С момента объявления войны вся Европа пришла в лихорадочное движение.
Она была похожа на загоревшуюся с разных концов деревню, когда люди стоят и с замиранием сердца ждут, куда кинет ветер, какая ещё изба загорится.
Так и здесь все с нетерпением ждали, какая ещё держава выступит.
В состоянии войны находились уже пять государств. С одной стороны – Германия, Австрия, с другой – Россия, Франция и Сербия.
И уже это давало небывалую в истории цифру войск – около пятнадцати миллионов человек, призванных под ружьё.
По единодушному заключению правительств России и Франции, Германия была признана инициатором загоревшейся войны и мечтала о том, чтобы расширить посредством захватов свою территорию и укрепить своё влияние над миром.
Тогда как Россия выставила на своём знамени самоотверженную защиту свободы единоверных славян и не помышляла ни о каких захватах (кроме приобретения Константинополя и проливов, а также отобрания Армении у турок и освобождения Галиции из-под власти Австро-Венгрии).
Франция, выступившая «по долгу чести» как союзница России, была вполне солидарна с ней в высоких освободительных целях.
Она, со своей стороны, жаждала освободить Европу от бронированного кулака Германии, тем более что таким путём ей можно было отобрать у Германии Эльзас и Лотарингию и многое другое, что ещё задолго до выступления Германии было обусловлено и точно договорено между Россией и Францией.
Выступление Японии и Черногории, а в особенности Бельгии на стороне России и Франции было встречено ими с таким восторгом, что на время даже забыли о Сербии, первоначальной жертве германского империализма.
Глаза всех были устремлены на Англию, владычицу морей. Её выступление на той или на другой стороне было бы роковым для тех, кто оказался бы её противником.
Англия молчала. С одной стороны, в качестве официального посредника мира всё ещё надеясь на предотвращение дипломатическим путём ужасного бедствия, с другой – боясь, как бы из-за её слишком поспешного выявления своей позиции не расстроилась уже разгоравшаяся война. Последнее лишало её возможности ослабить некстати возросшую мощь Германии и заодно отобрать её африканские колонии.
Наконец, 23 июля, когда германские войска вторглись в Бельгию, Англия объявила о своём выступлении на стороне России и Франции.
Освободительный характер войны, отсутствие захватнических целей и сознание своей правоты давали державам тройственного согласия высокое одушевление и моральный подъём.
Русская интеллигенция говорила, что эта война является самой благородной из всех ранее бывших войн именно потому, что её цель – защитить слабейшего и сохранить мир в Европе, который нарушила Германия.
Но если бы в тот самый момент, когда улицы и площади всех столиц Европы были покрыты толпами патриотически настроенной публики, Германия с Австрией отказались бы от своих требований и война прекратилась – то все эти люди были бы поражены, как громом, раздавшимся среди ясного неба.
Разочарование и упадок духа больше всего охватили бы, конечно, воинственно настроенных промышленников. А многие почувствовали бы, что у них украдена надежда на яркую перемену жизни и новую романтику.
Так бывает, когда скучающие гости приготовились было к блестящему фейерверку и весёлой прогулке, но вдруг из-за плохой погоды отменилось и то и другое.
Современники писали и говорили, что не было ни одной сколько-нибудь значительной группы, которая высказывалась бы против войны.
В самом деле, начавшиеся было во время приезда Пуанкаре по всей России забастовки с баррикадами на улицах, как протест против подготовлявшейся со стороны правительств России и Франции бойни, были сравнительно легко ликвидированы, бунты среди призванных запасных также легко и быстро были усмирены, за исключением Барнаула, где пришлось пустить кровь несколько раньше, чем предполагалось.
Даже у большинства рабочих, как сообщали правительственные газеты, после принятия министерством внутренних дел соответствующих мер, «стал наблюдаться заметный поворот к патриотизму, и все нездоровые социалистические настроения были быстро изжиты». За границей было то же.
Ещё за день до того, как раздался первый выстрел, и германская социал-демократия, и французские официальные социалисты, и английские тред-юнионисты – все рабочие партии, входившие в состав Второго интернационала, – говорили, что готовящаяся война явится империалистической бойней, вызванной буржуазией о б е и х коалиций. И все эти партии, организации и вожди, вроде Вандервельде, Густава Эрве и Шейдемана, призывали рабочих бороться против этой преступнейшей из войн.
Но едва только раздался первый выстрел, как Вандервельде удостоился неожиданной для него чести получить министерский портфель, Эрве внезапно охватил патриотический энтузиазм, а в Англии в органе британской социалистической партии «Жюстис» появилась статья, в которой говорилось, что они, социалисты, постараются употребить всё своё влияние к установлению возможно скорее разумного мира, н е с т е с н я я усилий правительства, направленных к одержанию быстрой победы на суше и на море.
Таким образом, западные социалисты стали верными союзниками своих правительств.
Общее единение нарушала только группа Розы Люксембург и русских большевиков во главе с Лениным, который и до первого выстрела, и п о с л е него писал, что «целью войны является борьба за рынки и стремление одурачить, разъединить и перебить пролетариат всех стран, натравить наёмных рабов одной нации против наёмных рабов другой на пользу буржуазии».
Либеральная русская интеллигенция, наследница Хомяковых и Киреевских, чувствовала, что наконец-то настал великий час, когда русский народ призван показать перед всем миром свою моральную силу и беспримерный патриотизм, которым издавна славилась Россия.
Патриотический подъём в самом деле вспыхнул с необычайной силой. Он проявлялся в бесчисленных манифестациях, торжественных молебствиях. Отравляли это настроение только рабочие. Так, например, проходя с манифестацией в Москве мимо дома генерал-губернатора, они запели «Дружно, товарищи, в ногу», а в Петербурге провожали призванных запасных с красными флагами и революционными песнями.
Дворянство, земства, городские управления и отдельные лица – все они посылали телеграммы правительству с заявлениями о готовности защищать родину до последней капли крови.
И чем больше людей и учреждений посылало такие телеграммы, тем большее количество людей оказывалось вынужденным сделать то же, чтобы их молчание не было понято как проявление холодности и отсутствия патриотизма.
Вспоминались времена Минина и Пожарского. Говорили, что купечество и промышленники исполнят свою роль Мининых и дадут неисчерпаемые источники средств.
В состоянии этого подъёма хотелось, чтобы события начались как можно скорее и уж наверное.
Даже многие из принципиальных противников всякого насилия были готовы приложить свои силы к общему делу, но при условии, чтобы их помощь не служила убийству людей. А если бы и служила, то при условии, что эта война является последней.
И так как эта война, по их мнению, последняя, то каждый должен, не колеблясь, пожертвовать всем, отдать все силы без всяких разговоров на великое дело освобождения мира от грубой силы германского милитаризма. И враг тот, кто осмеливается говорить против войны!
Стали популярны слова Николая II, который сказал, что он не прекратит войны до тех пор, пока хоть один неприятельский солдат останется на его земле, и что он доведёт до конца войну, какою бы она ни была.
Это изречение, хоть и было повторением чужих слов (Александра I в войну с Наполеоном), влило новую струю подъёма и вызвало целую бурю энтузиазма с коленопреклонением столичной публики перед Зимним дворцом. Потом конец фразы переврали и стали говорить: «Доведём войну до конца, какой бы он ни был».
Это изречение и явилось лозунгом, под которым пошла вся буржуазная интеллигенция и который слил воедино почти все её враждовавшие до того группы.
Если бы в яркое солнечное утро 22 июля 1914 года посмотрели на Москву откуда-нибудь издали, например, с Воробьёвых гор, то показалось бы, что в ней всё обыкновенно, как всегда.
Так же блестела на лугу и на тенистом берегу под берёзами не высушенная ещё солнцем роса. Так же, как всегда, по другую сторону реки виднелись огороды с капустой, пустующие места, какие-то сорные, занавоженные пространства, которые всегда бывают на окраинах больших городов.
А за ними в тумане и утреннем дыму искрились и сверкали кресты церквей, полыхали на солнце вечно новым золотом купола соборов, темнели древние, как бы обросшие мохом столетий, кремлёвские башни. И надо всем этим возвышался блещущий, сверкающий золотом громадный купол храма Христа.
Была та тишина и ясность воздуха и резкость очертаний, какие бывают только в ясные предосенние утра. Но уже при самом въезде в город сразу было видно, что случилось что-то огромное, что подняло на ноги всю старую Москву с её тесными кривыми улицами, крестами старинных церковок, чайными, трактирами и булочными с кренделями в окнах.
Вниз по Тверской, по Лубянке и Мясницкой от Красных ворот, запрудив улицы и тротуары, шли толпы людей. Над головами их впереди колыхались портреты царя, короля сербского, несомые на длинных шестах, похожих на те, на которых носят церковные хоругви. Пение гимна, слышное ещё издали, отдавалось в переулках, сливаясь и мешаясь с пением других процессий.
Из раскрытых на утреннее солнце окон, высунувшись до пояса, смотрели те, кто не вышел на улицу, и что-то кричали, махали руками и платками.
– Поднялась, матушка, – сказала, перекрестившись, какая-то старушка в чёрной шали и с плетёной корзиной на руке, когда два людских потока – один со стороны Лубянки, другой – с Большой Дмитровки – соединились на Театральной площади в сплошное море голов.
В одном месте пели гимн, в другом – «Спаси, господи, люди твоя», и два мотива, перемешиваясь и перебивая один другой, сливались с бодрым и более скорым по темпу звоном колоколов ближней церкви в Охотном ряду.
Иногда поток останавливался, мальчишки перебегали на тротуар и вскакивали на тумбы, чтобы лучше видеть.
Какой-то военный говорил речь, стоя в остановившемся автомобиле. Что говорил, не было слышно, но вся залившая площадь толпа была полна одним чувством и только ждала заключительных слов, чтобы закричать «ура», замахать шапками, платками и тронуться дальше.
Крики толпы, речи ораторов, возбуждённый говор шедших в рядах людей, колокольный звон – всё это сливалось в один поток звуков, наполнявших вместе с потоками утреннего солнца площади и улицы Москвы. И вдруг донеслись откуда-то совсем новые звуки, звуки полковой музыки, ещё более бодрые, ещё более отвечавшие тому чувству, каким была полна толпа.
– Идут, идут! – закричали кругом. И все, приподнимаясь на цыпочки, вскакивая на тумбы, на камни от чинимой мостовой и нажимая друг на друга, тянулись увидеть войска, первыми отправлявшиеся на позиции.
С горы Лубянской площади мимо старой Китайской стены шли ряды войск, поблёскивая на солнце мерно колеблющейся щёткой штыков и приковывая к себе общее внимание новой, странно-непривычной для глаза походной защитной формой.
Войска, казалось, без конца выливались сверху, занимая всю середину улицы и оттесняя на две стороны чёрную толпу народа.
Впереди блестевших на солнце медных инструментов оркестра ехали в ряд на красивых вычищенных тонконогих лошадях четыре офицера в фуражках и перчатках. Лошадь под одним, возбуждённая толпой и криками, всё повертывалась боком, поперёк движения, горячилась и гнула кольцом шею, роняя с удил пену. Офицер, пришпоривая коня, выравнивал его в голову с остальными, не замечая устремлённых на него взглядов всех бесчисленных людей, наполнявших площадь.
На углу Воскресенской площади, у ресторана Тестова, стоял человек в поддёвке, в белом картузе на курчавых волосах и разгоревшимися глазами провожал проходившие мимо него на Красную площадь шеренги солдат, мерно и звучно отбивавших шаг в своих новых, выданных для похода сапогах.
Он то оглядывался на махавших из окон платками, то в нетерпении поднимался на цыпочки и водил глазами по сторонам с тем беспокойно-приподнятым видом, с каким общительные люди, взволнованные зрелищем, ищут, с кем бы поделиться своим чувством.
– Владимир, и ты здесь? – сказал, подойдя к нему сквозь толпу, высокий и спокойный человек в сером костюме, серой шляпе и пальто, перекинутом на руку.
Спрошенный растерянно, как бы не отдавая себе отчёта, оглянулся, и вдруг всё его лицо, ещё отражавшее на себе настроение толпы, мгновенно преобразилось. В нём выразилось величайшее удивление и радость.
– Валентин!.. – закричал он, широко раскрыв объятия, так что близ стоявшие удивлённо оглянулись, – чтоб тебя! Откуда ты? Ведь ты говорил, что в Питер поедешь?
– Туда я ещё не доехал. Задержали, как всегда, важные дела.
– Не доехал? – как эхо, повторил Владимир и сейчас же с другим выражением прибавил: – Видал, сколько народища? Сила-то какая, сила-то! Вот она, Русь, матушка! Настал великий час, как говорил Авенир. Именно, брат, великий час! Ура-а! – закричал он вдруг, как ужаленный, когда из-за поворота улицы показались казаки с лихо заломленными папахами и с пиками у стремян.
Он хотел было вскочить на свободную тумбу, чтобы взмахнуть картузом, но не попал ногой. Ближние, оглянувшись на него, сначала было засмеялись, потом тоже закричали «ура», и этот крик прокатился гулко по всей площади.
Где-то близко заиграл военный оркестр. Кто-то крикнул:
– Да здравствуют славные казаки!
И опять по всей площади, всё усиливаясь, прокатилось «ура», смешалось с музыкой, но не заглушило её, а слилось в сплошной гул.
– Первый раз их столько вижу, – восторженно сказал Владимир, – вот какие они!..
– Я уже во второй, – отозвался Валентин, – в девятьсот пятом году видел.
– Валентин, голубчик, пробьёмся на площадь! – говорил Владимир каким-то плачущим голосом.
– Что же, пробьёмся, – согласился Валентин.
– Ты что-то равнодушен, кажется? – спросил вдруг Владимир, внимательно и настороженно взглянув на Валентина.
– Ну, как равнодушен, я не равнодушен.
– То-то брат, нельзя, – момент такой.
Толпа, колыхнувшись, двинулась куда-то вперёд, и в очистившееся пространство ринулись новые толпы.
Старая дама в чёрной со стеклярусом шляпке испуганно поднималась на цыпочки и оглядывалась, точно потеряв выход. Барышня с молодым человеком в форменной судейской фуражке, до этого стоявшие на тротуаре прижатыми к стене, тоже бросились вперёд.
И все, подчиняясь не своему движению, а движению массы, шли вперёд, спираясь воронкой в воротах Иверской часовни. Проходили с гулким под сводами говором и выливались на широкое пространство Красной площади с её часами на Спасской башне и храмом Василия Блаженного, кресты которого виднелись из-за толпы.
На площади была та же сплошная, тяжко колыхавшаяся масса голов, над которыми в чистом воздухе поднимались, колеблясь и сверкая золотом наконечников, хоругви и портреты в золотых рамках.
– Ратников ополчения, говорят, призывают; уж расклеено.
– Куда так много сразу?
– Чем больше, тем лучше. Навалимся сразу всем народом, и готово! – говорили в толпе.
– Нет, это ошибка, – офицеров запаса призывают. Сегодня разъяснили.
– Ну, значит, моя очередь пришла, – сказал Валентин, прислушиваясь к разговору.
– Как? – вскричал Владимир.
– Так. Я офицер запаса. В японской войне был.
– От души поздравляю!
– Поздравлять тут, положим, особенно не с чем…
– Ну как же, милый, в такое великое время быть участником… Нет, ты что-то равнодушен, ей-богу, равнодушен! Как это в такую минуту даже ни разу не крикнуть?
– Что ж, и будем все кричать!
– Нет, ты не русский человек… Вон, вон, смотри, идут! Вот что такое русская душа: вчера ещё ходили все сонные, а сейчас что! Кликни клич, и все поднимутся. Ура-а! Постой, говорят что-то… Ура! Правильно, умрём за Сербию, всё отдадим! Верно: Минины и Пожарские.
– А ты знаешь, где эта Сербия? – спросил Валентин.
– Черт её знает, где-то на востоке. Дело не в этом, а в подъёме, – сказал, отмахнувшись, Владимир.
Он был в таком самозабвенном состоянии подъёма и возбуждения, что, казалось, ничего не был способен понимать.
– Ты один у отца или есть ещё кроме тебя сыновья? – спросил Валентин, оглядывая с каменного крыльца рядов бесконечное море народа.
– Один, брат…
– Значит, ратник второго разряда, – сказал Валентин и, замолчав, стал опять смотреть по сторонам.
Владимир тревожно оглянулся на Валентина.
– Как – ратник?.. – проговорил было он озадаченно, но в это время в толпе произошло движение и кругом возбуждённо заговорили:
– Розов! Розов!
Это был известный всей Москве, знаменитый своим необычайным басом протодьякон.
Издали было видно, как он, окружённый духовенством, взошёл на каменное, обведённое решёткой возвышение лобного места, развернул какую-то бумагу и, оправив сзади свои густо кудрявые волосы, приподнял лист в правой руке, как поднимает дьякон орарь, когда читает ектенью перед царскими вратами.
Вокруг всё стихло.
– Мы, божьей милостью…
Слова протодьякона слабо раздавались под открытым небом, и дальним было не слышно, но все они, притихнув, жадно смотрели, устремив на него отовсюду глаза.
Это был манифест объявления войны Германии.
Розов кончил и сложил лист. Запели «Спаси, господи, люди твоя», потом «ура» смешанным гулом, в одной стороне начинаясь, в другой кончаясь, перекатывалось по огромной площади.
– С кем же это, батюшка? – спрашивала какая-то старушка в платочке, прикрывая глаза рукой от солнца.
– С Германией… С Германией и Австрией. Да уходила бы отсюда, – задавят!
– Против двух, значит? Спаси, царица небесная!
Ещё что-то читали, говорили речи, кричали «ура». Проходили полки солдат со знамёнами и музыкой в одном направлении, навстречу им шли другие, смешивались звуками и мерным стуком тысяч ног и заворачивали на Ильинку.
Иногда какой-нибудь штатский вскакивал на первое попавшееся возвышение и говорил речь. Толпа, начавшая было редеть, опять собиралась в плотную массу около говорившего, как будто всем было жаль, что скоро кончилось возбуждающее зрелище, и не хотелось расходиться.
Издали доносились только отдельные слова речей и выкрики:
«Освободительная!.. Начали не мы… пойдём до конца, иначе народ не простит. Пойдём на все жертвы!»
– Ура, на все жертвы! – крикнул Владимир.
И когда наконец все стали расходиться, Владимир всё ещё возбуждённо говорил, кричал «ура» и размахивал зажатым в кулак картузом; потом, обращаясь к Валентину, сказал:
– Как раз, брат, перед Мининым и Пожарским стоим. Триста лет! Умру – не забуду.
– Да, история повторяется, – сказал Валентин; потом, глядя куда-то вперёд рассеянным взглядом, другим уже тоном прибавил: – А ты смотри, ведь тебя тоже могут забрать.
– Да ведь я второго разряда!
– Мало ли что второго разряда. Ты загодя поступил бы в какое-нибудь безопасное место.
Владимир тревожно посмотрел на приятеля и, замолчав, притих. Потом проговорил:
– Спасибо, брат, что сказал. Об этом действительно надо подумать.
Было уже четыре часа. С Москва-реки сошло солнце, и только противоположный берег её с рядом домов на набережной был ярко освещён.
По улицам проходили поредевшие уже манифестации. Уставшие люди шли вразброд, большею частью перебегая на тротуары с булыжной мостовой.
В церквах звонили к вечерне.
– Мы что, на вокзал, что ли, идём? – спросил Владимир, продолжавший идти с каким-то рассеянным и пришибленным видом.
– Пройдём на вокзал.
– Эх, – сказал Владимир, – вот когда вдруг вспомнилось всё! Помнишь, как на даче у меня были? Вот жизнь-то была! Небось, Авенир сидит сейчас у себя на крылечке, в лугах за рекой заходит солнце, внизу река с паромом, ивовые кусты над рекой… Кончилось, брат, всё! Не вернуть… Вон, поехали… – прибавил он, указав на извозчичьи пролётки, обгонявшие их. В пролётках сидели офицеры с вещами и родные, ехавшие провожать их.
На вокзале, с его огромным широким входом и круглыми часами над ним, была сплошная толпа. Шинели офицеров, шляпы штатских, приподнятая возбуждённость, сплошной говор, слёзы женщин – всё это указывало на необычайность положения собравшихся здесь людей.
Офицеры, отправлявшиеся на позиции, все с новыми чемоданами, держались бодро; окружённые кучками родных и знакомых, шутили, курили, преувеличенно громко смеялись.
Какая-то старая дама в шляпке с лиловыми цветами, прижав к дрожащим губам платок, смотрела на молоденького безусого офицера, очевидно, сына, и крестила его каждую минуту. А он краснел и, недовольно оглядываясь, говорил:
– Мама, ну будет вам… на вас все смотрят.
В другом месте несколько молодых женщин в перчатках и шляпках стояли около двух офицеров, очевидно, родных братьев. Знакомые мужчины, пришедшие провожать, чувствовали себя неловко, так как всё уже было переговорено, шутить неудобно, а стоять молча – тягостно. И поэтому, когда показывалось какое-нибудь важное лицо, то все, как бы пользуясь благовидным предлогом, обращали на него всё своё внимание, перешептывались, указывая на него друг другу глазами. И только женщины, не отвлекаясь ничем, выказывали неослабевающую любовь и внимание к отъезжающим.
Раздался звонок, отозвавшийся тревожно, точно роковым ударом в сердцах тех, кто ехал, и ещё больше в сердцах тех, кто провожал. Забегали носильщики в фартуках с бляхами на груди.
– Мама, мы здесь! Петя, Иван Петрович пришёл! – раздавались то там, то здесь голоса. И голоса эти были не обычные, а наэлектризованные ожиданием мучительной и неизбежной минуты расставания, когда в последний раз близкие люди перешагнут порог вокзала на платформу, рассядутся по вагонам и поезд увезёт их в неизвестную даль.
И этот поезд, стоявший под стеклянным навесом вокзала, казался необычным поездом уже потому, что в нём не ехало ни одной женщины из тех, что в шляпках и вуалях приехали провожать. А присутствие сестёр милосердия с красными крестами и белыми косынками ещё более подчёркивало смысл того, куда ехали эти люди в офицерской и солдатской походной форме.
На одной из платформ, в промежутках между вагонами, стояли покрытые брезентом орудия, притягивавшие к себе взгляд всех провожавших.
Где-то заиграла музыка. Потом, торопливо расчищая кому-то дорогу, прошли военные. За ними – несколько хорошо одетых мужчин в штатском. И впереди них высокий военный с короткой седеющей бородой и орденом между распахнутыми бортами шинели. По пути его прохождения все офицеры вытягивались и щелкали шпорами.
Заиграли гимн. Все сняли шляпы, офицеры взяли под козырёк. Потом кто-то (не видно было за толпой) говорил выкрикивающим голосом речь, после чего закричали «ура» и стали махать платками и шляпами.
После второго звонка начались торопливые прощания. Знакомые, принуждённые быть свидетелями грустных сцен, несколько отходили или отвёртывались. Виднелись платки у глаз, руки, крестившие сыновей, мужей.
– Хуже нет – прощаться, – сказал Владимир, у которого защипало в носу и зачесались глаза.
А из товарных вагонов, где рассаживались солдаты, каким-то вызывающим диссонансом неслись звуки гармошки и слышался лихой присвист и по доскам топот ног, выплясывавших трепака. А внизу стояли женщины в платках и с дрожащими губами смотрели на эту пляску.
Наконец пробил третий звонок. Жён оторвали от мужей, отъезжающие вскочили на площадки вагонов и, празднично улыбаясь, махали платками через плечи и головы других. Поезд, сопровождаемый криками «ура», музыкой, медленно тронулся и, всё ускоряя ход, пошёл своими площадками вровень с высокой платформой. За ним бежали провожающие, обегая по перрону столбы, как бы пользуясь возможностью хоть ещё одно лишнее мгновенье увидеть родное лицо.
А когда скрылся последний вагон с зажжённым уже, несмотря на ранние сумерки, красным фонарём сзади, на перроне стало странно пусто, сиротливо. И людям, толпившимся на перроне, точно жутко стало возвращаться одним, когда ещё полчаса назад они ехали сюда со своими близкими на извозчиках, и ещё полчаса назад держали руки любимого человека в своих руках, как бы стараясь перед разлукой сильнее запомнить ощущение от прикосновения к этим рукам.
Около решётки столпилась публика. Там билась в истерике молодая красивая женщина, у которой шляпа сдвинулась набок и всё лицо было залито слезами.
Владимир весь сморщился, когда проходил мимо неё.
Когда вышли на площадь, он сказал, обращаясь к Валентину:
– Да… вот, брат, какая это штука-то…
– А ты думал – какая? – сказал, усмехнувшись, Валентин и прибавил: – Да, теперь началась серьёзная игра, в которой, вероятно, проиграют те, которые меньше всего ожидают этого.
– Куда же теперь? – спросил Владимир. – И вообще ты куда?
– Я сегодня спешно еду в Петербург, куда меня уже давно вызывали телеграммой.
Он остановился на площади, чтобы купить папирос, и вынул из портмоне пятирублёвый золотой.
Владимир испуганно схватил его за руку:
– Придерживай теперь золото. Трать лучше бумажки.
Но здесь случилось нечто до такой степени странное, что у Владимира всё спуталось в голове.
Валентин сказал:
– Ты любишь настоящих русских людей. Пойдём, я сведу тебя к одному человеку. Зовут его Фёдором Ивановичем Дурновым. Он питает пристрастие к церковному пению и благоговеет перед национальными талантами и выдающимися людьми. А сам занимается какими-то торговыми делами.
– Значит, свой брат, – сказал Владимир. – Идём.
Едва они отошли на несколько шагов от табачного киоска, как сзади раздался окликнувший кого-то неуверенный голос:
– Андрей Шульц?..
Валентин быстро обернулся.
– Черняк?.. – сказал он и остановился.
Сзади них шёл человек в пиджаке, с перекинутым на руку пальто и в очках, из-за которых пристально смотрели чуть прищуренные глаза. Снятую для прохлады шляпу он держал в руке.
Валентин ждал, когда незнакомец подойдёт к нему. А Владимир, поражённый тем, что у Валентина оказалось какое-то другое имя, прошёл несколько вперёд.
Валентин, против обыкновения, не познакомил его с этим неизвестным человеком.
До Владимира донеслось несколько фраз из их разговора:
– Ты что же, ликвидировался окончательно? После нашего петербургского разговора остаёшься на своей позиции?
– Да, очевидно, я на такие роли не гожусь.
– Я давно это думал, – отозвался иронически незнакомец. – Некоторые объясняли это тем, что теперь небезопасно стало работать, – прибавил он, осторожно оглянувшись по сторонам.
Валентин спокойно смотрел на своего собеседника, не думая, очевидно, возмущаться и протестовать против оскорбительных предположений.
– Но я-то думаю, что для тебя это не могло бы служить препятствием, ты не из робких, – прибавил Черняк.
– Дело в том, что я верю в бессмертие души и в загробную жизнь, – сказал Валентин.
Черняк покраснел, как краснеет человек, когда ему на серьёзный вопрос отвечают глумлением.
Он, прищурившись, посмотрел на Валентина через очки.
– Мне кажется, этот юмор здесь мало уместен… – сказал он.
– Ну, какой же юмор. В бессмертие души многие верят, – отвечал Валентин.
– Ну, как знаешь. Одним словом – до свидания.
– Всяческих благ.
Незнакомец ушёл, а Валентин с Владимиром пошли дальше. Владимир шёл несколько времени молча, потом спросил:
– Как он назвал тебя? Почему это так?
– Просто фантазия пришла человеку. Ты только не удивляйся этому слишком и не вздумай удивлять других, а лучше держи это покрепче при себе.
Дом Фёдора Ивановича, к которому Валентин повёл Владимира, стоял на Пречистенке, во дворе. Это был двухэтажный деревянный особняк, с маленькими окошечками, какие бывают только в провинции – летом все уставленные цветущей геранью, зимой – густо запушённые морозными узорами.
Наверх вела крутая деревянная лестница.
– Вот где живёт Фёдор Иванович, – сказал Валентин. – Дом, как видишь, неказист, но сюда заглядывали и Москвин, и художник Коровин, и сам Шаляпин. Тут такие бывают пельмени, каких нигде не найдёшь.
Когда они поднялись по лестнице, Валентин уверенно дёрнул за ручку обитой клеёнкой двери, как будто знал, что она отперта. Дверь действительно оказалась отперта.
– Не рано? – громко спросил Валентин, войдя в тесную переднюю с вешалками и сундуком, и, по своей привычке пригнув голову, посмотрел в раскрытую дверь, ведущую в комнаты.
– В самый раз! – сейчас же отозвался низкий густой голос, переходящий в октаву, и на пороге показался человек – приземистый, широкий, с круглым лицом и двойным подбородком. Он был одёт в чёрный пиджак с отложным воротничком, открывавшим короткую апоплексическую шею.
Это и был сам хозяин. Он стоял в дверях, гостеприимно потирая руки, и ждал, когда гости разденутся.
– Только что за стол сели. Проводили друзей на войну, теперь, так сказать, помянуть их надо.
– Ты любишь всяких знаменитостей, так вот я привёл к тебе знаменитость, нечто вроде Минина и Пожарского: человек жертвует на войну, как верный сын родины, всё своё огромное состояние.
Фёдор Иванович, наклонив несколько набок голову, слушал, с почтительным удивлением взглядывая на Владимира, руку которого он уже держал в своей мягкой широкой руке.
Владимир, красный как рак, укоризненно взглядывал на Валентина, но, помня его предупреждения относительно слабости хозяина к выдающимся людям, не отрекался от приписываемого ему геройства.
– С таким народом да не победить! – сказал Фёдор Иванович и, тихонько обняв Владимира за талию, точно он был хрустальный, ввёл его, как особо почётного гостя, в столовую.
В тесной столовой с низкими потолками и тяжёлой мебелью за большим столом сидело много народа – актёров и художников, а также соборный регент, молчаливый человек с необыкновенно густыми бровями.
Обед только что начался, и первую рюмку хозяин предложил выпить за народного героя Николая Николаевича, только что назначенного верховным главнокомандующим.
Все, переглядываясь и улыбаясь, с полной готовностью исполнили желание хозяина.
Только один мрачный художник в чёрной блузе, с галстуком в виде банта, недовольно проворчал:
– Этот народный герой в девятьсот пятом году нас нагайками драл…
Все сделали вид, что не слышали его замечания.
Разговор, как и следовало ожидать, зашёл о войне. Говорили о том, что войну нужно приветствовать, а то русский человек зажирел и обленился. Тем более что она продлится не более двух месяцев, так как немцы, окружённые со всех сторон, сваляли порядочного дурака, сунувшись в эту авантюру.
Вспоминали отсутствующих, отправившихся на поле брани друзей и приятелей, пили за них, пили по предложению хозяина за Владимира, национального героя, «современного Минина и Пожарского», представителя славного русского купечества, который пожертвовал на алтарь отечества всё своё состояние.
Владимир, в своей франтоватой купеческой поддёвке со сборками на талии и с расчёсанными на пробор кудрями, только оглядывался кругом и на Валентина за помощью. Но Валентин со своей серьёзностью, соответствующей случаю, поднимал вместе со всеми за здоровье героя свой стакан.
– Русь, матушка, поднялась, – сказал Фёдор Иванович. – Призыв, прозвучавший с высоты престола…
– К чёрту престол! – сказал опять угрюмый художник, очень быстро запьяневший.
– Вася, неудобно… такой торжественный момент…
– Все равно, к чёрту!
– Ну, будь по-твоему, – сказал Фёдор Иванович, подмигнув гостям в знак того, что не стоит противоречить выпившему человеку.
Фёдор Иванович отличался редким добродушием и к людям подходил, как он говорил, «по душе, а не по убеждениям». Он со всеми был одинаково хорош: дружил с местным приставом, прятал у себя революционеров и их литературу, чем очень гордился.
Вошёл ещё гость. Он был в светло-сером костюме, с нервным бледным лицом, окружённым полоской бороды, как у норвежских моряков.
– А, Глебушка, садись, садись! – крикнул хозяин и, несмотря на свою толщину и одышку, быстро сбегал в соседнюю комнату и принёс стул.
Пришедший сел за стол. Он почти ничего не ел и много пил, ни на кого не глядя, как человек, переживающий какую-то внутреннюю драму. Потом вдруг увидел напротив себя Валентина. Сейчас же вскочил со своего места и пересел к нему.
– Ты нужен мне сейчас, как никто, – сказал он Валентину.
Тот едва заметно поморщился.
– По обыкновению горишь и не сгораешь? – сказал Валентин.
– Не иронизируй, Валентин, только с тобой я и могу говорить. А сейчас мне это очень нужно.
– Место не совсем удобное, – сказал Валентин и кивком головы указал на стол.
За столом уже всё перепуталось. Бесконечный строй пустых бутылок показывал, что великие события были встречены неплохо. Регент молча выпивал рюмку и, поставив её, моргая, каждый раз долго смотрел на неё. На другом конце стола шёл горячий спор. Но понять, о чём спорили, было уже невозможно.
Через некоторое время Валентин, подойдя к окну, раздвинул штору, и все с немалым удивлением заметили, что уже брезжит рассвет. Когда же синева рассвета стала окрашиваться в нежно-румяный цвет утренней зари, Валентин сказал, что сейчас необходимо посмотреть при восходе солнца на Ивана Великого.
– Он от тебя виден? – обратился Валентин к хозяину.
– От ворот хорошо виден.
– Тогда, не теряя ни минуты, идёмте.
Придерживаясь друг за друга, они ссыпались с крыльца и направились к воротам.
Сонный сторож испуганно смотрел на это шествие, даже протёр глаза и оглянулся по сторонам, как бы проверяя себя. К нему подошёл, чтобы сменить его, дворник.
– Ну, немцы, теперь держись, – сказал он, кивнув в сторону ковылявшей к воротам процессии, и начал мести двор.
Был тот тихий рассветный час, когда улицы Москвы ещё пусты и безмолвны, только кое-где на мостовой виднеется дворник, подметающий улицу, да дремлет на углу извозчик в старом лакированном цилиндре.
Путники, продолжавшие передвигаться гуськом, достигли наконец ворот. Руководимые Валентином, долго искали глазами колокольню Ивана Великого и показывали друг другу в разные стороны пальцами.
– Надо отслужить молебен, – сказал кто-то.
И, ввиду грозного для отечества момента, запели «Спаси, господи, люди твоя» под управлением регента с густыми бровями, причём каждый дул во что горазд, не обращая внимания на других.
Пьяный прохожий, с величайшим трудом перебиравшийся от одного фонарного столба к другому, долго стоял перед компанией, икая и покачиваясь взад и вперёд на подгибавшихся ногах, потом повернулся лицом тоже в сторону Ивана Великого и неслушающейся рукой стал креститься и кланяться.
Расходиться стали, когда уже было совсем утро. Фёдор Иванович оставил Владимира у себя, так как тот после молебна едва доплёлся до дома.
Валентин по обыкновению был совершенно трезв.
С ним вместе вышел человек, похожий на норвежца, – Глеб, оказавшийся его товарищем по университету. Он, в шляпе, с перекинутым на руку пальто, шёл рядом с Валентином и потирал рукой лоб.
– У меня плохо, Валентин, – сказал он наконец.
– Нездоров, что ли?
– Это нездоровье другого порядка. Какой-то червяк сидит у меня в сердце, сосёт и не даёт покоя. Моя мысль облазила все щели, высосала все достижения человеческого мозга. Но всё это, так сказать, теория, а на практике я живу самой пустой жизнью, служу в городской думе и презираю всё, что делаю. Я устал и потерял веру в себя… Тебе всё равно, куда идти? Пойдём ко мне. Мне столько нужно тебе сказать.
– Пойдём, – согласился Валентин.
– Спасибо… Самое ужасное – это то, что нет ни одной мысли, так сказать, священной для меня, такой, за которую я мог бы отдать жизнь… Одно время я даже думал покончить со всем этим, то есть с собой, – сказал Глеб и замолчал.
– И вот теперь я встретил одну девушку, которая полюбила во мне это страдание моё. Нужно было отойти с самого начала… Но воля слаба… Я поддался искушению. Но тут опять сложность! – сказал Глеб, болезненно закусив губы, – так как она – сестра жены моей Анны. Конечно, для меня общественная мораль – чепуха, но я должен думать и о ней… И я, сознавая, что мораль – чушь и ерунда, во имя долга ставлю крест на своём чувстве и уезжаю на фронт. Вчера я объяснился с ней. Видишь, я презираю общественное мнение, а в то же время делаю благородный шаг и бегу от неё. Для чего?
– Не знаю, – сказал Валентин.
– Я тоже не знаю.
– Я летом встречал её, Ирину, – сказал Валентин. – Только ведь ты обманешь её.
– Я честный человек, Валентин! – горячо воскликнул Глеб.
– Потому и обманешь, что честный.
– Но ведь я отказываюсь от неё и уезжаю!
– Можно передумать и поехать с нею вместе.
– Бог знает, что ты говоришь, – сказал Глеб.
Они подошли к дому.
Глеб отпер дверь и, грозясь на Валентина, чтобы он не стучал, стал на цыпочках подниматься по широкой деревянной лестнице на второй этаж.
Они прошли в кабинет, где было полутемно от завешенных штор. Глеб раздвинул шторы, распахнул окно, и в комнату хлынул розовый утренний свет вместе с громким чириканьем воробьёв.
Весь кабинет до потолка был уставлен книжными полками и шкафами.
– Вот сколько книг! – сказал Глеб, указав на полки, – вся человеческая мудрость здесь.
Глеб посбросал прямо на пол с кресел книги и газеты, в одно сел сам, а на другое указал Валентину.
Он с минуту сидел и поглаживал задумчиво свои тонкие, нерабочие руки.
– Откуда у меня такая ненависть ко всякой устроенной и оседлой жизни? – сказал он наконец с недоумением. – Я не могу ни одного вечера побыть спокойно дома. Может быть, моё призвание действительно в том, чтобы бросить всё это, уйти куда-нибудь и отдаться суровой жизни? Тогда я, по крайней мере, не мучил бы своих близких… – Он вдруг весь сморщился. – Э, чёрт, не умею покупать! Уже вторые башмаки жмут.
Глеб стал снимать ботинки, запыхался и бросил.
– Тихон, Тихон! – закричал он вдруг так громко, что совершенно было непонятно, почему он с такой осторожностью шёл по лестнице.
В дверях показался заспанный слуга, с лысиной и седыми бакенбардами, в накинутом сером сюртуке.
Глеб, сидя в мягком глубоком кресле, досадливым жестом показал на свои ноги.
Тихон, встав на колени, начал расстёгивать пуговицы башмаков.
– Вина принеси.
И, когда Тихон ушёл, Глеб продолжал:
– И вот опять двоится: моё сознание переросло войну, политику я презираю, всякое убийство ненавижу, но я рад войне (одному тебе только могу это сказать), может быть, она как-то обновит жизнь, – сказал он, оглянувшись на входившего в кабинет Тихона с вином, и, вдруг сморщившись, крикнул: – Зелёные, зелёные! Сколько раз говорил, что к белому вину нужно зелёные фужеры подавать! И потом туфли. Видишь, я сижу в одних носках.
Глеб разлил вино в принесённые Тихоном зелёные фужеры, внимательно посмотрел на марку и, поджав губы, покачал головой, потом с сомнением попробовал.
– Впрочем, кажется, ничего. Ну, давай выпьем. Когда пьёшь, о многом забываешь… Но самое большое проклятие, Валентин, это бессилие чувства. Иногда кажется, что желаешь чего-нибудь со всей страстью, с исступлением, пока у тебя нет этого. А как только оно у тебя в руках, так всё улетает, ничего не чувствуешь! И стоишь с холодным недоумением и скукой…
Глеб мрачно задумался, потом сказал:
– Ни один человек не интересовал меня так, как ты. У тебя сознание никогда, очевидно, не двоится. Я давно слежу за тобой. Ещё в университете ты был для меня загадкой. Я никогда не мог понять, в ч ё м ты серьёзен? В чём ты н а с т о я щ и й?
Валентин, держа стакан в руке, рассматривал его на свет, чуть прищурив глаз, и ничего не говорил.
– Я хотел бы когда-нибудь посмотреть, каков ты наедине с самим собой. Ведь в жизни ты всё время валяешь дурака, вроде этого молебна с пьяными. Неужели ты так презираешь людей, что не снисходишь до серьёзных с ними отношений… Правильно я тебя разгадал?
– Как ты это сказал, – перебил Валентин Глеба, не ответив на его вопрос: – Желаешь иногда чего-нибудь со всей страстью, пока его у тебя нет, а как только оно в руках, так всё исчезает, ничего не чувствуешь и стоишь с холодным недоумением и скукой? Так ты сказал?
– Да… У тебя хорошая память. А что?
– Просто так.
Глеб сжал пальцами виски, как будто потеряв мысль, потом продолжал:
– В тебе есть дьявольский цинизм. Бог и дьявол для тебя как будто равноценные величины. Ты знаешь, что всё исчезнет, как и ты сам, поэтому ничего не принимаешь всерьёз. Но не маска ли это?
Глеб говорил это в крайнем возбуждении. Он останавливался, несколько раз начинал закуривать трубку, но, так и не закурив, продолжал:
– Ты прикидываешься славным малым, но не носишь ли ты в себе ужас самых последних вопросов, вопросов бога и смерти? Ведь с твоим умом нельзя не думать об этих вопросах, а если о них думаешь, то нельзя оставаться спокойным. Ты же всегда спокоен… Я-то не верю в это спокойствие. И часто думаю о тебе, не ищешь ли ты упорно серьёзного, священного, такого, перед чем даже ты мог бы остановиться и воскликнуть: «Благодарю тебя, жизнь, за то, что показала мне нечто такое, перед чем я могу наконец преклониться, теперь я могу ж и т ь!» Что, я, кажется, заглянул у тебя в такой уголок, куда ещё никто не заглядывал?
– А ведь ты плохо кончишь, – вместо ответа сказал Валентин, – ты плохо кончишь, – повторил он ещё раз, – и девочке этой плохо от тебя будет.
– Я не знаю, чем я кончу, – возбуждённо возразил Глеб.
– Да я-то знаю… Ну, прощай пока, я пошёл.
Города, земства организовались для широкой помощи власти в деле войны. Частные лица, дамы из общества – все проявляли необычайный патриотический подъём.
А в то же время нужно было хлопотать об отсрочках, заранее стараться поступить самим или устроить близких людей на должности, освобождающие от военной службы, или добиваться зачисления в штабы и на тыловую службу.
Для этого нужно было использовать все знакомства, все связи с людьми, от которых это зависело. И эти влиятельные знакомые, бывшие ещё вчера такими милыми, сегодня, осаждаемые толпами матерей, молодых жён, стали сухи, официальны и неприступны. И приходилось делать вид, что это естественно и неоскорбительно – унижаться и просить, перехватывать этих влиятельных людей в коридорах по пути в кабинет или просто при входе в учреждение.
Приходилось чувствовать оскорбительную зависимость от людей, вчера ещё ничтожных, о которых никогда не думали, что от них будет зависеть судьба сына или мужа.
Вчера ещё чопорные, люди высшего общества – пожилые и молодые дамы – часами простаивали в коридорах учреждений, чтобы поймать этих ничтожных людей.
И от непривычки обращаться с ними и от опасности положения тон у всех этих дам против их воли становился робким, приниженным, нелепо заискивающим. Но ради близких приходилось идти на это.
Хорошо было тем, кто за услугу мог отплатить услугой, то есть кто за освобождение от призыва мог повысить в чине лицо, оказавшее эту услугу. Но огромному большинству приходилось расточать унижения и многообещающие улыбки или просто хвостом ходить за лицом, от которого всё зависело.
И невольно, в связи с отсрочками и освобождением от воинской повинности, образовалась такая масса дел, что появилась необходимость организовать специальные учреждения.
Различные управления и учреждения – казённые и частные – просили о зачислении их в разряд работающих на оборону, чтобы иметь возможность давать служащим отсрочки. Это было необходимо ввиду того, что служащие, которым служба не давала гарантии от призыва, как крысы с тонущего корабля, заранее кидались искать те учреждения, где была надежда на отсрочки, и поступали туда.
А учреждения, которые по характеру своей работы не могли попасть в разряд работающих на оборону, просили, чтобы им давали возможность получить отсрочки для н е з а м е н и м ы х работников.
Все те, кто не хотел идти на фронт, были похожи друг на друга по своим побудительным причинам: им не хотелось умирать как раз в тот момент, когда они только что выбились на дорогу, не хотелось оставлять хорошего, с трудом добытого места, молодую жену или только что родившегося сына.
Из этого вовсе не следовало, что они не любили своей родины или были безразличны к её судьбе. Они любили её. Но каждый рассчитывал, что, если он один не пойдёт, от этого боеспособность армии нисколько не уменьшится.
Те, кто шёл на войну, распадались на несколько групп.
Первая группа – кадровые офицеры, в особенности привилегированные, на войну смотрели, как засидевшиеся в школе ученики смотрят на загородную прогулку. Им война могла дать возможность интересной жизни, власти, наград и приключений.
Вторая группа, огромнейшая по своей численности, – это те, которые шли потому, что их посылали и не идти всё равно было нельзя. Сюда входили миллионы крестьян и рабочих, а также всяких непривилегированных людей.
Третья группа – это штатские интеллигенты того порядка, что в войне видели очищающее таинство и освобождение народов Европы от материалистического духа Германии. Количество этих людей было сравнительно ничтожно на фронте и очень значительно в тылу и на нестроевой службе.
В деревне среди помещиков не было такого подъёма, как в столице. Помещики были разрознены по своим усадьбам, хуторам и поместьям; их тревожила возможность остаться без рабочих рук. Главная масса народа схлынула в города на призывные участки, и в деревне остались только старики и женщины.
И если в городах торжественность обстановки приподнимала чувства даже у тех, кому предстояло защищать престол и отечество с оружием в руках, то в деревне наступившая вдруг тишина создавала настроение какой-то покинутости и обречённости. Здесь, среди обитателей усадеб, была также тревога за мужей, за сыновей, те же хлопоты. Но здесь в значительной степени успокаивало то, что вершить дела будут свои люди, которых из года в год каждая семья видела у себя за винтом или преферансом зимой в старинной гостиной с печами, с тёмной дедовской мебелью и большой керосиновой лампой на овальном преддиванном столе.
Эти люди, конечно, предпочтут отправить больше мужиков, чем людей своего класса.
Говорили, что на приёме в городе будет сам предводитель, Николай Александрович Левашов. А так как доброта его была известна, то это обстоятельство значительно успокаивало.
Упоминали о том, что бедному Митеньке Воейкову, приятелю Валентина, должно быть, придётся идти тоже простым рядовым, так как он не кончил университета и не имеет никакого чина.
У Левашовых собирались выдавать замуж Марусю, младшую сестру Ирины, и была тревога за будущего зятя, кадрового офицера Аркадия Ливенцова, что он попадёт в действующую армию, не устроившись в штаб.
Кроме тревог за близких, в наступившей тишине деревни наводили страх призывные крестьяне. Они стали вдруг вызывающе развязны, при встрече угрюмы, с недобрым, прячущимся взглядом. Точь-в-точь такие лица были в девятьсот пятом году. И это внушало опасение и смутную тревогу помещикам и разночинным землевладельцам.
В особенности как-то потерялся и оробел сосед Митеньки, деревенский купец Житников. Он в своём просторном пиджаке с серебряной цепочкой на жилетке растерянно-заискивающе улыбался, не получая ответа на улыбку, похлопывал по плечу отправлявшихся на фронт мужиков и просил получше сражаться, чтобы немцы не пришли сюда. При этом пугливо оглядывался, а по ночам совсем не спал, карауля амбар и лавку.
Митенька Воейков действительно переживал тяжёлые минуты. Он, не признававший государства как «первичной, роевой формы человеческого существования», – теперь был принуждён отправиться в призывной участок в город наравне со всеми. Он впервые реально столкнулся с насилием над собой государства, которое принципиально презирал.
В состоянии полной растерянности и беспомощности он пошёл за канаву сада и стал возбуждённо ходить взад и вперёд под берёзами вдоль канавы.
Заходило солнце, в лощине у пруда уже легли длинные тени, от дороги, шедшей через сад, запахло отяжелевшей к вечеру пылью, и красные закатные лучи солнца пробивались сквозь листву сада, среди которой на макушках желтели и краснели созревающие груши и яблоки.
От шалаша тянуло дымком, и сторожа с трубочками сидели у костра, где в закопчённом котелке варилась пшенная каша с салом на ужин.
Кругом была деревенская тишина и мир.
И вот со всем этим придётся, может быть, завтра расстаться, уступив насилию государства!
– И как они не могут понять, что при наличии одного факта войны вся их культура гроша медного не стоит? – сказал с возмущением вслух Митенька, остановившись у крайней берёзы на повороте.
Потом, презрительно пожав плечами, прибавил:
– Хотя в а м культура и не нужна, вам нужно только набить свои карманы, всем этим фабрикантам и заводчикам.
– Вот это правильно!.. – послышался чей-то голос из-за кустов бузины, росшей по канаве.
Митенька, вздрогнув, оглянулся. По другую сторону канавы у куста стоял какой-то человек в чёрном пиджаке и сапогах. Он перескочил через канаву и подошёл к Митеньке.
Митенька густо покраснел оттого, что посторонний человек слышал, как он разговаривал сам с собою, точно сумасшедший, и в то же время мелькнула испуганная мысль о том, что он говорил рискованные вещи.
– Что, или не узнаёте? – спросил незнакомец. Он снял суконный картуз и провёл по сухим, рассыпающимся на две стороны волосам, а сам при этом весело смотрел на Митеньку, как человек, загадавший мудрёную загадку. – Когда-то вместе за зайцами ходили…
– Неужели Алексей?.. Тебя не узнаешь!
– Он самый… Сын Степана-кровельщика, приехал из Питера с завода на побывку, уж две недели. Всё собирался к вам по старой памяти зайти, да думал, – помещик, теперь не захочет с нашим братом знаться.
– Ну, что ты, как тебе не совестно, – сказал смущённо Митенька.
– Да, а вы хоть и помещик, а по-прежнему думаете, как наш брат, – сказал Алексей Степанович.
Он опять провёл рукой спереди назад по волосам и с размаху надел картуз, так что он вздулся пузырём.
– Я думаю, каждый порядочный человек должен сейчас так рассуждать, – сказал Митенька.
– Не больно у нас много таких порядочных-то, потому к какому классу человек принадлежит – тот так и думает. Это уж только редкие какие.
Митеньке стало приятно, что Алексей Степанович причисляет его к редким людям, и ему захотелось ещё больше оправдать себя в его глазах.
– Я сейчас думал о том, почему народ, которого гонят на бойню, допускает над собой это насилие?.. Ведь если бы все дружно…
– Покамест народ н е о р г а н и з о в а н, а помещики и буржуазия сидят у него на шее, он никуда не подымется.
Митенька почувствовал прилив внезапной дружбы к Алексею Степановичу за то, что он открыто против войны, то есть против того насилия, какое государство хочет совершить над ним, Митенькой, и он с удовольствием и взволнованностью соглашался с мыслями Алексея Степановича, хотя он как раз говорил против помещиков, а следовательно, и против него самого. Но входить сейчас с поправками и оговорками было неудобно, когда Алексей Степанович отнёсся к нему с таким доверием, без всяких оговорок выделил его из всего сословия помещиков и причислил к своим единомышленникам.
– А ты совсем образованным человеком стал, – сказал Митенька, не зная, как обращаться к своему другу детства и юности: на ты или на вы. – Слова-то какие употребляешь: класс, организован…
– Да, добрые люди научили. Что, ставиться едете завтра?! Сукины дети, сколько народу уложат! – сказал Алексей Степанович, покачав головой. – Я хоть на оборону работаю, – прибавил он, иронически усмехнувшись на слово о б о р о н а, – меня не возьмут. Главное дело – мужики наши, как серая скотина, идут на убой, и мысли ни у кого нет, что можно было бы иначе дело повернуть.
– В том-то и суть.
– Они все думают, что это от господа бога, потому царь – помазанник. Говорят, этот помазанник в Москву собирается… для единения с народом, – сказал Алексей Степанович, опять иронически подчеркнув слово е д и н е н и е. – Вот раздуют кадило-то! Ловко околпачивают. Зевак соберут порядочно. И угодников немало из тех, что снаряды готовят и казённые подряды будут брать. Э, ну их к чёрту! – сказал он, махнув рукой и плюнув, – пропади они пропадом! Тут теперь нашему брату, кто, как мы с вами, на дело смотрит, надо работать вовсю. Мой отец, блаженный Степан, всё о каких-то хороших местах думает, где можно тихо-мирно, по справедливости всё наладить. А тут надо зубами драть. Ну, покуда до свидания. Желаю удачи. Ещё повидаемся.
На следующее утро, когда Митенька проснулся, чтобы ехать в город для освидетельствования в призывной участок, он почувствовал то мучительно-тоскливое, сосущее ощущение под ложечкой, какое у него бывало, когда в детстве после летних каникул его отправляли учиться.
В газетах уже сообщалось о том, что немецкие армии, нарушив нейтралитет, вторглись в Люксембург и Бельгию и одну за другой берут неприступные крепости – Лувен, Льеж, Намюр, разрушая их орудиями невиданной силы.
Значит, надежды на прекращение войны не было уже никакой.
Ощущение тоски и даже стыда от сознания, что встречные по дороге догадываются, что Митенька едет вместе со всеми с т а в и т ь с я, увеличилось ещё больше, когда он вышел, чтобы садиться в экипаж, и увидел своего кучера Митрофана. Тот, хотя и сам ехал на призыв, сидя на козлах в ожидании хозяина, по обыкновению спокойно расковыривал на ладонях жёсткую кожу сухих мозолей и лениво поглядывал на окно.
Митенька поехал и с возмущением опять подумал, отчего, в самом деле, народ не возмутится этим насилием? Неужели у него нет сознания, что его за чужие интересы гонят, как стадо баранов на бойню? И как он ненавидел сейчас всех, в особенности уездных дам и всяких либералов, которые кричали о войне, как о возрождающем факторе, как о крестовом походе против германского империализма.
И его сочувствие было почему-то больше на стороне Германии, чем на стороне России.
Когда Митрофан остановил лошадь у присутствия на большой немощёной площади, где возвышался пятиглавый, с резными крестами собор, Митенька почувствовал ещё большую, почти смертную тоску под ложечкой.
