Снимайте скорей.
Вера Сергеевна покорно сняла шляпу и подошла к зеркалу. Каким-то домашне-простым движением поправила волосы.
А он от этой ее простоты почувствовал почти умиление.
– Как здесь свободно все-таки в сравнении с заграницей, – сказала она, заложив сбоку в волосы резную черепаховую гребенку. – Там много лжи и ханжества, и прийти к незнакомому мужчине в комнату – значит совершить преступление.
– Да, в этом отношении у нас теперь все просто. Сейчас устроим музыку: чайник на спиртовку, чашки – на стол. Вспомним милую, беззаботную, студенческую юность, когда жизнь представлялась легкой, прекрасной, полной романтических грез.
Когда чай был готов, он сбегал в лавочку и принес конфет и закусок. Они, смеясь, развертывали кульки, и молодая женщина раскладывала на тарелочки колбасу и сыр.
Он смотрел на нее, чужую, незнакомую, как она, точно своя, близкая, хлопотала у стола, разливала чай своими маленькими руками. И то, что она была чужая жена, жена его приятеля, который, вероятно, еще не скоро приедет, пробуждало неясные волнующие мысли о том, что эта встреча, не требуя никакой ответственности, может, быть удивительной.
– Если бы мне за пять минут до вашего прихода сказали, что в мой монастырь холостяка придет молодая, прекрасная женщина, я бы испугался.
– А теперь?
– Теперь вот что!.. – Он взял ее руку и поцеловал. – Теперь я юноша, теперь мне двадцать лет. Хочется по-студенчески петь, играть и дурачиться.
Она смотрела, как он целовал ее руку, и у нее вместе с улыбкой блеснули на глазах слезы. Он заметил их.
– Что с вами? – спросил он так тревожно и тепло, что его самого тронула эта прозвучавшая в его тоне теплота по отношению к незнакомой женщине.
– Ничего, ничего… Я очень беспомощный человек и, очутившись здесь одна, почувствовала было страх перед жизнью и перед людьми, но мне вдруг стало так хорошо, оттого что вы такой…
Она не договорила.
Ему хотелось сесть рядом с ней на диван, но после ее недоконченной фразы пришло соображение о том, что он может этим разбить у ней сложившееся о нем представление. А ему хотелось, чтобы она увидела, какая у него простая, чистая и в то же время интересная душа. Может быть, гораздо более интересная, чем у Василия Никифоровича.
– Но ведь вы на время только одна. Вероятно, Василий Никифорович скоро приедет, – сказал Андрей Андреич с целью узнать, сколько времени будет продолжаться их встреча.
Но Вера Сергеевна вздохнула и почему-то ничего не ответила. Потом стала убирать посуду, и от этих спокойных, домашних ее движений он опять почувствовал то же, что чувствовал, когда она при нем оправляла перед зеркалом прическу. Он подошел, поцеловал ей руку в ладонь и сказал:
– Вот бывает так: живет человек одиноко, скучно, душа его постепенно заволакивается серостью жизни, повседневными заботами и тревогами о куске хлеба, и вдруг светлое виденье. Он чувствует, как что-то давно забытое шевельнулось в его душе, просияло… Он смотрит вокруг себя и с удивлением говорит: «Так вот, какой мир, оказывается! Так вот каким я мог бы быть: светлым и радостным юношей!..» И вот вы явились таким виденьем для меня. Вы промелькнули, потом уйдете к другому человеку, которого вы любите… Но то, что мы с вами сидели сегодня вечером, это у меня останется навсегда. Потому что вы, несмотря на любовь к тому, другому… что-то оставили здесь своего. Быть может, и для вас эта встреча была не безразлична и не скучна…
Он говорил, а она, бросив руку на стол, смотрела своими огромными грустными глазами куда-то мимо него перед собой. Потом закрыла рукой глаза и тихо проговорила:
– Да… эта встреча для меня не безразлична и не скучна… И напрасно вы думаете, что душа ваша заволоклась серостью жизни. Такие души не поддаются этому…
– И слава богу, если так. Сегодня все чудесно! И я рад, что у меня такая обстановка, как будто мы – богатые люди, принц и принцесса. Для таких моментов нужна красивая обстановка.
– Сыграйте что-нибудь, – сказала Вера Сергеевна.
Он сел за рояль и стал играть. Когда он оглядывался, молодая женщина, сидя с блюдцем и полотенцем в руках, забывшись, смотрела перед собой. Почувствовав его взгляд, она переводила глаза на него, и он видел ее мягкую, грустную улыбку и иногда блеснувшие непокорные слезинки на глазах.
И опять Андрей Андреич чувствовал необычайную радость от присутствия этой женщины с грустными глазами и тяжелой прической.
Наконец она встала, подошла к нему, положив руку на спинку стула, на котором он сидел, смотрела через его голову в ноты. А он изредка, закинув голову, взглядывал снизу на нее, чтобы видеть ее лицо…
Он кончил играть, а она посмотрела на свои маленькие, висевшие у пояса, часики и испуганно воскликнула:
– Боже мой, уже второй час! Как же я пойду? Вам придется провожать меня.
– Нет, не придется…
– Почему? – спросила озадаченно Вера Сергеевна.
– Потому что вы попросту останетесь у меня.
– У вас?..
– Ну да. Сразу видно, что приехали из-за границы. Никаким оскорблениям и посягательствам вы не подвергнетесь. А от этого наша встреча будет еще необыкновеннее.
Молодая женщина некоторое время колебалась.
– Нечего раздумывать!
– Может быть, это – судьба? – сказала она, несколько смущенно улыбнувшись, но улыбка сейчас же сошла с ее лица, и она несколько секунд серьезно, вдумчиво смотрела на него, как будто в этой встрече она действительно видела веление судьбы.
– Ну вот, и прекрасно: раз судьба, тут долго разговаривать не приходится. Вы ляжете на этом диване, я – на том. Поставим эту ширму.
– В жизни своей никогда ничего подобного не испытывала…
Она даже взялась рукой за голову, и хотя она улыбалась, но видно было, что ее волновала создавшаяся обстановка.
– А я-то!.. Я говорю, что вы светлое видение, – прилетели, внесли с собой что-то прекрасное и опять улетите. Сон!
Они стали устраиваться на ночлег.
Когда Андрей Андреич смотрел, как в его комнате старого холостяка молодая красивая женщина, нагибаясь, стелила постель, он испытывал такое чувство умиления и радости, какого не испытывал никогда.
Постелив с его помощью постели, Вера Сергеевна подошла к зеркалу и, оглянувшись, сказала:
– Можно попросить вас на минутку выйти?
Но ему хотелось, чтобы она совсем не стеснялась его.
– Зачем? – Мы уже так просто относимся друг к другу, и вы ведь ни в чем не можете упрекнуть меня. А, кроме того, мы живем в стране диких. Будем же на один вечер дикими.
– Ну, хорошо… Только вы все-таки не смотрите, – сказала Вера Сергеевна с улыбкой, сделав глазами и головой движение, как бы прося о маленькой уступке.
Он зашел за ширму и закурил папиросу. Прислушиваясь к тому, как она, распустив волосы, клала на стол шпильки, гребенку, он подумал о том, сколько он в своей жизни пропустил таких чудных мгновений.
– Теперь выходите, – сказал ее голос.
Андрей Андреич вышел из-за ширмы. Она сидела с заплетенной на ночь по-девичьи тяжелой косой. И с какой-то несмелой, как бы признающейся улыбкой смотрела не него. В ней была еще большая простота, близость и доступность оттого, что она модную прическу с гребенками заменила косой.
Вера Сергеевна встала, выпрямив после долгого сидения спину и осмотревшись, как бы проверяя, все ли приготовлено на ночь.
– Ну, теперь спать?
– Может быть, ширму не нужно ставить, просто погасим огонь и будем раздеваться?
– Нет, нет, – сказала она, покраснев, – я не привыкла.
Он поставил ширму.
– Теперь гасите огонь.
– Уже?
– А что же?.. – спросила она с милой застенчивой улыбкой, приподняв брови.
– Мне хотелось бы не спать всю ночь и говорить, говорить без конца.
– Мы ляжем и будем говорить, пока не заснем.
– Ну, хорошо. Только давайте подольше не спать. Ну, раз, два!..
И он погасил свет.
Они стали ложиться. Она – на угольном диване. Он – около чайного стола на другом диване.
Раздеваясь, Андрей Андреич напрягал слух, стараясь уловить каждое ее движение, каждый шорох. С бьющимся сердцем он слышал, как она долго расшнуровывала высокие ботинки и осторожно ставила их, как бы стараясь не стукнуть. Потом слышал свистящий шелест шелкового платья, очевидно, снимаемого через голову. А он, когда снимал башмаки, нарочно стукнул ими, бросив их на пол, как будто ему хотелось, чтобы она слышала, что он тоже раздевается и так близко от нее, что их разделяет только темнота.
И пока они раздевались, каждый на своем диване, они не произносили ни слова.
Он всеми силами души старался представить себе, что она может чувствовать, и из всех сил напрягал зрение, чтобы увидеть ее сквозь темноту, но от напряжения в глазах появились зеленые круги, и он ничего не видел. Как она, вероятно, удивляется, что с ним все легко и нет никакой неловкости. А не будь он таким, могло бы получиться глупо, неловко… Если представить себе, что она, оскорбленная и возмущенная, встала бы, оделась и ушла.
– Если бы все это видел Василий Никифорович, – сказал Андрей Андреич, – что бы он подумал?
– А я думаю о том, что подумают ваши соседи, – сказал голос молодой женщины.
– О, мне совершенно все равно, что подумают обо мне эти слизняки. Вам удобно?
– Очень. Говорят, что на новом месте плохо спят. Не думаю.
– Если это так, то тем лучше. Сплю я каждые сутки, а вот это со мной случается не каждые сутки. Вернее – первый раз в жизни.
Он говорил, а его слух был все напряженно насторожен. Он ловил каждое ее движение, каждый малейший шорох и задерживал дыхание, когда слышал, как она поправляла подушку или отдохновенно вздыхала, как вздыхают, когда, устроившись, лягут на спину, закинув за голову обнаженные руки на подушку.
– Я хочу курить, спичку зажечь можно?
Он спросил это не потому, чтобы ему действительно хотелось курить, а для того, чтобы осветить комнату.
– Можно…
Андрей Андреич зажег спичку и посмотрел в ее сторону. Ее не было видно за ширмой. Только виднелись снятые ботинки, и на спинке стула белели части ее одежды.
– Не мало подушек? – спросил он с безотчетной надеждой, что она отодвинет ширму и взглянет на него. Ему до остроты хотелось, чтобы она, лежа там, на своем диване, смотрела на него и разговаривала с ним. Но спичка догорела, а она не выглянула и только сказала из-за ширмы:
– Нет, мне хорошо.
И так они лежали и переговаривались, пока незаметно оба не заснули.
На утро он проснулся раньше. И долго лежал, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить ее. У него было необъяснимое чувство нежности, какое бывает у неиспытавших чувства отцовства людей по отношению к чужому ребенку, о котором им пришлось заботиться и оберегать его.
Эта ночевка в одной комнате как будто разрушала какую-то преграду, какая всегда лежит между посторонним мужчиной и женщиной.
Это была уже не чужая женщина, а было в ней что-то близкое, и хотелось, чтобы это ощущение близости было еще ярче.
Она, думая, что он спит, осторожно отодвинула ширму и взглянула на Андрея Андреича. И сейчас же, покраснев, спрятала обнаженную до плеча руку под одеяло, не задвинув ширмы.
– Доброе утро! – сказал Андрей Андреич. – Как спали?
– О, прекрасно… Как же мы будем теперь вставать?
– Сначала я встану и выйду, потом вы.
Он быстро оделся и сходил за водой для умыванья.
– Я вам принес умыться сюда, – сказал он, подойдя к ширме и глядя через нее на молодую женщину, лежавшую под одеялом.
Она невольно бросила испуганный взгляд на одеяло – прикрыта ли она. Но Андрей Андреич, сам чувствуя свое бескорыстие, смотрел ей только в глаза и ни разу не перевел глаз на ее тело, скрытое тонким одеялом.
– Теперь я выйду, а вы умывайтесь. Полотенце в шкафу, – сказал Андрей Андреич.
Он нарочно не достал его, так как ему было приятно, что она сама откроет шкаф и достанет полотенце, точно она не у незнакомого, постороннего мужчины, а у себя дома.
После этого пили кофе, точно молодые муж и жена.
Потом она ушла, сказав, что письмо Василия Никифоровича пришлет ему, а сама придет вечером.
Когда Андрей Андреич остался один, он несколько времени ходил по комнате, возбужденно ерошил волосы, подходил к зеркалу и рассматривал свое лицо в нем. Он впервые увидел, что спина у него стала сутуловатой, а зачесанные назад волосы просвечивали на макушке.
«Но для таких женщин душа важнее наружности», – подумал он.
Как неожиданно, точно, в самом деле, какое-то виденье, в его серые дни вошла прекрасная женщина. Он перебирал момент за моментом и удивлялся себе, как у него все хорошо, все чудесно вышло. Ведь, обыкновенно, бывало так, что с посторонней женщиной он не находил о чем говорить, стеснялся, с усилием придумывал тему для разговора, а потом краснел и мучился при воспоминании о действительных и мнимых неловкостях.
В этот же раз все вышло необычайно! Точно нашло вдохновение: он был прост, естествен, нескучен и не только нескучен…
Вероятно, воспоминание об этой встрече будет долго, долго храниться в ее памяти.
Эти отношения были тем обаятельны, что их совесть была спокойна, так как они знали, что долг перед мужем и другом не допустит ничего лишнего. И потому они на основании этого могли отдаваться тому необычайному чувству, какое они испытывали от этой совершенно безопасной близости.
В первый раз за все эти ужасные годы он почувствовал во всей силе очарование и близость женщины, почувствовал себя человеком в полном значении этого слова!.. Это такое счастье, о котором он не имел ни малейшего понятия!
Конечно, если бы ему предложили теперь жениться, – на это было бы страшно решиться, ввиду необеспеченности, когда все его богатство – в этой обстановке, которая может пригодиться только на черный день в случае болезни или отсутствия уроков.
Он десятки раз представлял себе, что будет вечером. Останется она опять у него или нет?
Когда он проходил по коридору, то заметил удивленный взгляд, какой на него бросили соседи. А жена соседа-делопроизводителя, сплетница и скандалистка, остановившись у порога кухни, даже проводила его взглядом до самой двери.
Но он чувствовал в душе праздник и какое-то злорадное торжество. Эти узкие мещане в конце концов только завидуют ему. А он плюет на их подозрительные взгляды. И невольно подумал о том, что было бы, если бы это случилось лет десять назад, какой скандал подняли бы эти люди и его уважаемые знакомые, если бы узнали, что приехавшая к нему молодая женщина, жена его приятеля, осталась в первую же ночь у него.
И он, часто жаловавшийся на новый порядок и за чашкой чая рассказывавший ходячие анекдоты о «господах положения», теперь вдруг сам себя почувствовал чем-то вроде господина положения, потому что неожиданно оказался торжествующим нарушителем морали мещан.
И, конечно, они не поверят, что он переночевал с молодой женщиной в одной комнате и не тронул ее… Эти слизняки в каждом свободном движении видят только одну мерзость. А когда она придет опять сегодня вечером и опять останется у него, тогда уж, конечно, их не разубедишь. И ему было даже приятно, что они будут так думать.
«Думать, что угодно, можете, а сказать ничего не смеете, – подумал он, – наступили мы вам на хвост».
В это время позвонили. Андрей Андреич вышел в переднюю. Там стоял мальчик с письмом и запиской от Веры Сергеевны.
Он взял письмо и записку и, дрожащими руками разорвав конверт, стал читать.
Она писала, что никак не опомнится после всего, что было, что таких вещей все-таки делать нельзя. И что вперед она будет осторожна, так как это для некоторых не проходит безнаказанно. Но что он так держал себя, что она ни в чем не может его упрекнуть…
Слова записки говорили о том, что таких вещей делать нельзя, сквозь эти слова прорывалась взволнованная необычайной встречей женская душа, которая и боялась, и хотела еще раз пережить то, что было ею пережито в прошлый раз. Это несомненно. «Для некоторых это не проходит бесследно»… – перечитал он еще раз это место. Значит, для нее не прошло бесследно.
И Андрей Андреич решил, чтобы не пугать ее и заставить сделаться менее настороженной, согласиться на словах, что этого больше не будет. Ведь женщины больше всего боятся слов. Если им пообещать, поклясться, что ничего не будет из того, что в прошлый раз было, то они, успокоившись, позволят гораздо больше, чем в прошлый раз.
«О, милая – она взволнована, она сама испугалась того, что пробудилось в ней».
То, что она была скромная, целомудренная женщина, да еще жена его приятеля, это еще больше увеличивало цену их близости.
И чем тоньше, чем длительнее будут у них такие отношения, тем больше будет неиспытанных переживаний.
Он сам предложит сегодня проводить ее и ни слова не скажет о том, чтобы она осталась у него. И какое наслаждение будет увидеть в ее глазах мелькнувшее желание остаться!
Андрей Андреич вдруг вспомнил про письмо Василия Никифоровича и, распечатав его, стал читать. Несмотря на то, что письмо было коротенькое, всего в один листок, он читал его очень долго. Потом положил на стол и утер платком выступивший на лбу пот.
Василий Никифорович писал о том, что он разошелся с своей второй женой, она едет в Россию, чтобы найти себе какую-нибудь работу. Отчасти он сам виноват в этой истории и просит его, как друга, передать ей оставленную обстановку и вещи, так как не в состоянии дать ей много денег. А она может оказаться в безвыходном положении, не имея ни родных, ни знакомых.
Когда пришел ученик, он заметил в своем учителе какую-то странную перемену. Учитель был тих, молчалив, точно чем-то пришиблен.
– Андрей Андреич, что с вами?
– Так, неприятность…
– В чем дело?
Андрей Андреич рассказал, что его приятель семь лет тому назад, уезжая, оставил ему свои вещи и обстановку с условием, что, если он через год не вернется, вещи переходят к нему. А теперь приехала его жена и требует их обратно. То есть не она требует, а он просит вернуть и передать их ей.
– Шлите к черту, – сказал ученик. – Основание для этого: первое – то, что он сам сказал, что через год можете вещи и обстановку считать своими. Это, так сказать, моральное основание. Второе – то, что определенно существует декрет, по которому лица, не заявившие в течение шести месяцев со дня объявления декрета о желании получить свою собственность от тех, у кого она находится, лишаются права на нее. Это – юридическое основание.
– Ах, все это не то… Тут совершенно другие обстоятельства и другие отношения, – сказал, поморщившись, Андрей Андреич. – А то, что вы говорите, так грубо, – и моральное и юридическое, – что совершенно сюда не подходит. Я ни одной секунды не задумываюсь о том, что обстановка должна быть возвращена. Тут вообще и разговоров никаких не может быть. Она не моя, и я должен отдать. Тем более, что я связан с владельцем приятельскими отношениями и, кроме того…
Он замялся и не договорил. Потом сказал:
– Но тут вот какая досадная вещь: если бы я знал, что придется возвращать, я не продал бы своей обстановки, и у меня были бы хоть какие-нибудь деньги на черный день. Но, с другой стороны, что же делать, он сам не знал, что так получится. А я не дикарь и не большевик, чтобы не понимать, что если вещь чужая, то сколько бы времени ни прошло, она так и останется чужой, а не моей.
– Напрасно, – сказал ученик. – Архаический взгляд. А если бы, скажем, вас не было и приятелю вашему некому было бы передать обстановку и пришлось бы ее тут бросить на произвол судьбы, она цела была бы или нет?
– Странный вопрос… раз бросил на произвол судьбы, конечно, она тогда пропала бы.
– Значит, если бы вас не было, то для него она все равно пропала бы. Следовательно, вы имеете имущество, не принадлежащее вашему приятелю, а как бы какое-то другое. Еrgо* не выпускайте из рук и шлите к черту.
* Следовательно (лат.).
– Оставьте!.. Говорю же вам, что здесь совершенно особенные обстоятельства и отношения.
– Архаический взгляд, – сказал опять ученик.
– Ну и пусть архаический. Вам меня в свою веру не перекрестить. И я горжусь тем, что у меня архаический взгляд. Слава богу, что у нас, у крошечной кучки уцелевшей от разгрома интеллигенции, осталась моральная крепость.
– Тогда хоть за хранение возьмите, – сказал ученик, пожав плечами. Он проиграл свой урок и ушел.
А учитель, как-то сразу осунувшийся и побледневший, стал ходить по комнате, каждую минуту болезненно морщась. Весь разговор с учеником был настолько груб и оскорбителен для того чувства, какое было у него к этой женщине, что он испытывал моральную тошноту, когда вспоминал отдельные выражения из этого разговора.
– Этот толстокожий, лишенный души и всяких идеалов, про нее говорит: «Шлите к черту… декрет!»…
В самом деле, пережить такое чувство, какое он пережил несколько часов назад, и потом эти грубые, отвратительные слова услышать в применении к ней.
Но, главное, он чувствовал, что теперь вся непосредственность, вся прелесть отношений нарушена. Вместо того, чтобы ждать ее с радостью и замиранием сердца, теперь он будет думать о том, всю ли обстановку передать сразу, или можно по частям, чтобы не остаться без всего. И потом, как перейти от того тона отношений, какой у него был к ней, к разговорам о возвращении вещей? Не подумала бы она, что ему жаль этой обстановки. И каким тоном заговорить об этом? Простым, теплым и дружеским или сказать об этом в шутливой форме? А вдруг шутка выйдет натянутой? Потому что, в самом деле, остаться без всего – это не так уж весело.
– Как все-таки в одном отношении счастливы эти толстокожие. Для них не существует никаких мучительных вопросов, никаких неловких положений, они рубят с плеча – и ладно. У них все просто и определенно.
Андрей Андреич ходил по комнате и положительно не мог представить себе, каким же все-таки тоном начать разговор.
Сказать просто, что все это имущество и обстановка в ее распоряжении. При этой мысли ему стало легко и радостно. Чем меньше слов, тем сильнее всегда действует на людей. Она, наверное, будет поражена и растрогана. А он скажет ей, что моральная крепость – это все, что есть теперь у нас, у оставшейся кучки интеллигенции. И что это не заслуга с его стороны, а долг… Может быть, только в самом деле… за хранение… Боже, какая нелепость может лезть в голову! – сейчас же воскликнул он.
Андрей Андреич посмотрел на часы. Было шесть. Через два часа она придет. У него забилось сердце при мысли о том, что будет в сегодняшний вечер. Их близость, наверное, еще подвинется. И как это жутко и сладостно следить обостренным чувством за каждой новой переходимой гранью… Но вдруг ему пришла мысль, которую он совершенно упустил из вида: именно, что она уже не жена Василия Никифоровича и, значит, совершенно свободная женщина. И что всякая вновь перейденная черта близости для него, как для честного человека, должна означать принятие на себя ответственности за судьбу женщины. Так как, что бы ни говорили эти представители новой жизни, по отношению к женщине он навсегда останется тем, что он есть.
А может ли он при своей необеспеченности принять на себя ответственность за другого человека? Тем более, что она сейчас без работы, без родных. Следовательно, она сама ничего не в состоянии заработать. Если, положим, она продаст его обстановку, то все равно этого ненадолго хватит.
А он с чем останется, если она продаст обстановку?
– Ни туда ни сюда! – сказал он в отчаянии, остановившись посредине комнаты. – И нужно же, чтобы к такому чудесному, светлому видению его жизни приметалась эта мерзость!
Но вдруг его точно ударила мысль: а почему она не отдала ему сама письма? Почему она прямо не сказала, что в нем? Неужели она не знала его содержания? Нет, знала, потому что, иначе, на что же она надеялась, когда ехала сюда без всяких средств? А эта обстановка и все имущество могут дать тысячи две. С такой суммой можно умеренно и аккуратно прожить два года. И может быть, она была так ласкова и проста с ним именно поэтому, и он, представитель кучки, сыграл роль святого чудака, попросту осла… Это неистребимое наследие прекраснодушного идеализма каждому слову заставляет верить так, как оно говорится, и забывать, что у людей могут быть и всегда есть свои расчеты…
Но эта мысль была так отвратительна и противна, что он, сморщившись, как от боли, крикнул:
– Глупо! Гадко! Это невозможно!..
Было уже около восьми часов, а он все еще не мог никак остановиться ни на одном решении относительно тона, каким с ней говорить по вопросу об обстановке, какое взять к ней отношение – продолжать относиться сердечно или быть более официальным и холодным? В голове спутался целый клубок противоречивых мыслей, позорных для него, оскорбительных для нее и невозможных с общечеловеческой точки зрения.
Он чувствовал себя, как ученик на экзамене за решением письменной задачи: сейчас войдет преподаватель и спросит работу, а она у него еще и не начата.
Когда раздался звонок, Андрей Андреич с забившимся сердцем вышел в переднюю, ничего не успев решить.
Он только знал одно, что он отдаст эти вещи тому, кому они принадлежат, а в данном случае тому, кому пожелал отдать их владелец, то есть ей.
Он как-то торопливо и суетливо помогал раздеться молодой женщине, точно он был в чем-то виноват перед ней. А виноват он был в тех скверных мыслях, которые против воли, помимо сознания, выскакивали у него в голове, вроде платы за хранение.
– Вот я и опять у вас… – сказала молодая женщина, входя в комнату и прикладывая к холодным щекам руки.
– Очень рад, очень рад… Ну, вот, все великолепно, – скачал Андрей Андреич, потирая руки, точно не она, а он пришел с улицы.
Вера Сергеевна подошла к зеркалу и, не оглядываясь на хозяина, стала поправлять прическу и в то же время говорила о своих планах поступления на службу.
На него почему-то неприятно подействовало, что она так просто и свободно при нем оправляет прическу, как будто благодаря ночевке здесь она уже имеет какое-то близкое отношение к нему и к его комнате.
Опять в голове промелькнула одна из отвратительных мыслей: «Кто она? Может быть, она очень бывалая особа?»
Если бы она была простая, искренняя женщина, без всяких задних мыслей, она бы хоть спросила про письмо, получил он его или нет. А у нее такой вид, что как будто она ничего не знает, или этот вопрос с возвращением обстановки такие пустяки, что все подразумевается само собой и говорить об этом нечего.
И значит, если бы он торжественно объявил ей, что он, как представитель кучки, держит свое знамя высоко и потому возвращает ей обстановку, она приняла бы это как что-то вполне естественное, и он попал бы в глупое положение со своим торжественным тоном.
Она вообще, очевидно, совсем не представляет себе общего положения и того, что слово «собственность» здесь никак не звучит. А тем более собственность эмигранта.
– Ну, вот, будем по-русски пить чай. Где же спиртовка? Я буду за хозяйку.
При слове хозяйка Андрей Андреич постарался улыбнуться ласково и гостеприимно. Но улыбка вышла натянутой и неестественной.
– Спиртовка в буфете, я сейчас подам.
– Сидите, сидите, с этим я справлюсь, – сказала она и, подойдя к буфету, открыла дверцы и достала спиртовку, прежде чем он успел встать.
Ему опять только осталось улыбаться и сказать что-го невнятное о ее способностях как хозяйки.
– Здесь мне, очевидно, придется к этому серьезно привыкать, – ответила она.
Андрей Андреич на это не нашел, что ответить, так как подумал о том, в каком смысле она говорит это?.. И что подразумевается под этим? Где именно здесь?
Вчерашние мечты о том, как они вдвоем будут сидеть уже вместе на диване, для него рассеялись как дым, потому что это могло самым отчетливым образом повести к тому, что между ними незаметно возникнет близость. А она – незамужняя, сидит без места и без работы.
– А что у нас к чаю есть? – спросила Вера Сергеевна, улыбнувшись, как будто ей самой было странно, что она говорит: «у нас».
Андрей Андреич при этом даже не улыбнулся, а, как-то заторопившись и засуетившись, встал и неловко сказал, что сейчас принесет. Он вышел в коридор с тем, чтобы идти в лавочку, и почти столкнулся с соседкой, которая делала вид, что делает что-то у вешалок.
«Наверное, подслушивала», – подумал он с неприятным чувством. Оглянувшись в дверях, он увидел, что соседка, задержавшись на повороте коридора, смотрит ему вслед тем противным, двусмысленно-подозрительным взглядом, каким смотрят такого сорта женщины-хозяйки, любопытные до всяких историй, а потом разносящие о них грязные догадки и сообщения на всех перекрестках.
Андрей Андреич пришел домой, постаравшись незаметно проскользнуть через коридор, чтобы не столкнуться с соседкой.
– Уже? – сказала Вера Сергеевна, повернувшись к нему с улыбкой от стола, с которого она сметала щеточкой крошки.
– Да, я скоро.
Подойдя к нему, молодая женщина стала близко около него и начала вместе с ним развертывать покупки. Ее можно было бы тихонько обнять за талию, и она, наверное, не оскорбилась бы, а только с удивленной лаской, как нежданная, своя, близкая, оглянулась бы на него и, покраснев, продолжала бы развертывать, отдаваясь его несмелой ласке.
Но насколько вчера каждое ее движение в его сторону вызывало в нем ощущение необычайного, неожиданного счастья, настолько теперь всякое такое движение пугало его, как повод к ответственности.
Если же все предоставить силе стихийного влечения и судьбе, – будь что будет, – а потом уйти от нее, отдав ей обстановку?
Но это было бы хорошо, если бы он был у нее, а здесь она у него. Что же, ему из собственной комнаты уходить?..
И чем дальше, тем больше он чувствовал себя связанным и неестественным, потому что при каждом ее движении у него мелькала какая-нибудь отвратительная мысль о ней, о ее намерениях, о том, что он, кажется, попал в историю… в особенности, когда он вспомнил, что она вчера что-то говорила про судьбу.
Если бы в нем было меньше хрупкости и идеализма, то он чувствовал бы себя свободнее и не был бы таким подлецом по отношению к ней, каким он внутренно себя чувствовал. Он прямо сказал бы ей: «Вы что, мол, барынька, содержать я вас не могу, будем рассуждать трезво, – ежели я вам нравлюсь, как мужчина, что ж, пожалуйста, обстановку берите себе, но, кроме, я ничего не могу предложить и в мужья не гожусь, потому что привык жить аккуратно, и то едва-едва свожу концы с концами, а вот ежели так каждый день в лавочку будем бегать да сыр с конфетами покупать, то совсем прогорим…»
И, конечно, ученик его так бы и сказал. А он не мог так сказать благодаря своей излишней деликатности, и поэтому он говорил и делал то, чего как раз не хотел делать и говорить. И вследствие этого катастрофически шел к все большей и большей близости.
– Ну, вот, сейчас я приготовлю все, и будем сидеть, говорить и пить чай, – сказала Вера Сергеевна.
Она точно молодая новобрачная, приколов на грудь как фартучек, салфетку, резала сыр, стоя перед столом, изящная и красивая, в лаковых туфельках, с шелковыми чулками и в изящном платье, плотно облегавшем ее округлые бока.
Она внесла с собой особенную атмосферу женской чистоты и порядка: стол накрыт был чистой скатертью, везде расстелены были салфеточки, чайник она покрыла вышитым петухом – все вещи Василия Никифоровича, лежавшие обычно без употребления.
– Вы верите в судьбу? – спросила она без улыбки, взглянув на хозяина.
– А что? – спросил Андрей Андреич, покраснев.
– Нет, ничего… Ну, садитесь сюда, на диван, со мной.
Он насильно улыбнулся и сел около нее, но зацепился за ножку стола и так близко сел, что его бок пришелся вплотную к ее боку.
Вера Сергеевна с улыбкой оглянулась на него. А он, покраснев, сделал вид, что ему нужна пепельница, стоявшая на другом конце стола. Он приподнялся за нею и сел дальше, чтобы не прикасаться своим боком к ее боку.
– Боже, как здесь все изменилось, – сказала Вера Сергеевна, – и люди, и все. Кто был богат, тот стал почти нищим.
– О, ужасно! Ведь я прежде жил так, что и на двоих хватило бы, а теперь один вертишься едва-едва…
– И нравы, вероятно, изменились?
– Ужасно, – опять сказал он. – За границей считается чем-то невероятным отобрать, например, у человека дом, вещи, а здесь это освящено законом. Часто бывало так, в особенности первое время, что люди, уехавшие по делам на несколько месяцев и даже недель, возвращались и находили в своей квартире новых обитателей. И ничего не могли сделать. Приходилось искать нового угла и перебираться туда в чем приехали.
Он как-то полубессознательно сказал это затем, чтобы она, когда он ей скажет, что возвращает ей обстановку, не думала, что это такая простая и обыкновенная вещь в стране, где попрано всякое право, а редчайшее, благороднейшее исключение, свойственное только кучке.
– Ну, это уж, наверное, самые отъявленные негодяи, – сказала она.
Эта фраза убила Андрея Андреича.
– Да не негодяи, а таковы здешние законы, не признающие никакой собственности! Вы смотрите на все глазами западного буржуа, а этот взгляд здесь совершенно неприемлем.
– И все-таки негодяи, – повторила опять Вера Сергеевна.
Андрей Андреич утер платком лоб и замолчал. Он понял, что ей трудно будет дать почувствовать, что он делает для нее, возвращая без всяких разговоров обстановку, когда она с наивностью буржуазной куколки не может и не хочет понять, что такие вещи здесь – исключение, что он в конце концов по декрету не обязан ей возвращать. И у него, действительно, начинало подниматься глухое недоброжелательное чувство к ней. И против воли думал о том, что он здесь перенес все тяжести варварского режима, отгрызался раз десять от посягательств на эту обстановку, а они там благодушествовали, отсиживались в перчатках да в шелковых чулочках, а теперь приехали, и у них нет даже простого удивления перед тем, что всё цело, не продано и всё им возвращается, несмотря на то, что, в сущности, она даже не жена Василия Никифоровича, а так – неизвестно что. И нет ни малейшей признательности. С них за одно хранение в течение семи лет… содрали бы столько, что вся обстановка этого не стоит.
А вот она даже не позаботилась отдать ему полтинник за извозчика, который он вчера заплатил за нее. Конечно, полтинник – ерунда. Но когда человек к чужим полтинникам относится небрежно, он и к рублям будет относиться так же, – думал учитель, с насильственной улыбкой принимая из рук молодой женщины налитый стакан. И так как она при этом, улыбаясь, смотрела на него, – как бы этой улыбкой подчеркивая странность их встречи, – он поцеловал ее руку.
А она перевела взгляд, несколько времени смотрела перед собой, потом вздохнула, как будто задумавшись о чем-то, и сейчас же опять улыбнулась ему, точно боясь его встревожить минутной задумчивостью.
Он попробовал ответить ей улыбкой, но от рассеянности обжегся горячим чаем и расплескал стакан. От этого он еще больше почувствовал себя в мучительно-глупом положении и замолчал.
– Что вы, милый друг, странный такой сегодня? Совсем другой, чем вчера?
Он покраснел и неловко, торопливо сказал, что ничего особенного, неприятно подействовала встреча с соседкой в коридоре, потому что эти грязные люди готовы самые лучшие отношения истолковать отвратительным образом.
Вера Сергеевна выслушала и сидела некоторое время молча, глядя перед собой. Потом вздохнула и сказала:
– Больше всего я боюсь человеческой грубости и грязи. – Она опять на секунду задумалась и содрогнулась спиной от какой-то неприятной мысли. Потом встряхнулась и проговорила с улыбкой: – Но нужно стоять выше этого… Однако уже одиннадцать часов.
Андрей Андреич промолчал. У него сейчас же мелькнула мысль, что, может быть, она сказала это затем, чтобы услышать от него приблизительно такую фразу:
«Не смотрите на часы, устроимся по-вчерашнему»…
Но он не сказал этой фразы.
А может быть, она сказала это затем, чтобы напомнить ему, что она ждет от него ответа относительно вещей и обстановки, ведь она, вероятно, заметила, что на салфетках – метка Василия Никифоровича.
И зачем он эти салфетки подал!
Чтобы скрыть неловкость, он встал и сделал вид, что ему нужно позвонить по телефону. Выйдя в коридор, он опять увидел соседку, которая возилась над корзиной в дальнем конце коридора. И когда она оглянулась на стук его двери, он почувствовал почти отчаяние от этого, как ему казалось, упорного преследования.
– Просто сил никаких нет! – сказал Андрей Андреич и, сделав вид, что забыл номер телефона, пошел обратно в комнату. Мог ли он два дня назад предполагать, что он будет ежиться под взглядом этой противной мещанки и быть в моральной зависимости и на каком-то подозрении у этих слизняков!.. «Боже мой, ну, чего она сидит!» – подумал он с раздражением и полным упадком духа о молодой женщине. – Нужно было с самого начала, как она пришла, сказать ей самым простым, деловым тоном, без всякого пафоса и без этой – ни к селу ни к городу – интимной близости, сказать, что он возвращает ей имущество, несмотря на декрет, и только просит ее, в виду неожиданности, оставить ему на первое время самое необходимое.
– Да что с вами, милый друг? Какое-нибудь горе? – спросила внимательно и участливо Вера Сергеевна. Она так серьезно, с такой тревогой посмотрела на него, что у него едва не показались слезы от этой неожиданной ласки женщины. Он хотел было выдумать какое-нибудь несчастье, чтобы отвлечь ее подозрение от истинной причины, но сейчас же подумал, что если она начнет его жалеть, и он пойдет навстречу этой жалости и женской ласке, то это будет только лишним шагом к близости.
– Нет, ничего… – ответил он.
Но ответил с таким убитым видом, что она не поверила и, сев около него на диван, стала участливо-тревожно расспрашивать. Это вышло еще хуже, потому что она при этом даже взяла его за руку и нежно-успокоительно поглаживала ее.
Потом вздохнула и несколько секунд молчала.
– Я ехала сюда с отчаянием в душе, – проговорила она медленно, как будто его настроение вернуло ее мысли к своей судьбе. – Все, что произошло у меня с Василием Никифоровичем, вышло так нелепо, что я потерялась…
– Уже двенадцать часов… – сказал Андрей Андреич как-то совершенно неожиданно для самого себя и даже покраснел от мысли, что она его слова могла понять как намек на то, что ей пора уходить.
Вера Сергеевна, замолчав, тоже посмотрела на часы и поднялась.
– Я потому не предлагаю вам остаться, – сказал он поспешно, – что у нас эти люди… соседи, вы не можете себе представить… Лучше пропустить один день.
– Да зачем же, милый друг, у меня есть, где переночевать. А завтра или как-нибудь на днях вы сведете меня в театр? Я давно не была в московских театрах.
– Да, да, конечно… непременно, завтра же! – сказал Андрей Андреич как-то слишком поспешно, чтобы она не подумала, что ему жаль денег на билеты.
Она уже надевала шляпку, а он все еще не выбрал момента сказать ей про обстановку.
– Я пойду провожу вас, – сказал он, – кстати, мне нужно переговорить с вами. Только далеко вас проводить не могу, потому что мне нужно забежать к приятелю совсем в обратную сторону.
Когда они вышли, он проводил ее до ближайшего перекрестка и, собравшись с духом, сказал:
– Приходите завтра между тремя и четырьмя, мне нужно с вами переговорить по одному важному делу.
При прощании она в сумраке слабого фонарного света посмотрела на него долгим, задумчивым взглядом и сказала:
– Прежде я не была суеверной и не верила в судьбу, а теперь… теперь верю…
Она сжала его руку и, быстро повернувшись, пошла по пустынному тротуару ночной улицы.
Он долго видел ее тонкую, элегантную фигуру, потом, вздохнув, пошел к дому, оглянулся у подъезда, не вернулась ли она и быстро скользнул на лестницу.
А когда засыпал, то перед глазами вставала она в своем весеннем костюме, и он с бьющимся сердцем снова и снова вызывал в воображении ее тонкую фигуру в свете фонаря, ее последний взгляд и торопливое пожатие руки…
В три часа она пришла.
Андрей Андреич решил ей коротко сказать только о том, что он возвращает ей обстановку. И при этом дать понять, что ему нужно уходить по делу, чтобы не оставаться с ней долго и не стать опять на линию сближения.
Но ему все-таки хотелось дать почувствовать, что если он возвращает, то это является только результатом его личной порядочности, что законы все на его стороне. И другой бы на его месте ни за что не отдал, и сделать с ним было бы ничего нельзя. Даже опасно поднимать этот вопрос, ввиду того, что это имущество принадлежало эмигранту. А она, вероятно, по своему неведению, думает, что он обязан отдать и потому отдает ей.
Поэтому он все-таки сначала нарисует ей фон, ту ситуацию, при которой он возвращает, а потом корректно и сухо скажет, что она может брать обстановку когда угодно.
Его только возмущало отношение Василия Никифоровича, – главное, тон его письма, в котором он просил об этом, как о какой-то ничтожной приятельской услуге.
Эти господа все-таки великолепно умеют устраиваться: когда было опасно, он улепетнул, а теперь, когда мы тут наладили и своим горбом создали приличную жизнь, он присылает сюда разведенную жену, чтобы спихнуть ее с рук и не давать на содержание.
Что ж, у него правильный расчет, он знает, что отправляет к своему брату интеллигенту, которому будет стыдно и неловко не поддержать человека, а тем более женщину, у которой нет ни близких, ни родных. Это бы я тоже так-то женился, разводился, а потом бы посылал к приятелям, – делайте, мол, что хотите, хоть женитесь, хоть просто так содержите. Дураков много. Конечно, она – несчастная женщина. Что она должна чувствовать, когда очутилась здесь в чужом городе безо всего? И неужели она его любит?
Вера Сергеевная вошла совершенно неожиданно, так как он не слыхал ее звонка.
– Кто же вам открыл? – спросил он удивленно.
– Ваша соседка…
– А… присядьте, пожалуйста, очень рад, очень рад, – говорил Андрей Андреич и сам чувствовал, что совсем неуместно и нелепо это «очень рад» после тех отношений, какие у них были.
Он указал ей кресло у письменного стола, а сам сел по другую сторону, как садится адвокат, когда принимает пришедшего к нему по делу клиента.
И то, что он сидел по одну сторону стола, а она по другую, делало их разговор как бы строго официальным.
Молодая женщина даже удивленно приподняла брови. Он заметил это, покраснел, но пересилил себя и сказал официальным тоном:
– Я прочел письмо Василия Никифоровича…
Андрей Андреич взял в руки карандаш и, подняв кожу на лбу, продолжал:
– Я должен вам сказать, – продолжал он тем же тоном, решив сначала нарисовать фон, – должен вам сказать, что здешнее законодательство таково, что… если становиться на официальную, законную точку зрения, то обстановка… не может быть возвращена…
Молодая женщина подняла на него глаза, и он видел, как вслед за выразившимся на ее лице глубочайшим удивлением, щеки побледнели, точно она увидела перед собой совсем другого человека, чем ожидала.
Но он не смутился, потому что знал, что отдаст обстановку, а если она временно подумает о нем дурно, то тем больше будет приятное разочарование у нее потом.
– Теперь есть декрет, который определенно говорит, что лицо, не предъявившее право на свои вещи в течение шести месяцев со дня обнародования декрета, лишается этого права.
– Зачем вы говорите мне это? – сказала, еще более побледнев, молодая женщина и поднялась со стула.
Теперь было самым подходящим моментом сказать ей, чтобы она не беспокоилась, так как он только рисует фон, на котором им приходится действовать. Но ему хотелось еще упомянуть про Василия Никифоровича, про его бесцеремонное, небрежное письмо. И он стал говорить о том, что у него всегда было подозрительное отношение к этому субъекту.
Вера Сергеевна, уже стоя у стола, лихорадочно, нервно натягивала перчатки, а он, боясь, что она не дослушает, торопясь и чувствуя, что у него выходит совсем не то и он точно летит в пропасть и не может остановиться, стал говорить крикливым голосом:
– Странно рассуждают эти господа, они там отсиделись в самый опасный момент и, наверное, презрительно фыркают на нас, как на перебежчиков… А потом… когда мы… тут с величайшими усилиями создали всё… вы, то есть он, приезжаете сюда на готовое и вам отдавай все. То у него одна была жена, а теперь вы говорите, что вы его… жена… а там приедет еще жена…
Все это вырвалось у него совершенно вопреки сознанию и желанию. Он на секунду спохватился, увидев, что это уже не фон, хотел схватиться за голову, извиняться и умолять простить. Но молодая женщина, с ужасом смотревшая на него, вдруг почти бегом выбежала из комнаты.
У него мелькнуло сознание, что такого позора с ним никогда еще не было и после этого невозможно жить, бросился за ней, чтобы вернуть ее, объяснить… но она уже выскользнула на площадку и бросилась вниз по лестнице.
Тогда он, сам не понимая, как это случилось, – у него только похолодело под сердцем и кровь бросилась в голову, – высунулся на лестницу и крикнул:
– К черту! К дьяволу!.. Мы на вас не работники. Тю!.. А-я-яй!..
Андрей Андреич вбежал в свою комнату, схватил себя за голову обеими руками, весь сморщился, точно от нестерпимой зубной боли, потом, случайно остановившись перед трюмо, несколько времени широко открытыми глазами смотрел на себя в зеркало, все еще держась руками за голову…
Когда до Москвы оставалось тридцать верст, Катерина уже не могла спокойно сидеть в вагоне. Ей казалось, что она никогда не доедет. И с каждой верстой сердце билось все сильнее и сильнее.
Вчера она узнала, что Андрей, работавший уже пять лет на заводе, сошелся и живет с другой женщиной.
Сам он ничего не писал ей и ни в чем не изменился по отношению к ней: к празднику по-прежнему присылал деньги, изредка писал письма. Говорили, что он теперь каким-то председателем и хорошо живет.
Может быть, ему ничего и не стоит посылать ей те сто рублей, которые он посылает, а остальные четыреста – пятьсот с той проживает. И, казавшаяся ей прежде большой, сумма в сто рублей теперь вдруг представилась оскорбительно маленькой.
Что ей сделать, когда она приедет в Москву? Ворваться к нему, застать его на месте, устроить скандал?..
Пусть люди видят, что он подлец и негодяй. Стекла еще побить… нарочно голыми руками, чтобы в крови были. А эту стерву за косы!
« – Ах, пралик, пралик, – что наделал!.. Все эти красные ленточки… А давно ли они вместе по-хорошему жили, в лощину к речке по вечерам за травой ездили: солнце, бывало, сядет, за речкой в сыром лугу коростели кричат, с деревни слышны в вечернем воздухе неясные голоса. Она стоит на телеге, а он, с расстегнутым воротом рубашки, с сухими, нажженными за день солнцем волосами на макушке и мелкими капельками пота на бритой верхней губе, поддевает вилами скошенную сырую, пахучую траву и бросает ей на воз в руки. Потом он ведет лошадь в поводу, а она лежит на возу с травой, жует былинку и знает, что после ужина усталые от жаркой работы, но бодрые и веселые, пойдут босиком через двор спать в сарай на свежем сене в телеге. Зайдет гроза от бесшумно надвинувшейся летней тучи, молния будет вспыхивать в щели ворот, и в свежем воздухе сильнее запахнет сеном и кумачом ее сарафана…
А теперь все насмарку…»
И она чувствовала, что способна сейчас на все.
Но когда она в густой толпе вышла из вокзала, то почувствовала себя потонувшей, затерявшейся среди большого города. Ей нужно было сейчас же налететь на него ураганом, высказать ему все, а тут пришлось ходить и спрашивать, как проехать на ту улицу, где он жил. Катерине показали трамвай, но она, взявши билет, не догадалась спросить, когда ей выходить, и сидела до тех пор, пока не приехали куда-то на конец города.
Пришлось обратно ехать, а потом ходить и спрашивать, где такой-то номер дома, так как сама была неграмотная. Ей укажут вперед, – она пойдет и все совестится еще раз спросить, а когда спросит, – оказывается, что она уже прошла мимо, и приходится возвращаться назад.
Она шла, все прибавляя шагу, и только думала о том, что пока она тут будет ходить, они из дома уйдут куда-нибудь.
Когда она нашла нужный номер дома, с огромными дверями и отсвечивающими в них стеклами, оказалось, что двери всех квартир заперты, и нужно было стучать или звонить. А куда звонить, как угадать, в какую дверь к нему идти?
– Тетка, ты что тут ткаешься? – спросил ее какой-то человек в фартуке, со стамеской в руке.
Катерина сказала.
– Нет его тут, не живет.
– Как не живет? Матушки, что ж я теперь буду делать?!
Денег у нее была одна рублевка, завязанная в уголок платка. Этого не хватит на обратную дорогу.
Но в это время вышла из двери под лестницей старушка с ведром и мочалкой и, узнав, что нужно, сказала, что Андрей Никанорыч переехал на дачу. Туда нужно ехать по железной дороге.
Катерина так обрадовалась, что нашла его след, что почти бегом выбежала из подъезда. От радости она не расспросила толком, и вышло так, что когда она приехала в дачную местность, то улицу знала, а номера дома не знала.
Приближался вечер, заходила туча. А она бегала из конца в конец улицы, спрашивала и никак не могла найти. В руках у нее был узелок с черными лепешками. Почему она их взяла, не помнит. Ехала скандал мужу делать, а по привычке, должно быть, захватила гостинчика – черных, замешанных на юраге ржаных лепешек.
Денег оставалось всего одиннадцать копеек. Место неизвестное, ночь подходит, ветер поднимается. А она, с потным растерянным лицом, мечется по травянистой дачной улице, с высокими редкими соснами по сторонам, и в отчаянии всплескивает руками, в одной из которых у нее болтается узелок с лепешками.
И в тот момент, когда, потерявшись, в последней степени отчаяния и страха, повернула в какой-то переулочек, за решеткой палисадника она увидела такую знакомую, такую родную макушку с сухими волосами.
Это он, Андрей, сидел на корточках около грядки в расстегнутом френче и что-то копал в земле. Катерина только вскрикнула:
– Андрюшечка, голубчик!..
Бросилась в калитку и, когда Андрей, удивленный, приподнялся от грядки, она обхватила его руками и прижалась головой к его груди, не в силах удержать слез.
– Глянь?.. Откуда ты? С неба, что ли, свалилась? – спросил удивленно и обрадованно Андрей.
Катерина не могла ничего ответить и только сказала:
– Испужалась дюже… Думала – совсем не найду. Целый день искала, все нету. Батюшки, куда деваться!..
И она опять заплакала.
– Да чего ты, – чудная?..
Она, засовестившись, утерла глаза обратной стороной ладони и улыбнулась виноватой улыбкой. Потом сейчас же вспомнила, зачем она приехала. Но после всего того, что произошло, когда она к нему кинулась, как к своему спасению и прибежищу, да еще заплакала у него на груди от радости, невозможно было начать скандал и перейти от радостных слез к крику.
И потом она, увидев его знакомую макушку в огороде, каким-то неожиданным, чудесным образом, ощутила в груди такую радость, какой никогда не знала, даже тогда, когда ездили они с ним за травой и спали в сарае.
А он совсем не выказал того, что можно было ожидать от него, от мужа, к которому приехала брошенная жена, баба из деревни, в кумачовом сарафане, когда он тут ходит в брюках и во френче да еще живет на даче.
Она не уловила в его лице и голосе ни малейшего оттенка неприязни и раздражения: он был спокоен, так же, как прежде, скользила чуть-чуть покровительственная ласка, в особенности, когда он сказал:
– Чего ты, – чудная? Ну, пойдем, самовар скажу поставить.
Он пошел вперед по дорожке к новенькому домику, окрашенному в свежую желтую краску, стоявшему около забора среди срубленных пней.
Но по дороге остановился и крикнул проходившему человеку в пиджаке:
– Иван Кузьмин, в город надо завтра послать за товаром. Я записку напишу!
И по тому, как он обратился к этому человеку, и по тому, как тот, внимательно выслушав, сказал: «хорошо», Катерина почувствовала, что он и тот же – умный, хозяйственный и добрый – Андрей, и чем-то другой, от которого зависят люди, который распоряжается и приказывает в этом чужом, незнакомом месте так же, как он это делал дома. И так просто и спокойно, как будто иначе это и не должно было быть.
Она подходила к домику с замиранием сердца. Он ничего ей не сказал об этом. Вдруг она сейчас встретится с тою. Наверное, наряжена в платье, как барыня. И Катерина невольно взглянула на свой праздничный сарафан и почувствовала, как горячая волна крови от стыда за свою деревенскую одежду прилила к щекам.
Когда они вошли в просторную комнату домика с новыми сосновыми стенами и перегородками, первое, что она увидела, – это две кровати. У нее так забилось сердце, что ноги вдруг ослабели и подогнулись было, а в горле все пересохло.
И в комнате все так было непривычно непохоже на их избу, где они с ним жили: около окна стол, покрытый газетой, приколотой кнопками по углам, чернильница, перо, стопка книг, какие-то бумаги, наколотые на длинный гвоздь на стене. Чистые городские полотенца около рукомойника в углу.
– Помолиться-то у тебя не на что?.. – спросила Катерина, чтобы не молчать.
– Да, нету, – просто ответил Андрей.
Он мыл руки, стоя к жене спиной, потом, не спеша, вытирал их белым, чистым полотенцем.
А Катерина, неловко присев на первый попавшийся стул, стоявший несколько на середине комнаты, с узелком в руках, оглядывала комнату, и глаза ее жадно искали признаков присутствия здесь той, другой.
И вдруг она увидела старенькую соломенную шляпку на шкафу… Она поскорее отвела от нее глаза, чтобы Андрей не заметил, что она увидела шляпку.
– Ну, вот, сейчас чай пить будем, – проговорил Андрей и стал собирать с обеденного стола газеты и бумаги.
Катерина вдруг почувствовала, что не знает, о чем с ним говорить, чтобы не было молчания. А в молчании страшнее всего чувствовалось, что между ними лежит то, о чем ни она, ни он не сказали еще ни слова.
Когда они жили дома, она каждый день говорила одно и то же: о корове, о ребятишках (их целых трое), о плохой погоде.
Она сейчас напрягала все усилия, чтобы сказать ему что-нибудь, но ничего не могла найти. Потом вдруг вспомнила про корову и обрадовалась.
– Лыска наша отелилась намедни… хорошенький теленочек вышел, весь в нее.
При словах «наша Лыска» невольно посмотрела на соломенную шляпку. И с бьющимся сердцем ждала, что скажет Андрей.
– Весь в нее? – машинально переспросил Андрей. Он, что-то думая, медленно продолжал убирать со стола и складывал газеты на этажерку. И вдруг уже с другим выражением взглянул на жену, как бы решившись сказать о чем-то важном.
Страшная минута наступила…
– Катюша… – сказал Андрей, глядя не на жену, а в окно, – я тебе не писал, потому что это ни к чему… Я живу не один, а… с подругой… Девушка она хорошая, честная… Она сейчас из города со службы приедет, ты ее не обижай. По бабам я не таскался, а… пришлось – честно сошелся, вот и все…
Катерина молча смотрела на него, не моргая, и только горло ее изредка напряженно дергалось от проглатываемой слюны.
Вот тут бы вскочить, платок с головы сдернуть, клок волос у себя выдрать и закричать, как безумной, от обиды и горя. А потом стекла побить.
Но вместо этого она, сама не зная почему, только сказала тихо:
– А я-то теперь как же?
– Как жила, так и будешь жить… – сказал Андрей, – деньги буду посылать, в уборку помогнуть приеду.
Катерина не ответила. Слезы вдруг стали заполнять ее глаза, потом неожиданно пролились через ресницы на руки. И она не глаза утирала, а с рук рукавом стирала слезы.
– Ну, чего ты, обойдется как-нибудь… – сказал Андрей и, взглянув в окно, прибавил: – Вон она идет… тоже Катериной зовут… Катей. Утри глаза-то, нехорошо. Я ей про тебя говорил…
Катерина послушно-торопливо утерла слезы.
Она ожидала увидеть женщину крупную, с белыми толстыми локтями и грудями, свежую, с белым лицом, разжиревшую на легких хлебах, на ее четырехстах – пятистах рублях, в то время как она подсохла, кормя и нянча его детей, убирая хлеб в поле. Руки стали шершавые, загорелые; локти, когда-то белые и круглые, заострились.
И опять жгучая ревнивая ненависть метнулась в ней темной волной от сердца в голову. Но сейчас же ее глаза стали круглыми от удивления: в комнату вошла тоненькая, худенькая девушка в беленькой кофточке, короткой синей юбке и желтых стоптанных туфлях. Светлые волосы были острижены по-мальчишески и только придерживались круглой роговой гребенкой.
Она вошла и от неожиданности остановилась со связкой бумаг в руках.
«Что же он нашел в ней такого? Грудь, как доска, заду и совсем нет», – подумала Катерина.
– Катя, у нас гости, – сказал Андрей, видя ее нерешительность и вопрос, – Катеринушка приехала.
Катя, смущенно покраснев, улыбнулась и подала гостье худенькую, незагоревшую руку.
– А я и не догадалась сразу, – сказала она, опять как-то виновато и вместе с тем ласково улыбнувшись. И сейчас же спохватившись, прибавила: – С дороги-то кушать небось хотите?..
– Я сказал хозяйке самовар поставить, – сказал Андрей.
– Ну вот и ладно. Я только сейчас со службы, – прибавила Катя, обращаясь к Катерине. Мимоходом взглянула на себя в ручное зеркало, висевшее на стене около полотенец, оправила волосы и ушла за перегородку.
Катерина все так же сидела как-то неловко посередине комнаты на том стуле, на который села, как вошла. Она не знала, о чем ей говорить и как себя держать с мужем, когда здесь за перегородкой была она, его жена. У нее только против воли сказалось:
– Дробненькая какая, худенькая…
– Ничего, человек хороший, мягкий… – ответил Андрей. Как бы что-то вспомнив, Катерина торопливо развязала свой узелок и достала оттуда черные лепешки.
– Вот, гостинчика…
И так как в это время в комнату вошла Катя с подвязанным фартучком и черными от угля руками, Катерина невольно сказала, обращаясь к ней и как бы стыдясь своих черных лепешек:
– Вот, гостинчика вам деревенского…
Катя опять покраснела и бегло взглянула на Андрея.
– Бери, бери, – сказал тот, занявшись чем-то в углу, – ничего, человек хороший…
– Ну, зачем вы… не стоит, право. – И сейчас же прибавила: – А я люблю их до ужасти! На юраге?
– На юраге, на юраге, – поспешно ответила Катерина, обрадовавшись, что девушка знает, что такое юрага.
А потом сидели втроем и пили чай.
– Иванова-то ссадили все-таки, – сказала Катя мимоходом, обратившись к Андрею. – Общее собрание было, шуму сколько…
– Да что ты?.. Давно пора, – ответил, оживившись, Андрей. Он хотел еще что-то сказать, но Катя, как бы спохватившись, прервала этот разговор и, обратившись к Катерине, проговорила:
– У вас на ладонях мозоли, а у меня на пальцах, – целыми днями на машинке стучу.
И Катерине хотелось что-нибудь рассказать, чтобы Андрей так же заинтересовался и оживился, как при словах Кати о каком-то Иванове; хотелось рассказать, как она ехала, что видела, но не знала, как начать, и сказала только, обращаясь к Кате:
– А у нас Лыска наша отелилась, корова наша, целую ночь с ней не спала. Теленочек весь в нее, как вылитый…
– Я теляточек люблю, – сказала Катя.
Помолчали.
– А у меня отчегой-то бородавки на руках вскочили, – проговорила Катя.
И Катерина обрадовалась, что она заговорила о бородавках, так как знала средство от них – кислоту. И сейчас же начала рассказывать, как сводить, и старалась подольше говорить – из боязни, что скоро кончит, и больше не о чем будет говорить.
После ужина, который был для Катерины мучителен тем, что она никак не могла справиться с ножом и вилкой и все роняла то одно, то другое, Катя убирала посуду, а Катерина думала об одном: где они положат ее спать. Небось отведут куда-нибудь к соседям, а сами останутся тут вдвоем.
Эта мысль опять подняла со дна души мутную волну ревности и обиды. Но Катя принесла откуда-то складную кровать и стала стелить третью постель в комнате.
А Катерина, подойдя к столу и развернув лежавшие на нем бумаги, посмотрела в них и сказала:
– Господи, ничего-то не понять. И как это вы разбираетесь?..
Перед сном Катя выслала Андрея из комнаты. Он надел фуражку и вышел.
– Ну, вот, теперь ложитесь, – сказала Катя с тою же застенчивой улыбкой, обращаясь к Катерине, и указала ей на свою постель, на которой только что переменила белье.
И Катерина, чувствуя, что нужно сказать что-нибудь вежливое, проговорила:
– Да зачем вы беспокоите-то себя, я бы на полу легла. Не привыкать.
– Нет, нет, зачем же…
Катерина сняла башмаки и порадовалась, что не надела лаптей, потом скинула через голову сарафан и, стыдясь своей грубой деревенской рубахи, торопливо легла.
А Катя достала из шкапчика кислоты и, подсев к Катерине, стала нерешительно перышком мазать бородавки, а та учила ее и помогала.
Потом Катя тоже разделась. Катерина со странным жутким любопытством невольно посмотрела на ее худенькие ноги и живот, которые имели близкое отношение к ее, Катерининому мужу. И опять у нее потемнело в глазах.
«И на что ж он польстился? Она, Катерина, одних помоев свиньям целую лоханку снести осилит, а эта кубан с молоком не поднимет».
– Ну, вы, разобрались, что ли? – послышался из-за двери голос Андрея.
– Входи, входи, – крикнула Катя.
Андрей вошел, повесил фуражку на гвоздик и, оглянувшись по комнате, сел на складную кровать и сказал:
– Огонь тушить, что ли?
– Туши.
В комнате стало темно. Слышно было, как скрипнула под ним кровать, и он лег.
Катерина, редко моргая, смотрела в темноту, в ту сторону, где была его постель, а в голове ползли неуклюжие, неумелые мысли о нем, о Кате, о Лыске.
Наутро Катерина уезжала домой. Катя и Андрей провожали ее. Катя догнала их, когда они уже вышли, и сунула Катерине какой-то узелочек, сказавши:
– Ребятишкам… гостинчика…
– Ну, зачем вы беспокоитесь?
– Нет, как же, надо! – сказала Катя и прибавила: – А то погостили бы еще.
– Дома некому, – отвечала Катерина. А сама думала: неужели она уйдет и не поговорит с Андреем? Но что ему сказать, как поговорить? Сколько она ни придумывала, что ему сказать, все на язык почему-то подвертывалась Лыска. Привязалась эта Лыска. Да еще думала о том, что у нее денег всего одиннадцать копеек. Сам он даст или придется просить?..
Андрей, шедший молча, вдруг обратился к Кате и сказал:
– Иван Кузьмин в город едет, пойди-ка напиши записку в кооператив.
Катя поняла, что он хочет остаться один с женой, подала свою худенькую ручку Катерине и, пожелав ей счастливой дороги, пошла. А потом издали помахала платочком.
Катерина шла рядом с мужем по мягкой мшистой тропинке между редкими высокими соснами и, обходя по дороге пни, ждала, что, может быть, он сам заговорит с ней о самом главном. Прожили вместе двенадцать лет, – неужели у них не найдется, что сказать друг другу в такую минуту?
Но Андрей, дойдя до перекрестка, откуда должен был повернуть назад, ничего не сказал того, чего она ждала и, остановившись, только проговорил:
– Ну, так ты того… если что нужно, пиши, а в уборку сам приеду помогнуть.
Он дал Катерине два протершиеся на сгибе червонца и поцеловал ее.
Катерина неловко обняла его за шею левою рукой, зажав в правую червонцы, и тоже поцеловала его.
– Ну, прощайте пока… Лыску-то приезжайте посмотреть.
– Прощай. Приеду.
Она пошла. Отойдя на несколько шагов, Катерина оглянулась. Андрей стоял на том же месте, и видно было, что у него осталось что-то недоговоренное и жаль ему было отпустить жену, ничего не сказав ей на прощанье.
Она, замерев, остановилась и вся подалась вперед.
Андрей постоял несколько мгновений, как бы ища слова, потом, махнув рукой, крикнул:
– За Лыской-то поглядывай!..
– Погляжу, – ответила, вздохнув, Катерина.
Андрей повернулся и пошел.
И когда он скрылся и Катерина осталась одна на тропинке под соснами, ее вдруг обожгла и кинулась горячим стыдом в щеки пришедшая ей мысль:
«Обстряпали бабочку… Приняли ласково, рот замазали, она и языка протянуть не сумела. На деревне спросят: «Что же, ты мужу беспутному голову намылила? Его шлюхе в косы вцепилась? Стекла побила?» А она – не то, что стекла бить, а еще черных лепешек в гостинец принесла ей. И самой вот узелок ребятишкам сунули да двадцать целковых денег дали. Небось теперь молодая-то смеется над ее черными лепешками: ей белых не поесть… на ее четыреста – пятьсот рублей».
Катерина даже остановилась, как бы готовясь вернуться. Но ей почему-то вспомнились тоненькие, слабенькие руки Кати, ее виноватая, ласковая улыбка, и Катерина, махнув рукой, перекрестилась и пошла своей дорогой.
После описи скота, часть которого потом отобрали на мясо по разверстке, из города опять приехали какие-то люди и, созвав собрание, объявили, что требуется составить списки на детей дошкольного возраста. Мужики переглянулись, стоя в темной, закопченной, как баня, школе.
– Это как же?.. Ребят описывать?
– Не описывать, а составить списки, – ответили приезжие.
– Один черт.
– Заезжают… – сказал кто-то сзади.
Все беспокойно оглянулись назад.
– То на скотину накинулись, а уж теперь к ребятам подобрались.
– Что ж, ребят, что ль, теперь отбирать будете? – сказал сзади насмешливый голос.
Приезжие, занятые своими бумагами, ничего не ответили.
– Отбирать не отбирать, а теперь чего-нибудь жди.
– Списки составлять так… – сказал один из приезжих, взяв со стола лист бумаги и глядя на него.
Все замолчали, подобрались и тесной толпой подались вперед, как бы боясь пропустить объяснение.
– …До пятилетнего возраста отдельно, до семилетнего – отдельно. А остальных вовсе не надо. Поняли?
Все стояли молча.
– Впрочем, будем обходить по дворам и записывать на месте, а то нагородите черт знает чего, и не разберешься потом. Объявляю собрание закрытым.
– А позвольте спросить, на какой предмет необходимости это требуется? – спросил лавочник, член сельского комитета.
– Для отобрания сведений на предмет обеспечения, статистики и педагогических целей, а там последуют дальнейшие распоряжения, – сказал человек с листом, не взглянув на лавочника, и стал собирать бумаги со стола, как собирает их судья, только что произнесший приговор, не подлежащий ни кассации, ни апелляции.
– Опять отобрание… Когда ж это кончится?..
– Можете идти. Ребятишек приготовить сейчас же.
Бабы, выскочив из школы, бросились по выгону к своей улице с таким ошалелым видом, что проезжавшие в телегах мужики, придержав лошадей, испуганно посмотрели вверх и по сторонам, как смотрят при звуке набата.
– Вот очумела и не знаю, куда его девать!.. – послышался бабий голос из одних сенец.
– Да, уж не знаешь, с какого бока укусит.
Не прошло пяти минут, как бабы со съехавшими с голов платками, сталкиваясь на бегу, бросались в избы, волокли что-то оттуда на задворки в руках и под мышками, как вытаскивают добро на пожаре. А из конопляников слышался сплошной вой и плач ребят.
– Идут!..
Бабы бросились из конопляников и, став у порогов изб, тяжело переводя дух, ждали комиссии.
Когда комиссия пришла, сопровождаемая лавочником, и, разложив в избе на столе листы, хотела записывать, оказалось, что этот двор бездетный. В следующих дворах тоже не было ни одного ребенка. Попадались, да и то изредка, только более крупные, лет двенадцати – тринадцати.
– Что же, у вас детей ни у кого нету?
– А когда рожать-то было?.. То война была, а то…
– А кто же это у тебя кричит?
– Это у соседки, батюшка…
– Черт знает что, во всей деревне ни у кого ребят нет, а откуда же это крик такой стоит?
– Может, с нижней слободы заползли, батюшка… Зашли в крайнюю избу, но в ней на пороге стояла испуганная молодая баба и только твердила:
– Он не годится, батюшка, совсем не годится… Ни рук, ни ног не подымает.
– Кто не годится? Куда не годится?.. Все равно, теперь болен, после поправится…
– Эти, брат, разбирать не будут, – сказал голос из толпы, молчаливо следовавшей за комиссией.
И только у Кузнечихи оказалось целых пять человек. Когда вошла комиссия, она, как сидела на полу, ища в голове у старшего, семилетнего, так и осталась.
– Накрыли… – негромко сказал кто-то.
Записали всех пятерых. Вместо матери возраст показывала молодая соседка, так как сама Кузнечиха не могла выговорить ни одного слова.
– А твои ребята куда делись? – спросил с недоумением лавочник у одной молодки.
Та метнула на него глазами и, показав кулак из-под полы, быстро проговорила:
– У меня не было. Это сестрины были…
– Черт знает что… – сказал лавочник, пожав плечами.
– Тут и мараться-то не из-за чего было, – проговорил приезжий, посмотрев в лист.
Когда комиссия ушла к лавочнику пить чай, в конопляниках опять пошла работа. Одни тащили обратно в избы люльки, другие растерянно бегали по конопляникам, а третьи кричали на них:
– Что по чужим конопям-то шаркаешь!..
– Малого потеряла, вот что!.. О господи батюшка, ведь вот тут около межи положила.
– В кучу надо было складывать, а то поныряли в разные места, теперь сами не найдут. Да конопей сколько, нечистые, потолкут.
– Вот чей-то ребеночек!.. – кричали в одной стороне.
Какая-нибудь баба бросалась туда, но сейчас же, махнув рукой, повертывалась обратно.
– Не мой, мой в красненьком колпачке.
– Расползлись все по конопям… Ну, беда чистая…
– Куда тебя нечистый завел?! У, дьяволенок!
– А ты что, вот нашлепаю, тогда будешь знать, – говорила другая, ведя за руку мальчишку лет трех, который, скривив рот и загнув к глазам руку, едва поспевал за ней.
И только владелицы грудных младенцев несли свой груз спокойно, изредка недовольно оглядываясь на метавшихся соседок.
– Не жизнь, а каторга: то скотину сгоняешь, то ребят прячешь; только и дела, – говорила молодка с грудным.
– У тебя-то что: схватила люльку под мышку и айда с ней. А вот пойди, повертись: двое на руках, двое за подол держатся да одного еще потеряла.