Около каменного двухэтажного здания, окрашенного в казённую жёлтую краску и обращённого своим фронтоном к собору, чернели кучки дожидавшихся мужиков. Виднелись также люди в котелках и шляпах, державшиеся отдельно.
Мужики сидели на ступеньках подъезда присутствия, на выступе фундамента церковной ограды, просто на траве в тени собора и негромко разговаривали, машинально оглядывая всякого вновь приходившего, или бросали взгляды на дверь присутствия, куда должны были позвать всех, когда начнется приём.
В тесных каменных коридорах присутствия с каменным полом тоже тоскливо стояли или бродили взад и вперёд люди. Проходили служащие и чиновники с кипами бумаг в синих папках, подхваченных под мышку, с озабоченно торопливым и безразличным ко всему видом, а главное – к тому, что переживали собранные здесь люди.
В раскрытых дверях зала виднелся на возвышении стол с зелёным сукном и за ним высокие спинки кресел.
– А вы – какой номер? – недовольно и строго спросил какой-то седой, давно небритый старичок чиновник с низко опущенными на нос очками у остановившего его господина в белой соломенной шляпе и сером костюме.
– Предводитель приедет, ему заявите. – Сказав это, чиновник посмотрел на просителя поверх очков, пошевелил губами и пошёл дальше.
Митенька тоскливо подумал, что и он теперь будет числиться под номером.
Митрофан тоже был здесь. Митенька старался держаться подальше от него. Ему было стыдно при мысли, что его увидят рядом с его собственным кучером, с которым он находится сейчас в одном положении.
По лицу Митрофана трудно было узнать, что он сейчас переживает. Он только часто ходил на улицу посмотреть лошадей, как будто был больше всего озабочен этим. Иногда задерживался там, разговорившись с каким-нибудь кучером, и даже с кнутиком в руках обходил кругом его тройку и экипаж.
Потом спокойно возвращался в присутствие. Один раз чиновник в очках остановился перед ним и строго сказал, что с кнутом здесь ходить нельзя. Митрофан с удивлением посмотрел на свои руки, как будто даже не знал, что кнут у него в руках, и вышел.
– Ай и вы пришли ставиться? – спросил Митеньку высокий чёрный мужик со спутанными волосами, доставая из кармана холстинных штанов кисет с табаком, чтобы свернуть папироску и идти на улицу курить.
– Да, – ответил Митенька, почему-то покраснев.
– Известное дело, нас зовут – не спрашивают, – сказал чёрный мужик, заклеивая языком свёрнутую папироску.
Митенька горячо согласился, найдя в словах мужика подтверждение своей мысли. Оказалось, что сознание насилия власти жило даже в этом сером, вероятно, неграмотном мужике.
– Конечно, – сказал Митенька уже сам, – им дела нет до того, что у тебя хлеб не убран или жена, скажем, больна.
– Это нипочём.
– А всё потому, что каждый только про себя это думает и все в одиночку, а если бы держались крепко друг за друга, тогда против всех ничего бы не сделали.
Мимо прошёл старичок чиновник с очками, низко спущенными на носу, и они на минуту замолчали.
– Это что там, – согласился опять чёрный мужик, – если бы народ дружный был, ничего бы не сделали.
Митенька хотел продолжать этот разговор, но в это время у подъезда присутствия остановился экипаж, и в коридоре произошло движение, какое бывает при приезде важного лица.
– Предводитель приехал! – сказал кто-то торопливо.
У Митеньки забилось от волнения сердце и почему-то вдруг пересохло во рту.
Предводитель в крылатке, в которой Митенька видел его на Николин день, с длинной раздвоенной бородой, ложившейся ему при ходьбе на плечи, прошёл по коридору, глядя поверх голов, скользнул по лицу Митеньки (у того остановилось при этом сердце и потемнело в глазах) и прошёл направо, в открывшиеся и сейчас же закрывшиеся за ним двери.
Начался приём. Тот же чиновник, опустив ещё ниже на носу очки и держа перед собой в некотором отдалении листы со списками, стоял в дверях и читал фамилии, каждый раз поднимая голову и отыскивая глазами вызываемого, в то время как десяток усердных голосов в коридоре и на улице повторял названную фамилию.
Когда назвали фамилию Митрофана, он не тронулся с места, а только, как и другие, водил по сторонам глазами, чтобы узнать, кого вызывают. И только когда чиновник раза два повторил фамилию, он, спохватившись и сказавши: «Ах ты, мать честная, да это же я!» – подошёл к партии вызванных.
И пока чиновник выкликал фамилии, разговоры в коридоре смолкали; у всех были напряжённые лица, как будто они ждали, когда же наконец всё это кончится. Но, когда чиновник, набрав нужное число людей, уходил в зал и дверь за ним затворялась, все с облегчением от некоторой отсрочки отходили из сгрудившейся толпы на более свободное место коридора.
– Покамест дождёшься, всю душу из тебя вымотают, – сказал чёрный мужик.
– Да, – ответил Митенька, – им-то что же…
Митрофан освободился очень скоро и первым долгом побежал посмотреть лошадей. Митенька почему-то не подозвал его и не спросил, взяли его или нет.
Небритый чиновник в очках опять вышел. Толпа волной придвинулась к нему. Митенька, как бы из безотчётного протеста против покорной стадности, остался на своём месте.
В числе других фамилий чиновник оскорбительно-безразличным тоном прочёл фамилию Митеньки Воейкова. Причем даже запнулся и произнес её неправильно: Войков. У Митеньки до шума в ушах заколотилось сердце, и ему показалось, что внимание всех сосредоточилось только на нём и что все ждали, как он ответит.
Митенька никак не ответил, а только проглотил слюну в пересохшем рту и в нерешительности стоял, не зная, оставаться ли ему на месте или подойти к небритому чиновнику.
Чёрный мужик, стоявший рядом с ним, как будто понял, что чувствовал Митенька. Видимо, желая поддержать его и ободрить, он сказал:
– Ездят, как хотят, на нашем брате. Не робей, когда-нибудь это кончится. Народ, ведь он тоже – не дурак.
Все вызванные прошли в зал, где за столом с сукном и треугольным зерцалом с орлом сидели несколько человек, и в центре их предводитель с раздвоенной бородой, доходившей до середины белой жилетки.
Предводитель, не надевая, а только приложив к своему орлиному носу пенсне, смотрел безразличным взглядом на лежавшие перед ним списки фамилий. Потом поднял голову, не оборачиваясь слушал, что ему говорил через высокую спинку кресла подошедший небритый чиновник в очках. Выслушав, предводитель кивнул головой и, отодвинув списки направо, выпрямился в кресле, положив свои белые холёные руки на резные подлокотники кресла.
В этот момент он встретился глазами с Митенькой.
Он узнал его. Но Митенька не мог решить, удобно ли ему в его положении раскланяться с предводителем, как со своим знакомым. Он только безотчётно придал своему лицу болезненный, утомлённый вид.
Когда очередь дошла до Митеньки, ему пришлось раздеться на виду у всех, что было особенно позорно, как последнее надругательство над свободной личностью.
Врач в золотых очках, в белом халате и с каучуковой трубкой в руке дотронулся до спины Митеньки холодной рукой, посмотрел на него сквозь золотые очки, несколько откинув назад голову, и спросил, на что он жалуется.
Митенька изменившимся, как бы болезненным голосом сказал, указав на левую сторону груди, что «здесь что-то болит» у него.
Как будто он был настолько невинен и далёк от всякого притворства, что даже не знал, какой орган находится у него в этом месте.
– Когда на горку поднимаетесь, задыхаетесь или нет? – спросил доктор, зачем-то сделав у него на груди жестким ногтем крест.
Митенька почувствовал, что выгоднее было бы сразу ответить утвердительно. Но из-за какого-то бессознательного чувства сделал вид, что припоминает, точно он заботился о наиболее правильном определении своих ощущений.
– Да, да, только я не думал… не придавал этому значения.
– Значение всему надо придавать, – сказал доктор и больно надавил на его ребро гуттаперчевой трубкой, прижавшись к ней ухом.
Митенька близко около себя чувствовал аптечный запах от пиджака доктора и его табачное дыхание, видел его покрасневшее, точно налившееся ухо около своей груди. Он продолжал сохранять всё тот же болезненный и как бы не сознающий своего положения, невинный вид.
Потом комиссия с минуту совещалась у стола, точно не замечая устремленных на неё взглядов тех, что стояли без рубашек, ожидая своей очереди. Предводитель что-то сказал вполголоса доктору. Тот нахмурился, засунув в рот бороду и глядя перед собой в бумагу. Потом, кивнув головой, сказал: «Хорошо».
– Вы свободны, можете идти, – проговорил предводитель с доброй и слабой улыбкой, уже как знакомому кивнув Митеньке головой.
Митенька не верил себе. Ему стоило большого труда удержать на своем лице болезненное выражение и не делать непроизвольных радостно-торопливых движений. В нём было такое нетерпение, что дрожали руки, и он не мог как следует одеться.
Кое-как надев свой костюм, он пошёл из зала, ощущая в спине нервическое дрожание и едва сдерживаясь, чтобы не бежать бегом. В коридоре к нему подошёл чёрный мужик.
– Уж держат, держат, сволочи, все жилы повымотают. Ну что, забрили?
Митеньке стало неприятно, что этот м у ж и к подходит к нему, как к равному. Он сделал вид, что не заметил его, и прошёл к выходу.
Под вечер, когда уже солнце закатным золотом горело на крестах городских церквей и слышался задумчивый перезвон колоколов к вечерней службе, Митенька выехал из города.
По берегу на большой дороге тянулась вереница повозок. Митрофан объехал их стороной дороги по кудрявой травке и пустил лошадей лёгкой рысью.
Митенька, стараясь не встречаться глазами с мужиками, которые, очевидно, все были призваны, вдруг вспомнил, что не спросил Митрофана о его судьбе.
– Ну, как ты, благополучно отделался?
– Чегой-то? – спросил Митрофан, беззаботно помахивая кнутиком.
– Освободили тебя?
– Нет, забрали, – сказал Митрофан. – Но, милые, домой едете!
У моста встретили таратайку, в ней сидели два человека. Один – в чёрной шляпе и с длинными волосами и в накинутой на плечи крылатке, другой – в пробковом шлеме.
Человек в шляпе при виде Митеньки взмахнул руками и на ходу, прежде чем успели остановиться лошади, спрыгнул с таратайки.
Это был Авенир, а с ним Федюков, всегдашние спутники Валентина, ещё так недавно совершенно не выносившие друг друга.
– Вы ничего не знаете? – воскликнул Авенир и сделал страшные глаза. – Вижу, что ничего. Ну, так поворачивайте за нами к Павлу Ивановичу, я сделаю сейчас потрясающее сообщение. Оно имеет отношение к близкому вам лицу.
Он наскоро пожал Митеньке руку и бросился к своей таратайке, думая, что Митенька поскачет за ним.
Но Митеньке не хотелось ехать в усадьбу Павла Ивановича, где разыгрывался позорный финал его любви к Ирине в присутствии хозяйки усадьбы, Ольги Петровны. И хотя Ольга Петровна и сама Ирина были теперь в Москве, всё-таки Митеньке неприятно было ехать к Павлу Ивановичу.
Собрание, на которое Авенир приглашал Митеньку Воейкова, в порядке дня имело три пункта: обсуждение событий, затем проводы уважаемого профессора Андрея Аполлоновича и, наконец, некоторое чрезвычайное сообщение, которое хотел сделать на этом собрании Авенир, то самое сообщение, о котором он поставил в известность Митеньку.
Общество Павла Ивановича, прославившееся своими историческими заседаниями, распалось к началу войны, главным образом потому, что часть членов разъехалась, а часть, вроде Владимира Мозжухина и Житникова, со всей энергией устремилась в новую, открывшуюся благодаря войне сферу деятельности.
Данное собрание являлось последним заключительным аккордом деятельности общества. В этот (единственный) раз приглашённые собрались без опоздания, потому что основной вопрос – обсуждение военных событий – привлёк всех своей новизной.
Посредине зала, как всегда, стоял покрытый зелёным сукном стол, тот самый стол, который фигурировал во всех знаменитых заседаниях общества. А сам хозяин и председатель, с вечно хмурым, преувеличенно насупленным лицом, в пенсне, с коротким ёжистым бобриком, несколько торжественно встречал гостей на пороге гостиной, и по своей рассеянности путая имена приятелей, просил занимать места за столом.
Надлежало чинно открыть собрание, оповестить членов о повестке дня, позвонив предварительно в колокольчик. Но внезапно появившийся Авенир, наспех в передней пригладивший руками свои длинные волосы, как всегда, спутал всякий порядок и перевернул всё вверх тормашками.
Авенир отвёл в сторону Павла Ивановича, уже взявшегося было за звонок, и по секрету сообщил ему о смысле заявления, какое он должен был сделать. Причём он делал большие глаза и сильно жестикулировал.
И все видели, как Павел Иванович, слушавший Авенира, в ужасе отшатнулся от него и уронил звонок. Он только моргал глазами, устремив испуганный взгляд на Авенира, и молчал.
Авенир, убивший своим заявлением председателя, смотрел на него, как отравитель, давший яд своей жертве и наблюдавший за его действием.
Эту немую картину несколько нарушила появившаяся вместе с профессором его жена, Нина Черкасская, высокая, в сером платье с открытыми руками и белым мехом на плечах, который придавал ей выражение безмятежной чистоты, хотя слишком яркие полные губы вызывали тревожное сомнение в её чистоте.
Она даже отдалённо не подозревала, что сообщение, которое сделает Авенир, больше всего имеет отношение к ней.
Некоторые из присутствующих сразу обратили внимание на выпавший из председательских рук звонок, но смысл этого происшествия оставался для всех совершенно непонятным вплоть до того момента, когда Авенир уже открыто сделал потом своё поразительное сообщение.
Но сделал он его далеко не сразу, так как сначала выразил свои личные чувства в связи с событиями.
Отойдя от председателя, Авенир схватил за руку приехавшего с ним Федюкова. Тот, как всегда, был в излюбленном им костюме альпийского охотника. Авенир вывел его на середину зала на некоторое расстояние от стола, за которым уже все расселись, и по обыкновению, с широким жестом от груди в пространство воскликнул, обратившись к присутствующим:
– Вы видите, мы вместе! Люди абсолютно различных убеждений и даже настроений: я – прирожденный энтузиаст, верящий только в будущее, он – непримиримый индивидуалист, пессимист и скептик, оскорблённый раз навсегда недостаточной оценкой его (по-своему ценной) личности. Мы вместе! Что заставило нас соединиться и подать друг другу руки?..
Слова Авениру никто не давал, председатель даже не успел сесть, но он уже гремел, сопровождая, как всегда, свою речь энергичнейшими жестами. Остановить его не решились, и Павел Иванович, почему-то на цыпочках, со звонком в руках, в своих свисающих сзади брюках прошёлся по ковру мимо Авенира и занял своё место посредине стола.
– Великий час настал! Когда-то я говорил, что мы – сфинксы, – сказал Авенир, почему-то указав пальцем в пол, точно отмечая место, на котором он это говорил. – Повторяю ещё раз: мы – сфинксы! На земле нет другого народа, который был бы способен к такому вечному, как мы, разногласию и взаимной вражде. Почему это разногласие? Почему эта вражда? Потому что мы, как никто, отстаиваем чистоту своих л и ч н ы х убеждений. А эти убеждения у каждого человека различны, как различны носы… и вообще черты лица, – прибавил он, досадливо махнув рукой на сорвавшееся сравнение, не соответствующее торжественности момента. – Но вот – великий час настал, и сфинкс, ещё вчера раздираемый на тысячи частей противоречиями различных вер и убеждений, вдруг оказался охваченным одной общей идеей, общей верой в борьбу за правое дело.
Федюков, выведенный Авениром на середину и забытый им после первого же восклицания, стоял несколько минут в нерешительности, как подсобный человек, вызванный фокусником из публики на эстраду и не знающий, стоять ли ещё ему или уходить на своё место.
Несмотря на то, что Авенир самовольно взял себе слово, вопреки ожиданию, не раздалось возмущённых криков и протестов.
Даже Нина Черкасская, всё ещё не подозревавшая, как гроза собирается над её завитой головой, с восторгом смотрела на обоих друзей, так чудодейственно объединившихся.
Речь Авенира, покрытая восторженными аплодисментами, по смыслу являлась общей политической платформой, и потому было решено, что речей больше не нужно и собрание перейдёт к практическим вопросам. А именно, детально обсудит, как и в чём выразить тот энтузиазм, то единение и горячий порыв, свидетелями которых являлись все присутствовавшие.
Дама с удивлённо поднятыми бровями заявила, что у них уже организуется комитет по оказанию помощи семействам призванных запасных и что у них уже имеется разрешение на бланк и печать.
На вопрос этой дамы, кто из мужчин желает принять участие в работах дамского комитета, к удивлению всех, Федюков заявил, что он желает принять участие.
Он сказал с обычной мрачной торжественностью:
– Настал момент, когда я наконец с чистой совестью перед с а м и м с о б о й могу принять участие в общественной деятельности, потому что теперь нет места генеральству и бюрократизму.
Его заявление также было покрыто восторженными аплодисментами. На очередь был поставлен следующий пункт повестки: проводы уважаемого Андрея Аполлоновича.
Председатель, встав со своего места и нахмуренно глядя на звонок, прежде всего охарактеризовал отъезжающего, как необычайно светлую личность, образец гуманности и человека высшей культуры, человека, живущего тем сознанием, которое в действительной жизни может воплотиться лет через триста, когда юридическое право станет инстинктом человека и всякие принудительные меры окажутся излишними.
А затем он вставил фразу, заставившую всё общество с недоумением и даже тревогой переглянуться…
– Мы особенно счастливы тем, что наш уважаемый профессор возвратится к месту своего служения, благополучно миновав если не опасности, то во всяком случае… то во всяком случае загадочные и неприятные обстоятельства, о которых нам может сообщить уважаемый Авенир… Авенир…
Павел Иванович по обыкновению забыл отчество Авенира и, заменив его усиленным жестом в его сторону, предложил ему выступить и сделать своё сенсационное сообщение.
Авенир стремительно вылетел на середину зала.
Головы всех присутствующих повернулись к нему. Нина Черкасская, как ничего не подозревающая в своей невинности жертва, с неопределённой улыбкой уселась поудобнее, закутала нижнюю часть лица в мех, как бы приготовляясь выслушать интересную новость.
Дело в том, что Владимир при встрече с Валентином в Москве был так малодушно испуган превращением Валентина в Андрея Шульца, что, приехав домой, не удержался и сейчас же разболтал всё Авениру. При этом окрасил всё в тон такой таинственности, что выходило, будто в дом профессора проник почти злодей и во всяком случае опасный человек, по всей вероятности, террорист.
Авенир при этом сообщении сначала растерялся и ничего не мог понять. Потом ударил себя ладонью по лбу и даже сделал было движение бежать куда-то. Он почувствовал зудящую непреодолимую потребность сейчас же оповестить об этом всех соседей.
Владимир струсил при мысли об огласке и стал христом-богом просить Авенира, чтобы он молчал, так как иначе его ждёт месть террористов. Но по лицу Авенира понял, что это было безнадёжным делом, что Авенир сейчас же, снедаемый зудом нетерпения, развезёт эту новость по всем усадьбам.
Авенир сделал это ещё лучше, выбрав для этого день заседания общества, когда почти все обитатели усадеб съехались в одно место.
Выскочив на середину комнаты, Авенир торжественно-зловещим тоном сказал:
– Человек, который всё лето пользовался нашим доверием, даже нашей дружбой, оказался…
Авенир поднял при этом руку, выдержал мучительную для слушателей паузу, и, когда лица всех напряжённо вытянулись в последней степени любопытства, он броском опустил руку и докончил фразу:
– …оказался подставным лицом! То есть не тем, за кого он себя выдавал!
Сказавши это, он даже отошёл в сторону, как бы не желая мешать слушателям проявить во всей силе чувства удивления, негодования и испуга.
Когда эти чувства были достаточно выражены раздавшимися восклицаниями, когда со всех сторон посыпались вопросы: «Кто это? Назовите!» – Авенир опять стал на прежнее место и голосом на два тона выше обычного крикнул:
– Этот человек – Валентин Елагин!.. Он подставное лицо, псевдоним. Настоящее его имя Андрей Шульц! Он террорист!..
При словах Авенира взгляды всех с ужасом обратились на профессора и Нину Черкасскую, как лиц, тесно соприкасавшихся с опасным человеком, в особенности же на Нину, которая соприкасалась наиболее тесно.
Профессор проглотил слюну и остолбенело сидел в кресле, с положенными на подлокотники руками. Он побледнел и только жевал губами.
Нина тоже несколько времени сидела неподвижно, как бы подавленная сообщением. Но потом против всякого ожидания сказала совершенно спокойно:
– Я знала это.
– Как – знали? – раздались вокруг изумлённые и испуганные восклицания.
– То есть я совершенно не знала. Но это так и должно было быть. У меня всё время был неописуемый страх перед этим человеком. Я теперь понимаю, почему я ничего не понимала из того, что он говорил.
И затем, обратившись к профессору, сказала с негодованием:
– Андрей Аполлонович, вы теперь-то хоть поняли, с кем вы вели ваши разговоры о в ы с ш е м?.. Теперь всё ясно, почему этот человек говорил иногда ужасные вещи. Он ведь предсказывал нам ужасное будущее. Всё ясно!
Нина поднялась в величайшем волнении, придерживая свой шлейф, прошла между стульями, откинула шлейф ногой, как откидывает его певица, когда выходит на эстраду, и торжественно сказала:
– Андрей Аполлонович, немедленно в Петербург, или я ни за что не ручаюсь. Он может приехать сюда!.. Любить террориста и не подозревать, что он террорист! Это ужасно! Быть с ним в одном доме, в одной комнате и даже в одной…
Она остановилась, не договорив, и, очевидно, при ужасных воспоминаниях, нахлынувших на неё, закрыла руками лицо.
Так помещики встретили грозные события.
Мужики отнеслись к войне внешне спокойно, как бы безразлично, как они относились ко всякому стихийному бедствию, вроде засухи или града, когда после грозы выходили в поле и видели побитым и полёгшим холстом весь свой хлеб.
Им никто не объяснил, почему, из-за чего война, – просто приехали стражники и объявили, куда и когда нужно явиться.
Мужики наутро запрягли лошадей и, надев поглубже шапки, поехали. У них не было той спешки и хлопот об отсрочках, какие были в интеллигентном обществе. Призываемые не делали никаких попыток к освобождению и даже не думали об этой возможности. Они шли и ехали на подводах в город с провожавшими их жёнами. Старухи матери ещё с вечера снарядили их, насовали в их мешки поверх рубах, порток и грубых деревенских полотенец домашних гостинцев – лепёшек, яиц, пирогов, которые накануне пекли в жаркой русской печке, утирая фартуком и рукавом слёзы. Призванные больше думали о том, что полоска овса осталась нескошенной. Уехали бы спокойнее, если бы дали управиться в поле с хлебом.
Думали и о том, что могут убить и тогда бабе одной с пятью душами ребят придётся пропадать, потому что замуж никто не возьмёт с такой кучей ртов, когда и молодых девок девать будет некуда…
Иногда в городе мужики спрашивали у какого-нибудь словоохотливого господина, с которым пришлось рядом идти:
– Да что это, из-за чего поднялись-то?
И когда получали ответ, что Германия хочет навязать свою волю славянству и стать превыше всего, они, помолчав некоторое время, говорили:
– Ишь, занозистая какая…
И если собеседник был за войну, то казалось как-то неловко не отозваться, и потому из вежливости говорили:
– Надо, видно, её окоротить.
Но как с нетерпением ждут, чтобы прошла стороной градовая туча, грозящая гибелью посевам, так все смирные хозяйственные мужики ждали, чтобы миновала или поскорее кончилась война, если она начнётся. Об этом стали думать с той минуты, когда под причитания родни садились на телегу ехать в город на призыв.
Мужики смотрели на это так, что опять приходится отдуваться за чужие коврижки: мужик и подати плати, мужик и на войну иди. И когда думали так, то, естественно, хотели как-нибудь отделаться, если бы это можно было. Но сила солому ломит, против рожна не пойдёшь.
Молодые же, в особенности из тех, кто победнее, прежде всего видели, что господишки почти все устроились лучше их – кто в нестроевые части попал, кто на оборону работает, а кто и вовсе увильнул, потому что власть в их руках.
К этому ещё прибавлялось злобное чувство своего права считать всех, а в первую голову помещиков, виноватыми в том, что их гонят, может быть, кровь проливать. И шевелилось туманившее мозг злобное чувство при мысли, что не век же этим дармоедам сидеть в своих хоромах, придётся когда-нибудь рассчитаться…
Это настроение проявилось теперь во всей силе. При встрече с помещиками мужики угрюмо сворачивали с дороги или отводили глаза.
А потом, на Ильин день, у Житникова обтрясли в саду яблони, и кто-то привязал его быку на хвост ящик из-под яблок, так что бык летел по всей деревне с этим ящиком, наводя на всех ужас.
Призывные младших возрастов целыми ночами ходили с гармошкой, притворяясь пьяными и нагоняя на себя куражу, нарочно перед усадьбами орали песни, гонялись с камнями за лаявшими на них собаками. И видели, что вместо прежнего окрика управляющего или старосты в усадьбах стояла пугливая тишина. А на деревне громче раздавались песни, и хрустел под сапогами сухой старый плетень помещичьего сада, да трещали ломаемые ветки яблоней и груш.
Все помещики, притаившись в усадьбах, с замиранием сердца ждали, когда призванных увезут совсем и можно будет вздохнуть свободно.
Деревенские ребятишки бегали на железную дорогу смотреть, как мимо станции, не останавливаясь, проносились поезда с товарными вагонами, нагруженные, точно скотом, солдатами, которые смотрели из раздвинутых дверей, сидя на нарах из новых досок.
И когда они проезжали в незнакомых местах через неизвестные станции и видели обращённые на себя взгляды женщин, то звонче заливалась растягиваемая на все меха гармоника, и каблуки отбивали частую дробь на пыльном вагонном полу.
На войну сразу ушло много народа. После отъезда призванных деревня осиротела и вся жизнь замерла. Полевые дороги, наглаженные до блеска колёсами во время возки хлеба, теперь опустели и затихли.
Молодых мужиков почти не осталось. Только приехавший из Питера Алексей, сын Степана-кровельщика, – читавшего псалтирь по покойникам и мечтавшего о хороших местах, – ходил по деревне как ни в чём не бывало.
Когда у Степана спрашивали, почему его сын не идёт на войну, Степан в закапанных краской котах, вытирая тряпочкой как всегда слезящиеся глаза, отвечал, что сын работает на заводе на оборону.
– Пристроился, значит, – замечали с недоброжелательной усмешкой мужики, – на манер господишек? – И добавляли: – Оно, конешно, так много способней…
Бабы ходили, как потерянные, и притыкались к каждому, кто мог посочувствовать, успокоить, а главное, рассказать насчёт войны: долго ли она протянется и скоро ли будет мир.
Особенно часто собирались около избы старика Софрона, который был в молодости на турецкой войне.
Он, как всегда, с уважением отзывался только о прошлом, а на настоящее смотрел с презрением. Так же и на эту войну он смотрел с презрением, как на пустяковое дело.
– Какая теперь война, – говорил Софрон, сидя на завалинке своей избы, седой, с длинной волнистой бородой и в стареньком кафтанишке, накинутом на плечи, – нешто теперь могут по-настоящему воевать. Теперь народ пошёл кволый, слабый, а у нас в полку были солдаты, которые лошадиные подковы разгинали, – вот это была сила!
Он говорил это, не обращая внимания на стоявших вокруг него слушателей, баб и мужиков, а как бы сам с собой, а когда же его спрашивали, отвечал, не глядя на спросившего:
– Да и кому воевать-то, когда доктора половину отберут в негодные.
– А половина на оборону работать будет, вроде Алексея, Степанова сына, – подсказал кто-то.
– Вот, вот.
– Мы, бывало, одними сухарями живы были, а кухня обозная, горячая пища, как у господ. Нешто на войне можно горячую пищу, с неё расслабление одно, а силы никакой. Где ж ему воевать, когда он щами живот налил.
– Значит, долго не провоюем? – с надеждой спрашивали бабы.
– Только народ зря прогоняют, да овёс останется неубранным.
– Овёс-то, шут с ним, уберёмся как-нибудь, только бы мужики остались целы.
– Все будут целы, – недовольно говорил Софрон, – мы в атаку ходили, саблями рубились, а теперь из-за бугра стреляют – в белый свет, как в копеечку. В кого стреляют, они и сами не видят.
– Дай-то господи, может, и вправду ещё живы останутся, – вздыхали бабы.
– Мы по двадцать лет служили, – продолжал Софрон, глядя перед собой в пространство, – вот и знали службу. А теперь он три года послужил – уже солдат. А за три года он ещё и к ружью-то не привык. И опять же мы с т у р к а м и воевали, турок – он зверь. А с немцами – какая война? Они щуплые, на манер наших господишек, кость белая, тонкая.
– Тонкая? – с надеждой повторила какая-то молодка.
– Месяца не провоюют.
И в городе тоже так-то говорили.
Солнце уже опускалось за церковь, из лощины тянуло туманом и сыростью, с гумён – тёплым к ночи запахом свежей соломы, сложенной кой у кого после обмолота в омёты…
А потом темнело, виднее вспыхивали трубочки говоривших у Софроновой избы, никому не хотелось идти в опустевшую избу, и долго слышались тихие голоса у завалинки.
Когда однажды вечером мужики сидели и говорили на завалинке у Софроновой избы, подошёл Алексей Степанович в своём городском пальто и сапогах. Про него уже все знали, что работает он на оборону, то есть ускользнул от войны не хуже господ, поэтому каждый раз при его приближении опускали глаза: за него было стыдно, что он ходит себе, разговаривает, как будто ни в чём не бывало.
Сказать в глаза ему об этом было неловко, да и никому не хотелось врага себе наживать, и потому каждый молчал, но в то же время был уверен, что кто-нибудь другой скажет.
На завалинке в этот раз около Софрона сидели: Фёдор со своей вечной трубочкой-носогрейкой, доброжелательно ко всему прислушивавшийся Фома Коротенький в зимней шапке, тут же был Захар Кривой, как всегда озлобленный и возбуждённый, потом ещё кой-какой народ.
Софрон как будто не замечал подошедшего Алексея Степановича, продолжая говорить, опершись грудью на палку и глядя в сторону.
– Какая же это война, когда половина народа в кусты попряталась, – сказал Софрон, – один мозоль натёр, у другого живот болит – негоден, доктора освобождают. А мы, когда с турками опять же воевали, у нас не спрашивали, болит живот или не болит. Бывало, на Шипке снегом всего занесёт, а ты стоишь на часах – не шелохнёшься. И всё в одной шинелишке. А теперь полушубки да тулупы, небось, будут выдавать. Он из-за воротника-то и не увидит ничего.
– Н а о б о р о н у ещё работают которые, – сказал кто-то. И все вдруг оглянулись на Алексея Степановича.
Тот сидел несколько в стороне и весело, насмешливо смотрел на них.
– А ему это как с гуся вода… вот бесстыжие глаза-то, – сказала одна из баб.
– Да… у нас этой о б о р о н ы не было, – продолжал Софрон, – зато и воевали. На весь свет наша армия первая была.
Все опять посмотрели на Алексея Степановича, ожидая, что он сконфузится, и тогда все навалятся на него и прочистят ему глаза.
Но Алексей Степанович продолжал смотреть весело, без всякой неловкости. И когда с кем-нибудь встречался взглядом, то тот, а не он опускал глаза.
– А что ты навоевал-то? – вдруг послышался его насмешливый вопрос, обращённый к Софрону.
Все смущённо смотрели на Софрона, как бы стыдясь перед ним за этот вопрос. Фома Коротенький удивлённо переводил глаза с одного на другого.
Софрон растерялся и только гневно зажевал губами, глядя на этого нахального человека в городском пальто.
– Как это «что навоевал»?..
– Так… Чем тебя наградили-то за это? Хоромы, что ли, дали какие? Ты, как дурак, воевал, а пользовались за тебя другие.
– Чем это пользовались?
– Тем… Генералы, что тобой командовали, небось, не в таких, как у тебя, хоромах живут. Помещики – те совсем не воевали, и то вон каких хором настроили. А ты воевать – воевал, а так при своих хоромах и остался.
Кто-то сзади фыркнул, так как хоромы Софрона были известные: избёнка в одно окно, подпёртая в обмазанную глиной стену кривой слегой, чтоб не завалилась.
– Генерал генералом, а мужик мужиком… – сказал Софрон, покраснев своей старческой шеей и не зная, что больше сказать.
Он растерялся оттого, что Алексей, по его понятиям – дезертир, которому должно было быть стыдно в глаза людям глядеть, на самом деле смотрел, как святой, вернее – бесстыжий.
– Оно, конешно, каждый своё место знай, – нерешительно отозвался Фёдор, поддерживая Софрона.
– Значит, генералы так прямо генералами и родились? – продолжал Алексей Степанович, обращая свои вопросы к Софрону и глядя при этом на других.
Слушатели заулыбались, хотя ещё и нерешительно, но уже открыто встречались глазами с Алексеем Степановичем, а на Софрона всем стало как-то уже неудобно смотреть.
– Дурак, дурацкое и рассуждение, – сказал Софрон, волнуясь и дрожащей рукой перебирая палку. – Таким дуракам, сколько они ни рассуждай, генералами всё равно не быть, потому хвост в навозе.
Сказав эту уничтожающую фразу, Софрон искал сочувственного взгляда. Но в какую сторону он ни повёртывал голову, все делали вид, что не замечают его взгляда…
– Вот оттого-то и гонят нас, как баранов, – злобно проговорил Захар Кривой, моргая своим бельмом. – Нас, дураков, куда ни погони, мы всюду попрём.
– Это тоже верно, – сказал Фёдор, покачав головой и почесав под шапкой.
– А присягу зачем я принимал? – почти выкрикнул Софрон, не слушая Захара и гневно, как пророк-обличитель, глядя на Алексея Степановича.
– Дураков чем ни поддень – всё хорошо. Сейчас всех погнали – нас не спросили. Куда, зачем – никому не известно. Вот ты знаешь, за что сейчас воюют? – обратился Алексей Степанович уже прямо к Софрону со всей серьёзностью, оставив шутливый тон.
– Как за что воюют? – переспросил растерянный Софрон. – Солдату нечего раздумывать, раз он присягу принимал. Солдата против отца родного пошлют, и то должен идти. Вот как у нас рассуждали! – закончил Софрон, победоносно запахнув полу на колене, и окинул взглядом всех слушателей.
Собравшиеся насторожились и нерешительно поглядывали на Алексея Степановича – что он?
– Ну, значит, по-дурацки рассуждали, только и всего, – сказал спокойно Алексей Степанович, натягивая за ушки голенище сапога.
Все с облегчением засмеялись и уже открыто стали глумливо поглядывать на Софрона, который чувствовал, что теряет свой авторитет, и растерянно оглядывался.
– Генералы да помещики на таких дурачках и ехали. Они от войны, небось, неплохо пользовались. Вишь, вон, какие усадьбы, – тоже, небось, когда-нибудь генералы тут были, – сказал Алексей Степанович. – А ты хоть одну красненькую заработал на ней, на войне-то?
И так как Софрон в негодовании не находил слов для ответа и молчал, кто-то сзади проговорил:
– Вот так припечатал!..
И все стали понемножку отходить от Софрона и пересаживаться ближе к Алексею Степановичу.
– Вот уж правда, народ – дурак, задолбили ему в голову, он и прёт, сам не зная куда, – сказали бабы.
– Всё старичков слушали, думали: много жил, много знает. А они только мозги забивают.
– Подожди, мозги скоро у всех прочистятся, – загадочно сказал Алексей Степанович.
– Тоже хоромы наживёшь? – иронически спросил уже всеми покинутый Софрон.
– Мы наживём, будь спокоен – не промахнёмся. Для всех хоромы выстроим.
– А этих генералов… ух, разделаем! – сказал угрожающе Захар Кривой, и бельмо его глаза как-то зловеще сверкнуло. – У нас, брат, они не наживут.
– Не все наживают, есть которые и душу спасают. Вот наша помещица в монастырь ушла и лазарет у себя устроила, – сказал Софрон, – и опять же барин Левашов… от него никто зла не видел.
Но его уже никто не слушал, завалинка около него была пустая, и все перебрались к Алексею Степановичу.
– На нашей шее душу-то спасают… – крикнул Захар и прибавил: – А кто ребятам лоб забрил? Твой барин Левашов постарался!
– Говорят, человек по триста в день закатывал, а сам свадьбу на днях справляет, дочь отдаёт… – сказал Фёдор, покачав головой.
– На радостях, что мужиков на войну гонят?
– Вот, вот. Им чем больше мужиков и рабочих угонят, тем лучше, а то боятся, что бунтовать будут.
– А будущий зять-то левашовский, из офицеров, не успел приехать, ещё никаких правов не имеет, а уж Сенькиного малого в саду поймал и нагайкой отлупил ни за что ни про что.
– Все они, черти, хороши…
Через неделю Алексей Степанович уехал. А призванных разместили в товарных вагонах и повезли неизвестно куда.
По дороге призванные выбегали на станциях за кипятком, заполняя платформы вокзалов своей серой массой.
На одной из станций разбили винную лавку и напились. Тяжёлое настроение прошло, и пошли пляски и песни.
– С народом не страшно и смерти в глаза глянуть! – кричал заглянувший запасный с изрытым оспой лицом, размахивая на платформе руками, как будто он шёл по тоненькой дощечке и старался сохранить равновесие.
– Ещё с месяц на ученье походишь, рано умирать собрался, – отвечал ему другой, хмурый, с обветренным лицом.
Вся платформа вокзала была забита массой галдевших солдат, которые никого не слушали и не хотели никуда идти.
Вокзал окружили высланные вооружённые солдаты и начали оттеснять к выходу на площадь галдевшую и оравшую толпу.
– Нас, брат, теперь ружьём не испугаешь, всё равно на бойню гонят. Там умирать ли, тут умирать – один чёрт, а поплясать последний раз нам не запретишь! – говорил бородатый запасный с гармошкой, когда солдат охраны оттеснял его с платформы горизонтально взятым в обе руки ружьём.
– Ладно, гоните, пейте кровь! – кричал разгулявшийся рябой, сорвав с головы шапку. – Только воротимся – пощады не жди. Ух, разнесём!
И когда оцепленные запасные шли уже по городской площади у каменных рядов, он продолжал кричать:
– Мы помирать идём, а они, вишь, глазеют! – И он указывал на купцов, стоявших в дверях рядов. – Мы им пузо выпотрошим!
– Подумал бы, куда идёшь – а такие безобразия позволяешь себе, – сказал один купец с длинной рыжей бородой и в сапогах с низко опустившимися голенищами.
– Мы-то думали, вы теперь подумайте! Гысь, толстопузые!
Растерявшаяся охрана под предводительством молоденького офицера, светловолосого, с румяным лицом, бросалась то в одно место толпы, то в другое, в зависимости от того, где больше скандалили. Молоденький офицер пробовал уговаривать.
– Пахом, будет тебе, ведь честью просят, – говорили наиболее трезвые и смирные мужики, обращаясь к развоевавшемуся рябому.
Кто-то из солдат поднял камень с мостовой и бросил им в окно магазина. Стекло со звоном рассыпалось мелкими осколками на асфальтовый тротуар.
По рядам солдат точно пробежала искра. Купцы мгновенно исчезли, и двери магазинов с испуганной торопливостью начали закрываться.
– А, толстосумы, испугались! – заревел, уже не помня себя, рябой и, обернув руку полой шинели, сбежал с мостовой и со всего маху ударил по стеклу магазина, мимо которого проходил.
– Вали, ребята! Пошло всё равно помирать!
Все точно ждали этого возгласа и кинулись по лавкам. Перейдя границу дозволенного, запасные с остервенением набросились на полки с товарами, били окна и ломали прилавки с такой ненавистью и злобой, которых полчаса назад нельзя было ожидать от этих добродушных, пьяных и весёлых людей.
На улице раздался ружейный залп. Это светловолосый офицер дал команду выстрелить в воздух.
Всё притихло. Из лавок каменных рядов стали один за другим выбегать сразу протрезвевшие солдаты и, перескакивая через выброшенные и поломанные ящики и круглые куски сукна, покорно и послушно становились в строй.
– Это вот рябой, он всё затеял, – говорили все наперебой подошедшему строгому унтер-офицеру с густыми усами.
– Выходи сюда! – крикнул тот рябому. – Три шага вперёд, шагом арш!
Рябой вдруг присмирел, почувствовав, что его выдали; он вышел с бледным испуганным лицом.
– Становись отдельно, пойдёшь под конвоем! – сказал унтер-офицер и, взяв под козырёк, доложил об арестованном подошедшему офицеру.
Рябого поставили отдельно под конвой двух солдат с винтовками. И когда все тронулись вдоль по улице, то те, кто указывал на рябого как на виновника, теперь говорили по адресу унтера:
– Ладно, погоди, на фронт приедем, мы тебе пропишем, пилюлю в затылок пустим. А то народ на бойню гонят, а он для начальства старается.
И когда шли всей серой массой, с тяжёлым гулким стуком сотен ног, то чувствовали, что они всё могут разнести. Но каждый думал сделать это потом, в будущем, и в каком-то другом месте, а не сейчас.
Левашовых объявление войны застало за приготовлениями к свадьбе. Выдавали младшую дочь Марусю, сестру Ирины, за молодого, только что произведенного в поручики офицера Аркадия Ливенцова.
После свадьбы молодые должны были уехать в Петербург, а остальная молодёжь тоже вся поднималась с места для осеннего ученья или службы. Приготовления к свадьбе носили грустный характер.
Тем более что была возможность скорой отправки на фронт будущего мужа Маруси. Несмотря на связи и свою практическую жилку, Ливенцов пропустил время для устроения в тылу или при штабе полка.
Он был по-военному строен, в особенности когда ходил летом в коротком белом кителе с золотыми погонами. Волосы, тщательно причёсанные на косой пробор, открывали просторный белый лоб.
В дамском обществе он был всегда весел, забавен, шаловлив, как избалованный ребёнок. Старые дамы были от него в восторге и говорили, что он прелестный мальчик и что судьба послала в его лице Марусе редкое счастье.
Только сам старый Левашов ничего не говорил и, замкнувшись, ходил по своему кабинету, заложив руки в карманы бархатной домашней куртки.
Ирина не приехала из Москвы на свадьбу. Говорили, что она больна. Но ей просто тяжело было после пережитого ею крушения собственного счастья с Митенькой Воейковым быть свидетельницей чужого счастья.
Ольга Петровна прислала поздравления и цветы невесте из Москвы.
День свадьбы был пасмурный, холодный, И в большом доме, где шли последние приготовления и постоянно открывались и закрывались двери, было холодно.
В огромной зале накрывался бесконечной длины стол с падающими до пола скатертями, расставлялись приборы, льдистый, искрящийся хрусталь и высокие, тонкие, расширяющиеся кверху лилией бокалы для шампанского.
Наверху уже одевали невесту в том тихом, серьёзном настроении, каким сопровождается всякое важное событие жизни…
Внизу у мужской молодёжи, готовившейся исполнить роль шаферов, было шумнее. Подтрунивали над женихом. Но он стоял перед зеркалом в крахмальной сорочке с подтяжками, только что выбритый, с остатками пудры на щеках, застегивая тугую запонку воротника, и никак не отвечал на шутки. А один раз подвернувшегося под ноги своего младшего брата-студента неожиданно грубо выругал так, что все неловко замолчали.
Причиной веселья был скандал с перчатками: их налицо оказалось только две пары, а шаферов четверо. Решено было каждому взять по одной перчатке и, надев на руку, делать вид, что всё обстоит благополучно.
– В чём дело? – спросил Аркадий.
– Да у нас две пары перчаток на четверых, – сказал, смеясь, один из шаферов.
– Ничего тут смешного не вижу. Я вовсе не хочу, чтобы моя свадьба была похожа на свадьбу семинариста, – сказал Аркадий, вспыхнув. Он швырнул на пол воротничок, в который не проходила запонка, и взял другой.
В подъезде стояла длинная вереница экипажей. Для одного экипажа не хватило пристяжной лошади, поэтому управляющий распорядился запрячь мухортую крестьянскую лошадёнку, загнанную два дня назад на двор, так как она бродила по помещичьему овсу и хозяин её до сих пор не находился.
Молодые ехали из одного дома, и жених, чтобы не ехать против обычая в церковь вместе с невестой, уехал вперёд.
А через полчаса от подъезда тронулся поезд невесты, одетой в белое подвенечное платье, с белыми цветами.
Невеста ехала в карете, теперь совершенно не употреблявшейся и стоявшей обыкновенно в дальнем углу каретного сарая, загороженного старыми колясками и ковровыми троечными санями.
Знакомая всем с детства покривившаяся деревенская церковь, привязанная к столбу ограды верёвка на колокольню для великопостного звона, восковой и ладанный запах при-твора, звонкие шаги по плитам пустой церкви и немолитвенный гул и топот народа, спешившего попасть внутрь церкви – на зрелище, – всё это сообщало участникам серьёзное, слегка взволнованное настроение.
Невеста была бледна, смотрела прямо перед собой и только чуть поворачивала белокурую, с белыми венчальными цветами голову, когда кто-нибудь подходил к ней сзади и говорил что-то шёпотом, как говорят в церкви.
Жених в блестящем военном мундире, видимо, чувствовал раздражение: свадьба вышла совсем не блестящая благодаря войне и желанию Маруси сделать её как можно проще. И, кроме того, злили глазевшие на него ребятишки и деревенские бабы.
Молодёжь, собравшись у своего свечного ящика, распределяла злополучные перчатки и приглушённо смеялась.
Начался обряд венчания. Старенький священник с седыми жидкими волосами, в сползающей на одну сторону длинной ризе, водил молодых вокруг аналоя под нестройное пение деревенских певчих под взглядами любопытной толпы. У невесты опять было сосредоточенное выражение от сознания важности совершающегося, а у жениха – неловкий вид от мысли, что приходится на глазах у баб и ребятишек ходить с нелепым венцом на голове, который вдобавок держат чужой перчаткой, да ещё с левой руки.
Вдруг что-то случилось. Весь бывший в церкви народ испуганно оглянулся назад на двери. А ближайшие к дверям торопливо, взволнованно вышли из церкви.
С площадки перед церковью сначала донёсся одинокий крик и брань, потом послышался угрожающий, зловещий гул большой толпы. Все в церкви стали беспокойно шептаться и переглядываться. Только священник продолжал обряд с таким видом, как будто то, что происходило вне церкви, не интересовало его и не могло иметь для него никакого значения.
Но настроение всех, видимо, было разбито. Возгласы священника падали в пустоту и одиноко среди устремлённого в другую сторону общего внимания.
Мать невесты, Марья Андреевна, в шляпе с лиловыми цветами, – которую надевала редко, – побледнев, большими, испуганными глазами взглядывала на дверь. На лице её было выражение суеверного человека, который боится не самого происшествия, какое бы оно ни оказалось, а того нехорошего предзнаменования, какое оно может иметь, случившись в такой торжественный момент жизни её дочери.
И когда венчание кончилось и все, поздравив новобрачных, вышли на паперть, то увидели, что около одного из экипажей стояла кучка крестьян. Один из них, маленький, в разорванном на плече кафтанишке, держал за узду мухортую лошадёнку и, размахивая рукой, что-то кричал. Он, очевидно, находился в том состоянии возбуждения, когда не слушают объяснений, а кричат, чтобы собрать около себя толпу.
Это оказался владелец мухортой лошадёнки, который искал её два дня и теперь, увидев запряжённой в помещичий экипаж, вцепился в неё и призывал свидетелей.
Послышались отдельные выкрики:
– Народ на бойню гонят, а сами на радостях свадьбы закатывают…
– Да ещё лошадей мужицких воруют! И у кого же? Сукины дети, кровопийцы!
– Погоди, всё причтём! – говорил высокий мужик с широкой курчавой бородой, грозясь в пространство туго сжатым кулаком.
– Мужика и на работу и на войну гонят, а они, сволочи, как заговорённые, ничего их не берёт.
Аркадий Ливенцов стоял совершенно бледный и даже потянулся было к заднему карману, но брат-студент умоляюще схватил его за руку.
В середину толпы быстрыми шагами вошёл Павел Иванович в своей форменной судейской фуражке и в пенсне.
Он вдруг с изменившимся лицом закричал:
– Разойтись! Взять его, негодяя… в город… в тюрьму! Всех замеченных переписать!
Не глядя ни на кого и устремив гневный взгляд перед собой в одну точку, он кричал как-то странно, на одной ноте, с покрасневшей от напряжений шеей.
А сзади него стояла в своей старой шляпке Марья Андреевна и как-то наивно кричала:
– Ах, мерзавцы, ах, мерзавцы! Да арестуйте же их!
Подбежавший урядник с красными кручеными жгутами полицейских погон на плечах сделал вид, что берёт мужика за рукав.
Продолжая гудеть и выкрикивать отдельные фразы, толпа стала стихать, побеждённая упорным криком Павла Ивановича.
Лошадь выпрягли. Владелец её, продолжая кому-то грозить и кричать, торопливо, оглядываясь при этом, увёл её.
Толпа отхлынула и молча, недоброжелательно и угрюмо смотрела, как жених с невестой и гости рассаживались по экипажам.
– О, как я их ненавижу, этих дикарей! – сказал сквозь зубы Аркадий и прибавил угрожающе, как бы про себя: – Ну, подождите, голубчики…
Когда экипажи тронулись, вслед им донеслось ещё несколько выкриков:
– Народ на бойню гонят, а это до них не касается! Нацепят стёкла эти да петлички, и до них рукой не достанешь…
– Погоди, достанем!..
Неожиданный случай создал какое-то тревожное настроение. История с лошадью заняла целый час, и молодые даже не могли остаться обедать: нужно было торопиться на поезд.
В холодном зале выпили замороженного шампанского, ещё раз поздравили молодых, с соблюдением всех обрядов, за выполнением которых тщательно следила Марья Андреевна… Напуганная случившимся, она этим старательным выполнением обрядов как будто думала предотвратить ту беду, предзнаменованием которой могло быть это дикое происшествие с лошадью.
Когда проводили молодых, в усадьбе стало грустно и пусто.
А когда из соседних имений уехала последняя молодёжь, усадьбы совсем опустели. Остались только старики, точно обречённые, чтобы одиноко ждать тревожной осени, смотреть сквозь мутные от дождя стёкла окон на мокрые пустынные поля и пить чай у окна.
После нападения Германии на Бельгию стал окончательно ясен её план: сначала всей массой обрушиться на Францию, потом, покончив с нею, обрушиться на Россию, – поэтому главной задачей русского командования было всемерно оттягивать силы Германии от Франции на себя.
Это было задачей не только стратегического, но и морального характера. Даже главным образом морального. То, что Франция не отступила от своих союзнических обязательств и выступила на стороне России, расценивалось русским либеральным обществом как нечто исключительно благородное. И поэтому требовалось всеми силами доказать ей свою благодарность и преданность. Старались даже забыть, что эта союзница дала в 1905 году царю заём в два миллиарда для подавления революции.
Назначенный верховным главнокомандующим великий князь Николай Николаевич со свойственной его бурной натуре решительностью заявил, что он, может быть, даже не будет ждать окончательного сосредоточения войск, чтобы начать наступление и выполнить свой священный долг перед союзницей. Тем более что общество в лице либеральной интеллигенции, части придворных сфер и буржуазии, охваченное лихорадочным нетерпением, требовало возможно скорейшего наступления.
Войска двигались из России к границам по двум основным направлениям: к германской границе, по направлению к Восточной Пруссии с её лесами и озёрами, стягивались Первая армия генерала Ренненкампфа, известного своими карательными экспедициями в 1905 году, и Вторая армия генерала Самсонова.
Обе эти армии растянулись огромным холстом, чуть не в триста вёрст. Им предстояло обойти немцев двойным обхватом, отрезать от Кёнигсберга и пресечь им возможность отступления к Висле.
На австрийском фронте развернулись четыре армии на пространстве четырехсот вёрст. Их задачей было охватить австрийские армии с обеих сторон.
А между ними спешно была образована варшавская группа войск с тем, чтобы, когда немцы и австрийцы окажутся охваченными, открытой дорогой двинуться на Берлин.
Основные массы русских сил, таким образом, миновали польский плацдарм, будто бы под тем предлогом, чтобы не подставить свой фланг со стороны Восточной Пруссии немцам. Но на самом деле развитию военных действий на польском плацдарме мешал наболевший польский вопрос. И хотя, чтобы задобрить поляков, верховный главнокомандующий выпустил манифест, обещавший конституцию Польше, но, видимо, и сам в неё плохо верил, и потому решено было наступать, минуя польские земли.
Довоенные планы совсем не предусматривали наступательных действий с нашей стороны, так как было признано, что противная сторона может скорее нас после мобилизации придвинуть свои силы к границам России. Поэтому почти ничего не говорилось о тех операционных направлениях, которые могли бы существовать для русских войск, если бы им потребовалось первыми перейти в наступление.
Но франко-русская конвенция поставила непременным условием наступление на Восточную Пруссию на пятнадцатый день мобилизации, несмотря на то, что это наступление могло осуществиться более или менее правильно только на двадцатый день. А кроме того, энергия верховного главнокомандующего заставила изменить первоначальные планы и требовала от командующего Второй армией генерала Самсонова решительности и быстроты движения.
Но движение Самсонова, озабоченного подтягиванием резервов, не давало впечатления быстроты. Мало того, он скоро начал просить подкреплений.
Их можно было дать из тех шести корпусов, которыми располагал командующий северо-западным фронтом Жилинский, но они как раз предназначались для наступления на Берлин.
Кроме того, Самсонов доносил о необходимости организовать тыл, так как страна опустошена, люди без хлеба, овса для лошадей тоже нет.
Это вызвало уже недовольство верховного главнокомандующего. В самом деле, человек озабочен организацией тыла, когда нужно идти вперёд. Что же он, сельским хозяйством, что ли, будет заниматься в этом тылу? И потом: не успел начать поход, как у него овса нет. Куда же он делся?..
Это вместо того, чтобы двинуться скорым маршем для соединения с Первой армией генерала Ренненкампфа и казаками хана Нахичеванского, отрезать немцев от Вислы и покончить с ними одним молодецким ударом!