– Нет, все-таки ловко обернули. Это после скотской описи образовались. В пять минут.
– Это еще не сразу смекнули, а то бы…
Все были довольны. Только Кузнечиха сидела у водовозки на траве и голосила в голос: сколько ребят было, столько и записала, захватили с поличным. Около нее стояли в кружок и смотрели на нее.
– Другой раз будет остререгаться. А то нарожала целую кучу, думает, так и надо… Нет, брат, прошло время.
– Попала баба ни за что, – сказал кто-то.
– Но, сказать по совести, все-таки с ребятами не в пример легче, чем со скотиной. Эти хоть расползлись, не велика беда, а когда годовалого бычка, бывало, тащишь на веревке, а он тебя под зад двинет, аж глаза на лоб выскакивают.
– С ребятами много способней.
– Тогда все-таки много скотины побрали.
– Врасплох налетают, нешто сразу сообразишься.
На улице показался лавочник.
– Все, кто записал ребят, в субботу идите в город.
Все невольно оглянулись на Кузнечиху.
– А что там будет?..
– Обеспечение получать на семилеток, одёжу, обужу…
Некоторое время все молчали. Наконец кто-то раздраженно плюнул и сказал:
– Вот жизнь-то окаянная, ну, никак не угадаешь.
А Кузнечиху уж снова обступили и завидовали ей: «Одна из всей деревни не ошиблась».
Около кассы вокзала стоял полный господин в шубе с котиковым воротником-шалью и чем-то возмущался. Его породистое, гладко выбритое лицо было красно от досады, а шапка сдвинута со лба.
– Положительно идиотство какое-то… есть свободные места, а они не могут дать.
– Алексей Николаевич, куда направляетесь? – крикнул пробегавший мимо человек с бритым актерским лицом.
– Да вот еду тут недалеко на концерт, и они, видите ли, не могут мне на короткое расстояние дать место в мягком вагоне, – сказал полный господин, подавая руку тем спокойным, небрежным жестом, каким подают люди успеха или большого положения.
Этот полный господин был известный артист Волохов. Он ехал на концерт в один из отдаленных уездов.
Концерт устраивался для съезда учителей в опытной колонии, в десяти верстах от станции.
Пришлось ехать в третьем классе, где, как всегда, было накурено махоркой, полутемно, а главное, отдавало тем противным третьеклассным запахом, который неизвестно от чего происходит – от краски, которой выкрашены скамейки, или от чего-нибудь другого.
Он прошел несколько вагонов, оглядывая, нет ли, по крайней мере, какой-нибудь интересной молодой женщины, что могло несколько примирить его с обстановкой. Но женщин не было. Были две-три девушки в платках и валенках; их, конечно, нельзя было принимать в расчет.
Это еще больше испортило настроение, которое и без того было плохое, благодаря происшедшей перед самым отъездом нелепой ссоре с женой.
Жена, ввиду его отъезда, просила принести ей билет в театр, чтобы не сидеть дома одной. Он в спешке забыл. Жена, надевшая было свой новый туалет, расстроилась, в раздражении стала снимать новое платье и даже бросила его на пол. А сама села в кресло лицом к спинке и расплакалась.
Волохов, стоявший уже в дверях в шубе и шапке, почувствовал раздражение и ощущение полного отсутствия любви к этой женщине. Но он постарался сдержать себя и только сказал, что мы очень скоро забываем, как всего несколько лет назад ели мороженую картошку, сидели без хлеба и ходили в мужицких валенках, а теперь не пришлось пойти в театр, – и это уже для нас трагедия.
Жена, не поворачивая головы от спинки, возразила, что об этом нечего вспоминать, когда и он теперь не в валенках, а в лаковых ботинках. А что если он сам ездит шляться, то не мешало бы хоть сколько-нибудь быть внимательным к жене.
Волохов, услышав слово шляться, почувствовал знакомое замирание в сердце, которое всегда бывало в острые моменты ссор. В этих случаях всегда до остроты хотелось вдруг сказать что-нибудь самое злое, самое ядовитое, чтобы, – если угодно, – пойти на разрыв, на что угодно. И чем ужаснее будет впечатление от его жестоких слов, тем лучше.
Он с секунду посмотрел на жену и, чувствуя, что сердце совсем замерло, а кончики пальцев похолодели, сказал:
– Да, вы рядитесь и выезжаете показывать ваши наряды, а я еду в мороз и холод шляться, чтобы добывать вам деньги для этого.
Жена вдруг вскочила с развившимися тонкими белокурыми волосами, которые он с таким наслаждением когда-то целовал, и огромными, прекрасными глазами, в которых блестели остановившиеся слезы, и несколько времени с ужасом смотрела на мужа.
Потом тихо сказала:
– Ах так?.. Дошло уже до попреков. Я этого ждала… Вы скоро будете попрекать меня теми кусками хлеба, какие я ем у вас.
Она говорила то, чему сама ни одной минуты не могла верить. Но в том припадке раздражения, какое в ней загорелось, нужно было сказать что-нибудь ядовитое, чтобы причинить ему возможно большую боль.
Волохова больше всего возмутило то, что она сказала, что ждала этого. Точно он известный скряга и подлый человек.
– Какое ты, оказывается, ничтожество… – сказал тогда Волохов, с холодным, злым спокойствием посмотрев на жену. И еще повторил: – Да, ничтожество: у тебя внутри ничего нет. Поэтому ты злишься и не задумываешься отравлять мне жизнь из-за того, что сегодня тебе не удалось показать своих тряпок. Тебе, кроме тряпок, показывать и нечего. Прощай…
Они никогда еще не расходились не помирившись, так как суеверная жена, несмотря на свое образование, верила, что если муж уйдет во время ссоры из дома, то произойдет что-нибудь ужасное. А тут он даже уезжал из города на всю ночь.
Она вскочила, бросилась за ним и закричала истерическим голосом:
– Алексей, вернись, не уезжай так!..
Но он, чувствуя в сердце то же замирание и дрожь в руках, нарочно хлопнул дверью как можно сильнее и выскочил в сени, потом на улицу.
– О, какое ничтожество! – сказал он про себя, чувствуя злую потребность назвать ее каким-нибудь грубым, оскорбительным словом. И когда он, стоя в ожидании трамвая, вполголоса говорил эти грубые, оскорбительные слова, – он чувствовал удовлетворение.
Теперь она выскочит на снег и будет стоять, чтобы нарочно простудиться.
– И пусть хоть сдохнет, мне все равно, – сказал он, забывшись, вслух, и с досадой поморщился, потому что дожидавшаяся рядом с ним трамвая старушка удивленно оглянулась на него.
Сидя в полутемном душном вагоне, он чувствовал себя несчастным и раздражался по каждому поводу. Раздражался при виде сидевших в вонючем дыму людей в лохматых шапках и иронически думал о том, что они теперь хозяева жизни… И разве им, толкующим о ценах на хлеб и о каком-то кирпиче, нужно искусство? Нужна духовная жизнь, движение вперед, нужна культура, которую они разгромили и даже не знают об этом?
Им кусок мяса в щи и каша, – вот им что нужно.
И подумать только, что теперь все неизмеримые пространства России заполнены ими, не знающими о человеке ничего, кроме того только, что он ест, убирает картошку и спит на полатях.
Какая же может вестись созидательная работа этими людьми, какое может быть движение? И, конечно, теперь в стране идет медленное умирание. Все, что выше картошек и хлеба, будет ими стерто с лица земли. А мы – в первую очередь. И это не из злобы, а потому, что им это не нужно.
И в этом ужас.
И когда он в окно видел мелькавшие огоньки деревень, он думал:
– Мертвое пространство…
Лохматые шапки прошли в своих тяжелых сапогах с подковками и все опустошили. Жизнь в стране умерла. И разве уцелевшие интеллигенты там, в столице, – живут теперь? Только притворяются, что живут. Или, махнув рукой на все, как и он, только кормятся. Одни хуже, другие лучше других.
Но жизнь в них, та жизнь, из которой рождается творческое движение, – давно умерла за ненадобностью, как она умерла и в нем. Умерла постепенно, медленно. И он до ощутимости ясно видит эту линию умирания: в тяжелые годы голода некогда было думать о своем внутреннем движении. Нужно было напрягать все силы, чтобы накормить себя и жену. Он привык выступать, не работая, не готовясь, только с тем, чтобы получить деньги или продукты. И даже сознательно не готовился из озлобленного соображения о том, что для пролетариата сойдет и так.
Все равно ничего не понимают.
А потом и то сказать: кто его, знаменитого человека, довел до того, что он принужден был петь за фунт чаю, кофе и какао? Тот же пролетариат. Значит, мы квиты. Будем петь лишь настолько, чтобы кормиться и жить той животной жизнью, которую вы всем предуготовили.
И если он за свое пение получал от пролетариата то, чего сам пролетариат в то время не пил и не ел (чай, кофе, какао), – все-таки он во всей силе чувствовал свое унижение, когда, как нищий, носил за собой сумку для «собирания гонорара».
Для работы над собой не было никаких импульсов. Все равно – все кончено… Петь и танцевать на похоронах. Что же, если быть циником (а теперь только это и остается), – можно и потанцевать и попеть… если хорошо заплатят.
А потом голод миновал, похорон никаких не было, но внутренняя ложь в течение пяти лет и полная остановка собственного движения породили лень и отвращение к усилию в работе. Появилось своего рода внутреннее ожирение. И то неослабное бодрящее стремление вперед по своему пути, какое было в начале его жизни, умерло, очевидно, навсегда.
Кроме того, было двусмысленное, нелепое положение в отношении к революции: в самый первый ее момент у него, как питомца лучших интеллигентских традиций, было возмущение действиями захватчиков и насильников, попиравших все принципы свободы, как ее он и люди его круга привыкли понимать. И он резко отмежевался от них и в своем кругу говорил только с негодованием и ненавистью о «новом строе».
Потом острая ненависть с течением времени прошла, завязались знакомства, и те из насильников, с которыми ему пришлось близко встречаться, оказались в большинстве «очень милыми и культурными людьми». Потом круг знакомств постепенно рос. И была такая полоса, что знакомств с сильными мира не стыдились и не скрывали от людей своего круга, как свою измену, а даже выставляли их напоказ. И все понимали, что это необходимо. Измены тут никакой нет, а «на всякий случай в наше ужасное время это позволительно».
Потом самые высокие деятели и вожди допустили его в свой круг, его они приглашают на свои товарищеские вечеринки, мило, по-товарищески относятся. И, пожалуй, несколько иначе, чем относились к нему бывшие министры и придворные.
Но где-то в глубине он чувствовал свою повинность и свой долг перед кем-то: не переходить душой на сторону новой власти. И внутренне, скрыто оставаться на своей позиции, на позиции людей своего класса. Говоря в своем кругу о людях новой власти, он называл их они, этим определяя бесконечную разность их позиций.
А если он отзывался о ком-нибудь из них персонально хорошо, – и даже больше, чем чувствовал, – то делал это почти из бессознательного желания внешне и внутренне оправдать свою близость к ним перед собой и людьми своего круга, могущими истолковать это, как просто гаденькое приспосабливание.
Потом, чем дальше, тем больше, он входил в сферу этой враждебной для его сознания жизни: на различных торжествах он, по своему положению, должен был говорить всякие приветствия и речи.
Речи эти, как полагалось, трактовали о светлом будущем, о дружной работе всех сообща, но всегда он инстинктивно держался какой-то неответственной середины. Выйти за грань этой середины и выпалить, например, такую фразу: «Пролетариат должен зорко смотреть по сторонам и поражать врага, где бы он ни был»… или что-нибудь в этом роде, – он не мог, потому что знал: если он это скажет, то десятки стоящих сзади него слушателей и готовящихся говорить вслед за ним ораторов на тему о светлом будущем подумают: «Эге, врать, голубчик, стал!»
Поэтому приходилось говорить так, чтобы это было революционно, и в то же время свои видели, что он говорит вполне прилично.
Там, в верхах, деликатно не говорилось о таких вещах, его не спрашивали: «Како веруешь?» И потому было легко, как будто само собой подразумевалось, что он свой человек, вполне лояльный (правда, немножко академичен, но это не беда).
Он и правда был вполне лоялен в том смысле, что не стал бы идти активно против новой власти. Но он каждую минуту своей жизни знал, что непреодолимая, необъяснимая враждебность к ним все-таки сидит в нем, что он их «не приемлет». Уже по одному тому, что он больше сочувствует угнетенным белым рукам и крахмальным воротничкам, чем угнетающим лохматым шапкам, о светлом будущем которых он говорил, как полагается, в торжественных случаях.
Поезд изредка останавливался на полустанках, входили обвязанные башлыками и забеленные снегом люди. Иногда кто-нибудь из них говорил Волохову: «Ну-ка, товарищ, дозволь протесниться»… Торопливо пробегал по доскам платформы кондуктор с фонарем, глухо и как бы издалека сквозь поднявшуюся метель свистел паровоз вдали, и поезд опять трогался.
Уже одно то, что для них он – товарищ Волохов, так же как какой-нибудь вихрастый малый, товарищ Иванов, – уже в одном этом было оскорбительное для него умаление, уничтожение его личности. Его сравняли под гребенку со всеми безыменными людьми.
И разве, в самом деле, его имя не слиняло теперь?…
Может быть, это, может быть, другое, третье, неведомые ему, но что-то не давало ему слиться с новой жизнью, он не мог им сказать ни одного слова искреннего, от сердца идущего сочувствия, чтобы не посмотреть на себя со стороны и мысленно не сказать: «Ага, врешь, голубчик!..»
В первые годы революции он махнул рукой на то, чем он внутренне жил, потому что раз все гибнет, раз он попал в мировую катастрофу, вроде землетрясения, то что уж говорить о каком-то высшем пути…
Но теперь, после восьми лет, уже смешно было говорить о физической гибели. Сейчас можно было только думать о гибели того тонкого, прекрасного в жизни, разрушителями чего они явились. И ему доставляло тайное удовлетворение, точно оправдание его остановке, видеть иногда, что никто, – как ему казалось, – ничего не делает всерьез, потому что никому, в сущности, не нужно это чуждое, силой навязанное дело, когда на самое личность с ее собственным содержанием надет намордник, наложена мертвая печать.
И если в первые годы в кругу своих он говорил о неминуемой физической гибели и крахе, то теперь он говорит о медленном, растянувшемся, быть может, на десятилетия, духовном умирании нации.
Когда кто-нибудь из знакомых приезжал из провинции и говорил, что там одичание, никакой жизни нет, – Волохов загорался каким-то одушевлением и говорил, что он знал, что так и должно быть. И иначе быть не может.
А потом приходилось выступать на каком-нибудь юбилее и говорить о светлом будущем трудящихся масс.
Он автоматически жил, как – он видел – живут вокруг него сотни и тысячи таких же, как он сам… И только сам он про себя знал то, чего про него не знал никто, то есть, что он остановился, что внутренне он умер.
Но он избегал думать об этом. Помогали и рассеивали знакомства, столичный шум, клуб, женщины.
Но если взять и внимательно рассмотреть, чем они с женой живут теперь?..
На первый взгляд все кажется благополучно. Они ни в чем не нуждаются; лояльные граждане с именем и связями, они хорошо едят, долго спят, ходят на генеральные репетиции.
Но ходят не потому, что искусство является для них жизнью. Они ходят потому, чтобы быть там, где все, чтобы эти все их увидели, чтобы в толпе кто-то назвал бы их фамилию, театральный критик подошел бы узнать их мнение о пьесе.
И при этом каждый раз во время сборов в театр – какие-нибудь недоразумения: то жена долго одевается, и он, сидя в шубе и шапке, раздражается и торопит ее. От этого у нее не выходит прическа; и она тоже раздражается. То из-за нее опоздают сесть в автобус и потом едут на извозчике молча до самого театра и даже смотрят в разные стороны.
А дома, при полном, казалось бы, достатке, каждый раз нехватка в деньгах: то нужно купить хрусталь, потому что невозможно дольше подавать к вину дешевые стеклянные стаканчики, потом нужно перебить мебель.
И когда что-нибудь сделают, сейчас же оказывается, что нужно делать другое. Как, например, было с этой мебелью: купили кресла и диван, несколько дней радовались, что диван удобный и мягкий.
Но тут увидели, что обои старые.
Оклеили комнаты хорошими обоями, но тут бросилось в глаза, что на фоне новых обоев мебель явно выглядит подержанной. И если ее не перебить, – она измучает своим видом, затертыми подлокотниками и спинками и вконец испортит все существование.
И чем больше делалось для увеличения комфорта, тем больше набиралось того, что нужно было сделать. А тут еще задумали купить квартиру в строящемся доме, чтобы было где прилично принять гостей.
Поэтому для добывания денег надо было больше выступать где попало, – не хуже этого учительского съезда, – забросив всякую серьезную работу над собой, над своим мастерством, над своим внутренним миром.
А в свободное время он не мог оставаться наедине с собой, ему уже, как дурман, нужен был шум, свет, сиденье в клубе до трех часов ночи, чтобы не вспоминать о том, о чем не нужно совсем вспоминать человеку в его положении.
Лицо его из тонкого, одухотворенного стало одутловато, под глазами постепенно вспухли подушечки, которые, если подавить перед зеркалом пальцем, уминаются от малейшего прикосновения, точно под ними пустота.
«Все равно… все уже кончено». И нечего об этом думать, потому что если думать, то становится до ужаса ясно видно, как его участок среди вымирающей старой интеллигенции становится все меньше и меньше. И он физически ощущал тесноту и безвыходную ограниченность пределов жизни, потому что внутренне ему было жить нечем.
Даже если взять его совместную жизнь с женой: что она собой представляет? Есть ли в ней что-то важное и значительное, что должно бы быть у людей, вместе заканчивающих путь жизни? Нет, кажется… этого нет.
А в двадцатом году, когда они делили на несколько частей кусок хлеба, чтобы не съесть его раньше времени, она часто обманывала его, подсовывая то свой кусочек хлеба, то с величайшим трудом добытый кусочек мяса, говоря, что она уже пообедала. И когда он сейчас вспоминает об этом, у него навертываются слезы на глаза.
Отчего же тогда, когда они ходили в валенках, сжавшись на одном стуле, грелись около скудного тепла железной печурки, была эта великая серьезность жизни, была любовь, готовая, не задумываясь, жертвовать здоровьем, даже жизнью для любимого человека? А теперь они из-за забытого театрального билета готовы прорвать горло друг другу…
Отчего?..
Отчего все так сузилось? Отчего совершенно его оставили те мысли, какие выносили его прежде на вечный простор жизни, а сейчас он потонул в вопросах о квартире, о мебели, о стаканчиках?
И выше стаканчиков уже нет сил поднять головы.
И вот сейчас, отъехавши от Москвы и сидя в вагоне, он вспомнил об одном ощущении: как однажды, звездной ночью, в далекой юности он ехал со станции домой, смотрел вверх, где среди бесчисленных звезд его взгляд почему-то остановили на себе две звезды, горевшие особенно свежим и ярким блеском. И вдруг испытал одно из тех ощущений, которые, будучи раз пережиты, остаются потом на всю жизнь: он вдруг до остроты ясно почувствовал себя живой частью всей вечной бесконечности этих мерцающих миров и пережил удивительное ощущение безграничного простора и неумирающего движения, совершающегося во вселенной.
Он движется в цепи этого великого движения, как одно из звеньев. Все, что в нем совершается, это не случайно, а идет оттуда в подчинении общему закону.
Теперь этого давно ничего нет. Великая связь утеряна. Он, очевидно, выпал из цепи общего и вечного движения. Очевидно, эта цепь включает в себя только тех, кто сам вечно движется.
Теперь вместо этой великой связи образовалась другая, маленькая связь: он близкий знакомый и друг Петра Ивановича, старый приятель Анны Петровны, член клуба и т. д. и т. д.
И только…
Поезд остановился, и Волохов вспомнил, что ему надо выходить.
В первый раз после многих лет он задумался о том, о чем не думал уже давно.
Волохов вышел из вагона. Это была не станция, а разъезд среди пустого снежного поля.
В пролет вагонов и с крыш сыпало в лицо мелким снегом. Ноги тяжело, как по песку, шли по нанесенному на платформу снегу, и тускло светились огоньки в замерзших окнах разъезда. А в стороне еще светились два мутных окошечка, вероятно, – постоялого двора.
Алексей Николаевич Волохов с невольным содроганием подумал о той беспросветной жизни, какой живут здесь люди за этими замерзшими окошками в голом поле. Его охватила тоска безнадежности при одной мысли об этом. Наверное, одинокая лампа над столом, ситцевые занавески, диван с клеенчатым сиденьем для проезжающих, комодик с зеркалом и вся та убогая обстановка, которая бывает в этих домиках.
При одной мысли о том, что было бы, если бы ему пришлось одному остаться в таком углу, его охватывала дрожь.
Если там, в столице, среди электрического света и движения, он чувствует, что жизнь умерла, то – что же здесь, в этих огромных снежных пространствах?
И это в ста верстах от Москвы. Так же в трехстах верстах… Так же в пятистах… Так же и в тысяче…
А между тем он помнит, какое он испытывал необыкновенное ощущение в юности, когда в метель ехал на лошадях, и они заезжали погреться на постоялый двор. Как приветливо светились тогда огоньки в замерзших окнах, как была приятна теплая с вымытыми полами комнатка с этим неизбежным диваном, обитым клеенкой, пузатый самовар с решеткой красноватого света на подносе и незнакомые фотографии в рамках на стене.
Это было тогда, когда в нем только что начиналось движение впервые осознанной внутренней жизни.
Теперь же эта клеенка и фотографии были только символом убогого мещанства и вульгарности. Отчего?
А тут еще оказалось, что около разъезда не было лошадей, которых должны были за ним выслать.
И гнетущее впечатление от заброшенности и безжизненности необъятных снежных пространств, с тусклыми огоньками в замерзших окнах, еще более увеличилось. Пришла мысль о том, что он с своим именем принужден, как балаганный актер, трепаться по вагонам третьего класса, чтобы иметь возможность жить прилично.
Но в это время ему сказали, что лошади из колонии обыкновенно останавливаются по ту сторону полотна.
Алексей Николаевич пошел к поезду, который еще стоял с заиндевевшим, седым от мороза паровозом, под колесами которого переливался от топки отсвет яркого пламени между рельс.
Он нагнулся под вагон и крикнул:
– Из колонии есть кто-нибудь?
– Есть, есть!.. – ответил живой и, как ему показалось, радостный женский голос, – сейчас поезд уйдет, вы и перейдете.
Вышел начальник станции в красной фуражке, что-то передал кондуктору. Кондуктор, надув щеки, на ходу дал свисток, и поезд тронулся, сверкая далеко впереди вспыхивающим на снегу ярким пламенем под колесами.
Простучали колеса, мелькнул последний с красным фонарем вагон, забеленный сзади снегом, и после частого мелькания проходивших, все ускоряя ход, вагонов, перед глазами открылось неподвижное пустое поле и по ту сторону рельс двое саней и какие-то фигуры.
Волохов, не умевший ходить по снегу, пошел к ним, сбиваясь каждую минуту с узенькой протоптанной тропинки, наполовину занесенной снегом.
Фигуры, обвязанные платками, оказались девушками-учительницами. Одна была повыше, другая пониже.
– Ну, наконец-то! А мы беспокоились, думали, не приедете, – радостно и оживленно заговорила девушка пониже. – Мы ведь выехали к первому поезду и с тех пор ждем вас.
– Я вас заморозил?
– Ну, нет, это-то ничего, – мы привыкли. Все-таки приехали. А это самое главное, – сказала другая девушка, ростом повыше.
– А с кем же мы поедем?
Девушки не поняли.
– Как с кем? – переспросили обе.
– Кто нас повезет?
– Сами. Ну, садитесь. Мы на всякий случай лишнюю лошадь захватили, думали, с вами еще кто-нибудь приедет. Катя, ты садись сюда, втроем поедем. А Звездочка порожняком пойдет, – говорила девушка пониже.
Стали усаживаться, причем Волохов почувствовал себя как-то неловко, когда девушки, усадив его в сани, стали укутывать ему тулупом ноги.
Он не знал, как к ним относиться. В последние годы, когда уже прошла целомудренная романтика юности, он на каждую женщину смотрел с точки зрения возможности интимного сближения с ней в обмене взглядами, в нечаянном прикосновении руки.
К этим девушкам он не знал как относиться, ввиду того, что они были в валенках и платках: относиться ли к ним как к женщинам, или как к посланным за ним возницам.
В последнем случае можно было дать им закутывать свои ноги, а потом привалиться получше к спинке и дремать, предоставив им самим занимать себя.
Но он счел все-таки необходимым на всякий случай сказать что-нибудь.
– Ничего не понимаю, – проговорил он, – девушки меня, мужчину, усаживают, укрывают ноги тулупом и везут за кучера.
– О, нам не привыкать, мы ведь деревенские, – сказала девушка пониже и крикнула: – Катя, садись, садись!
Идя рядом с санями, с вожжами в вытянутых руках, она вывела лошадь на дорогу, прыгнула на ходу в передок и, стоя, как кучер, погнала лошадь, оглядываясь назад – бежит ли Звездочка.
– Шура, ты поезжай кругом, а то полем дорогу замело, – сказала Катя, которая села как-то на край, точно боясь стеснить гостя, и даже не закрыла тулупом ноги.
Волохов подумал о том, что хотя они и в валенках, но они – представительницы того самого нового поколения, которое не знает ни морали, ни стыда, а потому могут быть интересны с этой стороны. И кто знает – может быть, неприятно начавшаяся поездка кончится совсем иначе. Тем более, что, может быть, валенки они надели только на дорогу.
Он просунул свою руку между спинкой саней и спиной высокой тоненькой Кати, обнял ее за талию и потянул к себе, как бы крепче ее усаживая.
Девушка, обернувшись к нему, улыбнулась и сказала:
– Вы думаете, я вылечу? Нет, мы привыкли.
Волохова это охладило: во-первых, она ничего не поняла, а во-вторых, эта фраза: «Мы привыкли»…
Точно ямщик говорит про себя во множественном числе. Но в то же время в тоне ее было что-то ласковое и простое.
Шура, правившая лошадью, постоянно покрикивала и погоняла лошадь вожжами, встряхивая их по-женски обеими руками. Все что-то говорила, то и дело раздавался ее веселый голосок и смех.
Катя была тише. Она больше сидела молча, задумчиво глядя перед собой в туманную даль ночной дороги.
Ветер дул с правой стороны и наметал на дорогу длинные косицы. Визжавшие подрезами сани, въезжая в косицу, переставали визжать, мягко и тяжело переезжали нанесенный снег.
Впереди саней странно высоко чернел колеблющийся круп лошади с отдувающейся в сторону гривой. Вдали сквозь метель неясно что-то чернело, обманывая зрение и двоясь в слезящихся от ветра и напряжения глазах: то ли это была стена ближнего строения, то ли – дальний лес.
Когда сани поворачивали, холодный резкий ветер начинал дуть прямо в лицо и забираться за воротник.
Волохов сидел и думал о том, что на каждом шагу приходится делать теперь то, что ему глубоко противно. И все ради денег.
Вот он едет увеселять этих представителей новой жизни, вернее, представителей смерти когда-то великой страны. И должен делать вид, что он их сторонник.
И так в продолжение восьми лет жить только одной ложью, только одной неправдой! Это ужасно. Оттого так серо и противно все кругом. И вот эти, наверное, полуграмотные девицы – учительницы, – чему они могут научить? И чуть не каждый месяц у них съезды. Все только съезжаются, а дела, конечно, никакого нет.
Сани круто повернули. И ветер, дувший справа, стал дуть слева с еще большей силой.
А когда кончилось поле и подъехали к парку, стало вдруг тихо за деревьями и тепло. Сквозь черные стволы весело замелькали огоньки, и Волохову это напомнило далекое детство, когда он приезжал, бывало, из гимназии и, проезжая по деревне с ее сугробами, кучами хвороста у изб, с замирающим от нетерпения сердцем смотрел на мелькающие огоньки родительской усадьбы.
А через минуту, путаясь в полах отцовской шубы, обыкновенно высылавшейся на дорогу, вбегал в старые с большими стеклянными рамами сени, оттуда в переднюю, пахнущую натопленной печкой, и сразу его охватывал знакомый, так волнующий запах родного дома.
О, сколько свежести и радости тогда было в жизни!
На горе около парка, у какого-то темного строения, стояла кучка людей, вышедших, очевидно, навстречу.
– Везете? – крикнули оттуда.
– Везем, везем! – закричала Шура и, оглянувшись на Волохова, сказала:
– Вот как ждут вас.
Волохов промолчал.
Сани поравнялись с встречавшими.
– Садитесь на задние! – крикнула Шура и ударила по лошади.
Молодежь со смехом повалилась на ходу в задние сани, раздался смех, визг. Кто-то вывалился в снег.
Еще веселее замелькали сквозь деревья огоньки усадьбы, и показался освещенный фасад белого двухэтажного бывшего помещичьего дома.
В теплом нижнем коридоре, куда с мороза вошли приезжие, слышался шум молодых голосов и звуки рояля из зала.
Дом оставался таким же помещичьим домом, каким он, очевидно, был при прежних владельцах: просторная передняя с широкой деревянной лестницей наверх, в коридоре – печи с отдушниками и медными крышечками на цепочках. В конце коридора – ведущие в зал широкие стеклянные двери с полукруглой вверху белой рамой расходящимися лучами.
В столовой, куда ввели Волохова, – большая бронзовая лампа над столом. У стен – старые мягкие диваны с тонкими выгнутыми ободками из дерева на мягкой спинке. И то тепло, свет и уют, которые чувствует каждый, приезжая вечером в такой дом после долгой зимней дороги.
Казалось, что хозяева только вчера выехали отсюда. Даже их картины на стенах. И только на стене перед входом висели портреты вождей, украшенные засохшими веточками, да плакаты из красного кумача с золотыми буквами.
Волохову дали чаю. Он мешал ложечкой в стакане, а сам невольно поглядывал на дверь, из-за которой раздавались молодые мужские и женские голоса, смех. Ему хотелось посмотреть при свете своих возниц. Тем более, что они, вероятно, после дороги снимут свои валенки и платки.
Через несколько минут дверь осторожно скрипнула. Просунулась женская головка и спросила:
– Можно?
Волохов сказал, что можно, и встал.
Вошли две девушки. Одна повыше, другая пониже. Он узнал в них Катю и Шуру.
У Шуры румяное, раскрасневшееся от мороза, оживленное лицо. У Кати – спокойное, бледное с гладкими тонкими волосами.
Они были, пожалуй, хороши. Одна своим оживлением и румянцем молодости, другая той дымкой грусти и задумчивости, которая постоянно набегала ей на лицо.
Но обе они оставались в валенках.
– Хотите, мы вам покажем до концерта дом? – спросила Шура.
Волохов согласился, и они пошли по коридору, потом по лестнице наверх. Поднимаясь по лестнице, Волохов почувствовал неуловимый запах старинного дерева, державшийся на этой деревянной лестнице, и ему ясно представилась бывшая здесь жизнь, с гостями, сидевшими за карточными столами, с праздниками и молебнами и тихой старостью.
Вероятно, из года в год, из десятилетия в десятилетие сидели здесь какие-нибудь старушки в кружевных наколках, готовившие на зиму варенье и солившие грибы, а по вечерам, с очками на носу, в пустом, одиноком доме, за шумящим самоваром учитывавшие приказчика, стоявшего у притолоки. Хрипло били старинные часы в столовой. И сторож в тулупе, обходя в морозную ночь усадьбу, лениво стучал в свою колотушку.
– Вот у нас детский кооператив, – сказала Шура, когда они вошли в крайнюю комнату, очевидно, младший класс. – Сами дети заведуют.
Волохов из вежливости делал вид, что он интересуется и удивляется. Потом ему показали рисунки, фигуры, вылепленные из глины. Потом расписание обязанностей, какие несут дети в школе. Тут были и учебные часы и общественная работа, кооперативная, помощь крестьянам, доклады о внутреннем и международном положении.
Среди рисунков было несколько, несомненно, талантливых. Волохов смотрел все это, и у него, с одной стороны, было сознание большой работы, производящейся здесь, а с другой стороны – чувство недоброжелательности, происходившей из бессознательного опасения, что в признании этого есть как бы некоторая доля измены себе. И он мысленно сказал себе:
«Дело не в том, что это хорошо, а в том, какой ценой насилия и несправедливости это достигнуто. Уничтожить людей высокой культуры, а вместо этого умиляться на то, что дети заведуют кооперативом».
Но девушки, Катя и Шура, были так милы, просты и так дружески ему все показывали, что как-то неловко стало в присутствии их думать о том, о чем он думал.
В небольшом зале, разделенном двумя белыми колоннами на две половины, шумели голоса набившейся молодежи – учителей и учительниц, оживленно говоривших и смеявшихся, несмотря на трехдневную работу на съезде с десяти утра и до двенадцати ночи с коротким перерывом.
Горели две стенных лампы, вероятно, те самые, что горели и на устраивавшихся здесь бывшими владельцами вечерах. В простенках между большими старинными окнами с тонкими рамами, оклеенными на зиму бумагой, стояли кресла, тумбочки красного дерева. В передней части зала – рояль.
И только нарушая прежний, старинный и чинный тон этой комнаты, виднелись простые деревянные скамейки, наставленные для слушателей рядами посредине комнаты.
Проходя между стенами расступившихся слушателей, Волохов бегло оглянул собравшихся. Тут были девушки в ситцевых платьях, остриженные, с круглыми гребенками в незавитых волосах, молодые люди в куртках, рубашках, валенках. Передние с улыбками кивали ему головами, задние приподнимались на лавках, чтобы увидеть его.
Он подошел к роялю и почувствовал привычную скуку, когда взял ноты, чтобы исполнить затрепанные, заезженные романсы, которые пел сотни раз и уже перестал их чувствовать. А для него не было ничего мучительнее, как ощущать потерю собственного восприятия вещи при исполнении ее.
Привычно оглянув зал перед началом, он увидел эту разношерстную толпу, замершую в ожидании услышать голос знаменитого певца. То, что он сейчас будет петь, – для них редкая новость, редчайшее наслаждение после месяцев двенадцатичасовой работы. Он понял это по их напряженным лицам и горящим в полумраке юным глазам.
Он запел… и мгновенно почувствовал необычную, незнакомую сладость собственного голоса и холодок, пробежавший у него по спине.
В первое мгновенье ему стало стыдно своего чувства, как стыдно бывает неверующему человеку испытать во время торжественного богослужения этот холодок внутреннего нежелательного восторга. Но потом он отдался своему чувству.
Или он хорошо, необыкновенно хорошо пел сегодня, или на него так подействовал этот старый зал с белыми колоннами, или что-нибудь другое, – но в нем шевельнулось что-то забытое, чего не должно было бы вспоминать, потому что оно пробуждало обманчиво то, время чего прошло уже безвозвратно, и теперь поздно начинать сначала. И не стоит начинать, потому что мир уж не тот…
И все-таки это чувство в нем проснулось.
Он увидел Шуру и Катю. Они неловко жались на одном стуле у колонны. Шура, вся подавшись вперед, улыбалась от восторга и все оглядывалась на других, как будто она боялась, что они недостаточно сильно чувствуют.
Катя, сложив худенькие руки на коленях, то смотрела на него со всем напряжением целомудренного внимания чистой молодости, то взгляд ее уходил куда-то в пространство, и она медленно вздыхала, осторожно переводя дух.
Неужели эти девушки-крестьянки, прошедшие только учительские курсы, могут глубоко и сильно чувствовать то же, что и он чувствует в редкие счастливые моменты?
Шура, увидев, что он на них смотрит, вся просветлела, покраснела от счастья и смотрела на него со всем напряжением восторга, ласки и открытой радости. Это был совсем не тот спокойный, немножко рассеянный взгляд, с которым она, из необходимости занять его до концерта, водила показывать дом. Это был тот взгляд, каким смотрят на человека, внутреннюю красоту которого неожиданно почувствовали, и тогда он становится своим, близким, неизъяснимо дорогим, и каждый взгляд, брошенный им, наполняет душу радостью и гордостью.
Концерт кончился поздно, после бесчисленных повторений, криков, хлопанья, просьб.
Волохов шел в столовую уже совсем не тем, каким он входил сюда, когда на него смотрели с чуждым, холодным любопытством и жили своей жизнью, не имеющей к нему никакого отношения.
Теперь все слилось в один порыв около него. Все потеряли интерес к своим соседям, разговорам и сосредоточились только на нем.
«Это так принимает меня новая жизнь», – подумал Волохов несколько иронически, как бы боясь поддаться опасному чувству.
Но это чувство было так неожиданно, так свежо, и так уже давно он не испытывал его, ездя по халтурам (ужасное слово, которое мог придумать только самый низкий цинизм людей, потерявших всякую творческую совесть).
Что, если бы он мог сделать усилие над собой, перешагнуть эту черту и искренне, от души, слиться с этой жизнью?.. Но это было трудно, неловко. Он чувствовал то, что чувствует пожилой человек, глядя на игру молодежи в горелки: ему и завидно и хочется принять участие в их веселье, но в то же время стыдно и неловко увидеть себя резвящимся так же, как они.
«Потом, может быть, это был такой момент. Нельзя поддаваться впечатлению единичного случая», – думал Волохов. Но этот момент все-таки был хорош, и ему казалось, что у него останутся светлые воспоминания об этой поездке.
Вошла Шура и, еще раскрасневшаяся от оживления, радостно и почти как-то религиозно смотревшая на него, смущенно подала ему конверт с деньгами.
Волохов взял деньги, пожал руку девушки и сказал:
– Спасибо… спасибо вам большое.
– Ну, что вы… ведь мы же должны… – начала было смущенно девушка.
Но Волохов посмотрел на нее серьезным, долгим взглядом и сказал:
– Я благодарю вас… не за это.
Поезд шел в шесть часов утра, в пять нужно было выезжать. Часы показывали уже два.
Волохову не хотелось спать, и он, оставшись один, стал ходить по комнате.
Когда человек попадает на новое место и остается наедине с собой, ему всегда приходят серьезные мысли, как бы собирающие в одно целое его растерянную и разбитую сутолокой сущность.
Он вспомнил, как много давало ему такое уединение прежде, это состояние внутреннего покоя, когда в голове нет еще определенных мыслей, но когда почти физически ощутимо внутри что-то укладывается, уравновешивается, и через несколько минут начинаешь смотреть на все откуда-то сверху. И ясно и просто выступает перед просветленным взглядом прежде туманная перспектива жизни. Вещи меняют свою цену. Многое, казавшееся прежде важным, перестает быть таким. А забытое за повседневными делами основное вырастает во всей неожиданной целостности, как будто внутренняя жизнь и работа не прекращались ни на минуту, даже тогда, когда ты забывал о ней, и теперь, в момент остановки сознания, неожиданно выносит тебе свои итоги.
Опять и опять пережив чувство тягостного раздвоения, когда не знаешь, к какому лагерю ты принадлежишь и должен принадлежать – к тому, который вымирает, или к тому, который остается жить, – Волохов здесь, в тишине, впервые поставил себе вопрос: кто же прав? Прав не силой и числом (так они, конечно, правы), а внутренней правдой?
Он или они? Или, вернее, она, эта новая жизнь? Надо смело поставить себе этот вопрос и смело и честно ответить на него, так как продолжать жить до конца дней своих ложью – трудно, очень трудно. И еще труднее умирать…
Как же быть?..
Прежняя интеллигентская мораль говорила, что выше всего тот человек, который крепко держится своих убеждений и жертвует за них жизнью.
Новая, ихняя мораль говорит, что мертв тот человек, который стоит на месте и не движется. Потому что все в жизни движется, и он должен идти с ней, если хочет быть жив.
Где же правда?
Может быть, его консерватизм – тупость? А может быть, их подвижность – приспособляемость? Трудно человеку жить в гонении, вот он и двинулся вслед «за жизнью».
Но тут еще осложнение в том, что он-то сам, Алексей Николаевич Волохов, не остался целиком на своей позиции, которую хранит в глубине души, он не проклял их открыто и не пожертвовал жизнью за свою правду.
Что говорит старая интеллигентская мораль о таких субъектах?..
Но это – житейская слабость. Об этом говорить нечего. Нужно говорить о чистом принципе. Пусть я – мерзавец. Будем говорить о тех, что действительно гибли за свою правду. За старую правду.
Кто прав – они, прежние, или эти, новые? На чьей стороне абсолютная правда?..
Он вдруг остановился посредине комнаты от неожиданной мысли, пришедшей ему в голову по поводу понятия абсолютной правды: ведь когда последователей коммунизма были единицы, тогда как-то ясно было видно, насколько это учение утопично, бессмысленно. С ним можно было спорить, просто не обращать внимания.
А вот теперь, когда последователей только самых активных, незаинтересованных материальными расчетами, насчитывается сотни тысяч, да еще растет молодое поколение, которое нельзя учесть и которое через несколько десятков лет превратится в целый народ, – тогда как? Всего несколько лет назад их считали захватчиками, преступниками против общественной морали. Теперь их считают правительством, о преступности уже как-то не говорят; от них пойдет новая правда, которая со временем сделается отправной точкой для нового права. И нарушение этого права будет уже считаться преступлением. Ведь в свое время крепостное право считалось правом, освященным религией.
Если это так, то есть ли тогда вообще какая-то абсолютная, законченная раз навсегда правда в урегулировании социальных отношений?
Они-то ее не признают. Но вот он логически, хотя и с другой стороны, приходит к тому же.
Значит, он столько лет держался за омертвевшую точку человеческого сознания, а не за вечную опору жизни?..
И может быть, вечная правда-то не в его правде, а в движениях жизни, которая, возможно, неиссякаема и по-прежнему молода?
В первую минуту он почувствовал радость освобождения. Но сейчас же пришла мысль, что уже поздно… Восемь лет лжи и полной остановки родили в нем тяжесть, ту тяжесть духа, когда человек говорит себе: «Не стоит, все равно уж…», или: «Такими мыслями хорошо жить в молодости, – а не перед концом». И правда, не было прежней упругости воли, жажды движения.
В дверь постучали. Женский голос сказал, что пора ехать.
Алексей Николаевич стал одеваться. Ему было жаль, что он уедет, не увидев тех двух милых девушек в валенках.
Но когда он вышел в коридор, он увидел Шуру. Она стояла в длинном тулупе, подпоясанном веревкой. Тулуп был мужской и доходил до самого пола. А воротник был поднят и подвязан платочком, как у ямщиков.
– Вы что? – спросил, почему-то обрадовавшись, Волохов.
– Да везти вас, – ответила девушка, улыбнувшись ему, как своему.
– Ну, что вы… А разве у вас нет мужчин?
– Ребята наши очень устали, – сказала Шура, – а потом им завтра надо уезжать рано.
На дворе под липами виднелся силуэт лошади и саней. Около саней стояла Катя и, держа лошадь, дожидалась, когда выйдут садиться.
Метель утихла. Небо расчистилось и сияло и искрилось сквозь вершины деревьев бесчисленными звездами.
И в этом раннем выезде, когда все спит и только торжественно горят в небе звезды, было что-то праздничное, что он чувствовал, бывало, в детстве, в рождественскую морозную ночь, выходя на подъезд садиться в сани и ехать в церковь, когда и земля в снегу и небо со звездами, казалось, жили вместе с ним тем чувством, какое было в нем.
– Когда же вы успеете выспаться? – спросил Алексей Николаевич.
– А мы уже выспались, – ответила Шура, – мы ведь всегда встаем в шесть.
И Алексей Николаевич вспомнил забытое удовольствие вставать зимой рано, с огнем садиться за книги, за ноты и чувствовать, как каждый день жизни дает ему все новые и новые прибавления.
Теперь же он часто не мог без содрогания подумать о том, как встают трамвайные кондуктора в пять часов и едут по морозу, когда весь город еще спит, покрытый сизой дымкой инея и морозного тумана.
– Что же вы делаете так рано?
– Как что? – живо сказала Шура. – Дела очень много: утром делаем что-нибудь для себя – я учу языки. Катя занимается музыкой. А потом уроки, комсомол, читальня, кооператив. Ведь мы даже по воскресеньям заняты.
Лошадь, бежавшая шибкой рысью, очевидно, пропустила поворот, попала с разбега в глубокий снег и пошла было целиной, но скоро, завязнув, остановилась.
– Вот тебе раз! – сказала Шура. – Придется искать дорогу.
Крикнув Волохову, который хотел было вылезать: «Сидите, сидите, тут глубоко, а вы в калошах», и, увязая то одной, то другой ногой, она пошла искать дорогу.
Катя тоже вылезла и, сказавши: «Еще радость…», стала что-то привязывать около оглобли, сняв с рук варежки и взяв их в зубы.
Волохов остался сидеть в санях.
Он сидел и думал об этих девушках, которые не стыдятся ходить в валенках, везут ночью его, мужчину, на станцию, ищут дорогу, поправляют порвавшуюся сбрую. А потом приедут обратно со свежими, холодными щеками и еще до рассвета примутся, как ни в чем не бывало, за свою работу. Так же, как он, двадцать и тридцать лет назад.
Неужели их глаза видят тот самый мир, который видели его глаза в юности? И неужели тот прекрасный мир и теперь во всей вечной свежести и неизменности стоит перед глазами, но он не видит его, а видит только тусклые огоньки, наводящие уныние и смертную тоску?
Он почему-то вспомнил про те звезды, на которые он смотрел лет тридцать тому назад. Стал искать их. И сразу нашел…
Они так же, как и тридцать лет назад, были на своем месте, на знакомом ему расстоянии друг от друга, и так же свежо и ярко, как и тогда, горели от крепкого мороза.
Ему вдруг пришла жестокая ироническая мысль.
«Жизнь народа, живущего относительной правдой, продолжает свое движение, а человек, живущий абсолютной правдой, остановился и умер при жизни».
Он старался сберечь свою душу от их неправды, – не работал для них, – и душа его умерла. И теперь ему никакая правда уже не нужна.
Это было нелогично, но жизненно верно…
И уже стоя на платформе в ожидании поезда, он смотрел, как удаляются сани с двумя девушками, слушал веселый голосок Шуры и грустный – Кати, кричавших ему прощальный привет, и почему-то представил себе, что, когда он вернется домой и примется за свою обычную жизнь с вставанием в десять и одиннадцать часов, – здесь, в этих пустынных, занесенных снегом пространствах, задолго до рассвета зажгутся огоньки, и эти молодые девушки и им подобные с бодрой энергией молодости будут делать какое-то свое и общее дело.
Так в трехстах верстах от Москвы… Так в пятистах…
Так и в тысяче…
Около волостного совета никогда еще не было столько народа, сколько собралось в этот раз.
Мужики сидели на траве около крыльца, собирались кучками и возбужденно говорили.
– Что, еще не приходил?
– Не видать.
Из переулка показались два человека, которые шли по направлению к совету.
– Вот он!
Все, сразу замолчав, повернули головы к подходившим.
– Нет, это не он, – сказал кто-то, – это наши московские ребята, вчерась приехали.
– Он скоро и не покажется.
– С мыслями собирается… – сказал насмешливый голос.
– Он бы раньше с мыслями собирался, думал бы, как с народом жить.
Московские подошли, сняв картузы, поздоровались и некоторое время оглядывали собравшихся.
– Чтой-то у вас такой гомон идет? – спросил один из них, хромой на правую ногу, надевая опять картуз.
– Так… Перевыборы.
– Председателя сейчас ссаживать будем! – возбужденно сказал юркий мужичок в накинутом на плечи кафтанишке.
– Ай не задался?
– Да. Неподходящий.
– Коммунист, что ли?
Тот, к кому случайно обратился хромой, лохматый мужик, сидевший на бревне, не сразу и неохотно сказал:
– Бывает, что иной раз и из коммунистов человек попадается.
– А в чем же дело?
– Да не подходит, вот в том и дело, – сказал юркий мужичок. И, присев перед лохматым на корточки, приложился прикурить от его трубочки.
– Мы вот прежнего проморгали, а теперь целый год этот тер нам холку.
– А, стало быть, хороший был прежний-то?
Юркий мужичок хотел было ответить, но очень сильно затянулся дымом и сквозь слезы только махнул рукой.
– Жулик!.. Такой жулик, какого свет не производил. Но брал тем, что человек был простой, обходительный. Он и выпьет с тобой и детей пойдет у тебя крестить.
– В казенный лес дрова с нами воровать ездил, – сказал лохматый с своего бревна.
– Да… Вот только одна беда, – что жулик да сюда заливал.
– Зато слово держал, – сказал кто-то. – Если он тебе что сказал, пообещал, будь покоен.
– Насчет этого правда. Ежели ты ему бутылку поставил и он пообещал тебе, ну, налог там скинуть или что, так уж будь покоен. На кого другого накинет, а тебя не тронет.
– А главное дело, народ не мучил, – сказал лохматый.
– Но жулик это уж верно. Такая бестия, что дальше некуда. Что ни начнет делать, все у него перерасход. В Москву поедет, так он таких себе командировочных наставит, словно один на двадцати лошадях ездил.
Из совета вышел человек в сапогах и суконной блузе.
– Граждане, на собрание, – крикнул он.
Никто не отозвался. Только юркий мужичок переглянулся с хромым и сказал:
– Из этой компании… Секретарь. Скоро бабью юбку наденет.
И прибавил громко:
– Что ж иттить-то, дай начальство подойдет.
– Кого ж на их место выбирать будете? – спросил хромой.
Юркий мужичок вздохнул, почесал в голове, потом ответил:
– Прежнего придется, Ерохина. К нему вчерась уж на поклон ходили.
– Теперь, пожалуй, куражиться начнет.
– Вскочит в копеечку, – сказал кто-то.
– Ну, и вскочит, что ж сделаешь-то.
– Как же это вы налетели на нового-то? – спросил хромой.
– Как налетают-то… Сменить решили. Сил никаких не стало, все обворовал. А нового-то не наметили. А тут подобралась партия их человек пять. Мы думали, выборы сразу будут, и хлебца пожевать не захватили. А они сперва давай доклад читать. Томили, томили, – у нас уж прямо глаза на лоб полезли.
– Одобряете?
– Шут с вами, одобряем, говорим, только кончайте свою музыку, а то все животы подвело.
– Ну, поднимайте руки, сейчас конец.
Подняли.
– Теперь, говорят, можете расходиться. Благодарим за доверие.
– Не на чем, говорим. А позвольте узнать, за какое доверие?
– А председателя, говорят, выбрали.
– Какого председателя?
– А вы за что руки тянули?
– Мать честная, мы так и сели. Что ж, значит, руку поднял, тут тебе и крышка?
– Не крышка, говорят, а председатель. Глянули мы на него, а он коммунист.
– Идет!! – крикнул кто-то.
Все оглянулись.
Через выгон к совету шел бритый, худощавый человек в белой рубашке, запрятанной в брюки, с галстучком и широким поясом, в карманчике которого у него были часы на бронзовой цепочке.
– По новой моде… – сказал кто-то недоброжелательно. – Ведь он, может, и ничего человек, а вот надо вывернуть наизнанку: люди рубаху из порток, а я в портки запрячу.
– Здорово!.. – сказал пришедший, поднимаясь на крыльцо.
Все расступились. Никто ничего не ответил, только ближние нехотя сняли шапки.
У стола в совете сидели двое: один в блузе, выходивший на крыльцо, другой в вылинявшей от солнца стиранной косоворотке.
Председатель подошел к ним и, что-то говоря, стал доставать бумаги из брезентового портфеля. Потом поднялся человек в блузе и сказал:
– Прежде чем производить перевыборы, товарищи, заслушаем доклад председателя.
– Это опять головы мутить? – крикнул кто-то сзади.
– Опять, дьяволы, оседлают! – сказал еще голос. – Куда ж это Ерохин делся?
– Они вот сейчас примутся читать, а уж когда у тебя глаза на лоб полезут – они тут и подвезут не хуже прошлого разу. Дочитались до того, что глаза у всех, как у вареных судаков, стали.
– Уморят.
– Установить очередь, – торопливо оглянувшись и подернув на плечо съехавший кафтанишко, крикнул юркий мужичок, который сел рядом с хромым, – чтобы половина тут сидела, а половина на улице. А то опять до дурману доведут.
– Правильно.
Председатель взошел на возвышение и, разобрав исписанные листы, прочел, обведя глазами собрание:
– Организационный период…
– Листов-то сколько, ведь это с половины глаза заводить начнешь, – сказал, покачав головой, юркий мужичок. И когда началось чтение, он нагнулся к хромому и зашептал:
– Вот как печатным словом донимает, – просто сил никаких нет. Мы как, бывало, жили: рожь, овес уберешь, картошку выкопаешь и вались на всю зиму на печку. Никакого тебе дела, никакой заботы. Только скотине корму дать. А там праздник пришел, свинью зарезали, в церковь сходили. И знать больше ничего не знали.
– А теперь дня не пройдет, чтобы тебя не дергали, – сказал лохматый, – то в волость выборным идешь, часов до пяти слушаешь, то в город делегатом каким-то едешь. А двоих намедни и вовсе в Москву услали. Этих одних комиссий сколько… намедни в город собираюсь, а меня не пускают: нынче, говорят, заседание мопров, явка обязательна.
– А это что такое?
– Мопры-то? Да это какие-то два стрекулиста из Москвы приезжали.
– Строительная часть… – прочел председатель.
– Ах, сукин сын, народ как мучает! Мать честная, уж наши носами клевать начали, – испуганно сказал юркий мужичок и толкнул впереди сидевшего черного мужика, которого начало уже покачивать вперед, точно его перевешивала голова. – Сидор, выходи на улицу, очумеешь. Выходи, говорю, – очахнешь, тогда придешь.
И когда тот пошел к двери, юркий мужичок продолжал:
– Вишь, измывается. Хоть последний час, да мой. И отчего это, скажи на милость, когда разговор идет, то хоть сколько хочешь можешь слушать, а вот как чуть что писаное, или того хуже печатное, так никаких сил нет.
– Укачивает? – спросил хромой.
– Страсть! Теперь попривыкли малость, а спервоначалу, бывало, начнет, пяти минут не пройдет, – мы все, как куры, так и валимся. А он всю зиму нас вот так морил: то доклад, то ревизия, то и вовсе черт ее что…
– За Ерохиным жили – ничего не знали, все за тебя обдумано и сделано, – сказал лохматый. – Бывало, когда налог платить, так он раз десять перед сроком пробежит по деревне: «Эй, кричит, граждане чертовы, не зевай, срок подходит». А этот вывесит бумажку, раз объявит, и кончено дело. Сам об себе и должен помнить. А там хватишься – домовой тебя в живот! – все сроки прошли, пеня с тебя пошла.
– Да уж насчет этого Ерохин был молодец. Целый год живи – ни о чем не думай. Ни собраний этих, ни комиссий за весь год не было, а у него все протоколы написаны, что слушали, что постановили. А там и не было никого, все сам писал.
– Народ, стало быть, не беспокоил?
– На этот счет молодец. И самая образцовая волость была. Придешь в совет, а у него на стенах листы, и в них разными красками стоблики да круги. Только вот одна беда: на водку слаб, да руки длинны. А этот все читает, читает… Ведь пошлет же господь такое наказание!
– Тем лучше: сам себе яму роет, – сказал лохматый.
Вдруг в дверях послышался какой-то шум и показался человек в распахнутой поддевке. Он нетвердой рукой перекрестился на угол, где прежде висели иконы, и сказал громко:
– Все заседаете, мать вашу так?
– Гражданин! Вы куда пришли? – крикнул председатель.
– Ой, ты тут еще, я и не видал, – сказал пришедший и, махнув рукой, ткнулся на свободное место.
– Ах, сукин сын, уж нализался, – сказал юркий мужичок. – Что ж он не мог до конца выборов-то потерпеть. Прежний председатель, – прибавил он, обращаясь к хромому, – каждый день пьян. Неужто он за прошлый год столько нахапал, что по сию пору хватает?
– Пункт двенадцатый: общий итог отчетного года… – прочел докладчик. – Граждане, не выходить! Сейчас конец – и перевыборы начнутся.
– Сейчас, сейчас, только воздуха глотнуть.
Вся левая сторона сидевших в совете вытеснилась на двор, а на их место сейчас же пришла новая партия со двора. Минут через пять вернулись и эти.
– Сыпь теперь!
Человек в блузе, сидевший за столом президиума, встал и сказал:
– Прошу назвать кандидатов в председатели. А если вы одобряете старого, то можете переизбрать его.
– Антона Ерохина! – крикнули голоса.
– Значит, вы выражаете недоверие прежнему председателю?
– Ничего мы не выражаем, а не надо нам его.
– Нельзя ли объяснить почему?
– Потому что – неподходящий, вот и все, – проворно крикнул юркий мужичок и, обернувшись назад, шепнул: «Поддерживай!»
– Антона Ерохина! – заревели голоса.
Человек в блузе пожал плечами и, обратившись к Ерохину, сказал:
– Может быть, выразите собранию благодарность, товарищ, за оказанное вам доверие?
Вновь избранный протеснился падающей походкой вперед и взобрался на возвышение, с которого сошел читавший доклад председатель.
– Выражаю… – начал было вновь избранный, но потом усмехнулся и, махнув рукой, крикнул тоном выше: – Что, вспомнили, сукины дети, Антона Ерохина?
– Вспомнили! – ответили голоса и громче всех юркий мужичок.
– Ну, смотрите теперь… Выражаю!
– Поневоле вспомнишь, – сказал опять юркий мужичок и прибавил: – Ах, головушка горькая, оберет теперь все, сукин сын.
Нынешняя весна такая пышная, какой, кажется, еще никогда не было.
А мне грустно, милая Веруша.
Грустно, больно, точно я что-то единственное в жизни сделала совсем не так…
У меня сейчас на окне общежития в бутылке с отбитым горлом стоит маленькая смятая веточка черемухи. Я принесла ее вчера… И когда я смотрю на эту бутылку, мне почему-то хочется плакать.
Я буду мужественна и расскажу тебе все. Недавно я познакомилась с одним товарищем с другого факультета. Я далека от всяких сентиментов, как он любит говорить; далека от сожаления о потерянной невинности, а тем более – от угрызения совести за свое первое «падение». Но что-то есть, что гложет меня, – неясно, смутно и неотступно.
Я потом тебе расскажу со всей «бесстыдной» откровенностью, как это произошло. Но сначала мне хочется задать тебе несколько вопросов.
Когда ты в первый раз сошлась с Павлом, тебе не хотелось, чтобы твоя первая любовь была праздником, дни этой любви чем-нибудь отличены от других, обыкновенных дней?
И не приходило ли тебе в голову, что в этот первый праздник твоей весны оскорбительно, например, ходить в нечищенных башмаках, в грязной или разорванной кофточке?
Я спрашиваю потому, что все окружающие меня мои сверстники смотрят на это иначе, чем я. И я не имею в себе достаточного мужества думать и поступать так, как я чувствую.
Ведь всегда требуется большое усилие, чтобы поступать вразрез с принятым той средой, в которой ты живешь.
У нас принято относиться с каким-то молодеческим пренебрежением ко всему красивому, ко всякой опрятности и аккуратности как в одежде, так и в помещении, в котором живешь.
В общежитии у нас везде грязь, сор, беспорядок, смятые постели. На подоконниках – окурки, перегородки из фанеры, на которой мотаются изодранные плакаты, объявления о собраниях. И никто из нас не пытается украсить наше жилище. А так как есть слух, что нас переведут отсюда в другое место, то это еще более вызывает небрежное отношение и даже часто умышленно порчу всего.
Вообще же нам точно перед кем-то стыдно заниматься такими пустяками, как чистое красивое жилище, свежий здоровый воздух в нем. Не потому, чтобы у нас было серьезное дело, не оставляющее нам ни минуты свободного времени, а потому, что все связанное с заботой о красоте мы обязаны презирать. Не знаю, почему обязаны.
Это тем более странно, что ведь наша власть, нищая, пролетарская власть, затрачивает массу энергии и денег, чтобы сделать именно все красивым: повсюду устроены скверы, цветники, каких не было при правительстве помещиков и капиталистов, хваставшихся своей любовью к изящной, красивой жизни; вся Москва блещет чистотой отштукатуренных домов, и наш университет, – сто лет стоявший, как ободранный участок, при старой власти, – теперь превратился в красивейшее здание Москвы.
И мы… чувствуем невольную гордость от того, что он такой красивый. А между тем в нашей внутренней жизни, внутри этих очищенных нашей властью стен, у нас царит грязь и беспорядок.
Все девушки и наши товарищи-мужчины держат себя так, как будто боятся, чтобы их не заподозрили в изяществе и благородстве манер. Говорят нарочно развязным, грубым тоном, с хлопаньем руками по спине. И слова выбирают наиболее грубые, используя для этого весь уличный жаргон, вроде гнусного словечка: «даешь».
Самые скверные ругательства у нас имеют все права гражданства. И когда наши девушки – не все, а некоторые, – возмущаются, то еще хуже, – потому что тогда нарочно их начинают «приучать к родному языку».
Заслуживает похвалы только тон грубости, циничной развязности с попранием всяких сдерживающих правил. Может быть, это потому, что мы все – нищая братия, и нам не на что красиво одеться, поэтому мы делаем вид, что нам и плевать на все это. А потом, может быть, и потому, что нам, солдатам революции, не до нежностей и сентиментов. Но опять-таки, если мы солдаты революции, то, как-никак, прежде всего мы должны были бы брать пример с нашей власти, которая стремится к красоте жизни не ради только самой красоты, а ради здоровья и чистоты. И потому этот преувеличенно приподнятый, казарменно-молодеческий тон пора бы бросить.
Но ты знаешь, большинству нравится этот тон. Не говоря уже о наших мужчинах, он нравится и девушкам, так как дает больше свободы и не требует никакой работы над собой.
И вот это пренебрежение ко всему красивому, чистому и здоровому приводит к тому, что в наших интимных отношениях такое же молодечество, грубость, бесцеремонность, боязнь проявления всякой человеческой нежности, чуткости и бережного отношения к своей подруге-женщине или девушке.
И все это из-за боязни выйти из тона неписаной морали нашей среды.
У тебя в консерватории все иначе. Я иногда жалею о том, что перешла в университет. И часто думаю, что если бы моя мать, деревенская повитуха, смотрящая на меня с набожной робостью, как на высшее существо, услышала бы, как у нас ругаются самыми последними словами и живут в грязи – что бы она подумала?..
Любви у нас нет, у нас есть только половые отношения, потому что любовь презрительно относится у нас к области «психологии», а право на существование у нас имеет только одна физиология.
Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами на неделю, на месяц или случайно – на одну ночь.
И на всех, кто в любви ищет чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой, как на убогих и умственно поврежденных субъектов.
Что он собой представляет? Обыкновенный студент, в синей рубашке с расстегнутым воротом, в высоких сапогах. Волосы всегда откидываются небрежно рукой назад.
Он привлек мое внимание своими глазами. Когда он бывал один и ходил где-нибудь по коридору, в нем чувствовалась большая серьезность и большое спокойствие.
Но как только он попадал туда, где была молодежь, он становился, как мне казалось, преувеличенно шумлив, развязен, груб. Перед девушками он чувствовал себя уверенным, потому что был красив, а перед товарищами, – потому что он был умен. И он как бы боялся в их глазах не оправдать свое положение вожака.
В нем как бы было два человека: в одном – большая серьезность мысли, внутренняя крепость, в другом – какое-то пошлое, раздражающее своей наигранностыо гарцевание, стремление выказать презрение к тому, что другие уважают, постоянное желание казаться более грубым, чем он есть на самом деле.
Вчера мы в первый раз пошли в сумерки вместе. Над городом уже спускалась вечерняя тишина, когда все звуки становятся мягче, воздух – прохладнее и из скверов тянет свежим весенним запахом сырой земли.
– Зайдем ко мне, – я живу недалеко, – сказал он.
– Нет, я не пойду.
– Этикет?..
– Никакой не этикет. Это, во-первых. А во-вторых, сейчас так хорошо на воздухе.
Он пожал плечами.
Мы вышли на набережную и несколько времени стояли у решетки. Подошла девочка с черемухой, я взяла у нее ветку и долго дожидалась сдачи. А он стоял и, чуть прищурившись, смотрел на меня.
– Без черемухи не можешь?
– Нет, могу. Но с черемухой лучше, чем без черемухи.
– А я всегда без черемухи, и ничего, недурно выходит, – сказал он, как-то неприятно засмеявшись.
Впереди нас стояли две девушки. Шедшие целой гурьбой студенты обняли их, и, когда те вырвались от них, студенты, захохотав, пошли дальше и все оглядывались на девушек и что-то кричали им вдогонку.
– Испортили настроение девушкам, – сказал мой спутник, – без черемухи к ним подошли, вот они и испугались.
– А почему вам так неприятна черемуха? – спросила я.
– Ведь все равно это кончается одним и тем же – и с черемухой и без черемухи… что же канитель эту разводить?
– Вы говорите так потому, что никогда не любили.
– А зачем это требуется?
– Так что же вам в женщине тогда остается?
– Во-первых, брось ты эти китайские церемонии и говори мне – ты, а, во-вторых, в женщине мне кое-что остается. И, пожалуй, не мало.
– Ты я вам говорить не буду, – сказала я. – если каждому говорить ты, в этом не будет ничего приятного.
Мы проходили за кустами сирени. Я остановилась и стала прикалывать к кофточке веточку черемухи. Он вдруг сделал быстрое движение, закинув мне голову, и хотел поцеловать.
Я оттолкнула его.
– Не хочешь – не нужно, – сказал он спокойно.
– Да, я не хочу. Раз нет любви, то ведь вам решительно все равно, какую женщину ни целовать. Если бы на моем месте была другая, вы бы также и ее захотели целовать.
– Совершенно правильно, – ответил он. – Женщина тоже целует не одного только мужчину. У нас недавно была маленькая пирушка, и невеста моего приятеля целовала с одинаковым удовольствием как его, так и меня. А если бы еще кто-нибудь подвернулся, она и с тем бы точно так же. А они женятся по любви, с регистрацией и прочей ерундой.
Все мое существо возмущалось, когда я слушала, что он говорил. Мне казалось, что я уже не так безразлична для него, сколько раз я встречала его взгляд, который всегда находил меня, когда я была даже в тесной толпе университетской молодежи. И зачем нужно было портить этот необыкновенный весенний вечер, когда хочется не грубых, развязных, а нежных и тихих слов.
Я его ненавидела. Но в это время мы проходили мимо какой-то дамы, сидевшей в полумраке на скамеечке. Она сидела, закинув высоко ногу на ногу в шелковых чулках и поднимала всякий раз голову на тех, кто проходил мимо.
Мой спутник продолжительно посмотрел на нее. Она тоже взглянула на него. Потом он, отойдя на некоторое расстояние, еще раз оглянулся на нее. Я почувствовала какой-то укол.
– Давай сядем здесь, – сказал он, подходя к следующему диванчику. Я поняла, что он хочет сесть, чтобы взглядывать на нее.
Мне вдруг почему-то стало так нехорошо, что хотелось плакать, сама не знаю почему. Не зная, что со мной делается, я сказала:
– Мне не хочется идти с вами… До свидания, я пойду налево.
Он остановился, видимо, озадаченный.
– Почему? Тебе не нравится, что я так откровенно говорю? Лучше прикрашивать и врать?
– Очень жаль, что у вас нет ничего, что не нуждалось бы в прикрашивании.
– Что ж поделаешь-то, – сказал он, как бы не сразу поняв, что я сказала. – Ну, что же, в таком случае до свидания. Только зря, – прибавил он, задержав мою руку в своей… – Зря, – и, бросив мою руку, пошел, не оглядываясь, к своему дому.
Этого я тоже не ожидала. Я думала, что он не уйдет.
Я остановилась на углу бульвара и посмотрела кругом. Была одна из тех майских ночей, когда кажется, что все кругом тебя живет неповторимой жизнью.
На небе в теплом мглисто-желтом свете стояла полная луна с легкими хлопчатыми облаками. Неясные, призрачные дали терялись в мглистом полусвете над крышами домов, дворцов и кремлевских башен. И редкие огни летних улиц точно были ослеплены светом луны.
И везде – в темноте под деревьями и на ясно освещенной площадке сквера перед собором – веселые группы молодежи, отдельных парочек, сидящих на решетчатых садовых диванчиках глубоко под низкими, кругло остриженными деревьями и кустами сирени.
Слышен говор, смех, виднеются вспыхивающие огоньки папирос, и кажется, что все эти люди заряжены, переполнены возбуждающей теплотой этой ночи, и нужно, не теряя ни одной минуты, с упоением вдыхать аромат ее.
И когда тебе нечем ответить этой ночи, когда в тебе пустота и унылое одиночество, когда все вместе и только ты одна, – тогда ничего не может быть хуже и тоскливее.
Всего несколько минут назад его присутствие было для меня безразлично. А с того момента, как я увидела, что он так смотрел на ту даму, я вдруг почувствовала какую-то боль, беспокойство, близость слез, потерю всякой воли, и мне уже не нужно было ничего, кроме того только, чтобы он был со мной.
Одним словом – ты не осудишь меня, – мне было невыносимо чувствовать себя среди этого весеннего праздника природы какой-то отверженной, выброшенной из общего хора.
Не отдавая себе отчета, я повернулась и быстро пошла по направлению к его дому.
Я шла, все ускоряя шаги, с одной мыслью, что я опоздаю, он уйдет, и я останусь одна. А главное – наша встреча так нелепо оборвалась, и я почти грубо оттолкнула от себя человека, не сделав никакого усилия для того, чтобы повлиять на него в хорошую сторону.
Мне пришла в голову мысль, что я, не прилагая усилия в этом направлении, поступаю точно так же, как мы поступаем с окружающей нас обстановкой, когда не делаем ничего для ее улучшения. Значит, я хочу получить лучшее без малейшей затраты энергии для этого.
Я вошла в темный подъезд старого каменного дома, откуда пахнуло, после теплого, точно гретого воздуха майской ночи, еще зимним холодом непрогревшихся стен.
Это такой подъезд, каких еще много в Москве и теперь: немытые много лет пыльные стекла входных дверей с остатками приклеенных объявлений, грязная затасканная лестница с пылью, окурками, с карандашными надписями.
Он совершенно не ожидал увидеть меня. И, видимо, готовился сесть за работу. У стены стоял сколоченный из тонких досок узенький стол, похожий на козлы-подмостки, которыми маляры пользуются при окраске стен. Над столом была электрическая лампочка на спускающемся с потолка шнуре, притянутая со средины комнаты и прикрепленная к гвоздю в стене над столом.