Вся сила ненависти русского общества сосредоточилась на немцах, и потому на движение Первой и Второй армий было обращено всеобщее внимание. К австрийцам же относились без всякой ненависти. И если к границам Австро-Венгрии также двигались войска с пушками и пулемётами, то это было как бы горькой необходимостью войны, но вовсе не результатом ненависти. Подразумевалось, что Германия – зачинщица всего. Австрия же является только подневольной исполнительницей её воли.
Ведь в Австрии была принадлежавшая когда-то России Червонная Русь, Галиция и само собой подразумевалось, что галичане должны любить русских и ждать как своих освободителей и насадителей настоящей родной культуры.
В этом смысле верховным главнокомандующим были выпущены воззвания, обращённые к галичанам и народам Австро-Венгрии.
«Освобождаемые братья! – говорилось в одном воззвании. – Как бурный поток рвёт камни, чтобы слиться с морем, так нет силы, которая остановила бы русский народ в его порыве к объединению».
«Народы Австро-Венгрии! – говорилось в другом. – Вступая во главе войска российского в пределы Австро-Венгрии, именем великого русского царя объявляю вам, что Россия, не раз проливавшая кровь за освобождение народов от иноземного ига, ничего другого не ищет, кроме восстановления права и справедливости. Вам она также несёт теперь свободу и осуществление ваших народных вожделений».
Эти воззвания, а также воззвание к полякам, в котором говорилось, что заветная мечта их дедов может осуществиться и русские войска несут им благую весть примирения, – эти воззвания были встречены с восторгом в либеральных кругах. И хотя скептики тут же прибавляли, что наверное надуют и поляков и народы Австро-Венгрии, но всё-таки говорили, что жест сделан благородный.
Говорили и писали о том, что немцы врываются, как разбойники, в пограничные польские города, налагают контрибуцию, а в Бельгии сжигают Лувенскую библиотеку, в то время как русские войска вступают во вражескую землю с благой вестью освобождения.
N-ский пехотный полк, выгрузившись со своими орудиями, кухнями и пулемётами из поезда и пройдя вёрст тридцать маршем в жару по пыльной дороге, приближался к австрийской границе.
Во время остановки, когда кашевары варили обед в последней русской деревне, к околице побежал народ.
– Что там? Куда бежите? – спрашивали солдаты, сидевшие и лежавшие около составленных в козла ружей.
Некоторые что-то отвечали на бегу, другие, очевидно, сами не знали, в чем дело, и бежали только потому, что народ бежал.
– Человека убили! – крикнул, пробегая, рыжий солдат с мокрыми, очевидно после купания, волосами.
Солдаты бросились туда, куда бежали все.
Около сарая у огорода стояла толпа, окружив кольцом что-то лежавшее на земле, и молча жадно смотрела.
Бабы, закрывая фартуком рот и махнув рукой с выражением горестного ужаса, отходили.
На земле лежал человек, покрытый брошенной на него солдатской шинелью, из-под которой только виднелись ноги в сапогах, подбитых гвоздями.
Он был убит бомбой с аэроплана.
И то обстоятельство, что это был п е р в ы й убитый, действовало на всех зрителей гипнотически. Взгляды толпы почему-то жадно приковывались к неподвижным подмёткам сапог убитого. Подбегавшие вновь замолкали, как замолкают люди, когда подходят к покойнику.
– Господи, батюшка! – говорили бабы, отходя, – убили, как собаку, и ладно. А жена, небось, письма будет ждать, лепёшек готовить…
– Теперь пойдёт… – заметил кто-то из солдат.
После привала полк, растянувшись по шоссе, тронулся дальше.
Офицеры в защитных гимнастёрках, сдвинув со лба влажные от жары фуражки и лениво распустившись, ехали верхом стороной дороги. Некоторые шли по кромке шоссе. Солдаты шагали в рядах по середине шоссе, поднимая за собой нерасходящееся облако пыли.
Вдруг по колонне от головы к хвосту пробежал шорох голосов.
– Что сказали? – послышались голоса сзади.
– Через четыре версты австрийская граница, – ответил один из передних солдат, неловко обернувшись назад через ружьё, которое он нёс на плече.
Все оглядывались по сторонам и жадно смотрели вперёд, где должна быть граница и начаться чужая, н е п р и я т е л ь с к а я земля.
Солдаты шли вольно, разговаривая и куря.
В последнем ряду колонны, часто перепрыгивая на ходу, чтобы попасть в ногу, шёл низкорослый солдат с наивным бабьим лицом и белыми ресницами. Он покачал головой и сказал:
– А этот солдат, что лежит там, даже до границы не дошёл. Так и не увидел, какая она. Обиднее всего первому помереть. А завтра, глядишь, ещё кого-нибудь… Господи, когда же это кончится?
– Когда дома картошку будут убирать, как раз и вернёшься похлёбку хлебать, – ответил сердито другой, шагавший рядом с ним. – Не успел до неприятеля дойти, как домой запросился.
– Какой же он мне неприятель, когда я его в глаза не видал?
– Ну вот увидишь, за тем и ведут.
Солдат с белыми ресницами только вздохнул и замолчал.
Когда подошли к границе и по рядам пробежало слово г р а н и ц а, то все почему-то начали нагибаться и разглядывать землю под ногами.
Впереди показалось большое село с соломенными крышами белых изб и высокими пирамидальными тополями. Вперёд была выслана разведка, поэтому продолжали идти спокойно, как шли по русской земле.
– Небось, боятся, – сказал опять солдат с белыми ресницами. – Господи батюшка, человек на человека с ружьём, как на волка, идёт!
– Ас чем же, с веником, что ли, идти?
– Хорошо живут, – говорили солдаты, издали глядя на хорошие постройки, риги, дома и сады.
– Прямо как наши хохлы, вишь, садики, цветочки.
– Всё, как у нас, – собаки такие же, вон лошадь спутанная ходит, кузница на выезде… скажи, пожалуйста.
Всем было приятно находить в чужой, неприятельской стране похожее на своё, и каждому хотелось с размягчённым чувством показать, что у него нет никакой злобы к тем, кто считается врагом.
Когда приблизились к селу, передняя колонна остановилась. Музыканты оркестра, разобрав с повозок ехавшие за ними инструменты, обходя стоявшие ряды, пошли вперёд.
– Куда это? Зачем пошли?
– Командир велел через село церемониальным маршем пройти, чтобы, значит, показать, какие мы есть, и чтоб держали себя – одно слово!.. – сказал стоявший сзади высокий солдат с чёрными бровями.
И когда ряды солдат проходили по широкой улице села под возбуждающие звуки музыки, в виду пугливо смотревших на них женщин, высыпавших из домов, то каждый солдат, маршируя, казалось, говорил всем своим видом, что душа его, как перед богом, чиста и он никакой вражды не имеет. И вот он идет перед теми, кто считается его врагом, – и не то что пальцем тронуть, а слова нехорошего не позволит себе.
– Ну до чего хорошо живут! – говорили солдаты, – сколько скотины всякой разведено.
Составив за селом винтовки в козла, полк начал устраиваться на ночлег. Кашевары разводили кухни. Наступал вечер. Яснее виднелись огни зажжённых кое-где костров. Где-то в задумчивой тишине вечера играли на гармонике, и этих звуков не заглушал шум устраивающегося полка, говор солдат, снимавших через головы скатанные шинели и походные брезентовые мешки.
Ясный, погожий вечер, запах свежей соломы из омётов и знакомые звуки гармоники в незнакомой стране вызывали у всех доброе настроение.
Солдаты, разговаривая с крестьянками, старух называли мамашами, а девушек – сестричками.
Мимо собравшегося кружка солдат и местных жителей прошёл офицер со стеком в руке, потом вернулся, как бы что-то вспомнив, и сказал:
– Ребята, помните, чтобы никаких безобразий, – это не враги, а наши братья. Мы пришли их освобождать, а не обижать.
В ответ на это сразу загудело несколько голосов:
– Ваше благородие, да нешто можно! Нешто мы не люди! Мы, вишь как – по-христиански. Говорят только чудно даже, а понять все-таки всё можно.
– Ну, то-то же…
А когда офицер отошёл, солдат с белыми ресницами сказал:
– То неприятели, а то братья, – ничего не разберёшь.
– Выходит, что бабы – наши сёстры, а мужья их против нас у австрийцев воюют, – сказал другой солдат, свёртывавший папироску.
– Ну, мало ли чего… они-то чем виноваты? Так же, небось, как мы…
И всем было хорошо и приятно от сознания, что жители сначала робко, потом всё смелее и смелее подходили и вступали в разговоры. А девушки даже улыбались, что особенно поднимало настроение и пробуждало во всех желание быть ещё лучше.
– Мы им зла не желаем, вот они и чувствуют.
– Вот бы тебе, Тимохин, пройтись тут насчёт того-сего, протчего.
– Болтай, язык-то без привязи.
– Вот уж дурак, правда, – заговорило несколько человек сразу, оглянувшись на молодого солдатика, который сконфуженно улыбался, увидев, что его шуточное обращение к Тимохину не прошло.
Вдруг на конце села произошло движение. Тревожно проскакали наши конные. Не доехав до половины деревни, повернули назад. Точно искали кого-то и наконец, остановившись у халупы, где стоял командир, соскочили с лошадей.
Всё ещё не понимая, в чём дело, солдаты заволновались. И минуту до того мирные кучки солдат закопошились и беспокойно забегали.
– Что там такое? Что? – слышалось со всех сторон.
– Говорят, о н в лесу… разъезд сейчас видели. Окопы рыть велели, – послышались голоса.
Через полчаса уже с лихорадочной спешкой рыли окопы и ломали крайнюю халупу, пришедшуюся как раз на линии окопов. Спешно выкатывали пулемёты на маленьких железных колёсиках, обращённые дулом назад, и устанавливали около кузницы полевое орудие.
Первый выстрел гулко прокатился по заре. Солдаты дрожащими руками заряжали орудие.
Но минут через десять прискакали ещё конные. Оказалось, что в лесу был не враг, а свои.
Напряжённое, испуганное выражение вдруг сменилось весёлым. Послышался смех, шутки.
– Здорово, своих было окрестили!
– Вот бы сражению-то устроили!..
Некоторые солдаты стали куда-то исчезать и возвращались с гусями и курами.
– Вот дурные какие, – говорили некоторые, – ведь и так харч хороший, чего баб обижать.
– Курятинки захотелось. Может, в последний раз, – говорили, как бы извиняясь, те, кто приносил кур.
А потом в конце села появилась группа пьяных солдат. Оказалось, что в двух верстах от села в фольварке нашли винокуренный завод.
– Стыд-то какой, – говорил благообразный солдат в новой длинной шинели, пузырём вздувавшейся на спине, – прямо как скоты дорвались, пьяные все.
– А где это, где? – торопливо спрашивали солдаты и шныряли на задворки.
– Может, последний раз и выпьешь-то, – говорили они.
Командир отдал приказ поджечь завод. И скоро розовое зарево поднялось над деревьями, и на стенах сарая заплясали длинные тени солдат, смотревших на пожар.
На рассвете тронулись дальше, едва растолкав тех, что напились на заводе. Солдаты, поёживаясь от утренней свежести и натягивая опять на плечи через голову походные мешки, строились в ряды и, поглядывая на сломанную халупу, говорили:
– Пришли как люди, а уходим как свиньи. Халупу ни с того ни с сего сломали, кур потаскали, завод сожгли и сами напились.
– Завод-то, небось, господский, их так и стоит. А вот кур-то зря…
– Да, неловко получается.
– Что ж изделаешь-то, на то, брат, и война. Нешто мы им зла желаем? Мы не возьмём – другие возьмут. Теперь пойдёт.
– А народ хороший, ласковый народ, прямо как свои.
– Народ – ничего.
– Брось, дурной! – кричали солдаты на артельщика, который гонялся с верёвкой за приземистой рыжей мужицкой коровкой в кустах за селом.
Полк пошёл, развёртываясь по шоссе.
И первые русские войска вступили в Галицию.
Москва, куда приехала вместе с Ириной Левашовой Ольга Петровна, красивая супруга Павла Ивановича, явилась центром проявления патриотических чувств и идей.
Героический подъём и жертвенный порыв с особенной силой охватили русское буржуазное общество, когда стало известно о переходе наших войск через неприятельскую границу. Этот подъём выразился прежде всего в размягчённом чувстве прощения и даже любви к своим вчерашним идейным противникам и в полном примирении с ними ввиду грозных событий.
Оппозиционно настроенные группы интеллигенции и буржуазии спешили выразить своё безоговорочное доверие к власти, свою преданность к царю.
Всем им хотелось своим поведением доказать свою гражданскую зрелость. Хотелось, чтобы власть убедилась и поверила им, что они не позволят себе в такую трудную для неё минуту вставлять ей палки в колёса.
В особенности тронули всех социалисты, когда они, за исключением небольшой группы, возглавляемой Лениным, постановили прекратить нелегальную работу и заявили о том, что они не будут противодействовать делу войны.
А германские социал-демократы выпустили даже манифест, в котором говорилось:
«До последнего момента мы стояли на страже мира… Но работа на пользу общего мира народов теперь прерывается. Приходят другие заботы. Над всем господствует один вопрос: хотим ли мы победить? И наш ответ гласит: да!»
Бельгийский социалист Вандервельде, только что принявший пост министра, даже просил русских социал-демократов об оказании помощи русскому правительству. Центральный комитет меньшевиков ответил на это в том смысле, что хотя пролетариат России лишён возможности открыто выражать своё мнение, так как его организации разогнаны, печать задушена царским правительством и тюрьмы переполнены, но несмотря на это русские социалисты не будут противодействовать своему правительству в войне, в надежде, что она разрешится в интересах международного социализма.
Эти заявления опять вызвали взрыв восторга у воинствующей части русской интеллигенции и буржуазии. Все указывали в особенности на германских социалистов, как на пример гражданской зрелости. За исключением Карла Либкнехта, голосовавшего против военных кредитов. Даже смертельные враги социализма и откровенные защитники самодержавия, даже они, говоря о социалистах, называли их с некоторой гордостью:
«Наши социалисты».
Потом стало известно решение Второго интернационала.
«Интернационал не пригоден во время войны, он по сути дела есть орудие мира», – мужественно сказали его вожди.
Это также вызвало взрыв восторга даже со стороны самых реакционных групп.
Говорили, что совершилось чудо мирового масштаба, может быть, первое в истории: настал г р а ж д а н с к и й м и р. Интеллигенция протянула руку власти, фабрикант – рабочему. Мир классов.
Только некоторые наивно спрашивали:
– Что же, значит, интернационал ставит крест над своей работой, если для защиты отечества каждому из его членов придется быть на фронте и, может быть, даже своей рукой убивать братьев по интернационалу?
Им разъяснили, что никакого креста над собой интернационал не ставит. Такое положение принято только временно, до конца войны, чтобы не ставить в трудное положение власть при защите родины. А потом, когда власть выйдет из этого тяжёлого положения, уцелевшие социалисты враждебных стран протянут друг другу братские руки и возобновят борьбу за великое дело освобождения рабочих всех стран от гнёта власти и капитала.
Все прежние оппозиционеры буржуазного лагеря как бы пользовались случаем наглядно показать, как они переродились. Здесь в то же время был своего рода благородный расчёт, что, может быть, власть, увидев и оценив такой шаг общества, сама переродится, как переродилось либеральное общество.
И когда правительство просило общество быть терпеливым и не ждать, например, с фронта скорых и подробных известий, а также не высказываться в печати по вопросам, в которых компетентно только правительство, то все с готовностью соглашались ждать, терпеть и не высказываться.
Некоторые нетерпеливо спрашивали, в чём же тогда будет выражаться о б щ е е дело, если нам ничего не будут сообщать, ни о чём не будут позволять высказываться и даже представителей общественной печати не пустили на фронт. Более спокойные им отвечали, что всё-таки нужно потерпеть, потому что власть просила об этом в непривычно трогательных выражениях.
И даже когда были закрыты все рабочие организации и некоторые газеты, а редакторы их высланы, то общество, некоторое время поколебавшись, всё-таки поддержало правительство и выразило порицание организациям и высланным редакторам за то, что они не сумели терпеть и ждать и из-за своих частных целей нарушили общее единение.
Хотя это единение было испорчено несколько раньше: когда на торжественном заседании Государственной думы 26 июля был поставлен вопрос о военных кредитах, социал-демократическая фракция большевиков высказалась против и до голосования покинула зал заседаний.
В буржуазно-интеллигентских кругах не могли об этом говорить иначе, как с чувством глубочайшего негодования и возмущения.
«Насколько же у людей нет самой элементарной гражданской зрелости и благородства, чтобы потерпеть. Конечно, соблазнительно думать, что сейчас самый удобный момент для свержения или ограничения власти. Но именно потому, что положение власти сейчас тяжёлое, ни одни честный интеллигент не позволит себе этого сделать. Наоборот, он выкажет себя лояльным, сознательным и ч е с т н ы м гражданином, ибо в нём живы благородные традиции старой интеллигенции.
Сейчас нужно одно: собрать все свои силы и положить их на войну, к чему власть и призывает».
И общественные силы, на целые десятилетия остановленные в своём развитии ненавистным абсолютизмом, теперь нашли выход своей активности и в тесном единении с царём рвались (в указанных границах) к делу.
Появление монарха на балконе Зимнего дворца было встречено коленопреклонением и слезами восторга.
Говорили, что Россия уже давно не переживала таких сильных чувств.
Москва же в особенности проявляла эти чувства, когда выяснилось, что «мы не одни, а со своими доблестными союзниками-французами выступаем за великую идею освобождения Европы».
И действительно, с этим подъёмом и единодушием могли разве сравниться только подъём и единодушие 1812 года, когда французов гнали из Москвы.
Этот подъём ещё более усилился, когда стало известно, что царь, по примеру своих предков, приедет в Москву, «чтобы в этой матери городов русских почерпнуть силы для великой борьбы».
Приподнятое настроение, наплыв военных и проводы войск подействовали на приехавшую в Москву Ольгу Петровну, как звук трубы на полковую лошадь.
Узнав о готовящемся приезде царя, она решила во что бы то ни стало попасть в кремлёвский дворец на высочайший выход.
Для этого нужно было возобновить некоторые знакомства с теми, кто стоял близко к власти. В первую голову она решила зайти к своей институтской подруге толстушке Рите Унковской, которая была замужем за молодым жандармским генералом, выдвинувшимся на поприще борьбы с революционным движением.
Рита занимала большую квартиру в большом доме с бесшумным лифтом и толстым швейцаром в парадном. В просторных комнатах с коврами и зеркалами чувствовалась та торжественность, какая бывает в квартирах сановных людей.
Рита с повышенной радостью встретила свою институтскую подругу.
– Какая красавица!.. – сказала Рита, с невольной завистью оглядывая тонкую, лёгкую фигуру Ольги Петровны, стоявшей перед ней в белой шляпе со страусовыми перьями и в синем костюме, застёгнутом на одну пуговицу под высокой грудью.
Сама она была круглая, мягкотелая блондинка с неестественно светлыми пышными волосами.
– Я так рада, что ты приехала! Хоть одного близкого человека увидеть около себя.
– Я собралась тебе завидовать, а ты жалуешься?
Рита, вздохнув, ничего на это не ответила и повела гостью в комнаты.
У Унковских были гости: старый генерал с длинными седыми усами, служившими продолжением баков; высокий, худощавый полковник с узкими плечами, – мундир на нём висел, как на палке, обнаруживая костистые выступы на спине.
Кроме них было ещё несколько военных.
Муж Риты, выхоленный молодой генерал с круглым, чисто выбритым подбородком и короткими усами, в форменном сюртуке стоял у диванного стола, отвернув полу и заложив руку в карман.
Ольга Петровна в сопровождении Риты вошла в гостиную. Генерал поспешно вынул руку из кармана и с чуть мелькнувшим сквозь светскую почтительность интересом остановил свой взгляд на высокой фигуре гостьи и поцеловал у неё руку.
После нескольких фраз с новоприбывшей разговор между мужчинами возобновился. Говорили о том, что Германия, конечно, будет строго придерживаться плана Шлиффена и, нарушив нейтралитет Бельгии, всей массой обрушится на Францию. А задачей Первой и Второй русских армий является вторжение в Восточную Пруссию, чтобы помешать разгрому французов.
– Да, только придётся уложить там немало, – сказал Унковский, оглянувшись на жену и Ольгу Петровну. Женщины сели за угловой столик на диван и тихо говорили о чём-то.
– Генерал Жилинский писал уже, – продолжал Унковский, – что идти в Восточную Пруссию это значит обрекать войска на верную гибель.
– Что же, батюшка, делать, – сказал старый генерал, подняв вместе с плечами руки и хлопнув ими по коленям, – наш долг перед союзниками прежде всего. Вдруг они подумают о нас плохо…
И нельзя было понять, серьёзно он говорит или шутит.
– Почему бы из Польши сразу не зайти во фланг, – заметил худощавый полковник, – отрезать всю Восточную Пруссию и…
– …и попасть в тиски справа и слева, – иронически докончил старый генерал, заметив при этом, как хозяин дома бросил взгляд в сторону сидевших на диване женщин. – Нет, батюшка, – продолжал старый генерал, – тут, сколько ни думай, – результат один. Уж если приходится нам в петлю лезть, то лезть лучше не раздумывая. Что мы, кажется, и делаем… А то у нас и так плана почти никакого нет, а начнём думать, так раз десять переменим и то, и что есть. Вон Самсонова назначили командовать Второй армией, а он и места-то эти, небось, успел позабыть; в Туркестане пять лет виноград кушал. Да и назначение-то чуть не накануне похода получил.
Старый генерал зажёг спичку, чтобы закурить папиросу, но отвлёкся и не закурил.
– Отправили-то его туда на рысях, побриться не дали, да ещё то и дело меняют направление, как я слышал, а резервы его где-то сзади ковыляют. Хотя это нам и не важно, нам важно то, чтобы наши г о с п о д а увидели, как мы для них стараемся.
Слушатели невольно смотрели на догоравшую в руке генерала спичку, и каждый отвлекался тем, что ждал момента, когда генерал обожжёт пальцы, и это мешало внимательно слушать.
Спичка догорела до пальцев, и генерал, удивленно-испуганно вздрогнув, отбросил её в пепельницу.
– Почему у нас сейчас ничего не подготовлено, не организовано, а мы всё-таки лезем? – сказал генерал, закурив от спички, которую ему зажёг Унковский. – Потому что все требуют скорейшего наступления. Двор требует его, потому что великие князья засиделись в девушках и давно боевых наград не получали; наше передовое общество требует, потому что не терпится поскорее освободить Европу от ига милитаризма. (Как бы это освобождение боком не вышло.) Дамы требуют наступления… – тут он с шутливой улыбкой поклонился в сторону хозяйки дома и Ольги Петровны, как бы прося извинить его вольность, – дамы требуют наступления, потому что это очень интересно.
– Вы, генерал, нелестного мнения о нас, – сказала Ольга Петровна, как бы не замечая взгляда мужа Риты.
– Я правду говорю, – сказал генерал, сделавшись серьёзным.
– Но теперь, благодаря назначению Николая Николаевича, ваше желание не замедлит исполниться, – прибавил он, опять в шуточном тоне обращаясь к дамам. – Он народный герой. Слышали? Он объявил, что поляки, доказавшие свою лояльность как на русской территории, так и на территории А в с т р о-В е н г р и и и Г е р м а н и и, будут находиться под особым покровительством наших армий и правительства. Кроме того, он сделал благородный жест в сторону Польши своим манифестом. Не знаю только, насколько нам поверят…
– У вас ужасные мысли, ваше превосходительство, – сказал, улыбаясь, Унковский.
– У меня монархические мысли, и я предпочёл бы монархических, а не республиканских союзников. Это нам больше к лицу.
Ольга Петровна уловила взгляды, какие бросал на неё хозяин дома, но делала вид, что ничего не заметила.
– Говорят, император хотел взять на себя командование армиями? – сказал худощавый полковник, придав вопросительное выражение своему жёлтому, длинному лицу.
– Да… – заметил генерал, неопределённо пожав плечами, – но…
На нескольких лицах мелькнули улыбки в ожидании того, что скажет генерал.
Но он сказал другое, чем ожидали:
– Его величеству нужно быть в центре управления страной.
Лица всех опять стали серьёзны, и они, как бы вспомнив о торжественности момента, сделали вид, что улыбнулись совсем по другому поводу.
– Государь, говорят, на днях приедет в Москву? – спросила Ольга Петровна.
– Да, пятого августа будет высочайший выход, – ответил ей Унковский.
– Мне хотелось бы посмотреть.
– К вашим услугам, – сказал Унковский, стоя с заложенным за борт сюртука большим пальцем и слегка поклонившись гостье. – Мы поедем вместе, если хотите.
– Вы принимаете меня в свою семью? – сказала Ольга Петровна, и на её губах мелькнула лукавая улыбка. Эта улыбка как бы говорила, что она заметила интерес хозяина дома к себе, но что этот интерес слишком привычен для неё и ничего заманчивого не представляет собой.
Она сейчас же отвернулась от него и возобновила свой разговор с Ритой.
Старый генерал сказал:
– Конечно, германцев мы не пустим в пределы России, потому что у нас огромное преимущество перед ними – скверные дороги или вовсе отсутствие их. Это наш главный козырь. И конечно, Германия будет разбита; конечно, мы победим, – говорил генерал, на каждой фразе делая движение обеими руками, как будто что-то бросая на пол. – Но вот какой толк будет из всего этого, мы ещё не успели об этом подумать. Нужно ещё помнить, что мы вооружаем мужиков и рабочих. Вам лучше знать, чем это может кончиться, – сказал он, обращаясь к Унковскому.
– О, на этот счёт будьте покойны. Только на днях мы в Петербурге захватили хорошую партию красной рыбы. А рабочие в целом даже патриотически настроены.
– Не забудьте ещё, что в командном составе в лице прапорщиков мы в изобилии будем иметь таких субъектов, которых в другое время на версту не подпустили бы к армии. Весь этот третий элемент, земские служащие, юристы, – прибавил генерал, протянув по направлению к Унковскому руку, как бы вспомнив упущенную важную подробность.
– Ничего не забудем, – сказал, весело смеясь, Унковский.
Рита, беседуя с Ольгой Петровной, уловила заинтересованные взгляды, какие муж бросал на её подругу, и под влиянием этого у неё, очевидно, созрела какая-то мысль. Она наклонилась к подруге и тихо сказала ей:
– Знаешь, что?.. Жоржа переводят в Петербург. Поедем с нами. – Она несколько времени смотрела на Ольгу Петровну, как бы желая видеть, как она воспринимает её предложение. – Ты со своим умом и красотой займёшь там достойное тебя положение, и мне окажешь большую услугу…
Ольгу Петровну задело то, что на неё смотрят, как на непристроенную, и что её положение небогатой помещицы расценивается, по-видимому, как очень плохое положение. У неё в лице вдруг мелькнуло выражение упорной и злой решимости:
– А где я буду жить?
– Жить можно у нас… пока это не будет тебя стеснять.
– А ты не боишься, что я могу нарушить твоё семейное спокойствие?
– Ты можешь только укрепить его… так как оно сейчас уже нарушено… – сказала Рита, украдкой взглянув на мужа. – У него здесь увлечение, которое причиняет мне много горя.
– О чём вы здесь секретничаете? – спросил, подойдя к ним, Унковский.
– Мы секретничаем о том, что мужчины занялись своими военными делами и совсем забыли о нас, – сказала Ольга Петровна, в первый раз прямо взглянув на него и сейчас же поднялась и стала прощаться.
– Куда же ты? Побудь ещё.
Но Ольга Петровна отказалась остаться.
– У вас, очевидно, очень решительный характер, – заметил Унковский, когда они вышли в переднюю и Ольга Петровна, стоя перед зеркалом, надевала шляпу, принесённую Ритой из будуара.
– Да, это одно из моих свойств.
Она надела поданный ей жакет и лёгким движением расправила плечи и грудь.
– Я очень раскаиваюсь, что уделил много внимания военным делам… – сказал Унковский.
– Итак, вы везёте меня в Кремль? – проговорила Ольга Петровна, не ответив на его несколько игривую фразу.
Она как-то особенно порывисто обняла Риту, стоявшую рядом с мужем, и быстро исчезла за дверью.
Старый генерал был прав: никогда ещё русское общество не было охвачено таким жадным нетерпением, как теперь, в ожидании наступления русских войск в Восточную Пруссию.
Оно было наэлектризовано интересом к тому, что должно было совершиться, какое лицо примет жизнь, когда в неё вольётся совершенно н о в о е содержание – необыкновенное и волнующее.
Общество раздражала медлительность, с которой стягивались к германской границе русские армии: они могли только на двадцатый день после мобилизации вступить в соприкосновение с неприятелем. И лишь по настоянию Франции этот срок предполагалось сократить на пять дней.
И когда нетерпеливым говорили, что нельзя же бросаться в бой, не подтянув резервов, то им возражали, что захватить общество в момент высочайшего подъёма и не дать успеть разрядиться этому подъему – важнее всяких резервов.
– Не тяните, не охлаждайте подъёма, наступайте! Войска рвутся в бой. Народ не простит такой медлительности! – таков был голос общества и части придворных кругов.
Наконец свершилось то, чего так долго, с таким нетерпением ждали, – наступление начала Первая конная армия генерала Ренненкампфа.
Либеральные круги, озабоченные, главным образом, выполнением долга перед союзниками, говорили, что наступление в надёжных руках, что армию ведёт герой, так как Ренненкампф – предмет общей ненависти за свою жестокость при подавлении революционного движения в 1905 году – имел репутацию решительного и беспощадного к врагу генерала. А слава состоявших под его командованием казаков и их нагаек была не менее известна интеллигенции по тому же 1905 году на собственном опыте.
Некоторые представители интеллигенции чувствовали даже какое-то умиление оттого, что казаки являются теперь провозвестниками освобождения Европы от грубой силы германского империализма и, таким образом, находятся в тесном душевном единении с цветом русского общества.
Газеты с восторгом сообщали, что первый же казачий разъезд навёл ужас на немцев, когда эти страшные люди в папахах, с пиками наперевес понеслись целой лавиной, всё уничтожая на своём пути.
Со смехом рассказывали, что немцы уже стали взывать к международному праву и обвиняли русских, что они бросили на Германию полчища средневековых дикарей, которые наводят ужас на Европу, вырезывая всё население, насилуя женщин и не щадя детей.
И когда стало известно, что Ренненкампф ежедневно продвигается на двадцать пять километров в направлении Торн – Кёнигсберг, то заговорили, что дорога на Берлин будет скоро открыта. О Ренненкампфе же говорили как о честном и неподкупном человеке: будучи сам немец, он вёл русские войска против своего народа.
Общество жаждало героев, и говорили, что в эту войну их будет не меньше, чем в войну двенадцатого года.
Дела, как утверждали многие, были бы ещё более блестящими, если бы не медлительность командующего Второй армией генерала Самсонова, который всё ещё ждал своих несчастных резервов и оттягивал момент соединения с армией Ренненкампфа.
Командующий фронтом Жилинский был недоволен Самсоновым за его нерешительность, слал ему раздражённые телеграммы. Следовало, конечно, сменить такого генерала, который не удовлетворяет требованиям главного командования, но было как-то неудобно менять в самом начале. Приходилось оставить его, но от этого у главнокомандующего всё более и более росло раздражение против Самсонова при малейшем его несогласии или противодействии директивам фронта.
Высшие придворные круги тоже выражали нетерпение и досаду и давали понять генералу Самсонову, что поле сражения – не кабинет профессора Академии Генерального штаба, где можно спокойно взвешивать и готовить противовес всем случайностям.
Результатом этого было то, что до сознания командующего Второй армией дошла наконец та истина, что он не в кабинете Генерального штаба, и он отдал приказ о наступлении.
Приезд царя в Москву, совпавший с первым наступлением русских войск, вызвал бурю энтузиазма среди большей части интеллигенции и прогрессивной буржуазии, которая ещё месяц тому назад была в оппозиции к самодержавию.
В факте приезда царя они видели несомненный признак действительной перемены политики власти и желание обратиться к народу с открытым сердцем и с забвением всех старых счётов.
В день высочайшего выхода все улицы Москвы пестрели развевавшимися на утреннем солнце флагами. Толпы столичной публики с ошалелым выражением устремлённости к чему-то необыкновенному двигались густой массой по тротуарам в одном направлении и часто в нетерпении обегали по мостовой шедших впереди.
Автомобили на перекрёстках задерживали ход, образуя длинную вереницу посередине улицы, а сидевшие в них господа и военные в белых перчатках нетерпеливо поглядывали вперёд, как бы не замечая устремлённых на себя взглядов окружавшей и двигавшейся мимо толпы.
Унковские на своей машине заехали за Ольгой Петровной, которая остановилась в своей любимой гостинице на углу Столешникова переулка.
Через пять минут они уже подъезжали к Кремлю. Главы кремлёвских соборов искрились и сверкали золотом за старой зубчатой стеной. А в Кремле, насколько хватало глаз, стоял и двигался народ, тянувшийся куда-то вперёд, чтобы видеть через головы.
Унковские с Ольгой Петровной стали подниматься наверх по плоским ступеням широкого подъезда и по лестницам дворца, устланным красным сукном с медными, начищенными прутьями.
Они уже не могли попасть в Георгиевский зал, где стояла сплошная стена спин, затылков, лысин, шитых золотом воротников.
И только посередине, – где была широкая дорожка-ковёр, – виднелось очищенное пространство, по которому иногда проходили какие-то люди в расшитых золотом мундирах.
Рита с Ольгой Петровной стояли в тесной толпе. Генерал Унковский был сзади них и иногда, наклоняясь к ним, брал женщин под руки, как бы с тем, чтобы охранить их от напора толпы. Ольга Петровна оглянулась на него и осторожно, но решительно высвободила от него свою руку.
Ей была видна часть широкой дорожки и раскрытые молчаливые высокие двери, на которые было устремлено напряжённое внимание всей бывшей в зале массы людей.
Вдруг в Георгиевском зале произошло движение, которое волною прокатилось по толпе; она колыхнулась вперёд, потом отхлынула назад.
В раскрытые двери зала были видны только напряжённо обращённые в одну сторону затылки стоявших там рядами в мундирах людей, которые, казалось, боялись оглянуться, чтобы не пропустить ни одного мгновенья.
Потом внезапно наступила мёртвая тишина. Видно было, как некоторые пригибали ухо рукой, приготовляясь напрячь весь свой слух.
Вдали послышался слабый, – но странный по тому впечатлению, какое он производил на толпу, – голос. Все, нажимая друг на друга, забывая приличия, силились, видимо, даже не расслышать того, что говорил этот голос, а просто услыхать хоть звук его, как что-то необыкновенное.
Какой-то старый, с лысой головой генерал, стоявший сбоку Ольги Петровны, совсем навалился на неё одним плечом, и она слышала над собой его старческое тяжёлое дыхание и табачный запах от его прокуренных усов.
Едва звук доносившегося голоса замер, как все залы, наполненные народом, казалось, одной грудью покрыли его взрывом «ура». От этого крика было больно в ушах, от него дрожали подвески на уходящих вдаль люстрах зала.
Седой купец в длиннополом сюртуке, с розовым лицом и широкой белой бородой, очевидно, старообрядец, стал красным как кирпич от крика, и шея у него готова была лопнуть.
Старый генерал с лысой головой утирал слёзы чистым, только что смятым носовым платком.
Толпа неожиданной волной колыхнулась назад, расчищая дорогу кому-то, кто шёл сюда из Георгиевского зала. Люди, – совершенно обезумев, с глазами, устремлёнными только вперёд, ничего не понимающие, готовые кусаться, если им помешают видеть, – напирали сзади, с боков, расстраивая ряды.
Ольга Петровна вдруг почувствовала необычайное волнение: в дверях зала за толпой она увидела такую знакомую по портретам мужскую голову с боковым пробором и невысокую фигуру человека в военном полковничьем мундире, с голубой орденской лентой через плечо.
Это был император Николай II.
Все с обострённым вниманием смотрели на голову царя, видя перед собой, точно какую-то неожиданность, живую кожу на лице, волосы, морщинки на загорелой коже у глаз и более светлую, незагоревшую верхнюю часть лба, где проходит околыш фуражки. И, как всегда, каждый улавливал странность разницы между тысячу раз виденными портретами и живым лицом. Волосы вместо чёрных, как на портрете, оказались рыжеватыми.
Ольга Петровна едва не забыла посмотреть на императрицу, бывшую в белом со шлейфом платье, в белой шляпе и с длинной ниткой жемчуга на груди. Императрица держалась очень прямо и смотрела перед собой, как будто она боялась отвлечься, и, точно заставляя себя, изредка наклоняла на ходу голову то вправо, то влево, отвечая на ошалелые крики и приветствия. И только на бледных её щеках горели два неспокойных розовых пятна.
Когда шествие вышло на Красное крыльцо, оттуда точно взрыв донёсся внезапный рёв толпы. С ним смешался звон колоколов. Этот рёв шёл волнами, начинаясь откуда-то сзади, нарастал, докатывался до крыльца и, отпрянув, раскатывался по всей площади.
Это толпы, залившие площадь Кремля, увидели в группе одетых в золото придворных небольшую фигуру более скромно одетого в военный мундир человека, который носил звание императора Российской империи.
Бенкендорф, высокий, ещё свежий мужчина с короткой чёрной бородкой, весь расшитый золотом, подошёл к французскому послу и, кивнув в сторону толпы, сказал ему:
– Вот та революция, которую предсказывали нам в Берлине.
Бритый высокий посол Палеолог, с моноклем, вежливо улыбнулся, наклонив голову.
Николай II в просторном полукруге свиты и придворных стоял некоторое время, бледно и нерешительно улыбался, казалось, не знал, что он должен делать – идти или продолжать стоять.
– Вот бы сейчас взял да сказал какое-нибудь слово к народу, – проговорил стоявший в толпе пожилой человек в купеческой поддёвке. – Неужто ничего не скажет?
– Не полагается, – строго заметил его сосед с узкой длинной бородой, в двубортном пиджаке и в сапогах, похожий на старообрядца.
Император действительно ничего не сказал. Он постоял с минуту, оглянулся, точно беспомощно ища, чтобы кто-то другой, а не он сам прервал эту неопределённость.
Это сделал Бенкендорф, двинувшись вперёд. За ним, колыхаясь по ступенькам, двинулись все, сверкая золотом расшитых мундиров, бриллиантами, – по направлению к видневшемуся среди моря человеческих голов помосту с красным сукном, проложенному через площадь к Успенскому собору.
Присутствовавших на этом торжестве особенно тронуло одно обстоятельство, ещё более подчеркнувшее доверие, с каким царь явился перед московским народом: нигде не было видно полиции.
Действительно, это было так, потому что московские власти, идя навстречу открытому народному сердцу и не желая оскорблять его недоверием, распорядились всю полицию нарядить в штатское платье.
Улицы Москвы, хотя ещё и пестревшие флагами, к вечеру начали принимать обычный вид. Только публика, как бы не желая расстаться с торжественно-праздничным настроением, слонялась густыми толпами по улицам, заполняя все тротуары, от Кремля.
Из окна маленькой квартирки на Никитской улице, перевесившись на подоконник, смотрели на расходившийся народ две молодые женщины, видимо, ожидая возвращения кого-то.
В глубине комнаты, с обеденным столом и пианино около стены, сидел пожилой человек с небритым подбородком, в пиджаке и смазных сапогах, по виду рабочий.
Одна из женщин с молодыми волнистыми волосами, с простой прической, в синем летнем платье с белым горошком, отошла от окна и сказала с досадой:
– Я не понимаю, чего человек ходит! Чуть не с утра ушёл. Уж ему-то, кажется, меньше всего может доставить удовольствие это зрелище. Иван Лукич, чаю хотите?
– Что ж, не откажусь, пожалуй, – сказал человек в пиджаке.
– Ты очень эгоистична, Маша, – сказала её подруга, живо соскочив с окна. Она была быстрая, весёлая, с чёрными остриженными волосами, которые вились у неё, как у цыганки.
– Ну, уж кто больше эгоистичен, я не знаю. У него манера всюду ходить одному. Ему в голову не придёт, что мне, может быть, тоже меньше хотелось бы торчать на кухне и больше быть полезной в другом месте…
– Нет, оно, конечно, товарищ Черняк нескладно поступает, – сказал старичок в пиджаке, – в кухне-то всякая может сидеть, а у нас народу почесть совсем не осталось. Нас и так потрепали здорово, а сейчас кто чуть сомнителен, так прямо на передовые позиции отсылают, и говорят, будто есть тайное предписание ставить на самые опасные участки.
– Вот! – продолжала Маша, подкреплённая этой поддержкой, – он это прекрасно понимает. Перед чужими он готов вот так расстелиться, – раздражённо сказала Маша, – а к своей жене ему как будто стыдно быть внимательным. Он что-то делает, уходит до трёх часов ночи, а я должна сидеть, ждать его и, как поповна, развлекаться музыкой.
Маша взяла со стола попавшиеся под руку ноты и свернула их в трубку.
– О делах партии я часто узнаю из чужих рук. Иван Лукич – свидетель.
Она трубкой нот указала на старичка и бросила их на старенькое пианино.
– Он слишком успокоился на мысли, что в моей супружеской верности не может быть никаких сомнений, и поэтому спокойно можно делать своё дело. А у меня тоже есть самолюбие…
– А как он отнёсся к тому, что ты едешь со мной?
– Никак. Очевидно, думает, что это пустые разговоры… Кажется, пришёл, – сказала Маша, насторожившись.
Действительно, в передней раздался короткий звонок. Маша, бросив полотенце, которым стала было перетирать посуду, пошла открыть.
Через минуту в комнату вошёл высокий человек в офицерской гимнастёрке с погонами, в очках и с волосами, гладко зачёсанными назад.
Это был Дмитрий Иванович Черняк, муж Маши, тот, которого встретили Валентин с Владимиром.
Он сощурил глаза, несколько боком, через очки оглянул сидевших в комнате и молча, без улыбки пожал руку Саре и Ивану Лукичу. Потом, не садясь и потирая руки, стал ходить по комнате, изредка взглядывая на Машу, как делают мужья, когда поссорятся с жёнами и не могут пересилить себя и первыми подойти для примирения.
Он имел тот непривычный для других и для самого себя вид человека, только что переменившего штатскую одежду на военную и надевшего всё новое. Рукава гимнастёрки ещё не смялись в привычные складки, необмявшиеся сапоги мягко скрипели в голенищах новой кожей и стучали по полу не обтёршимися ещё каблуками.
– Омерзительное зрелище! – сказал Черняк. – Этот всеобщий восторг вызывает тошноту. Когда обыватель торжествует, я не знаю, куда деваться от отвращения… А он вышел на Красное крыльцо и даже не знает, что ему делать.
Иван Лукич только усмехнулся, безнадёжно махнув рукой.
Маша села за стол и начала разливать чай, никак не отзываясь на слова мужа.
Она сидела за самоваром, как будто не слышала и не слушала то, о чём говорил Черняк.
– Может быть, ты и мне стакан чаю нальёшь? – сказал Черняк, остановившись за спиной Машиного стула.
– Почему же ты не сказал сразу?
– Я думал, что ты сама догадаешься.
– Я забыла, что жена должна сама обо всем догадываться и ловить желания своего господина.
Сара, сделав большие глаза, с раздражённым упреком смотрела в упор на Машу и всеми силами делала ей знаки, чтобы та не затягивала ссоры. Но Маша нарочно не взглядывала в её сторону.
Черняк пожал плечами, отошёл от её стула и продолжал:
– Говорят, что сегодня в Кремле не было никакой охраны, потому что, видите ли, народ так обожает своего монарха и так велик патриотический порыв, что никакие покушения невозможны. Очень может быть. Я вполне склонен этому верить. Я видел ошалелое стадо, которое с выпученными глазами вопило и кричало «ура».
– Э, милый, – сказал Иван Лукич, – ветер легко меняется. А капля камень долбит. Вот и мы будем долбить своё.
Он в это время наливал чай из стакана на блюдечко, потом, утерев ребром ладони усы, стал пить, осторожно откусывая передними зубами маленькие кусочки сахара.
– Допреж этого я садовником был. Бывало, финики сажаешь, посмотришь – косточка, как камень, как из неё что-нибудь может пробиться? А, глядишь, через какой-то срок беленький росточек начинает наклевываться.
– Конечно, я понимаю, что сейчас это просто психическая зараза. Но она очень широко и глубоко пустила корни, – сказал Черняк.
Он дошёл до дальней стены комнаты и, повернувшись, остановился там.
– На днях я встретил одного из тех людей, в которых никак нельзя было, казалось бы, сомневаться. И что же, он цинично заявил, что уверовал в бессмертие души и загробную жизнь. Я везде сталкиваюсь с этой жуткой реакцией. А ведь это был человек необычайной силы характера, с невыразимым спокойствием и странной способностью подчинять себе людей, и в результате – новый ренегат! Этот человек – Андрей Шульц, его кличка. Ты ведь, кажется, знаешь его? – обратился Черняк к Маше, как бы не замечая её настроения.
– Знаю, – сказала Маша, не взглянув на мужа.
– Ничего, милок, это всё соскочит скоро, – сказал Иван Лукич, осторожно отодвигая допитый стакан и утирая рукой седые усы.
Он поблагодарил Машу и взял с подоконника свой картуз, собираясь уходить.
– А кадеты и буржуазия думают сейчас, что власть за их послушание даст им реформы после войны. Им кроме реформ ничего и не надо. Но ведь их всё равно надуют. Тогда другое будут кричать. Только толку от них всё равно не много, потому что кричат они больше по привычке, от своих дедов и отцов, и сами не замечают, что они уж давно жирком обросли и настоящей революции боятся, как чумы. А что до крепких людей, то у нас их хватит, – сказал Иван Лукич, – ты ведь сам не из слабых.
Он пожал своей корявой рукой руки хозяев и ушёл, уже по дороге надевая свой мягкий старый картуз.
Черняк продолжал ходить по комнате. Маша сидела и, подпёрши кулаком щёку, смотрела мимо самовара в окно перед собой.
Сара, сдерживая ироническую улыбку, взглядывала то на Машу, то на Черняка.
– Ну, что же вы в самом деле! – сказала она наконец. – Будет вам дуться! Дмитрий Иванович, слышите?
– Я нисколько не дуюсь. Я пробовал разговаривать… она почему-то молчит и… дуется.
Маша переменила позу и вздохнула.
– Нет, – сказала они, – это несколько серьёзнее, чем ты думаешь. Когда один перестанет понимать другого, тогда… – Она пожала плечами. – Тут уж ничего не сделаешь.
Черняк остановился, некоторое время смотрел на жену и наконец с расстроенным видом сказал:
– До чего может быть жестока и бессердечна женщина, когда ею овладевает какая-нибудь… идея.
– Вздорная идея, – хотел ты сказать, – иронически прибавила Маша, повернувшись на стуле в сторону мужа.
– Не вздорная, а… упорная. Я тебе никогда ни в чём не мешал.
– Н е м е ш а т ь мне может каждый посторонний человек, а близкий человек, мне кажется, не должен ограничиваться только тем, чтобы не мешать.
Сказав это, Маша раздражённо повернулась и опять села в прежней позе, спиной к мужу и лицом к окну.
Черняк некоторое время смотрел на неё, улыбаясь, потом подошёл к столу, положил ладонью вверх руку, как бы надеясь, что Маша взглянет на него и, рассмеявшись, положит свою руку в его раскрытую ладонь.
Сара с гримасами нетерпения щипала под столом её ногу. Но Маша не улыбнулась и руки не положила.
Черняк подождал, потом отошёл; лицо его стало грустно.
– Когда женщина перестаёт любить, она всегда для своего оправдания придумывает предлоги, чтобы свою вину свалить на того, к кому у неё исчезло чувство, – сказал он.
– Может быть, нужно потрудиться узнать, отчего у женщины исчезло чувство? – сказала Маша. – Она перестанет любить, когда эта любовь не даёт ей жизни и когда тот, кого она любит или… любила, не хочет этого понимать в силу своего эгоизма.
– Ну вот, пошло, поехало! – замахал руками Черняк. – Ну, какой у меня эгоизм! Может быть, известная рассеянность и чрезмерное увлечение своим делом. Но никак не эгоизм, ты прекрасно это знаешь. И ты сейчас из всех сил стараешься меня н е л ю б и т ь, а когда я уеду на фронт, вероятно, не раз поплачешь, потому что как-никак, а мы с тобой пять лет уже прожили.
– Это моё дело, – сказала Маша, и вдруг у неё глаза наполнились слезами, она засмеялась от досады и уже по-настоящему расплакалась, уронив голову на стол.
Черняк подошёл к ней, обнял её за плечи и, поцеловав в голову, сказал:
– Вот так-то лучше. Это н а м больше подходит.
– Помирились, помирились! – закричала Сара, захлопала в ладоши и затопала ногами.
– И не думала даже! – сказала Маша, подняв мокрое от слёз лицо. Потом прибавила: – В наказание тебе я, уже без шуток, еду с Сарой на зиму в Петербург и поступаю на курсы.
– Сговорились уже?
– Ничего не сговорились!
– Ну, хорошо, только не забывайте совсем и не бросайте вашего эгоиста. Вы прекрасно знаете, что он хоть и рассеян, хоть и не любит вас, но вы – о д н а у него…
Митенька Воейков, сначала было обрадовавшийся своему освобождению от военной службы, скоро почувствовал гнетущую пустоту, в особенности когда стало известно о начавшемся наступлении Ренненкампфа в Восточной Пруссии.
Тишина деревни давила его. Была только надежда на Валентина, что он что-нибудь придумает и вытащит его отсюда. Митенька даже написал ему и просил его содействия.
Наконец от Валентина пришёл ответ. Митенька разорвал конверт, торопливо пробежал письмо, и во всей его фигуре выразилось беспомощное отчаяние и досада.
– Ну что это! Как он глупо рассуждает! – воскликнул Митенька, в отчаянии шершавя волосы на макушке.
Валентин писал ему, что мог бы устроить его на службу в Петербурге, но не решился этого сделать, потому что эта служба в правительственной организации, а он хорошо знает отрицательное отношение Митеньки ко всякой службе государству.
Митенька схватил ручку и написал Валентину телеграмму, в которой говорилось, что он просит устроить его в каком угодно учреждении, лишь бы выбраться из деревни.
Через два дня Митенька, получив положительный ответ и попросив Житникова взять на себя управление его имением, уже подъезжал к Петербургу.
Не только Москва, издавна славившаяся своим энтузиазмом, проявляла высокий патриотический подъём, но даже холодный, сдержанный Петербург вышел из привычного чинного спокойствия.
Правительству не только не пришлось искусственно подогревать настроение столичной публики, а напротив – оно оказалось вынужденным призывать её к спокойствию, так как по целым дням весь Невский проспект был запружен патриотическими манифестациями. Дамы с зонтиками, интеллигенты в шляпах, торговцы, служащие шли с портретами и развевающимися на ветру флагами. За ними, перескакивая с тумбы на тумбу, бежали мальчишки.
Все эти манифестации с пением гимна, с криками «ура» проходили к Адмиралтейству с его золотой иглой, поворачивали мимо решётки Александровского сада и вливались в море Исаакиевской площади, где с балконов гостиницы «Астория» раздавались патриотические речи ораторов.
Так ходили целыми днями, забросили службу и все дела. Петербургский градоначальник даже принуждён был опубликовать обязательное постановление, гласившее, что продолжение манифестаций не только не приносит пользы делу, а отвлекает от работы: «Граждане, объятые горячим желанием служить родине, должны искать применение своим силам в плодотворном труде. Манифестации же, свидетельствующие о том, что их участникам нечего делать, впредь допускаться не будут».
Но это не помешало проявлять восторг подъёма в других местах. В театрах перед началом представления играли по требованию публики гимны всех союзных держав, кричали «ура», хлопали и стояли в продолжение часа, как на церковной службе.
Чувство подъёма требовало реального приложения сил, требовало деятельности.
Женщины и те из мужчин, которым удалось избежать отправки на фронт, были полны горячей жажды работы.
Люди инициативы с головой ушли в обсуждение форм обслуживания фронта и тыла.
Люди, не обладавшие даром инициативы, – мужчины и женщины – готовы были с восторгом к чему угодно приложить свои силы.
Одни собирали пожертвования, составляли списки семейств запасных, делали индивидуальные пакеты, другие работали в различных комитетах, третьи, чтобы поддержать живую связь тыла с фронтом, собирали солдатам подарки – махорку, образки и евангелия.
Девушки и женщины самого высшего круга рвались в лазареты, проходили краткосрочные курсы сестёр милосердия и с восторгом готовились к самой чёрной и страшной работе среди крови и разорванного солдатского тела. Жизнь, проводимая прежде состоятельными женщинами в полном отсутствии обязательного труда, получила вдруг на редкость интересное содержание с обязательно занятыми часами, а главное – внесла в обиход опять-таки что-то совершенно н о в о е, чего прежде не было.
Если прежде для женщины высшего круга было принято чуждаться всякого напряжения, то теперь стало модным уставать от работы, ходить пешком и носить самый простой костюм. Тем более что пример этого подала сама императрица, а за ней весь двор, где женщины в большинстве надели простые коленкоровые платья с красным крестом на груди чёрного передника.
Понимающие толк в деле, конечно, и в этом костюме скоро сумели устроиться так, что на них мужчины обращали внимание даже больше, чем в обыкновенных платьях.
Самая интересная, захватывающая работа для женщин высшего круга была в подготовке к приёму ожидавшихся со дня на день раненых.
Первых раненых, в виде подарка обществу, обещали непременно привезти в столицу.
Отдаваться делу войны стало насущной потребностью столичной публики.
Если в Москве деятельность направлялась по самостоятельной общественной линии, то в Петербурге, где сконцентрирована была власть и двор, эта деятельность носила характер более тесного сотрудничества с властью, почти слияния с нею. Здесь каждая организация стремилась стать правительственной или находящейся под покровительством какой-нибудь высочайшей особы, потому что теперь общение с властью стало уже не зазорно, а даже почётно.
Кроме этой новой деятельности, с призывом в войска освобождалось много мест и должностей, и каждый из заинтересованных в получении работы с утра хватался за газеты и прежде всего пробегал объявления о вакансиях, потом писал письма или бежал хлопотать лично.
Всё это вместе взятое придавало новый вид жизни, вносило спешку, напряжённость и лихорадку во все действия даже медлительных и неповоротливых прежде людей.
Валентин поехал на вокзал встретить Митеньку, чтобы отвезти его к Лазареву, по инициативе которого возникла новая организация «помощи жертвам войны».