– О, да ты герой! – воскликнул он. – Передумала, видно? Тем лучше.
Он, засмеявшись, подошел ко мне и взял за руку. То ли он хотел ее поцеловать, то ли погладить, но не сделал ни того ни другого.
– Мне неприятно, что мы поссорились, – сказала я, – и мне захотелось это загладить.
– Ну, чего там заглаживать. Постой, я повешу записку на дверь, а то ко мне могут прийти.
Он, стоя у стола, написал записку и вышел, а я, оставшись одна в комнате, обвела ее взглядом.
Эта комната имела одинаковый характер с лестницей: на полу валялись неподметенные окурки, клочки бумаги, виднелись следы понатасканной со двора сапогами пыли, все стены исписаны номерами телефонов, или росчерками карандаша. У стен так же, как и у нас в общежитии, смятые непокрытые постели, на окнах – грязная неубранная посуда, бутылки из-под масла, яичная скорлупа, жестяные чайники.
Я чувствовала себя неловко, никак не могла придумать, что я ему скажу, когда он войдет, а ничего не сказать было неудобно, так как это могло придать совершенно другой оттенок моему посещению.
И тут мне сейчас же пришла мысль, зачем он, в самом деле, пошел вешать записку на дверь? Что такого, если бы кто-нибудь и пришел?
Я вдруг поняла, зачем. У меня при этой мысли потемнело в глазах и перехватило дыхание. Я напряженно с бьющимся сердцем прислушивалась, подошла к окну. Хотела было убрать с подоконника бутылки и папиросные коробки, чтобы можно было сидеть, и увидела, что у меня дрожат руки. Но я все-таки сняла все и легла грудью на подоконник.
Сердце билось, уши напряженно ловили каждый звук за спиной. Во мне была неизвестная мне раньше взволнованная напряженность ожидания.
Мне было только неприятно, что лучшие минуты моей жизни, моего первого счастья, быть может, мой первый день любви – среди этих заплеванных грязных стен и тарелок с остатками вчерашней пищи.
Поэтому, когда он вошел, я стала просить его пойти отсюда на воздух.
На его лице мелькнули удивление и досада.
– Зачем? Ведь ты только что была там.
А потом изменившимся торопливым голосом прибавил:
– Я устроил, что сюда никто не придет. Не говори глупостей. Никуда я тебя не пущу.
– Мне неприятно здесь быть…
– Ну вот, начинается… – сказал он почти с раздражением. – Ну, в чем дело? Куда ты?
Голос у него был прерывающийся, торопливый, и руки дрожали, когда он хотел удержать меня.
У меня тоже дрожали руки, и билось до темноты в глазах сердце. Но было точно два каких-то враждебных настроения: одно выражалось в волнении и замирании сердца от сознания, что мы одни с ним в комнате и сюда никто не придет, другое – в сознании, что все не так: и его воровски поспешный шепот, и жадная торопливость, и потеря обычного вызывающего спокойствия и самообладания. Как будто он думал только об одном, чтобы успеть до прихода товарищей. А при малейшем упорстве с моей стороны у него мелькало нетерпеливое раздражение.
Мы, женщины, даже при наличности любви, не можем относиться слишком прямолинейно к факту. Для нас факт всегда на последнем месте, а на первом – увлечение самим человеком, его умом, его талантом, его душой, его нежностью. Мы всегда хотим сначала слияния не физического порядка, а какого-то другого. Когда же этого нет и женщина все-таки уступает, подчинившись случайному угару голой чувственности, тогда вместо полноты и счастья чувствуется отвращение к себе. Точно ощущение какого-то падения и острая неприязнь к мужчине, как нечуткому человеку, который заставил испытать неприятное, омерзительное ощущение чего-то нечистого, отчего он сам после этого становится противен, как участник в этом нечистом, как причина его.
Мне все уже мешало: и непокрытые постели, и яичная скорлупа на окнах, и грязь, и его изменившийся вид, и уже отчетливое сознание, что все это происходит не так, как следовало бы.
– Я не могу здесь оставаться!.. – сказала я почти со слезами.
– Что же тебе нужно? Хорошая обстановка? Поэзии не хватает? Так я не барон какой-нибудь… – ответил он уже с прорвавшейся досадой и раздражением.
Очевидно, мое лицо изменилось от этого его окрика, потому что он сейчас же торопливо, как бы стараясь сгладить впечатление, прибавил:
– Ну, будет тебе, что, правда… скоро могут прийти.
Нужно было решительно уйти. Но во мне, так же, как и в нем, было то противное чувство голого желания от сознания того, что мы одни с ним в комнате. И я, обманывая себя, не уходила, точно я ждала, что что-то может перемениться…
– Постой, я тебе сейчас устрою поэзию, – сказал он и погасил лампу.
От этого, правда, стало лучше, потому что не бросались в глаза постели, бутылки из-под постного масла и окурки на полу.
Я подошла к окну и с бьющимся сердцем и ничего не видящими глазами стала к нему спиной.
За моей спиной было молчание, как будто он не знал, что ему делать. Сердце у меня так билось, что отдавалось в ушах, и я с напряжением и волнением ждала чего-то.
Наконец он подошел ко мне, остановился сзади, обнял мою шею рукой и остановился, очевидно, глядя тоже в окно. Не оборачиваясь, я не могла видеть направление его взгляда. Я была благодарна ему за то, что он обнял меня. Мне хотелось долго, долго стоять так, чувствуя на своей шее его руку.
А он уже начинал выражать нетерпение.
– Ну что же, ты так и будешь стоять здесь? – говорил он, очевидно, думая о том, что скоро могут вернуться товарищи, а я без толку стою у окна.
И он потянул меня за руку по направлению к постели.
Но я испуганно отстранилась.
– Ну, будет, ну, пойдем сюда, сядем.
Я стояла по-прежнему спиной к нему и отрицательно трясла головой при его попытках отвести меня от окна.
Он отошел от меня. Несколько времени мы молчали. Я стояла, не обертываясь, и с замиранием сердца ждала, что он поцелует меня сзади в шею или в плечо. Но он не поцеловал, а, подойдя, еще настойчивее и нетерпеливее тянул меня от окна.
– Ну, чего вы хотите? – сказала я, сделав шаг в том направлении, куда он тянул меня за руку. Я спросила это безотчетно, как бы словами желая отвлечь свое и его внимание от того, то я сделала шаг в том направлении, куда он хотел.
– Ничего не хочу, просто сядем здесь вместо того, чтобы стоять.
Я остановилась и молча смотрела в полумраке пустой комнаты на его блестевшие глаза, на пересохшие губы.
Этой голой ободранной комнаты я сейчас не видела благодаря темноте. Я могла вообразить, что мое первое счастье посетило меня в обстановке, достойной этого счастья. Но мне нужна была человеческая нежность и человеческая ласка. Мне нужно было перестать его чувствовать чужим и почувствовать своим родным, близким. Тогда бы и все сразу стало близким и возможным.
Я закрыла лицо руками и стояла несколько времени неподвижно.
Он, казалось, был в нерешительности, потом вдруг сказал:
– Ну, что разговаривать, только время терять…
Я почувствовала обиду от этих слов и сделала шаг от него. Но он решительно и раздраженно схватил меня за руку, сказав:
– Что, в самом деле, какого черта антимонию разводить!..
И я почувствовала, что он быстро схватил меня на руки и положил на крайнюю, растрепанную постель. Мне показалось, что он мог бы положить меня и не на свою постель, а на ту, какая подвернется. Я забилась, стала отрывать его руки, порываться встать, но было уже поздно.
Когда мы встали, он прежде всего зажег лампу.
– Не надо огня! – крикнула я с болью и испугом.
Он удивленно посмотрел на меня и, пожав плечами, погасил. Потом, не подходя ко мне, торопливо стал поправлять постель, сказавши при этом:
– Надо поправить Ванькино логово, а то он сразу смекнет, в чем дело.
Я молча отошла и без мысли и чувства смотрела в окно.
Он все что-то возился у постели, лазил по полу на четвереньках, очевидно, что-то искал, бросив меня одну. Потом подошел ко мне. У меня против воли вырвался глубокий вздох, я в полумраке повернула к нему голову, всеми силами стараясь отогнать что-то мешавшее мне, гнетущее. И протянула к нему руки.
– Вот твои шпильки, – сказал он, кладя их в протянутую руку. – Лазил, лазил сейчас по полу в темноте. Почему это надо непременно без огня сидеть… Ну, тебе пора, а то сейчас наша шпана придет, – сказал он. – Я тебя провожу через черный ход. Парадный теперь заперт.
Я начала надевать свою жакетку, а он стоял передо мной и ждал, когда я оденусь, чтобы идти показать мне, как пройти черным ходом.
Мы не сказали друг другу ни слова и почему-то избегали взглядывать друг на друга.
Когда я вышла на улицу, я несколько времени машинально, бездумно шла по ней. Потом вдруг почувствовала в своей руке что-то металлическое, вся вздрогнула от промелькнувшего испуга, ужаса и омерзения, но сейчас же вспомнила, что это шпильки, которые он мне вложил в руку. Я даже посмотрела на них. Это были действительно шпильки и ничего больше.
Держа их в руке, я, как больная, разбитой походкой потащилась домой. На груди у меня еще держалась смятая, обвисшая тряпочкой, ветка черемухи.
А над спящим городом была такая же ночь, что и два часа назад. Над каменной громадой домов стояла луна с легкими, как дым, облачками. Так же была туманно-мглистая даль над бесчисленными крышами города.
И так же доносился аромат яблоневого цвета, черемухи и травы…
Ночь была тихая. За рекой, над лугами, в туманной теплой мгле стоял над концами красный рог месяца и освещал всю окрестность неясным, призрачным светом.
Река под тенью высокого берега чернела внизу, и только изредка от плеснувшей рыбы тусклый луч ущербного месяца на секунду загорался в изгибе струи.
На низком известковом берегу под обрывом, около лежащей кверху дном лодки, горел огонек и темнели фигуры двух людей.
На воде у берега чернел паром, а около виднелся силуэт дуги и лошади.
– Вон еще ктой-то едет, сейчас заодно двоих свезу, – сказал паромщик, высокий парень в накинутой на плечи куртке.
Он встал, загородился от света костра и крикнул в темноту:
– Эй, к парому, что ли, едешь?
– К парому, – отвечал из темноты голос, и послышался скрежет колес телеги, въехавшей с мягкой дороги на прибрежный каменный хрящ.
– Картошку печете? – сказал мужик в пиджаке и сапогах, спрыгнув на ходу с лошади. И замотал вожжи за угол передка.
– Картошку. Выпить нет ли?
– Выпить нету.
Приехавший оглянулся по сторонам, как бы не узнавая места и сказал:
– А где ж тут часовенка-то стояла?
– Сломал к черту, – ответил перевозчик. – Мужики часовню построили, а паром сделать не могли, за три версты ездили, пока я не обладил. Да брошу скоро, уйду отсюда. Это дело не по мне.
– Отчаянная голова! Вот кто, можно сказать, бога не боится, – проговорил вновь приехавший и подсел к огоньку. – Смотри, Петруха, на том свете ответишь.
– Э, терпеть этого не могу, – сказал паромщик. – И не то, чтобы фантазия, а из нутра, братец ты мой. Как что божественное, так у меня с души воротит. А сейчас оно мне вот где сидит…
Петр оглянулся в темноту, как бы боясь, чтобы не услышал тот, к кому имеет отношение разговор.
– Ходит тут ко мне одна девка… Хорошая девка… и не то, чтобы для баловства, а замуж хочу ее взять. А она твердит свое: покамест в церковь не сведешь, ничего не получишь.
– Посылай к черту… По нынешним временам это…
– Сам знаю… Но вот поди, словно домовой обвел! На других глядеть не хочу, а эту, как увижу – с бугра с оглядочкой от сарая идет, – ну, прямо сил никаких нет. А насчет бога – не могу. Можно сказать, вся округа знает, что я самый что ни на есть отчаянный, а я в церкву из-за бабы пойду!
Он выкатил палочкой из золы картошки, и все, замолчав, стали есть.
Вдруг на противоположном берегу что-то сорвалось и покатилось вниз по камням. Все, перестав есть, посмотрели в том направлении.
– Камень, что ли, сорвался…
– Камень… – иронически проговорил приехавший раньше мужичок в полушубке. – То не срывался, а то сразу сорвался. Без причины и камень не срывается. Все поигрывают…
– А может, зверь какой, – сказал Петр.
– Сейчас, может, и зверь, я против этого ничего не говорю. А иной раз такие штуки бывают, что зверь тут ни при чем. Один раз со мной была штучка…
Мужичок поправил головешку в костре, подвинулся на руках в сторону от дыма и продолжал:
– Ехал я из города, слез по дороге около шинка, там – приятели. Тары да бары, хватился я – уж ночь. Вот такая, как сейчас помню, месяц на ущербе, красноватый такой…
– Это самое бедовое дело, – отозвался мужик в пиджаке, – потому темной ночи они не любят, в светлую выходить боятся, а вот когда такой свет, вроде как двоится, тут они и орудуют.
– Да… сел это я в телегу, поехал. Гляжу – откуда ни возьмись, жеребеночек с лугу бежит, статненький такой, ладненький. И прямо ко мне. Остановился и смотрит на меня, чудно так… Поймаю, думаю, его, отбился откуда-нибудь. Остановил лошадь. Только хочу его за гривку схватить, а он молчком шага на два отскочит и опять стоит.
– Вот, вот, на этом они и ловят.
– Да… чудно так отскакивает. Станет против месяца и опять на меня смотрит, глазами поблескивает.
– Копыта бы у него посмотреть…
– Конешно б, первое дело, копыта надо смотреть, а мне это невдомек, ну, и сюда хорошо залил. И вот, братец ты мой, все иду да иду за ним. Луг пустой, месяц светит, и мы с ним одни посередь луга. Так что ж ты думаешь!.. Под утро петухи закричали, я вроде как проснулся, гляжу – жеребенка никакого нету, а сижу я около речки над самой кручью, ноги вниз свесил…
– Под обрыв, сволочь, вел! – воскликнул мужик в пиджаке.
– Да… вот, братец ты мой, а ты говоришь – ученые!.. До бога доперли, ниспровергли, говорят, наотделку, а на черте спотыкнулись: орудует по-прежнему. Но надо правду сказать: как вот где железная дорога пройдет, там – как отрежет – нету. А вот лес этот, овраги да обрывы…
– Бога никак не признаю, – сказал Петр, – а чертей окаянных вот до чего боюсь – просто стыд берет… А уж когда-нибудь наука допрет, и до них допрет, разъяснит.
Он прислушался, потом встал и отошел в сторону от костра, вглядываясь в темноту по направлению к деревне. Потом вернулся к костру.
Река тихо струилась. Изредка плескала у противоположного берега крупная рыба. И чуть белела в тусклом свете монастырская стена вдали около соснового бора.
В костре, вспыхивая, горела одна толстая плаха, выкинутая на берег разливом, и лежали на золе ровным кружком отгоревшие концы хвороста.
Вдруг на этом берегу посыпались камни, точно кто-то шел и наступил на плохо державшийся камень.
– Глянь, с двух сторон заходит, – сказал мужичок в полушубке. – Вот полюбился-то ты им. Я б тут ни одной ночи не просидел.
Петр, сначала пугливо оглянувшийся в сторону шума, приподнялся на коленях, прислушался, потом торопливо встал и сказал:
– Ну, давайте перевезу.
Лошадей ввели по сходням, и паром отчалил.
– Я сейчас… – крикнул Петр кому-то на берег.
– И как тебе не страшно сидеть тут? – опять сказал мужичок в полушубке.
– Нарочно себя приучаю; намедни как загогочет в лесу человеческим голосом, волосы на голове даже зашевелились.
– Зашевелятся…
Лошади съехали на берег. Петр вернулся. Около костра, пугливо оглядываясь по сторонам в темноту, сидела худенькая девушка. Она накинула на голову платок и опустила его на глаза, чтобы ее нельзя было узнать. Что-то в ней было тонкое, хрупкое, не деревенское, а скорее монашеское или сектантское. И платок на ней был не красный, а черный, еще больше оттенявший белизну ее лица и тонкость профиля.
– Уж я ждала, ждала – под ракитой, а они все сидят, – сказала девушка.
Петр хотел было подкинуть дров, но девушка испуганно оглянулась и замахала руками.
– Голубчик, не надо, а то ну-ка кто увидит.
Петр сел около нее, потом вытянулся на траве и, положив ей голову на колени, лег лицом вверх.
Над собой он видел склонившееся лицо девушки, а за ним темное небо со слабо мерцающими звездами. Пахло речной водой и сырой от росы травой.
– Так бы до самого рассвета и лежал… – сказал он. Поднял руки, обнял за шею девушку и притянул ее голову ближе к себе. В полумраке костра видел он над собой блестевшие девичьи глаза и, скорее чувствовал, чем видел, ее улыбку.
– Эх, девка, девка, что ты со мной делаешь!.. Веришь ли, себя не узнаю. Стал бы я с другой так воловодиться!.. Плюнул бы да ушел. Они сами вон на шею вешаются. А ты, как кремень… А может, оттого и кремень, что не любишь?..
Девушка вздохнула.
– Ох, и люблю – и боюсь.
– Чего боишься?
Девушка не ответила, только опять вздохнула и, держа его голову на своих коленях, откинулась назад.
То ли она хотела скрыть навернувшиеся слезы, то ли не хотела, чтобы он видел выражение ее лица, только она вздохнула еще раз глубоко и, точно содрогнувшись от сырости, сидела некоторое время неподвижно, глядя в неясную даль лугов, где узким красноватым серпом стоял еще месяц над копнами.
– Ну, что я, разбойник, что ли, какой?.. Я и человека жалею и скотину, а что до этого, то нету у меня. И что ж я в церковь пойду, – это против себя иттить. Сколько глаз вверх ни пяль, все равно там ничего не увидишь. Это ты около монашек натерлась…
– Нет, у меня это смальства…
Девушка, как бы думая о своем, подняла глаза и долго молчала и глядела на небо, где в неподвижном ночном покое сияли и мерцали далекие миры. Оттуда медленно перевела взгляд на любимого человека. Несколько времени смотрела ему в глаза, как будто с тщетной надеждой искала в них чего-то, потом вздохнула и отвела взгляд.
– Вот погляжу на тебя, – сказал Петр, – и все наши девки против тебя, как скотина несмысленная. Все ты понимаешь… а вот защелкнуло с одной стороны – и никак. Чего бы я не дал, чтобы… Так взял бы и стряхнул с тебя это.
– Об тебе вчерась целую ночь думала, – сказала тихо, как бы про себя, девушка. – Не буду я больше ходить к тебе…
Петр поднял голову с ее колен и сел рядом.
– Что еще выдумала… Отчего не будешь? – спросил он тревожно.
– Грех… без бога живешь. И меня туда же тянешь.
– Вот чертово затемнение мозгов-то! – воскликнул Петр, хлопнув себя с досадой по колену. – Да теперь почесть все так-то. Даже девки. И не то, что жить, как я с тобой хочу, а просто путаются с кем попало.
– Ну и иди к ним. Что же ты ко мне-то льнешь да сюда все зовешь?
– Слушай, дурешка ты моя милая! Неужто нам плохо? А?
– Кабы плохо, не ходила бы…
– Так что ж тебе далось это? Я с тобой жить хочу, а ты вон туда, в монастырь, смотришь.
– А ты, знать, креста боишься? – сказала девушка, пристально, остро посмотрев на него.
– Я-то?.. Чего мне бояться. А противно, – вот и все. Думаю так, а делать иначе буду. Эх, взял бы я тебя вот так… Никого кроме – только с тобой и хочу жить…
Он положил голову девушки к себе на колени и, как бы укачивая, низко наклонившись, смотрел ей в лицо.
– Значит, не хочешь, – сказала девушка, – кабы хотел, церкви бы не испугался.
– Не хочешь… Да я б тебя… – Он вдруг с силой сжал ее и сделал быстрое движение встать.
– Не трожь… – послышался голос девушки. Голос был спокойный, неторопливый, но в нем слышалась угроза и решимость. – Потому и хожу к тебе, что верю, что нахальничать не будешь, а ежели тронешь, то, вот те крест, там буду…
И она показала рукой на реку.
Некоторое время оба молчали, Петр сидел, опершись ладонью о землю и повернувшись от девушки, смотрел в неясную даль лугов и нетерпеливо покусывал губы. Вдруг в реке бултыхнулось что-то огромное, точно прыгнул человек.
– У, сволочи… – сказал Петр, вздрогнув и посмотрев в ту сторону, – разыгрались!..
– Люди венчаются, а ему нельзя, – проговорила девушка. – Что ж ты?.. Может, черту душу продал, почем я знаю?.. Может, тебе на роду такое написано, что… – Она не договорила.
Петр с досадой быстро повернулся к ней.
– Вот как затемнение найдет, тут уж ничего не сделаешь! – проговорил он, с раздражением глядя на девушку. – Ведь не я один не хожу и не верю, теперь сколько народу так-то…
– Другие только языком брешут, а как праздник, так прут на девок глазеть… А на тебе… ровно печать какая… боишься к дверям подойти.
– Какая там к черту печать… Брехня бабья! Ты рассуди, я тебя с другого конца подведу: кто попа не принимает? – Петруха. Кто над леригией смеется? – Петруха. И вдруг этот самый Петруха, освободившийся от затемнения и народного суеверия, за девкой в церковь пошел, как теленок на веревочке.
– А какое кому дело?..
– Не кому какое дело, а мне.
Девушка ничего не ответила, закрыла лицо руками и, опустив голову, долго сидела в таком положении.
Петр называл ее ласковыми именами, качал за плечо, но она, не отнимая рук от лица, сидела, не изменяя позы.
Он бросил ее трогать и, глядя остановившимися глазами на потухающий костер, о чем-то напряженно, мучительно думал, кусая губы.
– Раз нету ничего, что ж я пойду лбом бохать? Прямо чудно, ей-богу, – проговорил он наконец.
– А может, есть?
– Ни черта нету. Коли есть, так покажи…
– Не увидишь…
– Что ж, у меня глаза, что ли, не такие?
– Не такие… душа у тебя темная, – сказала девушка, задумчиво глядя на звездное небо.
– Ну, прямо хлыстовка из Алексеевской слободы! – сказал Петр, с раздражением посмотрев на поднятый кверху тонкий профиль.
– Всякий по-своему верит… – ответила она уклончиво.
– А вот мне не даешь небось по-своему верить.
– Тебе верить не во что, кроме как… – глухо отозвалась девушка, не договорив какого-то слова.
– Эх, ушел бы я от вас, где настоящие люди живут! А то тут этот чертов монастырь да овраги, да леса, вот вы и…
Девушка сидела, не отвечая, потом проговорила, видимо, поглощенная какой-то своею мыслью:
– Я еще на Пасху об тебе думала, когда со свечами стояли. А потом шла по деревне, везде в окнах светло, огоньки горят, и душа у меня вроде как светлая, светлая сделалась… А у тебя, гляжу, окна темные, пустые. И так нехорошо сразу мне стало.
– Отчего ж тебе нехорошо стало?
– Не знаю, – сказала она, вздохнув. Потом вдруг взглянула на него, как бы решив прямо поставить какой-то мучительный для нее вопрос, и сейчас же, опять опустив глаза, спросила тихо, едва слышно:
– А в черта… веришь?..
Видно было, как она задержала дыхание, ожидая ответа.
Петр молчал. Потом неохотно сказал:
– Когда-нибудь конец придет и ему.
– А сейчас, видно, не пришел?.. – отчужденно-зло спросила девушка.
– Может, еще не пришел. Что знаю – говорю, а чего не знаю, говорить не буду.
– То-то, я слыхала…
– Про что ты слыхала?
– Про это самое… сам признался.
– Да в чем признался-то, черт?!
– В том… Ни во что не верить нельзя… Не в то, так в это.
– Вот мозги-то защелкнуло!..
Петр, с раздражением отвернувшись от девушки, смотрел в сторону, а она, с лицом, на котором была боль и мука, сидела, опустив голову, и перебирала руками край платка.
Месяц еще ниже опустился над лугом, где длинной полосой стелилась туманная муть. С реки потянуло свежим холодком. Приближался ранний летний рассвет.
– Ну… – сказала девушка, вдруг смело и твердо подняв голову и посмотрев в упор на Петра, – видно, так тому делу быть.
– Уходишь?..
Она, встав с земли, отряхнула платье на коленях и, посмотрев несколько времени парню в глаза, сказала:
– Ухожу… Теперь уж совсем.
– Как совсем?.. Да ну, брось. Ай не жалко?
Девушка, не отвечая и с остановившимся дыханием, закусив до боли губы, смотрела на него, как смотрят, когда решается вопрос целой жизни.
Потом глухо, но твердо сказала:
– Прощай…
Петр хотел ее обнять. Но девушка поспешно сделала шаг назад.
– Что ж, уж и поцеловать не хочешь?
– Это теперь ни к чему. Прощай…
И она пошла к темневшему высокому берегу, на котором виднелись разбросанные силуэты изб.
Петр остался стоять на месте, опустив голову и бездумно глядя на тлевший костер.
Фигура девушки в накинутом платке уходила все дальше и дальше, сливаясь с темнотой бугра. И вдруг у Петра дрогнуло сердце: она остановилась и повернулась к нему. Он весь насторожился и замер.
И одну секунду они стояли так, точно ожидая, что что-то сейчас сделается, и они бросятся друг к другу.
Но ни он, ни она не сделали ни шага. Девушка медленно повернулась и пошла дальше.
Петр стоял еще несколько времени и смотрел в ту сторону. Потом, скрипнув зубами, с силой бросил фуражку на траву, лег грудью на землю, разбросав ноги и уткнувшись лицом в сгиб локтя, и остался в таком положении.
На бугре, куда ушла девушка, скрипнули чуть слышно ворота, пропел где-то петух. И все затихло.
Месяц за рекой совсем опустился за полосу туманной мути, и звезды мигали уже бледнее и реже, как бывает перед рассветом.
Если бы Софье Николаевне сказали, кого и в каком положении она увидит сегодня вечером, она этому так же мало поверила бы, как если бы ей сказали, что она увидит свою покойницу-мать.
Бывают такие неудачные дни: с утра что-нибудь не заладится, и пойдет на целый день одно за другим.
Такой день был сегодня и у нее.
Во-первых, поссорилась с мужем.
А потом подвернулась Маша, которую она никак не могла приучить убирать комнаты раньше, чем она пойдет в лавку. Зайдя в кухню к Маше, она увидела там соседнюю прислугу Аннушку и накричала на Машу, что она все водит к себе гостей, а дела от нее не добьешься. Да еще ложка столовая пропала. Так все пропадет, если она в дом будет водить посторонних людей.
Маша вспылила и потребовала расчет. Софья Николаевна сгоряча дала ей расчет. Потом опомнилась, хотела у Маши просить прощения, но та уже ушла.
И вот теперь сидела на диване с ногами, сжавшись под шарфом, точно ей было холодно, и несчастными глазами, из которых готовы были пролиться слезы, смотрела напряженно перед собою в пол, закусив палец.
Все было противно, тяжело, жизнь казалась холодной, люди – бездушными. Муж, занятый своими служебными делами, в сущности, просто чужой ей человек. И она, хотя благодаря ему и спаслась от гибели, так как сама не могла и не умела зарабатывать, но в тяжелые минуты разногласий об этом как-то забывалось, и она думала только о своем одиночестве, одиночестве человеческой души, затерявшейся в грубом и чуждом ей мире.
Послышался звонок, какой-то нерешительный, робкий. Софья Николаевна с раздражением и страданием оглянулась на дверь, подождала немного, потом, спустив ноги с дивана, пошла посмотреть, кто это.
Когда она открыла дверь, то увидела перед собой худенькую, нищенски одетую женщину в смятой, до жуткости смятой, шляпке, державшейся каким-то торчком на голове, и в заплатанных грязных простых башмаках.
Лицо женщины – бледное, истомленное страданием – прежде всего бросилось ей в глаза.
Когда она всмотрелась в большие и странно прекрасные глаза незнакомки, Софья Николаевна вскрикнула, бросилась к ней на шею, осыпала поцелуями ее бледное, истомленное лицо и ее полные страдания глаза.
– Ирина! Родная! Это ты?.. Да что же это с тобой! – восклицала она, втаскивая ее за руки в комнаты.
– Вот видишь?.. – сказала пришедшая и развела руками, как бы показывая себя во всем своем несчастном и непривлекательном виде.
– Идем же, идем, расскажи все. Боже мой…
Она потащила гостью, сняла с нее жалкую ватную кофтенку, очевидно, с чужого плеча.
– Может быть, кушать хочешь? Я сейчас… Что же это, боже мой! – говорила Софья Николаевна. – Покушай сначала, потом все расскажешь.
Она наскоро подогрела кофе, и, когда странная гостья, держа чашку красными озябшими руками с черными ободками ногтей, с жадностью пила, Софья Николаевна сидела на ковре у ее ног и с нежностью гладила ее руку.
Это был лучший друг ее молодости, единственный друг ее души, Ирина, тонкая, необыкновенная душа, перед которой всегда хотелось раскрыть свою душу, женщина с нежнейшим кротким сердцем, которое, казалось, целиком отражалось в ее огромных грустных и правдивых глазах.
И вот эта женщина хорошей семьи, знавшая в своей жизни только любовь со стороны всех окружающих, сидит в обтрепанном платье, с забрызганной сзади грязью юбкой, как у проституток низшего разбора, с грязными ногтями, с красными от мороза руками и, как нищая, с жадностью пьет кофе.
Очевидно, голод ее был так силен, что она в первые мгновения как-то мало реагировала на слова подруги и только пила.
Потом глаза ее, потеряв выражение голодной жадности, как бы вернулись к действительности, и она, отставив чашку, уронила голову на плечо Софьи Николаевны и заплакала. Потом рассказала все.
Оказалось, что муж ее, активный белогвардеец, расстрелян, а сама она, оставшись нищей в полном смысле этого слова, бежала из Орла в Москву, где два месяца скиталась от одних знакомых к другим, а потом ее стали избегать как человека, который может подвести под неприятность, и она осталась совсем на улице без крова и без куска хлеба.
– Сегодня я вдруг узнала, что ты здесь, на последнюю мелочь получила справку о твоем адресе и пошла. Ты не знаешь, с каким чувством я шла к тебе… Я боялась, что наша встреча будет такою, после которой жить будет уже нельзя…
– Как ты могла!..
– Я уже привыкла… Человеческая черствость и эгоизм смяли меня настолько, что…
Она заплакала и, достав грязный носовой платок, стала сморкаться.
Софья Николаевна невольно посмотрела на этот платок.
Подруги сидели обнявшись. Одна в шелковом свежем платье, в тончайших шелковых чулках, видных от приподнявшейся юбки до самых подвязок из шелковой резины, с бантами.
Другая в старенькой обтрепанной юбке, которая прикрывала десятки раз заштопанные чулки, с прямыми, давно нерасчесываемыми волосами и с робким, неуверенным взглядом нищей, которой дали неожиданно кусок хлеба.
– Но, слава богу, слава богу, что все так кончилось, – сказала Софья Николаевна. – Когда ты была богата, мне всегда было досадно, что я ничем не могу тебе отплатить за твое отношение ко мне и за отношение твоей мамы, которая была для меня второй матерью, и без вас я, круглая сирота, конечно, давно бы погибла.
– Ну, довольно обо мне. Я хочу знать о тебе, – сказала Ирина, улыбнувшись после слез и погладив руку подруги своей грязной рукой.
Софья Николаевна оживилась. Эта тяжелая повесть утомила состраданием ее душу. А потом и хотелось рассказать про себя человеку, который ближе всех понимает и интересуется ею.
– Обо мне?.. Ты видишь, что все хорошо, – сказала Софья Николаевна, обведя рукой комнату, кабинет мужа, где они сидели после кофе на диване.
– Мне очень хорошо. Я его люблю. Хотя мы часто расходимся в отношении к жизни. Он как-то не понимает и не ценит комфорта, на первом плане у него долг, а в то же время он сух с людьми. Имея постоянно дело с теорией, с государственными делами, он мало чувствует просто человеческую душу. Я часто не могу без раздражения слышать эти их обычные ученые слова: «класс», «экономические интересы» и т. д. Но, конечно, мне грех роптать.
Ей вдруг захотелось показать подруге свои платья, белье, духи, которые она получила из Парижа.
Она повела Ирину в спальню.
И через десять минут все стулья, постель и туалетный стол были заложены вынутыми платьями, тонким бельем. Ей особенно приятно было показывать Ирине потому, что для той, находящейся на положении нищей, все это должно казаться сказочным сокровищем, не так, как прочим ее знакомым, которых нельзя особенно удивить, так как у них тоже есть неплохие вещи.
И то удивление, какое она видела в глазах своего друга, заставило ее как бы вновь, с удвоенной силой, переживать удовольствие от созерцания своих сокровищ.
На одну минуту у нее в голове мелькнула мысль, что нехорошо перед подругой, находящейся в нищете, хвастать своим изобилием. Но с другой стороны, это изобилие как бы говорило Ирине, что теперь ее жизнь спасена, так как есть из чего поделиться.
И все-таки Софье было как-то неловко чувствовать себя осыпанной милостями судьбы, и она, убрав вещи, сказала:
– Но внутренне я чувствую себя неважно. Я ведь три года сама и готовила и стирала, так что хотелось бы наконец отдохнуть. Но у меня несчастье с прислугами. Конечно, отчасти виноват мой характер, я не терплю ротозейства и растяпости. А ведь теперь ты знаешь, какие они стали: чуть повысишь голос – сейчас в союз. Я вот эту Машу, что ушла сегодня, два месяца не могла приучить, чтобы она убирала комнаты, когда мы еще спим. А потом бы шла в лавку. Нет, она упорно продолжала сначала ходить в лавку, а потом убирать комнаты. Я же положительно не выношу вида неубранной комнаты. Меня это раздражает и выводит из равновесия.
Софья Николаевна взглянула в зеркало и увидела свою выхоленную фигуру хорошо одетой женщины и рядом с собой нищенскую фигуру подруги в простых, грязных башмаках с резинкой.
– Перед твоим приходом у меня был целый скандал. Эта Маша вечно приводила каких-то своих приятельниц, а в результате – то ложка пропадет, то еще что-нибудь. Когда чужой человек в доме, никогда не можешь быть спокойной, приходится все запирать, все проверять. Это невыносимо А тут муж все мне старается втолковать, что на девятом году революции нельзя обращаться с прислугой, как прежде, что в ней нужно уважать такого же человека. Но могу же я наконец за свои деньги купить себе право быть спокойной? Почему я обязана вечно жить для других?
– Но, голубчик мой, ведь это же не так существенно, – сказала Ирина, с печально-ласковой улыбкой дотронувшись до руки подруги.
– Да, в самом деле, – сказала Софья Николаевна, – как мне не стыдно говорить о каких-то пустяках, когда ты… Да, ну, что же мы только говорим, а ведь надо обдумать и решить, как устроить твою судьбу.
Она напряженно сжала лоб своими тонкими пальцами и, потирая его, задумалась.
– Документов у тебя нет никаких?
– Я уничтожила их, потому что иначе меня арестуют. Впрочем, у меня есть удостоверение со службы, где проставлена моя девичья фамилия.
– Ну, так вот и прекрасно. Я попрошу одного знакомого, он поможет и устроит так, что тебе дадут настоящий вид на жительство. Мужу, конечно, боже сохрани говорить об этом. Знаешь, что я придумала? – сказала Софья Николаевна с просиявшим лицом. – Я не хочу тебя отпускать от себя, ты для меня единственная близкая человеческая душа на свете.
– Но как же?
– Я придумала. Ты будешь у нас жить как прислуга. При муже мы будем держаться, как нужно, а когда никого нет, мы с тобой будем вместе убирать комнаты и без конца говорить, как когда-то в Петербурге.
На глазах Ирины выступили слезы, и она, наскоро вытащив грязный платок, закрыла им лицо и уткнулась в колени Софьи Николаевны.
Софья Николаевна тоже заплакала.
Потом достала свои старые платья, башмаки, чулки, и они, смеясь и плача, устроили маскарад.
Ирина даже подвязала фартучек.
И когда посмотрела на себя в зеркало, то опять обе засмеялись и заплакали.
– Я никогда не забуду то, что ты для меня сделала, – сказала Ирина, – ты не испугалась беспаспортной и приютила меня.
– Как тебе не стыдно это говорить! – сказала Софья Николаевна и еще раз горячо ее поцеловала. – Да, о жалованье совсем забыла.
– Ну, брось, бог с тобой, что ты говоришь, – сказала Ирина.
– Во-первых, это необходимо перед мужем. Должна же я ему сказать, сколько я плачу своей «прислуге», – проговорила Софья Николаевна, улыбнувшись. – А потом я смотрю чисто практически на это: я тебе положу тридцать рублей и потом из своих буду добавлять двадцать. Ты проживешь у нас год, у тебя будут уже свои деньги. Вообще, ты не рассуждай. Я знаю жизнь лучше тебя.
– Ну, делай как хочешь. Я знаю только одно: судьба мне послала ангела-хранителя в твоем лице, и я безумно, невыразимо счастлива.
– Ну, вот и слава богу.
– Что у тебя какое-то сияние на лице? – спросил, придя со службы, Семен Никитич.
– Сияние потому, что я, наконец, нашла прислугу, которой, кажется, буду довольна.
– Слава богу, наконец. Если бы только это было действительно так.
Но по тому, как новая прислуга подавала обед, как она забывала подать то одно, то другое, Семен Никитич не находил поводов быть от нее в таком же восторге, как жена. Но он, никогда не вмешивающийся в дела хозяйства, ничего не сказал. И даже, по своему обыкновению, поздоровался с новой прислугой за руку. Но на нее, очевидно, его присутствие действовало парализующе, она волновалась, терялась, забывала, что нужно подать.
После обеда Софья Николаевна, забежав в кухню, успокаивала Ирину, целовала, гладила по волосам и говорила, что все великолепно, маскарад удался, а со временем она освоится и привыкнет.
– Но что за странное чувство, – сказала Ирина, моя в тазике посуду с засученными рукавами, – я испытываю при нем связанность, даже какой-то страх, как будто боюсь не угодить хозяину. Боже, какое будет счастье, когда он уйдет. Но ведь как дико, как нелепо: я, хорошего круга женщина, испытываю страх перед мужчиной. А ведь год тому назад мужчины целовали у меня руки.
Софья Николаевна как-то невольно вспомнила про ее грязные руки и ногти и при этой нелепой мысли не нашла ничего сказать, а только сочувственно, но неловко улыбнулась.
– Что ты там все обнимаешься с ней? – спросил муж, когда она пришла из кухни.
– Надо же рассказать ей, как все делать.
И когда Семен Никитич ушел на заседание, подруги, со смехом бросившись друг другу в объятия, уселись на диван и начали вспоминать прошлое и делиться пережитым.
У Ирины прошло выражение запуганности, забитости, и она, несмотря на старенькое платье, держалась уже так просто, как она привыкла держаться, когда была богата, хорошо одета. Она почувствовала себя человеком, равным во всем своему лучшему другу.
Софья Николаевна хотела рассказать про интимную сторону своей жизни, сказать, что жизнь с Семеном Никитичем не дает ей ничего, кроме обеспеченности и покоя, но что душа ее от такой жизни тоскует. И у нее есть человек, который у них бывает, и она чувствует, что при нем становится женщиной, так как он понимает цену красивой прически, красивою платья. А это всегда действует на женщину.
Но Ирина опередила ее. Она рассказала, что у нее, кроме мужа, была связь с одним человеком, который обожал ее. Благодаря тому, что ей пришлось бежать и скрываться, она потеряла его и совершенно не знает, где он сейчас.
Конечно, если бы он узнал, где она, он прискакал бы сейчас же.
Софья Николаевна хотела от всей души сочувствовать своему другу, но она смотрела на нее, сидевшую рядом с ней в старом обношенном платье, с лицом, давно не знавшим ухода и покрывшимся около глаз морщинками, потом на ее руки, ставшие похожими на руки прислуги, и только чувствовала какую-то неловкость от того, что ей приходилось делать вид, что она верит в возможность обожания ее со стороны какого-то мужчины. У нее, против воли, промелькнула мысль, что неужели Ирина сама не замечает, какая она стала? И неужели она думает, что если бы тот мужчина приехал, то он, даже не взглянув на нее, Софью Николаевну, бросился бы, прежде всего, целовать руки Ирины, и Ирина могла бы быть для него интереснее как женщина, чем Софья Николаевна?
И оттого, что она не могла серьезно верить возможности счастья для Ирины с такими ее теперешними данными, и оттого, что та сама этого не замечала, Софья Николаевна испытывала неловкое чувство от необходимости делать вид, что все это вполне вероятно, о чем говорит Ирина, и всей душой радоваться за нее.
И когда Ирина рассказала все, у Софьи Николаевны как-то угасло желание рассказывать про свое, как будто то, что было у нее и у Ирины, стало равноценным и потому обесценилось.
Она просто только сказала, что тот мужчина ухаживает за ней, и она боится ему отвечать, чтобы не лишиться того покоя семейной честной жизни, какой у нее есть сейчас, но что спокойствие и занятость мужа, забывающего о ней по целым неделям, толкают ее на то, чего она не хотела бы.
На пятый день приезда Ирины было рождение хозяина, и должны были собраться гости. Нужно было сходить за покупками.
– Пойдем покупать, – сказала Софья Николаевна Ирине.
Они вышли.
Софья Николаевна в длинной модной шубе и мехах, Ирина – в старом ватном пальто, в котором ходила до нее Маша, в черном платочке и с корзинкой на руке.
– Ну, уж теперь давай выдерживать свои роли, – сказала Софья Николаевна.
Но Ирина, как бы отогревшись под лаской подруги, почувствовала себя опять тем, чем была она прежде, и все забывала свою настоящую роль. Она шла не сзади, а рядом, и говорила таким тоном и о таких вещах с своей «хозяйкой», что некоторые прохожие невольно с удивлением оглядывались. В особенности одна дама с горностаевой горжеткой.
Софья Николаевна все это чутко замечала, краснела, но ей неловко было сказать об этом своему другу, так как это, вероятно, очень больно напомнило бы ей о ее положении.
Но, чем больше она молчала, тем больше ей становилось досадно, что Ирина в этом своем ватном пальто и в платке так свободно и непринужденно иногда обращается к ней, что ее, вероятно, принимают за родную сестру. А она так одета…
И ей начало казаться, что Ирина очень легкомысленна, что она не может посмотреть на себя со стороны и чувствует себя так, как будто она осталась тем, чем была, и не думает о том, что в действительности она давно уже перестала быть тем, чем была.
Когда пришли домой, Софья Николаевна почувствовала себя виноватой за гадкие, против воли вылезавшие мысли и, горячо поцеловав подругу, сказала:
– Ну, вот, поздравляю тебя с крещением.
На вечеринку ожидалось много гостей, хотя Семен Никитич не хотел праздновать дня своего рождения, так как вообще не признавал этого. Но Софья Николаевна настояла, сказав, что просто ей хочется видеть у себя людей.
Самое главное было то, что должен был прийти тот мужчина. Поэтому она особенно тщательно завилась у парикмахера и сделала маникюр.
А потом выяснилось, что Ирина не знает даже, как приготовить простой салат. Пришлось, подвязавши фартучек, самой пойти в кухню и начать стряпать. Она упустила из виду возможность этого и спохватилась слишком поздно. Через два часа могли прийти гости, а ей нужно было все успеть приготовить и одеться.
И вот, когда она с вилкой в одной руке, с ножом в другой, торопясь и раздражаясь, готовила все, Ирина сначала подшучивала над своей беспомощностью, а потом притихла и почувствовала себя виноватой, так как Софья Николаевна даже не могла себя пересилить, чтобы свести всю эту неудачу на шутку и, звонко поцеловав подругу, сказать, что все это пустяки.
Потом стала одеваться. И, как всегда бывает, когда спешишь, никак не могла поймать сзади петли лифчика и застегнуть пуговицы. Будь здесь Маша, она просто позвала бы ее. Но звать Ирину, когда она только что была сейчас с ней недостаточно деликатна и чувствовала себя виноватой перед ней, было невозможно. Значит, приходилось, прикусив от напряжения губы, выворачивать за спину руки и изображать из себя какую-то обезьяну.
От спешки и ожидания, что вот-вот сейчас кто-нибудь из гостей может прийти, у нее разгорелись щеки и стали некрасиво-красными, как кирпич.
В самом деле, что может быть хуже, когда гости придут, а хозяйка еще не готова и должна в щель двери извиняться и делать сладкое лицо? А тут под руки попадается как раз не то, что нужно, а того, что нужно, никак не найдешь.
Но все кончилось сравнительно благополучно. Она успела одеться. Только щеки оставались багрово-красными, точно она парилась в бане. И сколько она их ни мазала кольдкремом и ни пудрила, они оставались такие же красные, даже еще хуже.
Пришедшие гости, улыбки, вопросы, шутки и громкие голоса в столовой разогнали неприятное настроение. А оставшееся внутреннее недовольство собой было даже кстати, так как она очень естественно и без всякой неловкости обращалась к Ирине, говоря:
– Ариша, принесите вазочек. – Или: – Ариша, дайте чайницу.
Присутствие гостей избавляло ее от необходимости сейчас же, когда у нее еще плохое настроение, сглаживать перед Ириной происшедшую шероховатость во время приготовления закусок.
За столом было обычное оживление, обычные шутки, вроде тех, что хозяйка что-то далеко села от хозяина, ему наблюдать неудобно.
На что Софья Николаевна, смеясь, отвечала:
– Ну, мы уже предоставляем друг другу полную свободу.
Она сидела рядом с тем мужчиной, про которого рассказывала Ирине. Раскрасневшись, с розой в волосах, выбившейся из прически и спустившейся к плечу, она наливала своему кавалеру вино и требовала от гостей, чтобы они пили.
Ее нога под столом чувствовала его ногу. Но она делала вид, что не замечает этого, и обращалась в это время в другую сторону, к кому-нибудь из гостей, или протягивала руку, чтобы достать далеко стоящую закуску, и от этого сильнее прикасалась своей ногой к ноге соседа.
Ей только было неприятно, что Ирина, подавая на стол, как-то особенно внимательно останавливала на ней свой взгляд, очевидно, понимая смысл каждого ее движения, чего не замечали остальные, занятые своими разговорами. Неприятно было потому, что после истории с закусками уже не было обычной открытости перед Ириной.
А Ирина, сидя в кухне и прислушиваясь к доносившемуся из столовой, чувствовала всю нелепость и курьезность положения: она не может сейчас пойти и сесть за стол, как все. Она должна сидеть в кухне и ждать, когда ее позовут. И при этом даже испытывать какое-то напряжение от постоянного ожидания, что ее позовут, а она не услышит. В особенности, если позовет хозяин, которого она безотчетно боится и сжимается при нем, хотя он всегда вежлив.
Один раз ей показалось, что кто-то звонит на парадном. Она встала и пошла, предварительно взглянув в столовую. Там уже кончили ужин и сидели на диванах в табачном дыму, слышался оживленный, веселый говор. Ирина пошла по темному коридорчику и почти лицом к лицу столкнулась с Софьей, которая стояла с тем мужчиной. Он стоял очень близко к ней и, притягивая еще ближе ее к себе за руку, что-то говорил шепотом.
Софья испуганно отстранилась от него, и они, точно вспугнутые, молча пошли в столовую.
Ирину обидело это движение ее подруги, точно Софья во время этой интимной сцены наткнулась на постороннюю. Но сейчас же она вспомнила, что Софья перед этим мужчиной должна была сделать такое движение, так как Ирина для него только прислуга.
Софья Николаевна проснулась на другой день поздно, и у нее было безотчетно-неприятное чувство, как будто у нее была какая-то повинность что-то сделать сейчас.
Она поняла: это – повинность вести душевные разговоры с Ириной после ухода гостей. Это хорошо один раз, другой. Но каждый день – это уже тяжело. Хочется просто пожить без всяких разговоров. Будь это не Ирина, подруга сердца, а посторонняя женщина, тогда это просто было бы: захотелось – поговорила, не захотелось – не поговорила. А тут нужно заботиться о том, чтобы Ирина ни на минуту не чувствовала себя чужой. И это особенно тяжело. А вчера у нее даже прорвалась досада против Ирины. Это вышло нехорошо вдвойне.
Софья Николаевна приподнялась с постели и заглянула в столовую. Там стоял неубранный со вчерашнего вечера стол. Ей стало досадно. Неужели она никогда не сможет достигнуть покоя и приличной жизни? Когда была Маша, ей не приходилось хоть убирать самой.
В первый день, когда у нее с Ириной было много невысказанного друг другу, когда было приятно показывать свои парижские вещи, уборка была удовольствием. Но если так повторять каждый день, когда уже все рассказано, – это тяжело.
Софья Николаевна оделась и, наскоро выпив чашку кофе, зашла в кухню и сказала Ирине:
– Голубка, мне сегодня надо спешить к портнихе, убери, деточка, без меня сама.
Эту фразу она сказала особенно нежно, потому что фраза была не длинная, и, кроме того, она уже стояла на пороге выходной двери.
Ирина заметила в себе странную вещь: в первое время ее тяготило присутствие в доме хозяина, при котором она должна была изображать из себя прислугу, сидеть в кухне и испытывать перед ним какое-то неопределенное стеснение и связанность.
И, когда он уходил, она чувствовала вдруг освобождение и радость. Она уже могла свободно жить праздником встречи с своим другом, Софьей. Но чем дальше, тем больше у Софьи проходило это настроение праздника, и она принимала свой обычный, повседневный вид.
Конечно, Ирина не могла требовать от Софьи постоянной повышенности настроения. Все это вполне естественно. Но так как она была в подчиненном состоянии, то она боялась каждого проявления будничности или раздражения у Софьи, хотя бы направленного и не на нее.
Так бывает, когда приезжает какой-нибудь гость, его встречают с радостными удивленными восклицаниями: «Посмотрите-ка, кто к нам приехал!» И не знают, куда посадить, чем угостить. И расспрашивают обо всем наперебой. А там пройдет дня три, неделя, все еще вежливы, внимательны, но уже стараются куда-нибудь ускользнуть, у всех находятся какие-то неотложные дела, они и рады бы посидеть около гостя, занять его, но все некогда.
И настроение у всех уже не такое радостное, приветливое, все на кого-то кричат, раздражаются. И хотя кричат не на гостя, а на прислугу или на кого-нибудь еще, он все же начинает чувствовать неловкость, точно это раздражение и этот крик имеет и к нему какое-то отношение.
Так же и Ирина, когда в последнее время слышала, как Софья раздражается против мужа и говорит повышенным тоном, она чувствовала, как она от этого раздраженного голоса вся сжимается. Она обыкновенно в это время сидела в кухне, с напряжением прислушиваясь к этому неприятно-резкому голосу, лишенному всегдашней, привычной для Ирины ласковости, прислушивалась и чувствовала, как сердце у нее бьется все сильнее и сильнее, все тревожнее и тревожнее.
Она, после таких схваток Софьи с мужем, избегала входить в комнаты, как будто она была чем-то виновата в этом раздражении подруги.
И вот впервые один раз она почувствовала какое-то освобождение, когда Софья ушла из дома. Как будто что-то тяжелое свалилось с души. Она могла хоть час побыть без напряжения, не прислушиваясь и не слыша в столовой раздраженного голоса и быстрых громких шагов, какими Софья ходила, когда была в дурном настроении.
К Ирине стала в последнее время ходить Аннушка, прислуга из соседнего дома. В первый же раз она, идя на базар в платочке и с корзиной для провизии, встретила Ирину на дворе, расспросила, в какой она квартире. А на другой день пришла посидеть.
– Небось нужда заставила? – сказала Аннушка, посмотрев на тонкие, нерабочие руки Ирины.
Ирина, не открывая своего действительного положения, рассказала, что она дочь бедных родителей, но училась в гимназии, служила, а потом потеряла место и ей пришлось пойти в прислуги.
– Вот, так-то вот… – сказала Аннушка. – Э, голубушка, а, впрочем, и то сказать, бог милостив, не пропадешь.
И, слушая ласковый голос Аннушки, Ирина чувствовала какое-то успокоение. Ей было просто и легко с этой простой женщиной.
– Что ж тебе чай-то отвесной дают или что останется? – спросила Аннушка.
Ирина покраснела от мысли, что ей нечем угостить Аннушку. Денег у нее нет. А пойти и взять в буфете… она вдруг почувствовала, что не может почему-то этого сделать. Вдруг хозяин в это время придет или Софья увидит, что она в буфет полезла, и пройдет, ничего не сказав. А потом увидит, что в кухне у нее Аннушка.
– Я как-то не думала об этом. Мне все равно, – сказала Ирина, отвечая на вопрос о чае.
– Напрасно. Надо требовать, что полагается. Им, матушка, никогда не угодишь. Что ты чаю отдельно себе не спросила, – тебе это неудобно, а они, думаешь, оценят? Или сами догадаются? Нет, матушка, они догадываются только тогда, когда с ножом к горлу пристанешь.
Ирине хотелось сказать:
«Аннушка, милая, да, ведь, все это одна комедия из-за несчастных обстоятельств. Это не хозяйка, а единственная близкая мне человеческая душа».
А потом сейчас же подумала, что чаю-то у нее все-таки нет, и пойти взять его в буфете ей почему-то неловко и страшно.
– Эх, головушка горькая, – сказала Аннушка, почесав голову под платком, – кто о нас позаботится, если сами о себе не позаботимся. Вот до тебя у них хорошая работница-прислуга была. Так что ж ты думаешь! Сжила ее хозяйка-то твоя. Ну, пойду, видно. Когда что нужно помогнуть, позови, приду.
И когда из дома все уходили, Ирина бежала к своей новой подруге, делая вид, что ей нужно что-нибудь спросить ее. А в действительности потому, что ей было приятно слушать ее ласковый голос с успокоительными интонациями.
Иногда Аннушка усаживала ее в своей комнатке с образами и сухими вербами в углу, ставила на стол без скатерти медный самовар, молочник с молоком, чайник с крышечкой на грязной веревочке, и они пили чай и говорили. Ирина как будто чувствовала в этом отголосок далекого детства.
И один раз Аннушка пришла к ней, и Ирина поставила самовар, взяла в буфете чаю, сушек. Нужно было убрать комнаты, потому что Софья стала уходить все чаще и чаще по утрам, оставляя ее одну убирать комнаты, но Ирина решила, что еще придут не скоро, и она успеет напоить Аннушку чаем и потом убрать.
И вот, когда они пили, послышался стук парадной двери, которую отперли английским ключом… Кроме хозяев, никто не мог сам войти.
Ирина почувствовала, что у нее похолодели пальцы и замерло сердце, точно, действительно, она была прислуга, а это пришли хозяева, когда у нее еще ничего не убрано, а сама она сидит и распивает чай с соседней прислугой.
– Что это такое тут?! – вдруг послышался удивленный голос хозяина. – Что это здесь за свинарник?
В ответ ему было молчание. Очевидно, Софья молча оглядывала неубранные комнаты и не находила, что ответить.
– Я тебе давно говорил, что ты не умеешь обращаться с людьми. То ты придираешься и кричишь по всякому пустяку, а то вдруг заводишь какую-то дружбу с прислугой. В результате – ерунда! Нет, ты, пожалуйста, скажи ей серьезно, чтобы она свои обязанности помнила.
Ирина все это слышала, и у нее глухо, тяжело и мутно билось сердце, так что было слышно самой.
– Ну, я пойду, матушка, – сказала тихо Аннушка. – Да ты не очень позволяй наседать-то на себя, отгрызайся.
Софья Николаевна вдруг почувствовала себя в нелепом положении, что ей, хотя бы для виду, придется делать выговор Ирине. Но в то же время она чувствовала сильную досаду, почти возмущение от небрежности Ирины. Они пришли домой втроем с тем мужчиной, который ухаживал за ней, и он явился свидетелем этого свинарника, так как были даже не убраны постели.
Ирина услышала громкие, резкие шаги Софьи, шедшие к кухне.
Софья хотела мигнуть Ирине, дать ей понять, чтобы она не принимала серьезно то, что она будет ее пробирать, но от досады и рассеянности как-то забыла это сделать.
Кроме того, когда она вошла в кухню, то увидела уходившую Аннушку, от которой, она думала, что теперь избавилась навсегда, и на столе самовар с сушками, теми самыми, которые она покупала…
Она против воли быстро взглянула на самовар, на сушки, на скрывшуюся в дверях спину Аннушки, от чего у Ирины все замерло внутри, и сказала:
– Ариша, что же вы делаете?! Ведь я вас просила всегда убирать раньше. Пойдите сейчас же уберите. Как у вас нет такта, чтобы самой понять, если вас не заставляют, а просят…
Вначале Софья Николаевна говорила так, что это было видно, что она говорит для вида, но приподнятый тон собственного голоса и тайная досада против Ирины, ведь, действительно же, поступившей небрежно, сделали то, что она уже сама не могла различить, где она говорила для вида, а где она, действительно, выговаривала Ирине.
Кроме того, на нее неприятное впечатление произвело почему-то присутствие здесь сушек, взятых из буфета. «Но какой вздор сушки!..» – сейчас же мелькнуло у нее в голове, и она даже ужаснулась этой промелькнувшей у нее мысли.
Но ей нужно было продолжать делать выговор Ирине, и она, все больше и больше повышая голос, говорила, ведя за собой Ирину в комнаты.
– Я же просила вас: сначала убирайте комнаты, а потом идите в лавку или пейте чай с своими гостями. Эти гости для меня какая-то кара. Вот опять ложки нет. Где ложка? Боже мой, ну что это?!
Щеки Ирины при упоминании о ложке вдруг залились таким ярким румянцем, что слезы стыда выступили у нее на глазах.
– Ну, довольно, довольно, – сказала Семен Никитич, – ты не можешь без крайностей.
Софья Николаевна вдруг увидела текущие по щекам слезы у своего друга, как бы мгновенно опомнилась, схватила себя за голову, бросилась в спальню, и сейчас же послышались захлебывающиеся рыдания. Она билась в истерике.
Жизнь для Софьи Николаевны стала невыносима. Правда, она потом объяснила Ирине, что ее истерика была результатом того, что ей вдруг показалось невозможным, хотя бы для вида, кричать на «лучшего друга своей души». Что ложка эта вырвалась как-то сама собой. И что к Ирине ни одной минуты не относилось то, что она, Софья, говорила.
Но с этого времени Ирина вдруг потеряла всякую свободу в обращении с подругой. Да и Софья Николаевна говорила с ней всегда как-то мимоходом, точно все куда-то спешила.
Жизнь стала невыносима потому, что, во-первых, комнаты убирались не так, как хотелось. А сказать теперь что-нибудь было совсем невозможно после этого случая. Приходилось уже самой, без участия Ирины, делать недоделанное, да еще потихоньку от нее, чтобы она не увидела и не поняла, что между ними нет той свободы дружеского отношения, при которой все можно сказать, потому что душа чиста и нет никаких задних мыслей, которые приходится скрывать, как позор.
Говорить стало вообще тяжело: тот исповедный тон с высказыванием самых сокровенных мыслей пропал. А говорить будничным тоном, без тона повышенной дружбы, было неудобно перед Ириной. Поэтому для Софьи было легче теперь встречаться с Ириной на нейтральной почве, то есть когда дома был муж или кто-нибудь из гостей.
И когда Ирина сидела в кухне и не приходила в комнаты, если дома даже не было никого, кроме хозяйки, Софья была довольна и делала вид, что занята чем-нибудь, чтобы не звать к себе Ирину.
Если она сама не идет, значит, чем-нибудь там занята или ей просто хочется побыть одной. Ведь все-таки уединение всегда необходимо человеку, – и что она ее будет постоянно таскать?
Потом было еще одно неудобство. Тот мужчина иногда заходил, и они, затворив дверь в кабинет, долго сидели там вдвоем. Слышны были только негромкие осторожные голоса. Если бы была просто прислуга, то ей можно было бы сказать, что она может, если хочет, пойти куда-нибудь. А Ирине нельзя же было сказать… И невозможность чувствовать себя свободной в собственной квартире была невыносима.
Притом Софья Николаевна как-то не могла теперь делиться с Ириной тайной своего романа. Но в то же время та видела, что роман есть. Как же она должна себя чувствовать, когда Софья ничего не говорит ей?
Но самое мучительное было то, что Софья Николаевна сгоряча насулила Ирине целые горы: пятьдесят рублей жалованья. А вот прошло уже два месяца, а она еще ничего не собралась ей дать. Ни одного рубля. Все как-то не выходило. То нужно было отдать портнихе, то не было денег. А то были деньги, но как раз после той истории с ложкой… Если бы после этого пойти и сказать: «Вот твое жалованье», – это было бы, действительно, похоже на жалованье прислуги.
А спросить у мужа сейчас нельзя было, потому что она уже два раза брала у него «на жалованье Арише».
Успокаивало только соображение о том, что Ирине все равно ни на что не нужны деньги: шляпок ей не покупать, она в платочке ходит, платьев у портнихи тоже не заказывать. И раз она не просит, значит, ей не нужно.
А Ирина, действительно, мучилась без денег. Ей не на что было Аннушке купить баранок к чаю или каких-нибудь пряников ее мальчику, когда она приходила к Аннушке. И когда мальчик подходил к ней и ласкался, она краснела до корней волос от того, что пришла с пустыми руками.
А один раз Аннушка принесла ей целую коробку конфет, сказавши:
– Небось смальства-то привыкла сладенького покушать, кушай, кушай, матушка, на здоровье. Я вижу – тебе тут не очень сладко живется.
Ирина почему-то заплакала. А Аннушка гладила ее по худенькой спине и приговаривала:
– Ничего, бог даст, переживешь. Свет не без добрых людей. Если сейчас к таким злыдням попала, потом, бог даст, устроишься. Я уж присматриваю для тебя местечко. Ты не в союзе?
– Нет, – сказала Ирина.
– А, вот оттого она тебя и жмет. В союз надо. Кто в союзе, тем и жалованье аккуратно платят все.
И Ирина ужаснулась от мысли, когда поймала себя на том, что вдруг прислушалась внимательно к словам Аннушки о союзе.
– Документ-то у тебя есть?
– Есть, есть! – сказала радостно Ирина и показала добытый ей Софьей документ с ее девичьей фамилией, где было сказано, что она – прислуга.
Ведь в самом деле, насколько же положение Аннушки, прислуги действительной, а не фиктивной, лучше положения ее, Ирины! Она имеет юридические права. Ее защищает союз.
По уходе Аннушки пришла Софья, и опять Ирина увидела, что ее глаза, как бы против воли, задержались на принесенной Аннушкой коробке конфет.
Ирина опять почему-то мучительно покраснела. Ей стыдно показалось сказать Софье о том, что ей соседняя прислуга подарок принесла.
А Софья Николаевна, вернувшись в комнаты, никак не могла отогнать от себя мысль, откуда у Ирины конфеты? «Ну, что за глупость, что за мелочь!» – сказала она себе с возмущением, как будто в ней сидел какой-то отвратительный сыщик, который замечал все, чего не нужно было замечать. Но, с другой стороны, почему же не нужно замечать? Ведь в самом деле, странно: у человека нет ни копейки денег, а на столе стоит коробка конфет…
А потом хватилась – брошки нет!.. Софья Николаевна стала почему-то лихорадочно искать. Почему она испытывала такое беспокойство, она сама не знала. Она перерыла все у себя в комнате. Несколько раз останавливалась, обводила всю комнату глазами, пожимала плечами и опять принималась искать.
Когда ей, очевидно, приходили какие-то мысли, которые были очень позорны, она сжимала голову руками и говорила вслух:
– Глупо, невозможно! Гадко так думать!
А потом брошка нашлась. Она сама забыла ее на умывальнике. Софья ужаснулась на самое себя.
Она почувствовала прилив такого раскаяния, такой любви к Ирине и отвращения к себе, что нужно было сейчас же пойти в кухню, припасть к плечу своего друга и кровавыми слезами выплакать все нечистое из своей души.
Она, вскочив, бросилась в кухню, чтобы стать перед Ириной на колени и сказать:
«Спаси меня, очисти меня от скверны! Вот что, вот что я про тебя думала. Откуда это и почему, я сама не знаю! Я, может быть, вздорная, вспыльчивая, но… но все-таки не дурной, не низкий человек!»
Софья вбежала с выступившими на глаза слезами в кухню и остановилась. Кухня была пуста. На столе лежала какая-то записка. Она подошла и прочла:
«Я ушла совсем. Прошу меня не искать…»
Ирина лежала на кровати Аннушки, укрытая ее одеялом из разноцветных треугольников, дрожала мелкой дрожью, как от лихорадки, и говорила:
– Аннушка, милая, спаси меня, я больше не могу у них жить…
А Аннушка сидела у нее в головах, гладила ее по плечу и успокоительно-ласково, точно няня, говорила:
– Ничего, бог даст, устроимся. Вот велика беда, подумаешь. Я уж присмотрела местечко. Настоящие люди, с душой. А чтобы вернее было, в союз запишемся. Хорошая прислуга всегда себе место найдет.
Около обвалившегося деревянного дома, выстроенного два года назад, стояла толпа тесным кружком, головами внутрь, и что-то рассматривала.
– Что такое там? – спрашивали вновь подбегавшие.
– Грибок нашли.
– Какой грибок?
– А вот дом отчего обвалился. Сейчас инженер говорил.
В середине толпы стоял рабочий с техническим значком на фуражке, очевидно, железнодоро-жник, и рассматривал что-то невидимое, держа двумя пальцами, как рассматривают блоху.
– Вот он, сволочь, – сказал рабочий, – поработал два года, – дом и загудел.
К нему наклонились головами.
– Что ж не видно-то ничего? – спросил малый в больших сапогах.
– А ты увидеть захотел? Наставь трубу хорошую, вот и увидишь.
– Самоварную – на что лучше, – сказал кто-то.
– А какой он из себя-то?
– «Какой»… да никакой, просто на вид – плесень и больше ничего.
– И целые дома валит?!
– А как же ты думал… Он как заведется, так и начинает точить, – вишь, вон, целую слободу для рабочих выстроили, а спроси, надолго это?
Из дома напротив вышла женщина с подоткнутым подолом и с помойным ведром и крикнула:
– Ну, чего тут выстроились, чего не видали? Настроили тут. Двух лет не прошло, как он завалился…
– Ты бормочешь, а сама не знаешь что, – сказал железнодорожник, – вот на другой год у нее завалится, а виноваты мы будем. Поди, объясняй вот таким-то – отчего дом у нее завалился.
– …а дома на стену повесить ничего нельзя, – все зеленое делается.
Железнодорожник посмотрел грустно на женщину и сказал:
– Чертушка! Ведь у тебя грибок и есть, самый настоящий.
– Чего?
– Грибок, говорю, у тебя.
– Поди ты кобыле под хвост! – сказала женщина, плюнув. – Борода в аршин выросла, а он все зубы чешет. Она еще раз со злобой плюнула и ушла.
– Не понимает!.. У нее грибок растет, а она только плюется.
– Вот от этого-то невежества все и горе. Тут не то что отдельные дома, скоро целыми улицами начнет валиться, – сказал человек в двубортном пиджаке.
– Да, ядовитый, сволочь, – сказал малый в больших сапогах, растирая что-то на пальцах. – Вот у нас, на нашей улице, четырехэтажный дом рухнул, до крыши еще не довели, а он, сволочь, его уж обработал.
На него покосились.
– Что ж, он и камень, что ли, грызет?
– А нешто дом-то каменный был?
– А какой же тебе еще?..
– А что ж, он и каменный своротит, – сказал кто-то.
– А как же его узнавать, что он есть? – спросил малый.
– Как узнавать? Воткни топор в стену: если вода выступит, значит, он тут и есть.
– Слюни, сволочь, пускает?
– Я уж не знаю, что он там пускает, а только если жижа выступит, значит, он тут.
– Ну, пропало дело, – сказал человек в двубортном пиджаке. – У нас целую слободу выстроили, у всех слюни пускает.
– Теперь на постройку без трубы и не показывайся, – сказал малый в больших сапогах.
– А ежели его сушить начать? – спросил кто-то.
– Кого сушить? – спросил, недоброжелательно покосившись, железнодорожник.
– Да вот его-то…
– Сверху высушишь, а он в середку уйдет.
– Ежели эта гадость завелась, так ее не высушишь, – сказал кто-то. – Ежели только сжечь, ну, тогда еще, может быть.
– Вот бы этой бабе, что ведро выливала, услужить… вон она опять вылезла. Эй, тетка, хочешь у тебя грибок выведем?
– Жене своей выведи, косолапый черт!..
– Обиделась…
– Темнота… Живет человек и не знает, что небось какой-нибудь год и осталось ей, а потом не хуже этого вот. Тоже вот так-то соберется народ, а она, ежели ее не придушить, будет вопить на всю улицу, на строителей все валить. Ты ей про грибок, а она на стену лезет.
– Вон, материал везут.
Все оглянулись: в стороне по мостовой ехали мужики с подводами.
– Тоже небось захватили его. А сидят себе, зевают по сторонам, как будто так и надо.
– Эй, вы, чертушки! Небось заразу везете? – крикнул им малый.
Передний мужик натянул вожжи.
– Чего?
– То-то вот – «чего»… Пойдем-ка, поглядим.
Все толпой подошли к возчикам.
– Дай-ка топор-то, – сказал малый в больших сапогах.
– На что тебе топор?
– Да ну, давай, много не разговаривай!
Мужик нехотя дал топор.
– Слезай к чертовой матери.
– Что ты, ошалел, что ли?
– Слезай, не разговаривай.
– Да руби, чего ты на него смотришь! – крикнули из толпы. Мужик как ошпаренный отлетел от своих дрог с лесом. Малый размахнулся и всадил топор в бревно. Все бросились, головами вместе, смотреть.
– Во-во! Пустил слюни, пустил! – закричали ближние
– Ах, сволочь! Скажи, пожалуйста!
– Ну, садись, дядя, вот твой топор. Добро хорошее приволок, нечего сказать!
Мужик молча сел, тронул лошадь и долго поглядывал с опаской на бревна, точно ожидая, что они под ним взорвутся, потом, оглянувшись на толпу, плюнул и хмуро поехал дальше.
Какой-то человек в распахнутой шубе и в шапке на затылке, видимо, много и спешно бегавший по делам, вошел в банк и, подойдя к окошечку, в котором выдавали по чекам, сунул туда свою бумажку. Но бумажка выехала обратно.
– Это что такое? Почему?
– У нас только до часу.
– Тьфу!..
Вежливый человек в черном пиджаке, стоявший за лакированным банковским прилавком, увидев расстроенное лицо посетителя, спросил:
– Вам что угодно?
– Да вот получить по чеку опоздал. Присутственный день до четырех, а по чекам у вас прекращают уже в час выдавать.
– А это, видите ли, для удобства сделано, – сказал человек в пиджаке. – Каждое учреждение приноравливается к тому, чтобы экономить время.
– А вон напротив я получал, там до двух открыто.
– Очень может быть. У каждого свой порядок. Вон, например, нотариус, что рядом с нами, – если вам нужно заверить подпись или что-нибудь другое в этом роде, – то нужно поспевать до половины первого. А если за углом – там тоже нотариус, – то до половины третьего.
Около кассы с чеками послышался шум.
– Какого же это черта, ведь я неделю тому назад получал, было до двух часов открыто.
Человек в пиджаке бросился туда, как бросается пожарный с трубой к тому дому, которому угрожает опасность.
– Чего вы беспокоитесь?
– Прошлый раз, говорю, получал, у вас до двух часов было открыто.
– А когда это было?
– Когда было… неделю тому назад.
– Совершенно правильно. Неделю назад выдавали до двух часов, а теперь переменили.
– Тьфу!!!
Посетитель вылетел из банка и хлопнул дверью так, что задрожали стекла.
– И отчего это народ такой нервный стал? – спросил человек в пиджаке, вернувшись к своему собеседнику, – жизнь, что ли, так изматывает?..
– Возможно; я вот на что уж спокойный человек, а побегал нынче с утра и таким зверем стал, что, – уж признаюсь вам, – если бы вы не оказались таким вежливым, я бы, как тигр, бросился.
– Это вредно, – сказал человек в черном пиджаке, – ведь у меня после перемены часов в день человек по двадцати прибегают и все вот так плюют, как этот, что ушел, и как вы изволили плюнуть. А мне – плевать! Относись спокойно, вежливо, как требует служба, и все будет хорошо. А то посетители будут плевать да я буду плевать, тут пройти нельзя будет. Вон, еще заявился. Вам что угодно?
– Деньги по этой бумажке можно получить? – спросил человек в тулупчике.
– Можно-с. Только выдавать будут с двух часов. Кассир в банк ушел. Сядьте вон там в уголок, там вы никому мешать не будете.
– Что ж, я и буду целый час сидеть?
– Погулять можете.
Человек в тулупчике сел, нахохлившись, в уголок, около урны для окурков.
– Крепкие нервы – первое дело, – сказал человек в пиджаке, возвращаясь к своему собеседнику. Но его прервали ввалившиеся один за другим сразу пять человек. Одним нужно было получать по чеку, другим еще по каким-то бумажкам.
– Вы садитесь тоже туда же в уголок, вон где дремлет человек в тулупчике, вы отправляйтесь домой пообедать, потому что поздно пришли, вы можете прогуляться, а можете тоже в уголок сесть.
– А мне куда же деваться? – спросил с раздражением последний.
– А что у вас?
– Мне деньги внести.
– Тоже в уголок. Кассир еще не приходил.
– Тьфу!!!
– Да, крепкие нервы – первое условие плодотворной работы, – сказал опять человек в черном пиджаке, возвращаясь к собеседнику.
– Ну, что, работа-то идет все-таки хорошо? – спросил тот.
– Как вам сказать… не очень. Народ, что ли, недисциплинированный стал, не поймешь. Пошлешь посыльного, всего и дела на пять минут, а он целый день прошляется. Вот сейчас послал по спешному делу, там самое большее, на четверть часа всего и дела, а его, изволите видеть, уже второй час нету. А в банке напротив по таким делам до двух часов, значит, вся музыка откладывается на завтра. Чего он, спрашивается, собак гоняет?
– Черт знает что такое! – сказал еще один вошедший посетитель, – ведь третьего дня приходил, мне сказали, что до часу, а я привык до двух получать и забыл совсем.
– Привыкнете, – вежливо сказал человек в пиджаке, – с первого разу не запомнили, со второго запомните.
– Нельзя ли у вас тут подождать, а то мы ходим там взад и вперед по улице, к нам уж милиционер стал что-то присматриваться, – сказали двое отправленных на прогулку.
– Сделайте ваше одолжение. В уголок пожалуйте. – И, обратившись к своему собеседнику, прибавил: – Тихий ангел пролетел… вы в такой час попали – кассира нету, эти прекратили выдачу, те еще не начали… В уголке уже всех, знать, укачала.
Собеседник посмотрел на сидевших в уголке и увидел, что пришедший первым человек в тулупчике склонился вперед и, упершись шапкой в стену, дремал. За ним, упершись ему головой в спину, закрывал и опять открывал мутные глаза человек с портфелем в обтрепанном пальто.
– А вот не будь у меня крепких нервов, нешто бы они так смирно сидели? Вот что из пролетарского элемента, те много лучше: легче засыпают. И против долгого ожидания не возражают. Сядет себе и сидит, кругом посматривает. Иной часа два высидит, поспит тут у нас – и ничего. А вот умственные работники – не дай бог! Минуты на месте посидеть не может. А о сне и толковать нечего.
Дверь отворилась, и вошел посыльный с сумкой из серого брезента.
– Вот он, извольте радоваться! Где тебя нечистые носили?
– Где носили!.. В конторе в этой только до часу справки дают, туда опоздал, а по этим синеньким бумажкам только с трех часов начинают.
– Тьфу!!!
В одном из промышленных советских учреждений был поставлен вопрос о катастрофическом положении дела.
По плану должен был получиться доход в 500 тысяч, а на деле получился убыток на те же 500 тысяч.
– Чтоб тебя черти взяли! – говорили члены правления, – ведь как пригадало-то ловко: копеечка в копеечку подсчитали, только – наоборот.
Делу был дан ход. Приехали комиссии.
– Почему такой убыток?
– А кто его знает… Шло как будто все ничего. Мы уж под прибыль двести тысяч заняли, а тут как нечистая сила подшутила…
Стали проверять. Оказалось, что на каждом складе, где достаточно быть одному приказчику, были и заведующий, и конторщик, и машинистка, и курьер.
– Где же такую ораву просодержать! Вам еще к этим пятистам нужно добавить от казны, – сказали члены комиссии.
– Мы просили, а нам отказали, – сказали члены правления. – Бьешься, бьешься…
Лица, возбудившие это дело, в один голос показывали, что расходы производились старым правлением в высшей степени непроизводительно. Каждый член правления все норовит устроить своих родственников да знакомых, всюду протекции, без сильной бумажки не поступишь, а ежели у кого есть бумажка, так его сразу берут, нужен он или не нужен.
Особенно волновались два преданных делу работника – длинный Хрущев и маленький Таскин.
– Вы посмотрите, товарищи, – кричал Хрущев членам комиссии, – посмотрите, сколько одних столов! И все, кто здесь сидят, – пятьдесят процентов по протекции: то родственники, то знакомые, то по запискам от важных лиц. Вот как соблюдается режим экономии, вот как расходуются народные деньги!
Служащие ходили испуганные, ожидая сокращений.
– Поддерживайте! – говорили им члены правления, – а то если нас прогонят, то и вы все полетите.
И служащие согласились поддерживать, так как каждому пить-есть надо.
– Поддерживайте! – кричали служащим Хрущев и Таскин, – если мы старое правление свалим, то наладим дело с одной прибылью без дефицита, и в благодарность за поддержку из вас никого не уволим, так как производство будет расширено.
И служащие согласились поддерживать, так как пить-есть каждому надо.
Старое правление было смещено, и назначение получили Хрущев и Таскин.
На другой день к ним пришел делопроизводитель и сказал:
– Товарищи, моя сестра была нагло уволена прежними арапами. Необходимо восстановить справедливость, принять ее обратно.
– Где она? Давай сюда, – сказал Хрущев.
И, когда пришла сестра делопроизводителя, Хрущев привел ее в канцелярию и сказал:
– Вот жертва произвола прежних арапов, которые в учреждении завели кумовство и увольняли работников, не имевших сильной протекции. Предоставляю ей место с повышением.
Раздались дружные аплодисменты.
Потом к Таскину и Хрущеву стали приходить их родственники и знакомые. Они, даже не заходя в правление, сначала ходили по учреждению и с интересом осматривали его, как осматривают дом, доставшийся по наследству.
Но, когда Хрущев и Таскин говорили им, что не могут их взять на службу, они обижались и говорили:
– Хорош родственник, помнит о своих родных, нечего сказать. Пока мы ему были нужны, так он около нас околачивался, а теперь нос задрал и сделать для нас ничего не хочет. А почему же сестру делопроизводителя взял? Чужих устроить можно, а своих нельзя?
Потом к Хрущеву пришли родственники жены, сначала отказал им. А дома – надутые физиономии и целый скандал. Пришлось двоих взять.
Когда этих взял, тогда к Таскину пришли три родственника и при его отказе указали на то, что Хрущев ведь взял своих родственников, почему же он не может?
Пришлось, скрепя сердце, взять и этих троих.
Потом пришли с записками от важных лиц.
Им отказали.
Но они сказали, что почему им отказывают, а своих родственников принимают?
Пришлось взять и этих. Потому что, если им отказать, сам недолго продержишься. А пить и есть надо.
А потом в правление пришел делопроизводитель и сказал:
– Как же нам быть-то?
– А что?
– Да столов не хватает.
– А, черт… ну, посадите по два человека за стол.
– Какой там – по два, когда уж в иных местах по три сидят. Такая скученность, что дышать нечем. Ведь люди по шести часов в учреждениях сидят.
– Может быть, поубавить немного? Ведь тут много родственников прошлого правления.
– Неудобно… Они же на нашей стороне были. Лучше столов еще заказать, кстати, столяры тут внизу толкутся, точно святым духом учуяли, что пожива им будет.
В правление вбежал Таскин и торопливо сказал:
– Черт возьми, вот положение, ей-богу! Надо еще одного человека устроить. Ну, прямо, понимаешь, сил никаких нет! Им толкуешь, что невозможно, что учреждение – это не вотчина, деньги не мои, а народные, – нет, они знать не хотят. Да еще намекают на то, что свинью мне подложат, заметочку в газеты дадут. Что тут делать?
– Что делать? Придется взять, – сказал Хрущев. – Хорошему человеку отказать можно, а вот таким сволочам – опасайся. А чтобы штатов не раздувать, придется отдавать ему сдельно.
– Да ведь этак вдвое дороже выйдет!
– И втрое заплатишь, по крайней мере, расход в другую статью можно перевести. А то что же у нас на один штат-то сколько выходит! И так вон столярам сейчас целый подряд на столы дали. А ради этого план производства пришлось расширить. Хорошо его на бумаге расширить, а как на деле будем расширять – неизвестно.
А между тем уже начиналось брожение. Почти открыто кричали, что это не учреждение, а какая-то вотчина, что правление принимает на службу своих родственников и по разным записочкам, от ворот, а через биржу труда поступить и думать нечего.
Разговор этот подняли те, кому было отказано. Его поддержали те, кто оказался обиженным. В особенности сильно волновались три преданных делу работника – Сущев, Ласкин и Шмидт.
И когда столяры привезли столы к учреждению, они кричали, показывая на столы из окна:
– Вот как расходуются народные деньги! И все это для кого? Все для своих протеже. А моего брата вышвырнули в два счета, человека, который за них же стоял. Посмотрите на склады, сколько там народу: заведующий, да еще при нем заместитель, да два бухгалтера, да две машинистки, да три счетовода, да два курьера!! Да еще мы знаем, что сверх штата напихано, работа сдельно отдается… Поддерживайте, мы их к черту спихнем.
– Что же, мы вас поддержим, а вы потом половину из нас прогоните?
– Мы боремся не с вами, а с заправилами, которые мотают народные деньги.
– Тогда – другое дело.
Делу дан был ход. Приехали комиссии. Стали проверять. Оказалось катастрофическое положение: рассчитано было прибыли на семьсот тысяч, а оказалось убытку на те же семьсот тысяч.
– В точку!… Как при прежних, только цифры больше… Копейка в копейку подгоняет. Ну, прямо нечистая сила работает. А мы уж под будущую прибыль триста тысяч заняли. Дом, что ли, на нехорошем месте стоит, черт его знает, в чем тут дело…
– Нет, тут не в месте дело, – кричали Сущев, Ласкин и Шмидт, – а в том, что деньги народные. Кабы они на свои деньги дело вели, так небось не набрали бы столько народу, а из каждого бы последний сок выжимали. А раз деньги народные – вали и свата, и брата, и записочников. Тут чистой миллион прибыли должно быть, а у них семьсот тысяч убытку. Да и как убытку не быть – и автомобиль у них, и командировки черт ее знает куда, и чего только нет. Одним словом, народные деньги. Поддерживайте, надо изжить эту заразу!
Через неделю были назначены перевыборы правления. Все отмечали безусловную правоту и мужество выступавших Сущева, Ласкина и Шмидта и возмущались запутанными объяснениями прежних арапов и раздутыми штатами.
А внизу, прячась от проходивших по лестнице, толклись почему-то столяры и поглядывали наверх, где производились перевыборы.
– Вы чего тут собрались? – спросил швейцар.
– Так… ожидаем…
Председатель правления одного из советских учреждений сидел у себя в кабинете, потом встал и стал зачем-то мерять комнату шагами вдоль и поперек.
Вымерив, остановился, погладил затылок и посмотрел вопросительно на стену, обведя ее всю взглядом.
Потом вышел из кабинета и, заглянув в соседнюю комнату, где сидели машинистки, тоже провел глазами по стене.
Потом позвал управдела.
– Иван Сергеевич, а не находите ли вы, что из этих двух комнат можно одну сделать? Тогда бы тут заседания правления можно было устраивать. А машинисток наверх перевести.
Управдел тоже посмотрел вопросительно на стену, постучал по ней пальцем и сказал:
– Можно. Стену эту высадить – пара пустяков. И обойдется не дороже сотни, много – полторы, с отделкой.
– Ну, вот и прекрасно.
Через неделю председатель ходил по комнате, соединенной из двух в одну, мерял ее шагами и говорил:
– Вот это комната, так комната! Только что-то она уж очень велика вышла?
– Это так кажется с непривычки, – сказал управдел. – Только вот машинистки недовольны, говорят, что их в собачью конуру законопатили.
– Потерпят, что ж делать-то!
А еще через неделю председателя перевели в другое учреждение.
Заступивший его место новый председатель пошел обходить учреждение для знакомства со служащими. Наверху к нему подошли машинистки и сказали:
– Нам здесь очень тесно, нельзя ли нас устроить там, где мы прежде были?
– А где вы прежде были? – спросил новый председатель.
– Внизу, где ваш кабинет.
Председатель спустился вниз и стал мерять шагами свой кабинет. Потом позвал управдела. Когда тот пришел, он сказал:
– Иван Сергеевич, а не находите ли вы, что из этой одной комнаты две можно сделать? А то машинистки жмутся наверху в этой клетушке.
Управдел обвел комнату взглядом и сказал:
– Пара пустяков. Ведь тут прежде стена была, возобновить ее ничего не стоит.
– Ну, вот и прекрасно. Теперь очень смотрят за тем, чтобы учреждения поэкономнее расходовали средства, а тут под кабинет председателя целый зал отведен. Это нам не по карману. А дорого это будет стоить?
Управдел почесал висок и сказал:
– Жалко, что мы не предусмотрели: у нас для этого материал был, пожгли его весь. Теперь придется покупать. Да я думаю все-таки, что не больше трехсот рублей обойдется.
– Тогда валите, лучше один раз истратиться, да потом сэкономить, а главное, машинисток жалко.
– Ладно, – сказал управдел.
А председатель стал вымеривать комнату шагами.
– Это кто же ухитрился тут стену-то сломать? – спросил он, кончив мерять.
– Прежний председатель, – отвечал управдел.
– Это значит, чего моя нога хочет?
– Вроде этого.
– Что ж, у нас как на это дело смотрят: деньги казенные, значит – вали! Небось кабы его собственное предприятие было, он не стал бы кабинеты по десяти сажен разгонять.
– Да, ведь, конечно, как говорится, казна не обеднеет.
– Добро бы для людей делал, а то для собственного комфорта.
Через две недели председателя сменили.
Поступивший на его место новый призвал к себе всех служащих и спросил, не желают ли они высказать каких-нибудь пожеланий, так как он человек новый и не знает местных условий.
Служащие сказали, что особенно жаловаться ни на что не могут. Только вот по вечерам собираться негде, читальни нет.
И все увидели, как председатель поднял голову и стал водить глазами по стенам кабинета.
– В соседней комнате что? – спросил он.
– Комната для машинисток.
– Так. Ну, идите, а я подумаю.
– Что тут будешь делать! – говорил управдел, когда они все вышли из кабинета, – прямо невидимая сила какая-то тянет их к этой стене.
– Оно, конечно, каждому на первых порах хочется деятельность проявить и служащих ублаготворить, – сказал регистратор, – вот у нас, где я прежде служил, один председатель составил себе план работ, бараки деревянные для рабочих строить, а после, который на его место пришел, посмотрел на эти деревянные бараки да и говорит: «Это к чертовой матери! Тут нужно каменный корпус строить, а деревянные бараки – один перевод денег». Ну, и сломали.
– Это верно, сколько я ни замечал, если один что-нибудь начал, а на его место другой пришел, то ни за какие коврижки по прежнему плану делать не будет, – заметил управдел, – самолюбие в этом отношении агромадное. Каждый рассуждает так: ежели я по чужому плану делать буду, то подумают, что я своего не могу придумать. И не дай бог часто начальство менять, вот какой расход от этого – хуже нет.
– Это верно, – сказал регистратор, – ежели какое учреждение мало-мальски слабовато в финансовом смысле, то больше двух председателей в год не выдержит. Прогорит, как пить дать.
– Ежели уж только какого дурака найти, который будет смирно сидеть, то ничего. А ежели чуть мало-мало человек деятельный, он, первое дело, глядит, за что бы ему зацепиться. Вот у нас уж на что дело маленькое. А как новый поступил, так его и тянет, так и пошел по комнатам ходить, нюхать, нельзя ли чего ковырнуть. У нас, кроме этой стены, и тронуть нечего. Так они прямо, как мухи на мед, на эту стену.
– Они одной стеной по миру пустят. Их человек пять за год сменят, – вот тебе и готово дело! Оно, конечно, можно бы сказать, – продолжал управдел, – а потом, как рассудишь, – какое мне дело, еще потом в обиде на тебя будут, что вмешиваешься в распоряжения начальства, – ну и молчишь.
– И черт их знает, прямо, как домовой над ними подшутил, – воткнулись все в эту стену.
– Во что ж больше у нас воткнешься-то, не наружные же стены ломать, – сказал регистратор, обтирая перо о подкладку куртки, потом об волосы.
– Иван Сергеевич, вас председатель кличет, – сказал курьер, просунувши голову в дверь.
– Что-то, кажись, клюнуло, – сказал управдел и пошел к председателю.
Новый председатель стоял у стены и постукивал по ней суставом указательного пальца.
– Что эта стена, толстая или нет? – спросил он управдела.
– Нет, не очень, вершка на два, я думаю.
– Вот служащие жаловались, что собираться негде. Может быть, ее того… Тогда получится хорошая большая комната.
– Это идея, – сказал управдел. – Высадить ее – пара пустяков.
– Ну, вот и прекрасно.
– Готов! – сказал управдел, вернувшись в канцелярию. – Прямо, как муха на липкую бумагу попал! Ах, сукины дети, разорят вдребезги. Да и дом уж очень обезобразили: сарай какой-то посередке.
Через неделю в отчете, поданном председателю, стояло:
«За слом стены – 150 руб.
За восстановление стены – 300 руб.
За слом стены – 170 руб.».
– Теперь не миновать четвертого ждать, – сказал регистратор, – еще триста за восстановление заплатим, дом и в порядке опять будет!
Около остановки трамвая набралась длинная очередь. Впереди стояли женщины в платках, за ними старушка в шляпке и повязанном поверх нее теплом платке, потом толстый гражданин и подбежавшие под конец человек пять парней в теплых куртках и сапогах.
– Сейчас начнется сражение, – сказала одна из женщин, выпростав рот из повязанного платка и оглянувшись назад, на очередь. – И отчего это такое наказание?
– Это самый плохой номер, – ответила другая, – с ним и кондуктора-то измучились. Ни на одном номере столько народу не садится, сколько на этом. Каждый раз светопреставление, а не посадка.
– Усовершенствовать бы как-нибудь…
– Как же ты его усовершенствуешь?
– Вон, идет. Уродина проклятая!
– Эй, бабы, – крикнули парни, – работай сейчас лучше, губы не распускай.
Все подобрались и смотрели на подходящий вагон, как смотрит охотник во время облавы на показавшегося зверя. Некоторые выскочили было вперед, чтобы перехватить его во время движения.
– Бабы, вали! – крикнули парни, – подпихивать будем.
Едва вагон остановился, как все бросились к нему и стали ломиться на площадку.
Несколько секунд были слышны лишь приглушенные звуки сосредоточенной борьбы.
Только изредка вырывалось:
– О господи, душа с телом расстается… Да что вы остановились-то?!
– Ногу не подниму никак, – говорила старушка в шляпке с платком.
– Васька, подними ей ногу! – крикнули сзади.
– Две версты крюку в другой раз дам, а на этот номер не сяду.
Наконец все втиснулись, и только парни висели на площадке. А один, расставив руки, держался ими за железные столбики и животом нажимал на старушку.
– Васька, просунь подальше эту старуху, а то ногу поставить некуда.
– Господи боже мой, ведь перед вами живой человек, а не бревно! – кричала старушка в шляпке. – Что вы меня давите!
– Потому и давлю, что живой, живой всегда подастся. Вот и прошла, – сказал парень, всунув в дверь старуху, которая, скрестив прижатые к груди руки, как перед причастием, даже повернулась лицом назад, и ее течением понесло внутрь вагона.
– Кондуктор, отчего такое безобразие тут всегда?
– Оттого, что номер плохой, – сказал тот недовольно, – все номера, как номера, а этот собака… сил никаких не хватает.
– А исправить никак нельзя?
– Кого исправить? – спросил недовольно, покосившись из-за голов, кондуктор.
– «Кого»!.. – вагон.
– Язык болтает, – голова не ведает, что… Вагон и так исправный. Дело не в вагоне, а в номере. На других номерах никогда столько народу не бывает, а тут постоянно, как сельди в бочке. И откуда вас черт только наносит сюда, все на один номер наваливаетесь! Прямо работать нету никакой возможности.
– Раз народу много, вот бы и надо… – сказал голос какого-то придушенного человека.
– Что «надо»? – переспросил иронически кондуктор.
– Как номер плохой, так тут ничего не выдумаешь, – прибавил минуту спустя кондуктор. – Да и народ тоже… на этот народ все горло обдерешь, кричамши.
– Русский человек без крику не может. Тут для этого особого кондуктора надо.
– Да ведь тоже и у кондуктора горло не железное. А вот бы радио установить, чтобы со станции на остановках всех матом крыть.
– Они останавливаются-то не в одно время; что же ты во время движения ни с того ни с сего и будешь крыть?..
– Можно предупредить, что это к следующей остановке относится.
– А почему вагонов не прибавляют?
– Потому что второстепенная линия – движение небольшое, – сказал недовольно кондуктор.
– Какое ж, к черту, небольшое, когда мы все ребра себе переломали.
– Мало что поломали – определяется по статистике, а не по ребрам.
– Батюшка, ослобони! – крикнула старушка из середины.
– То-то вот – «ослобони»!.. А зачем лезла на такой номер, спрашивается? По зубам бы выбирала. Села бы, вон, на четвертый.
– Куда ж я на четвертый сяду, когда он совсем не в ту сторону?
– Еще разбирет, в какую сторону, – проворчал недовольно кондуктор. – Ну, что же там, вы! Олухи царя небесного, ведь вам сказано наперед потесниться!
– Нельзя ли повежливее?
– Садись на другой номер, там повежливее будут.
– Вы, кажется, навеселе?..
– На этом номере только пьяному и ездить, никакой трезвый не выдержит, – отозвался кондуктор и прибавил: – Ах, окаянные, ну и народ! Ежели на них не кричать без передышки, они на вершок не подвинутся.
– Голубчик, крикни на них посильнее! – послышался голос старушки, – совсем ведь смерть подходит.
– Криком тут много не сделаешь, – ответил недовольно кондуктор и мигнул вожатому: – Панкратов, стряхни-ка!
Вагон, летевший под уклон, вдруг неожиданно замедлил ход, и все пассажиры, стоявшие в проходе, посыпались друг на друга к передней площадке.
– Боже мой! Что же это?! Что случилось?!
– Да ничего не случилось, – сказал кондуктор, – вот стряхнул всех, – теперь свободнее стало.
– Слушайте, нельзя ли потише?! – крикнул какой-то гражданин, сидевший на скамейке, у которого шапка слетела через задинку назад.
– Потише ничего не выйдет, – отозвался кондуктор. – На другом номере, конечно, можно и потише, а тут народ так образовался, что его только вот когда под горку разгонишь да остановишь сразу, ну, тогда еще стряхнется. Они стоять на особый манер приспособились: на других номерах человек стоит себе как попало, а тут он норовит вдоль вагона раскорячиться. Поди-ка его сшиби, когда он одной ногой в пол упирается!
– Вот пять лет езжу на этом номере, – сказал толстый человек, – и каждый божий день такая мука.
– И десять лет проездишь, все та же мука будет, – сказал кондуктор. – На этом номере за три года пенсию выдавать надо.
– А ничего с ним сделать нельзя? – спросил опять кто-то.
– Это не с ним, а с народом делать надо. Да и с народом ничего не сделаешь; ежели только перебить вас половину, тех, что на этом номере ездят, – ну, тогда, может быть, послободнеет.
Вагон остановился на остановке, и на задней площадке опять завязалось сражение.
– Проходите наперед, ведь там вышли! – кричали снаружи.
– Кондуктор, не пускайте же больше, скажите, что мест нет! – кричала какая-то женщина в вагоне, у которой шляпка от тесноты перевернулась задом наперед.
– Пускай лезут, – ответил кондуктор, – ведь если бы ты там, а не тут была, другое бы совсем говорила.
– Передние, проходите дальше! Кондуктор, крикнете же им.
– У меня уж голос пропадать стал от крику, – сказал кондуктор, – а вот сейчас тронемся, тогда и разровняемся.
И когда вагон тронулся и разошелся под уклон, он крикнул:
– Панкратов, стряхни их, чертей, как следует!..
На бирже губернского города была толкотня и давка.
На решетчатом диванчике, стоявшем около стены в темном коридоре, сидела женщина в красной шали, замотанной одним концом вокруг шеи, мужчина в поддевке и белых валенках и рабочий в шапке с незавязанными, мотающимися наушниками.
– Вот третью неделю хожу, а толку – ни черта, – сказал мужчина в белых валенках. – А все почему? Потому, что у кого есть сват или брат, или, скажем, знакомство, тот получает. А наш брат – только облизывается. С виду все хорошо: все равны и все по справедливости, а на поверку выходит – черт-те что. А все отчего? Оттого, что гражданской сознательности нет. Если бы они для себя нанимали, так они бы все кишки перевернули у человека, прежде чем ему место дать, а тут дело не их, а государственное, значит – черт с ним, пихну какого-нибудь зятя или тестя, а знающий человек на диванчике посиди.
– Это верно, чего там, – сказал рабочий, куривший папиросу и смотревший прямо перед собой в пол.
– А уж барышень этих везде напихано, – прямо не знаешь, откуда они берутся, – отозвалась женщина.
– Вон, вон, пошел, – сказал мужчина в белых валенках, указав на какого-то молодого человека, который сначала стал было в очередь, но через минуту достал какое-то письмо в запечатанном конверте и стал водить глазами по дверям. А потом подошел к уборщице в мужской куртке, несшей корзину для бумаг, и что-то спросил у нее, продолжая бегать глазами по дверям.
Уборщица указала ему на дверь последней комнаты и пошла. А молодой человек направился к указанной двери.
Потом, через пять минут, застегиваясь и едва сдерживая улыбку от каких-то приятных мыслей, прошел мимо сидевших на диванчике и, хлопнув дверью, размоловшейся от постоянного хлопанья, скрылся.
– Этому бабушка уже наворожила, – сказал мужчина в белых валенках, – вот иродово племя-то! Для этих ни очереди, ничего! Шмыг прямо в кабинет – и готово дело.
– Хлопот немного, – сказал рабочий. – К нам на завод, бывало, таких присылают, которые ни в зуб толкнуть. А его заведующим назначают. Он прежде, глядишь, кондитером был, а его пускают по литейной части. Все потому, что протекция.
– А ему что ж, – сказала женщина, – деньги платят, вот и ладно. Я бы сейчас сама не знаю куда пошла бы, только бы жалованье платили. Пить-есть тоже надо!
Мужчина в белых валенках недовольно оглянулся на женщину и несколько времени смотрел на нее.
– Вот от таких рассуждений у нас и идет все дуром. Все смотрят не как на свое собственное, а как на чужое: только бы урвать кусок, а что от моей работы пользы не будет – это не мое дело. А ежели бы мы были настоящие граждане и строители своего отечества, то мы иначе бы к делу относились. Примерно, меня назначают и дают еще хорошее жалованье, а я говорю: извините, мадам, – или как вас там, – я в этом деле слабоват, а есть люди, которые достойнее меня. Вот не угодно ли такого-то назначить вместо меня. А я посижу.
– Все штаны просидишь, – сказала недовольно женщина.
– Оно, конечно, – сказал рабочий, разглядывая свой порванный сапог, – кабы все было по справедливости, тогда отчего не посидеть. Потому знаешь, что как твой черед придет, тебя на настоящее место посадят. А как вот такой, что с конвертиком приходил, проскочит раньше тебя, поневоле зачешешься.
– Опять несознательность, – сказал мужчина в белых валенках, – мы сами должны смотреть за этим. Вот он шмыгнул в кабинет, сейчас бы надо за ним, захватил с поличным да скандал поднять, под суд их!
– У всех дверей не настоишься, – отозвалась опять недовольно женщина. – Ты его около этой двери будешь караулить, а он в другую проскочит. Нет, уж как все жулики, тут много не накараулишь.
– Вот оттого и не накараулишь, что так рассуждаешь. Государство обращается к нам, как к сознательным гражданам: «Помогите нам изжить всякое зло там или несправедливость, следите сами, содействуйте», – а мы только почесываемся. У нас перед носом подлость делают не только что государству, а у самих же из-под носу кусок хлеба вырывают, на который мы имеем право, а мы только посмотрим вслед – и ладно.
По коридору прошли торопливо две барышни в шубках, весело переговариваясь на ходу. Подошли к одной из дверей, поспорили из-за чего-то… очевидно, одна приглашала другую идти с собой, а та не решалась; потом первая скрылась в дверях, а другая осталась ждать.
– Вот они, иродово племя-то, – сказал мужчина в белых валенках, – повертят сейчас хвостами – и готово. Вот сейчас бы пойти в кабинет да спросить: на каком основании?
– А может, они совсем не за тем и пришли, – сказала женщина. – Что ж, так и будешь бегать за всеми. Ежели ей нужно, так она с другого хода зайдет.
– Вот оттого-то и не выходит у нас ни черта, что мы все рассуждаем, заместо того, чтобы…
Через несколько минут барышни вышли, еще более весело щебеча и смеясь, как смеются после неожиданно устроившегося дела, о котором даже мечтать боялись!..
– У него там брат служит, – сказала первая девушка.
И они скрылись.
– Вот тебе и не за тем делом. Везде только и слышишь, что брат да сват.
Вдруг в очереди, где до того была тишина, послышался шум и крик.
– Что ж они мне дали-то?! – кричал какой-то человек в куртке, с недоумением глядя в полученную бумажку. – Я записан был по столярному делу, а они меня в булочную посылают?
– Молчи, дурак, что ты!.. Благодари бога, что дали, – сказал пожилой человек в подпоясанной теплой куртке, – тебе в булочной-то благодать будет. Будешь пироги есть да глазами хлопать, а ежели голова на плечах есть, так и там командовать можешь.
– Я ж ни черта не знаю по этой части.
– Кабы с тебя за это брали, что ты не знаешь, а то ведь тебе дают, чудак человек!
Человек в куртке еще раз посмотрел в бумажку, почесал в нерешительности висок и, махнув рукой, пошел к двери, сказавши:
– Ладно, еще новая специальность будет.
– На что лучше, – отозвался стоявший за ним человек в солдатской шинели, – родился столяром, а помрешь булочником.
– Обернулся, – сказал, покачав головой, человек в белых валенках. – Далеко уйдешь с таким народом. Нечего сказать.
Вдруг проходивший мужчина в заячьей шапке взглянул на человека в белых валенках, несколько пригнувшись, чтобы лучше рассмотреть в полумраке коридора и воскликнул:
– Иван Андреевич, ты? Какими судьбами?
– Ой, милый, вот встретились-то! Да вот пороги обиваю, целый месяц без места.
Человек в заячьей шапке отвел его в сторону и сказал:
– Да ведь тут мой зять, он тебя в два счета устроит.
– Какой? Федосеич?
– Ну да!
– Тьфу, пропади ты пропадом! А я тут все штаны просидел!
Оба скрылись в одной из дверей.
Через несколько минут оба вышли и, весело разговаривая, пошли к выходу.
– Черт-те что, – говорил мужчина в белых валенках, – вот подвезло! Я хоть ни черта не понимаю в этом деле, я ведь по сушке овощей, ну, да тут разбирать некогда. Ну, и спасибо тебе! Пойдем на радостях…
– Вот иродово племя-то, – сказал рабочий в шапке с наушниками, – надо бы за ними пойтить в кабинет, захватить на этом деле да скандал поднять, под суд их, сукиных детей!
В маленькой комнатке кварти ры № 45 жила одна уже немолодая некрасивая женщина.
Никто из квартирантов не знал, откуда она появилась и кто она, в сущности, была. Не знали даже, была ли она замужем или нет, брошенная мужем или вдова и на что она жила. Последнее было особенно странно, так как обычно жильцы всегда хорошо осведомлены относительно подробностей частной жизни их соседа: на какие средства живет, много ли он получает, много ли тратит. И если в этой частной жизни кроется какая-нибудь тайна, вроде незарегистрированного брака, то к такому жильцу или жилице соседи относятся с особенным интересом.
Каждый шаг такого жильца точно отмечается, обсуждает ся, и мнение о нем составляется в первый же день. И чем больше в жизни такого жильца заключается незаконного или, с точки зрения квартирной морали, достойного осуждения, тем больше внимания ему уделяют.
Сосед всегда выглянет из своей двери, если услышит, что к обитателю или особенно обитательнице смежной комнаты кто-то пришел или послышится осторожное звяканье бутылок и незнакомый мужской голос в одинокой до того женской келье, – тогда он непременно выйдет в коридор, сделав при этом вид, что он что-то ищет, и с бьющимся от запретного интереса сердцем пройдет несколько раз мимо дверей соседки, если окажется, что дверь осталась неплотно прикрытой, в расчете, что ему удастся посмотреть кусочек, может быть, незаконной и достойной осуждения жизни.
Тогда он возвратится к своей строгой и благообразной жене и, чтобы она не учла как-нибудь по-своему его излишний интерес к соседней комнате, скажет с презрением спокойного и добродетельного человека: «Уж и соседку нам бог послал: настоящий веселый дом. Сейчас нарочно вышел посмотреть, что там делается».
На что супруга, покосившись на него, скажет с явным недоверием к его добродетели: «Ты на других-то поменьше смотри, а то каждый вечер мимо двери шныряешь».
Но за жилицей маленькой комнаты никто не мог ничего предосудительного заметить. Она никогда никого не беспокоила шумом, у нее никто никогда не бывал. Она была худа, бледна, с плоской грудью, в вечной светленькой блузке и залатанных башмаках.
Почти на весь день она куда-то уходила с мягким свертком из черного коленкора под мышкой, похожим на те свертки, которые носят портные и портнихи, относя свои заказы. Видели ее только утром, когда она выходила из своей комнаты, чтобы вскипятить себе чаю в общей кухне. И даже это делала она тихо, неслышно и боязливо отодвигаясь в сторону, если кто-нибудь другой подходил к плите.
Не все даже знали, что ее зовут Марьей Семеновной, и может быть, никто и не замечал ее и не думал о ней, если бы не одно обстоятельство, благодаря которому некоторые жилицы даже завидовали ей: у нее была громадная кошка с белой длинной пушистой шерстью без единого пятнышка. В первый же день появления Марьи Семеновны эту кошку осмотрела вся квартира, даже переворачивали ее лапами вверх, выискивая, неужели в самом деле так-таки ни одного пятнышка не найдется.
Пятнышка не было. Ни одного.
Кошка была единственным существом, которое чувствовало любовь к этой бедной и неинтересной женщине. Она, вызывая у всех удивление своей преданностью, аккуратно каждый вечер ждала у двери черного хода возвращения Марьи Семеновны. И потом, мурлыча, ходила за ней по пятам. И в то же время она была и со всеми ласкова и общительна. Дети запрягали ее в колясочку, заставляли прыгать через руки или клали ее в передней на старый с продавленными пружинами диван лапами вверх, спеленывали и надевали на шею резиновую соску на ниточке. И кошка, мурлыча, лежала спокойно с соской и дремала, закрыв глаза. Только хвост ее из пеленок чуть пошевеливался. Звали ее Машей. Один раз она пропала на сутки, вся квартира сейчас же заметила, и все беспокоились, отыщется она или нет.
Каждый входивший первый раз в квартиру при виде Маши невольно вскрикивал:
– Какая прелесть! Чья она?
И если спрашивающему молча указывали на проходившую в это время по коридору Марью Семеновну, он взглядывал на нее молча, сразу охладевший, и, только когда обладательница кошки скрывалась за дверью, он вновь обретал свой восторженный тон.
Машку кормили все квартиранты, приносили ей молоко и мясо. И при виде этой жирной, откормленной Машки и бледного с серым оттенком изможденного лица ее хозяйки, вероятно, у многих возникал вопрос: чем же питается сама Марья Семеновна? Может быть, она с жадностью ела бы то, что давали ее кошке? Но Марья Семеновна была такая неинтересная, ничем не заметная, что если у кого и возникала подобная мысль, то он почти никогда не додумывал ее до конца. Раз эта Марья Семеновна ходит, двигается, кипятит свой чайник и никого ни о чем не просит, следовательно, как-то существует. И даже то обстоятельство, что Марья Семеновна была исключительно кроткий и мягкий человек, заставляло квартирантов холоднее и безразличнее относиться к ней.
Если бы она была злой, ворчливой и неприятной женщиной, тогда у каждого было бы оправдание своего безучастного к ней отношения. Но так как она была безупречным и, вероятно, хорошей души человеком, то каждый чувствовал себя как бы несколько виноватым за свое безучастие и поэтому старался не замечать ее, не вступать с ней в разговор, как бы боясь, что он разговорится с ней по душам, придется спросить, как она живет. А если окажется, например, что она живет плохо и недоедает, тогда придется ей предлагать обедать или еще что-нибудь. А то по душам разговаривает, а как нужно помочь, так – в кусты…
Даже к кошке старались не подходить, когда в кухне была сама Марья Семеновна.
В разговор с ней вступали только новые жильцы, всего один-два дня поселившиеся в квартире и еще не знающие всех внутренних обстоятельств и взаимоотношений между соседями, не сделавшие еще своей оценки каждому из жильцов. Эти обыкновенно говорили: «Вон золото-то у вас. Так за вами и ходит, так и ходит и в глаза смотрит. Как человек!»
И Марья Семеновна, которой, вероятно, ни один человек в глаза так никогда не смотрел, прижимала Машку к груди и нежно, как единственное свое прибежище, целовала.
И вот в один весенний день случилось несчастье, которое взволновало всю квартиру. Марья Семеновна ушла с утра, оставив Машку в комнате с раскрытым окном. Машка долго лежала на подоконнике с подвернутыми лапами и грелась на солнце.
Несколько воробьев пролетели с громким чириканием мимо окна и вдруг опустились на соседний подоконник. Машка совершенно забыла, что она живет на шестом этаже, и, на секунду припав с загоревшимися глазами к подоконнику, бросилась сильным прыжком на добычу. Но не удержалась на узком, обитом железным листом подоконнике, с секунду повисела на передних лапах, стараясь судорожно опереться обо что-нибудь задними, и полетела вниз на асфальтовый двор.
Дети первые увидели ее и подняли плач и крик. Потом прибежали взрослые, остановились вокруг умиравшей кошки и смотрели на ее горевшие зеленым предсмертным огнем широко раскрытые глаза и на судорожно вздрагивающие лапы.
Кто-то хотел ее поднять, но дюжина женских, захлебывавшихся от слез голосов крикнула, чтобы ее не трогали, так как, наверное, малейшее прикосновение причинило бы ей жестокую боль.
Все стояли и с негодованием говорили, что Марья Семеновна могла бы, кажется, догадаться закрыть окно, прежде чем уходить из комнаты. А как она ее любила, точно ребенок ходила за ней. Куда та, туда и она.
– Что за отвратительная женщина. Недаром никому не хочется с ней говорить. Из всей квартиры не найдется ни одного человека, который бы был хорош с ней.
– Бедная Маша, как она мучается, – говорили женщины из № 45.
– Нет, она уже отмучилась, – сказал кто-то.
Машку потрогали за лапу. Она была мертва.
Вдруг все обернулись. Через двор с улицы шла Марья Семеновна. Опустивши глаза в землю, со свертком под мышкой, вероятно, с каким-нибудь нищенским заказом, она шла своей поспешной, незаметной походкой. И вдруг, увидев перед собой людей, остановилась. Ее глаза почему-то с испугом поднялись кверху по направлению к ее окну.
Ее щеки стали совершенно серыми и глаза страшно большими. Она быстро подошла к расступившейся толпе, подняла руки ко рту, как бы желая задержать непроизвольный крик, несколько мгновений смотрела на распростертую кошку, крепко сжав тонкие губы, потом опустилась на колени, молча подняла труп кошки на руки и, не сказав ни слова, пошла в дом.
– Даже не сказала ничего, – заметил кто-то. – Ей-богу, собственными руками убила бы ее за кошку, – проговорила молодая рослая женщина из квартиры № 45.
– Я теперь ночи три не буду спать, все перед глазами будет стоять эта картина, – сказала другая женщина из бокового корпуса. – Она минут пять жила, ведь это какие страдания должна была испытывать.
– Еще бы, какая высота, ведь сажен десять есть. Все посмотрели на окно, из которого свалилась Машка, и стали расходиться.
– И не кричала даже, – сказала, уходя и утирая фартуком глаза, одна пожилая женщина в платочке, – а только жалобно, жалобно на меня смотрела.
Жизнь в квартире пошла по-старому, но стало странно пусто. Не проходило дня, чтобы не вспоминали о Машке. В особенности в первый день, когда проходили мимо ее блюдца с молоком в углу у плиты. Его нарочно не убирали, как память о Машке. Всем казалось, что Машка, – великолепная, пушистая, – сейчас придет, стряхнет с лапок пролитое на пол молоко и начнет лакать из блюдца молоко своим розовым нежным язычком.
Прошло два месяца. Хозяйки так же собирались около плиты во время готовки и вели обычные разговоры.
Одна из них как-то сказала:
– Что это с Марьей Семеновной, ее что-то не видно.
– Хватились! Вы разве не знаете! – спросила молодая рослая женщина.
– Что?..
– Да она уж две недели тому назад отвезена в больницу, умирает от чахотки.
– Ах, матушки! – А как же комната?!
– Управдом уж передал кому-то.
– Ах, мерзавец! Ведь я шесть месяцев тому назад подала заявление, чтобы мне переменили комнату. Ну, что за жулики. Пойди, дожидайся теперь такого случая! И как я не обратила внимания, что ее нет.
– Мы сами только через неделю заметили.
В канцелярию одного из учреждений вошел человек в распахнутой шубе с каракулевым воротником и, посмотрев на склонившиеся над столом фигуры служащих, крикнул:
– Здорово, ракалии!..
Все вздрогнули и сейчас же испуганно зашипели:
– Тс! Тс!..
Вошедший с недоумением посмотрел на них.
– В чем дело?
Два человека, – один в синем костюмчике и коротеньких брючках, другой в коричневом френче, сидевшем складками около пуговиц на его полном животе, – поднялись со своих мест и, подойдя к посетителю, поздоровались с ним и на цыпочках вывели его из канцелярии.
– Пойдем отсюда.
У вошедшего был такой недоумевающий вид, что он даже ничего не нашелся сказать и послушно дал себя вывести.
Его провели по коридору и посадили на деревянный диванчик.
– Вот теперь говори.
– Вы что, обалдели, что ли?
– Ничего не обалдели. Перемены большие, – сказал толстый. – Новый начальник.
– Ну и что же?
– Вот и то же, вот и сидишь на диванчике, из канцелярии тебя выставили, – сказал тоненький в коротких брючках.
– Да, кончилось наше блаженство, – продолжал человек во френче. – Мы теперь не свободные взрослые люди, а девицы из благородного института или, лучше сказать, поднадзорные, за которыми только и делают, что смотрят в оба глаза. Теперь о прежнем-то своем вспоминаем как об отце родном. Вот была жизнь! А как новый поступил, так и запищали.
– Возмутительно! – сказал служащий в коротеньких брючках и, оглянувшись на обе стороны коридора, сказал пониженным голосом:
– Как поступил, так первое, что сделал – распорядился, чтобы служащие по приходе расписывались…
– Автографы очень любит… – вставил толстый.
– Да, автографы… а лист у швейцара лежит до десяти часов с четвертью. Как опоздал к этому сроку, так не считается, что на службе был. Что это, спрашивается, за отношение? Что мы – взрослые граждане или дети, или, того хуже, жулики, которых нужно в каждом шаге учитывать и ловить? Дальше, если ты, положим, хочешь пойти, по делу службы даже, в город, то должен написать ему записку, по какому делу идешь, и должен представить результаты сделанного дела. Потом: в канцелярии никаких разговоров. Если пришли, положим, знакомые, вот вроде тебя, то никоим образом в канцелярии не разговаривать, а отправляйся в приемную и кончай разговор в одну минуту.
Человек в коротеньких брючках даже встал и, стоя против посетителя, сидевшего в своей шубе на диванчике, упер руки в бока и посмотрел на него, как бы ожидая, что тот скажет. Но не дождался и продолжал:
– Доверия совершенно никакого к служащим! Если ты принесешь бумажку на подпись, так он ее раз десять прочтет, управдела позовет, спросит все основания, и тогда только подпишет. Все страшно возмущены. В особенности этими автографами и запрещением входить посторонним в канцелярию. Что мы, не такие же граждане, как он сам, не сознаем интересов государства? Ты подумай. Ведь это же оскорбительно, когда тебе на каждом шагу тычут в глаза, что ты жулик; если за тобой не смотреть, то ты со службы в город будешь бегать, вовремя на службу утром не приходить, в канцелярии разговоры с знакомыми разговаривать! Ведь мы же интеллигентные люди! К чему эти жандармские приемы?
– Да, это не совсем приятно, – сказал человек в шубе.
Он еще что-то хотел прибавить, но вдруг оба его собеседника толкнули его и, вскочив, стали против него и начали плести что-то такое, отчего у посетителя на лице появилось определенное выражение испуга, как будто у него мелькнула мысль, что не спятили ли оба эти голубчика…
– Вы, товарищ, подайте заявление… во вторник будет заседание коллегии, там рассмотрят, – говорил один.
– Это вам не сюда нужно было обратиться, вы пойдите лучше в Цветметпромторг, – говорил другой, все время делая страшные глаза и косясь при этом куда-то назад.
По коридору к ним шел человек с остренькой бородкой, в синей блузе, с портфелем. И чем он ближе подходил, тем больше человек в коротких брючках работал глазами, а толстый тем усерднее убеждал посетителя подавать заявление. Наконец оба вздохнули и, посмотрев вслед человеку с портфелем, когда он отошел на значительное расстояние, сказали оба в один голос:
– Видал фрукта?
– Этот?
– Ага…
– А я думал, что вы оба спятили.
– Спятишь… даже пот прошиб.
– А с прежним хорошо было?
– Ох, лучше не вспоминать, сердце не растравлять… Вот был человек! прямо как поступил, так призвал нас всех и сказал: «Товарищи, я назначен к вам начальником, но прошу помнить, что, уважая вас, я не признаю этого слова. Вы не хуже меня знаете, что от вашей работы зависит благосостояние республики, и это сознание для вас должно заменять всякое начальство».
– Выражения-то какие! – подхватил человек в коротеньких брючках: – «Не признаю этого слова!» Вот, брат! Вот это доверие, вот это уважение к личности.
– Да, здорово. И хорошо жилось?
– Ну, что там и говорить… Людьми себя, одним словом, чувствовали, а не поднадзорными, как сейчас, какое-то самоуважение появилось. Бывало, идешь на службу без всякого неприятного чувства, как к себе домой, знаешь, что никто тебя проверять не будет, расписываться не заставят. Сейчас утром бежишь и то и дело часы вынимаешь, как бы не опоздать! А тогда, бывало, идешь спокойно и не думаешь: когда ни приди, никто тебя учитывать не будет. Бывало, раньше двенадцати часов и не приходили. Да и работу возьми: разве мы так работали, как теперь, когда точно каторжные сидим, не разгибая спины? Бывало, кто-нибудь из знакомых зайдет, с ним посидишь-поболтаешь, потом в город пойдешь, как будто по делу службы – все равно тебя никто учитывать не будет.
– Да, таких начальников поискать… Вот этот сейчас прошел, так оторопь какая-то берет, как только увидишь его, а прежний, бывало, что он тут, что его нету, – никто внимания не обращает. Бывало, когда уходят служащие, одеваются в раздевальне, так затолкают его. А он скромный такой, стоит в уголке, дожидается. Так последним и уходит.
– Да, приятный был человек…
– Еще бы не приятный… А возьми бумаги – когда принесешь ему, бывало, на подпись и начнешь объяснять, он только, бывало, скажет: «Вы говорите так, как будто я вам могу в чем-нибудь не доверять». Вот ей-богу! А записку там какую написать попросишь для знакомого. Он только спросит: «Вы ручаетесь за него?» «Еще бы, конечно!» И готово – ничего больше не скажет и подпишет. Сколько народу он от всяких неприятностей избавил, – не перечтешь!
– Да, вот наша беда в том, что у нас хорошие люди почему-то не держатся, – сказал посетитель.
– Не держатся… – повторили оба его собеседника. – В чем дело?
– А где он сейчас-то?
– Прежний-то? Под судом. Как приехал Рабкрин, как начал раскапывать – оказалось, что служащие за делом проводили только одну треть рабочего времени, что по его запискам какие-то жулики свои дела устраивали и еще там – всего не перечтешь. Мы-то знаем, что он тут ни при чем. Ну, да ведь это в счет принимать не будут. Там сентименты не нужны. Да, такого начальника уж не будет… – сказали оба, вздохнув.
Один из пионерских отрядов захолустного городка был взволнован неприятным открытием: пионер Андрей Чугунов был замечен в систематическом развращении пионерки Марии Голубевой.
Было наряжено следствие, чтобы изобличить виновного и очистить пионерскую среду от вредных элементов, так как нарекания на молодежь приняли упорный и постоянный характер со стороны обывателей.
Говорили о том, что молодежь совсем сбилась с пути и потеряла всякие мерки для определения добра и зла. И, конечно, в первую очередь объясняли тем, что «бога забыли», «без религии живут».
Что касается бога, то тут возражать нечего, а что касается некоторых лиц, подобных Андрею Чугунову, решено было на общем собрании принять самые строгие меры. Если попала в стадо паршивая овца, она все стадо перепортит.
Устроен был негласный надзор и слежка за ничего не подозревавшим Чугуновым.
Преступление еще более усугублялось тем, что Мария Голубева была крестьянка (жила в слободе, в версте от города). Какого же мнения будут крестьяне о пионерах?
Выяснилось, что он часто гулял с ней в городском саду, потом иногда провожал ее до дома поздним вечером.
Слежку за ним решено было начать с четверга вечером, когда в клубе позднее всего кончались занятия и можно было вернее предположить, что он пойдет ее провожать.
В этот вечер весь отряд нервничал. Все были настроены тревожно, подозрительно, и глаза всех невольно следили за Чугуновым.
Он был парень лет пятнадцати, носивший всегда куртку в накидку. Волосы у него были необыкновенно жесткие и сухие и всегда торчали в разные стороны. Он их то и дело зализывал вверх карманной щеточкой. Лицо у него было бледное, прыщеватое. Он всегда ходил отдельно от всех, около забора на школьном дворе, и на ходу зубрил уроки. В его наружности, казалось, не было ничего, что могло бы
заставить предположить возможность такого преступления.
А Мария Голубева производила еще более невинное впечатление: она была тихая, задумчивая девушка, едва переступившая порог шестнадцатой весны. С красненькой ленточкой в волосах, с красным платочком на шее. У нее была привычка: вместо того, чтобы расчесывать волосы гребенкой, она мотала головой в разные стороны, отчего ее стриженые волосы рассыпались, как от вихря, а потом она просто закладывала в них круглую гребенку.
Ее почти никто не осуждал, так как видели в ней несознательную жертву. На нее только смотрели с некоторым любопытством и состраданием, когда она проходила мимо.
Все негодование сосредоточилось на Чугунове.
В четверг, после окончания занятий в клубе, отряженные для слежки два пионера делали вид, что никак не найдут своих шапок, чтобы дождаться, когда выйдут Чугунов и Голубева. И всем хотелось видеть, что будет. Поэтому в раздевальне была толкотня. Шли негромкие, осторожные разговоры. И все посматривали на коридор. Вдруг кто-то подал знак, что идут, и все, давя друг друга, выбежали на улицу.
В приоткрытую дверь было видно, что делалось в раздевальне.
Все столпились около двери и жадно следили.
– Товарищи, идите домой, – двум товарищам поручено, они проследят и донесут, а вам тут нечего делать, – сказал вожатый.
Но все нервничали, волновались, и никто не двинулся с места. Потом вдруг бросились врассыпную и спрятались за угол: показался Андрей Чугунов с Марией.
Они не разошлись в разные стороны, как бы следовало им, жившим в противоположном друг другу направлении, а пошли вместе, в сторону окраины города. Ясно было, что Андрей отправился вместе с ней до ее деревни.
Потом все увидели – в полумраке вечера, как Андрей перешел по жердочкам через ручей и подал Марии руку. Она перешла, опираясь на его руку.
Два следователя запахнули от ветра куртки и осторожно шмыгнули вслед за ушедшими.
Оставшиеся чувствовали себя взволнованными всей таинственной обстановкой и тем, что Андрей идет сейчас, ничего не подозревая, а между тем за ним неотступно будут следовать две тени.
В этот вечер все долго не ложились спать, так как ждали возвращения следователей, чтобы узнать от них о результатах.
Мальчики и девочки долго сидели в столовой вокруг стола, с которого убрали посуду, и говорили тихими голосами, всякий раз замолкая, когда мимо проходил руководитель.
Его они не захотели мешать в это дело, пока не выяснится полностью вся картина.
В одиннадцать часов ребята вернулись. Все бросились к ним и начали расспрашивать, что оказалось, подтвердились ли обвинения? Те принялись жадно за еду на уголке стола и хранили глухое молчание. Они заявили, что до суда не скажут ни слова.
– Будет дурака-то валять! – сказал кто-то.
– Нет, товарищи, они правы; они, как поставленные официально, не могут удовлетворять простое любопытство, – сказал Николай Копшуков, один из старших в отряде.
Ребята замолчали и, стоя в кружок около ужинавших, молча смотрели на их лохматые макушки и жадна жующие рты, набиваемые гречневой кашей.
Все с еще большим нетерпением ждали теперь суда, который назначили на третий день после слежки, в воскресенье.
В общежитии с утра был такой вид, какой бывает в улье, когда выломают мед. Все как-то возбужденно, без всякой видимой цели сновали взад и вперед.
Дежурные принесли чаю и булок. Все наскоро напились чаю и побежали в верхнюю спальню, оттуда – в зал, где был назначен суд.
Десятки глаз провожали Чугунова, когда он шел в зал по вызову вожатого, все еще ничего не подозревая.
Президиум суда сел за выдвинутый на середину зала стол.
Ребята сели на окна и на лавки. В зал вошла беременная кошка, которую звали почему-то «Мишкой», и стала тереться о ноги.
– Пионер Чугунов! – сказал председатель суда. Он при этом встал и, взлохматив вихор, покраснел, так как сидевший справа от него товарищ дернул его за рукав, чтобы он не вставал, а говорил сидя.
– Пионер Андрей Чугунов обвиняется товарищами в систематическом развращении своего товарища по отряду – Марии Голубевой.
– В чем дело? – сказал, поднявшись с лавки, Чугунов и, оглянувшись кругом, пожал плечами, как бы спрашивая всех – в здравом ли уме и твердой памяти заседающие за столом типы?
– Ты после дашь свои объяснения, – остановил Чугунова председатель. – Товарищи! – сказал он, повысив голос и взглядывая в сторону окон, откуда слышались негромкие голоса переговаривавшихся ребят. – Прошу внимания. Да прогоните к черту эту кошку! Товарищи, в переживаемый момент, когда молодежь обвиняют в распущенности и в том, что недостойно пионеров, мы особенно должны высоко держать знамя. А такие элементы, которые дискредитируют, должны особенно преследоваться и изгоняться из отрядов.
Чугунов сидел в накинутой на плечи куртке и пожимал плечами, как бы говоря, что все это хорошо, но какое к нему-то имеет отношение?
– Замечания некоторых товарищей вынудили нас устроить расследование дела, и полученный материал вполне подтверждает прежние заявления отдельных товарищей. Теперь разрешите допросить товарища Андрея Чугунова.
Председатель погладил ладонью волосы, как бы соображая, какие задавать вопросы.
Но сосед справа опять что-то пошептал ему.
– Впрочем, нет, – сказал председатель, – я сначала прочту, что видели третьего дня два товарища, которым дано было поручение от отряда проследить поведение Чугунова. Вот оно:
«В одиннадцать часов, когда кончились клубные занятия, то все пошли одеваться, а мы как будто потеряли картузы и задержались, чтобы все видеть. Вышел Чугунов вместе с Марией, и, когда она стала одеваться, он держал ее сумку и мешок, который она должна была нести домой, так как в нем была мука из кооператива.
Потом он пошел вместе с ней налево от школы, через ручей, где подал ей руку и перевел через этот ручей по бревну, как барышню. Потом пошли вместе дальше. Нам нельзя было идти близко во избежание того, чтобы они не заметили нас. И потому нам мало было слышно, о чем они говорили. Но слышно было, что о стихах. Причем осталось неизвестным, о своих стихах он говорил или о стихах известных поэтов. А потом взял у нее мешок и стал нести вместо нее. Потом долго стояли на опушке, и что они делали, было не видно, так как очень темно. Потом она пошла одна, а он вернулся, оставив нас незамеченными в кустах опушки».
– Вот. Картина ясна, товарищи. Перед нами налицо поведение, недостойное пионера, как позорящее весь отряд.
– Признаешь? – обратился он к Чугунову.
– Что признаю?
– Что здесь прочтено. Все так и было?
– Так и было.
– Значит, и через ручей переводил и мешок нес?
– И мешок нес.
– А стихи чьи читал?
– Это мое личное дело, – ответил, густо покраснев, Чугунов.
– Нет, не личное дело. Ты роняешь достоинство отряда. Ежели ты свои стихи писал и читал их не коллективу, а своей даме, то это, брат, не личное дело. Если мы все начнем стихи писать да платочки поднимать (а ты и это делал), то у нас получится не отряд будущих солдат революции, а черт ее что. Это не личное дело, потому что ты портишь другого товарища. Мы должны иметь закаленных солдат и равноправных, а ты за ней мешки носишь, да за ручку через ручеек переводишь, да стихи читаешь. А это давно замечено – как проберутся в отряд сынки лавочников…
– Я не сын лавочника, мой отец слесарем на заводе! – крикнул, покраснев от позорного поклепа, Чугунов.
Но председатель полохматил волосы, посмотрел на него и сказал:
– Тем позорнее, товарищ Чугунов, тебя это никак не оправдывает, а совсем – напротив того. Сын честного слесаря, а ухаживает за пионеркой. Если она тебе нужна была для физического сношения, ты мог честно, по-товарищески заявить ей об этом, а не развращать подниманием платочков, и мешки вместо нее не носить. Нам нужны женщины, которые идут с нами в ногу. А если ей через ручеек провожатого нужно, то это, брат, нам не подходит.
– Она мне вовсе не нужна была для физического сношения, – сказал Чугунов, густо покраснев, – и я не позволю оскорблять…
– А для чего же тогда? – спросил, прищурившись, сосед председателя с правой стороны, тот самый, который вначале дернул председателя за рукав. – Для чего же тогда?
– Для чего?.. Я почем знаю, для чего… Вообще. Я с ней разговаривал.
– А для этого надо прятаться от всех?
– Я не прятался вовсе, а хотел с ней один быть.
– Один ты с ней мог быть для сношения. Это твое личное дело, потому что ты ее не отрываешь от коллектива, а так ты в ней воспитываешь целое направление.
– А если она мне свое горе рассказала?.. – сказал, опять покраснев, Чугунов.
– А ты что – поп?
– Я не поп. А она мне рассказала, а я ее пожалел, вот мы с тех пор и…
– Настоящая пионерка не должна ни перед кем нюнить, а если горе серьезное, то должна рассказать отряду, а не отделяться на парочки. Тогда отряды нечего устраивать, а веди всех к попу и ладно, – сказал председатель.
Сзади засмеялись.
– Вообще, картина ясна, товарищи. Предъявленное обвинение остается во всей силе неопровергнутым. Товарищ Чугунов говорит на разных языках, и поэтому нам с ним не понять друг друга. И тем больнее это, товарищи, что он такой же, как и мы, сын рабочего, а является разлагающим элементом, а не бойцом и примерным членом коллектива.
Ставлю на голосование четыре вопроса:
– Эй, ты, «Мишка», пошла отсюда – посторонним воспрещается, – послышался приглушенный голос с окна.
…1. Доказано ли предъявленное обвинение в систематическом развращении пионером II отряда Чугуновым пионерки Марии Голубевой?
2. Следует ли его исключить из списка пионеров?
3. Признать ли виновной также и Марию?
4. Следует ли также исключить и ее?
Голоса разделились. Большинство кричало, что если это дело так оставить, то разврат пустит глубокие корни и вместо твердых солдат революции образуются парочки, которые будут рисовать друг другу голубков и исповедываться в нежных чувствах. На черта они нужны. Такая любовь есть то же, что религия, т. е. дурман, расслабляющий мозги и революционную волю.
Любовью пусть занимаются и стихи пишут нэпманские сынки, а с нас довольно здоровой потребности, для удовлетворения которой мы не пойдем к проституткам, потому что у нас есть товарищи.
Меньшинство же возражало, что этак совсем искоренятся человеческие чувства, что у нас есть душа, которая требует…
Тут поднялся крик и насмешливые вопли:
– До души договорились! Вот это здорово! Ай да молодцы! «Мишка», а у тебя душа есть?
– У них душа стихов требует! – послышался насмешливый голос.
– Хулиганы!..
– Лучше хулиганом быть, чем любовь разводить.
– Товарищи, прекратите! – кричал председатель, махая рукой в ту сторону, где больше кричали, потом, нагнувшись к соседу с правой стороны, который ему что-то говорил вполголоса, он сказал: – Проголосуем организованным порядком. Артем, вышвырни кошку. И заприте дверь совсем, не пускайте эту стерву сюда.
При голосовании первого вопроса о виновности в систематическом развращении факт доказанности вины признан большинством голосов.
При голосовании об исключении некоторое незначительное меньшинство было за оставление. По постановлению большинства – исключен.
При голосовании о виновности Марии факт виновности признан большинством голосов.
По четвертому пункту большинство стояло за оставление, но с условием строгого внушения держать знамя пионера незапятнанным.
Чугунов молча снял свой красный галстук, положил его на стол и пошел из зала в своей накинутой на плечи куртке. Человек 10 пионеров сорвались с места и, крича по адресу оставшихся: «Хулиганы! обормоты» – пошли вон из зала за Чугуновым.
Председатель взял красный галстук, свернул его, бросил в корзину для сора.
И сказал: «Ушли, ну и черт с вами».
ПРАВО НА ЖИЗНЬ,
ИЛИ ПРОБЛЕМА БЕСПАРТИЙНОСТИ
«Если ты до сих пор существуешь на свете, значит, ты благополучно проскочил через революцию и теперь имеешь право на жизнь, так сказать, за давностью лет…»
Так думал и неоднократно говорил себе в последнее время беспартийный писатель Леонид Сергеевич Останкин.
Думал он так вплоть до того дня, когда в вагоне трамвая столкнулся с одним из своих товарищей писателей, и тот поторопился сообщить ему новость, которая и привела впоследствии к трагической развязке.
В это роковое утро Останкин чувствовал себя особенно хорошо. Он сидел в сквере и ждал трамвая, чтобы ехать в свою редакцию. Весеннее солнце, весенние легкие костюмы, женские лица – все это давало ощущение радости и легкости наладившейся жизни.
Сам он был одет в синюю блузу с отглаженными складочками, из хорошего дорогого материала, без воротника, а с вырезом, из которого виднелась чуть-чуть сорочка и мягкий воротник с галстучком в виде черного бантика.
Желтые туфли необыкновенно шли к синему, в особенности, когда он садился и вздергивал на колене брюки повыше. Он всегда их так вздергивал, чтобы видны были красивые модные носки квадратиками.
Этот костюм давал ему реальное ощущение того, что жизнь вошла наконец в спокойное русло, когда тебя уже
никто не остановит и не спросит, почему так хорошо одет и из какого ты класса.
Если бы кто-нибудь спросил его, почему он таким щеголем ходит, Леонид Останкин с удовольствием ответил бы ему давно приготовленной на этот случай фразой:
– Я горжусь тем, что Республика Советов может так одевать своих писателей.
И было даже досадно, что к нему никто с такой фразой не обращался. А с другой стороны, если не обращались, то, значит, жизнь действительно крепко вошла в берега. И бояться уже нечего.
И только иногда у него мелькал испуг: вдруг что-нибудь может пошатнуться, – переменится политика по отношению к писателям или еще что-нибудь. Это жило в нем, как смутное ожидание. Хотя и оно все слабее и слабее проявлялось, так как никаких внешних толчков не было.
Но при малейшей тревоге у него все-таки каждый раз екало сердце.
Останкин увидел подходивший трамвай, хотел было сесть, но вовремя заметил тоже садившегося в трамвай знакомого писателя, Ивана Гвоздева, который все жаловался, что его «запечатывают», и имел привычку громко высказывать свои жалобы на власть; если это было на улице или в трамвае, то на него все оглядывались.
Поэтому Останкин сделал вид, что он опоздал сесть, и поехал в следующем трамвае. Кроме боязни, что на них будут оглядываться, когда Гвоздев начнет свои разговоры, у Останкина было к нему какое-то неуловимое презрение, как к писателю, печатавшемуся в более правых журналах. И хотя все журналы были советские и издавались тем же правительством, все же какие-то неуловимые оттенки правизны и левизны были. Они угадывались верхним чутьем. И хотя Леонид Останкин был и считал себя беспартийным, все же у него была внутренняя мерка левизны и правизны. И было это презрение к тем, кому приходилось печататься в правых журналах, какое бывает у человека устроившегося к неустроившемуся.
Пробираясь в вагон и глядя прищуренными близорукими глазами через очки несколько вкось, как он имел привычку смотреть, когда разглядывал дальние предметы, Останкин вдруг почувствовал, что его кто-то дернул за рукав.
Оглянувшись, он увидел знакомого писателя.
Тот поздоровался и громко на весь вагон спросил таким тоном, от которого у Останкина что-то екнуло в том месте, где у пугливых людей находится сердце:
– Читали?..
– Что? – спросил Останкин, почему-то наперед почувствовав себя виноватым.
– Да как же! О нашем брате… Кто из писателей не будет коммунистом, тем – крышка!
Останкин покраснел, точно его в чем-то поймали, он неловко, растерянно улыбнулся и сказал:
– Что так строго?
– Вот вам и строго.
Останкин сделал вид, что это к нему нимало не относится, нисколько его не беспокоит, и заговорил о другом. Но он почувствовал вдруг, как вся радость жизни исчезла и заменилась тягостным сосущим ощущением под ложечкой.
Ему хотелось спросить, в какой газете это напечатано, но не спросил, чтобы не подумали, что он испугался.
Но он, действительно, почувствовал такой испуг, как если бы он подделывал векселя и ему сказали бы:
– Читали? Обнаружена подделка векселей, принялись за тщательные поиски подделывателя.
Трудно было бы при таких условиях быть спокойным и благодушно взирать на божий мир.
Увидев в углу газетчика, Останкин сделал вид, что ему здесь нужно слезать, простился с знакомым и уже в дверях, как будто только что вспомнив, крикнул:
– А где это напечатано?
Знакомый назвал газету. Останкин соскочил. Выждав, когда скроется трамвай, чтобы знакомый не увидел, он купил и развернул газету на ограде гранитной набережной.
Сердце глухо, редко стучало, как будто он ждал найти сейчас приговор своей спокойной до сего времени жизни и даже увидеть свою фамилию.
Но когда он прочел статью, у него отлегло от сердца.
– До чего люди неспособны понять даже то, что написано черным по белому! – сказал он.
Действительно, в статье говорилось только о внутренней драме современного советского писателя. Автор статьи говорил, что, если писатель не проявит себя активной силой, не сольется органически с новой жизнью и не будет питаться ее соками, он неминуемо погибнет. А то писатели пишут, описывают, а кто стоит за этим описываемым – неизвестно. Ничего не видно. Человек без наружности. Вся и разница между ними в стиле да в манере.
Смысл статьи был вполне ясен. Ни о каких устрашающих мерах не было ни слова. Но, странное дело, в сердце Леонида Останкина, едва он сделал несколько шагов, стала закрадываться тревога, как будто он был действительно в чем-то виноват.