Накануне ещё стало известно, что прибывает первый транспорт из Восточной Пруссии.
Это прозвучало, как возбуждающая весть о том, что пожар войны разгорелся уже как следует. Боялись только, что обманут и раненых отправят в Москву. Но многие, успокаивая, говорили, что этого не может быть, так как столица имеет на них больше прав.
Жажда видеть своими глазами результат того, что там делалось, где одни люди убивали других, была так велика, что не только перрон Царскосельского вокзала, а и вся площадь перед ним была запружена народом.
Бесконечная толпа народа белела от только что полученных газет, которые разворачивали особенно нервно и поспешно.
Какой-то господин в котелке держал развёрнутую газету в руках, в одной из которых была палка с серебряным набалдашником, и вслух прочитывал наиболее яркие места из телеграммы о победе генерала Ренненкампфа под Гумбиненом.
Вокруг него образовалось кольцо слушателей. Они напряжённо ловили каждое слово: одни пригибали ухо рукой и досадливо морщились на городской шум, другие приподнимались на цыпочки и взглядывали на читавшего через головы впереди стоящих.
Ближе всех к читавшему стоял румяный купчик с соломенной шляпой на затылке, особенно горячо отзывавшийся на чтение телеграммы.
– У Бель-дер-вейт-шена, близ Сталупенена, – читал господин в котелке, помогая себе головой выговаривать трудное название, – наши войска захватили семь орудий и двенадцать зарядных ящиков. Дух войск превосходный… Фронт сражения растягивается на тридцать вёрст.
– Ого! – сказал купчик, возбуждённо оглядываясь на слушавших. – Значит, пошло дело! пошло!
– … в Лыке нами захвачен фураж… в казначействе пятьдесят тысяч марок.
– Здорово!
– … неприятель просил перемирия для уборки раненых, ему в этом отказано.
– Правильно. Ещё чего захотели!
Не успевшие попасть в вокзал дамы с зонтиками становились на возвышении подъездов, каменных оград, вскакивали даже на тумбы. Глаза всех жадно были устремлены в одном направлении: на двери вокзала, из которых должны были нести раненых на носилках.
– Вы знаете, – возбуждённо говорила беловолосая девушка своему спутнику в коротком пальто, – я сейчас совсем не боюсь вида крови. Почему это? Ведь прежде я не могла смотреть на порезанный палец. Что это значит?
Она вскидывала глаза на своего спутника и неспокойно оглядывалась по сторонам, встречаясь взглядами, с теми, кто смотрел на неё в тесной толпе. Мужчина вежливо, но рассеянно что-то отвечал ей, и его глаза тоже неспокойно бродили по сторонам.
– Городской голова прибыл… Член думы… Градоначальник…
– Где? Где? – слышались торопливые вопросы людей, боявшихся не увидеть во всех подробностях это зрелище.
Митенька Воейков приехал с предыдущим поездом, пришедшим на полчаса раньше, чем поезд с ранеными. Валентин в белой панаме, возвышавшейся чуть не на целую голову над толпой, пробирался к поезду.
Он увидел Митеньку в тот момент, когда тот с несколько растерянным видом отвечал носильщику, сколько у него мест багажа, и никак не мог вспомнить, сколько именно.
– Видишь, как мы тебя встречаем, – ты весь город взбаламутил своим приездом, – сказал Валентин, показав на стоявших вдоль перрона дам с цветами и на оркестр музыкантов.
Митенька только растерянно посмотрел на цветы и ничего не понял.
– Спасибо, что встретил меня, а то я совсем потерялся бы тут, – только сказал он.
– Ну, пройдём туда и немного посмотрим, – сказал Валентин, пробираясь в тесноте. И вдруг остановился около одной группы, состоявшей из дамы лет тридцати пяти, толстого мужчины в белой панаме и двух девушек, очень похожих друг на друга, в одинаковых шляпах с пригнутыми полями. С ними стоял ещё господин с длинными волосами пиита и лишённым всякой растительности лицом.
Дама подняла на остановившегося перед ней Валентина тёмные глаза, затенённые полями шляпы, и по её тонкому, как бы прозрачному лицу промелькнуло что-то похожее на бледную улыбку. Страусовые перья на её шляпе заколыхались, и зашуршал шёлк её костюма.
– Разве вы вообще существуете ещё на свете? – сказала она.
– Пока – да, – ответил Валентин, сняв шляпу и целуя её руку. – Я давно не был в Петербурге. А сейчас вышел встретить своего приятеля, снабжённого чрезвычайными полномочиями, – и он представил покрасневшего до ушей Митеньку.
– Буду рада, если заедете, – сказала дама, и на её бледном лице опять промелькнула тень улыбки.
– Кто это? – спросил Митенька, когда они отошли.
– Эта мадонна интеллектуального Петербурга со своей свитой. А муж у неё, как видишь, – должно быть, пудов на семь весом и зарабатывает около двухсот тысяч в год. Это фабрикант Стожаров. Человек с большим будущим.
Площадь перед вокзалом была уже сплошь затоплена народом, и на ней, как лодки, затёртые льдинами во время ледохода, стояли приехавшие за ранеными кареты скорой помощи с красным крестом, а дальше автомобили и экипажи.
Мальчишки, постоянно сгоняемые полицейскими, взбирались на деревья, на соседние ограды. Даже на крышах у слуховых окон ближайших к вокзалу домов стояли какие-то люди.
До прихода поезда оставалось всего несколько минут, и на перроне у всех было настроение нетерпеливого, взвинченного ожидания.
Все теснились плечом к плечу, переговаривались и поглядывали на рельсы и на тупик в конце их, где стояли лужи от нефти. Здесь должен будет остановиться поезд, и из него будут выходить поддерживаемые сёстрами люди с забинтованными марлей головами и руками. Может быть, даже будут выносить у б и т ы х.
Утреннее солнце, пробиваясь сквозь кое-где выбитые стекла перронного навеса, бросало пыльные столбы света на разноцветную толпу.
Стоявшие у края платформы с цветами, в ожидании поглядывая вдаль, переговаривались взволнованно-пониженными голосами.
В толпе произошло какое-то движение. Головы всех беспокойно стали поворачиваться из стороны в сторону, как бы ища причины этого движения.
Музыканты с большими трубами не спеша надели их на шеи. Кто-то торопливо крикнул:
– Идёт! Поезд идёт!
Толпа колыхнулась.
Медные духовые инструменты, оглушая близстоявших и наполняя звуками высокое пространство перрона под стеклянной крышей, заиграли марш.
И как будто в такт музыке, выпуская струйкой белый дымок, вдали на загибе пути показался маленький, быстро увеличивавшийся поезд.
Взгляды всех приковались к нему и к флагу красного креста, трепетавшему над крышей переднего вагона.
Бледная дама, к которой подходил Валентин, ни к кому не обращаясь, сказала тихо, как бы сама себе:
– Душа человеческая перерождается от соприкосновения с таинственным миром страдания и смерти.
Стоявшие с ней девушки с восторгом слушали её, как пророчицу, от которой ждут слов мудрости. Но она больше ничего не прибавила.
Когда поезд медленно остановился и замолкла музыка, почувствовалась минута крайнего напряжения. Взгляды всех приковались к дверям вагонов, из которых должны были показаться те, ради которых собралась вся эта публика.
А когда в дверях ближнего вагона засуетились санитары и показалось на носилках бледное, как у покойника, лицо, с головой, забинтованной полосками белой марли, у толпы вырвался вздох удовлетворённого любопытства.
Дамы, забыв приличия, рвались увидеть ближе эту марлю. Толпа расступилась перед санитарами, нёсшими носилки.
Глаза всех жадно приковывались к тому, что лежало на них.
Все ждали, не удастся ли увидеть трупы убитых. И когда из заднего вагона, напрягаясь шеями до красноты, санитары спустили два гроба, – всё затихло. Несмотря на то, что гробы были закрыты, женщины с напряжённым любопытством потянулись к ним.
Какая-то полная блондинка в белой шляпе с розовыми цветами с выражением ужаса и страдания ухватилась за руку своего спутника и в то же время вся подалась навстречу выносимым длинным забитым ящикам, широким с одного конца и узким с другого.
Потом опять заиграла музыка, на перроне раздавались торжественно-скорбные и умиротворяющие звуки похоронного марша. Глухой говор толпы, донёсшийся с площади, показал, что там увидели первые носилки.
Печально-торжественные звуки марша вносили струю мягкого лиризма в настроение всей толпы. Каждому представлялась красиво погибшая на поле битвы молодая жизнь, которую так же красиво, под звуки музыки, оплакивают те, кто их любил: быть может – старая мать, быть может – молодая девушка.
Когда скрылись последние носилки, толпа точно прорвалась и начала безостановочно выливаться из вокзала на площадь. Некоторые торопливо, жадно взбирались на возвышение подъёма, чтобы ещё раз увидеть хоть издали марлю на забинтованных головах.
– Вот как тыл чтит своих героев, – сказал какой-то важный мужчина в шляпе, которого в толпе называли членом Государственной думы.
Митенька с Валентином тоже пошли на площадь.
– Ты не встречал Нину Черкасскую? – спросил Митенька. – Ведь она здесь.
– Нет, не встречал ещё, – ответил Валентин.
Валентин повёз Митеньку к Лазареву, чтобы устроить его на службу в только что организованное правительственное учреждение.
Было свежее, ясное августовское утро, одно из тех, когда при голубом небе и редких белых облаках на нём с Невы дует холодный ветер.
Невский проспект при этом ясном, как бы разряженном свете пестрел полотном парусинных навесов с зубчатыми краями над окнами магазинов, шляпами, зонтиками, котелками публики, густой массой шедшей по широким каменным плитам тротуаров.
И далеко уходила, всё уменьшаясь, перспектива двух линий домов, залитых ярким солнцем, и в конце этой перспективы сверкала золотом адмиралтейская игла над кудрявой зеленью Александровского сада.
А когда проехали мимо тёмной громады Исаакия с его колоннами и летящими ангелами и выехали к Неве, перед глазами путников точно раздвинулся занавес и раскрылся весь Петербург: набережные в граните, мосты, дворцы и широкая гладь Невы, пестревшей судами и флагами. Маленькие пароходики с парусинными навесами для публики сновали, бурля за собой воду и то и дело давая тонкие свистки.
Вдали неподвижным призраком темнел посередине реки серый броненосец с торчащими спереди над палубой длинными жерлами орудий.
Учреждение, где работал Лазарев, помещалось в новом, только что выстроенном доме. На лестницах ещё не было перил, и их заменяли зыбкие полоски тесин.
По серой, закапанной извёсткой лестнице спускались и поднимались какие-то люди в военной форме с портфелями. На площадке четвёртого этажа Валентин открыл широкую дверь, на которой ещё не было ручки. Они прошли по загибающемуся коридору и вошли в небольшой кабинет с письменным столом в виде американской конторки с ящичками. Около широкого окна сидела дама в чёрном и, облокотившись локтями обеих рук на доску пишущей машинки, задумчиво смотрела в окно, видимо скучая от отсутствия работы.
Другая дверь кабинета в то же мгновение отворилась, и в кабинет размашисто-быстро вошёл высокий человек в защитном френче, высоких военных сапогах с ремешками на голенищах, с несколько длинными ногами и руками. У него были светло-серые глаза, высокий откинутый назад лоб и неопределённая, блуждающая улыбка.
Он встретил приятелей шумно. Не зная Митеньки, он отнёсся и к нему с таким же оживлением, как и к Валентину, причём он даже почти не посмотрел на Митеньку, как будто ему было интересно не то, что представляет собой личность данного человека, а то, что эта личность своим присутствием увеличивает количество людей, заинтересованных в е г о деле.
Манера Лазарева размашистыми шагами ходить во время разговора по комнате, с улыбкой хлопать по плечу собеседника – говорила Митеньке, что перед ним простой и приятный человек. И только острые светло-серые глаза Лазарева несколько разряжали это впечатление.
– Ты успел уже надеть форму? – сказал Валентин, наморщив по своей привычке складки на лбу и глядя на Лазарева.
– Да, да, дело уже идёт, – сказал тот оживлённо. – Вот, видишь, у меня секретарь. Познакомьтесь, – и он указал на скучавшую за машинкой даму.
– Мне кажется, тебе это не очень идёт, – заметил Валентин.
– Что? – спросил почему-то испуганно Лазарев.
– Да вот, военная форма.
– О, ничего, пойдёт, – сказал он успокоенно.
В самом деле, френч сидел несколько нескладно на узких плечах и впалой груди Лазарева при его высоком росте. Видно было, что он небрежно относится к костюму, так как одна пуговица, та, которую расстёгивают, чтобы просунуть руку во внутренний карман, уже моталась на ниточке.
– Ну, остальные сейчас соберутся. Что за глупая манера – опаздывать.
Он с блуждающей улыбкой повернулся к Валентину и некоторое время смотрел на него, потом сел на стоявший против Валентина стул.
– Ты – главная ось в машине, – сказал Лазарев, положив руку на колено Валентина. – Но какой же твой взгляд на войну?
– Взгляд обыкновенный.
– Но масштаб войны, Валентин, ты понимаешь?
– Масштаб необыкновенный.
– Словом, нам дела хватит.
– Мне кажется, ты заблуждаешься относительно меня, – сказал Валентин.
– То есть? – спросил, насторожившись, Лазарев.
– Вряд ли я буду полезен тебе. У тебя есть определённая своя цель, а у меня цели нет.
– Вот ты и будешь служить моей цели, – сказал, весело засмеявшись, Лазарев, оглянувшись за подтверждением своей мысли на Митеньку.
Валентин курил трубку и молча смотрел на него.
– Я ведь кое-что понимаю в людях. Ты – сила, а всякая сила мне нужна и полезна.
Валентин всё так же молча курил и смотрел на Лазарева.
– Не мне, конечно, а делу, – сказал тот, смешавшись и как-то тревожно взглянув на молчавшего Валентина, как будто перед ним действительно была сила, разгадать которую он не мог.
– Я привёз тебе человека с огромным организаторским талантом, которому только внешние обстоятельства мешали до сих пор применить к делу свой дар, – сказал Валентин Лазареву, представляя ему Митеньку.
– Великолепно, – вскричал Лазарев и, обращаясь к Митеньке, проговорил весело: – Если он не хочет, пусть его, тогда мы с в а м и будем делать дело.
Он обратился к Митеньке с открытой приятельской улыбкой, как бы шутливо заключая с ним союз против Валентина. И Митенька почувствовал вдруг прилив чувства дружбы и признательности к Лазареву.
Он ожидал, что первая встреча с будущим начальством будет неловкой, несколько унизительной. И вдруг человек, от которого ему предстояло зависеть, оказался таким п р о с т ы м и добрым малым.
Митеньку только испугала рекомендация Валентина, наделившего его организаторским талантом. Но он побоялся отрицать в себе этот талант.
– О, у нас будут большие дела, – сказал Лазарев. – Ты пожалеешь когда-нибудь. Мы предполагаем ещё расширить дело.
– Но дело прежде всего в том, что я уже призван, – сказал Валентин, – и скоро надену офицерскую форму.
– Что ты говоришь? Как досадно!
В это время пришли те, кого он ждал. Один – высокий блондин в военном френче с золотыми погонами. У него было узкое, светлое, сухое лицо. Это был секретарь того сановника, через которого предполагалось провести расширение зарождавшейся организации.
Другой был весёлый, смешливый журналист; здороваясь с Лазаревым, он хлопнул его по плечу, назвав превосходительством, повернулся на одной ноге и только тогда, сделавшись несколько серьёзнее, поздоровался с незнакомыми ему – Валентином и Митенькой.
Он ни одной минуты не мог быть без движения. Оставив в покое Лазарева, он подошёл к скучающей даме и пожалел её за то, что она так мучает себя работой.
Дама кисло улыбнулась.
Третий был молчаливый, серьёзный человек, без улыбки, внимательно слушавший Лазарева.
Лазарев пригласил всех в соседнюю комнату, где был стол для заседаний.
Пока он рассаживал участников совещания, бегал к письменному столу за недостававшими карандашами, он имел торопливый вид хозяина, старавшегося не заставить гостей скучать в ожидании и не потерять интереса к предстоящему делу.
Но когда все уселись и совещание началось, он вдруг переменился. Исчезла суетливая улыбка доброго малого. Лицо стало официально холодно.
И когда весёлый журналист, всё ещё продолжавший относиться к заседанию, как к весёлому развлечению, наклонился к молчаливому человеку и шёпотом стал что-то говорить ему со смеющимися глазами, Лазарев посмотрел на него, выждал некоторое время и официальным тоном сказал:
– Может быть, нам выйти с соседнюю комнату? Мы вам мешаем?
Журналист покраснел, обиженно пожал плечами и притих.
Лазарев помолчал с минуту, и вдруг лицо его прояснилось. У него появилось уже другое выражение – официальной, мягкой вежливости, какое бывает у сановников.
Он начал говорить о необходимости расширения плана деятельности организации на первых же шагах, в предвидении будущего.
– Я не пригласил нашего патрона на это заседание, – сказал он, – потому что лучше преподнести ему все в готовом виде. – Потом, помолчав, прибавил: – Я думаю, что собравшиеся здесь лица будут достаточно скромны, чтобы мы имели возможность говорить обо всем и совершенно ясно формулировать свои мысли.
Все ответили молчаливым наклонением головы, а Митенька почувствовал ощущение тайной гордости оттого, что он присутствует на совещании, где от участников требуется сохранение тайны. И он от признательности к Лазареву за доверие хотел всем своим видом показать, что не обманет этого доверия, оказанного ему. В продолжение всей речи Лазарева он смотрел на него взглядом человека, напряжённо следящего за речью оратора и оценивающего её достоинства, тогда как другие слушали большей частью с рассеянным видом. Журналист что-то рисовал на лежавшем перед ним листе бумаги, так и этак повёртывая голову. Сухой и прямой секретарь сановника безразлично смотрел перед собой. А Валентин, отодвинувшись от стола и вытянув ноги на ковёр, ковырял свою трубку и продувал её.
Лазарев, видя внимание Митеньки, естественно, больше всего обращался к нему.
Митеньке же эти постоянные обращения Лазарева были приятны, потому что они как будто делали его одним из главных членов совещания. Но в то же время он боялся, как бы Лазарев не попросил его высказаться, а он, сколько ни делал усилий, не мог ничего придумать.
– Таким образом, в нашем ведении окажутся все отрасли жизни, – говорил Лазарев, – это будет своего рода универсальное министерство. Война будет несомненно на территории Польши… Конечно, мы разобьём Германию, – поспешно прибавил он, когда секретарь сановника на последней фразе перевёл на него свои белёсые, ничего не выражающие глаза. – Для этого достаточным доказательством является наша крупная победа при Гумбинене. Но… надо допустить и такое положение, что польское население будет разорено, что оно будет выселяться из районов войны… Отсюда наша универсальная деятельность в смысле питания, лечения, размещения, перевозок, оказания юридической помощи и т. д. Недостатка в людях с инициативой у нас не будет, – сказал Лазарев, с улыбкой оглянув сидевших за столом, как бы этим зачисляя их в круг людей с инициативой. – У нас кроме того будут впоследствии два средства привлечения энергичных, преданных делу людей: деньги и отсрочки…
– Два м о щ н ы х средства, – вставил всё время молчавший и куривший трубку Валентин.
Он сказал это так значительно, что все даже оглянулись на него. А Лазарев, разгорячённый своей речью, посмотрел на него, ожидая, что он ещё скажет. Но Валентин продолжал курить и смотреть перед собой.
– Ну, хорошо, – два мощных орудия, – повторил Лазарев.
Валентин, не выпуская изо рта трубки, одобрительно кивнул головой.
Лазарев кончил и спросил, имеются ли у кого-нибудь вопросы.
Этого больше всего и боялся Митенька.
И странное дело: он, всё время напряжённо слушавший, не мог придумать ни одного вопроса, в то время как остальные, совсем, по его мнению, не слушавшие, стали наперебой предлагать вопросы докладчику.
А весёлый журналист, кончив рисовать и отодвинув от себя лист, сказал:
– По существу дело совершенно ясное – образование такой правительственной организации необходимо в параллель общественным, чтобы общественная активность не противопоставлялась в глазах общества правительственной пассивности.
И он тонко улыбнулся.
Когда все разошлись, Лазарев, сделавшись опять славным малым, открытым и простым, освобождённо вздохнул и сказал:
– Признаться сказать, меня беспокоил этот бесстрастный немец, но теперь ясно, что он пойдёт с нами. – Потом, улыбнувшись, прибавил: – Настало время неограниченных возможностей для способных людей, как сказал какой-то очень способный человек. Всего неделю тому назад я поступил сюда простым служащим, и меня определили в статистический отдел… я уже сейчас показал им «статистический отдел», а через три месяца они увидят, что может сделать в такое время способный человек. Когда история делает крутые повороты, тогда легко умным людям стать на первые места. Этот путь будет повернее того, каким с тобой шли мы вначале.
– А разве мы с т о б о й шли? – спросил спокойно Валентин.
Лазарев, насторожившись, посмотрел на Валентина.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я только спрашиваю, а не говорю, – ответил так же спокойно Валентин.
Митенька не знал, про какой путь говорил Лазарев, но ему было досадно на это каменное упорство Валентина и его неподатливость перед таким милым и простым человеком, как Лазарев. Ему даже хотелось сказать Лазареву что-нибудь приятное, чтобы сгладить ту шероховатость, какую вносил в их беседу Валентин.
Из всех манер Валентина обращаться с Лазаревым видно было, что он как будто насквозь видит все тайные движения его души и расценивает его очень невысоко, а главное, всей своей манерой обращения с ним, не стесняясь, показывает это.
Митенька втайне завидовал таким людям, которые, несмотря на самые душевные отношения собеседника, могли высказывать своё мнение, разрушавшее всю эту душевность. Ему же всегда было как-то неудобно в ответ на милое, предупредительное отношение начать с взъерошенной шерстью отстаивать свои мнения и взгляды. Поэтому Митенька часто соглашался с тем, что противоречило его собственным взглядам и намерениям. А после получалась ерунда.
– А какой бы ты мог быть большой силой… – значительно, медленно и как бы с сочувственным сожалением проговорил Лазарев, причём его глаза со странным выражением остановились на Валентине. – Я часто думаю о тебе с возмущением, потому что ты большая сила, но ты н и к о г д а н е с в е р ш и ш ь н и к а к о г о б о л ь ш о г о д е л а.
– Ну, зачем же свершать, – сказал Валентин.
– Не могу, ты меня раздражаешь, – проговорил Лазарев. – Ну, не будем говорить об этом, – прибавил он и, обратившись к Митеньке, сказал: – Да, ну что же, надо вас устроить. Какая ваша специальность? Образование?
Митенька покраснел. Собственно, его специальностью были: оппозиция в с е м у, размышления над уродством жизни и над тем, какие формы должна принять жизнь в будущем, чтобы личность человека была совершенно свободна. Но здесь это, очевидно, не могло пригодиться.
– Впрочем, не важно, – сказал сейчас же Лазарев. – Пойдёмте со мной.
Они вышли из кабинета, оставив там Валентина, и пошли по тому же загибавшемуся коридору, по которому Митенька шёл сюда. Остановившись перед дверью, на которой висела картинка с надписью «Управляющий канцелярией», Лазарев, как свой человек, без стука открыл дверь и пропустил Митеньку вперёд.
За столом сидел сумрачный и хмурый мужчина с остриженными и прямо лежащими волосами, стоявшими пучком только на макушке. На нём был френч с погонами, на которых была одна капитанская полоска.
При входе Лазарева он только на секунду поднял от своих бумаг голову и сейчас же опустил её, продолжая разбирать и перекладывать листы бумаги.
– Иван Кузьмич, – сказал Лазарев, подавая руку, которую управляющий так же хмуро и как бы неохотно пожал через стол. – Иван Кузьмич, нужно будет зачислить сотрудника в… – Лазарев взглянул на Митеньку, как бы соображая, куда его можно зачислить. – В статистический отдел, – решительно выговорил он. – Оклад на первое время двести десять рублей.
Управляющий, не отвечая и хмуро глядя в лежавший перед ним блокнот, записывал то, что говорил ему Лазарев.
Митенька с замирающим сердцем следил за карандашом управляющего. Он боялся, что вдруг управляющий перестанет писать и скажет: «Какие там двести десять рублей, когда у него никакой специальности и университета он не кончил». Но управляющий канцелярией молчал, а Митенька едва верил себе, что он так легко входит в жизнь и что ему даже положили приличное жалованье.
Он вышел с Лазаревым от управляющего с таким чувством, как будто выдержал трудный экзамен. Наконец-то он не отщепенец, стоящий вне всякой связи с жизнью, без всякого о б я з а т е л ь н о г о дела! У него теперь есть законное право на жизнь, признанное самим государством.
– Ну, вот ты и получил то, чего хотел, – сказал ему Валентин. – Теперь надевай форму.
Нина Черкасская, о которой Митенька спрашивал Валентина, приехала в Петербург с супругом, профессором Андреем Аполлоновичем, в самый острый момент, когда германские армии бомбардировали тяжёлыми австрийскими гаубицами бельгийские крепости и начали угрожать вторжением во Францию.
Андрей Аполлонович не примыкал ни к какой партии, не желая по свойству своей натуры никого обижать. А вступив в какую-нибудь партию, он одним этим фактом выразил бы своё согласие только с этой партией и отрицал бы все другие.
Но всё-таки он был близок к думским либеральным кругам и в особенности к кружку кадетской интеллигенции, возглавляемому известным общественным деятелем, профессором Павлом Ильичом Бахметьевым. Он тяготел к этому кружку потому, что здесь были наиболее деликатные, уважающие чужое мнение люди, чуждые всякому насилию и грубости.
Это сближение произошло, впрочем, главным образом потому, что жена Павла Ильича Бахметьева была родственницей Нины, которая воспитывалась и жила в семье Лизы до выхода замуж за своего первого мужа.
Лиза Бахметьева, окончившая университет, была правой рукой своего мужа и к Нине относилась с некоторой долей иронии и превосходства, как относится всякая женщина, занимающаяся общественной работой, к женщинам, не занимающимся ею. Кроме того, она была очень невысокого мнения об умственных способностях Нины и на правах родственницы держала себя с ней как гувернантка с недалекой воспитанницей.
На другой же день по приезде Нина, позвонив Лизе, отправилась к ней на Большую Конюшенную.
Лиза встретила её в передней своей богатой квартиры, с коврами, чёрным деревом, бронзой на каминах и с картинами в тяжёлых рамах.
Они только три дня назад спешно, по случаю начавшейся войны, приехали с курорта. В передней ещё стояли нераспакованные сундуки, залепленные багажными квитанциями, и в комнатах ещё сохранился тот вид, какой бывает в квартирах, оставленных на лето без хозяев.
Хотя Лиза была дочерью миллионера и имела роскошную квартиру, но, по своим демократическим убеждениям, одевалась очень просто и строго.
На ней сейчас было серое платье с глухим воротом, чуть напущенное сборками на её плоской груди. Лиза п р и н ц и п и а л ь н о не носила никаких украшений, не делала модной причёски, и у неё был вид, напоминающий выдержанную классную даму из привилегированного женского учебного заведения. Держалась она очень прямо, имея вид немного жёсткий, как бы указывающий на то, что вся её жизнь направлена на служение общественным идеалам и далека от обывательской распущенности.
Она была чужда всяких предрассудков и, как естественница, не признавала религии.
Основной её верой был демократизм и преклонение перед народом. Хотя она испытывала какую-то безотчётную брезгливость и даже страх перед всякой толпой и всегда на улице далеко обходила стороной баб и мужиков, приехавших на рынок, так как больше всего на свете боялась всякой заразы.
Положение богатой женщины и наследницы миллионного состояния нисколько не мешало её демократизму. Она считала, что благодаря своему состоянию может предоставить Павлу Ильичу обстановку, нужную для спокойного осуществления научной и общественной задачи его жизни.
Её демократическая совесть была совершенно спокойна. Собственное богатство не мешало ей презрительно относиться к богатым людям вообще. На её взгляд, у них, уж конечно, отсутствовала возвышенная научная или общественная цель и преследовались только цели личного обогащения.
Нина Черкасская смотрела на свою умную родственницу как на женщину, стоящую неизмеримо выше её. Общественная деятельность Лизы вызывала у Нины даже некоторый суеверный страх.
Она решила о своей кошмарной истории с Валентином рассказать прежде всего Лизе.
Нина чувствовала, что с наступлением войны кончилась безмятежность её существования. У неё как-то всё спуталось в голове: собственная история с Валентином, война, немцы, французы, Бельгия…
И когда она вошла к Лизе, то неожиданно для себя сказала:
– Франция в опасности.
Лиза спокойно посмотрела на неё.
– Ты пришла только за тем, чтобы сообщить мне это? – спросила она иронически.
– Нет, это у меня как-то само собой сорвалось, – сказала Нина. – Я думала обо всём сразу, от этого так и получилось. Но я пришла за советом, – продолжала она, в волнении снимая в передней шляпу и перчатки. – У меня очень неприятное приключение, от которого я едва спаслась. Но я ещё не знаю сама, насколько я спаслась.
– Вероятно, по обыкновению, какой-нибудь вздор, – сказала Лиза с усвоенной ею привычкой бесцеремонного и резкого обращения со своей родственницей. – Идём ко мне.
Они прошли по мягкому ковру гостиной в кабинет хозяйки. Ковры уже успели постелить, так как сегодня, ввиду чрезвычайных обстоятельств, должны были собраться друзья и знакомые и даже прийти такие люди, которые по своим убеждениям раньше никогда не переступали порога этой квартиры.
Кабинет, в противоположность пышности других комнат, отличался демократической простотой. По стенам стояли шкафы и полки с книгами до самого потолка. Письменный стол был весь завален книгами и бумагами. На кресле с решётчатым соломенным сиденьем лежала плоская подушечка, и был тот беспорядок в комнате, с наваленными на окнах и на креслах газетами, который часто имеет место у женщин с большой умственной и общественной деятельностью.
Этим беспорядком Лиза как бы подчеркивала свое безразличие к внешней жизни.
– Ты сказала – в з д о р… Это слово много раз успокаивало меня. Но в этот раз нисколько не успокоило, – сказала Нина, снимая с плеч большой мех и оглядываясь, куда бы сесть.
Лиза сбросила с кресла пачку старых газет и освободила ей место.
Нина положила мех на круглый столик и села в кресло.
– Ну, так вот, – продолжала она, устроившись в кресле, – ты знаешь, что моя жизнь – это сплошная путаница в той своей части, которая для всякой женщины (кроме тебя) является самой главной. Я не знаю, как это получается, но мужчины всегда играют большую роль в моей жизни (исключая профессора).
Лиза стояла перед сидевшей в кресле гостьей в своём строгом сером платье, навёртывая на палец длинную золотую цепочку, спускавшуюся от шеи к поясу, за которым у неё были заложены маленькие часики.
– Получается это потому, – сказала она, отвечая на недоуменный вопрос Нины, – что твоя жизнь совершенно бездеятельна, и ты имеешь, извини меня, вид какой-то одалиски. А мужчин, недостойных называться мужчинами, всегда тянет именно к таким женщинам…
– Относительно одалиски – не знаю. Но в одном ты права: их тянет ко мне какая-то неведомая сила. И в результате всегда получается сплошной кошмар (не для них, а для меня).
Лиза, вначале слушавшая стоя, сбросила пачку газет с другого кресла и тоже села.
– Ты сама ведёшь пустую, бессодержательную жизнь и Андрея Аполлоновича постоянно окружаешь такими людьми, которые компрометируют его имя, – продолжала Лиза.
– Милая моя, я никого не окружаю. Они сами меня окружают! – горячо воскликнула Нина, протянув по направлению к Лизе обе руки, на одной из которых болталась замшевая сумочка. – Вот, например, этот человек… я даже боюсь произносить его имя (тем более что у него их целых два)… он действовал на меня каким-то сверхъестественным образом… был какой-то гипноз.
– Вздор. Всё вздор. Никакого гипноза не было, – сказала резко Лиза, поднявшись с кресла. – Было то, что я определила в тебе понятием о д а л и с к и. Мы переживаем серьёзное время, когда особенно нужно начать интересоваться общественными и государственными вопросами, а у тебя – ерунда в голове.
– Да, ты права, – грустно согласилась Нина, рассматривая узкий носок своей туфли. – Но как мне начать интересоваться государственными и общественными вопросами, когда я никак не могу отличить Тройственного союза от Тройственного согласия?
Но Лиза, не слушая её, продолжала:
– Теперь даже эстеты и мистики, пренебрежительно относившиеся к действительности, как бы переродились. У меня есть пример: Марианна, жена известного Стожарова, нашего друга… Это была отрешённая от жизни декадентка, какая-то салонная богородица, и вот даже она со всем своим окружением стронулась с места. Теперь стало возможно легально делать то, о чём раньше мы не могли и мечтать. Поэтому нужно работать со всем напряжением сил для народа, перед которым мы в неоплатном долгу.
Говоря это, Лиза размеренными шагами ходила по ковру кабинета, точно читала лекцию, а Нина сидела в кресле и водила вслед за ней головой, изредка поправляя сзади кончиками пальцев тяжёлую прическу из золотистых волос.
– Кстати о распущенности… – сказала Лиза, остановившись посередине комнаты. – Ты знаешь Левашовых?
– Да, конечно, их имение рядом с моим.
– Я потому и говорю. Их старшая дочь Анна, которая живёт в Москве (я была там на днях), она замужем за таким именно человеком. Это рафинированный субъект с расшатанной нервной системой, с постоянной неудовлетворённостью, происходящей от отсутствия живого дела. Для таких субъектов, конечно, действительность слишком проста и пошла, она не даёт острых моментов их перераздражённым нервам.
– Ты мне не расскажешь чего-нибудь страшного? – спросила Нина, неуверенно поднимая пальчики к вискам в случае положительного ответа приятельницы.
– Страшного – ничего. Только – безобразное, – сказала Лиза, резко черкнýв в воздухе пальцем. – Так вот, этот субъект, кажется, нашёл острый момент… К ним приехала недавно… заметь, недавно!.. младшая сестра Анны Ирина, и этот мятущийся герой не остановился перед тем, чтобы испытать самую большую остроту.
– Быть этого не может! – воскликнула Нина, подняв пальчики к вискам. – Впрочем, может, – сейчас же прибавила она, начав фразу с выражения мистического ужаса, а окончив её самым спокойным и даже равнодушным тоном.
– Анна, конечно, в святой простоте ничего не заметила, но меня в этих вещах не проведёшь.
С презрением относясь ко всякой обывательщине с её низменными пересудами, Лиза беспощадно клеймила людей, живших этими интересами, и потому, как никто, была осведомлена о всей подноготной своих близких и даже далёких знакомых.
– Однако надо кое-что приготовить. Сейчас начнёт собираться народ, – сказала Лиза, вынув из-за пояса часики, и, посмотрев на них, прибавила: – Павел Ильич, кажется, вышел из кабинета.
У профессора Павла Ильича Бахметьева была величественная наружность: седеющие волосы, зачёсанные назад, ниспадали до плеч, жесты были величественные и мягкие, улыбка приветливая и ласковая.
Его главной верой тоже была вера в народ. При одном этом слове у него проявлялось благоговейное выражение.
Главным его заветом была борьба за светлое будущее народа. Но, конечно, борьба не насилием и не террором, а культурно-правовым путём, убеждением.
Здесь он сходился с профессором Андреем Аполлоновичем. Всякое насилие было противно его природе, всякая борьба вызывала в нём скорбные размышления. Поэтому он не любил слова к л а с с, а всегда употреблял слово н а р о д. Так как слово к л а с с подразумевало борьбу, террор и вражду одних против других. Но… «перед кровью мучеников и героев за народную свободу преклоним голову».
Народу собралось довольно много. Приехал промышленник Стожаров, муж знаменитой Марианны, которого Валентин видел на вокзале. Его солидная фигура была затянута в смокинг, блестела и топорщилась крахмальная манишка. Появился известный писатель, возглавлявший мистически-христианское течение в литературе. По залу ходил несколько обособленно державшийся худощавый господин в визитке и пенсне, племянник хозяина дома, журналист, сотрудник социал-демократической газеты. Он по своей партийности был здесь необычным гостем, и его присутствие как бы подтверждало тот порыв к единению, какой охватил общество.
Был даже правый член думы, благообразный старичок с широкой седой бородой и седыми волосами, державший голову несколько набок, как будто он прислушивался к чему-то.
Лиза, встречая гостей, не давала мужчинам целовать руки, а как передовая женщина и демократка ограничивалась рукопожатием.
Хозяин сиял особенным радушием. Он встречал каждого гостя в передней, вводил его в гостиную и с улыбкой, проводя рукой по волосам, смотрел, как пришедший здоровается с присутствующими.
Причиной хорошего настроения Павла Ильича было то, что впервые в его гостиной сошлись враждовавшие до того общественные группы. Для него самым счастливым событием было это всеобщее примирение.
Вначале разговор шёл о последних событиях – о разгроме Бельгии и тревожном положении Франции в связи с наступлением германских армий на Париж.
Развернули на рояле экстренный выпуск вечерних газет и читали вслух о тяжёлой артиллерии, которую германцы подвезли к Льежу.
Потом кто-то коснулся вопроса о том, какую позицию в войне должны занять различные партии.
Но тут Лиза, всегда оберегавшая высокие вопросы от недостойного к ним отношения, предложила гостям пройти в кабинет хозяина с тёмными книжными шкафами по стенам.
К письменному столу был приставлен в виде буквы «Т» ещё стол, покрытый зелёным сукном с кистями по углам. Обычно он служил для всяких научных совещаний. Но Лиза приспособила его и под заседания кружка.
– Занимайте места, господа, – обратилась она к гостям и сама села рядом с Павлом Ильичом.
Лиза была чем-то вроде секретаря на таких собраниях и тщательно записывала речи говоривших, а в особенности речи мужа, так как была слишком озабочена его славой, чтобы позволить бесследно исчезнуть хотя бы одной его фразе.
Павел Ильич, севши в кресло, – с такой же круглой и плоской подушечкой на сиденье, как у Лизы в её кабинете, – провёл рукой по своим длинным профессорским волосам и оглянул сидевших за столом с мягкой улыбкой, выражающей расположение и доброжелательность ко всему и ко всем.
Он хотел было в нескольких словах определить позицию, какую, по его мнению, должна занять либеральная интеллигенция в развивающихся событиях, но в это время пришёл запоздавший Андрей Аполлонович в очках и замахал испуганно руками на подвигавших ему свободное кресло.
– Я должен прежде всего выразить радость, – сказал Павел Ильич, с гостеприимной улыбкой ждавший, когда усядется новый гость, – радость по поводу того, что вижу за этим столом людей таких различных направлений и убеждений, как Николай Александрович (он с лёгким поклоном указал на худощавого племянника-журналиста) и Иван Захарович (он с таким же поклоном указал на старичка, правого члена думы). Мы должны в полной мере оценить поступок власти, призвавшей нас к единению с ней и к совместной работе. Мы должны помочь ей сокрушить врага, чтобы в мире воссияло торжество правды и гуманности, а не бронированного кулака. И мы победим, потому что в нас горит не звериная ненависть к врагу, а гнев от попрания правды силой. Вот моя точка зрения.
Павел Ильич отодвинул от себя бумаги и отклонился на спинку стула, как бы предоставляя другим возможность высказаться.
Сидевший сбоку от него Родион Игнатьевич Стожаров в топорщившейся крахмальной груди положил на стол свои красные мясистые руки с надвинувшимися на кисти манжетами и, тонко улыбаясь, проговорил:
– В словах нашего уважаемого хозяина прозвучало слишком много идеалистических, христианских ноток. Я думаю, в делах политики нужно несколько трезвее и суше учитывать положение. Власть никогда ничего не делает от доброго сердца, а всегда из соображения, что в данных условиях иначе поступить невыгодно или просто невозможно. Сейчас у нас с властью одна цель – сокрушить германский империализм и освободить себя от кабалы германского капитала. И пока власть будет проявлять свою лояльность, мы будем ей помогать. И мы это уже делаем. Тридцать первого июля возникли мощные общественные организации, общественность после многих лет сна пробудилась к деятельности. Нам предстоит колоссальная работа, – сказал он, потрясая над головой указательным пальцем, отчего гремели его крахмальные манжеты. – Мы научимся работать, но мы должны потребовать и определённых прав себе, чтобы иметь возможность выполнить свои обязанности.
Он кончил, погладил около себя сукно на столе и откинулся на спинку кресла, поправляя наехавшие на кисть руки манжеты.
Лиза с карандашом в руке, повернув голову в сторону оратора, слушала его со всей силой внимания, потом как бы нечаянно повернула голову в сторону окна. Там стоял писатель в сюртуке, с длинными волосами, и пониженным голосом разговаривал с двумя дамами.
Он был главою того течения, которое господствовало перед войной. Это было модное в то время философское течение, стремившееся примирить мистику с наукой.
Лиза, как трезвая демократка и общественница, всегда была противницей этого учения. И теперь, когда явно восторжествовали общественные тенденции без всякой мистики, писатель, как покинутый пророк, стоял с жалкими остатками своей паствы, потеряв всякое внимание к себе.
Стожаров, вспомнив ещё что-то пропущенное, опять подвинулся в своем кресле к столу и сказал:
– Интеллигенция будет рада трезвому, практическому делу, она покончит с туманными отвлечённостями, бесплодными порывами и общественным индифферентизмом. Она переродится и возродится.
– Она уже переродилась, – тихо, как бы повторяя слова молитвы, сказала Лиза.
Писатель у окна с состраданием улыбнулся, когда промышленник сказал, что интеллигенция покончит с туманными отвлечённостями, но стал серьёзен, когда тот упомянул о возрождении.
– Да, порыв к возрождению – такой силы, – сказал писатель, – что он даёт нам чувствовать мессианское значение русского народа в этой войне. Россия ищет установления права, основанного на высшей, сверхгосударственной правде, которую она познаёт в мистических прозрениях народа. Она возвещает евангелие новой, высшей свободы всем народам.
При слове в ы с ш е й Нина, занявшая место в стороне от стола, у библиотечного шкафа, быстро взглянула на мужа. Тот сидел в середине стола и смотрел на оратора с величайшим вниманием, изредка поправляя очки.
Писатель, продолжая свою речь, перешёл ближе к столу и стоял, взявшись рукой за спинку свободного кресла, причём простирал иногда перед собой пророчески свою тонкую белую руку.
Павел Ильич, положив обе руки на ручки кресла, с благостной улыбкой кивал головой на каждое слово говорившего, как бы отмечая этим своё внимание к знаменитому писателю, хотя и излагавшему несколько иную точку зрения.
Он готов игнорировать все оттенки в высказываниях ораторов, раз было достигнуто единение в главном вопросе.
Только Лиза, верная себе, слушала, опустив глаза. Выражение её лица говорило, что, конечно, она не может запретить каждому выражать своё мнение, но видно было, что слова оратора разбивались о толстую стену её предубеждения. В тех же местах речи оратора, где он подходил к вопросу с точки зрения мистики, губы её складывались в определённо ироническую и даже презрительную усмешку.
– Мы видим только одно, – сказал Павел Ильич, ласковым наклонением головы в сторону говорившего поблагодарив его за речь, – мы видим только одно, что, несмотря на некоторое различие в оттенках, все мы согласны в одном: в безоговорочной поддержке правительства и в решении отложить все старые счёты до конца войны. И не только мы, но и радикальные партии…
Он слегка поклонился в сторону сидевшего за столом племянника-журналиста в визитке и пенсне, с узко поставленными глазами, из которых один косил к носу.
Тот мешал ложечкой чай в маленькой чашке.
При словах хозяина он продолжал мешать, не оглянувшись на Павла Ильича, как бы своим молчанием подтверждая его слова.
– Это благородно, – сказала взволнованно дама, беседовавшая с писателем у окна. – Если бы власть знала наше общество лучше, чем она знает его, она не имела бы никаких врагов. Достаточно ей было обратиться к обществу с доверием, как оно уже всё забыло и готово поступить даже вопреки собственным убеждениям.
– Мы поступаем не в о п р е к и своим убеждениям, – сказал обиженно журналист, – мы вносим теперь поправки в свою программу и, таким образом, поступаем в полном согласии с ней.
– Это я и хотела сказать.
– Мы решили не противодействовать войне, – продолжал журналист, не обратив внимания на слова дамы, – потому что поражение России вредно отразится на развитии её производительных сил. Это ослабит пролетариат, а тем самым и освободительное рабочее движение.
Всё это он проговорил, не глядя ни на кого и каким-то обиженным или раздражённым тоном.
Слово взял Андрей Аполлонович и сказал, что, будучи против всякого убийства и насилия, он всё-таки поднимает свой голос за войну, так как война, по-видимому, приведёт все классы (уже привела) к гражданскому миру, и русский народ путём эволюции придёт к созданию нового права, соответствующего высшей ступени развития человечества.
Это собрание показало присутствующим, что интеллигенция, буржуазия и социалистические партии безболезненно распределили свои роли: интеллигенция давала философское обоснование войне, буржуазия практически пришла власти на помощь, а социалисты, главные виновники воссиявшего над Европой гражданского мира, решили не противодействовать войне и даже объявили, что они прекращают всякую нелегальную работу, направленную против власти.
На этом собрание закончилось.
Митенька Воейков уже обосновался на своей службе и перешёл жить в общежитие.
Вокруг него все были люди в военной форме, с шашками, погонами и звёздочками на них. Поэтому у него было ощущение своей близости к фронту, несмотря на то, что шашки у его товарищей по службе были тупые, железные, а погоны чиновничьи.
Ему тоже нужно было надеть форму. Он обратился к одному из своих сослуживцев и спросил, как он должен одеться.
Сослуживец сказал, что форму носить не обязательно, что он может оставаться в штатском.
Митенька, растерявшись, покраснел, потом спросил, что если он всё-таки наденет форму, то сколько ему нужно ставить звёздочек на погоны.
– Не имеющие высшего образования и никакого чина имеют право только на подпрапорщицкие погоны – один широкий серебряный галун на погоне. Если у кого первый чин, то одну звёздочку. А вы в каком университете были? – спросил сослуживец.
Он так удобно задал этот вопрос, что Митенька, не греша против совести, мог ответить, что он был в Московском университете, опустив, конечно, то обстоятельство, что он его не окончил. Но об этом его и не спрашивали.
– Тогда можно три звёздочки, – сказал сослуживец.
Митенька пошёл купить форму.
Он прямо в магазине облачился в защитного цвета гимнастёрку, надел фуражку с кокардой, походные сапоги, с толстыми, не мнущимися в складки хромовыми голенищами и серую шинель.
При вопросе продавца, какие ему нужны погоны и сколько на них поставить звёздочек, Митенька покраснел. Взять то, что ему полагалось – подпрапорщицкие погоны, что-то вроде фельдфебельских, показалось ему позорно и стыдно перед продавцом, а присвоить себе университетское образование и потребовать три звёздочки было страшно. На это он не решился и попросил поставить о д н у звёздочку.
И тут же пожалел, что выказал себя слишком скромным. У продавца был такой безразличный и незаинтересованный в этом вид, что он, вероятно, с таким же равнодушием присадил бы ему и генеральские большие звёзды, не спросив даже о правах на них.
Когда Митенька вышел из магазина в форме – в военной фуражке с кокардой, с шашкой и погонами, то как будто сразу стал другим человеком. Солдаты, прежде не обращавшие на него никакого внимания, теперь как будто все вдруг узнали его и каждую минуту на улице поспешно вскидывали руку и отдавали честь.
Митенька сначала даже не понял, что это ему отдают честь, потом, покраснев, поднял в первый раз непослушную руку к козырьку и ещё больше покраснел при мысли, что все увидят, как он не умеет брать руку под козырёк.
Он опасался не заметить отдающего ему честь солдата. И если видел впереди себя большую группу солдат, стоявших у ворот, то напряжённо ждал момента, когда они все поднимут руки к козырьку, и нужно было уловить этот момент, чтобы не поднять руки раньше их.
К этой напряжённости ещё примешивалось чувство некоторого стыда от того затруднения, какое он против воли причиняет солдатам, заставляя их вытягиваться перед собой.
Но когда один раз пробегавший куда-то по тротуару солдат небрежно, как ч и н о в н и к у, отдал ему честь, Митеньку это задело.
По совести говоря, он прекрасно мог остановить этого солдата и сделать ему внушение.
В форме Митенька стал казаться совсем молоденьким, почти мальчиком. Ему очень хотелось посмотреть на себя в зеркало. В одной парикмахерской у дверей увидел зеркало, но показалось неудобным останавливаться: сразу будет понятно, что любуется новой формой. Поэтому он ограничился тем, что, проходя мимо кондитерской, на ходу старался рассмотреть себя отражённым в золотых буквах зеркальных окон.
Один раз он даже вернулся и прошёл ещё раз мимо окна, чтобы установить, как лучше носить фуражку – совсем прямо или несколько набок.
Углубившись в это занятие, он не заметил, что какой-то человек, шедший за ним, приглядывался к нему. Наконец он прямо подошёл и сказал:
– Дмитрий Ильич, это вы?
Митенька вздрогнул. Перед ним стоял Алексей Степанович в том же двубортном пиджаке, косоворотке и сапогах, в которых он был в деревне. На голове был картуз с суконным козырьком. Он снял картуз и по привычке провёл по своим сухим рассыпающимся наперёд волосам рукой, встряхнув ими при этом назад.
– Я вас сначала не узнал, а когда вы повернулись, я вас по ушам сзади узнал, – говорил Алексей Степанович. – Что, или п о п а л и? – спросил он, кивком головы указав на военную фуражку Митеньки.
– Нет, п р и ш л о с ь в правительственную организацию поступить, – сказал Митенька.
– Надо как-нибудь исхитряться, а то н а ш е г о б р а т а совсем не останется. У нас тоже завод здорово прочистили, – сказал Алексей Степанович, в громе трамваев, экипажей и гудков говоря пониженным голосом. – А вы что, или недалеко тут живёте?
– Да, – ответил Митенька, – учреждение на углу, и там же наше общежитие.
Мимо то и дело проходили солдаты и отдавали честь. И у Митеньки опять, как и в первую встречу с Алексеем Степановичем, раздваивалось внимание: нужно было слушать, что говорит Алексей Степанович, и в то же время не забывать отвечать солдатам на отдавание чести. К этому ещё примешивались мысли о том, что солдатам, наверное, покажется странным и подозрительным его приятельское отношение к р а б о ч е м у, с которым он говорит, как с равным.
– Да, – продолжал негромко Алексей Степанович, – все стараются, должно быть, чтобы нашего брата поменьше осталось. Видно, боятся, что р а с ч ё т когда-нибудь придёт…
Митеньке даже стало немного страшно, что Алексей Степанович говорит такие вещи на улице.
– Конечно, они этого боятся, – ответил Митенька, – ну, да всех не упрячут. А у тебя дельный народ-то есть?
– Ребята хорошие есть. Я вас сведу как-нибудь. Вам надо познакомиться. К нам в кружок новенькая ещё из Москвы приехала.
– Это хорошо, а то я в деревне всё был один и один, ведь слова настоящего не с кем было сказать.
– Это пожалуйста. Только н а с т о я щ и е-т о слова на улице поосторожней надо говорить: за нашим братом присматривают, – сказал Алексей Степанович и оглянулся, как бы с тем, чтобы посмотреть, не видно ли трамвая. – Двадцатого числа у нас соберётся небольшая компания, я тогда за вами зайду.
– Ну, вот и великолепно, спасибо, – ответил Митенька, прощаясь с Алексеем Степановичем на углу, а сам подумал:
«Что за возмутительная судьба, вечно кто-нибудь явится и заставит всё делать по-своему».
Но возмущаться можно было сколько угодно, а обещание-то всё-таки он дал. И не только обещание, а даже ещё поблагодарил.
Когда началась служба – первая в жизни Митеньки, – он почувствовал наконец, что освободился от главной тяжести: ответственности за направление своей жизни. Он освободился наконец от своей свободы, самой трудной, как оказалось, вещи на свете.
Только в первые дни он испытывал некоторую неловкость. Он всё беспокоился за свою звёздочку на погонах. Даже спросил опять сослуживца, почему чиновник из канцелярии, у которого не было высшего образования, носит капитанскую полоску на погонах.
– А это он по своему служебному положению. Он помощник управляющего канцелярией, и ему неудобно ходить с чином меньше капитанского, – ответил сослуживец.
Тогда Митенька совершено успокоился, решив, что он будет носить свою звёздочку тоже по положению. И хотя точно не знал, какое он занимает положение, всё-таки подумал, что во всяком случае оно вполне дает ему право на эту одну звёздочку.
Его беспокоило и другое обстоятельство: народу набралось в учреждении много, а дело ещё, собственно, не начиналось в том отделе, куда его определил Лазарев.
В той комнате, где сидел Митенька, кроме него было ещё двое: молодой человек в однобортном пиджачке, озабоченный своим пробором, который он рассматривал и поправлял, пользуясь для этого отражением в стеклянной двери, и барышня, блондинка с необыкновенно пышной причёской из соломенно-жёлтых волос, устроенных навесом надо лбом и, очевидно, выкрашенных перекисью водорода.
Служащих, таким образом, было трое, а столов в комнате всего два. Выходило, что один служащий был как бы лишним.
Митенька сначала выбрал себе стол у окна, потом передумал и занял ближайший к двери. Он сел и начал устраиваться: приколол лист промокашки кнопками к столу, установил письменный прибор и положил в ящик захваченную с собой книгу, что сейчас же придало столу какой-то обжитой вид.
Прибежавшая вслед за ним барышня с пышной прической вскрикнула:
– Ах, уже столы привезли!
И сейчас же захватила второй стол. Потом подбежала к двери кабинета начальника и посмотрела в замочную щелку.
Молодой человек с пробором, пришедший последним, увидел столы, тоже сделал было руками радостный жест, но тут же сообразил, что для него стола не осталось. Он с расстроенным видом поздоровался с Митенькой, потом торопливо вышел в коридор, но сейчас же вернулся. Прядь волос на его проборе от волнения поднялась и стояла вроде петушиного гребня, чего он не замечал, встревоженный отсутствием определённого места.
Тогда он подсел к барышне, разложил перед ней какую-то служебную бумагу и стал что-то объяснять своей соседке, так что со стороны, собственно, трудно было понять, чей это стол – его или барышни, и кто тут лишний – он или она.