Но в чем же он виноват?
Он напрягал все свое соображение и не находил за собой никакой вины.
– Прежде всего, я занимаю штатную должность секретаря, – сказал себе Останкин, – и меня это не может касаться.
Но сейчас же внутренний голос возразил ему:
– А разве со штатной должности тебя сковырнуть нельзя? На твое место найдется немало таких, которые действительно несли революционную работу, а ты что делал?..
– Я ничего предосудительного не делал. Во всяком случае нет ни одного факта, который бы указывал на мою преступность.
– Мало, что нет факта, – ответил ему опять внутренний голос, – есть, брат, вещички потоньше фактов.
Какая-то неприятная тревога, такое ощущение, как будто все видят, что его дело – дрянь, охватывало его все больше и больше, несмотря на его упорное желание логически доказать себе, что эта тревога – вздор.
– Вот стоит какому-нибудь болвану вякнуть, и кончено, – настроение все к черту.
Это тем более было досадно, что сегодня он приготовился с одной интересной женщиной пойти в театр, а после, захватив бутылочку шампанского, посидеть у нее на ее мягком диване и показать ей свой новый рассказ, корректуру которого он сейчас получит.
Сделав над собой усилие, чтобы отделаться от навязчивых мыслей, он пошел в редакцию.
И здесь ждало его то, что совершенно опрокинуло все его спокойствие и уверенность в прочности своего существования…
Проходя по коридору редакции, Останкин услышал в комнате художественного отдела говор многих голосов и знакомый хохот критика Гулина, имевшего привычку смеяться над тем, в чем мало было смешного.
Сейчас Останкину этот смех показался особенно неприятен.
Он вообще не любил шумных людей. Сам он был всегда ровный, корректный и культурный человек, не производивший никакого шума. В редакции он большею частью сидел тихо за своим столом. Волосы у него надо лбом всегда были спутаны наперед, как будто он, сидя над работой, не раз лохматил свой вихор. Очки, которые у него постоянно спускались, он поправлял двумя пальцами правой руки, подпихивая их выше к переносице.
Когда его окликали, он поднимал голову и поворачивал ее несколько вбок, так что смотрел по своей привычке вкось через очки. Ответив, что нужно, он опять опускал голову и продолжал писать.
Он подумал с неприятным чувством о том, что Гулин, наверное, сидит на его столе и, болтая ногами, хохочет. Нужно будет просить его слезть, а он, конечно, придерется к случаю, пустит какую-нибудь дурацкую остроту.
Когда Останкин вошел, несколько сотрудников стояли перед столом и, опираясь на спины друг друга, что-то читали и обсуждали. В стороне, на окне, сидел унылый и хмурый Иван Гвоздев. Пролетарский поэт Звездин беззаботно закуривал папироску, сидя бочком на столе и покачивая одной ногой.
У него был такой вид, какой бывает у сына директора заведения при известии, что много учеников, его товарищей, предполагается уволить: это среди них вызывает переполох, но на нем никак не может отразиться.
– А! Мое почтение! Пожалуйста, пожалуйста, вас только и не хватает! – закричал Гулин, едва Останкин вошел в комнату и вкось через очки посмотрел на собравшихся.
Останкин почувствовал, что у него, по обыкновению, упало сердце, а на лице против воли опять появилась та же улыбка, какою обыкновенно хотят скрыть свое волнение.
– Читали? – крикнул Гулин.
– Читал и ничего особенного не нашел, – ответил Останкин.
– Ах, не нашли?.. С чем вас и поздравляем. А вот как выволокут вас за ушко да на солнышко, вот тогда найдете особенное.
– Я нашел особенное, – живо заговорил рецензент Юлиус, шершавя стриженый затылок и шагая по комнате, – но не в той плоскости, как вы понимаете. Вы понимаете это так, как будто мы, все пишущие, какие-то жулики, которых собираются уличить и прихлопнуть… Ничего подобного! Нам напоминают товарищи, чтобы мы ни на минуту не порывали связи с основным жизненным течением. Никто не требует от вас, чтобы вы были непременно коммунистами с партбилетом в кармане, но требуют, чтобы интересы революции были вашими интересами. Иначе – смерть. Смерть не в том смысле, как это понимает Гулин, а в том, что вы тогда просто окажетесь инородным телом… дойдете до ощущения пустоты в себе, которая…
– Нет, мистер Кукс, вы идеалист и поборник жизненных течений, поэтому на вашем языке все звучит прекрасно. Но мы смотрим в корень вещей. И ваша пустота, как вы изволите выражаться, означает то, что в одно прекрасное время производится учет направления духовной энергии страны, представителем чего являетесь вы, и находят, что в этом направлении нет никакого направления, и вам говорят: пойдите-ка вы к чертовой матери! У нас есть те, кто действительно представляет собою часть революционного организма. И мы в первую голову должны им дать папу-маму, сиречь кус ржаного или белого хлеба, а не кормить вас, трутней, из-за совестливости перед бело-желтой Европой. И ваша идеалистическая пустота станет тогда самой реальной пустотой: в кармане ни черта, жить нечем, никуда не принимают. И отовсюду провожают вас с вышеуказанным лозунгом с присовокуплением чисто национальных выражений. Правда, товарищ Останкин? – заключил Гулин и, извернувшись, ткнул его под ребро большим пальцем.
У Останкина было такое ощущение, какое было у него в трамвае: точно он делал постоянные усилия, чтобы другим не было видно, что он виноват. И он всеми силами старался делать вид, что это к нему не имеет никакого отношения.
Он вышел в коридор и спросил рассыльного:
– Корректуру мне из типографии не приносили?
– Ее еще вчера вечером принесли после вашего ухода, ее товарищ Рудаков зачем-то взял с собой.
«Странно… Зачем редактору понадобилась корректура его рассказа?»
– Он не говорил, когда придет?
– Сейчас должен быть, – ответил рассыльный, изогнувшись и посмотрев на часы, висевшие за углом в коридоре над дверью. – Да вот и они!
Останкин почувствовал сосущую тоску под ложечкой, точно ему вдруг мучительно захотелось есть, и невольно подумал о том, насколько этот рассыльный, Иван, в более лучшем положении, чем он: ему нечего бояться. Он не знает страха. У него есть непререкаемое право на жизнь. А у него, у Леонида Останкина, это право настолько зыбко, что колеблется от малейшей причины.
– И когда они уйдут наконец отсюда! – подумал он и зашел в другую комнату, где стояли пустые столы, чтобы не присутствовать при их разговорах и не делать насильственно-беззаботного лица.
– Товарищ Рудаков вас просят, пожалуйста! – сказал Иван, всунувшись одним плечом в дверь и кивнув головой направо, в сторону редакторского кабинета.
Останкин при этом почувствовал то, что чувствует подсудимый, когда ему говорят:
– Пожалуйте в зал заседаний, суд пришел…
Редактор прошел через комнату, где велись дебаты около газеты. Там все притихли. Только Гулин сказал:
– А ведь, поди, ему тоже не очень по вкусу, как-никак, хоть и коммунист, но из эсеров. Тоже, брат, мементо мори*. – И прибавил, кинув в сторону проходившего Леонида Сергеевича: – Пойди, пойди, тебя поисповедуют.
* Помни о смерти ( от лат. Меmеntо mоri).
Редактор снимал пальто. Молча повесил его в угол за дверь и, снимая кашне, сел за стол. Подал через стол руку Останкину и потер вспотевший лоб, как будто что-то соображая или припоминая, что ему нужно было сделать в первую очередь.
– Да!.. О вашем рассказе…
У Останкина заморгали почему-то глаза, как моргают, когда к носу подносят кулак, и стало горячо щекам.
Рудаков хлопнул себя по одному карману, потом, прикусив губы, глубоко залез в другой и вынул смятую корректуру.
Останкин издали уже увидел какие-то росчерки красными чернилами, знаки вопроса, как ученик, который надеялся за письменную работу получить пять и вдруг видит зловещие красные чернила, множество подчеркнутых мест, и в конце, наверное, стоит единица.
Редактор развернул перед собой корректуру, несколько времени смотрел на нее молча, потом взглянул на Останкина и сказал:
– Где ваше лицо?
Тот от растерянности машинально провел ладонью по щеке.
– Совершенно не видно лица! – продолжал Рудаков. – Все темы у вас только о революции и о рабочих, но когда не видишь вашего лица, то воспринимаешь это как фальшь, потому что теперь «так нужно» писать.
– Я пишу вполне искренно, – сказал Останкин, покраснев.
– Верю! Но чем искреннее вы пишете, тем больше читатель, не видя вашего лица, воспринимает это как подделку и подслуживание: почему это вдруг все шагу не ступят без того, чтобы о революции или о рабочих не написать?
Останкин стоял за креслом Рудакова и чувствовал, что не только щеки, а и уши начинают гореть у него, как от ветра. Он слушал, а сам думал о «точке» и о том, как он с такими красными щеками выйдет в ту комнату, где Гулин.
– Революционное художественное произведение можно писать, ни слова не упоминая о самой революции, – сказал Рудаков и посмотрел снизу на Останкина.
Останкин вдруг почувствовал какое-то холодное равнодушие и безразличие, какое чувствует человек, убедившийся в своем полном провале. Он слушал редактора и бездумно смотрел в завивающееся на его макушке гнездышко из волос.
Леонид Останкин и до революции делал то же, что и теперь, – писал. Но ему в голову никогда не могло прийти, что от его писания могут потребовать чего-то особенного; поставить вопрос о его лице… Если бы до революции его спросили: чему вы служите? Останкин с ясным лицом ответил бы:
– Я служу вообще культуре и удовлетворению эстетической потребности.
Наконец он просто мог бы сказать:
– Я занимаюсь литературой.
И все были бы удовлетворены. И он не чувствовал бы, как теперь, за собой никакой вины.
– Но все-таки в чем же моя вина?! – спросил себя с недоумением Леонид Сергеевич. –Я чувствую себя так, как будто меня действительно в чем-то уличили. Я решительно ни в чем не виноват.
Фактически он действительно не знал за собой никакой вины, никакого преступления перед Республикой Советов.
Но было несомненно, что он в чем-то виноват.
Иначе он не пугался бы так и не чувствовал себя точно раздетым от этого дурацкого восклицания:
– Читали?..
История жизни гражданина Останкина за все время революции была, в сущности, самая обыкновенная и для среднего человека вполне извинительная.
В 1918 году он сбежал из Москвы вследствие резкого уменьшения эстетических потребностей у населения. Поехал питаться в свой родной город Тамбов. Но там было одно неудобство: отец Останкина был инспектором народных училищ. И его там все знали. Это его почему-то испугало.
И он опять бросился в Москву.
Чего он хотел, когда с мешком за спиной, обмотанный старым башлыком, в своих очках, постоянно покрывающихся туманом от мороза, цеплялся за мерзлые ручки вагонов и, зажатый толпой в углу вагона, ехал в Москву?
Да просто одного: получить возможность жить. Только жить.
Приехав в Москву, Останкин устроился через своего знакомого в одном из детских домов вешать продукты.
И вот тут в первый раз допустил маленькую подтасовочку.
В одной анкете написал, что он сын народного учителя из крестьян… в другой – скрыл, что он человек с высшим образованием. Он сам не знает, почему он это сделал. Просто побоялся обнаружиться.
Вот и все его фактические грехи перед республикой. В сущности, какие пустяки, кто в этом не виноват? Всякий знает, что количество рабочего и крестьянского населения в первые же недели Октябрьской революции бешено возросло.
Почему? Да просто потому, что каждому хочется жить.
Просто жить. Дело обыкновенное.
Но смирный и тихий культурный человек, Леонид Сергеевич Останкин, казался теперь каким-то пришибленным.
И когда мимо него проходили люди со знаменами и пением, он невольно испуганно сторонился, как бы боясь, что его ушибут или даже раздавят.
Когда же приходилось участвовать в процессиях и петь «Интернационал», то он чувствовал себя в высшей степени неловко. Никогда отроду он не пел, голоса у него никакого не было, и почему-то стыдно было увидеть себя поющим. Но не петь он боялся. И потому шел в рядах других и открывал рот, как будто пел.
У него было такое впечатление, как будто мимо него бешеным вихрем неслась колесница истории, а кругом нее бежали и скакали в неистовой радости толпы людей. И все дело было в том, чтобы уцелеть и не быть ими раздавленным.
Тут два способа спастись.
Первый способ – бежать со всеми в толпе.
Но при этой мысли его охватывало чувство какой-то необъяснимой неловкости и страха. Неловкости от того, что вдруг он, Леонид Останкин, вместе с другими, с толпой, бежит бегом, во все лопатки.
Второй способ – это выждать в стороне; пока колесница умерит ход, и тогда на нее можно будет и самому взобраться.
Он, в сущности, был честный, культурно-честный человек, поэтому бежать за колесницей и орать во все горло, как делали многие из его знакомых, ему было как-то неловко.
А пафоса борьбы он, по своему характеру мирного, культурного человека, не чувствовал и не горел ею.
Да и потом – против кого борьба-то?.. Против буржуазии, всяких генералов, чиновников… А на его совести как раз есть один чиновник – собственный отец. Положим, этот чиновник сам сын дьякона. А все-таки чиновник, почти генерал…
Останкин выбрал второй способ спасенья: сидеть, ждать и делать какое-нибудь нейтральное общеполезное дело.
А что может быть нейтральнее вешанья продуктов? И в то же время это в некотором роде выполнение заказа эпохи.
Он сидел и каждую минуту ждал, что его спросят:
– С кем ты и против кого?
И логически правильно было бы ответить на этот вопрос:
– С вами и против себя.
И тысячу раз его уже спрашивали в разных анкетах:
– С кем ты? Кто ты?
И сколько было трудных минут, когда он придумывал, как ему написать анкету, чтобы его ответы почему-нибудь не бросились бы в глаза, чтобы на него не обратили внимания.
И обыкновенно после составления анкеты он целую неделю ходил как приговоренный. Ему все казалось, что сейчас придут из Чека и спросят:
– А где тут сын народного учителя, вдохновенный составитель фальшивых анкет?!
Или вдруг кто-нибудь утром скажет:
– Читали?.. Разыскивают почти генеральского сына, Останкина, скрывшегося из Тамбова. Уж не наш ли это Останкин?
– Нет, – ответит другой, – наш сын народного учителя из крестьян.
Прошел год, другой, третий, колесница все скакала. И Останкину все время приходилось вести свой баланс так, чтобы не попасть под колеса и в то же время не быть уличенным в отсиживании. Да еще, не теряясь, бодро отвечать на вопросы:
– С кем ты и против кого?
Наконец повеяло теплым ветром. Было обращено сугубое внимание на сохранение культурных ценностей, на облегчение жизни культурных деятелей. Леонид Останкин получил надежду на возвращение к жизни.
Пройдет еще года два, эстетические потребности возродятся, и тогда ему опять можно будет жить.
Он опять стал писать и поселился в одном из больших домов, где ему дали комнатенку по ордеру.
Население этого дома было приличное, все главным образом сыновья народных учителей.
Он познакомился с жильцами и всегда соглашался с ними в их отрицательных суждениях о колеснице, чтобы они не подумали, что он чужой, и не стали бы смотреть на него косо и с оглядкой.
А потом случилось так, что разговорился с комендантом дома, коммунистом. Комендант оказался тоже хорошим человеком. И Останкин высказывал суждения, которые соответствовали вполне суждениям коменданта, так что комендант чувствовал в нем своего человека.
Посмотрев как-то однажды на худые валенки и заштопанную куртку Останкина, комендант спросил:
– Вы, по-видимому, тоже из трудового сословия?
У Останкина не хватило духа обмануть ожидания приятного человека, и он, хотя и несколько нечленораздельно, но сказал, что из трудового.
И сын народного учителя, без всякого активного его желания, одной ногой уже очутился в дружной семье рабочего класса.
Но спокойствия он не нашел. Постоянно устраивались собрания, от которых он боялся уклониться, чтобы комендант не заподозрил его в равнодушии. А коменданта он почему-то безотчетно боялся, вопреки всякой логике.
И когда из домкома приходили что-то обмеривать в его комнате, он всегда с бьющимся сердцем открывал дверь и даже как-то особенно кротко и лояльно кашлял, пока обмеривали, хотя он был совсем здоров. Но почему-то боязно было показать, что он живет в полном благополучии и даже ни от каких болезней не страдает.
Когда же приходили обыскивать, не скрывается ли у него кто без прописки, Останкин сам показывал им те уголки, которые они по рассеянности пропустили. И когда обыскивавший извинялся за беспокойство, то Останкин чувствовал себя растроганным тем, что он чист, и тем, что его обыскивать приходили такие вежливые люди.
И ему даже было жаль, что у него всего одна каморка и в ней много показывать нечего.
А потом пришли наконец и совсем легкие времена. Петь «Интернационал» уже не заставляли, на работы не гоняли, собрания стали реже. Тут он получил в журнале штатную должность секретаря.
Леонид Останкин почувствовал, что день ото дня укрепляются его права на жизнь. И в тот же миг он почувствовал необыкновенную симпатию к революции. Совершенно искренно, до холодка в спине, почувствовал, что он любит революцию.
Когда в какой-нибудь революционный праздник шла процессия из представителей редакции, он с удовольствием нес знамя, чувствуя в себе должное и неоспоримое право по службе на это знамя.
Если же Гулин, по своему обыкновению, кого-нибудь пугал рассказами о предполагавшихся будто бы стеснениях, Останкин поднимал голову от корректур, смотрел на него вкось через очки и всегда спокойно вставлял слова два против Гулина и в защиту существующих порядков.
И сам радовался, что он высказывает такие мысли вполне искренно и никто не удивляется его левизне, значит, считают это вполне естественным для него. Значит, он постепенно, сам того не заметив, взобрался на колесницу и едет так же, как и все, кто имеет на это неоспоримое право.
И еще больше для него было радости, совершенно бескорыстной радости, когда его принимали за коммуниста и говорили:
– Ну, да уж вы, партийные!
Значит, со стороны не заметно, что он не коммунист. Значит, он отсиделся.
Видя на дворе коменданта, он проходил теперь мимо него с ясными глазами, чтобы дать ему почувствовать, что он не боится ходить мимо него. Ему только иногда было обидно, когда он видел, что какой-нибудь заведующий отделом ехал на автомобиле, а он, писатель, шел пешком. И тут же шевелилась недоброжелательная мысль: «Конечно, для умственный труд не важен, у нас цену имеет только тот, кто занимает административную должность, а писатель может и пешком пробежаться или в трамвае проехать».
Но это были мелочи на фоне общего благополучия.
А потом, как бы в довершение благополучия, произошла одна знаменательная встреча.
Останкин несколько раз встречал в коридоре квартиры недавно поселившуюся у них красивую женщину в мехах. Она служила в одном из музеев, как он узнал, и жила одиноко и замкнуто.
Ему никак не удавалось с ней познакомиться. Вернее, он не решался подойти к ней и заговорить. Потом наконец мечта его исполнилась. Он познакомился. Вышло это очень просто.
Он услышал стук в дверь коридора и пошел открыть.
Это оказалась она.
И так как уже несколько раз встречались взглядами и все было готово к тому, чтобы заговорить, то сейчас при естественном предлоге у него как-то само собой сказалось:
– А я слышу, что где-то стучат, и никак не могу понять.
– Если бы не вы, мне пришлось бы ночевать на улице, – сказала она и улыбнулась. Улыбка ее показала, что она уже давно была готова к тому, чтобы заговорить и мягко, ласково, как своему, улыбнуться. Но мешало то, что они не находили предлога для разговора.
Через неделю он зашел к ней, а еще через неделю они решили пойти в театр. С этого момента Останкин стал особенно следить за своим туалетом. Появились галстучки, хорошие сорочки…
Здесь было только одно неудобство: что подумает про него комендант?.. Неудобно же было ни с того ни с сего подойти к нему и сказать:
– Я горжусь тем, что в Республике Советов писатели могут так хорошо одеваться.
А ходить мимо него без этого объяснения было как-то неудобно, неловко.
Поэтому, выходя из дома и видя на дворе коменданта в сапогах и синей рубашке, он обыкновенно выжидал некоторое время, чтобы дать ему пройти.
А когда натыкался на коменданта нечаянно, то вдруг краснел и, чувствуя себя в чем-то виноватым, проходил мимо него более поспешным и озабоченным шагом, ожидая, что сейчас его окликнут и что-нибудь спросят.
Утром того дня, когда они решили пойти в театр, Останкин подумал о том, что хорошо бы после театра захватить бутылочку шампанского, это даст ему большую свободу и естественность в обращении с Раисой Петровной.
Наутро, идя на службу, когда она еще спала, он подсунул ей под дверь записочку и, радуясь жизни, пошел к трамваю.
А через какие-нибудь полчаса он услышал это проклятое:
– Читали?
А еще через полчаса:
– Где ваше лицо?..
И было впечатление, что завоеванное с таким трудом, с такими лишениями право жить, рухнуло. Вера в то, что революция кончилась, никаких проверок больше не будет, и его место в колеснице по праву останется за ним, – эта вера рассеялась как дым.
И вопрос о пересмотре его права на жизнь встал перед Останкиным во весь рост.
Останкин, после своего рокового разговора с редактором о лице, вышел из редакции вместе с писателем Иваном Гвоздевым.
Если он прежде избегал его, как устроившийся человек избегает неустроившегося, то теперь Останкину как раз нужен был такой человек, который был бы недоволен существующим порядком, ему можно было бы пожаловаться и найти у него полное понимание и сочувствие.
– Совершенно невозможно жить, – сказал Останкин, идя по улице и мрачно глядя себе под ноги.
– Невозможно, – отозвался Гвоздев.
– Только было стало налаживаться, все стали жить по-человечески, нет, опять к вам лезут в душу и смотрят, что у вас там. Ведь вы знаете, каких я левых взглядов, и все-таки им мало. Покажи еще им свое лицо.
– С лицом – беда, – сказал Гвоздев.
– Россия уж такая несчастная страна, что она никогда не увидит настоящей свободы. И как они не поймут, что, запечатывая мертвой печатью источники творчества, они останавливают и убивают культуру?.. Ведь, подумайте, нигде, кроме СССР, нет предварительной цензуры! Когда писатель не уверен в том, что ему несет завтрашний день, разве можно при таких условиях ждать честного, открытого слова? Все и смотрят на это так: все равно, буду что-нибудь писать, лишь бы прошло. Отсюда рождается цинизм, продажа своих убеждений за суп.
– Да, конечно.
– Прежде писатели боролись за свои убеждения, чтили их как святыню. Ведь прежде писатель смотрел на власть, как на нечто чуждое ему, враждебное свободе. Теперь же нас заставляют смотреть на нее, как на наше собственное, теперь сторониться от власти уже означает консерватизм, а не либерализм, как прежде. А каковы теперь убеждения писателя? Если ему скажут, что его направление не подходит, он краснеет, как сделавший ошибку ученик, и готов тут же все переделать, вместо белого поставить черное. А все потому, что запугали. Ведь мы друг друга боимся! Изолгались все вдребезги!..
Останкин вдруг оглянулся, вспомнив, что он говорит это на людной улице. За ним шли два рабочих, а за рабочими какие-то люди в военной форме.
У него пошли в глазах круги и похолодели уши. В припадке откровенности он совершенно забыл, что его могут услышать. Потом ему сейчас же пришла мысль, что Гвоздев ничего не говорит, а все только отмалчивается или ни к чему необязывающе поддакивает. Да и то только тогда, когда сзади него никого нет…
Теперь придет и расскажет все в редакции.
– Вот вам, скажет, и левого направления писатель, какие идейки проводит, рассказа его не похвалили, а он сейчас – в оппозицию!
«И зачем завел этот разговор…» – подумал почти с тоской Останкин и сказал вслух:
– Но у меня все-таки большая вера в мудрость вождей, – иногда вот так покипятишься, а потом уж после увидишь, что все так и нужно было.
Он нарочно сказал это погромче, так, чтобы шедшие сзади него рабочие могли услышать. А, может быть, они и не слышали, что он раньше говорил. Они не слышали, зато Иван Гвоздев слышал, – сейчас же сказал ему какой-то внутренний голос.
Останкин решительно не знал, о чем больше говорить с Гвоздевым. Весь поток мыслей сразу оборвался, пресекся, и присутствие Гвоздева вызывало в нем досаду, как будто он не знал, куда от него деться. А если его видел кто-нибудь из писателей, то пойдут еще разговоры, что дружбу с реакционером свел.
– Ну, мне налево, а вам?
– И мне налево, – сказал Гвоздев.
Полквартала шли молча.
– Да, вот какие дела, – сказал Останкин, потому что так долго молчать ему показалось неловко.
Гвоздев промолчал.
Еще прошли полквартала.
Останкин шел и напряженно думал, какой бы это еще вопрос задать Гвоздеву, но потом он сказал себе: «С какой стати я должен об этом беспокоиться, ведь он-то тоже молчит. Я хоть до этого говорил всю дорогу».
И приятели еще два квартала прошли молча.
Когда дошли до нового перекрестка, Гвоздев в свою очередь задал вопрос:
– Вам направо?
Останкин сам хотел задать этот вопрос, чтобы иметь возможность повернуть от Гвоздева в сторону, противоположную той, куда он пойдет, и потому замялся, как заминается человек, когда ему протягивают две руки с зажатой в одной из них шахматной фигурой и говорят: «В правой или в левой?»
– В левой, то есть налево… – сказал Останкин, покраснев.
– Черт возьми, нам все время по дороге. Вы что, где-нибудь здесь живете?
– Нет, нет, я дальше.
Останкин сказал это как раз в тот момент, когда они проходили мимо ворот его дома. Но он, боясь, как бы Гвоздев не зашел к нему, шел за Гвоздевым, сам не зная куда.
Все это совершенно испортило настроение, и когда, пройдя целую версту лишнего, он повернул назад и вспомнил, что сегодня идет в первый раз с Раисой Петровной в театр, это ему не доставило никакого удовольствия. И если бы он знал, что ему придется пережить в театре, он сейчас бы, не раздумывая ни минуты, разорвал эти несчастные билеты и развеял бы их по ветру.
Но прежде, чем идти в театр, нужно было успеть переделать возвращенный редактором рассказ.
И тут началось мучение.
Останкин пришел домой, наскоро пообедал и сел за рассказ.
Прежде всего в верхнем углу корректуры была надпись красными чернилами:
– Не видно лица…
И тут началось мученье.
Эта надпись приводила Останкина в полное отчаяние. Он сжал голову обеими руками и долго сидел так, глядя в корректуру.
– Какое же у меня лицо?.. Ну, ей-богу, нигде, кроме России, не могут задать такого идиотского вопроса!
– Вот и извольте с таким настроением идти в театр! А там еще какой-нибудь осел вроде Гулина, привяжется и крикнет на все фойе:
– Читали?..
– Вы еще не готовы? – послышался оживленный женский голос в дверях.
– Я сию минуту. Пожалуйста, войдите.
Останкин распахнул перед Раисой Петровной дверь. Она вошла и остановилась, осматриваясь. Потом увидела на столе корректуру и живо спросила:
– Что это? Вы пишете?..
Она с таким радостным изумлением подняла брови, как будто для нее это было самой приятной неожиданностью.
Останкин покраснел и спрятал поскорее корректуру в стол.
– Нет, это только начало, мне не хочется показывать вам этих пустяков.
И сейчас же подумал о том, какой был бы позор, если бы она успела посмотреть рассказ, на котором стоит красными чернилами надпись:
– Не видно лица…
Она была уже одета для театра. На ней было строгое, глухое черное платье и высоко взбитая, завитая прическа. Глаза возбужденно мерцали, как бывает у женщин, когда они собираются на бал, только что напудрились на дорогу и чувствуют в себе праздничную приподнятость.
Останкину стало приятно от мысли, что он пойдет в театр с такой красивой и так хорошо одетой женщиной.
Но в это время в конце коридора у выходной двери он увидел высокую фигуру коменданта в больших сапогах и в синей рубашке с расстегнутым воротом. И почувствовал, что пройти у него на глазах с хорошо одетой женщиной – неприятно, потому что он, наверное, подумает: вот это так пролетарский элемент, какую кралю в соболях подцепил да и сам прифрантился.
– Ах, платок забыл! – сказал Останкин, – вы одевайтесь и идите к трамваю, я догоню.
Он вернулся в комнату и стал смотреть в окно на двор, чтобы видеть, когда Раиса Петровна пройдет в ворота.
Он увидел ее во дворе и побежал догонять ее.
Ему вдруг до ощутимости ясно представилось, что что-то должно с ним случиться.
Пробегая около коменданта, который смотрел, как починяли электрические пробки, Останкин счел нужным остановиться, чтобы комендант увидел, что он идет один и не спешит.
– Когда будет собрание? – спросил он.
– В субботу, – отвечал комендант, посмотрев почему-то ему на ноги.
Останкин вышел из дома и взял Раису Петровну под руку.
– Что вам ценнее всего в писателе? – спросил он, когда они выходили на улицу.
– Как вам сказать… для меня лично ценнее всего за материалом чувствовать его самого, как невидимого судью жизни. Я не люблю новой литературы, потому что, когда читаешь, то такое впечатление, точно все пишут на заданные темы и не имеют своей темы.
– Что же, значит, вам дороже всего… лицо писателя? – спросил иронически Останкин.
– Вот, вот! Вы очень тонко это выразили. Именно лицо.
Леонид Сергеевич от этой похвалы своей тонкости почувствовал полный упадок духа и подумал о том, что хорошо, что он поторопился и сунул рассказ в стол.
– Почему вы, писатели, так не любите показывать его, и нас, простых смертных, не допускаете в свое «святая святых»? А ведь только лицо писателя делает вещь вполне ценной.
Останкин искоса посмотрел на Раису Петровну и ничего не сказал. «Кто ее знает, что она за человек», – мелькнуло у него в голове.
Не напрасно ли он вообще-то пошел с ней, незнакомой женщиной, в театр, в общественное место, где его могут видеть с ней все?
Может быть, как раз предчувствие касается ее?..
Но какое предчувствие? Что с ним может случиться в театре? Что, на него покушение, что ли, будет? Просто развинтились нервы от глупого редакторского замечания. Да и это совсем не серьезно. Тот же редактор, наверное, давно уже и забыл, что у секретаря его не оказалось лица.
Но ему представлялось, что все только и думают о газетной статье и подсматривают, как-то он теперь чувствует себя.
Когда они вошли в театр, Останкин даже стал украдкой осторожно вглядываться в лица, стараясь угадать, знают ли эти люди что-нибудь или еще ничего не знают? Читали они статью или не читали?
Лица у всех были спокойны, как бывают обыкновенно в театре, когда публика только еще собирается, и все ходят от нечего делать по фойе, рассматривая по стенам картинки и лица встречных.
Коридоры и фойе наполнялись нарядной публикой, как всегда бывает на премьерах.
Раиса Петровна, оправлявшая у зеркала волосы, часто с улыбкой повертывала в его сторону голову и продолжительно взглядывала на него. Останкин, державший ее сумочку в руках, отвечал ей такой же улыбкой, но он заметил сзади на ее горжетке большую плешину и это разбивало все его настроение. Да и вся горжетка при свете электричества, а главное в сравнении с мехами нарядных дам, выглядела довольно потертой.
И ему было неловко оттого, что он держит в руках сумочку этой плохо одетой дамы, как будто она близкий ему человек. А она так празднично себя чувствует и так открыто перед всеми смотрит на него, не зная того, как она выглядит сзади с этой плешиной.
Мысль об этом и о том, что его что-то ожидает здесь, что вот-вот, может быть, сейчас что-то произойдет, сделала то, что ему начали против воли лезть в голову самые нелепые мысли, которые он мысленно выговаривал про себя, и не мог с этим бороться.
Раиса Петровна попросила его походить с ней по фойе. Она шла оживленная, возбужденно-ласковая, но ее ласковость производила обратное действие на Останкина, потому что ему казалось, что идущие за его спиной люди смотрят на ее плешину.
«Ай да пара – писатель без лица и дама с плешиной!..»
И чем больше Раиса Петровна проявляла по отношению к нему ласковость и даже заботу близкого человека, тем он становился угнетеннее, рассеянней, спотыкался на пятки впереди идущих, а один раз издал горлом какой-то странный звук, так что на него оглянулись.
Самое мучительное было то, что сзади них шли и смотрели, как она с своей плешиной интимно нежно идет с ним под руку.
Вдоль стены фойе стояли диванчики. Если на них сесть, то будешь спиной к стене и к публике лицом.
– Не хотите ли посидеть? – сказал Останкин.
– Нет, я так давно не была среди народа, что хочется немножко потолкаться, – ответила Раиса Петровна. – Ну, да, так мне хочется продолжить наш разговор… Почему же вы не показываете своего лица? Что это – скромность?
Две ближайшие пары оглянулись на них. Останкин поспешил повернуть…
Ему казалось, что ей было приятно, что другие слышат ее голос, ее интересные замечания и оглядываются на них. Как будто она говорит не только для него, а и для публики. И от этого было неловко.
А, кроме того, тут всякий народ, может быть, кто-нибудь из своих увидит его и скажет завтра в редакции: «Есть писатели, которые делают вид, что они – живая часть пролетариата, а какие знакомства они водят, спросите-ка их!..»
Поэтому как только кто-нибудь оглядывался на ее голос, так Останкин сейчас же повертывал в обратную сторону. И так был поглощен наблюдением над тем, кто оглядывается, что однажды повернул два раза на протяжении одной сажени, точно они танцевали кадриль.
Раиса Петровна удивленно оглянулась на него, а он покраснел.
В первом антракте, проходя с Раисой Петровной по фойе вдоль стен, он вдруг увидел какого-то военного с малиновыми петличками, с длинной рыженькой бородкой, который внимательно смотрел на него, как показалось Останкину.
Пройдя несколько шагов, он оглянулся, чтобы проверить себя: военный совершенно определенно провожал его внимательным взглядом. У Останкина загорелись уши. И сколько он ни делал беззаботный вид человека, у которого совесть чиста, и его не запугаешь внимательным выслеживающим взглядом, – чувство страха, связанности, неловкости и тоскливого ожидания охватывало его все больше и больше.
Сейчас кто-нибудь смотрит на него и, наверное, думает: «Что же у этого субъекта уши-то так покраснели?..»
Перед концом второго действия он сказал Раисе Петровне:
– Не будем сейчас ходить, посидим лучше, а то я устал.
Они остались в партере.
Останкин стал украдкой оглядываться и вдруг увидел, что военный стоит в дверях партера и кого-то ищет глазами. Он поскорее повернулся лицом к сцене и почувствовал неприятное ощущение в спине, как будто по ней проводили гвоздем.
Смертная тоска охватила его. Он старался собрать все усилие воли, чтобы не поддаваться страху. В конце концов, что они могут сделать с его свободной душой. Он может уйти куда-нибудь в глухие места и жить там содержанием своей личности.
Чувствуя, что он никуда не может деться от своих мыслей, отвечает своей соседке невпопад, так что она уже начала на него тревожно коситься, он пошел покурить.
И вот тут-то, в табачном дыму, он увидел опять этого военного. Военный смотрел на него. Отступать было поздно.
Он стал закуривать, но в рассеянности, возросшей до крайних пределов, взял папиросу обратным концом в рот.
– Прошу извинения… – услышал он вдруг, – ваша фамилия не Останкин?
Леонид Сергеевич, не успев заметить своей ошибки с папиросой и не вынимая ее изо рта, испуганно оглянулся.
– Нет… то есть, да… – сказал он и так покраснел при этом, что человеку в военной форме только оставалось после этого сказать:
«Пожалуйте за мной, а то вы, кажется, уже в глухие места собираетесь?»
Но военный сказал совсем другое:
– Вы не из Тамбова?
– …Из Тамбова…
– То-то я смотрю, лицо знакомое, в восемнадцатом году вас там видел. Папироску-то вы не тем концом взяли, – прибавил военный, улыбнувшись.
Леонид Сергеевич тоже хотел улыбнуться, но губы его вдруг одеревенели, точно замерзли, и вместо улыбки вышло так, как будто он передразнил своего собеседника.
– Нет-нет да встретишь кого-нибудь из земляков, – сказал военный. – Ну, простите пожалуйста, всего хорошего, уже звонок.
– Что с вами, милый друг, – спросила Раиса Петровна, когда он вернулся, – на вас лица нет?
Останкин вздрогнул и некоторое время остолбенело стоял.
– Так, все неприятности… – сказал он, оправившись через минуту.
Они вышли из театра.
– Что же, в чем дело?
Раиса Петровна при этом вопросе даже положила руку на рукав его пальто и заглянула ему в глаза при свете фонаря. Они шли одни по опустевшей улице. И ее ласка от этого имела какой-то интимный оттенок.
Теперь, когда сзади никто не шел и не видел ее плешины, Останкин вдруг почувствовал, что в его одиночестве – это единственно близкая душа, пожалевшая его и пригревшая своей нежной женской лаской.
И ему захотелось ей рассказать все… Рассказать ей, что его отсиживание, кажется, сыграло с ним дурную шутку: он потерял свою позицию и не знает, с кем он и против кого. Кажется, ни с кем и ни против кого.
Но он искоса подозрительно посмотрел на Раису Петровну и ничего не сказал.
– Какой-то незнакомый субъект сейчас все следил за мной и потом очень язвительно, как мне показалось, сказал: «Нет-нет да встретишь земляка…» А я даже не знаю, кто он, – проговорил он через минуту.
– Э, милый друг, стоит обращать внимание. Давайте хоть на сегодня забудем обо всем! Хорошо?
Она сказала это так энергично и весело, что Останкину тоже вдруг показалось море по колено. Он забежал в открытый еще кооператив и купил бутылку шампанского.
Они пришли прямо к Раисе Петровне. Ее небольшая комната с широким диваном была уютно увешана коврами, старинными гравюрами и репродукциями с картин старых итальянских мастеров.
На туалетном и угольном столике были расставлены вещицы музейной ценности.
И вся комната как бы имела один стиль с хозяйкой, у которой на глухом черном платье с кружевным воротничком висела длинная нитка из египетских амулетов.
Раиса Петровна, остановившись перед зеркалом, с улыбкой оглянулась на Останкина, оправляя сзади шпильки в пышных волосах, потом сказала:
– Это все, что у меня осталось, – и она провела рукой, указывая на вещи и ковры. – Ну, как же мы устроим?
Они решили к дивану придвинуть маленький столик и на нем поставить вино и закуски.
А еще через некоторое время Останкин положил ей голову на колени, лицом вверх и лежал так, чувствуя незнакомое ему блаженство.
Он лежал и тихо проводил своей рукой по нежному и тонкому шелку ее рукава выше локтя, в том месте, где шелк плотно облегает полную часть руки. Она не отстранялась. Останкин поднял руку выше и гладил ее по плечу. Потом взял за шею и стал тихонько наклонять к себе ее голову.
Она, поняв, чего он хочет, замолчала и, не сразу поддаваясь его движению, смотрела ему в глаза, голова ее все ниже и ниже наклонялась над ним. Черные блестящие глаза ее все больше и больше приближались к нему.
Вдруг в дверь постучали.
Останкин вскочил так поспешно, как будто он ждал этого стука, но в самый последний момент забыл о нем. Вскочил и почему-то прежде всего спрятал бутылку под диван.
– Кто там? – спросила Раиса Петровна и подошла к двери.
– Вас спрашивают, – сказала она.
Останкин, побледнев, пошел к двери. За дверью стоял его сосед.
– Простите, что беспокою, – сказал он, – к вам два раза звонили и спрашивали, когда вы придете. А я не видал, что вы уже пришли.
– Кто звонил, не говорили?
– Упорно не говорят. Сказали только, что они до часу ночи еще раз позвонят.
– Мужской или женский голос? – спросил Останкин.
– Мужской.
Останкин вернулся в комнату с таким видом, как если бы ему сказали: «Приготовьтесь, в час ночи за вами придут и возьмут вас неизвестно куда».
Раиса Петровна уже сама подошла к нему и, взяв его руку, с тревогой спросила:
– Что там?
– Я сам не знаю, что-то непонятное… – ответил Останкин.
И кое-как простившись с Раисой Петровной, он ушел к себе. Она, стоя в дверях своей комнаты, провожала его тревожным взглядом близкой женщины, когда он шел по коридору.
Останкин не спал почти всю ночь. Часов до трех он ходил по комнате, все ожидая звонка. Он был почти уверен, что звонил человек с малиновыми петличками.
Раз он знает его фамилию, то он так же знает, кто его отец. И вполне естественно, что он заинтересуется, как Леонид Сергеевич обозначил себя в анкетах?
А он служил в ГПУ. А там, наверное, у них все анкеты.
– Ну, это уж психоз! – сказал себе Останкин, – кто это ночью полезет рыться в анкетах! А в крайнем случае скажу, что описался. Велика разница, подумаешь: «народных училищ» или «народный учитель»… А вот почему в одной анкете написано, что образование высшее, а в другой – среднее? – спросят его.
– Написал так, вот и все; теперь вон у иного – никакого образования, а он пишет, что среднее, – скажет Леонид Сергеевич. – А если в этом есть преступление, тогда привлекайте к ответственности, а не пилите по одному месту!
– Нет, особенного преступления нет, – скажут ему, – а есть мелкое жульничество, и нам просто интересна психология этого жульничества, как будто человек всячески старается скрыться.
Он с тоской посмотрел на свой рассказ и, развернув его, долго сидел над ним. Потом осторожно оторвал уголок, на котором была надпись красными чернилами.
– Скажу, что нечаянно оторвал.
Вдруг его сердце замерло от новой пришедшей ему мысли:
– А мало ли попадают по недоразумению, например, найдут твой телефон у какого-нибудь подозрительного человека и начнут копаться.
– Кому я давал свой телефон? Кажется – никому… И вдруг новый толчок в сердце:
– Писал записки Раисе Петровне! А что она за человек? Вдруг окажется что-нибудь такое… Вот тут твою позицию-то и выяснят… – Вы коротко знакомы были с этой дамой?
– Нет, не коротко.
– А шампанского так-то не пили с ней?
– Этого никто не мог видеть.
– Как же никто, а ваш сосед разве не приходил к вам в это время?
– Боже мой, какой вздор я говорю, – сказал себе вдруг Останкин, – ведь живут же настоящие преступники по нескольку лет, и их не могут обнаружить, а я разве преступник?!
И сейчас же его охватила сильнейшая радость жизни при этой мысли. Его комната показалась ему такой милой, приветливой, уютной, а работа над рассказом такой сладкой.
Конечно, все – чушь!
К пяти часам утра он одолел рассказ и остался им совершенно доволен. Он построил его на безоговорочной бодрости и вере в революцию.
– Так писать может только самый передовой коммунист, – сказал он себе. – И я написал это вполне искренно
Проспав всего около трех часов, Останкин, бодрый и свежий, пошел было в редакцию. Но вдруг остановился, как бы что-то обдумывая, и повернул к двери Раисы Петровны.
– Все-таки так лучше, на всякий случай, – сказал он себе.
– К вам можно?
– Пожалуйста, – сказала Раиса Петровна, удивленная столь ранним визитом. Она была в капоте и держала его, запахнув рукой на ногах. – Куда вы так рано встали?
– Мне нужно в редакцию, – сказал Останкин и, покраснев, прибавил: – Не сохранились ли у вас мои записки: на одной из них у меня записан очень важный телефон.
– Сейчас посмотрю.
Раиса Петровна повернулась к туалетному столику и, придерживая локтем запахнутую полу капота, стала рыться в ящичке.
Останкин стоял сзади нее и смотрел на ее округлые бока, обтянутые тонким батистом капота, делавшего глубокую складку на талии, что означало полные бока и тонкую талию.
– Вот записки, но тут, кажется, ничего нет…
– Позвольте-ка… Да, здесь нет.
И, как бы машинально разорвав их, бросил в умывальник.
– Зачем! Зачем!.. Ну, – как дурной! – крикнула Раиса Петровна.
– Я совершенно машинально. И опять это вздор…
По лестнице Останкин бежал через две ступеньки, как будто от радости какого-то освобождения. На дворе его остановил комендант.
– Товарищ, на минуточку!
Останкин почувствовал, что волосы у него под шапкой зашевелились. Он ждал, что комендант скажет: «Вчера ночью вас разыскивали и приказали дать о вас самые точные справки, кто вы и… и вообще». Но комендант сказал совсем другое:
– Товарищ, вы спрашивали, когда будет собрание. Собрание в пятницу. И желалось бы ваше присутствие ввиду одного вопроса, так как вы у нас вроде как общественная величина.
– Непременно буду, – ответил Останкин.
Придя в редакцию, он подал рассказ редактору и, когда тот прочел, спросил его:
– Ну, а теперь как?
Редактор подумал и, почесав висок, сказал:
– Вы как-то уж очень повернули. То было полное безразличие, пребывание где-то в сторонке, а то уж сразу – ура.
– Да, но лицо-то теперь есть?
– Какое ж тут к черту лицо! Стертый пятак. Этак десятки тысяч пишут.
– Сейчас очень серьезно смотрят на этот вопрос, – сказал Рудаков, взяв карандаш и поставив его стоймя на стол, взглянув снизу вверх на Леонида Сергеевича. – Серьезно в том смысле, что ставится вопрос: чем должна быть литература? Писанием «кому что не лень» или серьезным общественным делом, таким же, как наука, где все обусловлено необходимостью, а не делается так себе.
Редактор бросил карандаш на бумагу, потер лоб и несколько времени сидел, как будто думая о чем-то. Потом, вспомнив, сказал:
– Да! вы ничего не будете иметь против, если я поручу рецензии писать товарищу Ломакину, он, кстати, марксист? А вы лучше возьмите на себя чтение рукописей побольше и… построже относитесь.
Собственно, тут не было ничего особенного. Отчего не дать, если можно, человеку излишек работы. Но для Останкина вся суть вопроса была в том, что этот человек, товарищ Ломакин, был, кстати, марксист…
У него молнией пронеслась в мозгу мысль:
«Сводят на нет, выживают!»
Он почувствовал, что у него на лбу выступил холодный пот. А в следующий раз редактор позовет его и скажет:
– Вы ничего не будете иметь против, если мы вас пошлем к чертовой матери, а на ваше место возьмем товарища Жевакина, он, кстати, коммунист?..
Когда Останкин после этого разговора взялся за чтение рукописей, он с режущей ясностью видел одно:
Нет лица!..
Он теперь с каким-то сладострастием вчитывался в каждую строчку, чтобы увидеть, есть лицо или нет. И когда убеждался, что все это рассказы и рассказики, написанные для того, чтобы заработать, что этим людям совершенно нечего сказать, а они могут только описывать, давать картины быта, или видел, что автор становится вверх ногами для того только, чтобы хоть как-нибудь обратить на себя внимание, – Останкин злорадно делал в левом углу надпись:
«Где у автора лицо? Найдите сначала лицо, тогда пишите».
И чем больше было таких, у которых не было лица, тем больше у него оставалось оправдания: если среди людей так много брака, то отсутствие лица у него уж не такой большой позор.
Он теперь стал предметом страха и ужаса всех молодых авторов.
– Прямо не дает жить! – говорили все, – запечатывает и конец.
В особенности Останкина поразил один разговор, который он и прежде слыхал десятки раз, но не находил его странным.
Несколько авторов говорили в редакции о том, что такой-то едет туда-то. «Вот привезет материала!..»
Леонида Сергеевича это поразило. Значит, эти люди сами в себе не имеют ничего. Им нужно ездить за материалом. Это только безлицые рассказчики и развлекатели едущих на колеснице. И он сам точно такой же. И прежде этого он не замечал.
Но колесница едет не на прогулку, где нужны увеселители и развлекатели. Она едет по делу. По делу очень важному. Настолько важному, что от выполнения или невыполнения его зависит жизнь едущих. Они должны учесть все свои ресурсы, все необходимые траты. Они смотрят на каждого из едущих и определяют, кто он и на что нужен.
«Предъявите свое право на проезд».
В чем ваша плата? Не платите ли вы тем, что нам даром не нужно? Нам нужно то, что увеличивает наши ресурсы, что освещает дорогу, что указывает нам на наши отклонения от взятого пути. Иначе мы не доедем. Веруете ли вы в нашу цель, стремитесь ли к ней вместе с нами или вы только случайный попутчик, едущий по своим надобностям?
Что он мог ответить на все это?
Он, собственно, мог ответить так:
– Я верю в вашу цель, но не верую в нее. Я не стремлюсь к ней всеми силами души, как вы, но я не брошу вас на половине дороги, как попутчик, едущий по своим надобностям, потому что у меня своих надобностей нет. Вся моя беда в том, что я могу существовать только при наличии вас или кого-нибудь другого.
Он сидел и каждую минуту ждал, что начнется самое страшное – проверка сидящих на колеснице, и его право измерят великой мерой его абсолютной, а не относительной нужности.
Наедине с самим собою, когда никто не видит и не слышит, можно быть честным. Останкин был честен настолько, чтобы признать, что он злостный безбилетный пассажир.
И вся его удача в том, что большинство людей не мудры настолько, чтобы мерить этой великой мерой. Они меряют малой мерой. А при этом условии у каждого пассажира всегда найдется какая-нибудь относительная ценность.
Благодаря этому он и цел сейчас.
А что, если начнут мерять великой мерой?..
Он все старался уловить, что нужно им. И потерял то, что нужно ему. И стал благодаря этому производить то, что не нужно никому. И потерял себя в человечестве, как целую единицу.
И в одно прекрасное время на него посмотрят и скажут, почему у этого пассажира лица нет? Посмотрите-ка, чем он занят и что нам дает. Если это окажется ерунда, то на том повороте пустите его кверху тормашками под откос…
Идя домой, Останкин вспомнил о собрании и ему пришла испугавшая его мысль:
«Если на собрании будет и Раиса Петровна, то ему придется сидеть с ней, все увидят, что он сидит рядом с женщиной подозрительного происхождения, и когда человек с малиновыми петличками пришлет запрос о нем, то про него напишут:
«Имеет определенное тяготение к буржуазии, а собственного лица нет, анкеты какие-то путаные, так что затрудняемся определить, за кого он и против кого».
Придя домой, Останкин лег на диван и стал думать о том, что не всех же меряют великой мерой. Иные живут всю жизнь спокойно, без всякого права на это. А у него теперь есть то, что вполне компенсирует ему этот недостаток – любовь к этой тонкой, прекрасной женщине, у которой он найдет ласки любовницы и теплое участие матери. На это-то сокровище он имеет право, как его не перевертывай.
Останкин пошел на собрание. В большом помещении бывшего магазина были наставлены рядами деревянные некрашеные скамейки, толклись жильцы в шубах и шапках, дымили в коридоре папиросами.
На одной стороне, ближе к окнам, усаживались шляпки, котелки торговцев и интеллигентов, в другой, ближе к дверям и к столу президиума, – платочки, картузы, сапоги – пролетарская часть.
Останкин всегда испытывал неудобство, попадая в такое положение, когда ему нужно было на виду у всех выбирать место, с кем сесть.
Если сесть с пролетарской частью, то интеллигенты подумают: этот субъект подмазывается к пролетариату. Говорил с нами, как свой, а садится с ними. Уж не доносчик ли?..
Если же сесть с интеллигенцией, то комендант, приглашавший его, как своего, наверное, удивленно посмотрит на него или скажет про себя: «Хорош пролетарский элемент, нечего сказать. Надо будет посмотреть его анкету повнимательнее…»
Раиса Петровна тоже пришла и сидела в своей собольей горжетке и шляпке, подняв вуалетку на нос. Но Останкин сделал вид, что не заметил ее.
А чтобы она не подумала, что он боится подойти, он, став в дверях, обвел несколько раз взглядом всю комнату, как будто определенно искал кого-то. Но каждый раз обходил взглядом Раису Петровну, как бы не заметив. И видел, как она смотрела на него с нетерпеливым выражением
легкой досады, что он водит около нее глазами и не видит ее.
Но он, сделав вид, что не нашел ее, ушел в коридор с тем, чтобы, – когда будет объявлено начало заседания, и все, затушив папиросы, бросятся садиться, – сделать вид, что он запоздал, и сесть на первое попавшееся место ближе к двери. Тогда он будет сидеть на стороне пролетариата, и в то же время интеллигенты увидят, что это произошло благодаря его опозданию. А председатель истолкует это как принадлежность его к пролетарской группе.
Он так и сделал. Вышло даже удачнее, чем он предполагал: оставалось только одно свободное место, как раз в середине между пролетариатом и буржуазно-интеллигентской частью, прямо перед столом президиума.
И тут он, оглянувшись, сразу нашел глазами Раису Петровну и приподнял удивленно брови, как бы спрашивая:
«В шапке-невидимке, что ли, она сидела, что он не видел Раиса Петровна, чуть заметно улыбаясь одними губами, смотрела на него тем взглядом, каким женщина смотрит в общественном месте издали на мужчину, и только один он понимает значение этого взгляда, безмолвно говорящего о их
близости, никому, кроме них, не известной.
Она оглянулась вокруг себя, где густо сидел народ, и безнадежно пожала плечами, показывая, что ему негде около нее сесть.
Останкин ответил ей таким же жестом.
Началось заседание. Председатель в кожаном картузе сел за стол, нетерпеливо поглядывая на дверь, откуда все еще входил народ и теснился в дверях, заставляя всех рассеянно повертывать головы к дверям, а не в сторону стола президиума.
Около председателя сели еще три человека, с черными от нефти руками, и комендант.
Комендант, встретившись глазами с Останкиным, мигнул ему, приветствуя его этим, как своего.
Тот ответил ему таким же движением.
Заседание началось.
Сначала шли вопросы чисто хозяйственные. И когда голосовали, например, по вопросу о размерах ремонта дома, то не было ничего легче и приятнее поднимать руку за то или иное предложение, так как в этом вопросе на одном мнении могли сходиться и представители буржуазной и представители пролетарской группы.
Останкин даже пожалел, что он прежде уклонялся от всякого участия в общественной работе.
Но, когда хозяйственные вопросы кончились, он вдруг услышал то, от чего у него сразу стало горячо под волосами… Председатель поднялся и сказал:
– Товарищи, мы организуем рабочую коммуну, чтобы рабочему человеку облегчить условия жизни. А то, что же мы видим: рабочие у нас ютятся в полуподвальных помещениях, а буржуазный элемент занимает лучшие помещения.
Мы разделили всех жильцов на три категории. Сейчас прочтем списки, а потом проголосуем.
Первой мыслью Останкина было: в какую категорию его отнесли? Второй – мысль о том, что этот вопрос не то, что вопрос о ремонте дома. Тут каждое поднятие руки будет говорить о твоей социальной физиономии.
И, как нарочно, сел впереди всех, на самом виду, где каждое движение его видно. А уйти некуда. И он вдруг вспомнил, что Раиса Петровна сидит сзади него, наверное, смотрит на него и будет следить за тем, как он будет голосовать. Он от этой мысли почувствовал в спине то же неприятное ощущение, какое чувствовал, когда в театре незнакомец стоял в дверях партера и искал его глазами.
– Так вот, товарищи! – сказал председатель, держа в обеих руках листы бумаги со списками и взглядывая то в один, то в другой, – так вот прежде всего три категории:
– К первой мы причисляем рабочих, пролетарский и вообще трудящийся общественно-полезный элемент. Ко второй – интеллигенцию.
– А разве интеллигенция не трудящиеся? – послышались голоса.
Председатель опустил листы и сказал:
– Мы разберем, какая она, трудиться всяко можно. Один трудится для того, чтобы общество облегчать, а другой для того, чтобы в шляпках ходить…
– Демагогия!..
– Продолжаем… Вторая группа интеллигенция… с отбором и всякие свободные профессии. Третья группа буржуазия и вообще чуждый элемент.
– Первую группу мы должны поставить в лучшие условия целиком за счет третьей группы, которую частично выселим как чуждый элемент. А вторую группу попросим немножко потесниться, то есть кое-где уплотним. Оглашаю списки!
Председатель перевернул лист, посмотрел на обороте, потом отложил его и взял другой.
– Вот…
Останкин почувствовал то, что он обычно чувствовал во всех тревожных случаях жизни: у него начали гореть щеки и уши, а сердце билось так, что ему казалось, что сидящие близ него слышат.
Если сидеть, не оглядываясь, то все увидят, что он боится. Поэтому он делал вид, что спокойно рассматривает кого-то у двери.
Председатель стал читать пролетарский список, и чем дальше он его читал, тем сильнее билось сердце у Останкина: ему пришла мысль, что его поместят в списки буржуазии…
И вдруг… что это? Он ослышался?.. Его фамилия была прочтена в пролетарском списке.
Он едва удержал свое лицо от непроизвольных движений и не знал, какое ему принять выражение. Он сидел, как первый ученик после оглашения списка награжденных за отличные успехи и поведение.
Далее прочтен был список интеллигенции. Раисы Петровны в нем не было. Стали читать список буржуазии и чуждого элемента. Она оказалась в нем.
– Из этого списка предполагается исключить двоих, как чуждый рабочей среде элемент, – сказал председатель. – Первый: Дмитрий Андреевич Штернберг. Живет неизвестно на какие средства, а балы задает каждый день. Кто за исключение, поднимите руки.
Вся пролетарская половина сразу подняла руки. Интеллигенция и буржуазия сидели молча. Только кое-кто поднял, но сейчас же опять опустил. Леонид Сергеевич остался в тени. Никто не заметил, что он не поднял руки вместе с пролетарской частью за исключение.
Он в это время оглядывался кругом, как будто заинтересовался количеством поднятых рук, а сам просто забыл поднять.
– Большинство за исключение!..
Тут поднялся возмущенный говор и крик многих голосов.
– Что же вы, уж с лица земли стираете?!
– Куда же им теперь деваться, в могилу живыми лезть?!
Председатель звонил в колокольчик. Его не слушали и перебивали.
Какой-то полный господин, вероятно, сам Штернберг, с покрасневшим лицом и в котелке на затылке, с толстой золотой цепью на жилетке, подошел к столу президиума и кричал, что это насилие, что он найдет управу, теперь не 19-й год.
– Гражданин, сядьте! Можете жаловаться куда угодно, – кричал председатель, махая на господина листом бумаги со списком.
Останкин в это время оглянулся на Раису Петровну. Она как будто ждала его взгляда и возмущенно пожала плечами.
Он в ответ ей точно так же возмущенно пожал плечами и покачал головой.
Но вдруг он почувствовал, что как будто скамейку выдернули из-под него, и пол поплыл под его ногами влево, а печка поехала вправо: председатель поставил на голосование вторую фамилию: Докучаеву Раису Петровну.
Останкин почувствовал, что сейчас его выволокут на свежую воду, когда вся пролетарская часть вокруг него поднимет руки, а он, зачисленный в их группу и сидящий с ними – не поднимет. И первое, что он услышит, будет вопрос председателя:
– Вы за кого и против кого? И кто вы такой?
Он боялся оглянуться назад, чтобы не видеть лица человека, да еще близкого ему, которого выбрасывают, лишают права жить. Помочь ей он все равно не сможет, даже если бы он стал громко протестовать, что он, конечно, и сделает.
– Кто за исключение? Граждане, голосуйте все и держите руки отчетливее. А то не разберешь ни черта, кто голосует, кто не голосует.
Значительная часть пролетарской группы подняла руки, и так как эта группа была больше, то голосов при подсчете оказалось ровно половина.
Останкин сидел впереди всех и не поднимал руки, тогда как все его соседи подняли.
Так как голоса разделились на равные две половины, то он с бьющимся сердцем ждал, что Раису Петровну оставят и тогда раньше времени не стоит поднимать скандала.
– Как же мы решим? – сказал председатель, – половина за и половина против.
Останкин от волнения взъерошил спереди волосы.
– Вы что, поднимаете руку или не поднимаете? – спросил председатель его в упор. И тот почувствовал, что пол под ним проваливается, он испуганно покраснел от того, что к нему обратились отдельно на глазах у всех, и рука как-то сама собой поднялась выше его взъерошенного вихра.
– Большинством одного голоса – исключается, – сказал председатель.
Во всем облике Леонида Останкина стала заметна разительная перемена. Его взгляд стал тревожен, пуглив. Он часто вздрагивал и оглядывался по сторонам. А когда выходил из своей комнаты, то, как вор, прежде всего бросал взгляд в сторону комнаты Раисы Петровны. И, если никого не было видно, он быстро выскальзывал из квартиры.
Раису Петровну оставили жить в рабочей коммуне. С внесением ее в списки буржуазии вышло недоразумение. И, когда он узнал об этом, его охватил ужас. Теперь вся его задача была в том, чтобы не встретиться с нею.
Поэтому он возвращался домой, стараясь дождаться темноты, как преступник, который знает, что его ищут и могут каждую минуту схватить. Это состояние было мучительно.
Останкин старался быть в редакции как можно дольше. Здесь он чувствовал себя сравнительно защищенным.
Сегодня он уже в сумерки подходил к своему дому. Дойдя до ворот, он нерешительно заглянул в них, нет ли там Раисы Петровны. И сейчас же покраснел от пришедшей ему мысли, что он, точно жулик, принужден теперь прокрадываться к месту своего ночлега.
Вот он у себя дома. На письменном столе лежит его инструмент – перо и бумага. Он, стоя посредине комнаты, обвел глазами стены. У него было такое чувство, что он окружен стенами в пустоте. И он стал ощущать страх этой пустоты.
Он подошел к окну и при свете лампочки на парадном увидел коменданта, который с кем-то разговаривал и изредка взглядывал на его окно. Останкин поспешно, совершенно безотчетно отошел от окна, как будто он боялся, что комендант на него смотрит.
И сейчас же возмутился сам на себя.
– Да ведь это настоящий психоз! – сказал он вслух. – Если этому поддаться, то просто можно свихнуться.
Он подошел к окну и стал смотреть вверх, на мерцавшие звезды. Ему пришла мысль, что вот перед ним сама бесконечная вечность, а сам он сын этой вечности, один из моментов этой вечности, получившей в его лице реальное выражение. И он среди веков на какой-то короткий, в сущности, миг пришел в этот мир, и опять в свое время он уйдет из него туда, как часть вселенной, как часть мирового разума. И при этом он боится коменданта… Что может быть нелепее и недостойнее этого!..
Но сейчас же он опять встретился глазами с комендантом и опять почти бессознательно отошел за подоконник.
Вот если бы у него было лицо, тогда бы дело было другое. Если бы пришел комендант или тот человек, он мог бы тогда улыбнуться и сказать:
– Да, действительно, я допускал мелкие жульничества, чтобы попасть на колесницу, так как жить каждый хочет. Но во мне есть вечное лицо, отражающее в себе бесконечное количество лиц коллектива. Я живу за всех тем, чем люди сами в себе не умеют видеть. Я выражаю за них то, чему они сами не находят выражения, и потому остаются неосуществленными величинами. Вы сами понимаете, какая в этом огромная ценность. И, следовательно, анекдот с анкетами – пустяк. Я занимаю свое место в колеснице по праву. Я честно плачу за проезд.
Если бы у него было лицо, тогда бы он имел право и силу вступиться за Раису Петровну, потому что тогда он не побоялся бы, что его смешают с ней, примут его за человека ее категории.
Он тогда сказал бы:
– Она – безвредна, оставьте ее. Я плачу достаточно много, чтобы хватило из моей доли оплатить и ее проезд.
Всё, всё отсюда! Все идет оттого, что он потерял данную ему природой вечную сущность. Теперь он, как жалкий поденщик, всецело зависит от других и дрожит: если они дадут ему работу, он будет жить. А если не дадут…
Останкин почувствовал вдруг, что не может выносить одиночества. Он должен идти куда-то, где люди, где много света, движения. Он схватил фуражку и бросился из комнаты.
Он пришел в Ассоциацию писателей и хотел было сначала зайти в библиотеку. Но стоявший у двери швейцар не пустил его.
– Сюда нельзя. Здесь партийное заседание.
Останкин посмотрел на него вкось через очки.
Что же, спрашивается, разве уж и швейцар видит, что он не партийный?..
Во всяком случае, он ясно почувствовал, что он – какое-то инородное тело. Еще недоставало, чтобы швейцар сказал ему:
– У вас нет лица, а вы лезете!..
Ничего не сказав швейцару, Останкин прошел в столовую. Там сидели за пивом писатели. Увидев его, они переглянулись, и он услышал:
– Прямо запечатывает – и конец! Не дает жить совершенно. И никак не поймешь, чего он требует. Вот радовались, что беспартийного назначили. А он хуже всякого партийного.
Он понял, что это говорится о нем. Чем же он запечатывает их? Он только требует от них того, чего у него самого нет.
Потом писатели заговорили о своем, и он слышал:
– Нет тем! Не о чем писать. Вот если бы куда-нибудь проехать. Заводы бы, что ли, осмотреть.
Он слушал это и злорадствовал:
– Ага, голубчики! У вас нет тем? Нет, это значит, что в вас нет того, что давало бы вам темы. Вы только смотрите по сторонам, не удасться ли описать что-нибудь необыкновенное. А обыкновенного ваши глаза захватить не могут. Вас только и хватает на то, чтобы строчки расставить как-нибудь похитрее, чтобы читателя хоть типографскими средствами задержать около себя на минутку, чтобы он хоть по особенности расстановки строчек отличил ваше лицо от тысячи других.
Он спросил себе пива и стал пить стакан за стаканом. И чем больше он пил, тем больше чувствовал легкость и освобождение от угнетавших его ощущений.
Вдруг ему показалось, что все пустяки. Если бы он один был в таком положении, а то вон они все сидят такие. Вот они пьют, допиваются до белой горячки, скандалят и ведут себя не лучше бульварных хулиганов. Пожалуй, что они счастливы хоть тем, что не сознают, отчего они так живут. Пожалуй, для них это благо, что они просто сваливаются в пьяном виде с колесницы, и только.
Многие сваливают всю вину на бедность. О друзья мои, только бедность – это еще благо в сравнении с тем, что чувствует человек, потерявший право на проезд, хотя бы другие и не догадывались о том, что он едет зайцем.
Но алкоголь – это чудо! Он возвращает все права. Вот я сейчас сижу, пью, и мне уже хорошо. Я уже не чувствую перед собой пропасти. А что касается заказа, то тоже наплевать! Нет, вы хитрые. Я теперь понял, почему вы так легко переносите свою пустоту и ложь.
Около одного столика вдруг послышался повышенный разговор. Подошел один из молодых писателей и, пошатываясь, остановился у столика, потом сказал одному из сидевших:
– Ты жулик! Берешь деньги взаймы, проигрываешь их и не отдаешь.
Поднялся шум. Замелькали в воздухе руки, и оскорбителя с завернувшимися на голову фалдами пиджака потащили к двери, причем он, вытянув ноги вперед, очевидно, думая опереться ими, ехал на каблуках.
– Дуй его в хвост и в гриву! – вскрикнул вдруг Останкин неожиданно для себя.
Когда он вышел из столовой Ассоциации, то почувствовал, незнакомое блаженство: ноги шли как-то сами, и дома по обеим сторонам улицы неслись ему навстречу с необыкновенной быстротой, так что у Останкина была такое ощущение, как будто он шел со скоростью верст 30 в час.
– Здорово! – сказал он сам себе, – вот это развил скорость!..
Увидев двух проходивших рабочих, сказал себе:
– Воя мои хозяева идут. Сейчас подойдут и спросят:
«Ваш билет!»
– К черту! Никакого билета. Еду зайцем!
Придя домой, он кое-как разделся и лег в постель на спину. Было такое ощущение, как будто все куда-то плыло и он плыл. И это было так хорошо, что, казалось, ничего больше не нужно.
– Ну, ошибся, не на ту дорогу попал! Вот важность, ведь в конце концов я только ничтожный миг вечности… Две жизни надо выдавать человеку. Мудрым он становится только тогда, когда может увидеть в целом свою, хотя и неправильно прожитую жизнь. А они, черт их возьми, выдали клочок какой-то, оглядеться как следует не успеешь. Ладно, все равно! – говорил он, лежа на спине и глядя вверх над собой, где мелькала тень от тыкавшейся в потолок большой мухи.
Он был озабочен тем, чтобы увидеть самое муху, но никак не мог увидеть.
Но и это его не огорчало. Ощущение одиночества исчезло. Было только ощущение сладкого, плывущего блаженства. Во всех членах точно струилось что-то теплое, горячее.
Он, не переставая, говорил сам с собой.
А на утро, когда он, как встрепанный, вскочил с постели, первая его мысль была о том, что в Ассоциации его видели пьяным. Куда же он идет? Неужели он дойдет до того, что его так же будут выставлять из Ассоциаций, как того писателя, и он будет ехать каблуками по полу, пока не упрется в порог, и, переменивши положение тела с наклона назад на наклон вперед, вылетит за дверь?
– Нет, лучше смерть благородная, чем такой конец! – неожиданно для себя сказал Останкин.
Он сказал совершенно безотчетно и, как бы сам пораженный вырвавшимися у него словами, задумался.
С этого момента в нем произошла новая перемена, которую все заметили.
У него совершенно пропал прежний пугливый и застенчивый вид. Он все время казался поглощенным какою-то мыслью. Иногда он не ходил в редакцию и вместо этого уезжал за город. Он целыми часами просиживал на высоком берегу реки, глядя неподвижно вдаль.
Или медленно шел по дороге, глядя себе под ноги. Иногда он останавливался, с какого-нибудь возвышенного места смотрел на город, и ему приходила мысль о том, что там, в этом городе, дома которого издали кажутся крошечными коробочками, живет и он. И если бы он сам на себя мог посмотреть отсюда, то он показался бы не больше блохи.
И эта блоха там, среди этих коробочек, суетилась и беспокоилась за свою жизнь и за свое благополучие. И из-за этих хлопот и от трусости он потерял самое ценное, – то, что от расстояния не уменьшается. Все эти годы он растеривал то, что теперь собрать уже нельзя.
Но разве ему, кроме смерти, нет выхода? Очевидно, нет. Как только он возвращался домой, принимался за свою работу, так он чувствовал, что начинается опять незаметная мелкая безбилетная ложь. Сознание истины, очевидно, еще не означало овладения истиной. Если истина не была практикой всей жизни, то никакие мгновенные озарения практически ничего не значат.
Все, что ему остается, – добровольно уйти с колесницы, чтобы прекратить это недостойное человека лживое существование. Смерть вернет ему хоть утерянное достоинство, потому что он сам подвел итог своей жизни, измерил ее великой мерой. Сознание истины еще годится для смерти, но для жизни мало одного сознания. Только прежде, чем уйти, он напишет свое последнее слово писателям. Он знает, что в каждом из них есть то, что есть в нем.