Барышня гостеприимно подвинулась, потому что работы у неё не было никакой и сидеть за пустым столом без всякого дела было неудобно. Теперь же она имела вид человека, поглощённого срочным делом. И, очевидно, чтобы продлить такое положение, она несколько раз просила своего соседа повторить объяснение и выслушивала его с таким приподнятым видом, как будто это было для неё необычайно интересно.
Митенька Воейков ясно понял выгодность своей позиции у двери, когда принесли почту и телеграммы: почтальон обратился к нему, как к ближайшему. Митенька распечатал и прочёл телеграммы, а барышня и молодой человек, притихнув, молча смотрели на него.
Митенька спросил у барышни, куда девать эти телеграммы. Она сейчас же схватила их, прочла, потом, подбежав к двери начальника, посмотрела в щелку и юркнула в кабинет. Через минуту она вышла обратно, счастливая и оживлённая, и сказала, что начальник отдела велел завести книгу для регистрации. Она тут же схватила из шкафа толстую, ещё не начатую книгу и записала телеграммы.
На Митеньку точно нашло вдохновение: когда принесли ещё бумаги, он не спеша их распечатал, прочёл, потом на углах обеих написал: «в общую канцелярию», «начальнику отдела» и отдал их служителю, указав ему на барышню.
Таким образом, вышло, что он в этой комнате стал чем-то вроде управляющего канцелярией, а барышня в результате этого превратилась в простого регистратора.
У Митеньки вдруг появились спокойствие и уверенность, точно его служебное положение вполне определилось, хотя он всё ещё не знал, в чём заключается его работа. И невозможно было ни у кого спросить, потому что вышло бы нелепо, если бы он обратился к кому-нибудь с вопросом: «Скажите, пожалуйста, чем я, собственно, занимаюсь?..»
Через несколько дней в общежитие к Митеньке зашёл Валентин. Он был уже в офицерской форме.
Митенька осматривал его новую одежду и никак не мог привыкнуть к ней. Большая фигура Валентина стала более подобранной, подтянутой, может быть, благодаря высоким сапогам и ремню. Он тоже как-то помолодел, надев военную форму.
– Ну, как ты себя чувствуешь в новом положении? – спросил Митенька.
– Чувствую, что у тебя очень душно в комнате. Вот что, сегодня прекрасный вечер. А ведь скоро начнётся туманная петербургская осень с мелким, холодным дождём над Невой и ранними сумерками… Поедем на острова, посидим на берегу залива, посмотрим на море и поговорим.
Они поехали. День был действительно на редкость тёплый и ясный. На островах виднелись экипажи и большие толпы гуляющих.
Валентин с Митенькой прошли на Стрелку, к самому заливу, неподвижная гладь которого сливалась на горизонте с небом.
– Давай уж в последний раз посидим вместе на этой планете, – сказал Валентин, садясь на зелёную скамейку, обращённую к морю.
– Почему в последний?
– Так, на всякий случай говорю. Насколько ты знаешь, я никогда не отказываюсь от того, что должно быть, – сказал Валентин, вглядываясь в блестящую под солнцем предвечернюю гладь моря.
– У меня опять такое же странное чувство, – сказал Митенька, – какое часто бывало летом: ведь знаю я тебя всего каких-нибудь три месяца, а у меня впечатление, что я всю жизнь жил с тобой. Но понять тебя до конца я всё-таки никогда не мог.
– Сроки – очень условная вещь, – проговорил задумчиво Валентин. – Человек мог бы знать многое, если бы не забывал этой простой истины. Иногда один человек в течение мгновения переживает и узнаёт больше, чем другой во весь свой век. А понять в другом можно только себя – не больше.
– Твои разговоры никогда не касаются реального, – продолжал Митенька прерванную мысль. – Они никогда не бывают деловыми разговорами.
– Вполне естественно, – возразил Валентин, – потому что нереальные вещи больше реальных двигают миром.
– Да, я это понимаю, – сказал Митенька, задумавшись. – Вот и мои отношения к тебе основаны на нереальных вещах, мы не связаны никакими выгодами, ни материальными соображениями. А между тем я знаю, что никогда тебя не забуду, даже…
– …Даже когда я перестану быть реальностью… – договорил, усмехнувшись, Валентин.
– Нет, я не то хотел сказать, – проговорил Митенька, покраснев, потому что он действительно подумал об этом, и продолжал: – Я вспоминаю, как мы с тобой летом ездили. Во всем этом было что-то такое, что запомнилось навсегда. Но в чём оно? В реальности? Нет… Тут и свежий запах росы утренних лугов, и однообразный шум мельничных колёс, и. твои странные выходки… Все эти факты давно кончились, исчезли, и в то же время что-то от них осталось, что не исчезнет до тех пор, пока мы живы.
– И даже дольше, – сказал Валентин.
Он, опершись на шашку, поставленную между колен, сидел неподвижно, курил трубку и смотрел на гладкую даль залива.
– А помнишь, – продолжал Митенька, – как мы с тобой лежали ночью на сене, смотрели на звёзды и говорили, а потом были в монастыре на кладбище? За три месяца этого лета я пережил больше, чем за всю жизнь. А в сущности, что было? Ничего реального не было. Даже твой Петрушка с своим воловьим затылком мне сейчас чем-то мил.
– Петруша хорош был, – отозвался Валентин.
– Меня удивляло, с какой добродушной терпимостью ты относился к этому полуживотному. Что было общего между ним и тобой, какое расстояние отделяло его от тебя!
– У него было одно достоинство, какого нет у меня… Мне один приятель сказал, что я презираю людей и в глубине души смеюсь над их внутренним ничтожеством… Нет, большею частью я завидую им: они чувствуют себя так свободно и развязно, как будто будут вечно жить на земле и здесь их настоящее и всегдашнее место. А Петруша спал так, как будто для жизни ему была отпущена без срока целая вечность. Хорошо! – сказал Валентин с видимой завистью. – Один раз я смотрел в лесу, как возили дрова. Муравьи около своей кочки хлопотали, тащили через дорогу мёртвых мух, в то время как телега с дровами уже ехала на них. Она проезжала, давила их, но работа на кочке продолжалась с такою же энергией, как будто ничего не произошло, ничто не изменилось. И это хорошо. Такая мудрость нам недоступна… Мы уже никогда не забываем о сроке. В самом деле, трудно примириться с мыслью, что вот эта трубка может сохраниться в течение многих столетий, а я… Люблю Петербург, – сказал он, меняя разговор и оглядываясь на вековые деревья острова, на лёгкие мостики и нарядную публику. – Но сюда нужно приезжать с другой душой, чем в Москву или, скажем, в деревню. Здесь порядок чувств совсем иной. Может быть, отчасти ему придают такой тон север, дворцы, гранит и Медный всадник над Невой…
Митенька задумался, потом сказал:
– С одной стороны, ты, по-видимому, очень любишь жизнь, а с другой – ты часто говоришь о смерти.
– Это вполне естественно. Живу я каких-нибудь пятьдесят лет, а н е ж и т ь буду вечность. Как же не задуматься над таким долгим сроком, который предстоит нам.
– И в то же время я никогда не замечал в тебе страха смерти, – заметил Митенька.
– Иногда осужденные на казнь, не будучи в состоянии вынести ожидания смерти, сами кончают с собой, – медленно проговорил Валентин.
– Ты к чему это?
– Просто так пришло в голову.
– Но разве тебе не жаль, если твоя жизнь оборвётся и в ней останется что-то недоконченное? – спросил Митенька.
Валентин несколько времени молчал, потом сказал:
– На нас сильнее действуют как раз те вещи, которые остались недоконченными: они многое заставляют предполагать и влекут наше воображение дальше, чем оно могло бы видеть в вещах законченных. – Он опять помолчал, потом прибавил: – У некоторых людей в известные моменты появляется притупление вкуса. Это значит, что их круг замкнулся, они всё своё получили, и дальше начнётся уже повторение. В этом случае нужно быть мудрым, не портить конца и самому себе сказать: «Довольно, пора вернуться туда, откуда пришёл». Ну, поедем, надо ещё проститься с Петербургом. Может быть, в последний раз смотрю не него. А дела на фронте серьёзны: французы отступают к Парижу. Будет жаль, если немцы испортят его. Я люблю этот город… На его чердаках выросло много замечательных чудаков, память о которых мир долго будет чтить.
Валентин всё так же сидел, опираясь на поставленную меж колен шашку, и так же сощуренными глазами смотрел в даль залива перед собой, как будто ему всё ещё не хотелось уходить.
– В Париже я любил по утрам из окна своей гостиницы смотреть на эти чердаки и мансарды с развешенным под самой крышей бельём. Казалось, что видишь перед собой жизнь героев Бальзака и Золя. Крыши Парижа совсем особенные, каких нет нигде. Все они покрыты маленькими круглыми трубами. Эти трубы и зелёные решётчатые жалюзи на окнах придают совсем особый вид серым вековым камням этого города. Между прочим, Париж построен из того же камня, из которого и Колизей.
Валентин встал, передвинул ремень шашки, и они пошли с Митенькой по направлению к городу.
Дела на фронте действительно были серьёзны.
Главные силы германских армий ещё 5 августа заняли Брюссель, и бельгийские войска стали отходить к Антверпену, открывая этим широкую дорогу немцам в пределы Франции.
Главнокомандующий французскими силами генерал Жоффр директивой от 7 августа указал своим войскам на главную цель германцев – обойти французские войска с севера – и поставил своим армиям задачу атаковать неприятеля.
Жоффр предполагал, что выполнение его директивы поведёт к столкновению четырёх французско-английских армий с пятью германскими – на фронте около двухсот вёрст, от Вердена до Суань. Но он ошибся, так как не предполагал быстроты движения германских армий; он рассчитывал застать немцев ещё в Брюсселе, однако нашёл их уже у Монса и Шарлеруа.
При этом он думал встретить незначительные силы в Арденнах, а столкнулся с главными силами немцев и 11 августа принуждён был отказаться от наступления и отойти к границе.
С этого момента и началось стремительное, приводившее всех в ужас наступление германских армий, железной лавиной неуклонно катившихся к Парижу.
Глаза Франции с надеждой обратились на Россию.
Состояние русских армий ко времени европейской войны, по отзывам военных специалистов, было блестящее, благодаря жестокому уроку войны с Японией. Но это мнение было ошибочным: вооружение армии было старого образца. Армия оставалась плохо обученной (хотя её усиленно тренировали на подавлениях рабочих и крестьянских волнений), и военный министр в 1908 году на заседании совета министров доложил, что Россия не в состоянии вести войны даже с одной Турцией на предмет захвата Константинополя, «а к тому же надо помнить, что путь к Константинополю лежит через Вену и Берлин»… Обратившись к Столыпину, министр резко сказал:
– Армия не учится, а служит вам!..
Французы всё это знали, но надеялись на количественную силу России, то есть на мужицкие спины, крепость которых получила мировую известность.
Поэтому при первом же наступлении немецких армий французское правительство через своего посла Палеолога в Петербурге напомнило России о её священном долге оттянуть на себя силы немцев.
Русский военный министр Сухомлинов ответил, что верховный главнокомандующий уже выполняет этот долг: войска в Восточной Пруссии продвинулись в глубь неприятельской территории на сорок пять километров и достигли линии Сольдау и Лыка, в Галиции – подошли к Бугу и Серету, откуда двинутся на Львов, и решено было с возможной быстротой идти к Берлину.
Главный же удар предполагалось нанести в окрестностях Сольдау силами армии Самсонова. Министр иностранных дел Сазонов, со своей стороны, пробовал указать, что наступление в Восточной Пруссии обречено на верную неудачу, потому что войска слишком разбросаны, местность, с её лесами, озёрами и реками, труднопроходима. Возможно, что придётся уложить там десятки тысяч солдат, и без всякого успеха. «Но мы не имеем права оставлять нашу союзницу в опасности, – сказал Сазонов послу. – Главнокомандующий отдал приказ об этом… Я не удивлюсь, если военные операции уже начались».
И в сообщениях от 11 августа уже читали о начавшемся сражении под Гумбиненом.
Сражение под Гумбиненом оказалось на редкость благоприятным для обеих сторон: Ренненкампф донёс своему командованию о блестящей победе над немцами, а командующий Первым немецким корпусом Франсуа доносил в свой штаб о не менее блестящей победе над русскими.
Назначенные для отвлекающего удара Первая и Вторая армии имели своей задачей охватить в тиски германские силы, находившиеся в Восточной Пруссии.
Восточная Пруссия имеет вид подошвы, вдающейся на севере в Россию, и Первая армия Ренненкампфа должна была бить в самый носок этой подошвы, а Вторая армия Самсонова – перерезать подошву пополам и зайти в тыл германским силам.
В соответствии с этим Первая армия должна была привлечь на себя возможно большее количество немецких сил, чтобы Вторая армия тем глубже могла захватить в свои тиски немцев.
Но на пути к этому стояло несколько препятствий.
В ставке не было чёткого плана действий. Не было ясно и твёрдо выраженной воли. Её директивы носили как бы условный, извиняющийся характер: «Наступление м о г л а б ы начать Первая армия с целью притянуть на себя возможно больше сил. Вторая армия могла бы наступать в обход Мазурских озёр, чтобы разбить немецкие корпуса между Вислой и озёрами…»
В то время как директивы немецкого командования были ясны, чётки и определённы на каждый день, русское командование в своём управлении не спускалось ниже общих идей, не ставило армиям частных задач, а потому и не следило за их выполнением. Над всеми соображениями ставки довлела одна мысль: как бы союзники не подумали, что русские недостаточно оценили их самоотверженность и мало проявляют героизма. Когда ставка отдавала свой приказ о наступлении, положение французов не внушало никаких опасений: бельгийцы до 5 августа задержали наступление немцев, и Самсонов за это время мог бы подтянуть свои резервы. Но верховному командованию показалось перед союзниками неудобным затягивать наступление.
Ещё одним препятствием было враждебное отношение между командующими Первой и Второй армиями, начавшееся уже во время Японской войны, когда Ренненкампф отказался пойти на помощь Самсонову, и тот после этого имел с ним крупный разговор на вокзале в присутствии чинов штаба.
После сражения при Гумбинене командующий Восьмой немецкой армией Притвиц, опасаясь быть отрезанным армией Самсонова, отдал приказ отступить к Висле вопреки победным реляциям Франсуа.
Так как Ренненкампф наступал медленно, а после Гумбинена и совсем застрял, то Гинденбург, сменивший нерешительного Притвица, поставил своей задачей разбить Вторую армию Самсонова, пока она не соединилась с Первой, оставив лишь небольшой заслон против надвигавшейся Первой армии.
Корпуса Второй армии, с неустроенным тылом и не обеспеченные продовольствием, стягивались к границе.
Тринадцатый корпус под командой генерала Клюева выступал из Белостока. На площади стоял галдеж. Солдаты растерянно толклись у хлебных магазинов и кричали.
Командир корпуса в сопровождении адъютантов вышел из штаба.
– В чём дело? – произнёс он.
– Хлеба не хватило, ваше превосходительство, – сказал ординарец, поручик Никифоров, вытягиваясь и прикладывая руку к козырьку. – Полковник Двигубский обещал выдать и… нет, – сказал он, разведя руками.
Генерал посмотрел на него.
– Чёрт знает что! И почему нас прикрепили к интенданту Шестого корпуса, а не к интенданту штаба армии? – спросил генерал, с недоумением повертываясь к стоявшим около него офицерам штаба, как бы ожидая, кто ответит.
Но никто ничего не ответил.
Через час передовые колонны корпуса уже выступали, поднимая мелкую песчаную пыль по улицам городка, застроенным двухэтажными и одноэтажными домиками.
Солдаты бежали к своим частям, на ходу жуя полученный хлеб и сухари уже из неприкосновенного запаса.
Генерал молча смотрел на эти жующие рты. На его лице было выражение безнадёжного презрения к тем условиям, в которых приходится выступать.
Солдаты, став в ряды, при приближении ротного командира испуганно перестали жевать и, замерши, стояли с полным ртом и опущенными руками.
Город остался позади. Впереди расстилались по обеим сторонам дороги поля с не убранным ещё хлебом, на горизонте синели леса. Дорога то поднималась в гору по растолчённому песку, то спускалась в лощины, где было прохладнее и пахло речной сыростью.
Первая колонна беспорядочно растянулась вёрст на пять. Люди, измотанные перед выступлением охранной службой, раскисли от жары и шли вразброд. В промежутках между колоннами гнали коров, ехали повозки, глухо громыхали по песчаной дороге орудия. Солдаты один за другим присаживались на кромке дороги, снимали разопревшие на ногах сапоги и шли, неся их в руках и размахивая ими, как кадилом.
Шедший стороной дороги румяный солдат с расстёгнутым воротом посмотрел на коров, потом по сторонам и сказал:
– Вон, корма хорошие, тут бы остановиться, скотинку нагулять, к зиме резать бы можно было.
Шагавший рядом с ним чёрный худощавый солдат, похожий на цыгана, только молча посмотрел по сторонам и ничего не сказал.
Шедший тоже стороной дороги маленький прапорщик в пыльных сапогах иногда забегал вперёд и, повернувшись лицом назад, отступая перед колонной, махал правой рукой сверху вниз, точно отрубая ею что-то, и в отчаянии командовал:
– Левой! Левой!
Но все шли как попало.
– Куда уж тут «левой», – сказал чёрный солдат, – тут дай бог хоть сразу обеими идти.
– Пройдёшь часов пять по такой жаре и пыли – тут левую от правой не отличишь, – отозвался другой.
Когда шли лесом, августовское солнце бросало резкие утренние тени от деревьев на сырую ещё от росы траву у дороги, веяло лесной прохладой, солдаты вдыхали полной грудью свежий лесной воздух и какой-то знакомый запах грибной гнили.
Вдруг сзади пробежала по расстроенным рядам волна какого-то беспокойства. Офицеры, шедшие стороной, поспешно подбежали ближе к колонне и, застёгивая ворота гимнастёрок, кинулись упорядочивать движение.
Сзади показались две машины, оставляя за собой длинную нерасходящуюся полосу пыли вдоль дороги. Это ехал по линии движения корпуса корпусный командир со своим штабом.
Солдаты со скатанными на груди шинелями, разутые, продолжали идти по-прежнему, изредка оглядываясь на ходу и торопливо перепрыгивая, попадали в ногу, равняясь по своему соседу.
Был передан приказ командующего продолжать поход.
Машины остановились.
К ним подскакал на лошади командир полка, взяв под козырёк.
– Что это такое? – спросил командир корпуса, указывая на двигавшуюся в пыли дороги массу людей.
Командир полка, не отнимая руки от козырька, молчал.
– Это богомолье какое-то, а не армия! – сказал командир корпуса, возбуждая улыбки у сидевших в машинах офицеров, и посмотрел на шагавшего маленького прапорщика, который, опять повернувшись лицом назад, с растерянным лицом командовал:
– Левой! Левой!
– Отчего людей не ведёте как следует? – сказал генерал, обращаясь к маленькому прапорщику, и строго сдвинул брови.
Тот, побледнев, приложил дрожащую руку к козырьку и, повернув напряжённое до последней степени лицо к генералу, продолжал шагать, не произнося ни слова.
Клюев безнадёжно махнул рукой. Машины тронулись дальше.
В деревне Пневе, где части корпуса расположились на днёвку, к командиру корпуса были созваны начальники частей.
Он сидел в избе на лавке около стола, хмуро кусал губы и почти не отвечал на приветствия входивших командиров.
Пришедшие полукругом стояли поодаль от стола и при появлении каждого нового лица оглядывались на него, и некоторые делали ему знак глазами, что «дядя сегодня строг».
Генерал тревожно барабанил пальцами по столу и взглядывал на дверь, когда она отворялась.
– Господа, то, что я видел сейчас дорогой, это… это какие-то богомольцы, а не армия, – повторил генерал, видимо, показавшееся ему удачным выражение. – Мы идём в Европу… ведь это курам на смех!
– Ваше превосходительство! – сказал высокий полковник с торчащими усами, – ведь состав на две трети состоит из запасных частей, офицеры своих солдат не знают.
Генерал помолчал.
– Я докладывал об этом командующему армией и просил дать возможность идти медленнее. Он согласился. А сейчас вот приказ выступить из Остроленки 5 августа. Значит, мы должны сделать переход в сорок вёрст без отдыха. Вообще положение ненормальное, – сказал генерал, подумав. – Мы идём без транспорта. Распоряжением свыше (неизвестно чьим) его разгрузили на станции Вихино. И вот мы как цыгане с гуртом скота.
По лицам начальников пробежали улыбки.
– Что?.. – сказал генерал.
Но никто ничего не ответил.
– Этапную линию додумались устроить между линией движения корпусов, – продолжал он, – и в результате все голодные. Я посылаю настойчивые телеграммы о высылке транспорта, но штаб армии распорядиться им не может, так как это, видите ли, зависит от начальника военных сообщений… Что прикажете делать?
Генерал хлопнул себя ладонями по коленям и с недоумением обвёл глазами офицеров.
В дверь избы, приоткрывая её, заглядывали босые ребятишки.
– И потом, где же Шестой корпус, к интенданту которого мы прикреплены? Новая нелепость! О нём ни слуху ни духу. Я ничего не понимаю. – Он вскинул плечами и опять опустил их. – Ведь даже в мирное время на каждый полк полагается по одной этапной полуроте, значит – батальон на корпус. А у нас на всю армию дан батальон. Кто этими делами заправляет – один бог ведает… Ну, разговорами делу не поможешь, – заключил генерал, поднимаясь с лавки. – Наше дело, господа, пока что вести людей как следует, а не так, как… Я строго буду взыскивать, господа, если увижу такую картину, как в начале похода.
Шестой корпус, о котором с недоумением спрашивал генерал Клюев, получил приказ командующего армией Самсонова двигаться в северо-западном направлении на Алленштейн, где он должен был занять правый фланг армии.
Всё это время стояла жаркая летняя погода, с утра на горизонте виднелись освещённые солнцем поля с бурым, ржаным и золотистым овсяным жнивьём, зеленели полоски неубранной картошки, опушки лесов или сверкала синяя гладь озера сквозь стволы деревьев.
Но утро, в которое части Шестого корпуса переходили через границу, было дождливое, туманное, похожее на осеннее.
Движение дивизии растянулось по уходящей вдаль песчаной дороге, протоптанной лошадиными копытами. Впереди, за скрывшимся в лесу передовым отрядом, шла пехота авангарда; в хвосте её, ныряя по глубоким колеям, двигались зелёные повозки с полукруглым верхом и красным крестом на нём; за ними, погромыхивая железом на мягкой дороге, ехали одно за другим два орудия, обращенные жерлами назад. Шестёрки лошадей на длинных постромках, однообразно напрягаясь, с выступившими на боках рёбрами, с трудом вытягивали орудия на каждой неровности. Пехота, расстраивая ряды и обходя глубокие колеи, двигалась бесконечной колонной.
Лица солдат, как бы отражая на себе перемену погоды, были однообразно мрачны и угрюмы. Они то смотрели по сторонам дороги, то на пятки впереди идущих, и только изредка среди шороха движения большой массы людей раздавался отдельный негромкий возглас.
– Что ты, чёрт, путаешься под ногами! – говорил какой-нибудь солдат на переднего, который, споткнувшись в глубокой колее, терял шаг.
– Чего путаешься… а дорога-то какая? Чертям тесто месить, а не солдатам по ней ходить.
Сзади произошла какая-то задержка.
– Чего стали! Ай к трактиру подъехали?
Передние соскочили с лошадей и, не отвечая, стали возиться на маленьком деревянном мостике около полевого орудия.
Чёрный приземистый солдат в длинной, не по его росту шинели, заглянув под колёса, сказал:
– Два бревна провалились. Подкладать надо.
– Чего там – подкладать! Стегай лошадей, вывезут. Ребята, подмогни.
И все, как бы обрадовавшись развлечению среди однообразной дороги, обступили орудие.
– Вывози, антилерия! – крикнул курносый солдат из задних рядов пехоты, обходившей стороной по песку остановившихся.
– Проходи, проходи, знай, – ответил ему, не оглядываясь, высокий рыжий солдат, глядя на провалившееся колесо и свёртывая мокрыми от дождя пальцами папироску из газетной бумаги.
– Ну, подходи, берись, чего стали, как бараны перед новыми воротами! – крикнул подошедший фельдфебель.
Солдаты, тесно окружив орудие, навалились плечами.
– Вали ещё раз!.. Но, но! – кричали ездовые на лошадей, от спин которых валил пар и тёмными струйками скатывались по бокам капли дождя.
Орудие выехало и, мягко утонув в песке дороги, медленно тронулось дальше.
Движение возобновилось.
– Идём не жрамши, а куда – неизвестно, – говорил недовольно солдат, устало шагавший в тяжёлых от сырого песку сапогах.
– Немцы укажут, куда, – ответил другой. – Или вон у начальства пойди спроси.
– Немцев-то этих чтой-то и не видать совсем. Границу давно перешли, а ни одного ещё в глаза не видели.
– А нешто перешли границу-то? – спросил кто-то сзади. – Что же её не видно-то было?
– А тебе что ж, сохой, что ли, проводить её…
– Ну и земля, чтоб её черти взяли. Один песок. Стоило из-за такой руки марать.
А сзади, остановившись, кричали и стегали лошадей, опять застрявших на мостике. Тяжело двигавшиеся обозные фуры сворачивали и объезжали мостик.
– Нет, по мосту видно, что границу как будто ещё не переходили, – сказал сидевший ногами к самому хвосту лошади, правивший фурой солдат в обвислой, отяжелевшей от дождя шинели и в картузе, на козырьке которого набирались светлые капли.
Лошади, с нерасходящимся паром от разогревшихся мокрых боков, напрягаясь вперёд и нажимая стёртыми плечами на хомуты, одна за другой сворачивали в болотистую низину в обход мостика.
Ночевали в чистеньком немецком городке с красными черепичными крышами, опустевшем, как вымерший улей.
– Завоевали… – говорили солдаты, утирая носы и оглядываясь.
– Куда ж народ-то подевался?
– Вильгельму пошли жаловаться.
Наутро Первая бригада Четвёртой дивизии выступила из города. Мелкий дождь с туманом так же моросил, серой пеленой покрывая дальние леса и деревни с двухэтажными домами.
Сзади показался скакавший на лошади офицер, обгонявший ряды шедшей колонны.
– Куда же вы пошли! – кричал он, ещё не доехав до колонны, устало шагавшей по овсяному жнивью. – Вам от деревни направо надо было свернуть.
Солдаты, как разошедшаяся на ходу машина, не могущая сразу остановиться, продолжали идти.
А кто-то из средины рядов негромко сказал:
– Хватились, когда уж полдороги прошли.
– Чёрт знает что! – проговорил офицер, оглядывая ряды в крайнем раздражении и в то же время в нерешительности, как бы не зная, остановить движение колонны или нет.
Потом повернул поджарую, со смокшейся гривой лошадь и галопом поскакал обратно вдоль линии шедших ему навстречу войск.
– Они сами не знают, кто где у них идёт, – сказал насмешливый голос из рядов.
– Вот так-то зазеваются, – глядь, прямо в Берлин и придём.
– А им что – они верхами едут.
– Господа, им и почёт другой…
Солдаты покосились на офицера, ехавшего в стороне по кромке дороги.
Послышалась команда: «Стой!» Солдаты остановились.
– Чего стали?
– Командир приказал.
– И то отдых. Закуривай, Семёнов.
Солдаты стояли вольно. Кто мокрыми руками доставал из кармана кисет с табаком, кто, нагнувшись в сторону, сморкался и потом вытирал руку о завёрнутую полу шинели, кто обтирал рукавом мокрый ствол ружья.
Сзади стояла группа офицеров; они окружили командира в непромокаемом пальто, с накинутым на голову капюшоном, из-под которого виднелись опущенные книзу седые усы. Командир держал свёрнутую в небольшой комок (чтобы не мочить) карту и то смотрел на неё, то оглядывал поле.
Адъютант в серой шинели, сдерживая не стоящую под ним лошадь, показывая рукой направо, что-то говорил командиру.
Тот, досадливо поморщившись, махнул рукой и стал опять разглядывать карту. Потом повернулся на седле и посмотрел назад.
– Конечно, прямо, – сказал он наконец. – Вон впереди это и есть Гросс-Бессау.
– Ай заблудились? – сказал солдат с коричневым, обветренным лицом.
– Врага никак не найдут, – ответил насмешливый голос.
– А он, небось, нас ищет. Вот так походим, походим и пойдём домой к бабам спать.
– Они бы раньше в карты-то эти смотрели.
Колонна тронулась вперёд.
Вдали послышался глухой удар. Все насторожились. Воздух дрогнул, как в жаркий летний день, когда впереди засинеет зловещая туча и по ней начнут быстрыми змейками пробегать извилистые бледные молнии.
Солдаты уже молча продолжали идти навстречу этим звукам. Лошади настораживали уши. Но движение колонн всё продолжалось. Только изредка раздавался окрик ездового на споткнувшуюся лошадь или лязг штыков.
Солдаты невольно оглядывались на лица соседей, как бы по ним желая узнать, насколько близка и как велика опасность.
Вдруг кто-то испуганно крикнул:
– Конница!
Вся колонна сразу, без команды, остановилась. Вдали, со стороны серевшего на горизонте озера, скакали расстроенными рядами всадники. Через минуту уже были видны взмахивавшие нагайками руки, споткнувшаяся под одним всадником лошадь.
– Наши, – сказал кто-то сзади.
– На н е г о, должно, напоролись, – проговорил ещё чей-то голос.
Подскакавшие конные остановились около командира и, держа руки у козырьков, что-то торопливо говорили и указывали руками в том направлении, откуда они появились.
Послышалась команда. Солдаты, не расслышавшие её, оглядываясь на других, стали лихорадочно-торопливо отцеплять лопатки и спешно по отделениям разбегаться вправо и влево от дороги со снятыми винтовками в руках. Некоторые бежали пригнувшись, как делают охотники, стараясь подбежать незамеченными к дичи.
Сзади снимались с передков орудия, и лошади с закинутыми на спину постромками отъезжали назад.
Командир на серой лошади, не выпуская повода, смотрел в бинокль в ту сторону, куда указывали конные. Остальные тревожно поглядывали то на него, то в ту сторону, куда был направлен бинокль командира.
Там, впереди, влево от озера, небольшим холмиком возвышался лесок или роща, похожая на деревенское кладбище. В маленький туманный кружок бинокля, – всё время прыгавший от движения неспокойно стоявшей лошади, – командир видел верхушку ветряной мельницы или костёла, вправо от неё густой дым и какие-то движущиеся точки.
Задние колонны тоже остановились и, как река на запруде, стали растекаться вправо и влево от дороги. Люди длинной цепочкой все больше и больше отбегали в сторону от дороги и залегали, и перед каждым из них скоро оказались кучки накопанной ими земли.
Командир торопливо отъехал от орудий.
Послышалась команда.
Жерла орудий, высовывавшиеся в прорезь стальных щитов, повернулись вперёд. Огненный язык из-за щита лизнул воздух, и раздался оглушительный звенящий удар. Из передней цепи солдат, как бы нечаянно, сорвался один выстрел. Потом точно кто-то линейкой провёл по частоколу.
Вдали послышался удар, и далеко сзади лежавшей на мокрой земле цепи солдат раздался чмокающий звук, и сейчас же вместе с грохотом взвился вверх чёрный столб грязи и камней.
Вдруг едва заметные прежде точки стали расти. Они как бы скатывались с дальнего пригорка и, растекаясь в ширину, уже заметно для глаза стали приближаться.
Пулемётчик, залегший в канаву, водил пулемётом, точно поливая из него, и руки его дрожали, сотрясаемые полным ходом работающей машины.
Где-то послышался стон и голос:
– Носилки!
И, заглушая мелкую ружейную трескотню, уже раздавались тяжкие удары. Это стреляли наши четыре орудия, дёргаясь и мягко оседая назад после каждого выстрела. Начался непрерывный, всё нарастающий грохот.
Видно было, как вдали в середине скакавших всадников взвился столб земли. Одна лошадь села на задние ноги, а другая, споткнувшись на всём скаку, проехала шеей по земле и осталась неподвижной. Остальные вдруг резко свернули налево и понеслись назад.
В поле виднелись только лежавшая на боку лошадь и другая, сидевшая на задних ногах и делавшая попытки встать. От неё отбежал хромая человек и тут же, протянув вперёд руки, упал лицом вниз.
Солдаты стали перебегать вперёд, переходя в наступление. Видно было, как вдали какие-то люди, отстреливались, кинулись назад.
Выстрелов за грохотом орудий не было слышно, а только вспыхивали маленькие дымки. Вдали показались ещё новые цепи. Солдаты стали залегать.
Это было столкновение Четвёртой русской дивизии с Тридцать шестой немецкой, которая шла в авангарде Семнадцатого корпуса. Начальник Четвёртой дивизии полковник Сербинович, не ожидая появления немцев, не сделал никакой разведки в северном направлении.
Генерал Макензен, бывший при Тридцать шестой дивизии, обратился за помощью. И во фланг и тыл русским частям были посланы четыре батальона и три батареи, которые подоспели только к вечеру.
Русские, державшиеся до самого вечера, перебегая и стреляя, подвигались вдоль озера к лесу. Вдруг слева и сзади, откуда совсем не ожидали, послышались орудийные выстрелы, потом показались неприятельские цепи со стороны деревни.
Над всем полем стоял синеватый дым от выстрелов, смешивающийся с туманом, и в этом дыму бежали, копошились, падали и опять бежали люди с ружьями в руках.
Кто-то крикнул:
– Обходят!
И все, не слушая команды офицеров и уже ничего не понимая, кинулись в сторону дороги.
Полковник с седыми усами кричал на бежавших, весь покраснев от напряжения, потом дрожащими руками хотел что-то написать на вырванном из полевой книжки листке и дать его стоявшему около него ординарцу, но лавина обезумевших солдат, повозок, зарядных ящиков с ездовыми, хлеставшими лошадей, смяла его и увлекла за собой.
Позади остались повёрнутые вперёд дулами орудия, у которых суетились несколько человек, и через каждую минуту орудие дёргалось и окутывалось дымом.
Когда выбрались на шоссе, то ещё больше увеличились давка и сумятица. Повозки наезжали на повозки. Ездовые с испуганными и озверелыми лицами, хлеща кнутами лошадей, направляли их в самую гущу толпы. Через редкие промежутки раздавался удар, ослепляя всех. Слышались стоны, и люди обегали стороной оставшуюся посредине дороги кровавую кучу неподвижных или ещё шевелившихся людей.
– Пропали все! Гони, чёрт! – кричал какой-то обозный и вдруг, ткнувшись лицом вперёд, свалился под колёса своей фуры.
Дивизия была разбита, не получив помощи от Шестнадцатой дивизии, которая, заночевав в Бишофсбурге, двигалась на Алленштейн для соединения с Тринадцатым корпусом генерала Клюева.
Правое крыло Второй армии Самсонова таким образом было сбито, а немцам была открыта дорога для окружения русских войск с востока.
13 августа командующий Второй армией Самсонов, не имея представления о действительном положении дел в своих корпусах, из Остроленки приехал в отличном настроении со своим штабом в Нейденбург, чистенький немецкий городок, совершенно опустевший.
Около нового штаба стояли запыленные машины, осёдланные казачьи лошади, и денщики разговаривали у ворот.
В шесть часов вечера командующий армией сел обедать, посадив рядом с собой генерала Нокса, английского представителя при штабе Второй армии.
Большой стол был уставлен винами и закусками. Чины штаба, отодвигая стулья, скромно усаживались, и было то настроение, какое бывает после длинной дороги на новом месте, до которого добрались усталыми, голодными, но при виде хорошего стола почувствовали приятный подъём духа.
Самсонов, со своей полной, величественной фигурой, занимавший место в середине стола, потянулся пухлой рукой за графином и сам налил генералу Ноксу водки, рекомендуя её как лучшее средство против усталости.
Английский генерал учтиво слушал, наклонив набок голову, но с сомнением иностранца смотрел на наполнявшуюся рюмку.
– Приятный городок, – сказал Самсонов, когда все выпили, и он, утирая салфеткой усы, приглядывался к закускам.
– Ваше превосходительство, дальше будут ещё более приятные городки, из которых самый приятный – Берлин, – сказал сидевший против него старый полковник с казачьими длинными усами.
– Ну, до Берлина ещё далеко, а вот этот марш проделать бы как следует и, завернувшись левым плечом, опрокинуть противника на Ренненкампфа, – это было бы хорошо, – сказал Самсонов. – Нам генерал Орановский телеграфирует, чтобы мы реже меняли места расположения наших штабов.
– Им можно пожелать того же относительно директив, которые они нам шлют, – сказал генерал Постовский, осторожно водя ложкой по дну тарелки с прозрачным супом.
Вдруг все с удивлением подняли головы. В комнату вошёл поспешным шагом дежурный офицер. Он подошёл к Постовскому и подал ему какую-то записку.
Все, перестав есть и говорить, остановились глазами на клочке бумажки, который держал в руках генерал Постовский. Он, оставив свой суп, нахмурившись, пробегал бумажку глазами. Наконец он встал и, продолжая на ходу смотреть в бумажку, подошёл к тревожно ожидавшему Самсонову.
– Что такое? – спросил Самсонов, отодвигаясь со своим стулом от стола.
– Ваше превосходительство, командир Первого корпуса генерал Артамонов просит вас спешно подойти к аппарату.
Самсонов побледнел. Бросив смятую салфетку на стол и взяв машинально из рук Постовского бумажку, он вышел из комнаты.
Оставшиеся за столом тревожно переглянулись.
Первый корпус был на левом фланге Второй армии и прикрывал её собой. Так что все хорошо понимали, какое значение может иметь всякая неудача с этим корпусом: противник, сбив этот корпус, может прорваться к Нейденбургу и обойти армию с юга.
Мирное настроение было разбито. Все, потеряв нить разговора, ждали возвращения командующего.
Минут через десять он пришёл и, не садясь за стол, а только взявшись за спинку своего стула, некоторое время молчал, как бы собираясь с мыслями. Все тоже молча смотрели на него.
– Господа, – сказал командующий, нервно перебирая рукой слабо свисавший с его большого живота пояс, – господа, Первый корпус атакован двумя германскими дивизиями, и третья двигается ему во фланг со стороны Лаутенберга… Вы понимаете всё значение этого? Если мы будем продолжать движение центральными Тринадцатым и Пятнадцатым корпусами на север, то эта… эта новость с корпусом Артамонова грозит обходом всей армии.
Последовало напряжённое молчание.
– Дайте карту…
Поручик Кавершинский принёс и развернул на соседнем столе карту.
Все подошли к ней. Самсонов оперся толстым животом и локтем на стол, склонившись над картой.
– Ваше превосходительство, – сказал Постовский, – мы имеем возможность не прерывать движения центральных корпусов на север.
– Каким образом?
– Мы можем Первый корпус усилить Третьей гвардейской дивизией, Первой стрелковой бригадой, тяжёлым артиллерийским дивизионом и, если хотите, ещё Шестой и Пятнадцатой кавалерийскими дивизиями. Это вполне обеспечит нам стойкость фланга и даст возможность не нарушать первоначального плана движения.
Самсонов, не поднимаясь с локтя от карты и только повернув одутловатое, покрасневшее лицо к своему начальнику штаба, слушал его; потом, ничего не ответив, опять склонился над картой.
– Я мыслю себе так, – проговорил он наконец, – наш правый фланг – Шестой корпус – находится у Бишофсбурга, он идёт на Алленштейн для соединения с Тринадцатым корпусом, который, в свою очередь, соединится с Пятнадцатым, и мы, поворачивая теперь уже правым плечом, заходим во фланг противнику, который стремится прорвать Первый корпус и прорваться к Нейденбургу. Перерезав его корпуса, мы выводим свои корпуса на Млаву к югу.
Говоря это, командующий с лупой в руке карандашом проводил линии на карте. На последней точке карандаш сломался. Самсонов, вздрогнув, отбросил его на стол и тяжело выпрямился.
– Я считаю положение трудным. Это один из таких случаев, когда командующий посылает самый последний резерв своим корпусам – самого себя… Если положение не улучшится, пятнадцатого утром я выезжаю к месту сражения в Надрау к Тринадцатому и Пятнадцатому корпусам, чтобы лично руководить операциями.
Все опять сели за стол. Но настроение было уже сорвано. Командующий, очевидно, принуждая себя, кое-как досидел до конца обеда, потом ушёл к себе.
На другой день Самсонов отдал приказ Первому корпусу во что бы то ни стало держаться впереди Сольдау для обеспечения левого фланга армии, а Тринадцатому и Пятнадцатому корпусам вместо северного направления наступить на Лаутенберг, то есть на юго-запад.
И вместо захода левым плечом вперёд на север Вторая армия действительно делала неожиданный крутой поворот правым на юг.
А через час Самсонов имел сообщение об отступлении Первого корпуса.
Это отступление было весьма загадочного характера. В то время левый фланг корпуса очень успешно отражал атаки Второй германской дивизии, в русских войсках распространился слух о якобы данном приказе корпусного командира отступать, а наша Двадцать вторая дивизия стала отходить. Какой-то поручик Струзер будто бы услышал передачу этого приказания с телефонной станции.
К вечеру Первый корпус отступил даже южнее Сольдау. Генерал Артамонов доносил: «Связи все нарушены, потери огромны».
На рассвете 15 августа командующего армией разбудили. Получено было известие о непосредственной близости германцев к Нейденбургу.
Он испуганно поднялся на постели и, опустив ноги, некоторое время сидел неподвижно, потом с помощью денщика стал одеваться.
Вошёл, очевидно совсем не спавший, генерал Постовский. Самсонов в брюках и мотавшихся сзади подтяжках, широко расставив ноги, умывался над тазом, потом стал вытирать лицо и волосатую грудь мохнатым полотенцем.
Лицо командующего с седеющей, смятой от лежанья бородой было опухшее и с тем выражением, какое бывает, когда человека спешно разбудили и он не выспался и не пришёл ещё в себя.
– Распорядитесь о переезде в штаб Пятнадцатого корпуса, – сказал он хриплым голосом. – Главнокомандующему послать телеграмму… аппараты снять. Временно будем без связи, потому что противник может занять Нейденбург. Где же этот мерзавец со своей конницей? – сказал генерал, бросив полотенце на пол. – Он упустил их после Гумбинена и дал возможность опять собраться… Подлецы! Да, запросите опять Тринадцатый корпус, где витает Шестой. О нём ни слуху, ни духу.
Командующий несколько минут ходил по комнате с всклокоченными волосами. Денщик принёс стакан чаю. Генерал его не замечал. Потом, надев тужурку и на ходу застёгивая её, вышел на крыльцо.
В лицо ему через крышу дома напротив ударили первые лучи яркого солнца. На деревьях блестела роса. Воздух был тих и тёпел.
Он отдал приказ готовиться к отъезду, и в восемь часов из ворот штаба армии выехали три легковых автомобиля с запасными колёсами назади, в сопровождении сотни казаков.
Тяжёлая фигура командующего в походной шинели с топорщившимися погонами глубоко сидела в машине. Он молчал и смотрел прямо перед собой, видимо, желая избежать разговоров и вопросов.
Утро было ясное, одно из тех, когда в садах краснеют на солнце зреющие яблоки и по улице летит паутина. Но город был мёртв. Изредка навстречу попадались и испуганно сворачивали одинокие жители.
А за городом раскинулись, насколько видел глаз, поля из разноцветных кусочков – зелёных и коричневых, – как бывает ранней осенью, когда рожь и овёс убраны и остаются только гречиха и картошка.
– Где Шестой корпус? – сказал генерал. – Это становится положительно необъяснимым.
– Я посылал уже два раза запрос в Тринадцатый корпус об этом и одновременно получил от них запрос о том же самом, – сказал Постовский.
Самсонов молчал. Потом поднял голову, посмотрел, обвёл глазами горизонт и уже другим тоном сказал:
– В такое утро умирать не хотелось бы… Впрочем, если Шестой корпус придёт на место вовремя, об этом можно будет не думать.
Он замолчал и всматривался вперёд, где на пересечении двух дорог показались повернувшие на шоссе какие-то всадники. Всадники, – видимо, на заморенных лошадях, – ехали навстречу.
Машины остановились. Всадники подъехали.
– Командующему Второй армией генералу Самсонову от командира Шестого корпуса генерала Благовещенского, – сказал соскочивший с лошади поручик с небритыми щеками и грязными руками. Он протянул командующему пакет и приложил к козырьку грязную дрожащую руку.
Самсонов, тяжело задышав, смотрел на замершего перед ним поручика, не произнося ни слова. Его почему-то поразила грязная рука поручика.
– Говори…
– Шестой корпус потерпел поражение… связь с корпусами потеряна… корпус в полном беспорядке отступил на линию Гейслинген.
– Что же это, господа! – не сказал, а скорее охнул командующий, повёртываясь за помощью к чинам своего штаба. – Левый фланг армии разгромлен, правый тоже… мы попадаем в клещи, – проговорил он как бы сам с собой.
Из-за оттопырившегося борта шинели он достал карту и углубился в неё.
Все молчали, глядя на согнувшуюся в машине тучную фигуру старого генерала.
Вдруг он встал, отбросил карту (её подхватил сидевший напротив полковник Вилов) и, открыв дверцу, вышел из машины.
Взгляд его остановился на стоявших в стороне казаках, сопровождавших штаб, потом он перевёл его на всё ещё стоявшего с рукой у козырька поручика, слабо махнул ему рукой, опять оглянулся на казаков и сказал хриплым, точно простуженным голосом:
– Освободить восемь лошадей… машины назад… на Вилленберг; Нейденбург, возможно, скоро будет занят…
Потом, взяв под руку генерала Нокса, отвёл его в сторону.
– Генерал, считаю своим долгом сказать вам, что положение армии стало крайне критическим. Моё место сейчас при войсках, но вам я советую вернуться… пока это ещё возможно.
Самсонов крепко пожал руку английскому генералу, выделявшемуся своей чуждой для русского глаза формой и нерусским бритым лицом, оглянулся в сторону приготовленных лошадей и указал на них чинам своего штаба, как бы этим молчаливым жестом приглашая их разделить его судьбу.
Машины, завернув своими запылёнными кузовами, поехали обратно, а командующий армией со штабом на маленьких казацких лошадях двинулся среди ярких мелькавших теней по шоссе дальше на север, где решалась судьба русской армии.
Тринадцатый корпус генерала Клюева, занимавший вместе с Пятнадцатым центр армии, двигался на север к Алленштейну мимо сражавшихся с неприятелем Первого и Пятнадцатого корпусов, не подавая им помощи, вопреки всякому смыслу и только во исполнение директив Жилинского.
Жилинский всё ещё думал, что немцы отступают перед Ренненкампфом, и старался движением Тринадцатого корпуса отрезать им путь к Висле. Немцы же, уйдя от остановившегося Ренненкампфа, бросили свои войска на левый фланг русской Второй армии и разбили Первый корпус.
12 августа Тринадцатый корпус пришёл в деревню Куркен. Генерал Клюев, не спавший несколько ночей в ожидании приказов, которые приходили с запозданием на полсуток, совершенно не осведомлённый об общем положении дел и местонахождении остальных корпусов, ходил нервный и раздражённый.
Доложили о том, что адъютант капитан Росселевич, посланный в штаб Второй армии, вернулся.
– Что скажете? – спросил генерал, когда капитан вошёл в помещение штаба.
– Главнокомандующий приказал поспешить с движением на Алленштейн, – ответил, вытягиваясь, капитан.
– А что кругом нас-то делается, вы узнали? – спросил раздражённо генерал. – Где Шестой корпус, что с Пятнадцатым?
– Ваше превосходительство, на все эти вопросы я никакого ответа не получил. Они сами не знают. Мне приказано было спешно возвращаться.
– Что делают, что делают!.. – проговорил как бы про себя генерал, взявшись за голову обеими руками.
14 августа Алленштейн был занят Тринадцатым корпусом без боя, но среди солдат прошёл слух, что будто бы получен приказ двигаться на Грисслинген, то есть в обратном направлении, на помощь Тринадцатому корпусу.
– Мотают туда и сюда, – говорили солдаты.
Несколько человек их стояли у ворот штаба и смотрели на аэроплан, который снаряжали для разведки.
– Вот тоже ещё нахлебник, прости господи, навязался. Возим его за собой, как клячу какую, а толку от него на грош нет.
– Что? Опять не полетишь?
– Чёрт тут полетит, – угрюмо ответил механик, – без бензина сидим.
– Лучше уж сиди, – сказал пожилой солдат, закуривая трубку. – А то вон один полетел, да там и остался.
К штабу подъехал офицер в перчатках и со стеком. Он надменно и громко, как бы в пространство сказал:
– К командующему корпусом!
Солдаты не обратили на него никакого внимания и продолжали сидеть и курить. Только пожилой солдат негромко сказал:
– Чисто птица какая…
Из помещения штаба вышел поручик Никифоров.
– Как о вас доложить? – спросил он приезжего.
– Капитан Генерального штаба Джиджикия.
– Простите, как? – спросил Никифоров, выставив одно ухо вперёд.
– Джи-джи-кия! – обиженно и тоном выше повторил приезжий.
Кто-то из солдат фыркнул.
В штабе было заседание военного совета, и генерал Клюев сидел в конце стола, за которым перед разложенными картами расположились начальники частей.
Старый, с подстриженными усами, полковник, остановив на карте остро очиненный карандаш, смотрел на Клюева и говорил о необходимости соединиться с Пятнадцатым корпусом. Другие то смотрели на этот карандаш, то вопросительно на генерала Клюева.
– Если мы не соединимся, мы погибнем, – заключил свою речь полковник.
Никифоров подошёл к генералу и тихо доложил ему о прибытии офицера. Полковник замолчал, ожидая, когда генерал сможет слушать.
– Прости, – сказал генерал, отодвинув от себя лист бумаги.
– Ваша фамилия? – спросил он, когда приезжий, оставив стек в передней, вошёл в комнату, где заседал военный совет.
– Джиджикия, ваше превосходительство.
– …Как?..
Офицер, покраснев, повторил.
– Что скажете?
Посланец передал генералу просьбу командира Пятнадцатого корпуса о поддержке.
– Сможет ли командующий Пятнадцатым корпусом продержаться до шестнадцатого числа? – спросил генерал.
– Едва ли, ваше превосходительство.
– Тогда какой же смысл идти? Что делают!.. Зачем, спрашивается, нас гнали на север? – обратился он к седому полковнику.
Генерал взял лист бумаги и крупным наклонным почерком стал писать письмо, изредка с раздражением оглядываясь на окно, за которым солдаты громко, не стесняясь близостью к командиру корпуса, потешались над летчиком.
– Этот пакет свезёте в Пятнадцатый корпус генералу Мартосу, – сказал генерал, запечатывая пакет.
В нём Клюев писал о бесцельности своего движения на Грисслинген.
Поехавший с пакетом Джиджикия, сопровождаемый насмешливыми взглядами солдат, вернулся обратно, когда ещё военный совет не успел разойтись, и просил опять доложить о себе генералу Клюеву.
Он вошёл бледный, с дрожащими руками.
Члены совета повернули в его сторону головы и тревожно смотрели на него.
– Что же? – спросил в недоумении Клюев.
– Ваше превосходительство, я не мог проехать… от Пятнадцатого корпуса мы о тр е з а н ы…
В комнате воцарилось молчание.
В это время пришло сообщение, что Пятнадцатый корпус уходит и что днём видели столбы пыли к востоку от Грисслингена. Очевидно, там были уже германцы.
– Положение становится критическим, господа, – сказал генерал. – Очевидно, нам заходят в тыл… Что же делать? Оставаться на месте или отходить?
– Наш отход будет означать полное крушение всей кампании, – сказал кто-то.
– Как же, господа?
– Лучше остаться, – раздались голоса. – Может быть, есть надежда…
– Что ещё такое? – спросил, нахмурившись, генерал, когда поручик Никифоров, войдя в комнату, остановился у двери.
– От командующего армией генерала Самсонова.
Он подошёл к генералу и передал ему пакет. Все молча смотрели на руки генерала, разрывавшие пакет.
Он бегло прочёл, потом, молча сложив пакет, сказал:
– Командующий армией приказывает о т х о д и т ь через Хохенштейн на Куркен…
Все молчали, видимо, поняв страшный смысл этого приказа.
После полудня 15 августа приказ германского командования по войскам говорил о полном отступлении Второй армии.
В полдень 15 августа Самсонов находился в Надрау, отдавая последний приказ об общем отступлении армии. Штаб армии расположился рядом со штабом Пятнадцатого корпуса.
Напротив штаба горел дом.
Вдруг раздался оглушающий взрыв, затем другой, третий. Люди, бывшие на дворе, бросились во все стороны.
На пороге штаба показался испуганный, бледный командующий армией.
– Что такое? – спросил он, оглядываясь по сторонам.
Оказалось, что Пятнадцатая мортирная дивизия выпустила несколько снарядов по собственному штабу.
– Это уже конец… – сказал Самсонов в каком-то раздумье.
Возложив общее руководство отходящими корпусами на генерала Клюева, Самсонов выехал с лицами своего штаба и с сотней казаков на Янов, чтобы затем снова взять руководство армией в свои руки.
Шинель коробилась на спине командующего, фуражка приподнялась сзади. Лицо посерело, щёки обвисли и дрожали. Вперёд шли галдящей толпой солдаты, тянулись обозы, отряды конных, запрудивших дорогу.
Солдат, вёзший в длинной парной фуре мешки с мукой, обернувшись, озверело хлестал по глазам наехавших на него лошадей другой фуры.
Обозные, въезжавшие в лес, сваливали с повозок мешки, патронные ящики и гнали во весь мах.
– Остановите этих мерзавцев, заставьте… взять всё это! – вдруг крикнул командующий, остановив лошадь и показав дрожащей от гнева рукой на мешки, разбросанные в грязи дороги.
Но сзади уже надвинулась новая лавина повозок, зарядных ящиков, которые вскачь неслись по шоссе. Солдат в лохматой шапке с разорванной вдоль всего бока шинели, стоя на пустом зарядном ящике, с бранью нёсся вскачь, обгоняя стороной дороги повозки и цепляя осями за деревья, от чего его двуколка раскатывалась то вправо, то влево.
– Лучше покончить с собой, чем видеть эту орду, – сказал Самсонов, тяжело дыша и дрожащей рукой натягивая перчатку на руке, державшей поводья.
– Ваше превосходительство!… – сказал с упрёком услышавший эту фразу ехавший рядом с ним Постовский.
Вдруг катившаяся впереди лавина повозок остановилась; потом видно было, как передние, испуганно хлеща лошадей, свернули и понеслись вскачь.
– Неприятельская артиллерия впереди! – крикнул кто-то.
– Продали сволочи… – крикнул другой, – теперь всему конец!
Самсонов, отделившись от общего потока, свернул прямо в лес и в сопровождении своего штаба и казаков поехал к просвечивавшей опушке, за которой виднелась какая-то сожжённая деревня. Около неё суетились люди в не нашей форме.
Самсонов, сидя в седле, оглянулся на своих спутников.
– Ну, что же, окружены… выхода нет, – сказал он глухо. – Скажите им, – прибавил он, указав на отряд казаков, – чтобы они пробирались отдельно… и лошадей пусть возьмут.
Он перегнулся на седле и, спрыгнув с лошади на мягкую мшистую траву опушки, повернулся лицом в сторону заката. Там горели расходящиеся лучи из-за золотых краёв облака, растянувшегося на западе. Самсонов долго смотрел на эти лучи, потом почему-то взглянул на небо над головой.
В воздухе стоял тот особенный предосенний запах леса, какой бывает перед вечером, когда солнце уходит из лощин, освещая только верхушки, и в чаще уже пахнет сыростью, вянущим листом, а деревья стоят тихо, неподвижно.
Постовский подозрительно и тревожно следил за командующим. Самсонов встретился с ним взглядом и отвёл глаза.
Через час, когда совсем стемнело, тронулись лесом, растянувшись гуськом.
Несколько раз останавливались и сверяли направление по светящемуся компасу, причём Постовский всякий раз спрашивал:
– Ваше превосходительство, вы здесь?
– Здесь, – с какой-то досадой отвечал Самсонов.
Потом шли дальше, выставив вперёд руки и натыкаясь ими на ветки и кусты.
Вдруг Постовский остановился и тревожно крикнул:
– Ваше превосходительство!..
Ответа не было. Все остановились и тревожно прислушивались к тишине леса. Где-то сзади и в стороне послышался глухой револьверный выстрел. Все, сразу поняв значение выстрела, бросились на этот звук…
К вечеру 15 августа армия Самсонова была охвачена в тиски. Остался только узкий проход на юго-востоке, где немецкие армии ещё не успели сомкнуться, к чему всеми силами стремился генерал Франсуа.
Корпуса, находившиеся в районе Хохенштейна и Надрау, откуда в полдень выехал Самсонов, уже были в глубоком окружении. Из этого окружения удалось ускользнуть только остаткам Первого корпуса, разбитого при Сольдау.
Центр армии начал отступление под прикрытием Второй пехотной дивизии, которая находилась у Франкенау и служила, так сказать, боковым авангардом.
Но скоро порядок отступления был нарушен.
Тёмной августовской ночью остатки русских корпусов численностью около ста тысяч человек рассыпались по бесконечным пространствам, пересечённым лесами, болотами и озёрами.
Люди метались, потеряв всякое представление о месте, в котором они находились. Обозы, артиллерия, пехота – всё перемешалось на узких лесных дорогах и перекрёстках. Своих принимали за врага и поднимали стрельбу или разбегались в одиночку по лесу.
Охваченные страхом, люди бросались в озёра, в болота, сотнями тонули, а наутро в упор расстреливались немцами, хотя немцы, окружившие на громадном пространстве эти остатки армии, могли выставить заграждение только в виде очень тонкой цепочки, которую было бы легко прорвать.
Но паника и сознание неизбежного конца отняли все силы у истощённых и обескровленных частей русской армии.
Только некоторые отряды, разбросанные по лесным пространствам между Нейденбургом и Вилленбергом, пытались ещё пробиваться с боем на юго-восток, где генерал Франсуа всё больше и больше смыкал кольцо окружения.
Рассвет 17 августа застал смешавшиеся и перепутавшиеся части Тринадцатого и Пятнадцатого корпусов в Грюнфлисском лесу.
С мужеством последнего отчаяния эти остатки русской армии пробивались к границе.
Накануне части Тридцать шестой дивизии даже опрокинули немецкие заставы. Но это было последней вспышкой энергии, которая затем совсем исчезла в этих перепутавшихся, измученных толпах, пугливо жавшихся друг к другу без всякой способности к самозащите.
На рассвете голова тринадцатитысячного отряда генерала Клюева вышла на опушку. Над ручьём, над болотистой низиной стоял густой туман, который седым валом тянулся вдоль опушки. На траве и кустах блестела обильная роса.
По ту сторону ручья было сплошное море тумана.
Вверху над высокими гладкими стволами сосен туман, гонимый слабым ветерком, сбегал лёгкими облаками, открывая синеющие небеса. Деревушка, раскинувшаяся на возвышенности, стояла, точно затопленная разливом, Но с каждым часом туман всё больше сваливался в низину вдоль ручья.
В голове отряда, на измученных лошадях, ехали казаки, за ними шли вразброд солдаты. Тут же, замешавшись среди них, двигались две двуколки с ранеными офицерами.
Бородатый солдат с окровавленной тряпкой на голове посмотрел на раненых офицеров и сказал:
– Нашего брата покидали дорогой видимо-невидимо, а этих всё везут зачем-то.
Гулко раздался по лесу орудийный выстрел, перекатился эхом, и вслед за ним где-то в чаще отдался звук разрыва.
Проехал офицер верхом на лошади и крикнул тревожно:
– Братцы, пробиваться надо.
– Теперь уж что-нибудь одно, – отозвался бородатый солдат.
– На чистое место надо выходить, – сказал кто-то.
Все двинулись вперёд, а сзади стали отделяться от толпы по одному солдаты и скрывались в чаще.
– Этим не спасёшься, помирать – так уж с народом, – сказал высокий артиллерист, оглянувшись на убегавших.
За лесом в лощине опять остановились.
– Что стали? Пошёл! – послышался нетерпеливые нервные голоса.
Орудие застряло.
Ездовые начали стегать лошадей. Проходивший мимо солдат толкал заднюю лошадь прикладом под зад. Животное, напрягаясь, тянуло вперёд, потом, всхрапнув, село на задние ноги.
– Но, но! – кричали со всех сторон.
– Не вытянуть, тут болото.
Вдруг произошло непонятное смятение. Часть – кто пешком, кто на лошадях – бросились в сторону леса.
Впереди показались какие-то люди. Они были очень далеко и что-то спешно делали. Вдруг от них блеснул язык огня. В ту же секунду раздался грохот, и на воздух взлетели какие-то обломки, грязь.
Высокий артиллерист с несколькими солдатами возился около другого орудия. И через минуту оно, дёрнувшись назад, оглушило близстоящих.
Показался скакавший от леса командир корпуса с несколькими всадниками.
Он что-то кричал, но его никто не слушал. Солдаты заряжали орудие и стреляли; другие, припав на колено, отстреливались из ружей.
Офицер, ехавший с командиром корпуса, вскрикнул и указал рукой направо. Там на опушке леса люди в синих шинелях устанавливали орудия, и из леса начали показываться рассыпным строем конные.
– Бей их, сволочей! – кричал в припадке злобы высокий артиллерист и, сбросив шапку, снова и снова заряжал орудие.
– На убой вели, сволочи! – сказал какой-то солдат в растерзанной гимнастёрке. – Их самих в первую голову надо…
И мимо головы командира корпуса прожужжало несколько пуль.
Остатки Калужского и Невского полков отстреливались вдоль опушки из пулемётов, а вдали были видны убегавшие с поля сражения солдаты.
Утро следующего дня, 18 августа, было ясное.
Рассеивающийся туман точно открывал занавес над полями. Там бродили заморенные брошенные лошади и были разбросаны трупы солдат.
Над полем стояла тишина.
Так закончилась трагедия Второй армии.
Штаб верховного главнокомандующего сообщал о гибели целой армии следующее:
«Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта, благодаря широко развитой сети железных дорог, превосходные силы германцев обрушились на наши силы около двух корпусов, подвергнувшихся самому сильному обстрелу тяжёлой артиллерии, от которой мы понесли большие потери… Генералы Самсонов, Мартос, Пестич и некоторые чины штабов погибли…»
Размеры катастрофы поразили воображение современников: русская армия потеряла сто сорок тысяч человек, из них сорок тысяч убитыми.
Не было ни одного дома, ни одной семьи, где эта катастрофа не отозвалась бы тревожным эхом.
Каждый мысленно старался представить себе это страшное поле с сорока тысячами человеческих трупов.
Даже в таком месте, как особняк Марианны – жены промышленника Стожарова, – эта катастрофа произвела впечатление, хотя и несколько своеобразное.
Марианна, которую Валентин назвал мадонной интеллектуального Петербурга, была полной противоположностью своему деловому мужу. Если тот занимался самыми реальными делами – своими заводами и фабриками, то она занималась самыми нереальными делами.
Посетители салона Марианны были люди, уставшие от реализма в искусстве и от позитивизма в философии. Гражданская струя и показ быта в искусстве были для них непереносимы. Политика была для них уже вовсе примитивна. Ею, по их мнению, могли заниматься только самые ограниченные люди, «люди двух измерений». Наука, копавшаяся в материи, была бессильна проникнуть в основные тайны жизни и духа. Бедная душа современного человека, поглощённая интересами политики и борьбы с низкими нуждами дня из-за хлеба, не могла быть предметом их познания, их искусства.
Таким образом, все пути жизни лежали перед этими людьми, как русла высохших рек. Многих это привело к потере ощущения жизни, а наиболее утончённые из них стали лелеять мысль о смерти и упиваться этой мыслью как возможностью последнего, сверхчувственного познания и преодоления власти материи.
Один из членов этого кружка, человек, близкий по духу к Марианне, ещё незадолго перед войной убеждал её «сделать шаг великого дерзания», проявить последнюю высшую волю над материей – покончить с собой, чтобы засвидетельствовать перед миром победу этой высшей воли, волю к смерти.
Марианна согласилась, и хотя срока выполнения не указала, но все её последователи смотрели на неё с трепетом благоговения, как на р е ш и в ш у ю с я. Они окружали её беззаветным обожанием и поклонением, в особенности утончённые девушки того типа, что считали простые и естественные отношения с мужчинами чем-то слишком примитивным и пошлым.
И вот теперь, когда уже казалось, что кроме смерти действительно ничего не могло быть достойного познания, война открыла этим людям новый мир.
Деятельность, сопряжённая с войной, не была направлена на низменные цели добывания хлеба и, будучи освящена кровью, стала возможна для членов салона Марианны, даже почтенна. Многих посетителей его ждала некоторая неожиданность в обстановке и направлении деятельности салона.
Писатель, не имевший успеха в кружке Лизы Бахметьевой и приехавший сюда как священник, лишившийся своего прихода, с первых же шагов остановился в высокой роскошной приёмной, прислушиваясь.
– Что это за шум? – спросил он с удивлением Марианну, которая сама вышла его встретить. Та бледно улыбнулась и сказала:
– Это шум жизни, который пришёл сюда благодаря смерти. Кольцо бытия смыкается. Из смерти рождается жизнь.
Большая гостиная, куда она ввела писателя, имела совсем необычный вид. Она вся была заставлена швейными машинками. Девушки – самые утончённые, с прозрачными тонкими руками и такими же тонкими, как бы просвечивающими насквозь лицами – сидели за машинками и шили солдатам из грубой холстины бельё, махорочные кисеты для отправки на фронт.
Из мужчин большинство было штатских, с той и н т е р е с н о й бледностью на лицах, которая говорила о культурной утончённости и рафинированности этих людей.
Но центром внимания женщин были два офицера, по-видимому, отправлявшиеся на фронт.
Оба они являлись полной противоположностью находившимся в гостиной мужчинам. Их блестящая военная выправка, круглые подбородки, уверенные жесты говорили об устойчивой психике и несокрушимом полнокровном здоровье.
Ещё несколько недель назад утончённо-интеллектуальное общество салона Марианны сочло бы для себя нелепым и оскорбительным общение с этими примитивными героями парадов и казарм. Но сейчас женщины смотрели на них с жадным вниманием, как на героев, достойных настоящего поклонения.
Вдруг дверь, ведущая на половину мужа Марианны, открылась, и оттуда выглянул полный, апоплексического вида мужчина с короткой шеей, набегавшей складкой на воротник, и с выдающимся вперёд животом.
Это был сам Родион Игнатьевич Стожаров, муж Марианны.
Он почти никогда не входил на половину жены, где собирались её друзья. Но будучи культурным промышленником с философским образованием, он как бы чувствовал за собой некоторую вину в том, что предпочёл высоким предметам более низкие (но более верные). И поэтому утончённо-интеллектуальная жизнь его жены как бы уравновешивала собою его слишком земную жизнь и давала его дому облагораживающий облик высшей культуры.
Он заглянул в гостиную с таким видом, с каким врач в белом халате перед началом приёма заглядывает в приёмную, чтобы узнать, достаточно ли набралось пациентов.
Марианна холодно посмотрела на мужа, и тот хотел было скрыться, но, увидев офицеров, вошёл в гостиную. С лёгким, как бы извиняющимся поклоном в сторону жены, он сел в кресло и, сложив на животе пухлые руки, стал по своей привычке вертеть большими пальцами.
Около рояля стоял офицер, облокотившись на крышку, и говорил с окружающими его девушками и дамами, как говорит знаменитый певец в перерыве концерта со своими поклонницами.
Разговор шёл о самсоновской катастрофе.
– В чём же всё-таки причина этого страшного поражения? – спросила известная поэтесса, маленькая женщина с густыми волосами.
– Причина в том, что у немцев широко развитая железнодорожная сеть и до последней канавки изученная местность, – сказал один из офицеров, – а у нас мало дорог, и люди запутались среди незнакомых лесов и болот.
Родион Игнатьевич, остановив свои пальцы и скептически выпятив нижнюю губу, покачал головой.
– На мой взгляд, причина лежит несколько глубже, – сказал он, глядя в пол. – Причиной поражения является пренебрежение правительства общественными силами, недоверие к ним. Бюрократия хочет справиться сама с делом снабжения армии, и вот первый результат…
И он поднял глаза на офицера.
Тот хотел что-то возразить, но Родион Игнатьевич, не обращая на него внимания, продолжал:
– Причина ещё в том, что у нас значительное количество людей, имеющих влияние на дела… не хочет победы Франции над Германией, потому что это угрожает самодержавию. Правительство верит больше им, чем обществу, и оно добьётся того, что от войны отвернутся и те, кто хотел бы приложить все силы к делу защиты родины.
Марианна молча, холодно слушала, опустив глаза, и только иногда с видимым раздражением взглядывала на большие пальцы мужа, который опять начал крутить ими.
Высказав свою мысль, Родион Игнатьевич встал, раздражённый общим молчанием, и ушёл на свою половину.
Несколько минут в гостиной была тишина.
– Что же будет теперь? – спросила маленькая поэтесса.
– Сейчас центр военных операций, вероятно, будет перенесен на австрийский фронт, – сказал офицер, – и немцы, всё же ослабленные боями в Восточной Пруссии, не смогут оказать австрийцам надлежащей помощи. Тогда мы, смяв их, пойдём на Берлин через Прагу. Возможно, что сейчас начнутся самые кровопролитные бои. Как досадно, что приходится задержаться на несколько дней.
– Я понимаю в вас это отсутствие страха смерти. Когда я, хрупкая поэтесса, увидела в первый раз кровь на марле раненых, я почувствовала не страх, а какой-то удивительный подъём. Я почувствовала жажду участия в общей работе, причем мне захотелось самой грязной работы.
Она при этом с конфузливой краской на щеках взглядывала на офицера и на стоявших вокруг слушателей.
Марианна, накинув на худые плечи газ, затканный туманными цветами, сидела на диване и смотрела перед собой ушедшим в пространство взглядом, тем особенным взглядом, какой её друзья называли мистическим. Около неё на ковре, положив ей головы на колени, поместились две чёрненькие, восточного типа девушки. Марианна, машинально проводя рукой по их волосам, сказала:
– Отсутствие страха смерти и жажда самой чёрной и самой трудной работы сейчас естественны. Вид крови вернул нас к первоисточникам жизни, от которых мы слишком отошли. Кровь для нас символ воскресения, а жажда работы есть признак рождения в нас новой жизненной энергии.
– Как это верно! – сказала поэтесса, разговаривавшая с офицером. – Потом ещё… – торопливо прибавила она, – прежде я не выносила вида толпы, чувствовала перед ней страх и отвращение. Теперь же, когда я попадаю в толпу, я тоже чувствую какой-то необыкновенный подъём, желание идти вместе с толпой и чувствовать то же, что и она.
– Да, да, это верно, – послышались голоса с разных сторон.
– Когда я сейчас остаюсь одна, – продолжала поэтесса, – я чувствую гнетущую пустоту, мне хочется скорее на улицу, хочется ехать т у д а, где свершается это таинство обновления жизни, хочется испытать трудности, лишения.
К ней подошла разносившая чай горничная с бантиком в волосах и крахмальными крылышками фартучка на плечах. Она, опустив глаза, остановилась перед говорившими с подносом, на котором стояли тонкие фарфоровые чашки с крепким душистым чаем.
– Для вас поле сражения дало бы богатейший материал, а нас вы своим присутствием воодушевляли бы на безумные подвиги, – улыбаясь, сказал офицер и взял с подноса чашку, взглянув при этом на горничную. – Это очень знаменательно, что вы, служительница муз, теперь при виде крови чувствуете только подъём. Я получил письмо от своего приятеля, который пишет, что самые слабонервные юноши-аристократы, так же боявшиеся вида крови, как вы, – сказал он, учтиво поклонившись в сторону поэтессы, – теперь с наслаждением всаживают штык по трубку в живот противника. Нам нужен сейчас здоровый солдатский кулак и крепкий солдатский затылок, а не утончённый мозг профессора и скептицизм интеллигента.
– От скептицизма не осталось и следа, – сказало несколько голосов.
– Но как же мы, столько времени развивавшие в человеке высшие, тонкие чувства, как можем мы принять это пролитие крови и даже быть в этом участниками? – сказал писатель. Он вдохновенно простёр перед собой свои тонкие руки. Это показывало, что он не думает отрицать возможности участия в пролитии крови, а даст сейчас этому факту философское обоснование. – Мы можем принять это как неизбежность, как одну из тайн мира. Однако мы не должны убийство возводить в принцип, не должны делать его доблестью и новым законом жизни.
Но писатель здесь, так же как и у Лизы, не имел успеха. Его слишком женственная, слишком штатская фигура да ещё с длинными волосами (тогда как у офицеров были коротко остриженные волосы) вызывала у женщин неприятное, почти брезгливое чувство.
При его словах все неловко замолчали, избегая встречаться с ним глазами.
– Именно убийство нужно возвести в принцип, побольше огрубеть и поменьше анализировать, и тогда мы победим, – сказал офицер, презрительно пожав плечами и даже не взглянув на писателя.
– Верно, глубоко верно! – раздались голоса.
– Это огрубление ни в коем случае не будет опошлением души, – сказала Марианна, – а совсем наоборот.
– Да, да, – взволнованно проговорила одна из девушек, сидевших у ног Марианны. – Когда я пришла в лазарет, я почувствовала как бы новое рождение от тяжёлого труда. Кроме того, у меня совершенно не было стыда при виде мужского тела, а, наоборот, какие-то возвышенные и просветлённые чувства сестры к страдающим братьям.
– Этот труд потому так приятен нам, – казала Марианна, – что он является нашим покаянием. Мы искупаем грех нашего бездеятельного существования.
– А разве работу духа можно считать бездеятельностью? – сказал писатель.
– Сейчас нужна работа наших рук, наших мускулов, а не духа, – ответила Марианна, продолжая сидеть с устремлённым в пространство взглядом. – Когда перед нами была плоская серая действительность, мы бежали от жизни к смерти. Теперь же нам незачем умирать, потому что жизнь даёт нам возможность нового познания через их к р о в ь.
Марианна указала на упитанных офицеров, и все поняли, что Марианна остаётся жить и в жизни кружка начинается новая эра.
Рабочие не были взволнованы самсоновской катастрофой. Они прочли в газетах сообщение о гибели двух корпусов и сказали себе, что, значит, нужно считать вдвое и ждать новых наборов.
На заводы то и дело приезжали ораторы из меньшевиков, кадетов и призывали всех рабочих «на время войны забыть старые счёты с властью и встать на защиту родины, так как мы не можем сейчас идти против власти, занятой спасением родины. Мы должны искренно, с открытым сердцем двинуть свои силы ей на помощь, а после войны можно будет предъявить ей счёт. Иначе поражение России ослабит её мощь и замедлит развитие рабочего движения».
Эти голоса совершенно заглушили голоса тех немногих, которые были против всякого участия в войне. И все эти приезды меньшевистских и кадетских ораторов с речами, обращёнными к рабочим, как к равным, создали у многих повышенное настроение и даже патриотический подъём. Рабочие тоже ходили по городу с манифестациями, тем более что работа прерывалась этими шествиями и давала некоторое развлечение.
Но потом, когда мобилизация кончилась, процессии прекратились. Рабочие встали к станкам, большею частью как военнообязанные; союзы, вечерние школы и оставшиеся профессиональные журналы были закрыты, и точно в награду за хорошие слова, обращённые к рабочим, им прибавили работы.
Реакция уничтожила возможность организовываться и подавать голос рабочей массе. Единственная легальная большевистская газета «Правда» была закрыта. Сталин был в ссылке в Сибири, Ленин – за границей, в Кракове, и был арестован австрийским правительством.
Оставалась только одна легальная возможность подавать этот голос – думская трибуна, с которой была прочитана большевистская декларация против войны, отрицавшая всякую возможность единения пролетариата с царской властью.
Правительство принуждено было во имя соблюдения приличий и законности выслушать речи рабочих депутатов об угнетениях и насилии царской власти, о том, что «международная солидарность пролетариата найдёт средства для прекращения этой войны захватов».
Но это было последнее легальное выступление, и рабочим пришлось нелегально собираться и организовывать подпольные кружки.
Правительство искало путей к тому, чтобы ликвидировать в Думе большевистскую фракцию, и дело стояло только за тем, что не удалось поймать членов Думы с материалом, который дал бы возможность власти привлечь их к суду за предательство и измену.
Правительство знало, что прокламации, выпускаемые против войны и власти, «расстреливающей голодных рабочих и крестьян», распространяются при ближайшем участии большевистской фракции, но за неимением улик ограничивалось усиленной слежкой за большевиками и арестами рабочих. И всё-таки прокламации распространялись на фабриках и заводах и проникали в войска.
Алексей Степанович, как обещал, зашёл к Митеньке Воейкову.
Они отправились в кружок. У него опять всю дорогу раздваивалось сознание.
«Что за возмутительное положение, – шёл и думал Митенька. – Надо бы ему сразу сказать, что меня совершенно не интересует кружковая работа, я признаю только индивидуальную…»
– Да, что же я не спросил. Говорил с мужиками о войне? Что они?
Алексей Степанович оглянулся назад и шепнул:
– Вы об этом всё-таки поосторожнее говорите на улице. Эта х р а б р о с т ь совсем ни к чему.
Свернули в глухой переулок, и только тогда Алексей Степанович продолжил беседу:
– Они было накинулись на меня за то, что я укрываюсь от войны, а я им доказал, что они подставляют шею капиталистам.
Вышли на набережную к церкви, где лежали выгруженные с баржи дрова и никого кругом не было.
– Читали, сколько народу положили в Восточной Пруссии? Сразу видно, что у нас за правительство. Такое поганой метлой надо гнать! Может, хоть это нашего мужичка раскачает.
– Да, удивительно инертный народ, – отозвался Митенька.
– Он привык под помещиком ходить да ворочать на него, так и готов весь век тянуть лямку.
– Да, да, – проговорил Митенька.
– Вот что, – сказал Алексей Степанович, – сейчас приходится наводить конспирацию. Запомните, что мы идём на именины. Там будут три студента: один сухой такой, бледный и серьёзный, – это Шнейдер; потом рыжий с веснушками, Чернов, он постоянно краснеет; а третий одет господчиком, но парень славный, Максом зовут. И потом две девушки – Маша и Сара. Маша, собственно, замужняя, – сказал он, почему-то покраснев. – Запомните имена… на всякий случай.
– А что, могут пожаловать и д р у г и е гости? – спросил Митенька, почувствовав удовольствие от того, что ему доверяют, раз ведут в нелегальное место.
– Как сказать, – ответил, пожав плечами, Алексей Степанович, – у нас уж такая привычка выработалась, чтобы всегда держаться начеку. Ведь попадёшь как раз тогда, когда об этом и не думаешь.
Он легко шёл в своих высоких сапогах, глядел вперёд и настороженно весь собирался, когда проходили мимо стоявших на тротуаре людей.
– Теперь я сверну направо и обойду этот квартал, а вы запомните номер дома и квартиру: Пятнадцатая линия, дом тридцать три, квартира семь. Идите туда один. Я раньше вас буду. Запомните?
Митенька хотел было достать записную книжку, но Алексей Степанович остановил его за руку и сказал:
– Никогда ничего не записывайте, всё держите в голове.
Квартира оказалась глубоко во дворе.
Это был обычный петербургский двор, узкий, как труба, меж высоких каменных домов, с раскрытыми окнами и сушившимся бельём на некоторых из них.
Митенька поднимался по лестнице, а сам всё твердил имена и боялся их перепутать. «Рыжий – Чернов, худощавый, бледный – Шнейдер, потом Макс и Маша с Сарой».
Митенька с бьющимся сердцем позвонил. Ему сейчас же открыл Алексей Степанович и по длинному коридору ввёл его в комнату, сказав присутствующим:
– Вот, прошу познакомиться, мой земляк и приятель, о котором я говорил. Мы с ним пешком вместе под стол ходили. – При этом он по своей привычке проводил рукой по рассыпающимся волосам.
В комнате мещанского типа, с занавесочками и геранью на окнах, было действительно похоже на именины: на столе в простенке между окнами стоял стол с самоваром и блюдо с пирожками. Но всему этому противоречил какой-то беспорядок в комнате, окурки на полу, табачный дым.
Несмотря на рекомендацию Алексея Степановича, Митеньку встретили несколько холодно, точно никто не хотел первым проявить по отношению к гостю чувство приветливости и радушия.
Только юноша с весёлым лицом, одетый в студенческий сюртук, первый протянул Митеньке руку и сказал:
– Милости прошу к нашему шалашу.
Митенька догадался, что это Макс.
За Максом кудрявая и смуглая девушка, похожая цветом лица и живостью на цыганку, по-видимому Сара, приветливо поздоровалась и сказала:
– А вы нас напугали стуком своей шашки… мы уж думали…
– Меня самого стесняют эти глупые доспехи, – сказал Митенька, почувствовав некоторую уверенность от свободного и приветливого тона девушки. Но эта уверенность быстро исчезла, так как другие почти ничем не отозвались на появление Митеньки.
Худощавый чёрный студент, с безразличным лицом, на котором никогда не появлялась улыбка, продолжал стоять у окна и просматривать книгу. Он как будто нехотя подал Митеньке свою сухую руку, едва взглянув на него острыми глазами, и сейчас же опять занялся перелистыванием страниц.
Митенька догадался, по описанию Алексея Степановича, что это Шнейдер.
Рыжий Чернов, в веснушках, в распахнутой тужурке, видимо, очень застенчивый и страдающий от этой застенчивости, тоже молча, весь покраснев при этом, подал Митеньке руку.
Маша была спокойная молодая женщина, с гладкой причёской, какую носят учительницы. На ней было синее платье с белым горошком, перехваченное поясом из той же материи. Но несмотря на внешнюю мягкость, в ней была какая-то прямота и жестокая властность, которые сказывались даже в мелочах. Она подошла к Шнейдеру, спокойно, но с видом, не допускающим никакого возражения, взяла у него из рук книгу и поставила её на полочку.
И когда она уходила в кухню и приносила оттуда на стол закуски, то делала это не как хозяйка, а как делает во время загородной прогулки наиболее энергичная и деловитая из всей компании женщина.
– Кто же у нас именинник сегодня? – спросил Алексей Степанович, утирая усы застенчивым жестом собранной в горсть руки.
Сара с веселой улыбкой повернула к нему кудрявую голову:
– Конечно, я!..
– Вы когда-нибудь до этого работали? – спросил вдруг Шнейдер, обращаясь к Митеньке.
Митенька, покраснев, сказал, что п о к а ещё не работал как следует, точно он пришёл сюда с определённой целью – работать по-настоящему.
Все в это время посмотрели на него, и от этого он ещё больше покраснел.
Его оставили в покое и уже не обращались к нему ни с какими вопросами.
– Наше положение сейчас очень трудное, – сказал Шнейдер, – мы остались без руководства. И сейчас почти бездействуем. Война многим свихнула мозги. Германские социалистические вожди почти сплошь оказались предателями. Наши тоже… Плеханов, я слышал, писал члену Думы меньшевику Бурьянову, что было бы крайне печально, если бы наши единомышленники помешали делу самообороны русского народа.
– Да, но ведь Плеханов всё-таки авторитет, – сказал Чернов, покраснев.
Шнейдер, прищурившись, остро взглянул на Чернова.
– Плеханов, который договаривался до созыва земского собора? Который ещё на втором съезде отказался от диктатуры пролетариата? Который боялся запачкаться, участвуя во власти, иначе говоря, отдавая власть буржуазии? Нет, нам таких авторитетов не надо.
– А ты думаешь, если немцы сюда придут, они будут заботиться о рабочем движении в тот момент, когда даже их вожди стали на сторону войны?
Шнейдер некоторое время не моргая смотрел на Чернова, красное веснушчатое лицо которого стало уже одного цвета с волосами.
– Высказывайся яснее. А лучше иди к своим единомышленникам.
Все притихли и смотрели на Чернова.
– Я и высказываюсь… А если я не прав, то разъясни и не запугивай своим тоном, – сказал обиженно Чернов.
– Что же я тебе буду разъяснять? Разве тебе не ясна наша платформа: никакой солидарности пролетариата с царским правительством и международная солидарность для установления диктатуры пролетариата?
– Да, но ведь этот пролетариат германский идёт против нас?
Шнейдер некоторое время смотрел молча на Чернова, как бы изучая его, потом сказал:
– Не пролетариат, а предатели, вроде твоих авторитетов, которых пролетариат скоро раскусит. Если мы будем так вихляться, то что же требовать от рабочих…
– Я не вихляюсь, а просто мне хотелось выяснить, чтобы никаких сомнений не было, – сказал Чернов, надувшись.
– Ну, не вихляешься, и слава богу. Кстати, что рабочие? – спросил Шнейдер.
– Все-таки самсоновский разгром немножко встряхнул мозги… – отозвался Алексей Степанович.
– Надо ближе держаться к товарищу Бадаеву, – сказал Шнейдер.
Он стал что-то говорить пониженным голосом. Митенька не знал, относится ли этот пониженный тон к нему, как к лицу, в котором ещё не уверены, или к тому, что кто-нибудь может услышать из-за стены; он не знал, вслушиваться ли в слова Шнейдера или скромно отойти.
– У интеллигенции заметно маленькое охлаждение, – сказал Макс. – Мой папаша, например, с тех пор как их «Речь» оштрафовали на пять тысяч и закрыли было совсем, меньше говорит о единении.
Митенька делал вид, что слушает, а сам думал о том, что его оскорбительно игнорируют. Он даже хотел встать и уйти. Хотя это показалось ему неудобным, но он всё-таки встал и, неловко попрощавшись и покраснев от весёлого, несколько насмешливого взгляда Сары, вышел, решив больше не приходить сюда. Он был уверен, что в кружок его не приняли, и это оскорбило его.
Но вместе с тем он почувствовал большое облегчение, что отделался от этой новой неожиданной повинности. Тем более что они проповедуют борьбу с властью путём насилия. А он хотя тоже против власти, но без применения насилия.
Маша Черняк по приезде из Москвы поступила на курсы и сблизилась с этим кружком, в котором работала Сара.
Дмитрий Черняк, муж Маши, отправился со своим полком не на фронт, а стоял в одном из тыловых провинциальных городов.
Маша не раз при воспоминании о муже, о первых годах тихой московской жизни с ним втихомолку плакала. Но в то же время чувствовала, что никакая сила не заставила бы её вернуться к этой ровной и беспечальной жизни. Что-то было изжито в её отношениях с мужем.
Здесь же новые люди будили в ней новую энергию, новые интересы. В Москве, когда она была при муже, она ничего не могла ему сказать такого, что было бы для него ново, неизвестно и нужно. Жила она мелкой, обывательской жизнью. Здесь же она являлась как бы центром, объединяющим их кружок. Ей доставляло большое удовольствие то, что Алексей Степанович жадно слушал и впитывал в себя всё, что она говорила, и ей искренно хотелось передать ему все свои знания и сделать из него культурного человека. Она с усилием обрывала в себе последние остатки привязанности к своим воспоминаниям, к мужу и была даже недовольна тем, что Черняк часто писал ей. Она на эти письма смотрела, как на тайную его цель удержать её.
Она себя оправдывала тем, что развёртывающиеся события требуют участия всех для перестройки жизни на новых началах.
Гибель армии Самсонова всё-таки дала свои результаты: был хоть отчасти «выполнен долг перед доблестной союзницей, прекрасной Францией».
Благодаря самсоновскому наступлению германское командование допустило крупную ошибку.
По плану Шлиффена, левый фланг германских войск должен был с минимальными силами оставаться на месте, а правый, усиленный насколько возможно, обойти французские заградительные крепости. Но верховное немецкое командование во главе с Мольтке не только не усилило правого крыла за счёт левого, а ещё сняло оттуда для отправки в Восточную Пруссию два корпуса (о чем его никто не просил). Благодаря этой переброске главнокомандующий французскими силами генерал Жоффр 23 августа имел возможность приостановить отступление своих армий. Он решил, что настало время для решительного манёвра, и 24 августа отдал приказ об общем наступлении.
Но вопреки его приказу сражение началось на день раньше атакой Шестой армии генерала Манури, которому подкрепления доставлялись из Парижа на городских такси. Торопливость Шестой армии открыла глаза немецкому командованию, и оно успело приготовиться к грозившей ему опасности.
Это знаменитое сражение на Марне продолжалось шесть дней и послужило началом отступления немцев и спасения Парижа, из которого правительство уже переехало было в Бордо.
Патриотически настроенная петербургская публика с восторгом встретила эту весть, так как возможность унижения Франции беспокоила её больше, чем собственная катастрофа в Восточной Пруссии.
Война, среди унылой российской тишины налетевшая неожиданным ураганом, разожгла любопытство и жажду сенсации. Нервы требовали известий всё более потрясающего характера. И первое время эта жажда находила полное удовлетворение в волнующих сообщениях о гибели армии Самсонова, о взятии Львова и о переезде французского правительства в Бордо.
Но Париж был спасён, разгромленные армии пополнили новой живой силой, армия Ренненкампфа отошла из Восточной Пруссии, потеряв все плоды своих первоначальных успехов, и началась полоса сравнительного спокойствия. Обыватель развёртывал утром газету с некоторым разочарованием, так как уже не находил на газетных полосах жирного шрифта, возвещающего о крупных блестящих победах или ужасных катастрофах, которых втайне хотели сердца, если уж не было побед.
Та спешка и лихорадка, которые были вначале, когда люди спасались в безопасные места от призыва или захватывали освободившиеся благодаря призыву других, или же устраивались на новых выгодных в о е н н ы х должностях, – эта лихорадка тоже утихла: одни спаслись, другие устроились и вошли во вкус новой военной работы.
Общество вступило в новую полосу жизни, совершенно непохожую на прежнюю.
Русские правящие и буржуазные круги с торжеством говорили о взятии Львова и о с в о б о ж д е н и и Галиции, яркими красками рисуя будущее этой провинции. Издавна мечтавшие о соединении всего славянства под скипетром русского царя, они видели в присоединении Галиции начало осуществления своей мечты.
Идеологи этого соединения радовались за Галицию, указывая на то, что Германия и поющая под её дудку Австрия не смогут дать галичанам и полякам ничего, кроме внешней материальной культуры, построенной на внешних формах юридической законности, тогда как Россия может дать высшую культуру духа, основанную на высшей правде, преимущественно свойственной русской душе.
Генерал-губернатор Галиции, известный славянофил Бобринский, по своём назначении больше всего уделил внимания языку. В первые же дни своего пребывания он велел уничтожить резавшие глаз польские вывески, и, прикрывая их, на магазинах потянулись белые полотнища с напечатанными на них русскими словами: «Петроградский базар», «Киевская кофейня».
На приёме делегации, с президентом города Львова Рутковским во главе, произнёсшим речь на п о л ь с к о м языке, Бобринский сказал:
– Нет более подъяремной Руси. Галиция искони коренная часть великой Руси. Здесь население р у с с к о е, и управление должно быть основано на русских началах. Я буду здесь вводить русский язык, закон и строй. Поэтому на первых порах назначаю русских губернаторов, исправников и полицию. Сейм не подлежит созыву. Заседания городских дум запрещаются. До окончания войны будут закрыты общества, союзы и клубы. Предупреждаю, что за малейшую попытку противодействовать буду карать по всей строгости законов.
Русскими правящими кругами эта речь была признана достойным России ответом на бестактную выходку президента, очевидно, демонстративно намекнувшего на ту свободу языка, о которой было провозглашено в торжественном обращении верховного главнокомандующего к полякам.
Русские военные и некоторые члены Думы, побывавшие во Львове, с восхищением отзывались о мягкости нового генерал-губернатора, его работоспособности и справедливости. Но больше всего удивлялись и восхищались тем, что «дворец наместника», в котором поселился генерал-губернатор, остался в полной неприкосновенности. Все вещи были в полной сохранности, как будто его владелец только что выехал куда-нибудь в гости.
Причём прибавляли, что немцы, привыкшие везде грабить и ломать, вероятно, были бы ошеломлены при виде такой картины.
Сообщалось о том, что культурное достояние России сильно обогатилось благодаря освобождению Галиции, так как в ней было много имений польских магнатов, владевших предметами искусства мирового значения, редкостной обстановки и картинами огромной ценности. Об этих ценностях в значительной мере можно было судить даже по тем вещам, какие русские офицеры захватывали с собой, для большей сохранности отправляя их оттуда домой под видом военных грузов.
Тыловые люди, побывавшие на фронте и видевшие издали картину артиллерийских боёв, рассказывали о них, как о незабываемом, прекрасном зрелище, совершенно перерождающем человеческую душу.
То, о чём многие мечтали, то есть избавление от серой обыденщины, угашающей дух, пришло наконец с избытком: неподвижная жизнь, загнанная в рамки застоявшегося быта, широко раздвинула свои пределы.
Каждый чувствовал себя освобождённым от условностей. Внимание общества было отвлечено в сторону войны, а личная жизнь и поведение каждого отдельного человека потеряли своё значение. Стали возможны общение с бесконечным количеством людей, встречи с новыми лицами, случайные сближения и прочие недоступные прежде вещи.
Наряду с этим открывались возможности для деятельного участия в жизни. Девушки и многие замужние женщины из столичного и провинциального общества шли на фронт в качестве сестёр, врачей, поступали в учреждения общественных организаций, в лазареты. Многие состоятельные женщины, в особенности высокопоставленные, открыли в своих домах лазареты и сами превратились в сестёр.
Глеб бежал на фронт, чтобы не встречаться с Ириной и покончить со своими чувствами к ней.
25 августа он подъезжал к Варшаве с той нервической приподнятостью, которая охватывала каждого, кто ехал на фронт. Варшава, со своими широкими улицами, садами, дворцами и памятниками, раскинулась перед его глазами.
Здесь уже сильно чувствовал Глеб близость фронта. От вокзала бежали мальчишки-газетчики со свежими номерами газет; по улице ехали туда и сюда зелёные военные повозки на высоких колёсах, с обозными солдатами, одетыми в смятые, точно жёваные шинели; шли куда-то солдаты, рассеянно оглядываясь из рядов на проезжающих.
Поток повозок и ехавших с вокзала извозчиков остановился. Глеб слышал со всех сторон нетерпеливые крики:
– Чего опять стали! Проезжай!
– Эй ты, распустил губы-то! – кричал ехавший верхом на взмыленной лошади казак с кудрявым хохлом из-под фуражки, так сильно заломленной набок, что было странно, как она держится.
Лошадь под ним, испуганная блеском штыков, вертелась и становилась то боком, то головой к движению улицы.
Обозный солдат, на которого он кричал, лениво и сонно повёртывался на облучке военной повозки и говорил:
– Куда ж тут проезжать, по воздуху, что ли, полетишь? Птица какая…
– Прямо – потрет, – насмешливо сказал другой солдат.
Глеб устроился в гостинице и на следующий день пошёл представиться своему начальству и получить от него назначение.
В большой комнате дома, очевидно недавно приспособленного под учреждение из частной квартиры, были наставлены столы, сидели люди в форме военных чиновников и в таких же, как у солдат, походных сапогах. Одни что-то писали, склонив голову набок, другие считали на счётах.
Казённый дух учреждения ещё не успел как следует заполнить и заглушить собой дух частной квартиры, бывшей в этом доме: на стенах виднелись крюки от висевших здесь картин и более тёмные квадраты от них на выцветших обоях; иногда висела и сама картина, не гармонирующая своим мирным домашним видом с военной формой работавших чиновников.
Разные стулья – от венских до столовых – тоже придавали учреждению полудомашний вид. В приёмной на диванчике, дожидаясь, сидели какие-то люди. Входили и выходили сёстры милосердия, дамы, военные и чиновники.
При обращении Глеба служащие окидывали его оскорбительно-небрежным взглядом, как будто они, приехавшие сюда на три недели раньше его, чувствовали себя в своих походных сапогах ветеранами в сравнении с ним, новичком, только что приехавшим из центра.
Начальник, с которым ему пришлось через несколько минут говорить и которого он знал как штатного земского работника, здесь превратился в генерала, одетого, как и все, в защитную форму и походные сапоги, даже с ремешками на голенищах, как бы для хождения по болотам. Его полная фигура, седая профессорская борода плохо ладили с военной формой.
При виде знакомого человека он стал особенно любезен, внимательно и по-стариковски ласков. Он приказал подать к себе в кабинет чаю и приготовился слушать.
– Прекрасно, прекрасно, – говорил он, поглаживая перед собой сукно стола и не дослушивая фраз, которые говорил ему Глеб. Как будто ему было решительно всё равно, что ему говорят, раз наперёд известно, что нужно принять этого уважаемого молодого деятеля и дать ему место и положение.
Его благообразное лицо с большой бородой, с пенсне на носу, которое он то снимал, то надевал, говорило о том, что ему привычнее было бы сидеть в кабинете за рукописями, чем в защитной куртке с ремнём и отдавать приказы по-военному.
И видно было, что он никак не мог наладить себя на военный лад.
Когда в кабинет вошёл его адъютант, он заторопился, потом подозвал молодого человека к столу, сказал:
– Голубчик, пошлите узнать… или нет, лучше съездите сами к коменданту и спросите у него насчёт той бумаги, какую я ему послал.
При этом он держал адъютанта совсем не по-военному за рукав и ласково смотрел ему снизу вверх в глаза, в то время как тот, очевидно, почувствовав себя уже совершенно военным, стоял навытяжку и только отрывисто отвечал:
– Слушаю… Слушаю-с…
– Ну, так вот, ступайте.
И генерал отпустил его рукав.
Глеб, простившись с генералом, который проводил его до двери и всё жал ему руки и за что-то благодарил, вышел в канцелярию. Около одного столика служащие, собравшись, говорили о том, будут ли предоставляться отсрочки от призыва и кому. Когда дверь кабинета, пропуская Глеба, отворилась, они торопливо разошлись по своим местам.
Глеб вышел на улицу и попал в поток проходивших войск. Он почувствовал, как всё то, чем он жил, осталось позади. Ему уже странны показались все масштабы и мерки московской жизни, и он вдруг, зайдя на почту, написал Ирине, чтобы она приезжала к нему сюда в качестве сестры милосердия.
Романтическая жажда общественного подвига и деятельности, охватившая столицу и фронт, проникла и в деревню.
Юлия, к которой Митенька Воейков ездил летом для морального подкрепления, со всей силой изголодавшегося сердца отдалась деятельной любви.
Как известно, она в тридцать пять лет ушла от мира, потому что жизнь, – благодаря мужу, полнокровному гвардейскому полковнику, – слишком испугала её своей грубой животностью. Надев после смерти мужа чёрные одежды, она как бы поставила непереходимую стену между собой и миром.
Хотя часто это одинокое спасение души и становилось ей невмоготу, но она уже не могла сделать обратного шага и обмануть сложившегося у людей представления о ней как о человеке, которому чуждо всё мирское. Она томилась одиночеством и бездеятельностью.
И вот теперь, когда война, по её представлениям, «кровью очистила человеческую душу и вытравила из неё животность», Юлия уже смело покинула своё одиночество, устроив в своём доме лазарет для раненых.
Перед ней в этом лазарете лежали уже «не мужики с их низменными и животными инстинктами, а мученики, возвышенные и просветлённые страданием».
Она теперь могла соприкасаться с людьми на почве деятельной, милосердной любви, которая не бросит тень на её репутацию монахини.
У Юлии иногда даже закрадывалась тревога при мысли, что её раненые выздоровеют, вернутся в деревню и превратятся из мучеников в грубых мужиков, а она останется в прежнем мучительном одиночестве. Но была удача в том, что выздоровевших опять отправляли на фронт, где они снова могли просветляться страданием, а ей подвозили новых, уже просветлённых.
Её самоё умиляло, когда она, как бы глазами другого человека, видела свою ещё молодую фигуру с белой косынкой сестры милосердия склонившейся над изголовьем умирающего. Она как бы нашла свой стиль. Этот стиль был в чёрной одежде, в грустном просветлённом взгляде или в молитвенно опущенном профиле её тонкого лица с белой косынкой.
Чудо очищающего действия войны Юлия видела не только на простых душах раненых нижних чинов, но – что ещё более поразительно – даже на таких испорченных людях, как её племянница Катиш. Это была молоденькая женщина, несколько истеричная, с большой склонностью ко лжи.
Катиш была в постоянно приподнятом состоянии, свойственном истеричным субъектам, и всегда хотела быть или казаться женщиной с самыми чистыми и тонкими чувствами, в особенности в глазах Юлии. Хотя её неспокойный взгляд и постоянно сухие, как бы от внутреннего, сжигавшего её огня губы говорили совсем другое.
Но даже и она бросила легкомысленную бездеятельную жизнь и начала работать сестрой милосердия в лазарете.
Недели через две после открытия лазарета, перед тем как ложиться спать, Катиш пришла к своей молодой тётке в спальню, застланную сплошным ковром, с призрачным светом горевших в углу лампад.
Юлия сидела в большом низком кресле около своей постели, готовясь отойти ко сну. Она была в своем чёрном полумонашеском платье с узкими рукавами, застёгнутыми у кистей рук маленькими чёрными пуговичками.
Катиш взяла скамеечку и села у её ног.
Юлия с грустной просветлённой улыбкой положила руку на голову Катиш, покрытую белой косынкой, из-под которой на висках, как и полагается, были выпущены с обеих сторон завитки волос.
– Как я благодарна тебе! – сказала Катиш, взяв со своей головы руку тётки и возбуждённо целуя её. – Благодаря тебе я увидела новую жизнь. Я так захвачена необыкновенностью и новизной ощущений. Прежде я боялась всего… некрасивого, теперь же я, как ты видишь, постоянно присутствую при операциях. И не только не чувствую ужаса и отвращения при виде крови, а наоборот, всё это гипнотически притягивает меня, мне хочется… как бы тебе сказать… всю вложить себя в это. Что это? Как это объяснить? – спросила она, как бы с добродетельным сомнением в доброкачественности этих чувств.
– Это бессознательное стремление твоей души взять на себя долю чужих страданий и очистить себя ими, – ответила Юлия.
Катиш некоторое время смотрела снизу на тётку, как бы вдумываясь в её слова, потом сказала:
– Ты знаешь, мне прежде часто казалось, что я способна стать очень дурной женщиной. Я говорю это так смело, потому что теперь для меня не существует такой опасности, – сказала твёрдо Катиш. – Я обязана этим войне и своей близости к твоей чистой душе. Я теперь только поняла ту радость освобождения, о которой ты говоришь. Как хорошо чувствовать себя чистой, свободной от грешных влечений, когда налицо, казалось бы, как раз есть… Вот хоть тот поручик… он всегда так странно смотрит на меня, повернув на подушке голову, и молча ждёт, когда я к нему подойду. Когда же я подхожу, он всегда старается дотронуться до моей руки. Я даю ему свою руку и с умилением чувствую, что у меня от этого прикосновения нет ничего, кроме чистой радости сестры. Но я ничего не могу с собой поделать в отношении солдат! – сказала она с отчаянием в голосе. – Сколько ни силюсь увидеть в них братьев, из этого ничего путного не выходит; только настроюсь, потом увижу, как они едят и подставляют кусочек хлеба под ложку, когда несут её ко рту, так все мои братские чувства летят в трубу.
– Это от нашей гордости, – грустно сказала Юлия.
– Не знаю, – медленно проговорила Катиш, видимо, думая о чем-то и соображая, как это выразить поделикатнее, чтобы не испугать свою целомудренную тётку. Наконец, покраснев, она сказала: – Ты знаешь, у меня иногда является мысль, что если бы от меня потребовалось и что-то другое, чтобы облегчить страдания и скрасить последние минуты (я говорю опять-таки об офицерах), я отнеслась бы к этому, как к чему-то совсем особенному, как к радостной жертве…
– Что ты хочешь этим сказать? – тревожно спросила Юлия.
– Я хочу сказать… – повторила Катиш уже несколько нерешительно, – я хочу сказать, что чувствую себя не в праве отказать страдающему человеку в нежной ласке… в целомудренной, конечно! – поспешно поправилась она, увидев ещё более усилившуюся тревогу тётки.
– Ласке сестры? – спросила, всё ещё не понимая, Юлия.
– Даже не сестры, а… духовной возлюбленной, – выговорила наконец Катиш с радостью, оттого что нашла необходимое слово.
– Но ты к нему… к этому поручику, ничего не чувствуешь? – всё ещё тревожно спросила Юлия, так как на минуту ясно почувствовала, что её собственное просветлённое освобождение находится в опасности от таких рискованных разговоров.
– Боже сохрани! – воскликнула Катиш почти с негодованием, как она всегда восклицала, когда её хоть сколько-нибудь заподозревали в проявлении слишком мирских чувств. – Конечно, лично к нему я ничего не чувствую, это что-то в о о б щ е, – сказала она, сделав в воздухе неопределённый жест рукой. – Притом всё-таки мужчины часто отпугивают меня своей грубостью и животностью, так чуждой нам, женщинам, жаждущим более тонкой, быть может, не существующей в жизни ласки.
Юлия при этом почему-то глубоко вздохнула.
Возможно, что Катиш хотелось сделать другие признания о своих чувствах, но она всякий раз наталкивалась на пугливое целомудрие своей молодой тётки и не решалась этого сделать. И только возбуждённо-нервно целовала её на ночь, отчего та вздрагивала, с испуганным недоумением смотрела на племянницу и говорила:
– Иди спать… иди к себе… Мне нужно молиться.
Жажда общественного подвига среди столичной публики была так велика, что те, кто не мог, как Юлия, устраивать у себя лазареты, стали брать к себе на дом раненых. Это стало модно, потом даже необходимо, как бывало необходимо состоятельным людям иметь свой выезд.
К лазаретам часто подкатывали важные дамы на машинах или на паре рысаков с английской упряжью и кучером на английский манер, в фуражке с прямым козырьком, в лакированных коротких сапожках и с хлыстом, воткнутым рядом с ним на козлах.
Дамы, шурша шелками, поднимались по лестнице, входили в палату и с порога, приложив лорнетку к глазам, окидывали взглядом лежавших на койках раненых. Потом подходили ближе и, не отнимая лорнетки от глаз, тут же обменивались впечатлениями на французском языке и даже обходили койку кругом, как барышник обходит при покупке сомнительную лошадь, в то время как раненый, прикрывая ноги халатом, испуганно водил глазами за барынями, не понимая, что они с ним собираются делать.
Война особенно сильно повлияла на Нину Черкасскую.
– Я сейчас, как в лесу, – говорила она. – Война перевернула все мои понятия. Прежде я ничего не делала и считала это законным для женщины хорошего общества. Теперь я же определённо чувствую себя виноватой перед мужчинами: они идут на войну, а я ничего не делаю. В конце концов, я должна подумать об этом.
И вот один раз утром, в белом пеньюаре с кружевами и оборками, Нина вошла в кабинет профессора и торжественно сказала:
– Андрей Аполлонович, вы не чувствуете за собой никакого долга?.. Я разумею – с в я щ е н н о г о долга, – пояснила она, так как Андрей Аполлонович, поправив очки и посмотрев сквозь них на жену, сейчас же полез было во внутренний карман пиджака за бумажником.
Рука профессора остановилась на полдороге.
– Какого, дорогая? – спросил он растерянно, уже приготовившись почувствовать себя виноватым.
– Подумайте хорошенько, посмотрите вокруг себя…
Профессор всё с тем же недоумением оглянулся вокруг себя.
Нина дала ему время это сделать, потом сказала:
– Я говорю это опять-таки в переносном смысле: вокруг себя, то есть – в жизни, в общественной жизни. Сейчас каждый жертвует, чем может, – своими средствами, трудом… Ещё жизнью, – прибавила она, спохватившись. – Мы же с вами ещё ничем не жертвовали, всё время жили только вдвоём, не стесняя себя (если не считать Валентина или того человека, которым он назвался). Но все-таки я и тогда не стесняла себя. Пора подумать об этом.
Она стояла перед письменным столом профессора, посередине, как пророк, призывающий к покаянию.
Профессор напрягал всю силу своего соображения и никак не мог себя уяснить, к чему клонится эта торжественная и многозначительная речь. Он был уже заранее согласен на всё, лишь бы его не мучили такими загадочными выступлениями и не отрывали от работы.
Наконец Нина разъяснила смысл своего выступления. Она сказала:
– Я хочу иметь своего раненого.
И замолчала, наблюдая, какое действие произведёт это заявление на профессора.
Профессор продолжал смотреть на Нину через очки и молчал.
– Ну, что же вы? Все берут раненых. Каждая приличная семья так делает, и без этого не обойтись, тем более что всё равно в доме нужен мужчина. Если вы считаете, что мы с вами – семья, то…
– Дорогая моя, пожалуйста… только я не знаю, как всё это устроить…
– Вас не просят устраивать, – сказала Нина, всё ещё стоя на том же месте. – От вас требуют только принципиального согласия.