Назавтра в ночь он решил написать, а потом сделать это. У него был в пузырьке опиум, и он с любопытством смотрел на этот бурый порошок комками, который прикончит его…
Все, бывшие в редакции накануне того дня, заметили какую-то странность в Останкине: он говорил со всеми необычайно свободно, точно он знал что-то большее, чем все, и говорил с каким-то грустно-покровительственным выражением. При чем чувствовалась некоторая загадочность иных фраз и интонаций.
Так, например, редактор, товарищ Рудаков, его спросил, сможет ли он просмотреть данную ему рукопись в три дня.
Останкин ответил, что три дня для него слишком большой срок. И какой, однако, богач товарищ Рудаков, что так беззаботно отсчитывает дни!
Рудаков посмотрел на него и спросил, что значит эта аллегория.
Останкин, забрав рукопись, сказал, что ничего.
Придя домой, он долго ходил по комнате, потом сел и стал писать.
ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО
Итак, товарищи, последний привет вам и несколько слов человека, которому уже ничего не нужно. Я кое-что познал, когда в последние дни посмотрел издали и со стороны на свое существование.
Я добровольно лишаю себя права на жизнь, добровольно схожу с колесницы. Хотя у меня милостиво даже не спрашивали права на проезд.
Близкая смерть дала мне право величайшего обнажения. Дала мне право сказать то, в чем вы даже перед самими собой не находите сил признаться. И делаете вид, что не замечаете в себе этого.
Я хочу говорить вам о тех одеждах, которыми вы плотно покрылись. Под ними умерло и сгнило то, что было вашей правдой, вашим лицом и подлинной вашей сущностью. Место ее заступила ложь.
Знайте же, что великие эпохи берут человека на ощупь, проверяют его и больше всего беспощадны к тем, которые лгут. Хотя бы они лгали от доброжелательства, от хороших чувств.
Хотя бы они лгали от восторга.
Великие эпохи требуют и великой правды.
Вы лжете по разным направлениям, по разным случаям и стараетесь, как безбилетные пассажиры, угождать, чтобы вас не спихнули с колесницы. В одном месте вы притворитесь, что горите тем делом, какое вам дали. А оно не имеет в действительности к вам никакого отношения, кроме одного: оно дает вам хлеб.
В другом вы сделаете вид, что горите теми идеями, которые сейчас господствуют, а на самом деле вы просто боитесь обнаружить собственное мнение.
Но самая главная ваша ложь в том, что вы из близорукой трусости перед эпохой отреклись от своего подлинного лица, от своей сущности, из боязни, что она «не подойдет».
И теперь вы безлицые, равнодушные поденщики, выполняющие за хлеб чужие заказы, не имеющие к вашей сущности никакого отношения.
Таков же и я.
Поняв это, я твердо решил, что лучше уйти с этим мгновенным лучом сознания, чем оставаться жить, так как вернуть своему лицу жизнь, сделать свою сущность основой жизни я все равно не способен. У меня хватило силы только сознать. А «сознание истины годится только для смерти. Для жизни же мало одного сознания».
Я удовлетворен. Я чувствую, что хотя ценою смерти…
В дверь постучали.
Останкин вздрогнул. Спрятал письмо в стол и крикнул:
– Войдите!..
Вошел комендант, за ним два человека с портфелями.
У Останкина екнуло и сжалось сердце, как с ним бывало всякий раз, когда в комнату входили люди, цели прихода которых он не знал. В особенности если с ними был комендант, и они были, как сейчас, с портфелями.
– Вот осматривают санитарное состояние дома. Мы вам не помешаем?
– Пожалуйста, пожалуйста, – сказал Останкин, почувствовав к ним вдруг почти любовь и приподнятую готовность служить им, чем можно, когда выяснилось, что они пришли не за ним и ничего ему худого не хотят сделать.
Когда они ушли, он стоял несколько времени посредине комнаты, потом горько усмехнулся.
– Они мне все испортили… Блоха не умерла. Ее не убили и те мысли, которые пришли мне, как откровение. Значит, я должен физически ее убить.
Леонид Сергеевич взял пузырек с бурым порошком и долго смотрел на него. Потом как-то странно внимательно обвел взглядом свою комнату, стол, за которым он работал столько лет. Зачем-то погладил рукой спинку стула, на котором он сидел все эти годы, как будто он прислушивался к ощущению прикосновения и хотел запомнить его навсегда.
Он держал в руках яд, но не чувствовал никакого страха и ужаса перед тем, что он хотел сделать. И даже не чувствовал трагедии своего положения. Как будто он больше хотел кого-то разжалобить или испугать и сам не верил в то, что он сделает это.
Отсыпав немножко порошка на бумажку, он согнул ее желобком. И это было не страшно, потому что это было такое же движение, какое он делал сотни раз, когда принимал порошки от головной боли.
Он высыпал с бумажки порошок в рот и запил водой, поперхнувшись при этом, так как порошок от воды не растворился.
Потом расширенными глазами посмотрел перед собой, точно прислушиваясь в себе к чему-то. Зачем-то посмотрел на бумажку и выронил ее из рук.
Неужели он в самом деле сделал это?..
Холодный пот уже несомненного ужаса выступил у него на лбу.
Он машинально опустился на стeл и с полураскрытым ртом и остановившимися глазами, расширенными от ужаса, смотрел перед собой в стену.
Потом с каким-то прислушивающимся выражением обвел глазами стены комнаты.
Ужас непоправимости и напряженное ожидание чего-то совсем не соответствовало тому состоянию, какое, ему казалось, должно быть у человека, решившегося покончить с собой из высших соображений. Это же безумие, глупость! Его положение, при свете большой правды, которая блеснула в его уме, конечно, было ниже достоинства человека, сознавшего себя, пусть оно было даже трагично. Но ведь это все-таки порыв. Он не мог длиться долго. Пережди он полчаса, ощущение безнадежности и трагичности своего положения прошло бы, и он, наверное, не сделал бы этого.
Да и, наверное, так бывает у всех самоубийц. Всегда это происходит сгоряча, и после неудачного покушения самоубийцы редко делают попытку второй раз. Они лечатся, становятся мнительны и надоедливо-заботливы о своем здоровье.
Останкин вдруг вскочил, на секунду остановился, поднеся дрожащую руку ко рту, потом выскочил из комнаты и почти бегом побежал по направлению к комнате Раисы Петровны. Он остановился у ее двери и постучал. Дыхание остановилось, и только сердце стучало, отдаваясь в висках.
Ему вдруг стало страшно при мысли о том, как он после того, что было, покажется ей на глаза. И сейчас же показалось странно, что в нем есть это чувство стыда и страха теперь, когда он, быть может, умрет через полчаса.
Послышался стук женских каблучков, сначала заглушенный – по ковру, потом звонкий – по полу у двери. И дверь открылась.
На пороге стояла она – такая, какою он любил ее видеть: в простом уютном домашнем платье, с легким газовым шарфом на плечах, один конец которого еще опускался, как паутина, когда она остановилась в дверях после быстрого движения.
Он ожидал всего: ожидал, что она побледнеет и выгонит его вон или презрительно молча выслушает его и попросит оставить ее в покое.
Но Раиса Петровна не сделала ни того ни другого. Она, всмотревшись в лицо Леонида Сергеевича, испуганно воскликнула:
– Что с вами, милый друг? Что случилось?
У Леонида Сергеевича был момент, когда он хотел кинуться к ней, сказать, что он отравился, и умолять спасти его. Но вдруг испугался, что она поднимет шум, все узнают, будет скандал. А потом у него мелькнула мысль, что порошок старый, выдохшийся и, может быть, еще не подействует. Это можно будет сказать, когда он заметит какие-нибудь признаки отравления.
Поэтому он сказал:
– Мне стало что-то нехорошо… что-то с сердцем, и я… я хотел на всякий случай вымолить у вас прощение за ту нелепость, какая произошла, не знаю как…
На ее лице, залившемся румянцем, вдруг появилась мягкая, грустная, всепрощающая улыбка, и она взяла его руку своей теплой, вынутой из-под шарфа рукой.
– Я не верю тому, что это тогда сделали вы, – сказала Раиса Петровна. – Вы этого сделать не могли. Вы переживали что-то тяжелое, что вошло в вас тогда. То были не вы…
– Да, это был не я. Я только недавно стал тем, чем я должен был быть.
У него на глазах показались слезы и застелили очки туманной пеленой, сквозь которую радугой блеснул уютный свет лампы под мягким абажуром на столе.
Жуткий страх смерти отошел от него. Ослепительная радость блеснула у него в душе при мысли, что он останется жить, потому что, наверное, порошок старый и не подействует. Ведь он знал об этом и как будто все это проделал для того, чтобы у кого-то вызвать жалость к себе, кому-то показать значительность своей трагедии.
Как он мог безрассудно поддаться порыву большой правды. Эта большая правда осветила его жизнь своим светом и дала ему силу порыва на одно мгновение. Теперь этот порыв уже прошел.
И как он мог бы желать теперь смерти, когда около него – эта женщина.
Они сели на диван. Останкин безотчетно, чувствуя, что это можно, прижался лбом к руке Раисы Петровны и спрятал голову в ее коленях.
Ее рука, теплая и нежная, тихо гладила его затылок, матерински-ласково шершавя волосы.
– Мне сейчас так хорошо, как никогда не было, – сказал Леонид Сергеевич, лежа головой на мягких коленях молодой женщины и глядя широко раскрытыми глазами вверх. – Мое воображение видит сейчас столько прекрасных и тонких вещей…
Но вдруг холодный пот выступил у него на лбу. Он вздрогнул.
У него судорогой свело палец. Он вскочил.
– Что с вами? – спросила тревожно Раиса Петровна.
– Нет, кажется, ничего, – сказал Леонид Сергеевич, успокоившись. И он принял опять прежнее положение.
– Я рада тому, что увидела в вас сейчас тот образ, который оставался во мне в нашу первую встречу, – сказала Раиса Петровна.
– Говорите, говорите, – сказал Леонид Сергеевич, – я так люблю ваш голос… Ведь ничего не случится? Правда? – сказал он, с надеждой всматриваясь в глаза Раисы Петровны.
– А что может случиться? – спросила она его в свою очередь.
– Нет, ничего, все хорошо… Я вспомнил голос своей няни, под который я засыпал в детстве. И ваш голос похож на него… Что может быть лучше этого голоса? Может быть, потому, что с ним связано начало, наше вступление в этот мир, когда мы жили только правдой, когда мы были еще неотделившейся частью этого мира, – говорил Леонид Сергеевич, лежа с закрытыми глазами.
Раиса Петровна чуть наклонилась взад и вперед, точно тихонько укачивала его, как будто ей хотелось, чтобы он уснул на ее коленях. Леонид Сергеевич продолжал говорить, потом вдруг глаза его открылись и с усилием смотрели в потолок, в них мелькнул какой-то страх, как будто он на секунду сознал, что ему нужно вскочить и что-то сделать. Но через минуту отяжелевшие веки опять закрылись.
Голос прекратился. Раиса Петровна с минуту подождала, потом осторожно спустила ногу с дивана, положила его голову на подушку и несколько времени смотрела на него, как смотрит мать на уснувшего ребенка.
Леонид Сергеевич уснул.
Она опять села на диван, тихонько гладила его руку и лицо, ничего не подозревая, ни о чем не догадываясь, так как он был еще теплый.
Мужики деревни Свиной Рог имели луга за рекой и всю жизнь мучились во время покоса: все сено приходилось перевозить на двух-трех лодках. И для поездки в город приходилось делать крюк в три версты на мост в соседней деревне.
Прошел слух, что совет идет навстречу: дает материалов и даже денег на постройку.
Мужики не поверили. Но факт подтвердился.
– Не все их ругать, а приходится и похвалить, – говорили мужики.
– Как же не похвалить, чудак человек: ведь если бы, скажем, это большой проезд был, для всей округи, ну тогда государство должно уж позаботиться. А то для одной деревни и то, пожалуйте, мост готов. Вроде подарка. А то ведь измучились.
– Измучаешься, кажное лето по охапке из-за реки сено таскать. Больше его рассоришь, чем перевезешь.
– Нет, ведь это что: мало того, что бесплатно лесу отпустили, а еще плотников оплатить хотят.
– Какие ж плотники, мы сами же и делать будем.
– Вот та-то и штука-то. Выходит, что и мост получим, – с неба свалился, – и еще подработаем на нем.
В ближайшее воскресенье возили доски из леса всей деревней. Вышло как раз поровну: каждому пришлось съездить по одному разу.
Остались незахваченными только тринадцать бревен для свай.
В понедельник сразу же приступили к работе. Одни тесали на берегу бревна, другие строгали доски, чтобы уж мост был, как игрушечка.
– Любо смотреть, – говорил кто-нибудь, проходя мимо.
– Как начальство хорошее, так и работать любо, – отвечали мужики.
– В начальстве все дело.
– А как же. Спокон веку на лодках сено таскали, никто не заботился. А теперь поглядели, видят, что мужичкам неспособно так, нате вам материалу, нате вам денег, – говорили мужики, стуча топорами.
– Кабы начальство везде было хорошее, тут бы делов натворили! – страсть! Ведь вот мост-то через неделю уже готов будет.
– Взялись здорово, – сказал черный мужик в длинной рубахе. – Кирюха, подождал бы сваи-то ставить, – прибавил он, обращаясь к шустрому мужичку, который, сняв только портки и замочив рубаху до пояса, лазил в воде, принимая бревна, которые спихивали к нему с берега.
– Чего ждать-то? – спрашивал Кирюха, поправляя мокрой рукой наехавший на глаза картуз.
– Чего… что ж, у тебя свай-то только ведь до половины реки хватит, пущай остальные тринадцать бревен привезут, тогда и ставь заодно все подряд.
– Ни черта, покамест их привезут, а у меня уж полмоста будет готово.
– Да как же насчет этих тринадцати-то? – спрашивал кто-нибудь. – Надо бы привезти их.
– Вот воскресенье придет, тогда всей деревней и поедем.
– Да что же там всей деревней делать. Там подвод шесть надо, не больше. Шесть человек отрядить, вот и все.
– А что, за них плата какая-нибудь будет?
– Платы никакой, потому что все израсходовали прошлый раз. Да уж кажется и совестно плату спрашивать: и так для себя же возили, и нам же за провоз заплатили. Дальше иттить некуда. Что ж, тринадцать штук не можем бесплатно для себя привезти?
– Это конечно. Что говорить.
– Ну, вот и поезжай, – крикнул Кирюха из воды.
– Я-то поеду, я не отказываюсь, а мне еще пять человек давайте. Что ж я один буду возить. Вот поедем со мной, что ты там в воде-то все чупахтаешься?
– Я дело делаю, а не чупахтаюсь.
И как только заходил вопрос о том, кому ехать, так все оказывались необыкновенно заняты: кто стучал топором, не разгибая спины, кто натягивал набеленный мелом шнурок и щелкал им по бревнам, кто забивал сваи в воде.
– Я бы поехал, – говорил кто-нибудь, поднимая голову от бревна, которое он тесал, – да у меня кобыла брюхатая, где ж ей бревна таскать. А ведь их пропереть пять верст – тоже штука не легкая.
– И черт их знает, как они остались? Почему их в один раз-то не захватили?
– Почему не захватили – потому что не поместились на подводы.
– Прямо, ей-богу, досада. Какой-нибудь пустяк, а глядишь, все дело задержит.
– Ничего не задержит, привезет кто-нибудь.
Но каждый старался не очень говорить о них, чтобы ему не сказали: «Кричишь больше всех, давно бы уж перевозил их».
И поэтому больше делали вид, что все в порядке, бревна пока что не нужны.
А Кирюха уже догнал мост до половины.
– Бревна давайте, сваи ставить надо, – кричал он.
– Откуда ж мы тебе их возьмем, – отвечали с берега, – делай там еще что-нибудь. А завтра привезем.
– Все уж сделано давно.
Он вылез из воды вместе с своими подручными, надел портки и сказал:
– Наше дело кончено, пойдем похлебку хлебать, а когда бревна привезете, тогда кликните.
И, вскинув пиджаки на плечи, пошли к деревне. Все посмотрели им вслед и сказали:
– Наработались… Чего ж мы-то будем тут околачиваться?
– Наперед подготовим, – сказал кто-то, – когда бревна привезут, у нас уже все будет готово.
Говоривший это воткнул топор в бревно и сел покурить. Остальные тоже воткнули топоры.
На другой день пришли опять на работы, стали тесать. Но мост, покинутый остальной партией, выглядел сиротливо, так что у работавших было такое впечатление, как будто они работают над каким-то брошенным делом.
Стало скучно.
А перед обедом пришли остальные с Кирюхой во главе и крикнули:
– Привезли бревна?
– Кто же тебе их повезет? Мы дело делаем. Это вы там похлебку хлебаете.
– Ну, покамест не привезете, мы и ходить сюда не будем.
Повернулись и пошли.
Мужики посмотрели им вслед и сказали:
– Что за господа такие?.. Фу-ты ну-ты… Бревна им возить. Посидел на мосту, так уж фасон сразу взял, мы, выходит, для них не то подмастерья, не то и вовсе черт ее знает что. Пущай сначала сваи вобьют, тогда мы будем работать. А то что ж мы над пустым местом будем сидеть тут.
Выходило так, как будто ушедшая партия была какими-то барами, а эти – их рабочими.
– Да на черта они нужны! Мы свое дело сделали: доски выструганы, бревна обтесаны. Работали не хуже, а они командуют.
– Покамест они не придут, не делать ни черта. Бросай к черту!
Мужики бросили доски и пошли к деревне.
На другой день Кирюха вышел за околицу, загородил глаза рукой от солнца и посмотрел на берег. Там никого не было. Потом вышел один из враждебной группы и тоже посмотрел из-под руки на берег. Там никого не было.
– Все похлебку хлебают, господа-то наши, – сказал он, вернувшись.
– Ну и черт с ними. Покамест они не выйдут, – не ходить!
– Ах, сволочи… Все дело теперь к черту полетит, – говорили мужики. – Там небось и материал весь уже разволокли.
– Ну, как дела? – спрашивали соседи.
– Плохо. Совет у нас уж очень… Материал выдал, денег выдал, и на том дело кончено. Опять на лодках придется перевозить. Вот наказал бог!..
По большой дороге ехал обоз, направлявшийся в губернский город. В передних санях, чем-то нагруженных и увязанных веревкой поверх веретья, сидел мужичок в армяке с подвязанными платочком ушами.
Около саней шли двое других мужиков, соскочивших на горке погреться и поразмять ноги.
– Вот как погладили, что лучше и не надо, – рассказывал ехавший в санях мужичок, сев спиной к ветру. – Мы думали, барская земля с усадьбой целиком к нам отойдет и, значит, почесть, ничего не тронули.
– Как!.. Ни скотины, ни корму не брали? – спросил шедший рядом с санями высокий мужик в валенках с кнутиком.
– Нет, это-то все вычистили. И дом, можно сказать, пообрали как следует. А только не ломали ничего.
– Ну вот. Нам даже благодарность за это вынесли.
– Так…
– А вы обрадовались?
– Вроде этого. А они, чума их задави, старух каких-то нагнали в этот дом-то да по мере картошек со двора на них, пропади они пропадом.
– Так… взнуздали.
– А там, глядим, говорят, – хозяйство у них тут будет, государственное, старух кормить.
– Вот как этими старухами донимают, сил нет.
– Старухами да ребятами, – сказал высокий, идя рядом с санями и держась рукой за грядку.
– Да, маху дали; ничего не надо было оставлять.
– Все под метелку надо было, – сказал высокий. – Мы живем теперь – горя мало, к нам старух не напихаешь, – некуда. Вот сейчас с горки спустимся, потом на изволок поднимемся, тут наши места пойдут. Есть на что посмотреть. У нас прямо, как только объявили, так и пошло… Господи, что только было!.. Экономии все большие были, заводы при двух были, как повезли все!.. Ну, прямо комари лесные. Кто железную трубу с фабрики тащит, кто стол, кто полмашины уволок. Завод один целую неделю ломали.
– Неделю?! А богатство какое было… Это вы, значит, спервоначалу хватились? – спросил мужичок в платочке.
– Прямо с самого началу. А уж потом где ж, тут комиссаров наставили, свои молодые в начальство выскочили. Ежели бы момент пропустили, ничем бы не попользовались и не хуже вашего на эту государственную собственность налетели бы. А тут, как гладко все, – пойди, устраивай, – заново строиться надо.
– Верно, это что там.
– У нас чуть до драк не доходило; молодые наши умники сначала кричали все: граждане, будьте сознательны, не уничтожайте своего собственного.
– Собственное только то, что в кармане… – отозвался угрюмо третий, все время молчавший мужик. – Трубу уволок, продал, вот тогда она и в кармане.
– Да… мы тоже так-то смекали, – сказал высокий. – Лес помещичий как начали валить да на короткие чурки кромсать, управляющий нам и говорит: «Дураки, зачем же вы добро-то портите, ведь все равно теперь ваше». А дураки знают что делают: потом пришли отбирать это государственное, думали дом заново построить из этого лесу, а там вместо лесу только колчушки лежат, – стройся!
– Обмозговали.
– Иначе и нельзя. Ну, машины разобрали, за постройки взялись. Все по бревнышку.
– Обстроились? – жадно спросил сидевший в санях и даже отвернул мешавший слушать воротник армяка.
– Опять же на дрова! Чудак человек!
– Они те обстроят, – сказал молчаливый мужик.
– Сунулись было потом это государственное заводить, а у нас чисто, – сказал высокий мужик и вдруг закричал, показывая куда-то направо: – вон, вон, гляди!
Там, куда он указывал, виднелось ровное место, среди которого в нанесенных сугробах торчали обгоревшие столбы.
– Это наше. Мы работали. Вон посередке, где кирпич навален, тут дом был – огромадный!.. Потом приезжали из центра; как, говорят, вам не совестно, мы бы, говорят, вам тут народный дом могли устроить, лекции читать, али, говорят, мастерские.
– А вы что же?
– Что ж, – говорим, – мы народ темный.
– Они устроят, а там с тебя меру картох, – сказал молчаливый.
– Это – первое дело. А вон в низочке столбы торчат, – это паровая мельница была. А поближе сюда сад был десятин пять.
– Скажи на милость, обзаведение какое было! – сказал мужичок, сидевший в санях.
– Страсть! Больше ста лет стояло, все обстраивалось.
– Долго ломали?
– Больше трех недель.
– Да… скорей и не справишься, – сказал мужичок в, платочке, посмотрев на широкое снежное пространство, бывшее под заводом, и покачав головой.
– Теперь-то многие схватились, – сказал опять высокий, – да уж поздно: дома стоят не тронуты, а к ним стража приставлена. Так ни с чем и остались. Только и есть, что по ночам таскают.
– Много не натаскаешь.
– Уж очень зло берет, – сказал мужичок в платочке, – стоят окаянные в два этажа, да с балконами с разными. И добро бы заняли чем-нибудь, на дело бы употребили, а то и этого нет: приезжают теперь по воскресеньям, осматривают. А бревна толстые в стенах!
– А что осматривают-то?
– А черт их знает. Подойдет к какому-нибудь стулу и смотрит, потом округ стола начнет ходить, тоже смотрит.
– Тут спичку надо… – сказал угрюмо молчаливый.
– Известное дело, спичку. Вон мишенские подпалили, – теперь бога благодарят, на этом месте огород развели. Нам старики еще спервоначалу говорили: «Ох, попадете вы под барщину!» Так оно и вышло. Лошадей было захватили с барского двора, обрадовались, а они подводами очередными замучили. Коров получили – их на мясо веди.
– Все в пользу государства?
– Все в пользу, пропади оно пропадом, – сказал мужичок в платочке и высморкался через грядку.
– Нет, мы хорошо обернули. – сказал высокий, – приехали еще один раз из самой Москвы и говорят: – Черти, оголтелые, что же вы, говорят, все разгромили и сами голые сидите? Есть, говорят, у вас соображение, – ведь самих себя грабите?
– Голые, да зато взять нечего, – сказал хромой.
– А как же… Вон, вон, опять наши места пошли! – закричал высокий мужик, ткнув кнутовищем куда-то налево. – Тут молочная прежде была, в Москву молоко отправляли, там – завод стеклянный был.
– Ничего чтой-то не видать, – сказал мужик в платочке, повернувшись всем туловищем в санях.
– Как нету ничего, так и не увидишь ничего, – сказал высокий.
– Богатое обзаведение было?
– Страсть.
– А завод большой был?
– Пять недель ломали.
Среди немногих пассажиров в вагоне ехал рабочий, который перед каждой станцией просил сидевшего с ним на одной лавке румяного студента посмотреть за вещами, а сам исчезал и после второго звонка опять появлялся, на ходу утирая ребром ладони рот.
– Это прямо сил никаких нет, – не берет, да и только, – сказал он.
– Что не берет? – спросил студент.
– Не пьянею отчего-то. На каждой станции прикладываюсь, и хоть бы что… Вот наказал бог!
– А разве хорошо, когда пьяный?
– Какой там – хорошо, когда все нутро выворачивает.
– А зачем же нужно-то?
– Да домой еду, – ответил рабочий. – Вот шесть гривен как не бывало, а у меня в голове даже не шумит. Что ни рюмка – то гривенник. Теперь уж бутылку начать придется, вот еще рубь двадцать.
– Рад, что ли, что домой едешь? – спросил опять студент.
– Какой там – рад… жена больная лежит, а тут корову покупать надо, денег нету. А ведь у нас народ какой… ежели ты, скажем, человек работящий, хороший и все такое, а домой приехал трезвый, тихо, спокойно, со станции пришел пешочком, то тебе грош цена, никакого уважения, и смотреть на тебя никто не хочет. А ежели ты нализался до положения, гостинцев кому нужно и кому не нужно привез, да сам на извозчике приехал, тебе – почет и всякое уважение.
– За что ж тут почет-то? – спросил студент.
– А вот спроси!.. Потому что темнота. Что глупей этого: денег и так мало, жена больная, а тут извольте пить да потом песни орать во все горло, как по деревне поедешь, да сквернословить. Хорошо это или нет? Человек я тихий, водки не люблю, безобразия тоже никакого не выношу, а что сделаешь?.. Все потому, что темнота окаянная.
– Что ж сделаешь – порядок, – сказал мужичок в новеньких лапотках, сидевший напротив.
Поезд остановился у станции. Рабочий высунулся в окно и посмотрел на платформу. Из вагона вылезали двое рабочих, оба пьяные. Один поддерживал другого. Они тащили волоком свои мешки по платформе и горланили песни.
– Вишь, вон, – сказал рабочий, кивнув в их сторону, – кому везет… Они, может, и выпили-то всего на грош с половиной, а шуму – не оберешься, от всех почтение: коли„ пьяны, значит, хорошо заработали. А тут вот два целковых ухлопаешь, а толку нет.
– А может, напускают на себя? – сказал мужичок.
– Черт их знает! Может, и это. И отчего не берет, скажи, пожалуйста? – сказал опять рабочий, пожав плечами. – Уж без закуски пью, а все ничего толку. Только жгет нутро, пропади она пропадом, а больше ничего. Мать честная, скоро слезать!.. – прибавил он. – Намедни приехал трезвый, и пошли разговоры… К жене потом кумушки ее приходили и все расспрашивали, ай меня с работы прогнали, ай я не люблю ее и бросать хочу. И чего только ни наплели…
– Это, конечно, – сказал мужичок в лапотках, – всякому будет думаться: домой с работы человек приехал и трезвый – что-нибудь не так. Поди объясняй потом, а на тебя все будут посматривать да про себя думать. Порядок не нами заведен – не нами и кончится.
– Может, для компании, старина, со мной выпьешь, а то одному уж очень противно, ей-богу. Главное дело, еще утро, добрые люди только на работу поднимаются, а тут изволь…
– Это можно, – сказал мужичок. – Я с молодых лет тоже плоховат на вино был, но с годами втянулся, теперь – ничего.
И он, запрокинув бороду вверх, стал, моргая и глядя в потолок, пить из горлышка.
Рабочий смотрел на него, как смотрит врач, давший больному микстуру.
– Ну, что? – спросил он, принимая бутылку.
Мужичок погладил живот и сказал:
– Взяло…
– Поди ж ты… На кого, значит, как… А у меня только и толку, что потом всего наизнанку выворачивает. Доктора говорили мне у нас в больнице, что катар у меня, и ни капли мне пить нельзя.
– Здоровому человеку, конечно, ничего, – сказал старичок, – а вот больному – тяжко.
– Прямо мука-мученская, – сказал рабочий, покачав головой и посмотрев на бутылку, которую он все держал в руках. – Вот сейчас до самого дома травиться буду. Ведь дохну прямо. Этак еще раза три домой съездил – и готов. А как приеду, значит, первое дело – родню поить. Самому беспременно пьяным надо быть. Потом пойдем по всем кумовьям, там надо пить тоже как следует.
– Как же можно, на смерть обидишь, – сказал старичок и сам уже попросил: – Дай-ка еще глоточек, мне уж немножко осталось, сейчас дойдет.
Рабочий сначала сам, запрокинув голову, отпил несколько глотков, потом, утерев с отвращением рот, передал бутылку старичку.
Старичок пил, а он продолжал:
– И откуда эта темнота окаянная? Скажи, пожалуйста, от попов и от религии отреклись, от этих порядков никак не отмотаешься. Вот сейчас меня, к примеру, взять: заработал деньжонок, домой бы приехал, по хозяйству бы справил что-нибудь, корову, глядишь, купил бы, а вот чертовщины всякой везу. Одной колбасы полпуда! Ведь это с ума сойтить надо! Да водки этой, пропади она пропадом, сколько. А сам драный хожу. Ой, мать честная, уж приехали? Что пил, что не пил… Ах, провалиться тебе, даже в голове ни чуточки не замутилось! Тьфу!
– Нет, я, кажись, слава богу, дошел, – сказал мужичок, – и на чужой счет и немного выпил, а вышло в препорцию.
Они собрали свои мешки и, когда поезд остановился, пошли выходить. Студент подошел к окну и стал смотреть на платформу.
Вдруг он увидел, что рабочий, поддерживаемый мужичком, шел, шатаясь по платформе, волоча мешок по земле, размахивая свободной рукой и пьяным голосом орал песни. Потом закричал:
– Извозчик! Подавай, с-сукин сын, ехать хочу! Чего собрались, туды вашу мать?! – крикнул он на стоявших и смотревших на него мужиков. – Ну, смотрите, не запрещаю!
Те посторонились и молча смотрели. А один: высокий с черной курчавой бородой сказал:
– Дошел, хорош. Ах сукин сын, – прямо земля не держит, – молодей! Чей-то такой?
– Семена Фролова из слободки.
– Здорово живет. Ах, сукин сын, погляди, что выделывает!
– Вот это не даром отец с матерью растили. Сейчас приедет домой – и себе удовольствие и другим радость. А тут гнешь-гнешь спину… Тьфу!
В государственном писчебумажном магазине стояла перед прилавком очередь человек в пять.
Продавец выписывал чеки и путался в чековой книге, подкладывая листы переводной бумаги.
– Поскорей, батюшка, – говорила подслеповатая старушка в большом платке, стоявшая первой в очереди, – что ты уж очень долго копаешься-то?
– Что копаюсь! Листы слипаются, дуешь-дуешь на них целый день, даже губы заболели. А тебе что нужно-то?
– Да мне конверт за копейку.
– Синий или белый?
– Белый, голубчик. Да ты мне без бумаги отпусти, что ж бумагу из-за копейки тратить, ее больше испишите, чем товару продадите.
Продавец, нагнув голову, посмотрел на старуху поверх очков.
– Ты в какой магазин пришла? – строго спросил он.
– Как в какой? – Ну, в казенный…
– Не в казенный, а государственный. Тут об каждой копейке должны отчет дать. Поняла?
– А я, батюшка, заплачу кассиру копейку, а он тебе крикнет, что я заплатила, ты и запишешь.
Продавец, еще ниже нагнув голову, снова посмотрел на старушку поверх очков.
– Что же, мы и будем, как сычи, перекликаться?! Какая, подумаешь, наставница выискалась. То-то бы тебя за отчетностью смотреть поставить, одного крику не обобрался бы. Получай вот лучше.
– Это что же, все три листа мне?
– А то сколько же?
Старушка с сомнением посмотрела на листы, где было написано: год, месяц, число и на большом чистом пространстве с линейками стояло: «1 коп. – 1 коп.». Потом нерешительно пошла к кассе.
Продавец иронически посмотрел ей вслед поверх очков.
– Наш народ к отчетности приучить – все равно, что в новую веру его окрестить, – сказал он, уже обращаясь к следующему покупателю, черному гражданину в очках и в больших валеных ботах с торчащими из-под шубы ушками.
– Не привыкли, – ответил тот, пожав плечами.
– Оно, конечно, невежественному человеку кажется, что все это напрасно: товару на копейку, прибыли от него и вовсе одна десятая копейки, а расходу тоже, глядишь, на полкопейки, да еще рабочее время сюда причесть: иной раз слюнявишь-слюнявишь пальцы, – покупатель уже на двор захочет, пока ты эти листы разберешь. Зато мы убытку не боимся. Ведь по нашей торговле взять бы нас да по шее. Потому что наторговали всего на два шиша с половиной, а расходу столько, что нас всех, что тут есть, ежели со всеми потрохами продать, того не выручишь. А мы спокойны: ревизия приедет, спервоначалу схватится за голову, пыль поднимет. Один дефицит сплошной. А мы на это: «Извольте отчет поглядеть сначала, а кричать потом будете». Как выволокешь им вот этакую стопочку, да покажешь, они попрыгают-попрыгают, и сказать нечего. Еще руку пожмут в благодарность за строгий учет.
– Значит, отчеты влетают в копеечку? – спросил следующий покупатель, маленький человек без шапки, с поднятым барашковым воротником.
– А как же не влететь-то?
– Иван Сергеевич, рубля не разменяете? – спросил кассир.
– А у вас-то неужто нет?
– Да нету еще, не набралось ничего, – сказал кассир, с недоумением отодвигая то один ящик, то другой. – Вот нелегкая принесла, товару на грош, а хлопот от тебя не оберешься. Сейчас, подожди тут. Сядь вон на диванчик.
Кассир ушел куда-то.
– Мы-то еще ничего, – сказал продавец, – обороты у нас пустяковые, а вот какой-нибудь трест возьмите или фабрику, – вот где дела-то делают!.. Мне знакомый один рассказывал – у них в тресте девятьсот тысяч один отчет стоил. Вот это я понимаю. На трех извозчиках везли! Весь баланс их к черту полетел из-за одного этого отчета. Зато прямо ахнули все: до самой малейшей мелочи, до десятой доли копейки все выведено. Вы, конечно, может быть, не интересуетесь этим, но ежели на знающего человека, на специалиста, то восторгаться только можно и больше ничего, потому что это – прямо надо сказать – художник!
– Зря, значит, ни одного шагу не сделано?
– Зря-то, может быть, целые версты сделаны, а только вся суть в том, что все обозначено. Мало того, что весь баланс сведен, а видно еще каждую копейку с самого ее зарождения, как она, матушка, шла по всем линиям и по всем инстанциям. Ведь это – художественное произведение. Если на любителя, конечно.
– Сколько же времени такой отчет разбирать надо? – спросил маленький человек.
– Сколько… да нисколько. Нешто его разберешь! Чтобы его разобрать и проверить в точности, это еще сто тысяч надо. Вот разбогатеем, тогда, может быть, будем и проверять. А то ведь это всех своих бухгалтеров да счетоводов на полгода надо засадить.
– Сдельно бы отдать, – сказал высокий человек.
– Разменял, батюшка? – спросила старушка, когда показался кассир, считая на ладони деньги.
– Разменял. Получай. Лист этот вон туда передай, а этот возьми себе.
– Зачем, родимый?
– Для памяти.
– Хорошо, милый, возьму.
– Товару на копейку всего, а уж разговору – не оберешься, – сказал кассир, бросив деньги в ящик, и недовольно посмотрел вслед старушке, когда она в своих валенках и платке поворачивалась в дверях, закрывая их за собой.
– Вам что позволите?
– Мне пачку бумаги и конвертов. Да! Еще перышек копеек на пять.
– На это хоть не обидно чек писать: с лихвой расход на него покрыли. А вот такие-то вот, копеешники, прямо по миру пустят, все соки высосут! Она вот пришла, повертелась, товар свой ухватила, а того не понимает, что от нее убыток казне.
– А что, при больших отчетах уж небось не смошенничаешь? – спросил маленький человек.
Продавец, выпятив нижнюю губу, неопределенно пожал плечами:
– Как сказать… при нашем небольшом деле, когда весь отчет, скажем, весит не больше десяти фунтов, конечно, обжулить нельзя. И ежели недобросовестного человека на наше место посадить, который уж с молоком матери привык хапать, так тот двух месяцев не просидит – сбежит: копейки не утащишь. Хоть и прибыли не добудешь, но зато и самому попользоваться не придется. А там, где отчеты на пуды идут, там много свободней. Иной раз так-то сидят-сидят над проверкой, потеют-потеют и через три года выведут заключение, что налицо явная растрата. Сейчас посылают арестовать такого-то. А его уж родные давно за упокой поминают. Хапнул, поблаженствовал, сколько нужно, да на тот свет и удрал. Ищи-свищи… И чем больше дело, тем больше пудовые отчеты любят. И не то чтобы жулики были, совсем даже наоборот, есть честные до святости, – но художники своего дела. Ежели бы им запретить писать отчеты, а учитывать по балансу в две минуты, какой процент прибыли дало предприятие, так все бы разбежались. Это погибель! Вам счетик потребуется?
– Нет, я для себя беру.
– А что же, и для себя на память можем написать. Бумагу-то все равно бросать. Вон какая кипа. Это всего за неделю. А оправдала ли она себя – это еще вопрос.
– Вам при каждом бы магазине фабричку маленькую бумажную построить, – сказал маленький человек, – чтобы чеки эти перерабатывать и опять в дело пускать.
– При каждом – это слишком жирно, а вот объединиться бы в трест магазина по три, – сказал продавец, – это бы дело!
Грязная осенняя дорога от станции шла по опушке. На оголенных ветвях висели капли тумана, и мокрый желтый лист насорился в глубокие колеи.
Туман висел над мокрым полем, и на каждой травинке озимей держались капельки.
В предсумеречном воздухе направо от дороги выплывали из тумана неясные силуэты деревьев и, медленно отставая, исчезали опять.
Телега ныряла по грязным колдобинам. В ней сидели старичок в бараньей мокрой шапке и полушубке и студент в грязных худых башмаках с поднятым от сырости воротником теплой куртки.
– Ну, спасибо тебе, старина, – сказал студент, – а то шлепать по такой грязи – удовольствие небольшое.
– Да, неспособно, – ответил старичок.
– Так, говоришь, хорошо живет?
– Василий Федотыч-то? На что лучше. Человек, можно сказать, настоящий.
– Да… Приятель. Сколько мы с ним видов видали в гражданскую… Страсть!.. Он, значит, начальством уже заделался? А я вот по ученой части пошел. Дома только беда – отцу самому жрать нечего, писцом, говорит, лучше бы поступил, все от тебя какой-нибудь толк был бы, а я, брат, вот как к науке присосался, – ничего мне, кроме, не надо.
– Наука тоже дело хорошее, – сказал старичок.
– Конечно, я бы мог и писцом поступить и на какую ни на есть должность определиться, а вот – тянет. Дома житья не стало: отец ругается, мать плачет, что ни корысти, ни прибыли от меня в хозяйстве. Прямо жуду нагнали. Сбежал от них. Хоть еще две недели до ученья, а ушел. Попреками надоели. Вот к Васе по дороге заверну, деньжонок маленько перехвачу и поживу у него. Я человек легкий. В одном месте не оценят – я в другое пойду. Не в этом суть. Ей-богу, старина, на свете хорошо!.. – сказал студент, запихивая полу куртки на подогнутых коленях.
– И знаешь, чем меня наука приманула?
– Чем, батюшка? – спросил старичок.
– В две трубочки посмотрел – и кончено дело. Теперь мне, кроме науки, ничего не нужно.
– В какие трубочки?
– Одна такая, что в нее видно то, чего около тебя простым глазом не увидишь. Нам кажется, что вот тут ничего нет, а если в трубку посмотришь, – так не оберешься, сколько всякой твари напихано. Скажем, на клопа ежели посмотреть, так он под этой трубкой с целого быка будет.
– Ах, сукин сын!..
– Блоха – с свинью.
– Чтоб ты подохла! – сказал старичок, покачав головой, не глядя на студента и, подогнав вислоухую от тумана лошаденку, сказал: – Но, милая!
– А в другую трубку наверх глянешь, – продолжал студент, – там целые миры. Ты вот на звезду смотришь, думаешь, искорка какая, а эта искорка больше земли.
– Что тут будешь делать!
Становилось темно. Туман расчистился, и над лесом показались звезды.
– Вон звезды, это Большая Медведица называется, так они от нас на триста миллионов верст дальше, чем солнце.
– Тьфу ты! Все сосчитали, – сказал старичок.
– Да, и вот эти две трубочки тебе показывают: одна – что уж очень маленькое, чего вокруг себя не видишь, а другая – что наверху делается.
– А мы посередке, значит? – сказал старичок.
– А мы – посередке. И видим мы, может, всего ничего, без трубок-то. А там вон сколько всего. И вот я как увидел, так крышка, потянуло меня и потянуло.
– Это потянет, – сказал старичок.
– Ты подумай, люди живут и ничего не видят, а под ними – нет ни конца ни краю, – говорил студент, проведя рукой снизу вверх, где сияли звезды. – Мне все отец говорит, хорошо бы сарайчик пристроить. А я как эти звезды увидел, так мне скучно стало с этими сарайчиками, ну, прямо ровно воздуху не хватает. И не в этом суть, старина! Помрем, все равно сарайчиков не удержим.
– Это что там…
– Так что ж на них жизнь-то класть.
– Это, значит, по человеку, – сказал старичок, – прежде, бывало, один норовит хозяйство получше завести, денег накопить, а другой в монастырь идет душу спасать. А теперь вот тоже на свой манер. Это, значит, уже спокон веку так идет.
– Да, – сказал студент, задумавшись и глядя вперед по дороге, – иной раз и кажется, что люди, вот не хуже отца, оттого и об сарайчике думают весь век, что вот этого не видали. И ровно слепые.
– Нет, это по человеку, – сказал старичок, – иному хоть в две трубки зараз смотреть, – все равно ни черта не увидит. А на что ты жить-то будешь?
– Проживу как-нибудь… У Василия немножко перехвачу. Я ведь его от смерти спас. Деньги что – плевое дело. Не в том суть. А в Москве у меня стипендия от казны двадцать два рубля.
– Что?
– Вспомоществование.
– А…
– Ах, Вася, Вася, пять лет его не видал.
Лес остался позади, и телега выехала на ровное поле, за которым виднелись огоньки деревни, притаившейся около оврага.
– И от нас будут видны, ежели в трубу посмотреть? – спросил старичок.
– Звезды-то? Как же, будут.
– Премудрость.
– Уж такая, брат, премудрость, что раз увидишь, – ничего больше не захочешь.
– Это по человеку, – сказал опять старик и прибавил: – Вот и приехали.
– Ну, спасибо тебе, старина. Люди-то, видно, везде: от родных сбежал, а чужой пригрел. В одном месте обидят, дальше иди. Не в этом суть, старик…
Лошадь остановилась около пятиоконного дома с тесовыми новыми воротами и ставнями на окнах.
– Вишь, как расстроился, – сказал старик.
Студент прошел в ворота, потом поднялся по ступенькам с перильцами в сенцы.
– Кто там? – послышался недовольный мужской голос из избы.
Дверь отворилась, и на пороге показался полный, высокий человек в расстегнутом френче и сапогах. Он смотрел со света в темноту сенец и не видел, кто перед ним.
– Васька! – крикнул студент, – чертушка! Узнаешь?
– Петя, Петрушка, голубчик, неужто ты?
Петр вошел в комнату, обставленную по-городски, со стульями, столом между окон, покрытым скатертью, с геранью на окнах.
Друзья обнялись и поцеловались.
– Ну-ка, дай посмотреть-то на тебя, – сказал Петр, взяв за руки хозяина и повертывая его к свету. – Ну, брат, и растолстел!..
– Да, черт ее знает отчего брюхо растет, – сказал хозяин, стягивая на животе обеими руками ремень. – Нет, ты-то, ты-то, откуда тебя занесло?
– В университете ведь я! Первый Эм Ге У, понял?
– Черт ее что… Ну, дела. На ученого, значит, идешь.
– Ага! Полезли, брат, чумазые!
– Черт ее что… А как сюда-то попал?
– От родителей, можно сказать, сбежал. Учиться-то мне еще через две недели, а уж мне очень нудно с ними стало. Сбежал раньше сроку. Все попрекают меня, что деньги не зарабатываю. Приехал на твою станцию, а тут меня старичок подвез.
– Да что ж ты не написал-то, тюря! Я б за тобой такую пару выслал! Можно сказать, студент московского университета, первого Эм Ге У, наша будущая звезда, а идет пешком.
– Ничего. Не в этом суть.
– Как же – ничего. Неловко. Ежели бы у меня не было, а то, слава тебе господи, – сказал хозяин, поводя рукой кругом.
– Значит, доволен?
– Покуда некуда. Помнишь, Васька бесштанный, можно сказать, а теперь Василий Федотыч. Часы стенные, стол письменный… Погляди-ка, настоящий, из усадьбы.
И правда, вымытые чистые полы, новенькие дерюжечки, часы, письменный стол, наколотые бумаги на проволочном, загнутом кверху гвозде у окна, – все это показывало сытость и довольство.
– Вот только растет брюхо, черт его знает отчего. Для коммуниста как будто неловко, – сказал опять Василий. – Ну-ка, Степанида, самовар там поставь! – крикнул он куда-то за перегородку. – Жены нету дома, один нынче сижу.
– И жена есть?
– А как же, красавицу отхватил, вот завтра посмотришь. На праздник к родным уехала, а через три дня у нас праздник. Сюда все приедут. Это она у меня порядок наводит. Баба, можно сказать, жох.
– Скажи, пожалуйста, как идет время, – сказал Василий, когда они сидели за чаем, и он неумелой мужской рукой доливал чайник, толстыми пальцами закрывал крышечку и наливал чай в стаканы. – А какое было время! Героями, можно сказать, были! А что ж, и правда, герои. Перекоп-то, ого!
И приятели стали вспоминать героические времена. Один сидел в распахнутом на толстом животе френче, с круглым подбородком и толстой шеей. Другой – в худых грязных башмаках, с давно нечесанными волосами, с наивно-восторженным лицом.
Но Василий все возвращался к своему теперешнему благополучию, и ему хотелось, чтобы его друг лучше почувствовал, как он хорошо теперь живет.
– Я, брат, и поставил себя здорово: председатель райисполкома, прием, все как следует. Это у меня жена, – она меня настрочила. Ты летом приехал бы посмотреть, как у нас тут. Прямо – дача, можно сказать: цветник был около дома.
Петр, радостно улыбаясь, слушал друга. А потом, когда тот все рассказал и про цветники и про прием, и ему уже нечего было рассказывать, Петр стал говорить о себе.
– Да, вот, брат, какая это штука, – наука! – сказал он, – захватила, можно сказать, за обе печенки. То я жил себе в деревне Коврино Глуховской волости и думал, что все т у т. А потом, как открылось мне, что на каждой пылинке тоже существа всякие, которых никаким глазом не увидишь, да как посмотрел я в телескоп на небо, где вместо искорок вот такие штуки плавают! И ежели с них на землю посмотреть, так не то, что Глуховской волости, а и самой земли-то не увидишь, она меньше песчинки, – так, брат, у меня ровно другие глаза открылись. Вот ей-богу! И вся эта махинища летит в пространстве без конца времени. Какая ж тут к черту Глуховская волость, когда мы не в волости живем, а в том, чего ум охватить не может.
Петр, возбужденно взъерошив волосы, остановился и блестящими глазами посмотрел на Василия.
– Да, это, брат, штука, – сказал тот, покачав головой.
– И вот, братец ты мой, прежде, бывало, все думаешь, как быть: башмаки худые, домой стыдно показаться, от людей совестно. А теперь иной раз станет невмоготу от своей нищеты, так что ж ты думаешь: посмотришь на звезды, этак прикинешь наравне с ними худые башмаки – и все это вдруг такая чепуховина окажется, что самому смешно станет. Может быть, целый миллиард верст пространства и целые планеты у меня в мозгу умещаются, и все это я охватить могу, а я буду от худых башмаков духом падать или от людей, которые этого ни черта не видят, а судят обо мне только, что у меня башмаки худые. И думают, что ежели они сидят в Глуховской волости, то тут все.
– Башмаки не весь век худые, – сказал Василий, – вот выучишься, на должность поступишь, тоже почет будет, не хуже меня.
– Не в этом суть! Может, у меня и тогда худые будут. Помнишь, гражданскую-то: нешто тогда у нас крепкие были? А нам на это наплевать было. Иные мужики мне говорят: «Что ж, воевал, воевал, а ничего не навоевал». Я знаю, что я навоевал: я целый мир завоевал. А прежде у меня только одна волость была. Вот в чем суть.
– Да, это правильно, – сказал Василий. И прибавил: – Вот, брат, как я тебе рад! Так ты меня разворошил всего, ровно я помолодел на десять лет. А тут расстраиваешься иной раз оттого, что сбруя у тебя на лошадях плохая, не такая, какую хотелось бы, как председателю райсовета.
– Чепуха!
– Да я-то насчет этого тоже… это вот жена у меня любит, чтобы все было, как полагается. Нет, разворошил ты меня, можно сказать. Ведь, это что, ей-богу. А вот так живешь и живешь, думаешь, что весь мир-то в твоей волости и что самое что ни на есть главное, чтобы сбруя у тебя хорошая была.
На следующий день приехала жена. Василий выбежал на улицу и вернулся радостный, таща какой-то пестрый узел.
– Сказал ей, что ты приехал! – крикнул он и опять убежал, очевидно, за другими узлами.
Через несколько минут дверь опять распахнулась, показался Василий опять с узлом и на ходу говорил:
– Вот, студент московского университета. Первого Эм Ге У… Наша звезда будущая. Небось никогда не видала? Это, брат, такой человек! Голова, одним словом.
За ним показалась жена, молодая, красивая женщина в белом шерстяном оренбургском платке и короткой плюшевой шубке, очевидно, сшитой городской портнихой. Она входила с тем выражением готовой приветливости, с каким входит хозяйка, когда ей говорят о приезде важного, именитого гостя.
Но когда она вошла в комнату, то, увидев Петра, невольно оглянулась по комнате, как бы ища глазами кого-то другого. Но никого, кроме него, не нашла. Она протянула Петру руку все с той же улыбкой приветливости, но ставшей несколько натянутой. Как будто человек приготовился к одному, а увидел совсем другое. И, как бы желая найти оправдание своему изменившемуся выражению и направить его на другое, сказала:
– Уж ехала, ехала по этой грязище, все жилы себе вымотала. Да скажи ты горбачевским мужикам, чтобы они свой мост починили. А то лошадь всадили, чуть ноги себе не поломала.
– Ах, сукины дети, – сказал Василий, – ведь я им тысячу раз говорил.
– А нужно не тысячу раз говорить, а засадить суток на трое, вот они тогда скорее вспомнят. А то ты разговариваешь с ними, словно они тебе приятели. У тебя – все приятели, кто под руку ни подвернись.
Хозяйка говорила это с усталым выражением, разматывая платки и снимая шубку, которую муж заботливо взял и повесил в маленькой передней на вешалку.
Ее раздраженный вид, неизвестно к чему относившийся, – то ли к неисправным мужикам, то ли еще к чему, – сразу подействовал так, что и у Василия и у Петра пропала свобода движений. И когда ее громкий раздраженный голос на минуту замолкал, в комнате водворялось молчание.
А тут она посмотрела на чистый, только что вымытый к празднику пол и крикнула:
– Это что тут? Кто это навозил сюда грязи? – Но, взглянув на башмаки Петра, она сейчас же замолчала.
А Петр, всего несколько минут назад говоривший, что ему теперь все равно, что о нем люди думают, взглянув на свои башмаки и на грязные следы их около стола, где он вчера вечером сидел за чаем, покраснел во всю щеку.
– Ой как спину разломило! – сказала хозяйка, видимо, нарочно сказав эту фразу с тем, чтобы перевести на другой предмет свой раздраженный вид и заменить его усталым с дороги.
Она пошла за перегородку, потом в кухню. И оттуда послышался ее властный хозяйский голос:
– Что ж, у тебя рук нет? Как только хозяйка из дома, так вы тут и городите черт ее что?
Василий ходил за ней, потирая руки, как будто он чувствовал себя виноватым в ее усталости. А виноватым он себя чувствовал потому, что она, наверное, скажет: «Вот ехала, думала побыть вдвоем перед праздником, отдохнуть, а он тут приятелей каких-то навел в рваных башмаках, которые весь пол выгваздали».
Когда Василий входил в комнату, он не находил, что сказать Петру, и все только потирал руки и говорил:
– Вот эти мужики, сами же будут ломать лошадям ноги, а чтобы поправить мостик, надо их силком заставлять.
Потом хозяйка прошла за перегородку в спальню и что-то возилась там. Видно, что ей под руку попадались не те вещи, какие нужно, и она в сердцах швыряла их.
Оба друга, чувствуя ее присутствие рядом с собой, не находили, о чем говорить, и неловко молчали.
Василий чувствовал себя так, как будто он легкомысленно зазвал приятеля, не подумал о жене и устроил ей лишнюю обузу. Да еще пустился с ним в разговоры о высоких материях, даже благодарил его. А теперь он ему вдруг показался таким надоевшим, как будто он сам теперь не знал, о чем с ним говорить и как его выжить. И показать это было нельзя, неловко. Если бы он его сразу сухо принял, тогда бы тот в разговоры не пустился и пол не испачкал. А теперь приходится делать сладкое лицо на две стороны: жену успокаивать и ему вида не показывать.
Его даже самого зло на себя брало, как он отрекомендовал Петра жене: студент московского университета! Наша будущая звезда! А из-за этой звезды придется пол другой раз, мыть.
Все это сразу разбило настроение и возможность простого непосредственного отношения к своему другу. И Петр стал вдруг казаться Василию каким-то блаженненьким: говорит о звездах, о мирах там каких-то, а у самого башмаки худые да рубашка с плеч валится.
А главное, что сам вчера распустил слюни, с уважением его слушал.
– Василий, пойди сюда! – крикнул из спальни голос жены.
Василий почему-то на цыпочках пошел в спальню. И было немножко смешно, как он в своих больших сапогах шел на цыпочках. И почему на цыпочках? Что, жена была больна, что ли, или спала?
Жена стояла в спальне около окна и при входе мужа не оглянулась. Она теребила руками бахрому своей шали, раздраженно обрывая ниточки и катая их между пальцами.
Потому что она не оглянулась, Василий еще больше почувствовал себя виноватым.
– Что же, он у нас и на праздник останется? – спросила хозяйка.
– Тише, пожалуйста, он услышит, – сказал испуганным шепотом Василий.
И они стали сердитым шепотом говорить о Петре.
Она чувствовала себя несчастной и потому раздраженной от присутствия постороннего человека, который ей ни на что не нужен и никакой находки в своих худых башмаках не представляет, а там еще приедут гости, и муж его будет всем представлять:
«Студент московского университета. Наша звезда».
А не подумал о том, где его положить. Об этом жена думай. И чем они больше говорили шепотом, тем больше раздражались друг против друга.
Жена думала о том, что Василий нисколько не заботится о ее покое и скоро первого встречного оборванца будет приглашать. А Василий тоже уже начал раздражаться оттого, что он в своем собственном доме не может пригласить, кого ему захочется. Почему она водит к себе всяких приятельниц, и они трещат с ней обо всякой ерунде, а он раз в пять лет встретил человека, отошел с ним душой, подумал, поговорил по-человечески и вдруг – боже мой – целый скандал!
– Приглашай, пожалуйста, сколько угодно, тебе никто не запрещает, только выбирай для этого более подходящее время.
– Как же я могу выбирать подходящее время, что же я за ним посылал, что ли! Человек на перепутье сам зашел.
– К тебе нынче один зайдет, завтра другой, конца нет!
– Да кто же уж это так ко мне заходит? что, у меня каждый день, что ли, бывают? Что ты брешешь?
Василий чувствовал, что у него уже начинают дрожать руки от разгорающейся злобы против жены, которая говорит заведомую неправду. Но громко говорить и кричать было нельзя, потому что за перегородкой был Петр, приходилось злые, полные яда слова говорить только шепотом; от этого еще больше закипало раздражение.
– Ты из-за чужого человека готов мне горло прорвать! – почти крикнула жена. – Да на черта он мне нужен, пришел сюда, а у меня вместо спокойствия только одно расстройство.
– А кто в этом виноват? – шептал злобным шепотом Василий. – Что ты на людей кидаешься как собака. Взбесилась совсем!
Тут и пошло. Жена упала на кровать лицом в подушки и стала всхлипывать от обиды. Всегда этим кончалось. Сама поднимет тон, раскричится, как торговка, черт бы ее побрал, а потом распустит слюни.
В обычных случаях Василий, в это время почувствовав, что у него в глазах темнеет от злобы, пускал что попало об пол и, хлопнув дверью, уходил из дома. А теперь нельзя было так сделать, потому что за перегородкой был Петр.
Ведь как было хорошо! Как мирно, по-дружески беседовали, нет, влетела, как дьявол, и заварила кашу. Только и живешь спокойно, пока вот с ней сидишь, а как чужой человек показался, так все к черту и полетело.
И чем больше думал об этом, тем больше его разбирало зло, и не было никакой жалости к жене, лежавшей на постели и вздрагивавшей своими круглыми плечами. Так бы и двинул ее по этим плечам-то, черт бы ее драл!
– Да мне, может быть, ее родственники ни на черта не нужны, мне приятней поговорить с приятелем! Хоть у него башмаки худые, а он на целую голову выше всех родственников, потому что человек головой живет, а не брюхом, – думал он.
Раздражение еще больше увеличивалось оттого, что неудобно было, оставивши гостя одного, препираться за перегородкой. Да он еще все слышит небось.
А потом Василию пришла мысль, которая обыкновенно приходила в этих случаях: он подумал о том, что жена хоть и кричит и скандалы устраивает, но ведь жить-то ему с ней. Петр этот пришел и ушел. А она навсегда с ним останется. И если он, в самом деле, из-за чужого человека будет скандал устраивать, тогда нужно бросить все к черту. Она вот кричит, а кто на себе все хозяйство держит? Или когда он захворает,
кто от него все ночи не отходит? С приятелем хорошо поговорить о звездах, вознестись фантазией, а ведь он тебе клистиров ставить не будет.
И Василий, пересиливая в себе с трудом неутихшее раздражение, сел на кровать боком и погладил жену по плечу.
Она мотнула плечом, как бы говоря, чтобы он отстал.
У Василия опять шевельнулась обида. Он подумал: «А, черт, к тебе первый подошел, а ты куражишься, вот двину по шее как следует и уйду». Но он пересилил себя, подумав о том, что тогда эта музыка пойдет надолго и нужно взять на себя терпение и еще попробовать хоть насильно заставить себя быть ласковым.
Он еще погладил ее по плечу. Жена уже не стряхнула руки. Потом долго лежала неподвижно. И вдруг, схватив его руку, стала, закусив от напряжения губы, колотить его руку кулаком. Видно было, что у нее отлегло от сердца, и ей только было все еще досадно и хотелось выместить эту досаду, причинив мужу хоть какую-нибудь боль.
– Ну, ну, дуреха, вишь какая злобная. Ну, бей, бей; силы-то у тебя немного. Вот ежели бы я тебя смазал, это было бы дело.
– Да, уж ты…
Она уже сидела на постели и сквозь слезы, улыбнувшись, посмотрела на мужа, гордая его силой и своей слабостью.
– Ну, вставай, пойдем, а то неловко, что ж человек один сидит. Мы устроим, там видно будет.
И он с облегчением вышел из спальни.
– Вот уж женское сословие, – сказал он, обращаясь с неловкой связанной улыбкой к Петру, – проехала, уморилась и расстроилась. Эти бабы чисто малые ребята: покричишь на них, успокоятся. Через две недели, говоришь, ученье-то начинается? – спросил он Петра.
– Да… Да мне раньше надо, – сказал Петр. Он сидел на стуле у окна и смотрел на улицу, где моросил мелкий осенний дождь, на грязную растоптанную дорогу улицы и на мокрые голые ракиты с опавшими на грязь листьями.
– Ну, давайте обедать, что ли! – крикнул Василий развязно веселым тоном, каким обыкновенно кричат хозяева после взаимной ссоры и состоявшегося примирения, когда в доме есть посторонний человек. И этим развязным и деланно веселым тоном хотят показать друг другу и гостю, что все хорошо, сейчас пообедают, а потом можно и на боковую, благо делать все равно нечего по такой погоде.
– Я сегодня пойду, – сказал Петр Василию после обеда.
Первая мысль, какая мелькнула у Василия при этом, была та, что дело улаживается неожиданно хорошо, если Петр уйдет. Но, чтобы не дать почувствовать это своему другу, он сейчас же закричал на него:
– Это еще что выдумал! Куда ты пойдешь? И думать не смей! Я так тебе рад, ты так меня разворошил, словно живой водой сбрызнул.
Он это говорил повышенно искренно, потому что раз Петр заговорил сейчас об отъезде, значит, он вообще недолго задержится. И при мысли об этом у Василия явилось искреннее желание быть ласковым и даже нежным с своим другом.
– Что тебе это в голову взбрело? – сказал он.
– Да, ну, что, у тебя тут гости будут, я для них человек посторонний… Говорить я не умею. И тебя связывать буду.
– Ерунда!.. Кто тебя заставляет говорить. А надоест, пойди в летнюю половину, тебе никто мешать там не будет, – сказал Василий.
К вечеру стали съезжаться гости – во френчах, в двубортных пиджаках и сапогах, с остриженными или по-стариковски намасленными волосами.
Василий уже не представлял Петра как студента первого Эм Ге У, как ему сначала понравилось было выговаривать. Он просто говорил:
– Мой знакомый, Петр Корноухов.
И уже не задерживался на нем, не рассказывал про него, что он будущая звезда, светило науки.
А тут, как нарочно, в глаза лезли грязные худые башмаки Петра среди начищенных сапог и штиблет гостей.
И поднималась против него глухая, мутная досада.
«Что он, в самом деле, не мог их почистить как-нибудь или тряпкой обтереть», – думал с досадой Василий и никак не мог оторвать глаз от грязных башмаков. Ему казалось, что все их видят и думают, что это его родня.
И он замечал, что когда он знакомил Петра с новыми гостями, то жена, весело и преувеличенно оживленно, как полагается хозяйке, смеявшаяся на своем конце стола, как-то вдруг напряженно замолкала, как будто боялась, что Василий скажет:
«Студент первого Эм Ге У».
Пока еще не начинался ужин, гости несколько связанно сидели или, когда кто-нибудь заговаривал о чем-нибудь, собирались около него и стоя слушали как будто с большим интересом, но на самом деле для того, чтобы не торчать до ужина в неопределенном положении, раз свои разговоры не налаживались. Или же с особенным интересом осматривали письменный стол хозяина, как будто никогда не видали таких вещей. А хозяин, точно именинник, улыбался, утирал комочком платка сразу же вспотевший лоб и показывал свой стол, отодвигая и задвигая ящички.
Но сколько он ни развлекал гостей, он никак не мог отвлечься мыслью от Петра и каждую минуту помнил о нем. Его раздражало то, что Петр сел почему-то около самого стола, на который уже накрывали ужин, и сидел молча. Хоть бы он ушел, что ли.
Потом Петр, когда Степанида в своем праздничном, высоко, под самые груди, подпоясанном сарафане ставила перед ним прибор, и он уже явно мешал, встал и ушел на летнюю половину.
Жена проводила его тревожным взглядом. Эта тревога передалась и Василию. Он увидел, что жена смотрит на него, и от этого потерял нить разговора с своей соседкой.
Что могут подумать гости? Сидел, сидел какой-то молча, потом ушел. Может быть, обиделся. А, может быть, увидел буржуазную обстановку и разговоры, в которых на протяжении часа ни разу никто не сказал ни слова об Октябрьской революции, хотя половина сидевших – коммунисты. Послушал это, а теперь сидит там один, думает, какая тут компанейка собралась.
Сам-то, конечно, он знал Петра, знал, что это безобидный, прекрасный человек, редкий товарищ. Но ведь гостям так думать не закажешь.
Конечно, ежели бы у Петра были новые башмаки, тужурка с кантами, носовой платок в руках, а сам бы он сидел и занимал гостей рассказами про науку, тогда бы Василий с восторгом представлял его всем:
«Студент первого Эм Ге У, такой-то!»
Тогда бы и гости с почтением слушали его и о звездах, и о козявках, и о чем угодно. Тогда он был бы украшением вечера. А сейчас, слава богу, что молчит. А теперь ушел почему-то.
Василий под предлогом желания узнать об ужине прошел на летнюю половину.
Петр одиноко сидел у стола на табуретке, положив ногу на ногу, и чертил ногтем по столу.
– Надоели эти гости, – сказал как-то виновато Василий, присев около Петра на другую табуретку. – Болтают, болтают, – никакого интересу. Так ты меня было разворошил хорошо, а эти приехали, теперь опять – мелкобуржуазная стихия. А отстраниться неловко – родня. Скажут: зазнался, вот и приходится воловодиться с ними. Тебе уж скушно небось стало?
– Нет, ничего, – ответил Петр, – да я как-то не умею.
– Ну, ужинать-то приходи, а то неловко, – сказал Василий, вставая. – Вот завтра с тобой отведем душу, поговорим.
И он ушел.
Потом сели за ужин. Зазвенели рюмки, потянулись к бутылкам через стол руки, и все сразу стали веселы, естественны и оживленны.
Когда Степанида обносила всех заливным поросенком, то хозяйка, следя с своего места, уговаривала гостей брать побольше и кричала Степаниде, чтобы она дрожалочки побольше клала. И только когда очередь доходила до Петра, она смотрела молча, точно ее раздражало, что он тоже себе с вилкой лезет.
Она только и думала о том, чтобы он поел поскорее и ушел опять в летнюю горницу. А когда поужинали и Петр действительно ушел, она не могла не отметить, какой он невежа: не посидел, не поговорил после ужина, а отвалился и по-ошел себе.
После ужина женская половина гостей, развеселившись, побежала было на летнюю половину для выкладывания своих секретов, но, вбежав, увидела сидящего там мужчину и, сбавив веселья, заговорила, переглядываясь и осматриваясь перед зеркальцем.
Пришедшая вслед хозяйка взяла было веселый, кокетливый тон, но увидела Петра и, незаметно возведя глаза к потолку, пожала плечами и вздохнула вздохом отчаяния, показывая гостям, что никуда нельзя уйти от этого человека.
Вечер был хорош, гости остались довольны, все хвалили обстановку и хозяина называли помещиком, что ему, видно, нравилось.
Но не было полного удовлетворения, потому что в общее настроение клином врезался этот незваный и непрошеный гость, оборванный и молчаливый.
А Василий, встречаясь с женой где-нибудь в сенцах, по ее молчанию чувствовал, что у нее кипит против него злоба и что завтра будет хороший разговор!
Когда Василий сидел в первый вечер с Петром, у него явилось желание пригреть своего друга, удержать у себя на все две недели, потом дать денег, напечь на дорогу лепешек и всего прочего и отвезти на станцию на своей паре вороных.
Но деньги были у жены. И если взять для того, чтобы дать приятелю, она такую пыль поднимет, что не обрадуешься. Да еще при Петре. Тот, конечно, ничего не скажет, но, наверное, подумает:
«Ого, в какую буржуазную лужу сел!»
О лепешках и всем прочем говорить было нечего. Какие тут к черту лепешки, когда она как тигр носится. Хоть бы как-нибудь незаметно на лошадях-то отправить, чтобы малому не пришлось до станции пехтурой переть в худых башмаках.
– А может, еще погостишь? – спросил Василий, входя на летнюю половину, где сидел Петр. И даже задержал дыхание, ожидая ответа.
– Нет, поеду нынче, – сказал Петр, с какой-то несвободой отвечая своему другу и не глядя на него. Он, как и вчера, занялся очень внимательно углом стола и водил по нему ногтем.
– Ну, давай бог, как говорили старики, – сказал Василий. – Великое, брат, дело. Брюхо-то набивать всякий может, а вот ради науки нашей пролетарской постараться, – это редкость. Таких бы людей надо на первое место ставить. Вот, мол, ничего для себя не ищет, фасону не задает, а, может, целые поколения Красной республики будут жить этим самым, что он наработает, потому что это – звезда. А ведь у нас как: ежели ты ходишь тихо, скромно, ни на кого не орешь, а работаешь, скажем, на пользу человечества там, так на тебя как на юродивого смотрят, того и гляди краюшечку хлебца тебе подадут. Да это еще хорошо – хлебца-то, значит, как убогого тебя пожалели, а то еще наорут на тебя. Не понимают! А уж эти бабы, пропади они пропадом, эти так засосут, что сам не заметишь, как на манер Тит Титыча будешь.
Василий замолчал и, вздохнув, сидел некоторое время, глядя расстроенным взглядом в окно.
Перед ним сидел человек, который, несмотря на голод и нищету, гнул свою линию… В Красной был герой, теперь по-другому герой. А он, Василий – точно у него стремена из-под ног выскочили, и никак их нащупать и поймать не может. И никакой линии у него нет. И какая тут к черту линия, когда лучший друг приехал, душу ему до самого нутра разворошил по-настоящему, а она вон целый скандал подняла. И сейчас ходит, как черт, злющая.
И Василий заметил, что как только он оставался с Петром один на один, так он его уважал и ставил выше всех этих своих зятьев и сватьев, потому что этот человек в своей жизни такое понял, что другим, может, и никогда не понять. А как только он видел его при зятьях, так прежде всего бросались ему в глаза грязные худые башмаки, нелюдимое молчание, и он казался не то блаженным каким-то, не то вовсе дурачком. И Василий даже стыдился сам перед собой, а в особенности перед женой, того, о чем говорил с Петром.
Обедали они вдвоем, потому что жена Василия ушла куда-то, сказав Степаниде, чтобы ее не ждали. Василий понял, что она нарочно ушла, чтобы не сидеть за столом с Петром.