– Принципиально, ты же знаешь, я всегда… – и, заторопившись, профессор сделал даже суетливое движение встать.
– Сидите. Вы сделали всё, что от вас требовалось, – сказала торжественно Нина.
И вот однажды Андрей Аполлонович, выйдя в столовую к обеду, наткнулся глазами на человека в офицерской форме, сидевшего против его места за столом.
Это был раненый офицер, с рукой на чёрной перевязи, солидный мужчина с очень густыми усами, волосатыми руками, манерой сильно краснеть и стеснительно откашливаться. Он оказался штабным армейским капитаном, раненным в руку навылет под Сольдау.
Капитан отличался громким басом с заметной хрипотой, как у людей, хорошо знакомых со спиртными напитками.
Для профессора обеды теперь стали самым мучительным временем, потому что он совершенно не знал, о чём ему говорить с этим усатым человеком.
Но была удача в том, что тот сам говорил за всех, как бы отплачивая за гостеприимство, рассказывал о том, как трещали пулемёты, бухали орудия и как они шли в наступление.
При этом он загорался, терял всякую стеснительность, говорил с таким армейским запалом и с такими громкими восклицаниями в ударных местах, что Андрей Аполлонович, с вежливым вниманием слушавший его, напрягал все усилия, чтобы не вздрагивать.
А капитан, размахивая здоровой рукой, рисовал захватывающие картины битв, часто прибегая к звукоподражательному способу, от которого вздрагивала даже Нина. После каждого эпизода из своей военной жизни капитан, полукруглым жестом далеко отведя в сторону левую руку, брал рюмку и, подняв её, говорил:
– Ваше здоровье!
Андрей Аполлонович знал вред алкоголя для организма и относил его к серии сильнейших ядов. Тем более его поражала крепость природы капитана, который вводил порции этого яда в свой организм и, по-видимому, не ощущал никаких симптомов отравления.
Несмотря на свою первоначальную армейскую застенчивость, он необычайно быстро вошёл в роль не то управляющего, не то хозяина. Через неделю его бас гремел по всей квартире: это он бранил маляров, которых вызвал для замазки рам на зиму, называл их акулами и ругал бездельниками. Андрей Аполлонович, сидя у себя в кабинете, тревожно взглядывал на дверь, как бы ожидая, что к нему ворвутся и накричат на него так же, как на маляров.
Нина в первое время даже возмущалась и говорила приятельницам:
– Просто какая-то судьба: каждый раз кто-нибудь врывается в дом и устраивает всё по-своему. А при чём мы? Мы, оказывается, ни при чём в собственной квартире. Андрей Аполлонович даже боится показываться ему на глаза. Хорошенькое дело… То Валентин, теперь капитан. Дайте же жить человеку.
Но капитан оказался порядочным и даже полезным в доме человеком. Благодаря своей деятельной натуре, он сразу забрал в руки всё хозяйство: учитывал прислугу, проверял цены на продукты, распекал горничных, и Нина, к своему удивлению, увидела, что жизнь от присутствия лишнего (да ещё употребляющего в большом количестве яд) человека стала не только не дороже, а чуть ли не в полтора раза дешевле.
Это её поразило, и она уже безоговорочно и безропотно подчинилась капитану.
К профессору она сразу стала относиться более требовательно, как бы ставя ему в вину, что он – штатский и за всю свою жизнь ни разу не был ранен. А кроме того, его беспомощность в вопросах практического характера, наряду со способностями капитана в этом отношении, являлась теперь в глазах Нины большим минусом и уже вызывала в ней раздражение.
Профессор же, со своей болезненно чуткой совестливостью, под влиянием такого отношения вдруг как будто сам усомнился в полезности и даже законности своего существования. У него появился какой-то испуганный и приниженный вид, точно он каждую минуту боялся, что его могут упрекнуть в бесполезном и бездеятельном существовании. И он всё время старался делать вид, что работает очень много. Причем избегал попадаться капитану на глаза, в особенности когда тот кричал, и мимо его комнаты профессор проходил теперь почему-то на цыпочках.
Утром за чайным столом капитан просматривал свежие газеты, перевёртывая листы здоровой левой рукой, и гремел:
– Идиоты! Опозорят Россию. Ренненкампф уже отступил из Восточной Пруссии, предатель! Он спокойно отсиживался, когда нас в упор расстреливали немцы. Немцы заняли уже Сувалки! Хороша штука?
Особенно близким друзьям Нина говорила теперь:
– Я почувствовала полное успокоение с тех пор, как наравне со всеми стала что-то делать для нашей родины, и благодарю бога за то, что он создал меня такою, что мне это не очень неприятно. Я часто думаю, что любовь на краю могилы (не своей, а чужой) – это что-то такое, чего я до сих пор не представляла себе… Обнимать человека и знать, что он скоро будет убит, – это приводит в трепет. Хотя штабных, кажется, редко убивают, – почему-то прибавляла она тут же. – Притом всё-таки у нас в доме теперь мужчина. А в хозяйстве всегда необходим мужской глаз и авторитет.
Капитан эту роль выполнял действительно блестяще. Причем он иногда, благодаря непоседливости своей натуры, схватывался сам что-нибудь делать, уча бестолкового столяра или обойщика, и бередил ещё не зажившую рану, а потом лежал, закрыв глаза, и стонал.
Нина с выражением страдания и боли смотрела на него, стоя перед ним с ватой и бинтами, так как она сама делала ему перевязки. Причем поверх платья надевала ослепительно чистый больничный халат.
Аркадий Ливенцов, женившийся летом на Марусе Левашовой, сестре Ирины, пробыл с молодой женой только три недели и уехал в свой полк, который, ожидая очереди, разместился в одном из тыловых городов.
Город стоял на высоком берегу реки, за которой далеко расстилались луга. Посередине немощёной площади, засорённой базарным сеном и навозом, возвышался пятиглавый собор с резными крестами и цепями на них. Тянулись длинные каменные ряды, в арках которых сидели торговки, продававшие иголки, ленты и пуговицы. Тут же на углу стоял двухэтажный трактир с фонарём у ворот. В нижнем каменном этаже в окнах виднелись извозчичьи кафтаны и затылки, остриженные в скобку, а рядом с трактиром стояла гостиница уездного стиля модерн с размытыми дождём лепными украшениями, состряпанными на скорую руку местными штукатурами.
По воскресеньям на базаре лежали пирамиды арбузов, стояли рядами телеги с капустой, огурцами, и воздух был насыщен осенним запахом лука, укропа и тмина.
Аркадий Ливенцов, представившись начальству и получив комнату в квартире уездного казначея, в первый же свободный день объехал город на своём тонконогом, сером в яблоках Звездочёте.
Проезжая мимо бульвара, Аркадий оглянулся на двух девушек, которые шли по аллее в одном с ним направлении. Девушки тоже посмотрели на него. Он нарочно пришпорил и разгорячил лошадь, которая, переменив спокойный шаг, стала вскидывать передние ноги, повертываться боком и танцевать, роняя с удил пену.
Девушки, остановившись на повороте аллеи, смотрели ему вслед. Он улыбнулся им и поскакал дальше по мягкой земле сбоку мостовой, раскидывая комки грязи, которые высоко взлетали из-под задних подкованных копыт лошади.
Потом повернул к гостинице и опять пустил лошадь, приседая в такт движению на мягко скрипящей коже седла.
Аркадий держался прямо на седле, видимо любуясь своей красивой фигурой, с офицерскими погонами и кокардой на фуражке, и предоставляя возможность любоваться собой кому угодно.
Он остановил лошадь у белых каменных ворот между гостиницей и трактиром, на грязном дворе которого со столбами навеса виднелись задки извозчичьих пролёток.
Денщик замедлил выбежать на его окрик, и, когда он наконец показался, Аркадий, сидя на лошади, поджав злобно губы, вытянул его стеком по плечу.
– Слушай, когда зовут, сволочь! – сказал он и спрыгнул с лошади на свои упругие, в рейтузах, ноги.
На подъезде гостиницы показались две дамы. Одна была жена командира, полная сорокалетняя женщина с вечным багровым румянцем на щеках. Другая – её младшая сестра, свежая, румяная девушка, тоже, видимо, склонная к полноте.
Аркадий приложил руку к козырьку, щелкнул шпорами и с милой, шаловливой улыбкой красивого балованного ребёнка приложился к ручке жены командира.
– Первая красивая женщина, которую я сегодня вижу, – это вы, значит, у меня будет хороший день, – сказал он.
– Ну, ну, вы, вероятно, успели увидеть и ещё кого-нибудь.
– Марья Георгиевна, я только что женился! – с шутливым ужасом сказал Аркадий, при каждом слове успевая взглянуть на красневшую от этих взглядов сестру командирши.
– Вам, я думаю, это нисколько не помешает.
Аркадий, как бы не отрекаясь, скромно потупился.
– Ну, идите, идите.
В зале ресторана с буфетом и стойкой, с большим столом посередине и маленькими столиками у окон, выходивших на площадь, уже сидели собравшиеся к обеду офицеры.
Среди выхоленных и спокойно-надменных штабных в большом количестве выделялись робкие и неловкие прапорщики из разночинцев, которые неуверенно входили в зал.
Зал этот, с выкрашенными в масляную краску стенами и широкими подоконниками, видел на своем веку до сих пор только купцов, сидевших за пузатыми чайниками, да мелкопоместных дворян, приезжавших на конскую ярмарку, заходивших сюда выпить с дороги водки и съесть холодной осетрины под хреном или заливного поросёнка, а то и метнуть банк в дальней комнатке, озарённой только двумя тусклыми свечами.
Поэтому теперь официанты с грязными салфетками под мышкой и испуганным и растерянным видом бросались от одного столика к другому, в первый раз видя перед собой такое многочисленное и блестящее общество офицеров.
Одни из них уже сидели за столиками, согнув под острым углом колени в рейтузах, другие подходили выпить рюмку водки у стойки буфета. Там, всё уменьшаясь, в ряд были расставлены рюмки всевозможных размеров и стояли под стеклянными и проволочными колпаками закуски всех родов. А услужливый буфетчик с густыми усами угодливо и торопливо наливал указанный сорт водки.
Аркадий с презрительно сжатыми губами, придерживая шпагу, проходил между сидевшими прапорщиками, не удостаивая взглядом ни одного из них, но, увидев у стойки широкоплечего, приземистого офицера, дружески хлопнул его по плечу. Тот, расплескав подносимую ко рту рюмку, раздражённо оглянулся.
– Фу, чёрт, это ты…
– Сядем здесь, – сказал Аркадий, выбрав место в углу под искусственной пальмой, где висела картина в дешёвой золочёной раме, изображавшая румяный зимний закат в лесу.
Но сейчас же на его лице установилось надменное выражение. За соседним столом сидели два прапорщика. У одного из них, носившего очки, были длинные, зачёсанные назад волосы, очевидно, намоченные при умыванье простой водой. Он, подпёрши щеку рукой, читал книгу в ожидании обеда.
Он изредка поднимая глаза от книги и спокойно отвечал на вопросы своего товарища, молоденького мальчика со светлыми волосами и юношеским румянцем во всю щёку.
Официанты, очевидно, считали неважными этих двух офицеров и все пробегали мимо них, кидаясь на зов других офицеров. А им только бросали по дороге обычное «сию минуту!».
Молоденький прапорщик краснел, возмущался и в то же время проявлял нерешительность, свойственную новичкам. Он ограничивался больше негодующими замечаниями, обращёнными к товарищу, чем решительными действиями в отношении официантов.
Старший же его товарищ продолжал с невозмутимым видом читать. Во всей его фигуре было какое-то необычайное самоутверждение и спокойствие.
Когда им подали наконец обед, он переложил книгу налево и, скосив на неё глаза, стал есть суп.
– Какое хамство!.. – сказал громко Аркадий, взявшись за спинку своего стула и собираясь сесть.
Его приятель, уже успевший сесть за стол и запихнуть салфетку за борт кителя, удивлённо поднял брови, не понимая, к чему относится восклицание Аркадия.
– Что? Где?.. – спросил он.
Аркадий, не отвечая и стоя спиной к офицеру с книгой, движением глаз указал в его сторону приятелю. Потом сел за стол. Но глаза его против воли приковывались к лицу этого прапорщика с зачёсанными назад волосами. Он, видимо, раздражал его, как человек чуждого, низшего класса. Ему всё в нём было противно: и то, что он читает за столом, и то, что у него какой-то независимый вид, в то время как он не умеет даже обращаться с салфеткой, которую, не развёртывая, положил к себе на колени.
Молоденький прапорщик заметил бросаемые в их сторону взгляды. Он то краснел, то бледнел.
– А здесь есть хорошенькие девочки и женщины, – сказал Аркадий, говоря намеренно громко, с очевидной целью быть услышанным за соседним столом. – Поживём тут, отчего не сделать честь чиновникам, землемерам и судейским, воспользовавшись их жёнами и дочерьми.
Молоденький прапорщик вспыхнул и сжал губы, а старший даже не взглянул в сторону Аркадия, говорившего пошлости.
Он кончил обедать, подозвал официанта, расплатился и, захватив книгу, вышел со своим спутником.
– Ой, не могу! – сказал Аркадий, отвалившись на спинку стула и бессильно бросив по сторонам руки. – Ненавижу этих субъектов. Зачем испоганили все полки? – набрали кухаркиных детей. Обошлись бы и без них. Нет, ты обратил внимание: он настолько серьёзен, что даже за обедом читает. Он «размышляет»… И мало того, что он размышляет, он будет ещё рассуждать. Это землемер-то!
– А может быть, он не землемер, – заметил собеседник Аркадия, вставляя в янтарный мундштук папиросу. Он закурил и, щёлкнув большим и средним пальцем в сторону стоявшего у притолки официанта, издал губами звук «пст».
Официант мгновенно подбежал.
– Почему тебе непременно кажется, что он землемер, может быть, и не землемер? – повторил он, бросив на стол двадцатипятирублёвую бумажку.
– Ну, я не знаю, кто. Одним словом, его фамилия Дмитрий Черняк… Это, по-твоему, граф, или князь, или барон? Барон Черняк… Звучит?..
– Сегодня вечером ты где?
– Сам не знаю.
– Говорят, казначейша твоя – интересный экземплярчик?..
– А чёрт её знает. Муж её старый гриб с просиженными штанами, а она загадочная уездная мадонна, всегда с опущенными глазами и предлинными ресницами.
– Так это самый хлеб! – воскликнул, рассмеявшись, спутник Аркадия, когда они выходили из ресторана. – Пойдём пройдёмся.
– Нет, ты знаешь, – сказал Аркадий, – я бы таких субъектов, землемеров этих, или прямо направлял под пули, или отсылал куда подальше.
– Да что он тебе дался?
– Голову даю на отсечение, что он социалист какой-нибудь. По роже видно. А этот слюнявый галчонок – обожающий его ученик.
Проходя через площадь, они столкнулись с двумя дамами. Сзади дам шли двое мужчин в судейских фуражках с зелёными околышами и кокардами. Вероятно, их мужья.
Офицеры, не обращая внимания на них, остановили женщин, с которыми они только что познакомились в кино, и стали с ними болтать. Мужчины прошли несколько вперёд и остановились, дожидаясь, когда их спутницы освободятся. Но Аркадий и его приятель умышленно засыпали шутливыми вопросами обеих женщин и не давали им возможности отойти.
– Мы не знали, что здесь столько хорошеньких женщин, – говорил Аркадий, подрагивая отставленной ногой и похлопывая по ней стеком.
– А вам важно количество? – спросила одна, кокетливо улыбаясь в сторону дожидавшихся мужчин.
– Количество при качестве, – сказал, громко захохотав, спутник Аркадия. – Счастливо оставаться!
– Чем плоха жизнь? – сказал, отойдя от женщин, Аркадий. – Жёны при виде нас, героев, тают, мужья самоотверженно, а может быть, б л а г о р а з у м н о уступают своё место. Что же, у нас может быть человеколюбивое соображение: дать этим провинциалкам возможность хоть раз в жизни пережить яркий момент. В старости будут вспоминать.
– Недели две с этими уездными гусынями можно развлечься, но больше – избави бог, околеешь тут со скуки, – сказал спутник Аркадия.
– А нам больше двух недель и не надо. С провинциалками нужно вести трагически-загадочные разговоры о какой-нибудь похороненной тайне своей души, о неудовлетворённости и в конце концов сказать, что ты, избалованный светом, уже не думал нигде найти того, что затронуло бы твоё окаменевшее сердце, и вдруг здесь-то и нашёл это в лице её… какой-нибудь Агафьи Тихоновны…
– Да, да, – сказал, опять захохотав басом, спутник Аркадия, захватив правый ус в кулак и закручивая его. – Теперь ещё можно упоминать о предчувствии близкой смерти и о тоске на краю могилы по родной душе.
Потом Аркадий пошёл домой.
В первый день, когда он водворился на жительство в квартиру казначея, хозяин, с лысиной во всю голову и в лоснящихся брюках, с растерянной вежливостью одичавшего провинциала потирал руки, в чем-то извиняясь, суетился и поглядывал в сторону комнаты жены, ожидая подмоги.
Аркадий, не слишком стесняя себя ответной вежливостью, поселился у них. На второй вечер он по приглашению хозяйки остался пить чай. Принимая налитый стакан, Аркадий, не стесняясь присутствием мужа, упорно смотрел на казначейшу. И так как он медлил взять из её рук стакан, та невольно подняла свои длинные ресницы и взглянула на него. Аркадий видел, как щёки её покрылись смертельной бледностью. А уходя из дома, он, оглянувшись на окна, заметил, что казначейша стоит за шторой у окна и смотрит ему вслед.
Вернувшись в этот вечер домой, Аркадий увидел свою хозяйку у раскрытого окна, подошёл, положил руки на подоконник и заговорил с ней:
– Вы одна?
– Да… – ответила она.
– Вы знаете, я избалованный светом и в то же время самый одинокий человек, не находящий удовлетворения ни в жизни, ни в людях. Очевидно, я умру старым холостяком, потому что ни одна женщина не привлекала моего внимания, – говорил Аркадий, стоя в фуражке и кителе перед окном. – Меня гложет сейчас какая-то необъяснимая тоска, быть может, близкое предчувствие смерти… не знаю, но в такие минуты моё одиночество мучительно.
Он снял фуражку, положил голову на руки и некоторое время молчал. Через минуту он почувствовал, как робкая рука женщины погладила его волосы.
Как бы не придавая этому значения, как чему-то вполне естественному, Аркадий продолжал, подняв голову:
– Но когда я в первый раз увидел ваши глаза (это было во второй вечер за чаем), у меня мелькнула странная, быть может, глупая и сентиментальная мысль… Мне стыдно даже её высказать…
– Какая? – спросила едва слышно казначейша, – скажите мне…
– У меня мелькнула мысль, что вы, может быть, будете последней женщиной, перед которой моё чёрствое, равнодушное сердце раскроется на краю г р о б а, потому что через какой-нибудь месяц это так и будет…
Казначейша испуганно схватила его руку и с порывом прижала к груди, как бы умоляя не говорить таких вещей.
Аркадий сказал ещё несколько слов, потом, торопливо отстёгивая на ходу шашку, прошёл в дом и, войдя в комнату хозяйки, подошёл к ней вплотную. Она подняла на него глаза и бессильно прислонилась головой к холодным пуговицам его кителя.
Аркадий поднял её на руки и отнёс на супружескую постель.
Через час, ложась спать в своей комнате, он услышал звонок казначея и, усмехнувшись, погасил лампу.
Но эта наивная и скромная провинциалка проявляла потом столько трогательной любви, окружила его таким поклонением, что готова была всякую минуту пренебречь и своим положением, и мнением общества. Она была горда тем, что дарила свою любовь необыкновенному человеку, герою, который, быть может, скоро пойдёт на смерть и кончит жизнь с её именем на устах. Через две недели, когда полк выступал из города, Аркадий из чувства молодеческого приличия перед товарищами хоть и рассказал о своём романе с циничной и откровенной бесцеремонностью, всё же он долго помнил эту женщину, которая с такой любовью и без всяких претензий отдала ему своё тело и душу.
Черняк вышел после обеда со своим младшим товарищем из ресторана.
– Савушка, пойдём на реку, – сказал он, обращаясь к своему спутнику. – Я люблю вечером бывать на реке, там хорошо думается.
Черняк шёл по тротуару под молодыми липками рядом с Савушкой.
– Ты знаешь, – вдруг в волнении проговорил Савушка, – я сейчас едва сдерживался, чтобы не дать по физиономии этому франту, который сидел за соседним столом.
– Ты очень много расходуешь энергии, – заметил Черняк чуть насмешливо, – так поступает только тот, кому не для чего её беречь.
– Я не могу, меня возмущает тупое самодовольство и наглость этого привилегированного солдафона. Ты слышал, как он сказал «хамство»?
– Ну и что же?
– Как что же? Я едва сдержался.
– Вот ты увлекаешься Толстым, но это, по-видимому, мало приносит тебе пользы.
– То есть?
– Толстой учит обузданию страстей, а ты готов придраться к каждому случаю, чтобы с оружием в руках защищать свою честь от воображаемого оскорбления.
– Как от воображаемого? – сказал в волнении Савушка. – Он же сказал «хамство»!
– Это сказано без адреса, а с адресом он, как благоразумный человек, сказать не решился, и нужно пойти навстречу его благоразумию.
– Как я тебе завидую!
– В чём это?
– В том, что ты – всегда ты. Всегда поступаешь так, как ты и должен поступать. Я изо всех сил стараюсь научиться у тебя этому – переделать свой характер, и у меня ничего не получается.
Говоря это, Савушка с досадой интеллигента на глупую формальность поднимал к козырьку руку в ответ отдававшим честь солдатам, которые встречались на каждом шагу и испуганно сторонились. Солдаты виднелись всюду: у ворот деревянных уездных домов с калиткой и навозным двором, на лавочках, где они сидели с кухарками.
– Я скажу тебе секрет, – проговорил Черняк, чуть улыбнувшись одними губами и сощурив устремлённые вперёд через очки глаза. – Никогда не расходуй себя на частные случаи, не имеющие отношения к твоей основной цели.
Вдали слышалось хлопанье пастушьего кнута – это с луга гнали стадо в город.
Черняк остановился на деревянном мосту и, облокотившись на перила, стал молча смотреть вдаль.
Мелкая речка под мостом с видным каменистым дном загибалась между травянистыми луговыми берегами и, отливая серо-лиловой сталью от заката, казалась полноводной.
На давно убранном лугу с кучкой стогов виднелся огонёк и бродили спутанные лошади.
– Легко сказать – «основная цель», – проговорил Савушка, который тоже облокотился рядом с Черняком на перила и некоторое время молчал, глядел в вечерние луга. – Вот моя основная цель – переделать себя, свой паршивый характер…
– Это опять частный случай, и как таковой он не может являться основной целью. Характер можно переделывать для ч е г от о, а не вообще. Это всё равно, что самого себя стараться поднять за волосы. Тебе нужно как следует заглянуть в экономические науки, познакомиться с законами развития общества, чтобы уметь учитывать условия окружающей тебя реальности. Иначе ты всё будешь высасывать из себя и скоро засохнешь.
– Хорошо, – сказал Савушка, – вот нас сейчас окружает реальность: солдат сотнями тысяч гонят на бойню из-за интересов буржуазии, тупое офицерство разыгрывает из себя героев, такое ничтожество, как этот поручик Ливенцов, имеет над тобой всё-таки власть, как старший в чине… Что ты сделаешь с такою реальностью?
– Думаю, что мы кое-что сделаем с ней, к о г д а п р и д ё т в р е м я. Умный человек отличается от глупого тем, что он разбирается в обстановке, чувствует, когда приходит время, и использует его, не тратя лишних слов и чувств раньше срока, – ответил Черняк, всё так же через очки глядя в туманную даль лугов.
Солнце уже село. Через мост прогнали стадо, и в тихом вечернем воздухе, как летом, запахло дорожной пылью и парным молоком от коров.
Приятели прижались к перилам и ждали, когда пройдёт стадо. Коровы, стеснившись на мосту в плотную массу, толкаясь боками и кладя головы на спины передним, проходили по мягкому настилу размочаленных досок моста, поднимая пыль своими плоскими копытами.
Последним прошёл пастух с длинным кнутом на плече. Он несколько раз оглянулся на стоявших офицеров.
– Меня приводит в отчаяние одна мысль, – сказал Савушка, когда стадо прошло и они опять могли разговаривать.
– Какая?
– Вот человечество дошло до определённой ступени развития. В течение целых веков отдельные личности, поднимаясь высоко над своей современностью, вели человечество вверх от животного к…
– К богу?.. – подсказал, усмехнувшись, Черняк.
– Не к богу, а к совершенству. И вдруг начинается война, и все усилия веков, все достижения гениев отметаются, и торжествует и п о б е ж д а е т тупая сила толпы, вроде вот таких Ливенцовых. Разве ты не видишь, что сейчас этот Ливенцов чувствует больше прав на существование, чем тот же Толстой? Такие субъекты мнят себя первыми фигурами и действительно имеют власть. Эта власть ведет к снижению всех человеческих завоеваний. Тогда как герои духа, создатели настоящих ценностей, отходят на задний план, и в реальной действительности какой-нибудь городовой имеет власти больше, чем тот же Толстой.
– Ну и словарчик же у тебя, – сказал, усмехнувшись, Черняк, – «герои духа», «создатели духовных ценностей». Прямо епископ Феофан какой-то!
– Я не говорил «духовных ценностей», – сказал, обидевшись, Савушка.
– Всё равно, не в этом дело, – задумчиво и серьёзно проговорил Черняк, всматриваясь в даль. – Ты всё говоришь о личности, а у нас целые миллионы пребывают в первобытном состоянии, что очень выгодно для таких вот субъектов, как этот Ливенцов. Надо прежде всего миллионы вывести из этого состояния, тогда их достижения будет не так легко пустить прахом, как достижения отдельной личности. Мы ещё, собственно, не начинали жить. Мы начнём жить только тогда, когда подготовим почву для творческой жизни не отдельных единиц, а целых миллионов.
– Но для этого каждая личность должна совершенствоваться, – возразил Савушка.
– Всякое личное самоусовершенствование, друг мой, – реакционная ерунда, – сказал Черняк, положив руку на плечо Савушки. – Оно разбивает людей, а не соединяет. Тут нужна не философия, а дело. И я чувствую, что оно скоро станет возможным. А теперь посмотрим ещё раз на луга, – видишь там, как хорошо огонек горит? – и пойдём домой.
Германские армии одержали крупные победы в Восточной Пруссии, дела же австрийцев были плохи.
Четыре русских армии после взятия Львова развернулись дугой вдоль границы Австро-Венгрии и напирали на австрийцев.
Австрийские войска вели свое наступление между Вислой и Бугом, заслонившись от русских с востока Второй и Третьей армиями.
Это создавало для русских сильную угрозу.
Но австрийцы основали свой план на неверных сведениях: они думали, что главные силы русских сосредоточены в районе Люблин – Ковель, и ничего не знали о существовании Восьмой армии.
И таким образом сделали просчёт на целую армию.
В результате этого русские разбили австрийский заслон из Второй и Третьей армий и заставили австрийцев отказаться от их плана вести наступление на Польшу.
Австрийское командование решило действовать внутренними операциями и бросить главную массу своих сил против русских.
Русские в шестидневных боях выдержали этот натиск, повели наступление против Первой австрийской армии, сбили её, и противник начал отходить за реку Сан.
Австрийское командование пришло к убеждению о бесполезности сопротивления и начало полное отступление.
Их Четвёртая армия попала в наиболее тяжёлое положение и едва ушла от Пятой русской армии, оставив ей свои обозы.
Австрийцы, потеряв триста двадцать тысяч человек, принуждены были очистить Галицию и уйти за реки Сан и Вислоку.
Но русским предстояла более трудная борьба с германцами. После разгрома самсоновской армии Гинденбург, действуя в интересах прусского юнкерства, в первую очередь занялся очищением Восточной Пруссии от войск Ренненкампфа, вместо того чтобы сразу идти на помощь австрийцам.
Выгнав Ренненкампфа и разбив Десятую русскую армию, он воспользовался бездействием нового командующего Рузского и сейчас же перебросил четыре корпуса в Галицию на помощь австрийцам.
Серая масса русских войск большими и мелкими частями двигалась по тяжёлым осенним дорогам Польши и Галиции, топча и выкапывая оставшуюся в поле картошку.
По пути движения армий по сторонам дорог валялись брошенные кверху колёсами двуколки, обрывки ваты с ржавыми пятнами выцветшей крови. Блестели в грязи пустые патроны, а на горизонте вились стаи ворон.
Войска шли сотни вёрст, не видя никакого неприятеля. С каторжным трудом добравшись до указанного места по непролазной грязи, получали сейчас же приказ вернуться обратно по той же дороге, на которой только что порезали и пристрелили измученных лошадей.
А после ухода из каждого селения или городка вся окрестность оставалась загаженной тысячными массами людей.
На место ушедших приходили новые, просили и требовали у жителей хлеба, корма, ночлега. Наконец всё это добывали силой, выгоняя хозяев из халуп, бессильно валились и засыпали в халупах, в стодолах или просто на мокрой земле среди зловония, оставленного ушедшими.
Потом с зарёй опять запрягали не слушающимися со сна руками обозных лошадей и выступали, вытягиваясь по разбитому шоссе или грязному просёлку.
Савушка с Черняком – оба грязные, заросшие – тоже шли со своим полком.
Залубеневшие от засохшей грязи шинели каляным колоколом били сзади по сапогам. Вши невыносимым зудом точили грудь под мокрой шинелью, и невозможность остановиться и отдохнуть часто доводила до тупого отчаяния.
– Неужели до сознания человека никогда не дойдёт мысль, что война – это дикое варварство, которое отбрасывает человечество на столетия назад? – сказал один раз Савушка.
– А я удивляюсь тебе, как до твоего сознания не дойдёт мысль, что философствовать тут и возмущаться – самое бесполезное дело, – сказал Черняк.
– Я знаю, что скажешь: нужно действие.
– Нет, не скажу, – спокойно проговорил Черняк, – потому что сейчас и действие ни к чему не приведёт.
– Так что ж тогда нужно?
– Ничего не нужно, а главное – не выражать своих высоких чувств, потому что обстановка совершенно неподходящая. А ты приучишь всех к своему возвышенному брюзжанью, и на твои слова не обратят никакого внимания даже тогда, когда они могли бы сыграть известную роль. Тебе нужно отучиться мыслить на интеллигентский лад.
– Как это? – спросил Савушка.
– Так. Интеллигент всегда хватается за самые высокие принципы, их масштабом измеряет низкую действительность и, в бессилии махнув рукой, останавливается на этом.
Савушка уныло молчал и только ёжился шеей, куда затекал дождь.
Они шли по лесу. Узкая лесная дорога была плотно уложена опавшими дубовыми листьями, по которым скользила нога. Всё кругом было мокро: чёрные стволы дубов, спутанная осенняя трава. Мелкий дождь беззвучно сеялся на землю, и по опавшим листьям шлёпали крупные капли, набиравшиеся на ветках. В глубине леса, меж обнажённых деревьев, от земли поднимался туман, в котором неясно чернели деревья.
Савушка смотрел на этот мокрый осенний лес, и у него было чувство тупого отчаяния и безысходности.
Но когда лес кончился и неожиданно выглянуло солнце, идти сразу стало легче и веселей. Впереди на далёком горизонте показались синевшие горы, желтели дальние леса, и над блещущим от осенней росы лугом красиво зарождались молочно-белыми облачками разрывы шрапнелей. Доносились гулкие удары где-то скрытых орудий, и виднелись чуть улавливаемые глазом цепи маленьких человечков, перебегавших по солнечному полю. По ним сейчас же открывали огонь из орудий.
Людей вдруг охватила праздничная бодрость и жадный интерес. Савушка уже с нервно приподнятым любопытством смотрел вдаль и возбуждённо оглядывался на соседей.
Черняк посмотрел на его повеселевшее лицо, на котором уже не было и следа прежнего уныния, и сказал:
– Как немного человеку нужно…
– Ты про что? – спросил Савушка, рассеянно оглянувшись на него.
– Так, между прочим.
По перелескам весело трещали ружейные выстрелы и, нарушая их торопливый ритм, выделялись более редкие и мощные удары поднявших кверху жерла орудий, спрятавшихся сзади за горкой.
Поле внизу привычно блестело утренней росой, как будто то, что на нём совершалось, не имело к нему никакого отношения.
Оттуда на двуколках везли непрерывной вереницей людей с бледными, землистыми лицами и окровавленными головами.
А навстречу им, отбивая шаг, двигались новые колонны штыков, изгибавшиеся в сторону, когда обходили встречные телеги.
– Много е г о там?
– На всех хватит, – отвечали раненые.
Когда на землю спустилась ночь и затихли дальние выстрелы, полк, не участвовавший в бою, расположился на ночлег в полуразрушенной польской деревне.
В халупе, где поместились Савушка с Черняком, было тесно и душно.
– Выйдем на двор, – сказал Черняк.
Они вышли. В полумраке мелькали тени солдат, тащивших охапки соломы, какие-то мешки, и вслед им слышались бабий вой и причитания.
Лагерь был похож на бесконечный цыганский табор с огнями костров, криками и говором тысячной толпы.
Вся деревня была заставлена двуколками, лошадьми, орудиями.
– Откуда вы, что вы тут заполонили всё? – спрашивали вновь подходящие.
– А вы откуда? Что это, всех сюда принялись сгонять! – отвечали из темноты. – Прямо, как чёрт догадал – все в одно место сбились.
Около костра, разведённого из палочек сломанного балясинка, сидели несколько солдат, одетых в австрийские одеяла, и пили чай, обмакивая куски хлеба в кружки.
Черняк подошёл к ним ближе и прислушался к их разговору.
– Значит, правда, что разбили? – спросил, усаживаясь около костра с кружкой в руках, солдат с завязанным глазом.
Сначала никто ничего не ответил. Потом широкоплечий солдат, пивший, обжигаясь, из кружки чай, сказал:
– Вдрызг!.. У Равы Русской, говорят, тысяч тысяч пленных взяли. Сколько добычи всякой досталось. Ружей – тыщи, муки, клади всякой. Только пожгли всё, потому, перевозить не на чем.
– Пожгли? – с жадным сожалением воскликнул солдат с завязанным глазом. – А ежели бы разделить всем промеж солдат?
– Что ж ты, обвешаешься баранками и будешь ходить? – недовольно ответил широкоплечий солдат. Он подпихнул концы обгоревших сухих палок в огонь и загородился рукавом от дыма.
– А рыхлый народ, даже бить жалко, – проговорил до этого молчаливый рослый солдат. – Спервоначалу, как распалишься, – ничего, или когда издалека стреляешь. А потом поглядишь вблизи – череп прикладом проломлен, а он ещё одним здоровым глазом глядит на тебя, ну, прямо сил нет! Человек ведь…
– Вот и тебя так-то, ежели попадёшься.
– Одинаково.
– А ты ему вовсе и не нужен, все равно как мы: бьём, а за что бьём?..
– Говорят, для освобождения, – нерешительно заметил солдат с завязанным глазом.
Впереди на горизонте поднялось багровое зарево, и на фоне его отчётливо встал костёл, которого раньше не было видно.
– Вишь, вон, полыхает, – сказал солдат с завязанным глазом. – Бывало, в деревне загорится, в набат ударят, так сердце и зайдётся с испугу, а тут всё кругом горит – и горя мало.
– Слышно, что до самых Карпатов пойдём, – отозвался широкоплечий солдат, начищая золой из костра штык ружья.
– А говорили, в два месяца войну кончат?
– Дожидайся… Теперь война только разгорается. От моря до моря бой идёт.
– И кому это нужно? – спросил задумчиво солдат с завязанным глазом.
– Попу Ермошке да нашим генералам немножко, – проворчал хмуро рослый солдат, сидевший в стороне.
– Хорошо тому, кого ранили, эти себе поехали без хлопот. Все, может, живы останутся.
– Вылечат, опять пошлют. В плен лучше, – наши уж пронюхали это. Особливо, говорят, на германском фронте: там, как чуть что, так прямо целыми полками сдаются.
– А немцы ничего?
– А что ж, тоже ведь люди, раз ты стрелять в них не хочешь, то и они тебя не тронут.
– Говорят, прокламации выпускали, что паёк будут хороший давать, кто к ним сам в плен придёт.
– Вот бы всем и махнуть! – добавил возбуждённо солдат с завязанным глазом.
– Не очень-то махнёшь, за этим строго смотрят. Уж приказ был. Больше всё маленькими партиями сдаются: пойдут на разведку или куда там – и нету. В приказе обозначут, что пропал без вести. А они все там.
– И обращение с пленными хорошее?
– Коли сам будешь хорош, то и обращение будет хорошее.
– Из плена пишут, что иные словно в рай попали: работают у помещика, харчи хорошие, да ещё будто деньги платят.
– Скажи пожалуйста! Вот тебе и неприятель… А ведь он, ежели бы захотел, как угодно мог бы над тобой измываться.
– Вот, значит, не измываются, – сказал недовольно широкоплечий солдат и сердито крикнул куда-то в темноту: – Что ты, чёрт! Нашёл место… не можешь подальше отойти, видишь, люди едят!
– А куда ж мне деться? – раздался тоже сердитый голос из темноты. – Они везде едят. Покамест добежишь, где их нету, по дороге в штаны накладёшь.
Рослый солдат, не найдя, что возразить, недовольно повернулся к огню и продолжал:
– Чего им измываться? Раз ты по чести поступаешь, с тобой и обращение будет хорошее. Наши, говорят, у них в обозах ездят, снаряды подвозят. Наденет немецкую шинель, ни дать, ни взять – немец. А он, глядишь, из Орловской какой-нибудь губернии…
– Да, вот это, значит, действительно доверяют, раз снаряды дают возить! – возбуждённо сказал солдат с завязанным глазом.
– Коли ты по совести поступаешь, отчего ж тебе не будут доверять? Совесть-то – она одна, что у немца, что у русского.
– Мы вон австрийцам, которые у нас пленные тоже на фронте работают, даём конвой по одному солдату на пятнадцать пленных, а немцы по одному своему солдату на каждые сто наших пленных.
– Нам, значит, ещё больше доверяют, чем австрийцам? – с живым удивлением воскликнул солдат с завязанным глазом. – И не убегают?
– Чего ж им убегать, за тем и прибежали. А немец бьётся, говорят, до тех пор, покамест ты его совсем не доконаешь. Живым ни за что не дастся.
– Крепкий народ?
– Народ хороший, крепкий.
В свет костра вступил подошедший Черняк.
– Какой части? – спросил он.
– Пятая тяжёлая, – ответил, не вставая и не поворачивая головы, рослый солдат.
– Все ходят, нюхают… какой части ему знать понадобилось… Вот им есть за что повоевать… все помещики. Они себе повоюют, верхом поездят, глядь – полковника получил, а наш брат за это время в канаве где-нибудь сгниёт.
– И ихнего брата немало полегло, – сказал кто-то.
– Их же на то и воля.
– Ну, а что ж дальше: перейдёшь на ту сторону и будешь там жить, а дальше? – спросил солдат с завязанным глазом, которому не терпелось узнать про жизнь в плену.
– Что дальше – известно что: война кончится, пленными разменяются, пойдёшь домой живёхоньким к жене щи хлебать.
– Говорят, теперь пособие тем жёнам отменили, у кого муж добровольно в плен ушёл.
– Взять бы да всем разом и перейти – нам к ним, а им к нам, – вот тебе и вся война…
– А свинцового гороху в задницу не хочешь?
– Работа-то у немцев трудная? – спросил солдат с завязанным глазом, оставив без внимания последнюю фразу.
– Работа везде – работа. Только чисто у них и харчи хорошие. Нас вот и в мирное-то время всех вошь заела, спим, как свиньи, в грязи, а у них на каждого постель особая.
– И у мужиков?!
– Ну да.
– Скажи на милость!.. Небось бабы ихние скучают без своих мужиков-то?
– А что ж они не люди, что ли.
– Теперь бабы насчёт этого – беда!
– Нашими мужиками пользоваться будут. И греха никакого нет, потому – война, – сказал широкоплечий солдат, выплеснув в тлевший костёр остатки чая и передавая кружку другому.
– Греха нету, а свою бабу, небось, вздуешь, когда воротишься, ежели что…
– Это как полагается.
– Да… там постéли, а тут вот майся, как собака, в мокроте. Тьфу, черт, обгадили всё кругом, прямо локтем попал. И народ всё терпит!
– Ничего, до завтра обсохнешь, – говорили солдаты, сбиваясь в кучку к костру и заворачиваясь в шинели с головой на ночлег.
– Хоть бы во сне увидать, что к немцу в плен попали, – сказал кто-то из-под шинели.
– Дожидайся…
– А в деревне теперь совсем осень… небось, картошку убирают, коноплями пахнет… бабы замашки на буграх стелют, а потом капусту на погребицах будут рубить. Кочерыжечку бы сейчас съесть!
– Вот тебе немец завтра пришлёт кочерыжечку фунтов в двадцать весом…
Надвигалась осень с дождями и непогодами. Опушки лесов пожелтели, и вянущие листья, срываясь при каждом порыве северного ветра, далеко летели по ветру через грязную дорогу на бурое ржаное жнивьё и осеннюю мокрую траву.
Низкие серые тучи неслись над опустевшими полями, на которых виднелись только редкие полоски невыкопанной картошки.
Почерневшие от осенних дождей избы в деревне зябко жались над оврагом. Над наличниками окон кое-где виднелись связки красной калины, припасённые к долгой зиме.
И в погожие дни, когда в воздухе было по-осеннему тихо и серое небо не обещало дождя, осиротевшие бабы выезжали в поле копать последнюю картошку. Ранние заморозки уже убили ботву, и она, почернев, вся обвисла. В воздухе стоял терпкий запах картофельной ботвы, конопли с огородов и ещё чего-то неуловимого, чем пахнет в деревне осенью.
Когда же кончался короткий рабочий день и на землю спускались ранние сумерки, мужики собирались у кого-нибудь на завалинке, надев уже по-зимнему полушубки, или набивались в избу и около засиженной ещё с лета мухами лампы читали о войне. Все, сбившись в кружок, слушали в глубоком молчании, но ничего не понимали из официальных сообщений: где эти города, которые брали и от которых отступали. Только бабы тревожились о том, что про неприятельских солдат, взятых в плен, в газетах писали, а русские солдаты все пропадали без вести.
Один раз лавочник в синей от махорочного дыма лавке прочёл в старой газете, что русское войско разбито около каких-то озёр.
В своей тёплой жилетке и выпущенной из-под неё рубашке, он опустил газету и, подняв очки на лоб, строго сказал:
– Свыше двух корпусов потерпели аварию.
Все неуверенно переглянулись, а кто-то из баб спросил:
– А много это будет?
– Тысяч сто…
– А сколько это примерно? – спросил из угла чей-то голос.
– Вот и говорят тебе: сто тысяч, – повторил лавочник, подняв голову, и посмотрел через очки в ту сторону, откуда послышался вопрос. – Ему русским языком говорят, что сто тысяч, а он опять спрашивает – сколько. Вот народ-то дубовый!..
– Нас одними сухарями в Турецкую войну кормили, вот мы и били турка, – сказал Софрон, с трясущейся седой головой, стоявший у печки, – а им горячую похлёбку да мясо дают, где ж им сражаться.
Передняя баба оглянулась было на него, но потом с досадой махнула рукой и отвернулась.
После приезда Алексея Степановича Софрон совсем потерял авторитет у баб. С доверием они теперь относились только к тем, кто говорит п р о т и в войны. До приезда Алексея Степановича им в голову не приходило, что можно говорить в таком смысле, и теперь они жадно ловили всякое слово о мире и о каком бы то ни было окончании войны.
Софрон же ничего, кроме раздражения, не вызывал теперь, так как он всё твердил одно и то же, что теперешние солдаты плохо воюют, что им не надо давать горячей похлёбки, от которой раздувает живот и они не могут как следует воевать.
– А и м, чем больше нашего брата положат, тем лучше, – сказал злобно Захар Кривой, – а то с войны много народу вернётся, земли лишней запросят.
Лавочник опустил очки и, посмотрев через них на Захара, строго сказал:
– Ежели у тебя голова непонимающая, то лучше молчи и не вдавайся в дурацкие рассуждения. Если народу много положат, то с чем же мы воевать будем?
– Известное дело, вам нужно воевать, потому вы с Житниковым от войны пухнете. На керосин копейку уж накинули? – сказал Захар, почему-то отнеся руку за спину и с ядовитым видом изогнувшись в сторону лавочника. – У тебя голова хорошо понимает, когда всё в карман к тебе идёт. У нас, может, не хуже твоего карманы есть…
– Карманы есть, да в них-то ни черта нет, – сказал лавочник, – потому голова не так затёсана.
Он отложил в сторону газету и бросил на неё очки, не взглянув на говорившего.
– Нам, брат, затешут головы, куда надо, будь спокоен! – говорил Захар. – Умные люди есть, которые и об нашем кармане подумали.
– Это что на оборону-то работают? – быстро припав грудью к прилавку, спросил лавочник, – что в кусты-то прячутся? Так мы по поводу их можем обратиться куда следует, чтобы они вредной а г и т а ц и и тут не разводили.
– Чего?..
– Вот тебе и «чего»…
Захар не понял значения впервые услышанного слова, которое употребил лавочник, на минуту растерялся и полез было за кисетом. Но сейчас же сунул кисет обратно и с новой силой, злобно блестя своим бельмом, крикнул:
– Вам жировать до поры до времени, потому дураков ещё много, которые за вас жизнь кладут, а вы, как клопы, жиреете. Застыдил чем, подумаешь! – Он иронически захохотал. – На оборону работает! Умный человек, вот на оборону и работает, да об нашем брате-дураке думает.
Захар шагнул к прилавку, за которым стоял лавочник, и, несколько присев, погрозил пальцем поднятой руки:
– Погоди, брат, поумнеем. Вон наши все без вести пропадают… Эти уж поумнели. Может, скоро все такими умными станут.
– Это что, в плен, значит, сдаваться? – спросил, так же ядовито прищурившись, лавочник.
– А нам не всё равно, какого чёрта спину гнуть?
– Верно, верно, – закричали в один голос бабы, – по крайности, хоть живы останутся.
– Патриотизму в вас нету, голубчики, вот поэтому вы и бормочете не знать что! – сказал лавочник с величайшим презрением. – Почитай п р е с с у, тогда узнаешь, как неприятель с пленными обращается, уши режет и прочее.
Захар Кривой, опять несколько растерявшись при незнакомых словах «пресса» и «патриотизм», замолчал было, но сейчас же крикнул с новой злобой:
– У нас окромя худых порток ничего нет, а вам с Житниковым и с господишками когда-нибудь придется отчёт давать… А что до ушей, то у всех не отрежешь…
– Брешет насчёт ушей! – закричали бабы. – От Мишки Терёхина письмо из плену пришло, пишет, что щей-то только нет, а прочей едой хоть завались. У хозяина живёт.
– Это вот цензура не дозналась о таких письмах, ему прописали бы зорю за них. Ну-ка, очищай лавку, запирать пора, – сказал лавочник и, обратившись к Захару, погрозил ему пальцем и сказал: – Язык держи покороче, а то на основании существующих законов можем и протокол составить.
– А вот мы что на тебя составим, к о г д а в р е м я п р и д ё т? – спросил Захар.
Все толпой пошли из лавки, а черноглазая горластая Аннушка продолжала:
– Мишка, говорят, пишет, будто, как попал в плен, так бога благодари. Работа вся на машинах. Вохи и в глаза там не видит.
– Вот это так враг, неприятель!.. А попадись к нашему Житникову, так он из тебя последние жилы вытянет, – послышались голоса. – Он уже сейчас норовит вместо денег товар тебе за работу всучить. А товар у него известно какой – всё подмоченное да протухшее.
– Теперь все купцы наживаются.
– Мишка, говорят, пишет, – продолжала Аннушка, оборачиваясь на ходу, – будто обращение хорошее, и сплю, пишет, на постели…
– Да, вот это так неприятель!..
Шедшая сзади всех старушка Марковна перекрестилась и сказала:
– Пошли ему, коли так, господи, всякого здоровья и благополучия за это.
А Житников в самом деле никогда ещё не переживал такой горячей поры, как теперь.
Война сильно затронула деловой мир. Некоторые фабриканты, промышленники и торговые фирмы разорились вследствие закрытия банками кредитов и призыва в действующую армию служащих или самих хозяев. Но на их место, как буйная березовая поросль после лесного пожара, стали вырастать новые предприятия и разбухать новые состояния оборотистых и быстро приспособившихся к новым условиям людей. Эти уже не наживали спокойно и медленно капиталы, как их отцы, сидевшие в картузах у порога своих лавок в ожидании редких покупателей, не довольствовались прибылью в копейку на рубль. Война, сообщившая всей жизни новый темп, внесла этот темп и в торговые дела.
Покупатели теперь толкались перед лавками, стараясь купить товар, пока на него не накинули лишних копеек. А купцы проявляли небывалую энергию в закупке товаров по случаю возможного их уменьшения или исчезновения. И уже не заискивали перед покупателями, а проходили мимо них, строгие и неприступные, точно генералы, озабоченные снабжением армии.
Даже базарная мелкота, привозившая из деревни на одной лошадёнке с жеребёнком картошку, и та стала неприступна, избегала всяких прежних приятельских разговоров со знакомыми покупателями, чтобы не стыдно было накидывать цену.
В воздухе запахло большими деньгами, и этот запах сразу уничтожил былое купеческое добродушие и радушие в обращении с клиентами.
Житников сначала потерпел было убытки: так как железные дороги, мобилизованные военными властями, не принимали частных грузов, то у него остались непроданными все яровые яблоки, которые пришлось стравить свиньям.
Тётка Клавдия со злыми слезами смотрела, как свиньи, забравшись передними ногами в корыто и повиливая своими закрученными хвостиками, хряпали великолепную полуфунтовую боровинку и коричневые. Но потом дела с лихвой оправдались на других участках хозяйства. Житников, с большой седой бородой, в лаковых сапогах и просторном пиджаке, с цепочкой на жилетке, ходил с утра до вечера с ключами в руках то в лавку, то в амбар, где ссыпали купленную муку, крупу, пеньку, пуды которых отмечались углём на дощатой перегородке закромов.
Жена его, старуха с бородавкой и волосками на подбородке, появлялась всюду с толстой суковатой палкой, гневно пророчески, с поднятием руки вверх, обличала плохо работавших подённых баб, за которыми, кроме того, присматривала худая и высокая тётка Клавдия.
– Приберегай, приберегай товар! Продать всегда успеешь, – говорила старуха мужу и стучала палкой о пол.
– Знаю без тебя, – отвечал Житников, с досадой на прямолинейность старухи, которая говорила это, не стесняясь подённых, так как крепко была уверена в данных им богом правах, которые нечего скрывать от людей.
Житников сам хорошо понимал, какую теперь нужно было вести линию. Было ясно, что если война продлится (а она, благодаря бога, день ото дня затягивалась всё больше и больше), то товаров будет всё меньше и меньше.
Значит, нужно было, не теряя ни минуты, всё скупать и как можно меньше продавать, чтобы потом, когда начнутся государственные затруднения, иметь возможность предложить готовенький товар и потребовать за него повышенную цену.
И уже часто, когда приходила в лавку какая-нибудь баба и спрашивала мыла, Житников, испуганно оглянувшись на полки, разводя руками, говорил:
– Нету, матушка, вчерась последнее продал.
– Господи, батюшка! – восклицала, всплеснув руками, покупательница, – а я бельё замочила…
– Уж не знаю, как быть, – отвечал Житников, задумываясь. – Теперь, может, только на будущей неделе будет. Но дороже…
– Да уж господь с ним, заплатишь и дороже, когда достать неоткуда.
– В понедельник приходи. Только не болтай никому, я уж одной тебе по знакомству достану.
Чем больше скупали всяких продуктов, тем скуднее ели сами. В амбаре стояли целые кадки с густым, как сливочное масло, медом, а чай пили с маленькими кусочками сахара, обкусывая его десятки раз со всех сторон. Варенье в кладовой всё засахарилось, и ряды тёмных банок, стоявших на полках, покрылись изнутри белым налётом. К ним не прикасались. Только изредка накладывали в стакан, когда приходила какая-нибудь баба купить вареньица для больного.
Эта огороженная высоким забором усадьба была похожа на готовящуюся к осаде крепость, куда со всей округи свозилось всё, что только можно было купить.
Всё это исчезало в подвалах, погребах и амбарах, чтобы ждать более счастливых дней, когда можно будет пустить в продажу с двумястами процентов прибыли.
Прежде Житников никогда не читал газет и не покупал никаких книг, кроме дешёвых листков о спасении души. Теперь же он выписал газету и прежде всего смотрел страницу, указывавшую на состояние цен, а затем переходил к обзору военных событий.
Когда какая-нибудь молодка, у которой муж был на войне, придя в лавку, спрашивала, не слыхать ли чего про мир, Житников, неодобрительно покачав головой и посмотрев на неё поверх очков, говорил наставительно-ласково:
– Сначала, матушка, победить надо, а потом уж про мир говорить. А то мы все только о мире думаем, а воевать-то кто же за нас будет?
Бабы всё чаще и чаще спрашивали о мире, и Житников уже со страхом каждый день развёртывал газету, не ожидается ли и в самом деле мира.
Но своих тайных мыслей он не высказывал никому. Даже сам не продумывал их до конца и, как бы стараясь заглушить их, каждый праздник служил молебен.
В городе товары он брал у Владимира Мозжухина, который широко и с большим толком повёл свои дела, добившись поставки скота и леса на армию.
Владимир пустил теперь в дело свою способность задушевного общения с людьми, сдобренного выпивками, шашлыками собственного приготовления. Через одного приятеля Владимир устраивал мясные поставки, через другого – продажу казне леса на шпалы по такой цене, какая не снилась в мирное время. Прежнюю бескорыстную жажду общения, потребность говорить по душам, обниматься со всякими встречными Владимир заменил общением, имевшим целью только устроение дел. Теперь он не стал бы готовить шашлык для Авенира с Федюковым и приглашать их к себе на дачу, да и сам почти не ездил к ним. Времена стали другие.