И опять он почувствовал злобу против жены и даже порыв наорать на нее самым жестоким образом, потому что действительно же возмутительно ценить только тех, у кого карман толстый да брюхо здоровое, а не таких, которые…
Жена пришла, когда они кончили обедать. Она, не оглянувшись на них, не сказав ни слова, прошла в спальню.
– Ну, мне надо отправляться, – сказал Петр, – спасибо за хлеб-соль.
– Ну, вот еще что скажешь, какая тебе хлеб-соль, я всегда тебе рад, – говорил Василий, чувствуя, что жена стоит сейчас в спальне и слушает все, что он говорит. Нужно было крикнуть Сеньке, чтобы он запрег лошадей. Но в это время жена, не выходя из-за перегородки, крикнула:
– Пошли лошадей-то за матерью, она хотела нынче приехать, неужто уж о родных вспомнить сам не можешь?
– Ах, ты, досада какая! – сказал Василий, почесав свой затылок. – Как же быть, я тебя-то хотел отвезти…
– Ничего, я пешком дойду, – сказал Петр, натягивая на себя свою обтрепанную ватную куртку.
– Да как же ты пешком… как досадно, что еще лошадей нету…
А сам думал о том, что жена слышит, что он сказал: «досадно», и причтет ему за это словечко, как ему досадно, что за кровными родными приходится лошадь посылать.
– Прощай, – сказал Петр, захватив с лавки свой мешочек с книгами, и одну секунду он посмотрел Василию в глаза. – Прощайте… – прибавил он громче, обратившись в сторону спальни. Василий заторопился, засуетился, крепко пожал руку своему другу и пошел провожать его на крыльцо. Жена деланно приветливо крикнула из спальни:
– До свидания, извиняюсь, что не могу выйтить.
На дворе стояли ранние осенние сумерки, когда безлистые голые деревья неподвижны, на деревне кое-где загораются тусклые огоньки, над мокрым полем висит туман, и деревня со своей грязной улицей, водовозками, воротами и бродящими без призора лошадьми кажется забытой и отрезанной от всего мира.
Петр пошел вдоль улицы, стараясь идти по кромочке, около изб, но часто нога в худом башмаке соскальзывала с нее и попадала в грязь.
Около последней избы сидел какой-то старичок в полушубке, в бараньей шапке и валенках по-зимнему, и насасывал трубочку.
– Ай ты, милый, идешь? – спросил он, когда Петр подошел к нему ближе.
Петр узнал в нем своего случайного знакомого, который подвез от станции.
– Да, я, – ответил Петр.
– В науку опять, значит?
– Да, надо…
– Так… Ну, давай бог…
Старичок почему-то внимательно посмотрел на мешочек Петра, где у него были книги, и сказал:
– Подожди-ка маленечко.
Старичок поднялся с завалинки и, переступив валенком через высокий порог, скрылся в сенцах.
Петр остался ждать. Потом оглянулся кругом и долго смотрел на убогие, покривившиеся крайние избы, растолченную грязь улицы, которую уж покрывала осенней темнотой надвигавшаяся ночь, потом почему-то посмотрел на свою куртку и башмаки, как будто они вместе с этой грязью и заброшенностью деревни говорили о его собственной заброшенности, бесприютности среди людей, которым чуждо все то, чем он живет.
Старичок вернулся. Вынул что-то из-под полы и, подавая Петру, сказал:
– Возьми-ка ситничка краюшечку пожевать дорогой. – Петр почему-то сначала отдернул было руку, но потом решительно взял.
– Спасибо, старик, – сказал Петр. И пошел.
За деревней стало сразу холоднее. В бок вдруг подул сухой ледяной ветер, и грязь дороги стало охватывать морозом. Через несколько времени небо прочистилось, обещая холодную морозную ночь.
Петр дошел до леса и, как будто что-то вспомнив, связанное с этим местом, взглянул на искрившиеся в бесконечной высоте звезды, потом, криво усмехнувшись, посмотрел на краюшку хлеба. Но сейчас же, вдруг весело рассмеявшись, сказал:
– Э, к черту! Не в этом суть…
И бодро зашагал в своих рваных башмаках по обмерзающей, твердо-скользкой грязи.
Вот опять я в своем одиночестве. В далеком уголке среди лесов. Я отыскал себе это местечко, чтобы уходить сюда от городской суеты и мелькания лиц человеческих.
За лесом, на широком расчищенном пространстве стоит двухэтажная дача. И когда идешь по лесу, то в просвет дороги еще издалека виднеются ее белые трубы, березы у окна и елки у балясинка. А за домом, через поле – дорога в лес. И никого кругом.
Хорошо, если есть такое место, куда можно забиться иной раз от всего на свете. Теперь это мне особенно пригодилось.
Мои милые хозяева трогательно заботливы. Они присматриваются ко мне и спрашивают, почему я так переменился. Я стал совсем не тот. Может быть, у меня какая-нибудь большая утрата?
Хуже всего, когда спрашивают. И я, отвернувшись к окну, чтобы не видели моего лица, говорю, что у меня нет никакой утраты. Все так, как было. Просто со мной случилась небольшая история, самая обыкновенная. Она задела меня одним только краем. Я как-нибудь справлюсь, и это пройдет.
Заходящее весеннее солнце золотит красным золотом верхние окна дачи, верхушки еще безлистых берез и медленно умирает на стволах дальних сосен.
Я беру из-за двери ружье и иду бродить по опушкам.
В апрельском воздухе тишина и весенняя сырая мягкость. В лесных оврагах еще лежит снег, и в чутком воздухе на заре слышно журчание последних лесных ручейков.
Прислонив к старой березе ружье, я сажусь на пень у заросшей просеки, по которой идет дорога с двумя старыми канавами по сторонам, и смотрю кругом.
По ту сторону оврага за частым осинником заходит солнце. Обнаженные вершины осин по-весеннему четко виднеются на красноватом фоне заката, который отражается в лужицах от стаявшего снега меж старых пней и кустов порубки.
На груди у меня под курткой шуршит бумага. Это одно письмо, которое я получил на днях, и оно случайно завалялось в кармане. Конверт уже совсем мягкий и протершийся на сгибах.
Этих писем я получать больше не буду…
В пустынности старой дороги, в весенней тишине оживающей природы есть какая-то боль и неясная надежда. И я напряженно прислушиваюсь к каждому звуку, как будто чего-то жду.
Какая-то поздняя птичка однообразно свистит в чаще. Пахнет сырой землей и в теплой струе, потянувшей с поля, – медовым запахом цветущей ивы.
Она растет близко около меня, на заросшей канаве у дороги. Я подхожу к ней и принюхиваюсь к нежно-медовому запаху ее цветов, похожих на вербу, но пушистых и осыпанных желтоватой пыльцой.
Первый запах весны…
Между прочим, в этом письме сказано, что человеку суждено проклятие: подниматься ввысь и жить всей полнотой души своей один короткий момент. А потом от всего остается одна только печаль, печаль о прекрасном, жить которым постоянно не хватает сил. Он во всей полноте чувствует его только тогда, когда оно еще не приходило или уже ушло.
Да, это верно.
Я, задумавшись, долго стою на дороге, смотрю на темнеющее небо, на тихо застывший к ночи лес, потом, повернувшись, иду темным лесом в свой одинокий приют.
В вышине надо мной стоит светлый рог молодого месяца, и рядом с ним горит еще неоглядевшаяся бледная звезда.
Сегодня холодный ветер нагнал свинцовых осенних туч, и к ночи застучал в окна сердитый дождь.
Я даже попросил затопить печку, а то ветер продувает выставленные рамы, отставшие стекла дрожат, и, должно быть, от этого такая нестерпимая тоска.
Горит огонь. Красноватые отблески дрожат на ножках стола и кресел. Я хожу по комнате из угла в угол, потом останавливаюсь, смотрю на огонь и говорю себе:
Что же случилось?.. В сущности, самая простая история. Я как-нибудь на свободе разберусь в ней; и ее можно будет забыть. Но, господи боже мой, сколько иногда может быть боли в самой простой истории! В особенности, когда разбираться в ней уже бесполезно…
Весной, когда бываешь один, всегда такое чувство, как будто нет чего-то самого главного. В тоске ждешь его и не знаешь, в чем оно.
Неделю тому назад у меня было такое же чувство. Я бродил без цели по городу и зашел в знакомый переулок, где стоит один высокий красный дом.
Этот дом мне очень знаком. Три года назад, весной, я переждал в нем грозу. Перед вечером, когда я там был, надвинулась страшная черная туча, какой я не видел никогда, закрыла тяжелым крылом солнце, и загремел оглушающий гром с жуткими взблесками молнии, и теплый ливень пролился на землю.
Как же я тогда мало чувствовал!.. Может быть, один короткий момент. И какая гложет печаль, когда с тоской говоришь себе, почему же я со всей силой чувствую это теперь, когда у меня ничего уже нет?..
Я стоял неподвижно, смотрел на знакомую дверь и говорил себе:
«Так, значит, это было. Только тогда я не почувствовал, не почувствовал с той силой, с какой чувствую сейчас, когда уже все прошло…»
И как можно было не чувствовать! Запах дождя в потемневшей комнате, большой букет мокрых полевых цветов на столе и женскую руку, которая испуганно схватывала мою руку при каждом взблеске молнии и ударе грома?
А вот не чувствовал…
Суждено человеку проклятие…
Я встретил ее случайно. В том же переулке. На другой уже день.
Как все-таки запоминаешь даже и то, чего в свое время не чувствовал: за сотню шагов узнал ее походку и тонкий овал лица, затененного полями шляпы.
Знакомые большие глаза взметнулись на меня, тонкая кожа щек покрылась внезапно бледностью, потом горячим румянцем. А рука в черной перчатке из-под накидки сделала движение точно от испуга или волнения прижаться к груди.
Я подумал о том, что эта встреча, очевидно, ничего не дала ей, кроме испуга.
Мы растерянно поздоровались и пошли вместе, не находя, о чем говорить.
И о чем будешь говорить, когда теперь около нее другой человек? И, быть может, он так же равнодушно входит в эту дверь, как входил когда-то и я. А теперь я так напряженно смотрел на нее, на эту дверь, точно старался запомнить навсегда ее ручку…
Медную, прибитую наискось ручку…
– Я брожу без дела, – сказал я, чтобы не молчать, – сегодня хороший вечер, был на берегу реки, сидел от нечего делать на одном старом пне, а теперь брожу по всем улицам и переулкам.
– А почему я вас встретила в этом переулке? – говорит она.
Я быстро оглядываюсь на нее. Но передо мной только знакомый опущенный профиль. Глаза ее не глядят на меня. Она внимательно смотрит под ноги, чтобы не споткнуться на неровностях мостовой, так как в это время мы переходим переулок к красному дому с зеленой дверью, ручку которой я успел теперь запомнить уже навсегда.
– Мне было немножко тоскливо сегодня и захотелось пойти туда, где есть люди, – говорю я.
Она подняла голову в тот момент, когда ее маленькая рука в перчатке взялась за ручку двери, и взглянула на меня.
Глаза наши встретились, помимо смысла наших слов… Те же глаза, и смотрят на меня так же, как тогда.
Мы вошли в подъезд и поднялись на один поворот лестницы кверху. Я сделал движение идти выше, к той площадке, где ее дверь, на которую я вешал записки, когда не заставал ее дома.
Но она остановила меня рукой и, печально взглянув на меня, сказала едва слышно:
– Там другой…
Вот об этом-то я и забыл, что теперь там – другой.
Мы остались на площадке. Мы ничего не говорили друг другу. Да и что тут скажешь, когда площадкой выше, за знакомой дверью – другой?
Я думаю, на двери там и сейчас еще целы следы булавок, которыми я прикалывал свои записки.
– Помните, как я булавками записки прикалывал? – сказал я, силясь улыбнуться.
Ее рука, машинально-ласково гладившая мою руку, вдруг остановилась и крепко сжала ее, точно от перехватившего ее горло дыхания.
А у меня как-то неприятно зачесались глаза, и я поскорее отвернулся.
Она вдруг обхватила мою голову обеими руками, стараясь повернуть ее к себе. Потом до боли прижалась щекой к моей щеке, и губы ее шептали:
– Понял теперь?.. Понял, что было?
Она, отстранившись, взглянула на меня, откинув с плеча шелковую накидку, и хотела улыбнуться. Но губы ее задергались, сделав ее совсем некрасивой, и она поспешно спрятала голову, уткнувшись лицом в мое пальто, и со всей силой сдавила мне руками шею.
– Понял… – ответил я.
И оба мы стояли где-то на площадке лестницы, как бездомные, потерявшие то, что когда-то так было доступно.
Ее глаза смотрят на меня сквозь сверкающие в них слезинки, рука ее сжимает мою руку, как какое-то вновь найденное сокровище, и она говорит:
– Благословляю судьбу за то, что она дала мне пережить такое острое счастье! И разве не счастье узнать, что все, что когда-то было, то действительно было. Она есть! Без этого сознания нельзя жить человеку.
– А тот, другой? – говорю я тихо.
– Ах, милый, ну, как ты можешь?! Да разве это то? Что может дать этот человек, кроме ощущения прочной опоры?! Это земля. А душе человеческой нужно небо. И ты мне его дал.
Ее прекрасные глаза борются между улыбкой и слезами. Слезы побеждают. Они, прорвавшись, пролились через ее длинные ресницы.
Я тихо глажу ее по спине и говорю:
– Ну, зачем же… зачем, когда мы нашли самое главное? Теперь оно у нас будет всегда. – И стараюсь поднять за подбородок ее заплаканное лицо.
Она взглядывает на меня с мокрыми щеками и ресницами и, улыбаясь, говорит:
– Это от счастья. От безумного, бесконечного счастья. Ведь перед нашим разрывом ты приходил ко мне равнодушный, спокойный и все молчал, как он теперь… И вдруг – твои слезы… Я видела твои слезы. Милый мой! Женская душа отдаст за это всю свою жизнь.
«Не опора ей нужна, а вот это, что у нас было», – думаю я с болью тоски о невозвратном и говорю:
– А грозу помнишь?
– Помню грозу, помню! Словно сейчас чувствую этот запах дождя на твоих руках. Это было восьмого мая. Ровно три года назад.
– Да, идет четвертая весна.
Она машинально повторяет:
– Четвертая…
– То, что мы нашли теперь, начинается с четвертой весны… – говорю я.
И, очевидно, мысль о возможности близкого счастья была для нее так неожиданна, что она побледнела, закрыла рукой глаза и несколько времени стояла, прислонившись головой к стене.
– Завтра же я все скажу ему и напишу тебе, – говорит она.
На верхней площадке с раскатистым гулким эхом стукнула дверь. Она вздрогнула. Ее рука торопливо, испуганно, как при последней минуте, схватила мою руку. С секунду она смотрела в мои глаза полными тоски и боли глазами и вдруг, прижавшись своими губами к моим губам, поцеловала меня со всем исступлением женской любви и страсти.
Закрыв лицо руками, она как бы с болью оторвалась от меня и вбежала на лестницу.
– Пришлю письмо… – шепнула она, перевесившись через перила.
В Серебряном Бору, почти у самого берега, над обрывом, есть один старый пень.
В нем нет ничего особенного. Но по вечерам здесь хорошо сидеть. Внизу – река. А по загибающемуся ее берегу вдали видны прячущиеся в соснах дачи, и на стеклах их горят последние лучи.
Я прохожу по знакомой дорожке под редкими соснами, меж которых навстречу мне идут еще теплые лучи солнца. Сворачиваю по берегу налево и нахожу наконец этот пень.
Старик все тот же. Он несколько прочней человеческого счастья.
Как странно создан человек: когда ты счастлив, то все тебе кажется кругом живым. И вот я сажусь на этот пень и, как живого, глажу его с нежной лаской рукой.
У него с боку отвалилась кора, и я поглаживаю его по этому гладкому, еще теплому от солнца боку, и шепчу:
– Ты помнишь? – Это было три года назад. Знаешь, о ком я говорю? Ты ее держал на себе, а я сидел рядом на траве и читал ей что-то… Солнце вот так же заходило. Над лугом стелилась длинная полоса тумана или дыма. Река была спокойная и тихая, и по ней ходили круги. Помню еще, прошли мимо какие-то люди в картузах.
И вот, старина, какие мы странные… Как что-то у нас в руках, то душа спит, она слепа и холодна. А вот когда вырвут у тебя, когда уж не смеешь подойти, а стоишь да издали смотришь, – вот тогда только почувствуешь…
Почувствуешь, что ты потерял. Вечная история.
И так вот мы проживаем свой век, нераскрытыми, равнодушными глазами смотрим перед собой и умираем, ничего не благословив. А ведь в жизни есть такая радость, старик, от которой люди плачут… И с этими слезами не сравнится никакое счастье.
Понимаешь, в чем дело: для того чтобы человеку быть мудрым и принимать дары жизни, как редкое чудо, ему необходимо терять. Тогда в нем, вместе со щемящей болью печали, просыпается то, что спало и не видело жизни. А ты знаешь, если у человека раскроются глаза, с какой силой он может увидеть жизнь!.. Если бы тебе дать эту силу, то ты снова оделся бы корой и поднялся бы к самому небу. Вот какова эта сила.
Но так чувствовать и видеть мир человеку дано только в редкие моменты. А иным и совсем не дано.
Ты смотри когда-нибудь повнимательнее на лица, когда мимо тебя по тропинке идут, возвращаясь из города, потные люди с узелками и корзинами провизии. В особенности посмотри на женщин, на тех, которые одеты побогаче. Что ты в них увидишь? Обрати внимание на то, как смотрят их глаза… Как они смотрят! По равнодушным взглядам ты прежде всего увидишь, что самое ценное для них – это твердая опора в жизни. Они ее имеют, и больше им не нужно ничего.
Все силы их ушли на нее. Вот на этом-то мы и попадаемся. Продаем за нее то, что не имеет цены.
Ох, эта твердая опора… Вот ты тоже ведь твердая опора… а что в тебе есть? Сухое, без тепла и жизни дерево, которое торчит из земли, пока (ты уж извини меня, я говорю это для примера), пока тебя не выкорчуют и не бросят в печку. Тогда ты кого-нибудь еще согреешь хоть на один час.
И они все такие, что стремятся только к твердой опоре и хватаются за нее прежде всего и главнее всего.
Но ты понимаешь, какая охватывает радость, когда у человека раскроются глаза души его, и он вдруг бросает все! Бросает ради того, что он нашел, как нечаянное чудо, как редкое сокровище, которое, прежде видя, не видел.
Это вот та самая радость, старик, от которой люди плачут. И только через эти слезы изредка узнают что-то о своей душе, которую забыли…
Душу забыли, старик… Оттого и потеряли то, чем могли бы владеть всегда, а не в редкие только моменты.
А все потому, что серьезные мы люди. Детского побольше носить бы в себе…
Солнце село. По спокойной глади реки на глубоком месте ходят круги, и выплескивается мелкая рыба. Я, обняв одной рукой пень, задумался и смотрю вдаль, на луга и на рассеянные за ними деревни.
– Милый старик, – говорю я, – ты все-таки был свидетелем одной из редких минут. И я тебе обещаю, что, вероятно, завтра я приду опять к тебе сюда и вместе с тобой прочту одно письмо. Я думаю, что завтра я его уже получу.
Даю тебе слово, что я не распечатаю его раньше, чем приду сюда.
Завтра ты будешь свидетелем того счастья, о котором я тебе говорил. Оно бывает, когда человек поживет с твердой опорой, а потом, как прозревший слепой, со слезами радости увидит другое.
И не в личном счастье, то есть не в довольстве тут дело, старик, а в том, что если у человека это бывает, то у него появляются совсем другое зрение и слух. Его душа в это время начинает слышать то, чего не слышала никогда…
Письмо в узком, твердом конверте…
Я прижимаю его к груди, как будто я сомневался в том, что получу его.
Нет! Когда женщина находит то, что открывается ей, как дивное откровение, сомневаться в этом нельзя.
– Вот видишь, старина, я сдержал свое слово: нераспечатанное, смотри, – говорю я, показывая пню конверт. – А ты скоро приобретешь большую мудрость, если у тебя перед глазами будет проходить человеческая судьба. Смотреть со стороны за судьбой человека, это дает кое-что от мудрости. В особенности, когда ты видишь его в печали и в радости. Человек между этими двумя точками, старик. И чем больше они удалены друг от друга, тем больше человек.
Вот какие дела-то…
Я сажусь за пень, глажу его по ободранному боку рукой и думаю о том, что еще вчера я сам был с ободранным боком…
Мне не хочется распечатывать конверт, чтобы дольше пожить этими минутами, когда уже обладаешь счастьем, оно у тебя в руках, но ты его не знаешь в подробностях.
– Ну, так и быть… Вот этот клочок конверта я засуну тебе за кору. Ты сохрани его на память о человеческом счастье. И вслушайся получше в эти слова:
«О человеческом счастье…»
Вот что она мне написала:
«Мой милый, мой нежный друг! Я благословляю судьбу за то, что она дала мне пережить, когда я встретилась с вами, и мы потом стояли на лестнице.
Все прошлое всколыхнулось в моей душе и наполнило ее до краев блаженством такой остроты, какого я не знала никогда…
Сокровище мое родное! Когда я увидела тебя, услышала твой голос, который я так любила, – все встало передо мной в неповторимой живости.
Все, все помню!
И эту ослепительно-прекрасную грозу, и нашу тропинку в Серебряном Бору, и поздние вечера, когда мы с ветками сирени возвращались оттуда. В автобусе № 4… В окна навстречу рвался влажный ветер с полей и играл моими волосами.
Все помню, до последней мелочи. Но память об этой грозе не умрет у меня никогда… Помню, как мы выбежали на площадку лестницы и оба вскрикнули при виде надвинувшейся черной грозовой тучи с зловещими желтыми подпалинами. Такой страшной тучи я не видела никогда. Но у меня была только нетерпеливая радость при виде ее. Мне казалось, что от ее грозного приближения увеличивалась наша с вами слитность, как будто мы хотели вместе сжаться перед какой-то опасностью.
И первые порывы ветра в открытое окно, и запах дождя от капель, упавших на рукав вашего костюма… Все помню!
И мне сейчас так мучительно сладко, так тоскливо прекрасно, что я плачу… Стою у окна, прижав платок к губам, глаза мои заволоклись слезами, они капают мне на руки. Но я не хотела бы сдерживать их.
Высшей радости, чем эти слезы, я не знала…»
– Вот, старина, она поняла. Это как раз то, что бывает, когда у человека раскрывается душа и начинает слышать то, что в обыкновенное время не слышит никогда.
Ты не подумай, что это пустой сентимент. Все зависит от того, чего стоит твоя душа. Если она у тебя пустая и из нее ничего не рождается, кроме маленькой радости «личного счастья», это будет пустой сентимент.
А есть души, у которых от слез вырываются песни такой живительной и возвышающей душу скорби, что человек хранит их целыми столетиями, и целые поколения живут ими…
Все, милый друг, идет от того, сколько ты сам стоишь…
Все от этого.
«…А помните этот сумрак в комнате? И букет полевых цветов, стоявший у меня на столе перед диваном?
Вы взяли его, подставили под дождь. И в комнате сразу запахло лугом и травой.
А на лаковую поверхность стола падали капли…
Это было в какой-то праздник, и я забыла купить провизии.
В буфете нашелся только голый кусок сыра. Мы, проголодавшись, смеялись и резали его друг другу по кусочку.
Я даже помню, в каком я тогда была платье: в белом, с туманными сиреневыми цветами по нем.
И вы знаете, когда мое сердце впервые раскрылось перед вами?.. Когда мы входили в комнату, и я услышала запах дождевых капель на ваших рукавах и еще запах мокрых цветов.
А потом… потом все кончилось… Вы заходили ко мне без той нетерпеливой радости, как прежде, когда я открывала вам дверь, мы оба бегом бежали в мою комнату и бросались друг к другу с невыразимой радостью новизны ощущения нашей близости. Кончилось…
Вы уже больше молчали, сидя около меня на диване. И у меня было такое впечатление, как будто вы исполняли какую-то скучную обязанность…»
– Вот здесь она права, старик. Это правда, так было. Дай ты человеку самое высшее сокровище, которым бы он прочно владел изо дня в день, – и сокровище это умрет для него. Натянувшиеся в первые мгновения до высшего напряжения струны в душе скоро ослабеют, обвиснут и перестанут издавать звуки.
Ну, что сделать, чтобы у нас не спускались колки в душе, как в скрипке? Что?
Есть, конечно, люди, у которых строй держится. В них что-то постоянно живет, отчего колки у них не спускаются. Это вот те люди, о которых помнят целые поколения.
Но их мало. Очень мало, старик…
Отсюда бедность и убогость души, когда человек не может жить своей силой. Он чувствует себя одиноким и из боязни одиночества готов на такую жизнь, от которой его душа перестанет звучать уже навеки.
Это страшная вещь, старик…
«…А после вашего ухода я подходила к зеркалу и почему-то долго смотрела на свое лицо.
И часто, в долгие осенние вечера, вернувшись после тяжелой работы дня, я напрасно ждала вас, сидя на диване.
Я вставала с дивана, положив сцепленные руки на голову, стояла несколько времени, потом обводила взглядом свою пустую комнату и, вздохнув, роняла руки.
«Что же, – думала я, – сколько впереди еще таких холодных осенних вечеров…»
А за ними что?
И не лучше ли поступиться, отказавшись от настоящего, редкого, что вырывает из души слезы, найти какую-нибудь спокойную и прочную опору в жизни. Такую скромную, бедную душу, которая, может быть, по своей бедности не уйдет от тебя никуда…
И такой человек встретился мне. Как, что, – не спрашивайте меня. Я знала только, что мне есть к кому прийти и выплакать в тяжелую минуту свою душу.
И часто он не знал, что у него на груди я плакала о своей жизни с ним…
Я не буду вам говорить о том, какая волна любви поднялась во мне к вам, когда я увидела ваши глаза, смотревшие на меня совсем по-новому… В них было столько скорби и в этой скорби столько любви, что моя душа в светлом воскресении и обновлении рванулась к вам навстречу.
…Но человеку суждено вечное проклятие – подниматься ввысь и жить всей полнотой души только на один короткий момент.
И в конце концов все, что ему остается прочного в мире, – это великая печаль о прекрасном, жить которым постоянно у него не хватает сил.
Он чувствует его всей силой души только тогда, когда его еще нет или оно уже ушло…
Я спросила себя: чем ты предпочитаешь жить? Редкими взлетами ввысь, за которые будешь платить одиночеством, или твердой, верной опорой, с которой ты кое-как, хромая, доживешь в тишине до могилы?
И я, мой друг, решила…»
Я остановился читать и увидел, как у меня побелели концы пальцев, державших листок.
Рука моя судорожно ухватилась за пень.
– Подожди… тут что-то другое…
И я дочитал письмо уже про себя:
«И я, мой друг, решила выбрать то, что надежнее: спокойную, прочную опору.
И мой поцелуй на лестнице, когда вы уходили от меня, был прощальным поцелуем. В нем я хоронила, разрывая на части свою душу, то, что привиделось мне однажды в моей жизни, когда была сильная гроза и на столе стояли мокрые от дождя полевые цветы…»
Вот и вся история. Она очень проста, в ней нет никакого социального значения.
Просто написал для себя, чтобы несколько разобраться.
Печка уже догорела. В ней только тлеют последние угли, и комната погружается во мрак.
За окном шумит холодный ветер, и дождь словно горстями кто-то бросает в окно.
В горле почему-то опять тяжелый ком, от которого тяжело и трудно дышать; потом сразу вдруг стало легче: что-то горячее капнуло на руку. Еще и еще…
Я смотрю на тлеющие угли и, обтирая о куртку руки, шепчу про себя:
– В конце концов, что же?.. Случилась небольшая история, которая задела меня одним только краем… Я, кажется, разобрался в ней… И вот уже все прошло…
Несчастье случилось на свадьбе недели за две до Покрова, когда хлеб был уже весь убран и в поле оставалась только запоздавшая картошка.
Спиридон накануне свадьбы дочери даже ходил на свой загон, посмотреть, не пора ли выпахивать картошку. Постоял там, посмотрел из-под руки кругом и понурый пошел домой. Месяц тому назад дочь, Устюшка, пришла и сказала, что выходит замуж за сына кузнеца Парфена, комсомольца.
– А денег на свадьбу кто тебе приготовил? – спросил Спиридон, не взглянув на дочь.
– Каких денег? Приданого ему не нужно, – а венчаться будем не у попа, просто запишемся, – сказала как-то небрежно, почти мимоходом Устинья, вильнула своей косой и ушла.
Жена Алена ахнула, а Спиридон бросился было за дочерью с кулаками, но сейчас же остановился и, махнув рукой, только сказал:
– Вот чертова порода-то пошла!..
Больше всего его задело почему-то, что жениху приданого не нужно. «Значит, хозяйства не справит, раз копейку не ценит», – подумал он.
Хотя он никогда ничем не выражал своей любви к жене, и если она уезжала одна в город и долго не возвращалась, то он выходил на улицу посмотреть, не едет ли, но всегда смотрел не в сторону околицы, а смотрел как будто по сторонам, чтобы люди не увидели, что он о ней беспокоится и ждет ее.
Говорили они с ней всегда только о хозяйстве и ни о чем больше. Теперь Спиридон стал молчалив и раздражителен, и если выпивал и его чем-нибудь задирали, у него глаза загорались диким огнем, и он, не помня себя, лез драться.
Один раз даже и в трезвом виде он едва не убил Семку кровельщика, маленького, лохматого мужичонку, за то, что тот ехидно его поздравил «с хорошим женихом и партийной линией».
Когда же он бывал пьян и лез с кем-нибудь драться, Алена всегда повисала у него на руках и твердила:
– Спиридон, голубчик, будет… Спиридон, милый, не надо…
И уводила его домой, прикладывая землю к синякам, которые он себе насажал в пьяном виде.
Чем ближе подходил день свадьбы Устиньи, тем Спиридон становился угрюмее и сумрачнее. И возможно, что если бы не было этой свадьбы, то не случилось бы и несчастья, такого нелепого и ужасного.
В деревне начиналось веселое время свадеб. Но Спиридон ходил понурый, точно пришибленный. Ему казалось каким-то позором, что свадьба его дочери будет не настоящая, без попа.
Свадебная пирушка была у жениха. Алена хотела было надеть свое лучшее голубое шерстяное платье, которое ей Спиридон однажды привез из города, но в самую последнюю минуту почему-то передумала и надела другое праздничное платье, попроще. «Как кто подтолкнул», – рассказывала она потом, уже в больнице, Спиридону.
Гости стали собираться еще задолго до темноты. Прежде, бывало, из церкви ехали на тройках с бумажными цветами, заплетенными в гривы и хвосты лошадей, а теперь приходили и приезжали без всяких цветов.
Спиридону и в этом показалось что-то позорное и обидное.
Казалось, что над ним и над его дочерью смеются, за настоящую свадьбу не считают. И он, надевший свою праздничную поддевку и намасливший волосы коровьим маслом, чувствовал себя глупо, как будто он совсем некстати вырядился. Другой бы на его месте вовсе не пошел сюда или бы нарочно все старое надел.
Народ набирался в избу, главным образом, все молодые ребята в пиджаках и френчах, и девчата, одетые тоже все по-городски – в белых платьях и туфлях с белыми чулками, как барышни. Они шумели, смеялись, как будто всем здесь командовали и заправляли они, а старики как-то неловко жались в сторонке.
В переднем углу стоял накрытый стол, устроенный из трех сдвинутых столов. На скатерти были положены вдоль по тарелкам вынутые из сундуков расшитые полотенца для утирания масленых ртов и рук. Стояли бутылки водки, вишневка и – на блюдах – заливные куры.
Спиридона никто не встретил, не оказал ему, как отцу, почета, точно он не имел здесь никакого значения. И он стоял в толпе других гостей, дожидаясь, когда позовут садиться за стол. И чем он больше так стоял, тем больше в нем разгоралась обида: двадцать лет работал, дочь вырастил, а теперь на ее свадьбе стоит как неприкаянный, точно его из милости сюда пустили.
А тут попятился, не разглядел что сзади, и попал сапогом в кошачье блюдце с молоком, стоявшее у стенки. Блюдце хрустнуло, разломилось и из-под ног Спиридона потек ручей молока на середину пола. Некоторые из гостей фыркнули, а он покраснел до самого затылка.
Старики хозяева, Парфен и его жена Анисья, тоже как-то нескладно толкались, видимо, не зная, что делать со скучающими гостями. А молодежь забралась вопреки всем обычаям в спальню, оттуда слышался говор, смех. Устинья в белом платье, с волосами, собранными к затылку, в прическу с воткнутой в нее гребенкой, сидела с женихом на кровати, тоже смеялась и то оправляла ему галстук, то волосы, как будто он был для нее уже свой.
И от этого не было, как показалось Спиридону, никакой серьезности, никакого благообразия. И даже отдавало каким-то бесстыдством.
У Спиридона настроение стало еще хуже, когда он увидел, что здесь присутствует рябой Семка, который один раз уже подковырнул его насчет этой свадьбы.
Кум Спиридона, Сергей Горбылев, пожилой мужик с серой курчавой бородой и волосками на носу, как будто понял, что чувствовал Спиридон. Он отодвинул ногой черепки и, нагнувшись к Спиридону, подмигнул и сказал тихонько:
– Себе тоже в гости пришел?
– Вроде этого… – ответил угрюмо Спиридон.
Наконец оживились, зашумели. Молодые ребята, напирая друг на друга, толпой вытеснились из спальни, причем всех толкали.
Комсомолец Гараська Щеголев, друг жениха, вышел на середину избы и поднял вверх руку, как бы требуя тишины. Все затихли и смотрели на него и друг на друга с неловким чувством ожидания, что он сделает или скажет что-то такое, отчего всем будет стыдно и неловко за него и за себя. Гараська утер губы платком и, заложив палец за борт френча, сказал краткое приветствие молодым, заключавшееся в том, что он поздравлял новую пару, отказавшуюся от предрассудков и строящую новый быт.
Жених в коричневом френче и брюках, стоя рядом с невестой, то смотрел на оратора, то, улыбаясь, перешептывался с невестой, чтобы скрыть свою неловкость. А она тоже изредка шептала ему что-то, закрыв рот рукой.
И опять эта смелость и развязность дочери показалась Спиридону почти бесстыдством. Его старуха – не то что шептать и смеяться при всех с ним, когда он был женихом, она стояла, словно окаменела совсем, – до того боялась.
Спиридон смотрел на оратора, на его сухой, свешивающийся наперед вихор, и ему лезли мысли о том, что на него – отца наплевали, да еще на смех подняли, когда в молоко попал, всем командует какой-то мальчишка, у которого на губах молоко не обсохло.
В особенности ему показалось, что над ним потешается Семка, который, сидя на подоконнике и свертывая папироску, поглядывал на жениха с невестой и все ухмылялся чего-то. Лицо у него было рябое от оспы и на носу было особенно много рябин, так что кончик его был точно весь изъеден. И от того лицо его казалось Спиридону особенно гнусно-ехидным.
За стол он сел в поддевке, и ее широкие рукава, обшитые полоской кожи, мешали ему управлять ножом и вилкой. Стал резать курицу, упер вилку стоймя в тарелку, а она, неожиданно соскользнув, так взвизгнула, что все гости испуганно оглянулись. А соседа с левой стороны всего обдал куриным желе, тот испуганно выбирал его из курчавой бороды, точно ему в бороду не куриное желе, а искры из кузнечного горна попали.
Спиридон опять весь покраснел и с досады чуть не пустил тарелкой об пол и не ушел. Но удержался и только отставил тарелку и стал только пить.
– Неподходящее, видно, дело? – сказал ему через стол Семка.
Спиридон посмотрел на него и ничего не ответил.
Языки развязывались все больше и больше. Ножи отложили в сторону и стали работать руками, разрывая сухожилия на куриных ногах и обгладывая их зубами с маслеными губами. Молодежь, обступив молодых, заставляла невесту пить водку и целоваться с женихом
И Спиридону казалось, что они нахальничают над его дочерью у него на глазах, а все смотрят на него и, наверное, смеются над ним, что он сделать ничего не может.
Семка рябой, то и дело наклонясь вперед над столом пьяной головой, смотрел неслушающимися глазами на молодых, потом переводил их на Спиридона, и вдруг закричал пьяным голосом:
– Вали, ребята, целуй ее все, – не венчанная!
Спиридон побелел.
Соседние с Семкой мужики начали унимать его, а он еще больше кричал и хохотал пьяным смехом в лицо Спиридону.
Все сразу затихли. Назревал скандал. Но все-таки все были далеки от мысли о том, что сейчас произойдет.
– Вали, ребята, не церемонься! – закричал опять было Семка.
Но в это время вдруг что-то случилось… Сидевшие рядом со Спиридоном два мужика полетели на пол, а Спиридон очутился около Семки и стал душить его за горло. Семка одной рукой отдирал руки Спиридона, а другой искал на столе нож. Заметив его движение, Спиридон не спеша отвязал одной рукой с пояса под поддевкой свой самодельный из косы нож. Отвязав, он навалился на Семку среди отшатнувшихся от них соседей по столу и только было взмахнул рукой над моргавшим под ножом мужичонкой, как у него на руке повисла Алена и закричала:
– Спиридон, голубчик, будет… Спиридон, голубчик, не надо…
Он с озверелым видом изо всей силы отмахнулся от жены рукой, в которой у него был нож, и Алена, слабо, испуганно и как бы удивленно вскрикнув, медленно осела на пол.
Платье на ней было разрезано от груди до самых ног, и на полу показалась лужа темной крови, стекавшей от нее узеньким ручейком в углубление, и на ней плавала и кружилась пыль от земляного пола.
Рана оказалась смертельной. Алену свезли в больницу, и она медленно умирала.
Все в деревне жалели Спиридона и говорили о том, какое несчастье опрокинулось на него: осталось хозяйство без бабы.
Соседи часто заходили к нему, когда он сидел один, опустив голову, и говорили ему о том, что одному ему трудно в хозяйстве будет, что нужно жениться, ведь он еще не старик .. Можно посватать за Катерину Соболеву, она хорошая по душе и работящая баба, хотя, впрочем, у нее трое ребят. Тогда можно взять Степаниду, у нее один мальчишка, вырастет, – помощником будет.
Но Спиридон ничего не хотел слушать.
На третий день его допустили к раненой.
Когда больничная сестра в белом халате провела Спиридона по высокому коридору и остановилась перед крайней дверью, Спиридон, шедший за ней неловко на цыпочках в своих больших сапогах и с шапкой в руках, тоже остановился и посмотрел на свою шапку, точно не зная, куда ее деть, и на свои сапоги, не наследил ли он ими.
Сестра вошла в палату. Спиридон в раскрывшуюся дверь увидел в дальнем углу пустой палаты койку и на ней чей-то незнакомый и чужой желтый лоб.
Сестра, заглянув на эту койку, повернулась и поманила Спиридона. Тот, еще больше приподнявшись на цыпочки, – отчего его сапоги неловко вихлялись на скользком натертом полу, – подошел.
Перед ним лежала Алена. Желтый, как у покойника, лоб оказался ее лбом. И странно было, что он так быстро стал таким. Вокруг глубоко запавших глаз залегли серые, землистые тени. Поверх серого больничного одеяла лежали выпростанные бледно-желтые, точно только что вымытые руки с выросшими желтыми ногтями.
Сестра вышла. Спиридон сел на кончик табуретки у постели.
Ему было стыдно и неловко, что он сам убил ее, а теперь пришел навещать.
– Ну, как?.. – спросил Спиридон каким-то чужим, как ему показалось, голосом. Хотел откашляться, но побоялся.
Слабый взгляд умирающей остановился на нем, и по ее лицу вслед за мелькнувшей бледной, как бы ободряющей улыбкой, пробежала тень заботы.
– Помру… – слабо, едва слышно выговорили ее бледные, бескровные губы. Она несколько времени лежала неподвижно, как бы отдыхая от сделанного усилия. Потом все с тем же выражением заботы сказала:
– Вот беда-то свалилась… как ты теперь один будешь… не справишься с хозяйством-то.
Она вошла в свою обычную роль заботы о нем и говорила так, как будто не ее положение умирающей нуждалось в заботе и сочувствии, а положение Спиридона, который остается жить один, когда у него картошка не вспахана и за ним самим некому будет присмотреть и некому помочь.
И Спиридон как-то по привычке принимал это и даже невольно делал вид, как будто его положение действительно тяжелое. Он даже хотел сказать жене, что соседи уж уговаривают его жениться, но что-то его удержало от этого. Он только махнул рукой, как бы не желая говорить о своем положении, и сказал:
– Да это что там, справлюсь как-нибудь. Вот тебя бы поправить…
Но больная на это только безнадежно покачала головой:
– Обо мне разговор уж кончен…
Потом посмотрела издали на свои руки, лежавшие на одеяле, приподняв их ногтями к себе, и, подумав, спросила:
– Что ж, живут? – очевидно, подразумевая дочь.
– Живут покамест, – ответил Спиридон.
Алена опять покачала головой.
– Бесхозяйственный… от приданого отказался, значит, копейку не будет беречь… несчастная она с ним будет… любить ее не будет…
– Какая там любовь… – сказал ей таким же тоном Спиридон.
– Больше двух дней не выживу… отработалась… – сказала Алена потом, застонав от боли, лежала несколько времени неподвижно с закрытыми глазами.
У Спиридона зачесались глаза и защипало в носу от слез. Он подумал о том, что она сама умирает, а думает только о нем, а он помнит, что не раз все-таки подумывал о предложении соседей, и так как привык больше всего беречь копейку, то ему было жалко денег, если придется нанимать человека, так как один после ее смерти он все равно не справится.
Алена, открыв глаза, повернула к Спиридону голову на плоской больничной подушке, посмотрела на него и как-то робко, нерешительно проговорила:
– Положи ты меня в голубом платье… это твоя память… так ни разу и не надела… только смотрела на него… видно, уж там вспоминать буду.
Спиридон подумал, потом сказал:
– Жалко… что ж оно в земле-то зря сопреет? Лучше Устюшка поносит.
– А, ну хорошо… в чем-нибудь, там не взыщут, что не приоделась… – проговорила Алена, и на ее губах промелькнула слабая тень улыбки.
– И ровно, надоумил кто…
Она остановилась, часто и слабо дыша. Спиридон подождал, и, так как она молчала, он спросил:
– В чем надоумил?
– Платья-то этого не надела… и оно бы пропало зря… располосовал бы все…
У Спиридона опять зачесались глаза, а в горле точно застрял какой-то комок.
– Да, это что там… человек дороже платья, – сказал Спиридон, махнув рукой.
– Что ж дороже… человека-то уж нету, почесть… А я было уж надела его, потом опять сняла… прямо бог спас.
Спиридон утер украдкой глаза, проведя по ним и по носу шапкой, и на носу остался зацепившийся в виде пушинки клочок ваты от подкладки, которого он не заметил.
Алена хотела было ему сказать, но, видимо, ей стоило это большого напряжения, и она не сказала, а только смотрела на эту ватку, которая развлекала ее внимание.
Спиридон смотрел на жену и видел, что ей уж не встать, и она сама знает это, а все-таки продолжает заботиться о нем. И опять горе и жалость к человеку, с которым прожил целую жизнь, сжала ему спазмой горло.
Алена заметила это, ей стало жаль мужа, и, чтобы успокоить его и ободрить, она сказала:
– Не горюй… может, еще выживу… случаи бывают…
– Дай бог… – сказал Спиридон, а сам испуганно подумал, что ведь это беда тогда будет, если она в самом деле выживет, потому что все равно ни на какую работу не будет годна, ее только кормить да ходить за ней.
– К следователю уж вызывали, теперь затаскают, гляди, еще лошадь напоить некому будет.
Он сказал это затем, чтобы, во-первых, отогнать от себя эти лезшие в голову постыдные мысли, а, кроме того, ему как-то стыдно было сидеть перед умирающей от его руки жены здоровым, необремененным никакой заботой, никакими неприятностями, и ему хотелось как бы выставить себя в более несчастном положении, быть может, немногим лучше, чем положение Алены. Он даже старался говорить каким-то слабым, больным голосом.
– За что ж таскать-то… – сказала Алена, отвечая на его слова о следователе, – кабы ты нарочно… что ж с пьяного человека взыскивать, мало что бывает…
Она не договорила, закрыла глаза и закусила бледные губы.
– Больно тебе? – спросил Спиридон, чуть наклонившись с табурета.
Алена слабо кивнула головой, потом опять застонала и заметалась.
А Спиридон смотрел на нее и думал: «Неужели она все-таки выживет?»
Вошла сестра, оправила одеяло, взяла руку больной и, отвернувшись, стала пробовать пульс, потом мигнула Спиридону, чтобы он уходил. Но в это время Алена открыла глаза и, найдя ими мужа, сказала слабым голосом:
– Ну иди… может, не увидимся… найми копать картошку-то, не справишься один. А платье Устюшке отдай… пусть носит… меня все равно в каком…
Потом, отдышавшись, прибавила:
– Жениться бы тебе… что чужому человеку платить. Я уж думала о Катерине… хорошей души баба.
– Еще что выдумала! – сказал Спиридон, – может, бог даст поправишься.
Спиридон постоял с шапкой в руках около койки и, не зная, как проститься, молча поклонился жене поясным поклоном, как кланяются покойнику, потом пошел опять неловко, на цыпочках, из палаты все еще с пушком ваты на носу.
Придя домой, в свою пустую избу, где еще так недавно жена хлопотала у печи, Спиридон сел на лавку и долго сидел, опустив голову. Потом отодвинул ящик стола, ища чего-нибудь поесть, но ничего не нашел, кроме хлеба и холодных, ослизлых картошек на загнетке в чугунке.
И от этой пустоты и тишины чего-то остановившегося, от потери навеки своего неизменного заботливого друга, от этих холодных картошек опять в горле начал набираться комок слез.
Ведь она как мать была для него всю жизнь, даже теперь, умирая от его руки, думает и заботится только о нем вплоть даже до его женитьбы. А он не ценил и даже не замечал этого, и вот только теперь, когда ее нет с ним, когда холодная картошка в чугунке говорит о ее, быть может, вечном отсутствии, – теперь он почувствовал.
И если не удастся спасти ее, то ради ее такой любви остаться ее памяти верным до могилы. И лучше есть эту холодную, ослизлую картошку, чем допустить, чтобы ее место заступил какой-то другой человек, хотя бы та же Катерина.
А когда он на другой день пошел в больницу, он подумал, как же теперь будет хозяйство: если она умрет, ему одному не справиться, нанимать – жалко денег.
Конечно, самое лучшее – жениться на Катерине. Но у Катерины хоть и душа хорошая, а у нее трое ребят. Тогда лучше Степанида, у нее один малый.
А если Алена останется жива, то все равно она теперь калека и работать не может, и так как одному с хозяйством не справиться, то все равно придется нанимать, потому что пока она жива, жениться на другой нельзя, да еще за ней ходить надо человека нанять.
И когда он подходил к больнице, ему подумалось, что вдруг сестра выйдет и скажет:
– Слава богу, твоя старуха останется жива, только тебе придется взять ее домой и нанять какую-нибудь соседку, чтоб ходить за ней, бог послал крест, надо терпеть, она уж не работница.
Спиридон стал соображать, во сколько это обойдется, и никак не мог сосчитать.
Подавленный этими мыслями, он вошел в больничный коридор и робко, точно ожидая своего приговора, стал с шапкой у двери.
Сестра встала из-за белого, выкрашенного масляной краской столика, за которым она что-то писала и, увидев Спиридона, подошла к нему.
– Ну… – сказала она.
Спиридон заморгал, у него замерло сердце и на лбу выступил холодный пот. Он даже утер его шапкой.
– Что ж делать, надо терпеть, – сказала сестра в то время, как у Спиридона при первых ее словах мелькнула мысль о хозяйстве, – в ночь скончалась, – договорила сестра. – Она там, ее вынесли в мертвецкую, – прибавила она.
У Спиридона как-то против воли вырвался вздох облегчения. Но при мысли о том, что хозяйство его осиротело, что он уже никогда не увидит свою старуху, и при слове вынесли он почувствовал в горле опять знакомый ком и неожиданно для себя стал как-то нелепо, по-бабьи всхлипывать, так что самому стало стыдно.
К заведующему государственным ювелирным магазином зашел приятель.
– Степановна, дай-ка нам чайку, – сказал заведующий и, очистив место для чая за столом, пригласил приятеля присесть.
– Что, ай мало работы? – спросил приятель, ища, куда положить шапку.
– Малость.
– Так что, служба не тяжелая?
– Служба, можно сказать, приятная, – сказал заведующий. – Только и вздохнул, когда в государственный магазин перешел. А вот когда молодым еще у Мозера работал, так не дай бог.
– Известно дело – хозяйчики, умели соки из нашего брата выжимать.
– Да… уж это что там… Бывало, весь день смотришь в оба глаза да еще ночью проснешься, весь потом обольешься, вдруг вспомнишь, что отпустил часы с непроверенным ходом, или, скажем, какую-нибудь вещицу с браком. А теперь принесут обратно часы негодные – я-то причем, такие мне присланы, магазин казенный. Вон идет какая-то мадам, она вчера у меня часы покупала, – наверное, обратно несет.
В магазин вошла дама в котиковой шубе и сказала, подавая заведующему коробочку с часами:
– Какие же вы часы отпустили, они в день на полчаса отстают!
Заведующий, не вставая, посмотрел на посетительницу и сказал:
– Что ж делать… Охотно верю, гражданка, я не могу за них отвечать, – магазин не мой, а государственный: что мне присылают, то я и продаю. Оставьте, проверим. – Фокстрот танцуете?
– При чем тут фокстрот? – сказала, испуганно покраснев, дама.
– При том, что трясете их очень, а часы еще новые, не обошлись. Оставьте, проверим.
– А когда можно будет прийти?
Заведующий, прищурив глаз, посмотрел в окно, подумал и сказал:
– Приходите через неделю.
– Только, пожалуйста, чтобы были как следует.
– Так будет, что лучше и быть не может, – сказал заведующий, галантно поклонившись.
Дама ушла, а он посмотрел на часы, покачал, усмехнувшись, головой и сказал:
– Если бы это у Мозера она так пришла, что бы тут было! Вот бы пыль-то поднялась! От такой штуки десять ночей бы не спал, да, глядишь, со службы еще турнули бы: как так, у Мозера часы на полчаса в сутки отстают! А теперь ко мне в день по пяти человек таким манером ходят. Ну, конечно, повежливей скажешь, что отдам на проверку, она уж и рада. А вот тебе вся и проверка, – сказал заведующий, отправляя часы в свой ящик. – А вот еще одна идет.
В дверях показалась какая-то женщина в беличьей шубе и застряла в дверях, зацепившись за ручку двери своими покупками.
– Что же, вы мне часы исправили, а они опять вперед бегут?
– Не может быть, гражданка, целую неделю выверяли. Вы, может быть, их стукнули обо что-нибудь?
– Обо что же я их стукнула?
– Ну мало ли обо что стукнуть можно… – сказал заведующий, хитро улыбаясь, – позвольте-ка мне часики.
Он мягко взял своей сухой рукой золотые часы и открыл крышку.
– Признайтесь, что стукнули.
– Да уверяю вас – нет. Может быть, как-нибудь слегка, я не знаю…
– Ну, вот видите, слегка, а для таких часов и слегка вполне достаточно. И какие вы беспокойные… Ну, что такого, что бегут?
– Как же «что такое», когда их на пятнадцать минут каждый день приходится назад переводить, – прямо никакой возможности нет.
– А вы сразу их на сутки назад поставьте, вот вам на целых два месяца хватит. Оставьте на две недели.
– Послушайте, ведь я уж на две недели их оставляла.
– Ах, на две уже оставляли?.. – Тогда – на три, – сказал заведующий.
– Но нельзя ли скорее?
– Мадам, – сказал заведующий, – если бы был частный магазин, где к делу относятся спустя рукава, то я сказал бы вам на другой день приходить, а это магазин государственный, где все делается, как следует.
– Ну, хорошо, только, пожалуйста, как следует сделайте.
– В лучшем виде будет, – сказал заведующий. И когда дама ушла, он, опуская часы в тот же ящик, куда опустил и первые, сказал:
– Отправлены на проверку.
– А покупателей-то много?
– Нет, теперь много меньше стало. Теперь больше покупают подержанные. Новых что-то бояться стали. По делу магазин можно бы на два часа открывать, вполне было бы достаточно.
– А не опасаешься, что магазин закроют?
– Ну, что же, меня в другой переведут, если я себя честным работником зарекомендовал. А за мной ни одного проступка не числится: на службу прихожу аккуратно, растрат у меня ни разу не было, с покупателями обращение деликатное, сам видал. Чего еще? Ежели бы меня сейчас опять к Мозеру посадили, я бы там через месяц чахотку схватил, ей-богу.
– Не дай бог, – сказал приятель. – Эти умели сок выжимать.
– Степановна, дай-ка еще чайку нам. Да, вот какие дела-то.
В магазин вошел какой-то человек с портфелем.
– Часы готовы? – спросил он торопливо.
– Готовы давно, пожалуйте, – сказал заведующий, – вчера еще из мастерской пришли, – разрешите, я только проверю. Они, что, отставали у вас?
– Да, немного.
– Так… ну, теперь не будут отставать, – сказал заведующий, что-то покопавшись в механизме.
И, когда покупатель ушел, он прибавил:
– Точные люди какие, подумаешь, немного отстают, а он уж тащит их. Это, если бы все их в мастерскую отправлять, от них житья бы не было. Ну, ежели уж совсем не ходят, тогда другое дело.
– Теперь городских часов много, – сказал приятель, – захотел узнать время, возьми да повороти рыло: на каждой площади часы. А у меня так и вовсе перед окном.
Приятели посидели еще с час.
– Да, – сказал приятель, – вот небось завтра этот гражданин проснется, посмотрит на часы, а они, глядишь, махнут минут на двадцать. А тебе горя мало. В крайнем случае скажешь, что, мол, общая разруха, вследствие блокады частей не хватает.
– Да, – заметил гость задумчиво. – Я вот про свое книжное дело скажу: послал в Ленинград печатать книгу, так мне ее там четыре месяца держали, сам ездил, две банки чернил на телеграммы исписал. Ведь за этакую штуку прежде бы неустойку какую содрали, а теперь никак его не укусишь, только и слышишь: через неделю получите. А намедни приезжаю, – говорят уже – через две. И так во всем.
– Да, – сказал заведующий, потом посмотрел в окно и прибавил. – Вот опять еще один идет. Э, черт их возьми, надоедают с этой проверкой, – надо теперь на месяц оставлять.
Курьер одного из советских учреждений, сидя в коридоре на диванчике с решетчатой спинкой, вертел в руках какой-то пакет и говорил с раздражением:
– Ну, вот, где его нелегкая носит! Уж часа два, знать, как ушел, и все нету, а тут пакет срочный к двум часам надо доставить.
Сидевший рядом с ним человек в рваном пиджаке и больших сапогах, очевидно, дожидавшийся, когда откроют кассу, повернул к нему голову и сказал:
– С народом беда, все норовят прогулять.
– Он гуляет, а дело из-за него стоит, – сказал курьер, не оглянувшись на говорившего. – И все ровно мухи сонные ходят! А наших, вон, барышень возьми, нешто это работа! Все только в бумаги смотрят сидят.
Он махнул с раздражением рукой и откинулся на спинку диванчика, потом повернулся к собеседнику.
– А все потому, что строгости настоящей нет. Бывало, начальник войдет, так дрожат все, а нынче начальник – не пищи, а то сам вылетишь, вот и идет все дуром. Ведь в одиннадцать часов ушел! Где может пропадать человек?
Из кабинета напротив вышел служащий в пиджаке и косоворотке и, наткнувшись глазами на курьера, удивленно сказал:
– Товарищ Анохин, ай уж снес?
– Какой там снес – не ходил еще! Сухов кудай-то запропастился, отойтить нельзя. Ведь вот сукины дети!..
– Ты смотри, опоздаешь так. В такую лужу тогда посадишь, что и не выпутаешься.
– Да нет, опоздать не опоздаю, еще полтора часа времени есть, – только досада берет, что головы пустые, ничего с ними делать нельзя.
Служащий ушел, а курьер продолжал:
– Сейчас кажный против прежнего вдвое меньше работает. У нас уж чего только не делают: и номерочки придумали, чтобы все вовремя на службу приходили, и расписываться заставляли – ни черта не выходит. Вот этот Сухов пошел – там всего на десять минут дела, а он второй час где-то путается, – пойди его – учти. Конешно, человек рассуждает таким манером: «Прохожу я час или десять минут, все равно я больше того, что получаю, не получу».
– Я вот кассира второй день дожидаюсь, – сказал человек в пиджаке, – вчерась сказали, что в банк ушел за деньгами, а покамест он ходил, четыре часа подошло, кассу закрыли. Сейчас тут сидит, а кассу все не открывает, потому что, говорят, счета какие-то проверяет.
– А у тебя у самого небось там дело стоит! – сказал курьер.
– А как же! Меня там двадцать человек десятников дожидаются, а тех своим чередом кажного небось человек по пятьдесят рабочих ждут. Я тут папироски вторые сутки курю, а они небось там тоже покуривают… Беда… А вот уж на серый хлеб перешли.
– С таким народом и на черный перейдешь, – сказал курьер и вдруг вскочил с места. – Вот он, лихоманка его убей! Где тебя душило? – крикнул он на вспотевшего малого в картузе, который показался в дверях с разносной книгой.
Малый снял картуз, утер рукавом лоб и, огрызнувшись, сказал:
– Где душило!.. Нешто их поймаешь. Один придет, другого нет. Накладную выписали, – подписать некому. А тут – глядь, закрыли. Там до часу только принимают.
– Э, черт!.. Ну, сиди тут, сам понесу, – вам поручи – и не обрадуешься.
Курьер снял с гвоздя картуз и пошел к двери.
– Пойду и я, видно, – сказал человек в пиджаке.
– Отдать бы нас на выучку к немцам, – сказал курьер, когда они вместе вышли на улицу, – вот это был бы толк. Вон, погляди, пожалуйста, как работают, – сказал он, указав на стройку, по которой ходили мужики в фартуках, – ты погляди, как он идет: вишь, нога за ногу заплетает.
– Что ж, он строит не себе, – вот и ходит так.
– Да он и себе-то стал бы строить, все равно то же было бы. Вишь, теперь вовсе остановился, зевает на прохожих.
Когда курьер с человеком в пиджаке повернули за угол, в углублении около стены дома они увидели толпу: стоявшие сзади приподнимались на цыпочки, стараясь заглянуть в середину.
– Чтой-то там? – сказал курьер.
– Так на что-нибудь глазеют, – сказал его спутник.
Курьер поднялся на цыпочки. Там стоял человек и показывал машинку для резки овощей. Он брал морковь, всовывал в трубочку, вертел ручку, и из машинки выскакивали фигурные кружочки моркови. Все стояли и смотрели, подходили новые зрители и, приподнявшись на цыпочки, замирали на месте, глядя, как выскакивают кружки.
Покупать никто не покупал – очевидно, машинка никому не была нужна.
Некоторые, бежавшие очень поспешно, очевидно, по срочному делу, тоже вдруг останавливались и стояли довольно долго, с сосредоточенным молчанием глядя на выскакивавшие кружки.
– Купить, что ли, хочешь? – сказал спутник курьера, дернув его сзади за рукав.
– Нет, так посмотреть. Куда ж мне ее? И придумают тоже. Вот людям делать-то нечего. Заместо того чтобы полезное что выдумать, они вон фигурки из моркови выдумали резать. Ой, мать честная, как бы не опоздать, – сказал испуганно курьер и хотел отойти, но в это время продавец сказал:
– А теперь я переставлю эту пружинку сюда, беру яблоко, кладу об это место, и что происходит…
Курьер остался на месте, чтобы посмотреть, что произойдет. Но у машинки что-то испортилось, и продавец, сконфузившись, стал исправлять ее, а из публики стали доноситься иронические замечания:
– Села… – сказал кто-то.
– Покамест на машинке настругаешь, без машинки уж пообедать успеешь.
Остальные стояли и покорно ждали, когда будет исправлена машинка.
– Ну, это никогда не дождешься, – сказал курьер, повернувшись, несколько человек тоже отошло было, но в это время машинка оказалась исправленной.
– Теперь смотрите, что будет, – сказал продавец.
– А, будь ты неладен, – сказал курьер, – простоишь тут, потом сломя голову бежать придется. – И стал смотреть, как яблоко начало вертеться на машинке и с него длинной полосой сходила кожица.
Иронические возгласы замолкли, повернувшиеся было уходить – остановились опять.
– Ведь что глупей всего, – сказал курьер, покачав головой, – машинка мне эта ни на черта не нужна, самому спешить нужно, а вот стоишь и смотришь. Вишь, сколько народу собрал, а у людей небось дело поважней его машинки. У, сукины дети!..
И он хотел было уходить, но в это время сзади кто-то сказал:
– Старичок, посмотрел, – отходи, дай место другим, – ведь все равно не купишь.
– Тут места не заказанные, – сказал курьер обиженно и упрямо продолжал заслонять собой дорогу хотевшему посмотреть человеку.
– Вот черт-то, – сказал человек, желавший увидеть машинку, – старый человек, а недотрога.
– Они тоже старые всякие бывают, – отозвался кто-то.
Курьер упрямо продолжал стоять, не оглядываясь, не обращая внимания на выпады против него.
– Теперь кладем сюда репу!..
Курьер машинально взглянул на городские часы, бывшие напротив, и вдруг, расталкивая толпу, бросился чуть не бегом по улице.
– Что он, очумел, что ли? Вот чумовой черт! – говорил какой-то человек, прыгая на одной ноге, так как курьер отдавил ему ногу.
– Так и знал, что опоздаю, – говорил курьер сам с собой. – Закрыто!
Когда он через полчаса вернулся измученный назад, служащий в косоворотке стоял в коридоре и с нетерпением поглядывал в окно на улицу. Увидев курьера, он бросился к нему.
– Где тебя черти душили?
– Где душили… нешто их, чертей, на месте найдешь! Один придет, другого нет. А тут два часа подошло – глядь, закрыли.
Лиза Чернышева, красивая тридцатипятилетняя женщина в мехах, артистка одного из лучших театров Москвы, встретила на улице бедно одетого человека, в котором узнала своего прежнего жениха, когда-то сына богатого владельца многих домов, по фамилии Болховитинов.
Встреча эта всколыхнула в ней прошлое, казалось, давно позабытое, и поразила ее восприимчивую душу жестокостью жизни, которая из богатого и в то же время чудесной души человека сделала бездомного, безработного бедняка.
Она взяла с него слово, что он непременно зайдет к ней сегодня.
Придя домой, Лиза Чернышева сказала прислуге Насте:
– Когда придет господин, по фамилии Болховитинов, впустите его, а для остальных меня сегодня нет дома.
Раздевшись, она прошла в спальню и целый день плакала на диване.
Она плакала от невыразимой, бессильной жалости к человеку, с которым она встречала весну своей жизни, к человеку, когда-то молодому, красивому, нежному, беззаботному и теперь так униженному.
Его фигура в стареньком осеннем пальто, несмотря на сильный мороз, всунутые в рукава руки, покрасневшие от холода, и на ушах суконные наушники – поразили ее.
В особенности эти наушники.
И она, примирившаяся было с новым строем с того времени, когда получилась возможность жить и одеваться по-прежнему прилично, вдруг опять почувствовала всю бездушную жестокость этого строя, который мог так унизить, так заставить страдать и, в сущности, обречь на медленную смерть людей, виноватых только тем, что они прежде были богаты. Этот строй берет только тех, кто ему нужен.
И нежная душа этого человека с его былым культом Парижа, всегда философски созерцательно настроенного, конечно, не нужна этой жизни, которая выше всего ценит не личность человека, а его полезность. Для нее выше всего хлеб, ситец и грубые мужицкие руки, производящие «необходимые для жизни предметы».
Поистине, человек становится животным с того момента, как только перестает ценить не необходимое, когда он ограничивается только «насущными потребностями».
Во главу угла теперь поставлена «экономическая основа».
Это называется, что они строят жизнь на основах справедливости: сначала одних переморят, как крыс, а среди других разведут справедливость и братские отношения.
Пятнадцать лет тому назад они были вместе в Париже женихом и невестой. Это была ее первая любовь.
И теперь, как дорогое воспоминание, хранятся в ее душе образы далекого Парижа: и красные сквозь деревья бульваров ночные огни Монмартра, и возбужденная сутолока, и раскрытые двери кафе, залитые ярким светом, и ночной блеск нагладившегося, как зеркало, асфальта, в котором отражаются экипажи, фонари, огни.
Помнит ту нетерпеливую, приподнятую жажду жизни и ощущений, какие рождались от этой всегда возбужденной толпы, от этого ослепляющего света, от завидной доступности женщин.
Помнит она свои именины, 8 августа, и поздний обед в Булонском лесу на островке, в ресторане с разноцветными бумажными фонариками, где они ели огромного лангуста и пили шампанское. А потом переезжали в большой лодке на берег. В этой лодке ехало много народа – мужчин и женщин, – и она со смутным, преступным любопытством чувствовала близость чужих мужчин в тесноте лодки. Преступным потому, что то чувство, какое, она думала, может пробуждать в ней один он, шло к ней со всех сторон, а не только от него.
Помнит она прогулки на пароходе по Сене, синюю дымку утренних улиц, цветы на окне своей комнаты. Много цветов.
«О Париж, Париж! Припасть бы сейчас с тоской к подножию твоих памятников и статуй и целовать их священные камни»…
Лиза остановилась у окна своей комнаты и долго неподвижно смотрела на снежную улицу. Прошло пятнадцать пустых лет с тех пор, как дороги их разошлись, потому что его родители были против нее, молоденькой, начинающей актрисы без положения и состояния.
Она сейчас жила одна. Было несколько легких связей, увлечений в своей актерской среде. Но это все в прошлом. И все они не оставляли после себя ничего, кроме горького осадка от сознания, что вся нежность и доверчивая еще душа отдавалась внутренне пустым и ничтожным людям. У нее на глазах проходила вся их будничная жизнь, вся изнанка их души, наполненная мелкой завистью к более успевшим товарищам, их продажность и полное отсутствие в них какой-либо серьезной большой мысли.
Это была не жизнь, а мелкая, неразборчивая и жадная торговля собой на разовых и по сезонам.
Не было ни одной связи, о которой бы она вспомнила, как о чем-то светлом, чтобы у нее осталось уважение и благоговение к тому мужчине, с которым ей пришлось встретиться. Не было ни одного человека, была какая-то моральная слякоть.
И теперь, возвращаясь одна после позднего спектакля домой, в пустую комнату, она чаще и чаще чувствовала холодную пустоту, гнетущее одиночество.
О, это одиночество, когда немые стены молчат, давят, и нет ни одной родной души, которая бы тебя ждала! И подходя по двору к своей комнате, видеть пустые темные окна… Кто испытал это, тот знает, что это значит.
А там сорок лет… нет, сорок еще ничего, а вот сорок пять… когда появится почтенная полнота, и когда ты, как женщина, будешь уже никому не нужна, даже тем ничтожным людям, ухаживания которых теперь она отклоняет самым решительным образом.
И из всей ее жизни была только одна светлая точка, – это встреча с ним.
Теперь, когда она увидела его в таком положении, это поразило ее, и во всей силе вспыхнуло вновь возмущение против этой жестокой жизни, отметающей все хрупкое, не умеющее приспособляться.
Лиза Чернышева с волнением ждала того часа, когда он должен был прийти. Кто знает, может быть, эта нечаянная встреча соединит опять ту нить, которая порвалась пятнадцать лет тому назад. Для его родителей тоже экономическая основа жизни была на первом плане, и они ради денег пожертвовали человеком, потому что она не была богата.
Как деньги и богатство портят человека: он ставит их выше души, выше любви! А вот деньги-то их пропали, а она уцелела, и они переменились ролями.
Ее волновал вопрос, что теперь может быть между ними? Если она продолжает с нежностью вспоминать о их прошлом, значит ли это, что в ней еще живет то чувство к нему, какое было тогда? Или между ними начнется совершенно новое?
Или они встретятся совсем чужими людьми?
Но ведь ни он, ни она не могут вычеркнуть из памяти того, что было. И как они будут себя держать друг с другом – делать вид, что они не помнят о том прежнем, или мимоходом в разговоре вспомнят то невозвратно ушедшее время!
Она надела лучшее платье и долго массировала кожу под глазами, чтобы ему не бросились в глаза чуть заметные морщины, которых, конечно, не было пятнадцать лет назад.
Ей приятно было показать ему, что у нее много денег, но она ни одной минуты не заставит его почувствовать себя неловко. Для нее будет только величайшим моральным удовлетворением оказаться для него в его тяжелом положении волшебной феей. И, кроме того, приятно будет ей, которую его мать когда-то оттолкнула от своей семьи, явиться перед ней женщиной с именем, с деньгами, спасающей их от гибели и нищеты.
Ей безотчетно хотелось сделать так, чтобы ему все напоминало их далекую встречу. Она набросила на абажур яркую цветную материю, как они делали это в Париже, на шею надела старинный медальон, который был тогда на ней. А на столе стоял тот самый, его любимый ликер, который они пили тогда… И высокие рюмки на тонких ножках.
В семь часов он пришел.
Лиза вышла с забившимся сердцем в переднюю и с болью смотрела, как он красными, дрожащими от мороза руками без перчаток расстегивал пуговицы пальто. Пиджак на нем был, видимо, тщательно вычищенный, но совершенно залоснившийся. Лицо по-прежнему было кроткое, умное, с какою-то благородной тонкостью черт, освещенное легким облаком грусти и горькой иронией над своим положением.
– Сколько лет, боже мой, сколько лет мы не виделись, – сказал он, посмотрев на Лизу.
– Да, пятнадцать лет, – ответила она. Ей прежде всего очень хотелось спросить, сильно ли она постарела, но она в это время заметила при повороте его головы разорванную около ворота сорочку. Ей захотелось плакать. Хотелось припасть к нему и поцеловать эту прореху, как жестокую рану жестокой судьбы на теле непрочного человеческого счастья. С каким чувством умиления она своими руками зашила бы эту прореху!
Они вошли в ее спальню, где в уютном уголке был приготовлен стол с закусками, фруктами, ликером. Она нарочно устроила это в спальне, чтобы было интимнее и уютнее.
Гость остановился, потирая озябшие руки и оглядывая комнату.
– Как я отвык от приличной обстановки, от хорошей комнаты и… от человеческого отношения, – прибавил он тихо и грустно.
Она с волнением ждала, заметит ли он и узнает ли ее медальон? Обратит ли он внимание на то, что лампа завешена так же, как тогда?
Болховитинов, еще раз оглянул комнату, потом посмотрел на Лизу, как бы не решаясь что-то спросить, и вдруг увидел на ее шее знакомый медальон.
– Милые тени минувшего… – сказал он, горько усмехнувшись.
– Но они в настоящем… – заметила, покраснев, Лиза.
Они сели в темный уголок на диванчик у круглого столика.
Лиза положила на плюшевую скатерть стола свою круглую открытую руку. При ярком свете из-под абажура эта рука с особенно нежной и белой кожей с внутренней стороны сгиба была женственно красива, она знала это. И он знал и помнил эту руку: впервые их сближение началось с того, что он погладил ее руку, так же, как теперь, лежавшую на столе, когда они сидели в гостиной у него в доме, в стороне от всех.
Это было пятнадцать лет тому назад.
Но теперь – имеет ли он право погладить ее как свою близкую? Очевидно, да, раз рука лежит точно так же, как тогда.
Но он, помня о своем положении, как бы не хотел пользоваться правами минувшего, ему хотелось показать ей, что он представляет собой теперь.
– Да, милый друг, если вы позволите мне называть вас так, – сказал Болховитинов, – жизнь жестока. Вот перед вами сидит бывший богач, беззаботный человек, который в жизни не знал ни работы, ни нужды. Теперь этот человек – нищий.
Но те мысли, которые жили во мне тогда, часто поддерживают меня и теперь. Та нетленная сущность, которая живет в каждом человеке, роднит меня со всеми гениями и помогает иногда мысленно подняться высоко, высоко над жизнью и сверху видеть эту людскую жизнь.
И когда я оттуда вижу свое бедное тело, облаченное в рваное, холодное пальто, я с примиренной грустью смотрю на себя и думаю о том, что это неудобство терпит очень ничтожная часть моего существа, что другая часть подчинена более широким, прочным и неизменным законам, чем законы какого-то государства, находящегося там, внизу.
И это очень помогает в моей теперешней жизни.
– Расскажите же, ради бога, как вы теперь живете, – сказала Лиза.
Он рассказал о том, что у них отняли все дома, драгоценности, что он с начала революции безработный и его никуда не берут. У него на руках больная мать и сестра, которая кормит их тем, что ходит по домам шить и стирать, а он надеется торговать папиросами на улице.
– О, как это ужасно, – сказала Лиза.
– Уцелевшие драгоценности все уже проданы, а шубы заложены в ломбарде и того и гляди пропадут из-за неуплаты процентов.
Лиза сидела и слушала эту горькую повесть, от которой у нее слезы навертывались на глаза.
– Ну, а знакомые? Ведь сколько у вас людей пило и ело когда-то… Что же они?
– Теперь у нас нет знакомых. Они были только тогда, когда мы были богаты. Сначала сочувствовали, по мелочам помогали. А потом это очень скоро прекратилось, и когда мне в двух-трех домах прислуга, правда, видимо, стараясь не обидеть меня, очень вежливо и мягко сказала, что хозяев нет дома, я понял, что они хотят забыть о нашем существовании.
– Какая гадость! – сказала с возмущением Лиза, не удержав слез.
– Я сейчас возмущалась, думая о большевиках, которые причинили вам столько горя. Но ведь для большевиков вы только неизвестная величина, единица, попавшая в этот шторм среди многих других единиц. А ведь эти господа когда-то пользовались вашим гостеприимством, пили и ели у вас. Вот кто подл и низок.
И она невольно подумала: «Вот оттого они и уничтожены как класс, а из-за них и мы. Они настолько эгоистичны, настолько в них нет инстинкта общественной солидарности, что их поражение предрешено было этой собственнической заботой только о своей жизни и ее благополучии. А что касается своих собратьев по классу, то пусть каждый из них выкарабкивается, как хочет. Какие низкие души! И как, в сущности, история справедлива, что разбила и уничтожила этот жадный, эгоистический и бесчеловечный класс».
В это время послышался звонок. Лиза встала, боясь, как бы Настя не впустила кого-нибудь.
И хорошо, что встала. Это были заехавшие к ней две подруги, с каким-то кавалером, – одни из тех, которые являются всегда с громкими голосами, со смехом и целым коробом рассказов о неожиданных приключениях, о чужих романах. Они разлетелись было к ней прямо в шубках в спальню, чтобы изложить ей программу сегодняшнего вечера и, если последует ее одобрение и принципиальное согласие, захватить и ее.
Но Лиза испуганно загородила им дорогу в спальню.
Те удивились и сначала не поняли ничего, только переглянулись.
А она, покраснев, стала говорить, что к ней нельзя, пусть они заедут когда-нибудь в другой раз, что она сейчас занята.
Одна минута – и лица уже засветились проказливым лукавством. Они все истолковали по-своему.
«Вот тебе и скромница, отвергающая ухаживания; она, оказывается, устраивается втихомолку. И, должно быть, сам бог надоумил их заехать к ней, иначе эта история была бы погребена в неизвестности, и фальшивая добродетель продолжала бы незаконным образом торжествовать».
Наиболее бойкая из гостей, Катя Стрешнева, актриса в котиковом манто, успела сделать два шага и заглянуть в полуоткрытую дверь спальни.
На лице ее выразилось полное недоумение. Она даже как-то притихла сразу и не нашлась ничего сказать. Только обратилась к своим и проговорила торопливо:
– Идемте. Это выше нашего понимания.
Остальные, лукаво засмеявшись и погрозив пальцами, зашумели, засмеялись и, оставив после себя облако легкомыслия и запах тонких духов, исчезли так же неожиданно, как появились.
Лиза, чувствуя досаду от этого нелепого приезда, пошла к оставленному гостю.
Он сидел лицом к двери. И первое, что она увидела, – была эта ужасная прореха на сорочке. Вероятно, Катя увидела ее и потому на ее лице отразилось такое недоумение.
Что они подумают, когда она сейчас расскажет им всем о том, что она, взглянув в спальню, увидела там оборванного субъекта, а на столе фрукты, ликер…
И в самом деле, что тут можно подумать?
Будь это серьезные, содержательные женщины, им можно было бы объяснить. А теперь они выдумают и разнесут по всему театру какую-нибудь самую невероятную пошлость, вроде того, что она, Лиза Чернышева, строит из себя неприступную девственницу и в то же время страдает какими-то ненормальностями, приглашает оборванцев и пьет с ними в спальне ликер.
Ведь это бог знает что можно подумать!
И конечно, они ухватятся за свою идею, и чем она нелепее, тем с большей энергией они ее разнесут, а остальные подхватят, и все поверят.
И хотя бы даже они и ничего не сочинили, но поймать этот озадаченный взгляд Кати, когда она увидела ее гостя с прорванным воротом сорочки, – тоже мало приятного.
Все эти мысли разбили то чувство взволнованной нежности, какое у нее было вначале.
А тут вошла Настя с кофе, и на лице ее Лиза увидела такое оскорбительное удивление, с каким она оглядела фигуру бедно одетого человека, сидевшего с ее хозяйкой у стола за ликером, что Лиза почувствовала, как ее щеки заливает румянец стыда.
Ужаснее всего – эта прореха у ворота сорочки; он, вероятно, не знал о ее существовании. А она, видя ее перед собой, теряла всякую непосредственность и не могла уже взять простой и естественный тон.
Настя, уходя из комнаты, даже оглянулась еще раз в дверях.
И как глупо, что она не догадалась сама взять сюда кофе.
Осаждаемая этими несносными мыслями, Лиза сидела и мысленно говорила:
«Как ужасно!.. Как подлы, отвратительны люди».
«Ведь вот хоть эта Настя, – подумала она, – ведь она же прислуга, сама ходит в валенках, а хватила городской культуры, и у нее уже какое-то безотчетное презрение и недоумение при виде бедно одетого человека. И каково это видеть ему! А ведь он заметил ее взгляд».
И действительно, гость заметил этот недоуменный взгляд прислуги и как-то сжался. Он повернулся и свалил на ковер локтем пепельницу со стола. А когда стал ее поднимать, то у него был такой сконфуженный вид, как будто он пришел в хороший дом и с первого же шага сделал неловкость.
Ну, что за пустяки – пепельница! Разве он не ронял пепельниц в былое время, когда был богатым человеком, и разве тогда он и хозяева могли придать этому хоть какое-нибудь значение? А теперь он покраснел и почувствовал вдруг, как у него все члены – руки и ноги – одеревянели, точно скованные. И если он сделает хоть одно движение, то непременно еще что-нибудь свалит.
Разговор как-то пересекся. У нее исчез непосредственный тон нежности, а у него – та спокойная с горькой иронией улыбка, с какой он говорил о своей судьбе.
Лиза почувствовала, что ей нужно поправить это, ободрить его и необходимо нужно было сейчас же помочь ему. Она вспомнила, что у нее отложены в красной коробочке сто рублей для портнихи, сделала было движение встать, но сейчас же ей пришла мысль, что неудобно сразу принести и сунуть ему деньги. Надо как-то найти нужный для этого тон. А то давать в тот момент, когда так неловко пересекся разговор, – это значило: бери и убирайся. Потом еще остановило соображение о том, что тогда придется взять материю у портнихи обратно. А она, как нарочно, когда отдавала ей, сказала, что лучше дорогой портнихе заплатить больше и иметь хорошую вещь, чем шить у дешевых и иметь скверную вещь.
После этого многообещающего предисловия пойти и взять обратно было невозможно.
Если ему дать пятьдесят рублей, а портниху попросить подождать? Это было бы, пожалуй, можно, если бы она сшила у нее хоть два платья, а то в первый раз заказала и уже явится просить отсрочки.
Впрочем, у нее есть отложенные на всякий случай двадцать пять рублей. Но двадцать пять рублей мало, и давать их стыдно. А в то же время сидеть, слушать про черствость и подлость знакомых и ограничиваться словесным возмущением было тоже невозможно.
И она несколько секунд не находила о чем говорить, и мучилась оттого, что он тоже замолчал. Потом, чтобы не сидеть дольше молча, Лиза сказала:
– Боже мой, какие пустые люди! Приехали меня взять с собой, а я работаю с утра до вечера, и у меня нет денег, чтобы их бросать по ресторанам.
Почему она сказала про деньги и про то, что работает с утра до вечера, она сама как следует не поняла.
Правда, ее костюм несколько противоречил ее тону и жалобе на отсутствие денег, и она пожалела, что совсем некстати надела его. Но она, расстроенная этим вторжением, сказала это таким искренним тоном, что к Болховитинову вернулось прежнее самообладание. Он стал рассказывать про себя, а она сидела, смотрела на него, не слушала и думала о том, что вот ведь остался человек таким же, как и был – человеком высокой душевной пробы, что он на целую голову выше всех этих ничтожных, пустых людей, которые сейчас приезжали.
Взять бы его к себе, благо у нее две комнаты теперь и тогда в ее жизни будет возвышенная серьезность, настоящая любовь чистого человека. И кроме того, – сознание, что она своими руками, своей человечностью спасла погибавшую жизнь. И кто знает, может быть, в старости, когда она уже будет никому не нужна, – в его лице она будет иметь верного друга, на груди которого можно выплакать и облегчить всякое горе. А этого горя ведь немало отпущено на долю каждого. Тем более, что у нее нет на свете ни единой души близкой.
Но сейчас же она вспомнила, что он не один, так что ей придется взять на содержание не одну близкую душу, а целых три. Не может же она его взять, а тех бросить на произвол судьбы. Ей было даже дико себе представить, что вдруг мать ее мужа будет жить тем, что ее дочь заработает стиркой.
А взять троих, значит, помимо того, что на них уйдут все деньги и придется с позором брать у дорогой портнихи обратно платье, да еще вместо двух комнат, простором которых она даже не успела как следует насладиться, стесниться в одной, вдвоем с ним.
Все это было ужасно и мучительно. А он все рассказывал и рассказывал, как человек, который рад облегчить себя хоть тем, что может пожаловаться на горькую судьбу единственно близкому человеку, так просто и сердечно пригревшему его.
Лиза вспомнила, что она еще не предложила ему закусить. И когда он взял вазочку с икрой и стал накладывать себе на тарелку серебряной лопаточкой, его красные руки дрожали, – то ли от слабости, то ли от хождения по морозу без перчаток; а может быть, оттого, что он голоден и давно не видел этих вещей.
Лиза поймала себя на том, что ей почему-то неприятно видеть это дрожание красных рук, и когда она представила себе, как возможность, жизнь с ним в одной комнате, когда придется спать в одной постели, – легкое содрогание пробежало у нее по спине, и она почувствовала, что это невозможно.
Болховитинов занялся едой, а она смотрела на него с чувством какого-то неприятного любопытства, с каким смотрят на голодного человека, когда он молча и торопливо ест, и была довольна, что он перестал говорить о своей бедности и ей не нужно было выражать сожаление по отношению к нему и негодование по отношению к его знакомым. Тем более, что раз она выражает негодование, это обязывает ее сейчас же, сию минуту, что бы ни подумала о ней важная портниха, поступить совсем иначе, чем его знакомые, то есть дать ему эти сто рублей и взять его немедленно к себе.
Когда она налила в высокие тонкие рюмки ликер, который они когда-то пили в Париже и который был подан с тем, чтобы воскресить в их памяти давно ушедшее прошлое, она почувствовала, что воскрешать минувшее с человеком, у которого красные руки, да еще при этом дрожат, да сорочка худая, – несколько странно.
Выпили они молча. Причем Болховитинов отпивал по маленькому глоточку и после каждого глотка смотрел на рюмку и покачивал головой.
И это ей почему-то показалось неприятно.
Когда Болховитинов выпил последний глоток, он вдруг остановился, как будто пораженный чем-то. Посмотрел на графинчик, потом на Лизу, и в глазах его засветилась робкая радость и признательность
– Это .. это тот самый ликер? – спросил он.
И Лиза, сама не зная почему, сказала совершенно безразличным, деревянным тоном:
– Да, это – единственный ликер, который я выношу.
Его глаза потухли.
А ей пришла в голову мысль о том, как нужно быть осторожной в выражении своих чувств. В жизни все устроено так, что нельзя безответственно выражать жалости, сочувствия и с распростертыми объятиями бросаться по каждому непосредственному зову сердца, нужно помнить, что все в жизни держится на экономической основе: ведь вот она сейчас поддалась непосредственному чувству, пригрела человека, а этого мало, нужно его обеспечить, и не только его одного, а всю его семью. Может ли она это сделать? Нет, не может. Значит, она сделала ложный шаг, заставила человека надеяться на большее, чем она может для него сделать.
Если бы у нее была к нему любовь, тогда, может быть, она пошла бы на подвиг, стала отказывать себе во всем, чтобы только ему и его семье было хорошо. Но у нее не было и не могло быть любви к этому человеку с красными, дрожащими руками и в прохудившейся от ветхости сорочке.
– Вы что же, вечерами всегда свободны? – спросил гость.
– Нет, нет, что вы, страшно занята! – почему-то поспешно и почти испуганно проговорила Лиза. – Это сегодня совершенно случайно выдался такой вечер.
Помолчали.
Гость почему-то медлил уходить. А Лиза никак не могла отделаться от цифр, которые мелькали у нее в голове:
«Сто рублей сейчас, пятьдесят помесячно – итого семьсот рублей в год».
Наконец он поднялся, робко, благодарно поцеловал ее руку и, покраснев, взглянул на нее, как смотрят, когда приходят обратиться с какой-нибудь просьбой к человеку, к которому мучительно трудно обращаться да еще в первый же визит.
У нее при этом замерло сердце, и она покраснела от ожидания.
– Мне очень стыдно, – сказал он, тоже покраснев, почти до слез, – но делать нечего: если я завтра не внесу процентов за теплые вещи – мои и сестры, – то они пропадут. Я уж попрошу вас во имя прежнего дать мне десять рублей.
Лиза, еще больше покраснев, заторопилась и сказала:
– Ради бога, пожалуйста, какие пустяки.
Она торопливо вышла и вернулась с десятью рублями.
Болховитинов пожал ей руку и сказал тихо:
– Спасибо вам!..
Когда он ушел, Лиза легла вниз лицом на диван и дала волю слезам.
О чем она плакала? О прошедшем мимо ее жизни счастье, которого не вернуть, о жалком виде когда-то любимого человека, о жестокости жизни и бессердечности людей? А может быть, о том, что она, поддавшись каким-то ничтожным, недостойным ощущениям, упустила из своей жизни человека, и ей суждено доживать свой век среди таких вот ничтожеств, какие сюда приходили в образе Кати Стрешневой и ее кавалера. Это ее судьба – жить среди ничтожеств. Но почему? Боже мой, почему?
Она вдруг мучительно покраснела, вспомнив, что она машинально дала ему десять рублей, то есть совершенно автоматически вынесла столько, сколько он просил. Это позорно и невозможно. Это нужно поправить. Через три дня она получит деньги и сама отнесет ему или пошлет.
На следующий день она собиралась выходить из дома, когда раздался звонок. Она открыла дверь и сама лицом к лицу столкнулась с ним. И покраснела оттого, что вместо радостной приветливости, какая у нее была вчера, у нее от неожиданности выразилось удивление.
У нее мелькнула нелепая мысль, что он пришел к ней жить и просить позволения перевести к ней сестру и мать.
И только уже спустя несколько мгновений, она спохватилась и оттого неестественно поспешно заговорила:
– А, пожалуйста, пожалуйста.
И невольно отметила, что два раза подряд на таком близком промежутке, как вчера и сегодня, нельзя быть одинаково приветливой.
– Я должен извиниться за свою рассеянность, – сказал Болховитинов. Его лицо было жалко от смущения.
– Я вчера попросил у вас десять рублей. Но нужно не десять, а двадцать, потому что там один месяц пропущен, да еще этот месяц… Если я не внесу теперь…
Нужно было сразу, не выслушивая этих объяснений, сказать:
«Ради бога, возьмите еще двадцать, тридцать, чтобы внести за месяц или за сколько там нужно, вперед…»
Но Лиза почему-то дослушала объяснение до конца и тогда уже сказала:
– Пожалуйста, я сейчас…
Она вошла в спальню, достала торопливо два червонца, потом, с секунду подумав, так же торопливо пихнула один обратно и вынесла деньги.
Болховитинов взял их своими красными руками и, как-то торопливо поблагодарив, стал прощаться, почему-то несколько раз приподнимая коротко над головой шапку.
– Это ужасно, – сказала Лиза после его ухода, – подавать милостыню когда-то любимому человеку. Нет, нужно во что бы то ни стало… – сказала она решительно. Но сейчас же задумалась: ведь у него же целая семья, ведь если на них каждый год откладывать по шестьсот рублей, то это значит ей самой тогда придется перейти на самое скромное существование и рассчитывать каждую копейку. И это как раз в тот момент, когда она только что начала хорошо и прилично жить.
И если сразу начать швырять по сотне, тогда он подумает, что у нее много денег, и это ей ничего не стоит.
И притом, сколько теперь таких выброшенных за борт жизни людей! Не может же она всех содержать. Ну, одному она поможет, а там еще тысячи, которым она помочь не может. Ведь за них же она не мучается. Почему же она должна мучиться за этого… тоже чужого ей?
Нужно было пройти мимо, как будто не узнав его, а она зачем-то остановилась, к себе позвала, завела такой разговор. А он сразу же попросил денег…
Что ей теперь делать, если он через неделю опять придет за деньгами? Не сможет же она ему отказать, раз она стала с ним в прежний тон отношений… И он непременно придет через неделю. Потому что все эти бывшие люди назойливы до последних пределов. Что же, ей теперь придется прятаться от него?
Очевидно, его знакомые не без основания бегают от него.
– О, боже мой, как ужасна жизнь!
Она прошла в кухню и сказала Насте:
– Настенька, если этот человек придет еще раз, не пускайте его и скажите, что меня нет дома. Только сделайте это как-нибудь повежливее и помягче, чтобы не обидеть его.
В деревне Бутово, что стоит на высоком загибающемся берегу реки, мужики издавна сдают свои избы под дачи. И те из них, кто строился в последнее время, приспосабливаются к вкусам и потребностям дачников – городских жителей, благодаря чему эти постройки уже похожи на настоящие дачки, а не на крестьянские избы.
Только крайний от реки домик, принадлежащий ветхой старушке Поликарповне, во всех отношениях отстал от моды. Он покосился, покривился, крыльцо его, подпиравшееся столбом из кирпичей, одной стороной висело над полуобрывом, спускающимся к реке. Под этим крыльцом всегда собирались от жары чужие собаки, которые, разрыв прохладную в тени землю, лежали врастяжку. Когда кто-нибудь, проходя мимо, свистал им, собаки только испуганно поднимали головы с мутно-красными от сна глазами, потом опять растягивались.
Это крыльцо уж давно грозило обрушиться и похоронить под своими развалинами случайных постояльцев. Да и весь домик с отставшими от старых рам стеклами в его трех окошечках и расшатавшиеся ступеньки крыльца говорили о полной немощи своей хозяйки.
Ветхость домика и ветхость самой хозяйки отпугивали дачников, и в то время, как все дачи в деревне разбирались, у Поликарповны большею частью оставалась свободной ее хибарка.
Каждый раз наниматели, обойдя сначала домик снаружи, говорили владелице, что они пройдут посмотреть еще другие, и на обратном пути, вероятно, зайдут и снимут ее хибарку. Но не было еще случая, чтобы они заходили на обратном пути.
Было только одно достоинство этого домика: это то, что он стоял крайним от реки на высоком известковом берегу, и с его крыльца далеко был виден каменистый загиб берега с полосой от разлива, проточенной в известковых камнях.
И если бы на месте этой развалюшки стояла исправная дачка, то не было бы отбоя от нанимателей.
Каждую весну у Поликарповны начиналась тревога: каждый прохожий городского вида заставлял с силой биться ее сердце. Она старалась нарочно не смотреть на него, чтобы зря не волноваться, но ее уши против воли напряженно ждали, не обратится ли он к ней.
И вот наконец счастье пришло: из города зашел какой-то человек в серой кепке, с полуседыми волосами и в рыжеватых сапогах с короткими обтершимися голенищами. В руках у него были удочки, треножник и маленький чемоданчик.
– Ну-ка, бабушка, комнатку мне откомандируй, – проговорил пришедший.
Он, не торгуясь, снял комнату за тридцать рублей в лето и деньги тут же отдал все вперед, вынув их из старенького кошелька с медным ободком.
Звали его Трифоном Петровичем. На вопрос хозяйки, чем он занимается, постоялец ответил, что он художник, приехал сюда писать картины.
После чая перед вечером он пошел на берег и долго смотрел на реку.
Был час, когда вода в реке почти неподвижна и зеленый луговой берег отражается в воде с зеркальной ясностью, а молодая трава в засвежевшем майском воздухе пахнет сильнее и над всей окрестностью разлита предвечерняя тишина.
По лицу художника и по берегу шли радуги от вечернего солнца, отражавшегося в воде. Постояв там, он пошел домой, поставил треножник, а на него рамку с натянутым холстом.
– Как чудесно! – говорил он, вдыхая всеми легкими тонкий аромат яблоневого цвета, смешанный с вечерней прохладой.
Прежде в этот час звонили к вечерне, но теперь церковь была превращена в народный дом, и только в ограде оставались по-прежнему яблони, которые буйно цвели почти каждую весну, и с крыльца был виден уголок этой ограды и свешивающиеся яблоневые ветки, осыпанные крупным белым цветом.
Художник отступил шага на два от треножника и стал примериваться, чтобы вместе с лугами и рекой захватить уголок ограды с яблонями.
И с этого момента каждый вечер, как только тень от противоположного берега доходила до середины реки и вечерние радуги, отражаясь от воды, шли по столбикам крыльца, Трифон Петрович брался за свою картину.
Он был уютно-веселый и простой человек; Поликарповна с первого же дня привыкла к нему, как к своему, и даже скучала, когда он с удочками уходил на реку и его сгорбленная фигура, видневшаяся на светлом фоне реки с поднятой вверх удочкой, оставалась в полной неподвижности до самой темноты.
Один раз, походив около домика, Трифон Петрович сказал:
– Мне все равно сейчас делать нечего, дай-ка я поправлю тебе крыльцо.
– Спасибо, родимый, если милость твоя будет, – ответила старушка.
И Трифон Петрович все время, свободное от писания картины, стал проводить за поправкой крыльца, а когда кончил его, осмотрел и тоже перечинил все рамы, поправил даже балясник и сделал калиточку.
– Чудно мне что-то, – сказала один раз Поликарповна, – пришел ты, снял комнату, даже не поторговался, а теперь крыльцо мне чинишь, будто ты и не чужой человек мне.
– А что ж, неужто все только на деньги считать? Я вот тебе поправлю, а ты потом вспомнишь обо мне, вот мы и квиты, – сказал он, засмеявшись.
– Теперь, милый, такой народ пошел, что задаром никто рукой не пошевельнет. Вон церковь-то закрыли, о боге да и о душе теперь не думают, только для брюха и живут. Да смотрят, как бы что друг у дружки из рук вырвать.
– Ну, нам с тобой делить нечего: оба нищие и оба старые, нам только друг за дружку держаться, – говорил Трифон Петрович, обтирая кисть о халат и снова и снова переделывая нарисованные цветы.
– Что ты все поправляешь-то, батюшка?
– Никак не могу поймать… чтобы цвет был белый и чистый.
– Да ведь он и так у тебя чистый.
– Нет, все не то, надо, чтобы как живое было, вот чего добиваюсь.
Старушка помолчала, потом сказала:
– Ну, прямо я с тобой, как с родной душой.
– Ну, вот и хорошо.
Поликарповна всем в деревне рассказывала, какого хорошего человека ей бог послал. И в самом деле, постоялец, помимо того, что даром поправлял ей ее домишко, к тому же был такой ласковый, нетребовательный, что на него не приходилось тратить ни сил, ни времени. За водой в колодец для самовара он не позволял старушке ходить и носил воду сам. Когда ездил в город, то всегда привозил ей гостинцев – конфеток, вареньица. А по вечерам долго сидел с ней на крыльце за чаем, и они, поглядывая на далекие луга, мирно разговаривали.
– Прямо с тобой душа отошла, – говорила Поликарповна, – а то уж в людей вера пропадать стала.
– Вера в человека – это самая большая вещь, – отзывался Трифон Петрович. – Когда эта вера пропадает, тогда жить нельзя.
Один раз Трифон Петрович уехал в город, а Поликарповна, убравшись, сидела на крылечке. Подошел к ней проходивший мимо Нефедка, сапожник, ничтожный, дрянной человечишко, известный пьяница и кляузник. Он несколько раз видел Трифона Петровича за работой и теперь, сев на ступеньку крыльца, завел разговор на ту тему, зачем это ей постоялец задаром крыльцо чинит. Поликарповна попробовала было сказать, что человек хороший, вот и чинит. Но Нефедка на это только как-то нехорошо усмехнулся, так что у Поликарповны даже тревожно перевернулось сердце.
– Уж какую-нибудь он под тебя дулю подведет, либо из платы за квартиру вычтет, либо еще что-нибудь. Какой же человек будет без всякой выгоды для другого стараться.
– Деньги он мне все вперед уж отдал.
– Отдал? Ну, значит, еще что-нибудь. Нешто обо всем догадаешься. Вон он работает по вечерам, а теперь насчет этого строго, охрана труда и все такое…
– Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову, – сказала с гневом Поликарповна, – нечего на хорошего человека каркать.
Нефедка ушел, Поликарповна плюнула даже ему вслед и, утерев рот, перекрестилась как от искушения. Она думала о том, какую же мысль может таить Трифон Петрович против нее? А потом даже рассердилась на себя, что из-за слов ничтожного человека хоть на минуту допустила какое-то сомнение в хорошем человеке.
Трифон Петрович вернулся перед вечером, старушка так и вскинулась навстречу к нему от радости. Ей хотелось быть с ним еще ласковее, потому что она как бы чувствовала за собой какую-то вину в том, что хоть на минуту задумалась о словах Нефедки. Трифон Петрович взялся за свою картину, она села на ступеньку и совсем успокоилась.
– Я там в городе всем порассказал, как у вас тут хорошо: теперь хозяйки не отобьются от постояльцев, у меня рука легкая.
Но когда после захода солнца он попросил топорик, у Поликарповны тревожно екнуло сердце, и она стала уговаривать его, чтобы он отдохнул, что уже поздно. Причем лицо у нее, когда она говорила это, было растерянное и испуганное.
А когда легла спать, то в голову, прогоняя сон, лезли одни и те же мысли: чего можно ожидать? Ведь все деньги получены сполна. Конечно, ничего. И когда она убеждалась, что ничего плохого быть не может, что все это болтовня скверного человека, ей вдруг становилось легко, точно с плеч сваливалась какая-то мутная, грязная тяжесть. А то вдруг через минуту сердце, с силой стукнув два раза, останавливалось, и на лбу выступал пот от какой-нибудь новой мысли: например, ей приходило в голову, что Трифон Петрович, может быть, работает над ее хибаркой с тем, чтобы потом сказать:
«Я имею часть в этом доме, так как целое лето ремонтировал его, исправлял крыльцо, чинил рамы, а ввиду того, что я работал по вечерам, я еще могу донести на тебя в охрану труда, поэтому или плати мне сверхурочно или вовсе выселяйся из моего дома».
А тут еще ко всему этому прибавилось одно обстоятельство: у Трифона Петровича рука в самом деле оказалась легкая; начиная с воскресенья, в деревню стали приезжать все новые и новые дачники. Хозяек охватила лихорадка наживы. Цены поднялись потом втрое, а так как народ все ехал, то стали уж хапать без всякой совести. Те, кто пустил к себе дачников раньше по дешевой цене, теперь грызли с досады руки или, совсем махнув рукой на совесть, набавляли на своих постояльцев, а если они не хотели приплачивать, выживали их всякими способами.
Один раз к Поликарповне зашла кума с дальнего конца деревни.
– Бегала теленка искать, – сказала она, присаживаясь на нижнюю ступеньку крыльца и поправляя после ходьбы платок. – Ну, как, довольна своим постояльцем?
Поликарповна с удовольствием и радостью рассказала о том, какого хорошего, редкого человека ей господь послал, что он с ней, как с родной матерью, иной сын не будет того для своей матери делать, что делает он, потому что он не по выгоде, а по душе все делает.
– Да, это редкость, – согласилась кума. – А у меня вон сняли комнату двое, муж с женой, я с ними и так и этак, старалась, угождала им во всем, а они в город поехали, четыре дня там пробыли, а потом, гляжу, вычитают за эти дни. Да ведь комната-то за вами, говорю, была. А они и внимания не обращают. Еще пригрозили, что донесут на меня, что я кулак, народ притесняю. Так, веришь ли, у меня все сердце перевертывается, когда мои глаза увидят их. Так бы, кажется, кишки им все выпустила, да на руку и намотала. Вот до чего!
– Нет, у меня прямо свой, родной человек.
– Да уж про твоего разговор по всей деревне идет. Ты сколько с него положила-то?
– Тридцать рублев в лето.
Кума хотела было почесать голову и только подсунула руку под платок, да так и осталась с поднятой рукой, удивленно раскрыв глаза:
– Сколько?
Поликарповна повторила.
– Да ты, бабка, спятила совсем!.. У меня есть один, он у тебя с руками за сто оторвет, комнату никак найти не может. Теперь по полтораста берут, по двести!
– Как по двести?.. – спросила едва слышным голосом Поликарповна. У нее почему-то пропал вдруг голос, вся кровь бросилась ей в лицо, стала медленно расползаться по шее.
– Да так. Вон Демины, у них хатенка немного лучше твоей, а они за сто двадцать сдали.
– Как за сто двадцать?.. – опять так же тихо, как загипнотизированная, воскликнула старушка. – Да ведь раньше все дешево брали…
– Мало что раньше! Тогда народу совсем не было, а теперь от него отбоя нет. Старики не запомнят, чтобы когда-нибудь столько дачников было. Что же тебе из-за чужого человека цену упускать, что он тебе, сын, что ли? Такого случая умрешь – не дождешься. Вон Кузнецовы тоже хороших людей с весны пустили, знакомые, сколько лет у них жили, а к тому дело подошло, так они в два счета выкурили, а на другой день вместо прежних пятидесяти за сто тридцать сдали.
Кума ушла, а Поликарповна осталась в невыразимом мраке. Вон к чему дело повернулось… Конечно, она не могла ни одной минуты заподозрить Трифона Петровича в том, что он умышленно стал чинить крыльцо и приводить в порядок ее домишко с тем, чтобы, когда она заикнется о прибавке, представить ей счет за ремонт. Просто невозможно было заподозрить в этом человека с такой хорошей душой.
Но дело в том, что сейчас эта хорошая душа влетела ей в копеечку. Семьдесят рублей убытку! Ведь если бы на месте Трифона Петровича был какой-нибудь обыкновенный, а того лучше – дрянной человечишко, который бы выгрызал каждую копейку, тогда бы она ему, не церемонясь, прямо сказала начистоту:
«Вот что, мой милый, прошиблась я маленько, когда с тебя плату назначала, я думала, что народу не будет и придется мне одной все лето куковать, и назначила с тебя поменьше, чтобы ты к другим не ушел. А когда дачник полным ходом попер, теперь уже мне бояться нечего: или втрое давай или выметайся, а то новый постоялец дожидается».
Вот что она могла бы сказать. А как это скажешь человеку, который к тебе подошел, как сын родной, без всякой корысти, и сама же только что хвалила его по всей деревне?
И словно нечистый ее подвел в разговоры с ним пускаться, о душе распространяться. Распространилась на семьдесят целковых! Держалась бы подальше. И как в голову не пришло, что, когда деньги получаешь, всегда дальше держись. Комнату предоставил, самовар поставил, и больше нас ничего не касается. А теперь, ежели она его выкурит, то соседи такой звон подымут, что просто беда. Скажут, вишь, старая карга, из нее скоро мох расти будет, а она душу свою пачкает, хорошего человека выкурила.
И как. только она теперь видела постояльца, когда он с удочками и корзиночкой возвращался с рыбной ловли, так у нее перевертывалось все сердце. Хорошо ему рыбку-то ловить, на семьдесят целковых можно себе удовольствие позволить. И идет, как будто не понимает. У, сволочь поганая! Господи, прости ж ты мое согрешение!..
Весь вид постояльца, его ласковость, мягкость вызывали у Поликарповны только раздражение, почти ненависть. Чем человек этот был лучше по душе, тем для нее было только хуже, так как ей на этом приходилось терять такие деньги, каких она уже давно не видела в руках.
И что бы он теперь ни делал, как бы хорош с ней ни был, ее мысль не могла забыть этих семидесяти рублей и того, что тот человек, который готов заплатить сто рублей, может уехать. И когда Трифон Петрович за чаем угощал Поликарповну привезенными из города конфетами, она конфеты брала, а сама против воли думала:
«За семьдесят целковых, конечно, можно конфетками угощать, за эти деньги можно бы и получше привезти. А то это чего выгоднее: по-душевному обошелся с человеком, конфеток ему на гривенник купил, а у него от этого язык не поворачивается свою сотню отстоять».
И хотя, если говорить по правде, тот же ремонт, который произвел Трифон Петрович, обошелся бы ей не дешевле семидесяти рублей, но она ведь не просила его об этом, ее хибарка и без ремонта могла бы быть сдана в лучшем виде. И он с ней не договаривался, а добровольно делал, а за добровольное денег нельзя взыскать. А то это немало охотников найдется. Какой-нибудь проходимец присоседится, что-нибудь починит, да нарочно еще будет по вечерам работать, когда охраной запрещено, а потом плати ему вдвое, как за сверхурочное!.. А что он за водой ходит, так это девчонку какую-нибудь нанял за два рубля в лето, так она тебе столько натаскает, хоть залейся совсем. Это подешевле обойдется.
А почему ей только сто рублей с того постояльца брать? Раз Кузнецовы сто тридцать, то и она может столько же назначить, ведь это до ремонта к ее домишку страшно было подойтить, а теперь на него глядеть любо. Даже калиточка есть. Вот только бы избавиться. Ее раздражало каждое его слово, каждое движение. Даже то, что у него были белые руки, чего она прежде как-то не замечала.
А он, как нарочно, ничего этого не видел. А тут кончил наконец свою картину и, отойдя от нее шага на два, даже засмеялся от удовольствия: яблоневый цвет большими – белыми с розовым – гроздьями, как живой, был на первом плане картины, и от него веяло такой чистотой, а от вечерней глади реки таким покоем, что, казалось, чувствовался его аромат и запах вечерних, засыревших полей.
– Схватил! – сказал Трифон Петрович. И, обратившись к хозяйке, прибавил: – Вот осенью другую картину тут напишу.
У Поликарповны вся шея покрылась красными пятнами.
На следующее утро Поликарповна остановила проходившего за водой Нефедку и, позвав его к себе, рассказала ему все, спрашивая совета, как поступить.
– Я говорил, что-нибудь тут да не так. Скажи, пожалуйста, чего это ради чужой человек ни с того ни с сего на другого будет работать, спину гнуть! Вот оно так и пришлось: он топориком-то потюкал, по душе с тобой обошелся, а у тебя через это рука против его не подымается. Тебе бы сейчас случаем пользоваться, что дачник густо пошел, крыть по чем зря да в сундук прятать, а у тебя против него руки связаны. Ну да вот что…
Он пьяным жестом сложил руки на груди, взяв себя ладонями под мышки, и задумался, опустив голову. Потом, подняв голову, сказал:
– Ставь, видно, мне четвертную на пропой души, и устрою я тебе это дело в лучшем виде. Человек он, видать, хороший, в суд не пойдет. Ты уйди на денек, скажем, к дочери за реку, а я ему от твоего имени объявлю, чтобы он убирался подобру-поздорову. Потому что, ежели ты его не выставишь, а только плату на него накинешь, то тебя потом хуже совесть замучает смотреть на него, потому что ты старушка религиозная и душа у тебя совестливая.
– Верно, батюшка, замучает, – сказала Поликарповна, забрав подбородок в руку и скорбно покачав опущенной головой в черненьком платочке.
Она как-то вся потерялась, даже осунулась и побледнела за эти дни, а на руках и на щеках виднее выступили лиловые пятна, что бывает у глубоких стариков перед недалеким часом смертным.
– Ну вот, а я полегонечку тут все сделаю. Так и так, мол, старушка богобоязненная, совестливая, самой ей разговаривать с тобой стыдно, потому что ты человек-то очень хороший, как с матерью родной с ней обошелся, и потому она это дело мне препоручила.
– Верно, милый, верно. А как же деньги-то ему, что за дачу он заплатил, отдавать придется?
– Ты с этим погоди, не юли, сами забегать вперед не будем, а там видно будет. Если еще бутылочку прибавишь, то и с этим как-нибудь справимся.
– А в суд, думаешь, не подаст, батюшка? – спросила старушка.
– Можешь быть спокойна. Не такой человек. Считал он тебя, можно сказать, родной матерью, а как увидит, что оказалась сволочью, он просто плюнет и уйдет поскорее и ни о каких деньгах не вспомнит, ему смотреть на тебя противно будет, а не то что еще в суде с тобой разговаривать. А ты на этом деле целковых тридцать выгадаешь.
– Все сто, милый.
– Конечно, ежели бы на какого-нибудь жулика налетела, так тогда бы – плакали твои денежки. И за такую штуку он бы тебя в бараний рог согнул, а раз с таким человеком дело имеешь, тут вали смело.
Старушка горестно, озабоченно смотрела перед собой в землю, собрав рот в горсть, потом наконец, видимо, решившись, подняла привычным жестом руку ко лбу, чтобы перекреститься, как крестятся перед начатием дела, но сейчас же как-то испуганно опустила ее и, вся потемнев, изменившимся голосом торопливо проговорила:
– Ну… делай, как говорил.
После вечернего чая, покрывшись платочком и перекрестившись на закрытую церковь, она потихоньку от постояльца пошла к дочери за реку.
Солнце уже светило мягким предвечерним светом, и по столбикам крыльца шли солнечные радуги от воды. А из ограды доносилось свежее благоухание цветущих яблонь, которые от брызнувшего из облачка дождя сверкали прозрачными каплями на мокрых листьях и на снежно-розовых цветах.
В Институт скорой помощи в сопровождении целой толпы принесли на носилках комсомольца, попавшего под трамвай.
Остаток правой руки вместе с отжеванным колесами рукавом куртки был туго стянут чьим-то поясным ремнем, и оттуда, как из завязанного конца кровяной колбасы, по коридору падали густые капли клейкой крови.
Бледное лицо юноши с выступившими на лбу крупными каплями пота и прилипшими на висках волосами было закинуто назад на носилках. На животе лежала раздавленная колесами окровавленная кепка.
– Вот тут на площади и раздавило, – сказал один из принесших, когда раненого, бывшего без сознания, положили на клеенчатую кушетку.
– Прыгнул на ходу, а навстречу ему другой хотел соскочить, ну, и столкнул под прицепной вагон.
Через минуту раненый пришел в себя. Он, не изменяя положения и только открыв глаза, точно после глубокого сна, некоторое время смотрел в потолок, потом сделал усилие перевести взгляд ниже, на стоявших вокруг него людей.
Врач в пенсне и белом халате подошел к нему.
– Ну-с, молодой человек, адресок ваших родителей, а затем поддерживайте честь вашего звания, будьте героем.
– За этим дело не станет, – сказал недовольно комсомолец, без улыбки рассматривая доктора, точно он ему чем-то не нравился. – Телефон два семьдесят три сорок – Александровой… А в чем дело?
– Руку оторвало, дело простое.
– А, черт!.. Какую?
– Как видите, правую, – сказал врач и мигнул своим помощникам, чтобы готовили к операции.
– Вот чертовщина-то… Что ж я без нее буду делать?..
– А вам что, собственно, нужно?
– Как это «что нужно»? Писать, в лагере работать, на строительстве, наконец – футбол. У меня команда.
– Ну что ж, писать в два счета выучитесь левой рукой, в футбол, как вы сами знаете, руками не играют, а на строительстве за все будете отдуваться головой. Только всего.
– Это правда, – сказал юноша, подумав. Но сейчас же прибавил: – И все-таки досадно! Особенно досадно потому, что ведь полчаса тому назад могло ничего не быть. Это все Сашка, черт… Дай, говорит, честное слово, что к шести часам приедешь доклад вместе со мной провернуть. Вот и провернул… Хотел, как всегда, поразить быстротой и точностью. О-о-й…
– Что, болит?
– Нет, кисть онемела и очень тянет, – сказал юноша, силясь взглянуть на руку выше локтя.
– Однако вы, я вижу, малый твердый… В родителей, что ли?
– Большевики всегда твердые, а родители тут ни при чем, – сказал юноша недовольно. – Матери боюсь на глаза показаться… и дело не в том, что боюсь, а в том, что она все-таки женщина, а я терпеть не могу женских слез.
– Вы сами-то не расчувствуйтесь.
– Еще чего!.. А потом глупо вышло, и она на этот раз будет права, а мне крыть нечем. Я всегда все на ура брал, и из-за этого мы постоянно сражались, и всегда все вывозило, а тут на такой ерунде напоролся. Идиот, форменный идиот. Полчаса назад могло ничего не быть.
Через час, когда операция была сделана, в коридор Института поспешно вошла красивая, лет сорока женщина в сером картузике, с туго набитым портфелем.
С нею был огромного роста военный в длинной, почти до пола шинели, с длинным разрезом назади и мелкими пуговичками на нем.
У женщины был встревоженный вид, который она, видимо, скрывала решительными, как бы раздраженными жестами.
– Где комсомолец, попавший под трамвай? – резко спросила она у сиделки, которая несла по коридору стопку выглаженных наволочек с мотавшимися тесемками.
– Обратитесь к дежурному.
Женщина остановила проходившего по коридору врача в пенсне и сказала:
– Мне нужно видеть моего сына, попавшего под трамвай. Он жив?
– Все в порядке, – сказал доктор, – но мы не пускаем родных, потому что всяческие причитания и слезы только портят дело, а облегчения не приносят.
– Какие причитания? Какие слезы? Да пойдите вы к черту, – сказала женщина, – мне нужно видеть сына, чтобы сказать ему несколько слов.
Доктор пожал плечами, как бы отмечая слишком решительный характер посетительницы, и сказал:
– Хорошо, наденьте халат, пройдите, только помните: слез никаких! Ему, наоборот, нужно что-нибудь энергичное, подбадривающее.
– За этим дело не станет, – сказала женщина и, надев халат, бодрым шагом, каким командиры выходят к выстроившимся частям, пошла в палату.
Военный тоже надел халат и удивленно в нем осмотрелся, так как он был ему выше колен, как крестильная рубашка.
Женщина вошла в палату, окинула быстрым взглядом комнату и остановилась глазами на сыне.
Тот, повернув голову на стук знакомых крепких шагов, смотрел на мать и сделал попытку сконфуженно и приветственно улыбнуться. Но улыбка его осталась без ответа.
– Идиот, дурак! – сказала мать. – Я так и знала, что ты этим кончишь.
Комсомолец смотрел на мать, и на лице его боролось несколько выражений. Наконец он сказал:
– На этот раз тебе посчастливилось сказать истинную правду. Я уже высказывал здесь аналогичное мнение. Хуже всего то, что я оказался перед тобой мальчишкой.
– А ты думал, кто же ты?.. Ну, ладно, руки нет – черт с ней, живут люди и без рук. Я спокойна, отец тоже будет спокоен. Важно, что сам остался жив.
– Зато это уж в последний раз со мной такой камуфлет, – сказал сын. – Ну, ладно, писать выучусь, как говорит доктор, левой рукой, на строительстве за все буду отдуваться головой, а в футбол с одними ногами еще лучше играть – меньше штрафных будет. Дядя Саша, правда?
– Обойдется, – сказал военный добродушно, – важно, что голова осталась цела. Без нее было бы несравненно хуже.
– Отцу что передать? – спросила мать, не разделив шутливого настроения брата.
– Что ж ему передать? Скажи, что дурак кланяется.
– Сестре?
– Сестре – что идиот кланяется.
– Завтра зайду узнать, прощай.
Женщина вышла из палаты, но в коридоре пошатнулась и, схватившись за голову, остановилась у стены коридора. У нее целым ручьем хлынули прорвавшиеся вдруг слезы.
– Ну, поправляйся, – сказал военный, поощрительно подмигнув племяннику и не заметив состояния сестры, – чтобы через месяц быть молодцом и хоть с одной рукой, но геройски защищать СССР на всех фронтах.
– За этим дело не станет, – сказал племянник угрюмо и прибавил: – Что же она ни одной слезинки-то не проронила? Неужто уж я для нее…
И вдруг с блеснувшими на глазах слезами замолчал, до боли закусив губы.
КАРТОШКА
(Посвящается головотяпам)
На дворе многоэтажного дома с большими подвалами стояла толпа народа: рабочие в пиджаках, женщины в платочках, интеллигенты.
Все они смотрели в раскрытую дверь подвала с таким выражением, с каким смотрят на дверь дома, где лежит покойник.
– Что же с ней теперь делать-то? – спросила одна из женщин.
– Что с ней делать – это-то известно: конец ей теперь один, а вот как делать – это вопрос другой…
– Прямо жуть что делается, от Сенной площади слышно.
– Лучше не заблудишься, сразу домой дорогу найдешь, особенно ежели пьяный, – сказал рабочий в кожаной куртке с хлястиком позади.
Пробегавшие мимо ворот пешеходы испуганно хватались за носы и спрашивали:
– Чтой-то тут такое?
– Картошка, – равнодушно отвечал кто-нибудь.
– Что ж вы ее до чего довели?
– А ты лучше бы спросил – нас она до чего довела? Скоро всем домом руки на себя наложим.
– А с чего с ней это сделалось-то? – спрашивала рябая женщина в платочке.
– С чего… Помещение не приспособлено: в подвале трубы от отопления, ну, она и распустила слюни.
Во двор вошла бригада из пяти человек. Один из них, в распахнутой овчинной куртке и высоких сапогах, бодрым шагом начальника подошел к раскрытой двери подвала, откуда шел какой-то пар, и скрылся в этом паре. Но через минуту вылетел обратно.
– Ага, – сказал кто-то из толпы, – вышибло? Это, брат, тебе не канцелярия райкома.
– Вот что, – сказал бригадир, – это зараза, и больше ничего.
– Благодарим за разъяснение, – отозвался комендант в телячьей фуражке, – ты сейчас только сообразил, а у нас уже целую неделю форточек по всей улице открыть нельзя.
– Ну, и, значит, – конец ей один: на свалку. Или вообще как-нибудь уничтожить.
– А, вот в том-то и вопрос, как ее уничтожить. Тут, брат, все средства перепробовали, всем своим хозяйкам объявляли, что могут бесплатно брать сколько угодно. И те отступились.
– А вон видишь, лезут работнички-то. Хороши? – сказал он бригадиру, кивнув на дверь подвала.
Из подвала вышло человек десять жильцов дома, мобилизованных для переборки картошки. У всех глаза были мутные, осоловелые. Задний, интеллигент, очевидно, ослабевший более других, остановился, повел глазами и уныло сплюнул.
– Что же так рано?
– Укачало очень… Туда только в масках противогазных лазить.
– Еще чего не хочешь ли? Пойди, опростайся, только всего и разговору.
Комендант, вдруг решившись, спустился в подвал. Но сейчас же выскочил оттуда и плюнул.
– Сволочи работнички, что же вы наделали?..
– А что?
– «А что»? Ведь вы на отобранную хорошую-то прелой навалили. Что цельную неделю отбирали, то вы в один день изгадили.
– А черт ее разберет, где она хорошая, где плохая. Она в грязи вся: что ее на зуб, что ли, пробовать?
– Да ведь вам сказано: направо – хорошая, налево – плохая. А вы что?
– Да ведь это как стоять… Ежели туда передом – будет направо, а ежели задом, выходит налево.
Во двор вбежал какой-то человек с напряженным и растерянным выражением лица.
– Вам что?
– Извините, уборная где тут?
– Вы грамотный или нет? На воротах, кажется, ясно написано, что общественной уборной не имеется, – сказал комендант.
– А я было на ветерок бежал…
– Он «на ветерок» бежал. Тут, брат, этот ветерок по всей улице гуляет. Этак за три версты сюда будут прибегать.
Заблудший сконфуженно скрылся.
– И как на грех площадь близко, – сказал рабочий в кожаной тужурке. – Как базарный день, – народу съедется пропасть; настоятся там за день, так не отобьешься: они все сюда, как мухи на мед.
Комендант встал с бревна, на которое присел было отдохнуть, и, подойдя к подвалу, крикнул:
– Ребята, ну, как у вас там?
– Страсти господни.
– Где тут хорошая? – послышался голос из подвала.
– Направо хорошая, налево плохая.
– А как направо: задом к двери или передом?
– Задом…
– Ну, значит, направо.
– Мать честная, а мы налево навалили.
Комендант бессильно махнул рукой и сказал:
– Черт с вами, валите, куда хотите, она все равно нас доконает, и задом и передом.
По проезду бульвара вдоль трамвайных рельсов растерянно бегало несколько человек с таким видом, с каким бегают охотничьи собаки, потерявшие след дичи.
– Что за черт, куда ж остановка-то делась?
– Вон она! Ее вперед на полбульвара махнуло. Все бросились вперед и через минуту выстроились в очередь на новой остановке.
Их догнал какой-то веселый парень в кепке на затылке.
– Остановку-то опять перенесли? А я, собака ее возьми, минут десять на прежней простоял. Вон там уж опять народ собирается.
В самом деле, вдали, по середине бульвара, уж набралось человек десять. Нахохлившись под дождем, они терпеливо ждали. И как только показался трамвай, быстро построились в очередь.
Но трамвай прокатил мимо. Все удивленно смотрели ему вслед.
– Стойте, стойте! Куда ж поехали-то?
Потом, спохватившись, бросились догонять его на новой остановке.
Впереди неслась полная дама в черном пальто, с большим бюстом и в шляпе. За ней, перемахивая через лужи, малый с пустым мешком, за малым – рабочий, за рабочим – интеллигент в очках, со снятой кепкой в руке.
Веселый парень посмотрел на бежавших и крикнул:
– Московские скачки открыты! Ставлю на вороную в кепке!
Бежавшие подоспели к остановке как раз в тот момент, когда трамвай тронулся и уехал у них из-под самого носа.
Полная дама, дышавшая, как паровоз, отстала.
Парень в кепке с досадой плюнул и сказал:
– Подвела, чертова тумба! Последней к финишу пришла. А с места как было хорошо взяла.
Рабочий покачал головой и сказал:
– Четвертый раз на завод опаздываю. С черной доски цельную неделю не слезаю. Вот все гоняю таким манером.
Полная дама, тяжело дыша, обратилась к стоявшим:
– Скажите, пожалуйста, для чего это каждый день меняют остановки?
– Для удобства публики… – огрызнулся интеллигент в очках.
– Зачем-то еще много промежуточных остановок отменили.
– У них буква «А» скоро вовсе без остановки по бульварам будет ходить. Кто сядет – тому премия.
Полный человек в шляпе, подбежав, растерянно посмотрел на табличку с номерами.
– Что это?.. Разве двадцать девятый здесь не ходит?
– Еще вчера кончился.
– Ну, я на автобусе… Черт возьми, и автобусную перенесли! – И полный человек, придавив шляпу ладонью, бросился куда-то вперед.
– Вот взбегались-то, – сказал рабочий, покачав головой.
– Для толстяков теперь раздолье, – заметил парень в кепке, – бесплатная гимнастика. Денек так побегает, глядишь, сбавил кило два.
Подошел трамвай, и впереди толстой дамы кинулся откуда-то взявшийся сезонник с двумя мешками. Они у него были перекинуты на полотенце через плечо.
– Куда вы лезете! Вы последним подошли! – кричала полная дама, работая локтями в общей каше.
– Туда же, куда и все… – не кричал, а уже хрипел сезонник, так как и другой мешок перекинулся ему за спину и, оттягивая его назад, полотенцем душил за горло.
Вагон тронулся. Руки полной дамы соскользнули, она своей тяжестью оборвала целую гроздь пассажиров, висевших за ее спиной, и со всего размаха села в лужу.
Веселый парень схватился за затылок и сказал:
– Мать честная!.. Аж земля дрогнула!
Но в это время подошел еще вагон. Полная дама бросилась в него. Сзади на нее напирал штукатур, весь до ресниц белый от штукатурки.
– Не смейте прикасаться! Вы пачкаете! – кричала полная дама.
– Проходи, проходи! Сама хороша, вишь, как весь комод себе разукрасила.
И полную даму с грязным задом и белой спиной засосало внутрь набитого вагона.
– Утрамбуйте ее там покрепче! – крикнул парень и сейчас же заорал не своим голосом:
– А вон лупят двое, глянь, глянь!
Все оглянулись налево. По проезду бульвара шел полным ходом трамвай, а наперехват ему от прежней остановки во все лопатки с шапками в руках неслись два гражданина, один в черном пальто, другой в желтом, верблюжьей шерсти, и в больших калошах.
– Вот это рысь! – сказал с восторгом веселый парень и крикнул:
– Ставлю на гнедого в калошах!
Художник в парусиновой блузе, испачканной красками, наскоро приводил в порядок свою мастерскую.
Он ждал посетителей из высоких партийных кругов, свидание с которыми ему устроили друзья. Эти друзья страдали за него, так как большой талант художника-пейзажиста, не могущего перестроиться в плане требований современной критики, гас от потери веры в себя и от наседающей на него нужды.
Он не мог написать ни одной картины, которая отвечала бы современным требованиям. В то время, как его товарищи, менее известные, менее талантливые безболезненно вышли на дорогу нового искусства и писали картины десятками, получая большие деньги.
В углу мастерской, заставленная другими картинами и мольбертами, стояла брошенная на половине, очевидно, одна из его прежних работ: угол балкона в деревенском доме, рама открытого в цветник окна и вдали над спелым полем ржи серо-лиловая грозная туча, идущая с юга.
Это было так живо изображено, что, казалось, чувствовался сумрак от тучи и свежий запах приближающегося летнего дождя.
А в центре мастерской на мольберте стояло полотно новой, только что оконченной картины. Художник, наконец пересилив себя, написал большое полотно, на котором был изображен чугуно-литейный завод.
Гигантская красная кирпичная труба, затем железный каркас завода с кранами и вагонетками и на первом плане – богатырь рабочий с обнаженным торсом и вздувшимися мускулами.
Послышался гудок автомобиля. Художник нервно подбежал к окну и посмотрел на высаживающихся людей – одного в военной форме, другого в штатском – в пальто, кепке и сапогах, и взволнованно сказал:
– Они…
Через несколько минут у входной двери раздался звонок, тот продолжительный и властный звонок, с которым входят власть имущие люди.
Художник бросился открывать.
Пришедшие не стали раздеваться и прямо вошли в мастерскую. Военный был высокого роста с той спокойной неподвижностью лица, какая бывает у высокопоставленных людей, которые не чувствуют неловкости или необходимости быть стеснительно вежливыми с хозяевами.
Штатский, более скромный и тихий человек, очевидно, выдвинутый из рабочих на высокий пост начальника искусств, часто поглядывал на военного, как бы справляясь с его впечатлением.
– Ну, покажтте, покажтте, – сказал военный, обращаясь к художнику, но глядя не на него, а на картину, как знатный заказчик глядит на исполненный мастеровым заказ.
– Вот, извольте посмотреть, – проговорил художник с красными от волнения щеками. Он с излишней суетливостью, которую сам видел в себе, как бы со стороны, бросился к картине завода и стал ее подвигать, чтобы дать наиболее выгодное освещение.
Военный, отставив одну ногу и несколько откинув назад голову, с прищуренным глазом, молча смотрел на картину.
Штатский тоже смотрел, изредко взглядывая на военного.
– Я здесь дал всю картину выплавки чугуна, – говорил торопливо художник, как бы боясь, что высокий посетитель отойдет от картины раньше, чем он успеет рассказать ему ее смысл. – Причем, обратите внимание, все детали завода изображены совершенно точно. Я работал над ней два месяца на заводе. Даже части машин и те технически совершенно правильны. Вот, например, паровой молот… обратите внимание. Это совершенно точное воспроизведение.
А это школьная экскурсия – сближение учебы с производством, – руководитель объясняет им процессы работы. Вот здесь с флагом – группа колхозников – шефов над заводом. Они пришли приветствовать рабочих по поводу выполнения плана. А вот это группа единоличников. Они стоят совсем в стороне.
– Как они рты-то разинули! – сказал, засмеявшись, военный.
Штатский, взглянув на военного, тоже засмеялся.
– Сразу видно, что единоличники, – сказал он, – в лаптях и в рваных полушубках…
– Я хотел показать завод не в индустриальном, а в социально-революционном его значении, – сказал художник, как ученик, которому неожиданно поставили лучший балл, и он с красными от радостного волнения щеками сам уже разъясняет свои достижения.
– А там дальше – шахта, из которой добывается руда. Ее в действительности там не было, но я соединил это для большей наглядности.
Военный еще несколько времени постоял перед картиной и, подавая художнику дружески руку, сказал:
– Поздравляю вас с блестящей победой над собой. Вот вы и перестроились и стали давать искусство, нужное эпохе.
Штатский тоже подал руку художнику, покрасневшему от похвалы.
– Как у вас со снабжением? – спросил военный.
– Плохо. Я не приписан ни к одному распределителю.
– Это мы все устроим. Художники, идущие в ногу с эпохой, не должны нуждаться ни в чем. А это что?.. Старые грехи? – спросил военный, увидев в углу пейзаж с грозой. – Или, может быть, и теперь пишете?..
Художник испуганно оглянулся и, весь покраснев, видимо, от мысли, что его заподозрят в некрасивом поведении, уже по-другому торопливо сказал:
– Да это старые грехи… пейзаж… я даже не кончил его… бросил уже давно, потому что почувствовал его полную ненужность.
Военный, не слушая, подошел к неоконченной картине и долго молча стоял перед ней, потом почему-то потянул в себя воздух и сказал:
– Дождем-то как пахнет!.. Долго работали над ней?
– Три года…
– Три года! – воскликнул штатский, посмотрев на военного, – за это время сколько полезных картин можно было бы написать.
– Ну, еще раз поздравляю, – сказал военный, не ответив на слова и взгляд штатского.
Достав перчатки, он хотел было идти, но от двери еще раз оглянулся на пейзаж.
– Да, определенно пахнет дождем и дорожной пылью, – сказал он с веселым недоуменьем, – а ни пыли, ни дождя нет, есть только холст и краски. Как вы достигли этого?
– Я об этом сейчас совсем не думаю и не интересуюсь, я весь сейчас в этой картине, –сказал художник, показав на картину завода. – И знаете, – с порывом приподнятой искренности сказал художник, – когда я ее написал, я вдруг почувствовал, что у меня нет оторванности и замкнутости в одиночестве, что благодаря ей я нашел путь к слиянию с жизнью массы, иду с ней, дышу одним с ней воздухом.
– А, это великое дело, – сказал военный уже от двери, все еще продолжая смотреть с прищуренным глазом на картину грозы. – Но лучше поздно, чем никогда. Душевно рад за вас.
Он подал художнику руку и пошел. Штатский точно так же пожал руку хозяину. И они оба ушли.
Военный, садясь в автомобиль, сказал:
– Сколько я ни смотрю современных картин, просто оторопь и тоска берет. Какие-то наглядные пособия для школы первой ступени. А ведь среди них есть первоклассные мастера. В чем тут дело?.. Иногда даже приходит в голову нелепая мысль: «Уж не смеются ли они над нами?» Не может же в самом деле талантливый человек не видеть, какую бездарь он производит!
Он, видите ли, выписал самым точным образом все детали машин, на кой-то черта они нужны в искусстве, все тут соединил – и колхозников, и единоличников, и экскурсии. У нас в училище висели сытинские издания, – так точь-в-точь! И зачем мы только тратим на эти заказы такие деньги?.. Для наглядных пособий довольно бы работ учеников ремесленных школ. Бедность мысли и однообразие тем ужасающее: завод спереди, завод – сзади. Рабочий с молотом, рабочий без молота. И везде трубы, колеса, шестерни.
– Ну, как же Иван Семенович, у него все-таки строительство показано.
Военный замолчал, очевидно, не желая вступать в пререкания.
Художник вернулся в комнату, нервно шершавя волосы с тем взволнованным и возбужденным видом, какой бывает у всякого художника, только что проводившего похваливших его работу гостей.
Художник, как бы проверяя какое-то высказанное посетителями впечатление, остановился перед пейзажем с грозой.
– Да, действительно, живет! – сказал он, при этом, раздув ноздри, даже потянул воздух к себе, как это делают, когда после душного летнего полдня зайдет с юга грозовая туча, над землей пробежит сумрак и в свежем воздухе запахнет дождем и дорожной пылью.
Он еще некоторое время постоял перед картиной, потом, вздохнув, перевернул ее лицом к стене и задвинул в самый дальний угол, чтобы предотвратить возможность попасться на глаза неожиданным посетителям.
Потом подошел к картине завода с его красной трубой и колхозниками, постоял перед ней и вдруг, весь сморщившись и взявшись обеими руками за голову, сказал:
– Позорно!.. Омер-зи-тель-но!..
В деревню приехали сотрудники Союзмяса для контрактации свиней.
В соседнем селе услышали об этом и, решив, что свиней будут отбирать бесплатно, порезали в одну ночь всех.
Осталась только у кузнеца одна большая белая свинья с черной отметинкой на лбу.
Одна на всю деревню.
Он пожалел ее резать, решив положиться на судьбу.
А на другой день прошел слух, что с тех, кто порезал своих свиней, будет взыскан штраф, и, сверх того, они будут привлекаться к судебной ответственности за злостное уничтожение скота.
– Что ж теперь делать-то? – спросил кто-то.
– Что делать – теперь попали все, окромя кузнеца: и деньги получит и под суд не отдадут.
– У, нас тоже вдрызг всех порезали, – сказал мужик из ближней деревни, где был колхоз. После вас к нам приедут, что будем делать?
– С тебя, Пузырев, с первого начнут, – сказал шорник. – Кузнец пойдет самый последний, его изба на самом краю.
– Едут!..
Все стояли и в волнении ждали, когда подъедут контрактанты, как ждут приезда следственных властей на месте убийства.
Пузырев, которому предстояло отвечать первым, вдруг юркнул в избу, наткнулся в сенцах на жену, шепнул ей что-то и бросился по задворкам на конец деревни.
Мужики с недоумением посмотрели ему вслед.
– Неужто сбежать хочет?
– Сам сбежит, баба останется, – говорили в толпе.
Приезжие, два бритых человека в кепках, остановили лошадь у избы Пузырева.
Вдруг на дальнем конце села послышался пронзительный свиной визг.
Приезжие переглянулись друг с другом, на их посинелых от холода лицах показались довольные улыбки.
– Есть! Товарищ Холодков! – сказал один.
– Помолчи, – сказал другой и погрозил пальцем, как грозит опытный охотник увлекающемуся сподручному, слишком оживившемуся при первых признаках близкого присутствия зверя.
Хозяйка Пузырева вышла из избы и пригласила приезжих обогреться и закусить.
– А хозяин-то дома? – спросили приезжие, наливая замерзшими руками водку.
– Дома, – ответила хозяйка, – он скотине корму дает.
Наконец вошел запыхавшийся хозяин и, поздоровавшись с гостями, повесил шапку на гвоздь у двери.
– Ну как, хозяин, насчет свиней у вас? У тебя, хозяин, есть?
Набившиеся в избу мужики замерли.
– Как сказать… – ответил хозяин, – много не могим, а одну представить можно.
Мужики с недоумением переглянулись.
– Ну и ладно, сейчас по стаканчику выпьем, поглядим и законтрактуем.
Приезжие выпили еще по стаканчику, надели кепки и, закусывая на ходу редькой, пошли на скотный двор.
Мужики чуть не ахнули: в закуте на свежей соломе лежала большая белая свинья с черной отметинкой на лбу.
– Хороша! Во сколько оценим, товарищ Холодков?
– Двести можно дать и пятьдесят авансу.
– Ну, пиши. И наружность обозначь: белая свинья с черной отметинкой на лбу. Хорошо, что она с особой приметой. Уж эту с другими не спутаешь.
Мужик из соседней деревни, вместе с другими тоже зашедший на двор, вдруг бросился на улицу, сел на свою лошадь и во весь опор поскакал к своей деревне.
– Пойдем теперь в следующий двор.
В следующем дворе им предложили по стаканчику молочка деревенского. Когда они кончали молоко, в избу вошел хозяин, который где-то отстал, и сказал:
– Напрасно охлаждаете себя молочком-то, только что с холоду и в нутро пущать холод. Лучше по косушечке опрокинуть.
– А ведь и то… Дрожь какая-то начинается.
Хозяин налил контрактантам по стаканчику и, когда они выпили, сказал:
– Свинья дожидается. К приему готова.
– Дожидается, так идем.
Приезжие пошли во двор и в углу на чистой свежей соломе увидели большую белую свинью с черной отметинкой на лбу.
– Смотри, свинья в свинью! – воскликнул товарищ Белов.
– Они у нас родственники.
– Только эта как будто маленько побольше, – сказал товарищ Холодков и прибавил: – О мать честная, на голодный желудок, знать, здорово взяло.
– Эта на две недели будет постарше той, – сказал Кулажников.
– Сколько же за эту класть? – спросил Белов.
– Клади двести и семьдесят авансу. Пометь наружность, чтоб не спутать с другими и чтоб не подменили. Что это, у вас водка, что ли, такая крепкая или оттого, что натощак?
– Известно, оттого, что натощак. Сейчас бы первое дело кусочком свежинки закусить, – сказал Кочергин, следующий по очереди. И когда контрактанты пошли к нему, он мигнул вышедшей жене, а сам бросился обратно в закуту. Через минуту послышался отчаянный свиной визг, какой бывает, когда свинью тащат волоком, подхватив ее под передние ноги.
Товарищ Белов посмотрел с ослабевшей улыбкой на Холодкова и сказал:
– Попали на золотоносную жилу. Все наши московские магазины мясом завалим.
Он хотел чокнуться с товарищем, но промахнулся и, махнув рукой, выпил так.
Минут через десять в избу вошел хозяин и сказал, что свинья дожидается.
Контрактанты, не сразу отыскав кепки, пошли.
А товарищ Белов, едва переступив порог, остановился чем-то пораженный:
– Э, да тут целых две.
– Нет, одна, это натощак так кажется, – сказал один из мужиков, а хозяин избы злобно оглянулся на него и показал ему из-под полы кулак.
– Но эта одна двух стоит! Ох, и здорова. Ставь триста рублев, товарищ Холодков, без всякого разговору. И особую отметину проставь, чтоб не спутать: белая с черной отметиной во лбу.
В следующем дворе были записаны две белых свиньи с черными отметинами. Причем товарищу Белову сначала показалось было четыре, но Холодков поправил его, для верности пощупав даже свиней руками, причем еще удивился, что щупает разных свиней, а руки у него все сталкиваются.
– Вот дело-то пошло! – в восторге восклицал товарищ Белов.
Вдруг по дороге из соседней деревни показался мужик на телеге, гнавший лошадь во весь дух. Все узнали в нем того, который был здесь в момент приезда контрактантов. Остановившись у последнего кузнецового двора, приезжий вбежал запыхавшись в избу и крикнул:
– Ради господа, свинью скорей давай!
– Еще не отделалась, она у соседа принимает.
Обойдя пятьдесят дворов, контрактанты уселись за столом у кузнеца и, разложив перед собой ведомость, водили по ней неслушавшимися пальцами и говорили:
– Прямо голова лопается! После такой работы двое суток пить можно. Ведь это ежели всех этих свиней враз зарезать, целая гора мяса будет. Товарищ Холодков, пиши отношение.
Холодков взял карандаш, который все выкатывался у него из рук, и написал:
«Товарищ Никитин! Задыхаемся от свиней. Одних авансов выдали три с половиной тысячи. Свиньи все как на подбор, одно слово экспортные, сами черные, а на лбу белая отметинка. Стремительно едем дальше, ожидаем таких же успехов».