А у Житникова оставался невыясненным один вопрос, а именно вопрос об имении Митеньки Воейкова. Он не знал, как рассматривать свою роль в этом имении, кем он является: управляющим, арендатором или… У него мелькала иногда грешная, захватывающая дух мысль о том, что, может быть, Митеньку ещё возьмут на войну и убьют. На этот случай нужно было бы вытребовать у него доверенность или какую-нибудь бумагу на бесконтрольное управление, при этом такую бумагу, чтобы она, в с лу ч а е ч е г о, давала ему право пользоваться имением и впредь…
Пока этой бумаги не было, он старался сделать все, чтобы впоследствии не хвататься в отчаянии за затылок от упущенных возможностей: менял в усадьбе свои старые хомуты на новые, по ночам что-то перевозил из воейковской усадьбы к себе и раз в неделю писал Митеньке о несчастных случаях со скотом и всяких неожиданных убытках и просил Митеньку снять с него эту тяжёлую работу.
Митенька же не подавал о себе никаких вестей. Он устроился в военной организации и чувствовал себя хорошо.
Но тут на пути к полному благополучию и беззаботности вставало одно обстоятельство. Его непосредственный начальник оказался грубым и неопрятным человеком. Сидя у себя в кабинете за столом над бумагами, в военной форме и походных сапогах, он угрюмо, точно с невыспавшимися глазами и всегда с недовольным видом отдавал Митеньке распоряжения, закидывая назад свои сальные жёсткие волосы и пропуская их через пальцы. Руки у него были толстые, мягкие, с короткими тупыми пальцами. Он имел дурную привычку грызть ногти. При этом он курил, не выпуская изо рта папиросы, и окурки бросал прямо в угол.
Митенька, относившийся прежде с презрением к делению людей на касты и на чины, теперь испытывал непобедимый страх перед этим грубым волосатым человеком. Он боялся его, как какой-нибудь мелкий канцелярский чиновник боится своего начальника-генерала, и на все распоряжения начальника только отвечал: «Понимаю, хорошо, будет исполнено».
Но на самом же деле от страха ничего не понимал.
Он только с замиранием сердца иногда ждал, что начальник в один прекрасный день позовет его и скажет:
«Вот что, милый мой, довольно здесь бить баклуши. Ведь я вижу, что вам нечего делать, а теперь война, и государству дорога каждая копейка. Отправляйтесь-ка на фронт ездить верхом по болотам и записывать разоренных войной жителей».
Но он иногда видел, как в кабинет его начальника входил управляющий канцелярией, высокий военный с полковничьими погонами, и тогда начальник Митеньки из грубого и раздражительного сразу превращался в любезного медведя, с непривычной для него торопливостью раскладывал перед управляющим ведомости, листы, ронял их, с покрасневшей шеей торопливо поднимал. И по уходе управляющего у него несколько времени были красные уши.
Возможно, что во время этих посещений у него мелькала мысль, что управляющий вдруг скажет ему:
«Вот что, милый мой, вся эта ерунда, которую вы делаете, – статистика пострадавших от войны – никому не нужна и, вероятно, делается в десятках других мест. Казна в такое время не может держать и кормить сотни ни на что не нужных трутней, отправляйтесь-ка…» и т. д.
А управляющий, в свою очередь, заходил, вероятно, потому, что нужно было идти с докладом к генералу и показывать ему, как велика работа и достижения.
Иначе генерал может сказать:
«Вот что, милый мой, нужна эта ерунда, которую вы здесь делаете, или не нужна – это вопрос другой, но вы обязаны её делать так, чтобы все колёса машины работали полным ходом и без перебоев».
И действительно, скоро безвозвратно миновало то время, когда служащие томились без дела.
Ничто не имеет такой способности к размножению, как бумага. Если в казенное учреждение послать запрос по самому пустячному делу на бумажке в четверть листа, то при хорошо поставленной канцелярии через три месяца из этой бумажки вырастет уже целое д е л о, для которого потребуются папки, а для папок – полки.
Из донесений сотрудников с мест о состоянии районов, подлежащих обслуживанию со стороны организации, выросли сводки, из сводок получились м а т е р и а л ы, из материалов – доклады. А возможность докладов повлекла за собой и возможность заседаний с обсуждениями и решениями. Для всего же этого оказались нужны протоколы, а для писания протоколов – секретари.
Ещё не успело начаться самое дело помощи жертвам войны, а уже количество материалов так возросло, что в них едва успевали разбираться десятки людей. И если бы им сказали, что никакой помощи не будет производиться, то им и без этого за глаза хватило бы дела: дай бог только успевать обрабатывать материалы.
Организация, по мысли Лазарева, предполагала питать жертв войны, значит, нужен был продовольственный отдел, а у этого отдела – центральные и второстепенные склады, а у каждого склада – заведующие и бухгалтеры.
Организация предполагала прийти на помощь жертвам войны юридическим советом, значит, нужен был юридический отдел. А как только дошли до юридического отдела, так увидели, что организаторам ничто не мешает помогать жертвам войны (главным образом будущим) в о в с е х отношениях, во всех случаях жизни. И отделы – самые разнообразные – быстро и весело стали возникать на территории учреждения.
Если же отделы размножились, то уж наверное, как бы в порядке самозарождения, образуется с т а т и с т и ч е с к и й о т д е л. Уж наверное где-нибудь в углу притулится сначала один столик, за которым подслеповатый человек в очках, очень тихий, очень худощавый, будет что-то писать, разграфлять бумагу и ставить цифры в клетки.
И дайте только этому тихому человеку хоть немного здесь посидеть, как около его столика незаметно вырастет другой столик, и за ним окажется такой же тихий и худощавый человек.
А там и пойдут во все отделы бумажки с требованиями с т а т и с т и ч е с к и х д а н н ы х.
Эти запросы о статистических данных имеют какое-то гипнотическое влияние на всех: получивший такой запрос сначала остолбенело смотрит на него, потом сразу пишет: «Удовлетворить требование статистического отдела».
Слова «это нужно для статистики» могут звучать и успокоительно, и угрожающе, в зависимости от интонации, с какой они будут произнесены.
Генерал, возглавлявший организацию, был полный пятидесятилетний мужчина с одутловатыми щеками, поросшими редкой бородой с проседью, из-под которой между отворотами генеральской тужурки просвечивала белая эмаль ордена.
Сначала он сам иногда ходил по коридорам в сопровождении управляющего канцелярией и осматривал отделы. Останавливался обыкновенно на пороге и, глядя на людей, как на неодушевлённые предметы, спрашивал управляющего:
– Это что тут такое?
Управляющий совался во все стороны, чтобы видеть из-за генеральских плеч, загораживавших всю дверь, и никак не мог понять, о чём спрашивает его генерал, отвечал часто невпопад: на вопрос о служащих давал ответ о столах и наоборот.
Но чем больше росла организация, тем меньше генерал становился видим. Он уже не выходил из своего кабинета. Около двери этого кабинета скоро оказался адъютант, сидевший за столиком. Он с испуганным видом останавливал всякого, кто брался за ручку двери генеральского кабинета.
И как только служащие увидели этот испуг на лице адъютанта, сами стали испытывать трепет, когда подходили к этой двери.
Лазарев – душа этого предприятия – зорко следил за тем, где ещё может быть оказана помощь жертвам войны, то есть какой ещё отдел можно создать и поднести генералу на утверждение новую смету.
И генерал, хмурясь, как он всегда хмурился, когда что-нибудь подписывал, с удовольствием утверждал бытие нового отдела, так как под его ведением вырастало целое министерство и даже совокупность нескольких министерств.
Эта осень не была похожа на обычную петербургскую осень. Правда, как всегда, сквозь туман шёл целыми днями мелкий холодный дождь пополам со снегом, и мягкий размочаленный торец на широком Невском весь пропитался осенней влагой.
Север нес низкие серые тучи, и осенний ветер, прижимая сзади к ногам пешеходов мокрые пальто, дул в них, как в паруса, и заставлял быстрее бежать.
Но и сквозь эту осеннюю сырость Петербург всё-таки казался другим: везде шли и ехали военные, над оградами у ворот дворцов и богатых особняков виднелись мокрые флаги Красного креста, и везде царило приподнятое движение, которого не мог погасить даже осенний петербургский дождь.
Ярко освещённые по вечерам подъезды театров, кино, концертных зал и ресторанов манили к себе с мокрой, промозглой улицы, и к началу спектаклей густая толпа людей, опуская и стряхивая перед входом мокрые зонты, теснясь, спиралась в дверях.
Люди нетерпеливо, жадно заглядывали через головы передних внутрь, где празднично белели колонны и каменные лестницы в красных коврах с медными прутьями.
Потоки новых людских масс вливали новую, лихорадочно приподнятую струю жизни в холодный и чиновный Петербург.
Митенька Воейков с особенной жадной чуткостью ощущал эту приподнятость, это нетерпеливое желание людей видеть, переживать то новое, что вошло теперь в жизнь.
Он чувствовал себя пьяным от свободы и от людского множества, когда он сбросил с себя вконец утомившую его повинность нести какую-то особенную жизнь, не похожую на жизнь обыкновенных людей.
Митенька переселился в общежитие и занял отдельную комнату, похожую на небольшой номер гостиницы, с постелью, письменным столом и шкафом у стены.
В этом общежитии, – помещавшемся в том же доме, где было и учреждение, – жили мужчины и женщины.
Каждый день за чаем, обедом и ужином столовая наполнялась шумным народом и весёлым говором уже перезнакомившихся между собою мужчин и женщин.
Все эти люди или разбивались уже на парочки, или веселились по вечерам шумной компанией.
Митенька, благодаря своей нерешительности, ограничивался только тем, что за обедом украдкой смотрел на сидевших за столом женщин и мысленно выбирал, какую из них он хотел бы полюбить.
Иногда даже встречался с какою-нибудь глазами и день, и другой. А потом оказывалось, что она уже отправилась в театр с более предприимчивым человеком.
Приходилось начинать снова.
Возбуждающая притягательность женщин, населявших общежитие, была в том, что все они, получив службу, уже не были прикованы к семье, к мужу. Они могли пользоваться жизнью, как хотели, не предъявляя к мужчине никаких особых требований. Это было что-то совсем новое.
И Митенька был доволен, что он отделался от посещений кружка, так как работа в кружке меньше всего соответствовала тому настроению, какое было теперь у него.
Он часто вспоминал об Ольге Петровне, отношения к которой больше соответствовали бы его теперешнему настроению. И один раз у него до боли забилось сердце и потемнело в глазах, когда он, будучи в театре и обводя глазами ложи, в полумраке зрительного зала увидел её в ложе… Да, это была несомненно она, в чёрном платье, с переливающимися в ушах бриллиантами. Она сидела между моложавым генералом и полной женщиной. Потом он видел её, когда она со своими спутниками прошла по проходу своей лёгкой и чёткой походкой.
Митеньке с поздним сожалением ярко вспомнилось всё то, что было у него летом с этой теперь такой далёкой для него женщиной.
Алексей Степанович после ухода Митеньки с кружка ни разу не зашёл к нему. Он работал на заводе по изготовлению снарядов. Завод состоял из нескольких корпусов с полукруглыми крышами и стеклянными стенами из мелких закопчённых стёкол, местами выбитых. И каждое утро, когда в городе ещё горели туманные огни фонарей и шли первые трамваи, Алексей Степанович ехал на работу. Подняв воротник своей тёплой, на вате, куртки, соскакивал на последней остановке перед заводом, где вагоны, делая круг, поворачивают назад. Потом шёл через проходную будку по бесконечному двору, усеянному попадавшимися под ноги чугунными шкварками, которые скрежетали под ногами и царапали подмётки сапог, как ракушки на морском берегу.
Действовал ли так промозглый петербургский рассвет, но его всякий раз охватывало раздражение и отвращение при виде заводских корпусов на фоне серого предрассветного неба. Да и все рабочие приходили на завод какими-то обозлёнными, огрызавшимися друг на друга по малейшему поводу.
Если у иных в начале войны, когда на завод приезжали ораторы, был некоторый подъём, то теперь, за три с половиной месяца войны, от этого подъёма не осталось и следа. Давали себя чувствовать уже начинавшаяся дороговизна, сверхурочные работы и страшная усталость. Картошка поднялась в цене чуть не вдвое, мясо видели редко, и дома выводили из себя ворчанье и ругань хозяек, раздражённых бесконечными поисками молока для детей.
На заводе нет-нет да увольняли кого-нибудь из рабочих, прикосновенных к июльским забастовкам. Время от времени в цехах появлялись какие-то листки, которые ходили по рукам. Хотя рабочие отмахивались от них и говорили:
– Видали мы это… лучше посмирней сидеть, а то как раз зашумишь…
И всё-таки те же рабочие, которые говорили это, иногда останавливались и вслушивались в разговоры других, если речь заходила о тяжести жизни.
Один раз после смены Алексей Степанович, закуривая в уборной папироску, сказал:
– Что-то к нам давно на машинах не приезжали. Работы навалили, а проведать никто не проведает. Скушно стало.
– Они проведывали, когда мы нужны были, – угрюмо отозвался вихрастый, чахоточный рабочий, Сергей Кочетов.
Это был один из тех, что вечно озлоблены, раздражены и только ищут случая, чтобы вылить это озлобление в словах, всегда направленных мимо цели. И часто человек, думающий в их недовольстве найти основание для привлечения их к активному действию, наталкивается на неожиданный отпор.
– Что ж, значит, без нас обойдутся?
– По-ихнему выходит так, – ответил Кочетов, ни на кого не глядя. Он торопливо курил папироску, жадно затягиваясь и поминутно сдувая пепел. Его тощая грудь дышала тяжело, и впалые глаза горели беспокойным огнём. Волосы, жёсткие, нечесаные, торчали сухими вихрами.
– А вот п о н а ш е м у-т о как? – сказал Алексей Степанович, обращаясь к Кочетову и подмигнув в то же время своему соседу.
– По-нашему?.. По-нашему – сиди и молчи, да спину гни, покамест тебе по ней не накостыляли. Вот что «по-нашему».
Он бросил докуренную папироску в вонючий угол и плюнул. Потом недоброжелательно посмотрел на Алексея Степановича и прибавил:
– Очень заноситесь, а куда сядете – ещё неизвестно. Мы уж учены… Прошлый раз так-то приходили нас подымать… какие дураки, поверили, сунулись, – теперь ищи их…
– А что ж мы за люди такие, что нас другие должны подымать, а сами подняться не можем?
– Куда это подняться? – спросил Кочетов, исподлобья недоброжелательно взглянув на Алексея Степановича, как на врага.
– А вот, к примеру, нас милостью подарили – отчисление от заработка в пользу Красного креста сделать предложили, что ж, нам так бы и сидеть?
– Иной раз лучше и посидеть…
– …для спасения души на других поработать, пока совсем из паров не выйдешь и тебя на улицу выкинут, – договорил, опять подмигнув своему соседу, Алексей Степанович. – Кому война, а кому – масленица.
– Чья бы корова мычала, а твоя молчала, – сказал Кочетов.
Он взялся рукой за стену и, согнувшись в углу, надрывался от кашля. Потом выпрямился и с покрасневшими от напряжения глазами опять вполуоборот недоброжелательно покосился на Алексея Степановича.
– А что? Почему моей корове молчать?
Кочетов, собравшийся было уходить из курилки, вдруг совсем повернулся к Алексею Степановичу и смотрел на него некоторое время, как бы собираясь ему сказать кое-что такое, от чего он сразу прикусит язык, но не сказал.
– А что? – повторил Алексей Степанович. Он откинул волосы, взяв папироску в угол рта и прищурившись от дыма.
– То, что сам не очень-то воюешь. Тебе не тут, а на фронте место.
И так же, как в деревне, Алексей Степанович увидел обращённые на себя скрыто насмешливые взгляды, каким смотрят на человека, поддетого ловким и неудобным для него вопросом. Но он, нисколько не смущаясь, спокойно и иронически глядел на Кочетова, как будто не он был в затруднительном и глупом положении, а сам Кочетов со своими замечаниями. И это сейчас же передалось слушателям. Они уже с интересом ждали, что ответит Алексей Степанович. Некоторые, собравшиеся было уходить, останавливались в дверях.
– А что ж я дурак, что ли, за чужие капиталы шею подставлять? И без того немало таких набралось. Ты, если бы здоров был, небось, вприпрыжку бы на фронт побежал.
– А ты, значит, своё драгоценное бережёшь, да этим ещё похваливаешься?
– А как же, здоровье беречь надо. Они ведь моего отца с матерью кормить не будут, а ежели я захвораю, меня на пенсию не возьмут и в автомобиле возить не будут.
– Правильно! – с удовольствием сказали несколько голосов. – Ежели только спину гнуть, а об себе не думать, так и околеешь – никто спасибо не скажет.
Видно было, что каждый, хоть косвенно, рад был принять участие в разговоре и стать на сторону того, кто защищал свои интересы.
– Моё драгоценное, глядишь, ещё и на общую пользу пригодится.
– Долго ждать.
– Не знаю. Может, придётся и подождать, пока у вас глаза на место станут.
В курилку заглянул старший мастер Иван Семёныч с серебряной цепочкой на жилетке и посмотрел подозрительно на замолчавшего при его появлении Алексея Степановича.
– Ты что тут разглагольствуешь?
– Так, про своих родителей рассказываю, Иван Семёныч, – сказал Алексей Степанович, невинно и беззаботно встряхнув волосами, проведя по ним рукой.
Иван Семёныч, видя по сконфуженно улыбающимся лицам, что разговор был не о родителях, взглянув ещё раз на Алексея Степановича и на всех бывших в курилке, сказал:
– Умны очень стали, как бы голов не растеряли.
А потом его ждал конфуз… Кто-то на каменной стене цеха написал мелом:
«Товарищи! Если Россия победит, нам лучше не будет. Нас ещё больше будут давить».
Иван Семёныч, плохо видевший, как ни в чём не бывало разгуливал мимо этой надписи. В это время как раз пришёл фабричный инспектор. Рабочие уткнулись в свои станки и притихли, когда увидели фигуру инспектора, ошеломлённо смотревшего на эту надпись.
Инспектор подозвал к себе Ивана Семёныча и спросил:
– У тебя всё в порядке?
Иван Семёныч, почувствовав в тоне инспектора что-то недоброе, стоя под самой надписью, водил глазами по всем направлениям, как бы ища неисправности.
Тогда инспектор указал пальцем на стену.
Иван Семёныч торопливо надел очки, и вдруг его шея стала красной, как кирпич. Он сам бросился стирать эту надпись, а инспектор, посмотрев на него, сказал:
– Очки-то только по праздникам, должно быть, надеваешь?
В кружке Шнейдера знали, что на 2 ноября намечен был созыв конференции партии большевиков, которая должна была уточнить и укрепить работу партии и наметить ближайшие задачи.
Алексей Степанович, живший на окраине, в Лесном, вёл работу по двум линиям: у него была в квартире явка, и, кроме того, он свёл знакомство со швейцаром мещанской управы, откуда доставал чистые бланки для удостоверений.
Сара печатала на гектографе листовки, Шнейдер налаживал связь среди студенческих организаций, а Маша с Черновым и Максом работала по распространению литературы, которую стали получать из Финляндии.
Вечером 5 ноября Алексей Степанович пошёл к своим – узнать о конференции.
Встречи кружковцев происходили раз в неделю, каждый раз в разных местах и притом не в одни и те же дни, а с передвижкой: если в прошлый раз встречались в субботу, то в следующий раз – в воскресенье, ещё в следующий – в понедельник.
По мере приближения к квартире Шнейдера, где сегодня был назначен сбор, у Алексея Степановича чувствовалось нервическое нетерпение в ногах и в спине.
Но у него выработалась звериная привычка быть всегда начеку и даже без всякой видимой причины замаскировывать направление и цель. Он знал, что невидимый глаз всегда может следить за ним, и поэтому хорошо усвоил себе тактику двойной жизни.
Идя сейчас по улице, он имел вид добродушного, весёлого парня, никуда не торопящегося, немного подгулявшего, затрагивал девушек по дороге и сыпал прибаутками, так что те не обижались, а только добродушно смеялись.
Но когда он подошёл к пятиэтажному дому с воротами посредине, притворно-беззаботный вид его исчез. Он остановился под каменными сводами ворот и несколько времени настороженно стоял, выжидая. Потом боком прошёл в ворота, на которые была накинута цепь с замком, пропускающая только одного человека.
Когда Алексей Степанович с весёлым видом человека, благополучно миновавшего опасности, вошёл в узкую, с круглой печкой комнату Шнейдера, у него сразу сбежал с лица весёлый вид…
В комнате были все свои – Маша, Сара, Шнейдер и Чернов. Чернов, весь красный, беспрерывно нервно лохматя свои кудрявые рыжие волосы, ходил по комнате. Он даже не оглянулся на вошедшего. Маша сидела за столом и, опустив глаза, вертела в руках сахарные щипцы, машинально ставя их на скатерти то клещами, то ножками. Сара сидела на постели, подложив под себя ладони, и смотрела в пол перед собой.
И только лицо Шнейдера было как всегда непроницаемо спокойно. Он что-то писал на клочке бумажки, сидя напротив Маши.
– В чём дело? – тревожно спросил Алексей Степанович, оглядывая всех.
Маша отложила щипцы и предостерегающе показала глазами на стену, за которой жили хозяева квартиры.
Глаза Маши, всегда спокойной и тихой, сейчас горели необыкновенным блеском, и Алексей Степанович, ещё не зная, в чем дело, вдруг почувствовал в себе приток звериной энергии и собранности.
– Дело в том, – сказала Маша тихо, так, что едва шевелились её губы, – дело в том, что конференция провалилась… Все арестованы…
Конференция большевиков, назначенная на 2 ноября, должна была состояться в Озерках, около Петербурга.
Уединённый деревянный домик с двумя берёзками около него, на поляне, в стороне от остальных дач, среди снежного поля, казалось, был удалён от всякой опасности.
Каждый из участвующих, выходя из дома, шёл нарочно в противоположную сторону, чтобы сбить с толку сыщиков.
Когда собрались все, то из предосторожности окна завесили одеялами, чтобы снаружи не было видно огня. Тут были пять членов Думы – Петровский, Бадаев, Шагов, Муранов и Самойлов.
Позднее всех пришедший Воронин из Иванова-Вознесенска тревожно сообщил, что охранка осведомлена о конференции и Джапаридзе уже арестован на вокзале.
На третий день конференции, 4 ноября, когда обсуждали прокламацию к студенчеству, около пяти часов в дверь раздался стук, отозвавшийся тревожным толчком в сердцах всех участников. Все переглянулись. А Самойлов, захватив какие-то бумаги, бросился вон из комнаты, в дверях обернулся, хотел что-то сказать, но, махнув рукой, выбежал.
Тоненькая, трещавшая от напора дверь наконец слетела с петель, и все увидели светло-серую шинель и ясные пуговицы полицейского пристава.
Бравый пристав с холёными усами и сытым круглым подбородком, небезызвестный Сенько-Поповский, с револьвером в руках крикнул: «Руки вверх!» и, повернувшись к следовавшим за ним городовым и каким-то субъектам в штатском, сделал головой молчаливый знак, означавший предложение приступить к обыску.
Воронин, держа руки поднятыми вверх, заметил на полу у ножки стола клочок бумажки, оброненный Самойловым; выждав удобный момент, он наступил на него и стал незаметно повёртывать сапогом, чтобы растереть его подмёткой.
– Не забывайте, что перед вами члены Думы, – сказал Бадаев, – и обыскивать себя мы не позволим.
Пристав остановился в нерешительности.
– Передо мной не члены Думы, а государственные преступники, – сказал он.
– Об этом не вам судить. Потрудитесь нас освободить.
Пристав несколько времени смотрел на Бадаева, потом что-то проворчал, пошёл, очевидно, для переговоров по телефону.
Яковлев, бывший секретарем на конференции и с бледным лицом стоявший рядом с Шаговым, не опуская рук, сделал ему незаметный знак глазами, потом, улучив удобный момент, передал ему листы протокола.
В сенях послышались шаги, кто-то, споткнувшись, обругался чёртом, и в дверях показалась новая полная фигура более высокого чина, что можно было заметить по его важному и презрительному выражению, очевидно, раз навсегда установившемуся на его лице.
Во время обыска пристав поджимал губы при виде каждой новой бумажки и, рассматривая её, одобрительно кивал головой и весело вскидывал глаза на депутатов.
– Вы были настолько любезны, что потрудились дать нам п о л н ы е доказательства существования тайной организации, ставящей своей целью ниспровержение существующего строя, – сказал он. – Прав же ваших никто не думает нарушать, вы свободны.
Депутаты пошли к трамваю, сопровождаемые издали какими-то людьми в штатском, а остальных окружила полиция.
Председатель Думы Родзянко был поставлен в неловкое положение, когда левое крыло Думы обратилось к нему с жалобой на неправомерные действия полиции: с одной стороны, он как глава законодательной палаты должен был протестовать против такого нарушения закона, как обыск у неприкосновенных лиц: с другой стороны, эти лица были уж очень неприятны, так как с самого начала шли вразрез с общим настроением.
Он ограничился чисто формальным заявлением. Правительство вяло ответило на него, и пятерых депутатов отдали под суд, назначив следствие.
Арест членов Государственной думы вызвал взрыв негодования в обществе кадетской интеллигенции и прогрессивной буржуазии. Собственно, лица, выражавшие негодование, в сущности, ничего бы не имели против того, чтобы этих членов Думы запрятали куда подальше.
Но этот арест являлся поводом для подведения итога всем изменам правительства, ещё так недавно возвестившего о всеобщем единении и призвавшего все живые силы страны к деятельности.
Кадеты и меньшевики с самого начала ждали, что правительство ответит на патриотический подъём 26 июля каким-нибудь либеральным актом. Но это не сбылось, и в либеральных кругах стало нарастать возбуждение. А тут ещё стало известно, что некоторые основные политические вопросы будут проведены в порядке 87-й статьи, в обход Думы, которая упорно не созывалась.
Наиболее пылкие были готовы даже прибегнуть к крайним интеллигентским мерам, к протесту.
Большинство на это, как на дело нелегальное, не пошли, но между собой высказывались с изрядной горячностью и возмущением.
В самом деле, ведь после того как интеллигенция и даже её левое, социалистическое крыло забыли все счёты и распахнули свою душу, казалось, естественно было ожидать, что правительство по-настоящему протянет обществу братские руки и скажет:
«Вы хотите работать? Помогать? Ради бога, всё в вашем распоряжении. Мы поверили вам до конца войны, когда вы предъявите нам счёты и, если потребуется, свергнете нас, а до того времени делайте, что хотите, при полном нашем сочувствии».
Правительство же, как выяснилось с первых шагов, протянуло обществу только одну братскую руку, другую же на всякий случай держало за спиной, и ещё было неизвестно, что у него в этой руке.
А деятельность общества оказалась зажатой в тесные рамки. Общественные организации хотели полностью развернуть свои силы и заняться снабжением армии. Но им рекомендовали удовлетвориться помощью больным и раненым.
Промышленники были как обухом по голове ошарашены этими «больными и ранеными». Они думали, что настал для них золотой век, так как рассчитывали приспособить свои заводы для военных целей и по этой именно линии отдать все свои силы на защиту родины.
Но военное министерство увидело в этом нарушение своих прерогатив, недоверие к своим силам и ещё что-то. А военный министр Сухомлинов заявил в самом начале войны, что нет надобности в сверхсметном изготовлении снарядов, так как их запасы более чем достаточны. (Тогда как их расстреляли в первых же сражениях.)
– В чём же, собственно, должно выражаться единение с властью, – спрашивали озадаченные либералы, – когда даже Думы не созывают?
Правительство отвечало на это, что оно не созывает Думы потому, что не хочет политики, а открытие Думы сейчас же внесёт сильную политическую струю в жизнь страны.
– Прекрасно! – говорили либералы. – Мы тоже заявляли, что не хотим политики, и прекратили её. Но разве закрытие газет и обществ есть прекращение политики со стороны правительства?
Всё это производило неприятное впечатление, какое бывает у человека, имевшего дело с жуликом: раскрыл перед ним всю душу, а потом оказалось, что часов и бумажника нет.
– Они добьются того, что мы будем протестовать! – говорили самые решительные.
А менее решительные обращались к власти с последней мольбой:
– Не угашайте же подъёма, не отпугивайте от себя живых сил! Не срывайте гражданского мира, не доводите до самого ужасного – до протеста!
Так говорили устно и печатно буржуазные вожди. Иногда видные депутаты ставили вопросы правительству по поводу особенно возмутительных случаев нарушения им своих обещаний.
Правительство на это вежливо отвечало, что все неприятные случаи – просто результат нечуткого отношения отдельных лиц, которым будет сделано соответствующее внушение.
Это заявлялось в таких трогательных выражениях, что совестливым интеллигентным людям было как-то неудобно протестовать и продолжать настаивать, когда власть так вежливо разговаривает.
И вот последовавший теперь арест членов Думы, хотя бы и большевиков, переполнил чашу терпения кротких людей и вызвал этот взрыв.
И хотя, если говорить по совести, эти арестованные большевики и их партия были, на их взгляд, опаснее всякого правительства, всё-таки старая интеллигентская этика говорила о том, что свобода должна быть достоянием всех, и во имя этой этики, хотя бы чисто формально, нужно поставить на вид правительству это нарушение законов.
И ставили – устно и в печати, хотя сами сознавали, опять-таки говоря по совести, что таким людям лучше сидеть под замком.
30 октября у вождей прогрессивной общественности даже возникала мысль о всеподданнейшем адресе, в котором хотели о т к р ы т ь г л а з а императору на бедственное положение дел и довести до его сведения о необходимости созыва Государственной думы. Но тут замешалось наступление Брусилова с трёхнедельной битвой, и было признано, что в такой момент неудобно, и не только неудобно, а было бы величайшей бестактностью заявлять об общественном недовольстве.
В результате пришлось всеми силами помогать власти (в указанных пределах), а не связывать ей рук оппозиционными вылазками.
После отступления австрийцев за рр. Сан и Вислоку германское командование на основании довоенного соглашения пришло на помощь своим союзникам.
Была создана Девятая армия, командующим которой был назначен генерал Гинденбург.
Австрийцы пострадали больше, чем предполагали, так как во время отступления понесли громадные потери. Когда начальник штаба Девятой армии Людендорф приехал в австрийскую главную ставку, он не мог понять, что же осталось от австрийских армий, если они в составе сорока дивизий могли уместиться на западном берегу Вислоки, в узкой полосе между Вислокой и Карпатами.
В ходе переговоров с австрийским командованием было достигнуто единодушное решение возобновить наступление, так как необходимо было возможно скорее вывести из стесненного положения австрийцев, зажатых между Вислокой и Карпатами.
С этой целью Девятая германская армия начала наступление на Вислу, чтобы оттянуть на себя русские силы от австрийцев.
Когда русская ставка узнала о немецком наступлении, она решила предпринять широко задуманный маневр: из массы сражавшихся против австрийцев войск около четырнадцати корпусов были переброшены на север, через Люблин. Это силы – увеличенные ещё сибирскими корпусами, которые направлялись в Варшаву, – должны были предпринять наступление против немцев с линии Ново-Георгиевск—Варшава в обход немецкой армии.
Естественно, сначала нужно было разбить Девятую немецкую армию, а затем уже продолжать добивать австрийцев. Это именно и улыбалось германскому командованию, потому что при таких условиях австрийцы могли возобновить наступление.
В то же время Макензен наступал на Варшаву, а остальные силы стремились не дать русским переправиться через Вислу.
Шли беспрерывные дожди. Русская артиллерия стояла в воде. Но, несмотря на это, русским в двух местах всё-таки удалось переправиться через Вислу. Это отвлекло внимание германцев и не дало им возможности усилить наступление Макензена.
В это время в Варшаву прибыли сибирские корпуса, положение Макензена стало совсем плохо. В ночь с 5-го на 6 октября он начал отход, и гибель Варшавы была отсрочена.
В соответствии с этим немцам пришлось отвести и Девятую армию. 14 октября началось общее отступление германских армий, которое сопровождалось разрушением всех путей сообщения.
Таким образом, Западная Польша, освобожденная германцами от ига русских, была освобождена русскими от ига германцев, в результате чего и превратилась в непроходимую пустыню. Немцы отошли на сто двадцать вёрст от железной дороги и считали, что пока русские будут восстанавливать дороги, они успеют за этот срок предпринять Девятой армией новое наступление.
А русское наступление, наткнувшись на бесплодную бездорожную полосу, остановилось, так как слишком оторвалось от своей базы и не имело возможности на расстоянии ста пятидесяти – двухсот километров организовать снабжение а р м и и.
Валентин после своей прощальной беседы с Митенькой Воейковым в Петербурге отправился в действующую армию, но вышла какая-то путаница с его назначением, и он только в сентябре подъезжал ранним утром к Люблину, в район расположения Четвёртой армии.
С каждой остановкой всё больше и больше чувствовалась близость войны. Навстречу то и дело попадались длинные поезда, в окнах которых виднелись лежавшие люди с обвязанными марлей головами, белые косынки сестёр. Проходили товарные поезда, и часто на остановках из этих поездов санитары спускали носилки, на которых виднелась неподвижная фигура человека, покрытая с головой наброшенной шинелью. На станциях совсем не было видно штатского народа, мужиков и баб, которые обычно, чего-то дожидаясь, сидят на скамейках и провожают глазами проходящие поезда.
Везде виднелись фуражки военных, косынки сестёр. Около вокзалов стояли у коновязей лошади с военными зелёными фурами, на которые солдаты грузили тяжёлые бруски прессованного сена, стянутые накрест проволокой.
Иногда в вагон входил в грязных сапогах и смятой шинели какой-нибудь офицер и останавливался в коридоре у окна.
В одном купе с Валентином сидели военный врач в очках, раздражавшийся на каждую задержку поезда, какой-то мягкий и вежливый офицер, ласково всем улыбавшийся, и сестра милосердия в солдатской шинели и сапогах.
– Нас и война не подгоняет, – сказал раздражённо врач. – Чего, спрашивается, стоим? До Люблина осталось двадцать вёрст, а мы будем тащиться часа два, а то и все три.
– Нет, теперь подгонит, – сказал, улыбаясь, вежливый офицер. – Видите, как поезда оттуда летят, – и офицер указал на проходивший встречный товарный поезд, не остановившийся на станции.
– Что, жарко там?
– Сейчас за Новой Александрией бой идёт. Целыми поездами оттуда везут. В Люблине всё завалено. По вокзалу противно пройти, того и гляди поскользнёшься, так всё окровянили, – сказал вежливый офицер. – Снарядов не хватает, – прибавил он виновато, пожав плечами.
Поезд тронулся. Длинные утренние тени деревьев и солнечные просветы ослепительно замелькали по пыльным, с засохшими потёками окнам вагона. Золотые листья берёз ярко желтели на густо-синем погожем небе. Вдруг мелькание деревьев оборвалось, и перед глазами раскинулась широкая долина, вся белая от утреннего инея. Чернея, её прорезывали в разных направлениях дороги, по которым тянулись казавшиеся издали игрушечными всадники. Куда-то гужом гнали по дороге коров. За ними ехали такие же игрушечные фуры с сеном.
Часто виднелся скакавший куда-то в чёрной широкоплечей бурке игрушечный казак верхом на игрушечной лошади.
Всё это тянулось вперёд, туда, откуда шли вереницы поездов с окровавленными, перевязанными людьми.
И вдруг, неожиданно для глаз и выше, чем предполагалось, вдали на холмах в лёгком тумане показались лёгкие очертания как бы воздушных белых зданий, церквей, на которых в прозрачно-молочной белизне тумана блестело и сверкало золото крестов.
– Вот Люблин! – сказал вежливый офицер, немного наклонившись с дивана и заглянув через дверь купе в окно коридора.
Все вышли в коридор.
– Как красиво! – сказала сестра в сапогах.
– Дальше туда, к Карпатам, ещё красивее, – заметил офицер.
– И тут хорошо. Какая тишина и белизна! В такое утро умирать не хочется.
И правда, на синем небе не было ни одного облачка, свежий утренний воздух был чуток и тонок, и когда выходили на площадку, то вместе с тёплым духом нефти от паровоза и водяной пылью пара, обдававшей лицо, пахло увядшим листом и чуть ощутимым ароматом первого мороза.
Поезд нырнул в углубление, и светлое видение скрылось. Холодный сумрак наполнял коридор, и только на другой, солнечной стороне по откосу виднелись весело бежавшие тени труб от крыши вагона.
Замелькали закопчённые привокзальные строения с разбитыми квадратами мелких стёкол в больших рамах, и поезд остановился.
Валентин вышел из вагона и, набрав складки на лбу, некоторое время вглядывался в то, что было перед ним.
Около стоявшего на втором пути поезда суетились люди в синих и белых санитарных халатах. Одни на носилках выносили что-то из вагонов, к раздвинутым дверям которых были подставлены сходни из досок с набитыми на них поперечными планками, чтобы не скользили ноги. Другие, перешагивая через рельсы, волоком за одну ручку тащили освободившиеся носилки.
Дальше, под навесом, лежали кучи какого-то окровавленного тряпья. Валентину с его близорукими глазами не было видно, что это за тряпьё. Но он вдруг заметил, что оно шевелится, и из этих куч нёсся тягучий, однообразный стон.
Около решётки палисадника полусидел, прислонившись спиной к решётке, человек с землистым цветом лица и выросшей чёрной щетиной бороды на подбородке. У него на месте живота была какая-то кровавая лепёшка. Одной рукой, через пальцы которой просачивалась кровь, он держал эту лепёшку, а другой шарил над головой по железной решётке, ища её верхушки, чтобы несколько подтянуть себя и поудобнее сесть.
Поминутно облизывая сухие, запёкшиеся губы, он слабо и протяжно стонал, часто и коротко дыша при этом. Он каждый раз усиливал стон, когда мимо него пробегал санитар в испачканном кровью халате, избегавший встречаться глазами с валявшимися на асфальте платформы стонавшими, окровавленными людьми.
Человек, похожий на мертвеца, полз куда-то на четвереньках, и у него странно дрожала и прыгала нижняя челюсть. Он стонал тонким, каким-то нутряным голосом через несжимающиеся губы.
Доползши до неподвижно лежавшего на спине человека с заострившимся носом, он остановился, долго тяжело дышал, всякий раз поднимая голову, точно глотая воздух. Наконец ткнулся лицом в живот лежавшему и медленно завалился на бок. Тот не пошевелился и лежал с открытыми глазами, смотревшими вверх; только рука его упала с живота и мертвенно стукнулась костяшками суставов об асфальт.
В другом месте двое ползли куда-то из-за сложенной кучи тел, большинство которых уже не шевелилось.
Человек в белом халате, очевидно, врач, набежав на ползших, оглянулся по сторонам и крикнул санитару, волоком тащившему липкие от крови пустые носилки:
– Журиков, подберите их с дороги, что же они у вас…
– Расползаются дюже, ваше благородие… это которые тронумшись.
Измученный санитар, бросив носилки и подхватив под плечи одного бородатого человека с запёкшейся на голове кровью, потащил его с дороги к стене.
– Чёрт их возьми, зачем, спрашивается, везут сюда! Всё равно он окочурится, раз у него мозги наружи, – проворчал санитар. Потом побежал с носилками дальше, перешагивая через ноги лежавших на дороге бесконечными рядами, стонавших человеческих тел.
А из подошедшего с противоположной стороны поезда, остановившегося на третьем пути, неслись залихватские звуки гармошки, с какими призванные солдаты обыкновенно подъезжают к станции, чтобы повеселить вышедших на платформу к поезду девушек.
Но через минуту звуки гармошки замолкли. В раздвинутых дверях вагонов и в высоких окошечках, стеснившись несколькими головами вместе, солдаты молча смотрели на то, что делалось на платформе.
– Откуда это? – крикнул рыжий солдат пробегавшему санитару в белом фартуке, измазанном на животе свежей кровью.
Тот оглянулся и, ничего не ответив, озабоченно побежал дальше.
– Уж, кажись, вдоволь нажрались солдатского мяса, а всё мало, ещё нас гонят, – сказал рыжий солдат, сплюнув при виде заваленной окровавленными телами платформы.
– Эх, что думать – то хуже! Жарь, Миронов! – крикнул другой, с небритым подбородком и большими усами, обращаясь к гармонисту и доставая из кармана кисет с табаком. – Хорошо, что хоть махорочки на дорогу дали, и на том спасибо.
Валентин подошёл к врачу в окровавленном фартуке, жадными, торопливыми затяжками курившему папиросу, и спросил:
– Откуда столько навезли?
Врач недовольно оглянулся, но, увидев, что перед ним человек в офицерской форме, согнал с лица недовольное выражение и сказал:
– Оттуда откуда-то всё везут, должно быть, из-под Новой Александрии.
И как человек, у которого назрела потребность хоть кому-нибудь высказать накопившееся раздражение, продолжал:
– Вторые сутки работаем, сил никаких нет. И куда их девать, никому неизвестно. А их всё везут и везут. Сотни врачей околачиваются в тылу, бражничают там, а мы здесь разрываемся на части.
Вдруг в конце платформы показался какой-то черноватый человек в шинели и сдвинутой назад офицерской фуражке, с тонким, породистым лицом.
Он посмотрел в сторону говоривших, сделал несколько шагов и вдруг, в удивлении взмахнув руками, возбуждённо зашагал к Валентину, перешагивая через раненых, как через огородные грядки, и, видимо, не замечая их.
– Ну, конечно, ты! Я за двадцать шагов узнал тебя! – закричал офицер, как будто он стоял на самой обыкновенной станции, куда зашёл справиться о поезде и неожиданно встретился со знакомым. – Какими судьбами?
Это оказался Львов, имение которого было рядом с имением Нины Черкасской. Львов летом почти не встречался с Валентином в деревне и, во всяком случае, не был с ним на ты. Но тут обрадовался ему, как своему близкому другу.
– Судьбами довольно обыкновенными, такими же, какими, вероятно, и ты, – отвечал Валентин.
– Едем к нам, наплюй на всё, не показывайся пока начальству. Мы тут за х о р о ш и м и вещами… с доктором, душа малый!
– А где это и в чём дело? – спросил Валентин.
– Это в десяти верстах отсюда… наш парк там. А дело в том, что у нас в некотором роде именины: спирту достали! Нас там ждут как ангелов божиих: целую неделю не пили ничего, прямо гибнут.
В это время в конце платформы показался другой человек, в форме военного врача. Сначала он удивлённо оглядывался, так же, как и санитар, избегая встречаться глазами с ранеными, которые со всех сторон с немой надеждой смотрели на него. Потом увидел Львова и подошёл.
– Куда же ты исчез? А я тебя там ищу.
– Вот он, вот! – закричал Львов, хватая доктора за рукав и представляя его Валентину.
Первый доктор, в окровавленном фартуке, встрепенулся и тоже схватил подошедшего за рукав.
– Я вас не отпущу! Вы нам должны помочь. Мы не в состоянии одни вести эту адскую работу. Ведь их будут везти всю ночь.
Тот замахал руками с выражением человека, у которого у самого дела по горло и он отлучился только на минуту.
– Что вы, что вы, у меня у самого сотни раненых! Я думал, что вы мне поможете.
И, обратившись к Львову, торопливо, с комической серьёзностью проговорил:
– Идем скорее, каждая минута дорога. Там люди гибнут, а вы тут разговорами занимаетесь.
Доктор, просивший помочь, растерялся, а вновь подошедший подхватил Львова и, кивнув головой Валентину, потащил их в вокзал.
Львов, едва сохранив серьёзность на лице, вбежал в вокзал, который тоже весь был завален ранеными, и сказал:
– Уморил!..
– А ты прочный человек… – сказал Валентин.
– А что? А, ты про это? – сказал Львов, оглянувшись на раненых.
Но Валентин отказался ехать с приятелями, а через три дня присоединился к той части Семнадцатого корпуса, в которой был и Львов. А ещё через день части корпуса получили приказ перейти Вислу у Кожениц, севернее Ивангорода.
Батарея Валентина стояла на пригорке в редких берёзках. Мимо неё под гору спешно проходили в сумерках ряды пехоты, безразлично оглядываясь на батарею и скрываясь за срезанным откосом загибающегося шоссе. Некоторое время ещё виднелись из-за кромки земли концы колеблющихся штыков. За ними, мягко погромыхивая, ехали зелёные ящики патронных двуколок. Потом проезжали фуры Красного креста. Ездовой с вожжами в руках, приподнимаясь на сиденьи, заглядывал через спины лошадей вперёд под гору.
Офицер, ехавший верхом стороной дороги, с биноклем, болтавшимся на груди, остановил лошадь и, стоя поперёк движения, пропускал мимо себя поскрипывающие повозки и лошадей с наезжавшими на шеи хомутами, потом поскакал вперёд под гору. Лошадь, вскидывая задними ногами, далеко разбрасывала комки земли и грязи.
Чем больше уходило под гору войск, тем сильнее чувствовалось напряжённое ожидание чего-то.
Львов в шинели и в щёгольски смятой назад фуражке, стоявший у батареи с Валентином, то подходил к краю бугра и смотрел в лощину, то опять возвращался к пушкам.
– Ну, смерть подходит к нам всё ближе и ближе, – сказал он.
– Ничего. Эта смерть хорошая, она конца не испортит, – ответил Валентин, всматриваясь в сумеречную даль.
Где-то далеко справа и впереди послышался дальний выстрел из тяжёлого орудия, и вслед за ним, как будто по сигналу, заговорили пушки.
Лошади, с закинутыми постромками стоявшие под горкой, настораживали уши на эти звуки и беспокойно переступали ногами.
Небо впереди вспыхивало, точно от дальних зарниц, и на нём то и дело сверкали какие-то искорки.
Львов был в приподнятом, возбуждённом настроении.
– Знаешь, – сказал он Валентину, – я считал себя конченым человеком. Внутри гнусная пустота была и каждую минуту ощущение этой пустоты. Летом пил, безобразничал и за каждый проступок ненавидел себя и презирал. Постой, как будто кричат.
Раздражённое воображение, в самом деле, каждую минуту обманывало слух: иногда вдруг начинало казаться, что где-то впереди и внизу кричат протяжным воем толпы бегущих людей; иногда даже чудилось, что слышен лязг сабель.
– Нет, так показалось, – сказал Львов и продолжал: – Я чувствовал себя ничтожеством, когда был один и мне всё казалось, что все видят моё ничтожество. Ведь, казалось бы, я свободный, обеспеченный человек, что мне ещё нужно? И вот нет! Гложет что-то неотступно. Точно не знал, куда себя деть.
– Говорю тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается… – медленно проговорил Валентин.
– Откуда это! Именно так! – воскликнул Львов. – Теперь же, когда нас собрали всех, сбили в кучу, всё снялось со своих мест, с меня точно спала какая-то тяжёлая ответственность. Я не знаю, в чём дело, но здесь, что бы я ни делал – вино, женщины, – я не чувствую никакого угрызения совести. Я свободен. Меня освободили, понимаешь?!
– От самого себя? – сказал Валентин, продолжая смотреть вперёд, в сгущающуюся темноту ночи.
Он встал и, подойдя к краю бугра, остановился там. Его высокая фигура неподвижно возвышалась на чуть светлевшей ещё полоске горизонта.
Львов долго смотрел в ту сторону, потом, не будучи в состоянии бороться с охватившей его вдруг усталостью, сел на ящик у колеса пушки и задремал.
Иногда он испуганно просыпался. На батарее было тихо. Вверху чернело уже ночное небо в осенних тучах, слышался храп лошадей, и по-прежнему впереди стояла неподвижная фигура Валентина.
Вдруг он проснулся от какой-то суеты вокруг него.
– Через полчаса снимаемся, – сказал голос Валентина около него.
Львов, чувствуя на лице туманную сырость, встал, стараясь прогнать сон из слипавшихся глаз.
К орудиям спешно подводили лошадей.
Уже брезжил рассвет, когда пушки, гремя железом и подпрыгивая на неровностях, тронулись на рысях под гору.
Чёрное небо постепенно серело и бледнело на востоке. На западе сбегали последние тучи и как будто всё больше и больше открывали свет.
В лощине белел туман. Лошади, сталкиваясь боками и раскатываясь ногами по лужам от вчерашнего дождя, спускались с крутого места.
Под горой уже стали встречаться двуколки с ранеными, ноги которых висели сзади и болтались. Иногда виднелась бледная рука.
Стороной дороги длинной вереницей тоже шли раненые.
– Как дела? – спросил командир батареи, придержав лошадь.
Один раненый с широкой курчавой бородой остановился и, затягивая зубами ослабевший на руке узел марли, сказал:
– Ничего. Народу что полегло, ужасти!
Лошади поскакали галопом. Орудия, повернутые жерлами назад, грохоча мотались по скользкой дороге из стороны в сторону. Уже виднелась по сторонам дороги свежеразрытая снарядами земля, потом стали попадаться лежавшие в различных положениях трупы в лощине на покрытой инеем траве. Одни лежали навзничь, другие – скрючившись, очевидно, раненные в живот, третьи – вниз лицом, с вытянутыми вперёд руками и с запёкшейся кровью в волосах.
В канаве ещё билась лошадь, лежавшая кверху ногами.
– Странно создан человек, – сказал Львов, который ехал рядом с Валентином. – Смотрю на эту картину, и хоть бы что! Ни страха, ни жалости. Какое-то полное равнодушие. Как будто эти трупы не имеют ко мне никакого отношения.
– Да, человек странно создан, – отозвался Валентин, оглядывая валявшихся мертвецов.
Около мостика через ручей, очевидно, ночью произошёл затор и свалка. На досках моста лежали несколько трупов с раздавленными руками и ногами, – по ним проехали чугунные колёса орудий.
Особенно бросался в глаза один офицер, который сидел, прислонившись спиной к перилам. Ноги выше колен были у него отжёваны тяжёлыми колёсами. Из бокового кармана убитого торчали какие-то бумаги.
Валентин соскочил с лошади, вынул эти бумаги и стал их дорогой рассматривать.
Львов выжидательно смотрел то на Валентина, то на листок бумаги, который он держал в руке, стараясь разобрать прыгающие на быстрой рыси строчки.
– Что там? – спросил Львов.
– Ничего особенного. Письмо жене писал, да не дописал. Пишет, что только вернулись из сражения, где приходилось по трупам и по живым на лошади скакать, – проговорил Валентин, – и его поразило, что он смотрел равнодушно на эти трупы, как будто они не имели никакого отношения к нему.
Львов содрогнулся, точно от холода, и почему-то оглянулся на сидевшего у перил моста мертвеца.
Батарея выехала из лощины, проехала по ровному, высокому месту и круто взяла направо, на возвышенность, откуда неожиданно открылся широкий вид.
Было раннее утро. Солнце только что выглянуло и осветило поля, перелески и широкую мутную Вислу на загибе.
Лёгкий к утру заморозок покрывал белым инеем нарытую землю укреплений. Виднелись дальние холмы, затянутые до середины тонким облачком лёгкого тумана или дыма, обвеянные призрачной белизной и чистотой. Торжественная тишина стояла в чутком чистом воздухе, высушенном лёгким морозом. Впереди и справа слышались редкие, разрозненные удары орудий.
Батарея остановилась в низких молодых соснах, что обыкновенно растут на песчаных буграх и почти по земле расстилают свои густые смолистые ветки с длинными тёмно-зелёными свежими иглами.
Валентин вышел между орудиями на край песчаного бугра.
Впереди и внизу широким холстом лежала река, налево по ту сторону её виднелась деревушка.
Около переправы, поблёскивая на утреннем солнце штыками, теснились войска, вступали на узкий понтонный мост и, чернея, двигались узкой лентой. Виднелись маленькие спешившие люди; между ними, точно лодки, проплывали санитарные двуколки.
Орудийные выстрелы стали веселее перекатываться за холмами. Люди у переправы тревожно засуетились и заспешили, как муравьи, и в это время вправо от моста поднялся фонтан воды и донёсся удар разрыва.
Наши батареи стали отвечать, и тяжёлые удары как бы начали перекликаться по холмам. Густая лента пехоты уже перешла через мост и стала мелкими точками растекаться за рекой в ширину. Послышались частые ружейные выстрелы, которые среди тяжких выстрелов орудий были похожи на треск хлопушек. Они то хлопали вдруг, то трещали вперемежку.
К Валентину подошёл Львов.
– Ты что здесь стоишь?
– Смотрю.
Справа от них стоял командир батареи с биноклем в руках. Иногда он подносил его к глазам, иногда отнимал и смотрел простым глазом, как бы проверяя, где находится то, что он видел в бинокль.
Солдаты-артиллеристы спешно подвозили на тачке снаряды, и орудия – то одно, то другое, – дёргаясь назад, окутывались дымом с коротким взблеском огня и оглушали стоявших на батарее.
– Наш командир с биноклем напоминает мне адмирала Нахимова при севастопольской обороне. У него так же фуражка поднялась сзади, – сказал Валентин.
– Если бы было ненастное утро, Валентин, – сказал Львов, – не было бы ничего красивого, а сейчас смотри, как хорошо!
Действительно, отсюда сверху далекие холмы, широкая река, переправляющиеся войска – всё казалось сказочной панорамой, а люди, стрелявшие за рекой из ружей куда-то вперёд, казались игрушечными, и не приходило в голову, что через несколько времени там будут лежать тысячи трупов и искалеченных людей, – так бодро и весело трещали выстрелы и перекатывались по холмам удары орудий.
К реке понеслись на лошадях люди в лохматых шапках, это подошёл Третий кавказский корпус.
Фонтаны в реке всё учащались. Над переправой, как ястреб, вился аэроплан, металлически поблёскивая крыльями. Люди на переправе лихорадочно спешили. Какой-то конный, вероятно, один из командиров, то приближался к мосту, то галопом скакал назад. Длинной вереницей подъезжали к переправе запряжённые шестериком полевые орудия, фуры Красного креста, и шла пехота, поблёскивая штыками.
Командир батареи, похожий на Нахимова, не отрывая глаз от бинокля, что-то показывал рукой подошедшему к нему офицеру в сторону белевших холмов.
– Без телефона работаем, – сказал он.
– Какой уж тут телефон, когда всё на ладони, – отвечал офицер и беспокойно прибавил: – Ой, не успеют перейти, смотрите, как нащупывает!
И в самом деле, фонтаны воды взяли мост в вилку и, поднимаясь то справа, то слева от моста, всё ближе и ближе подходили к нему.
– Вон, вон, смотрите, упал!
Видно было, как одна лошадь с всадником от близко ударившего снаряда шарахнулась и, свалившись в воду, поплыла, кругообразным движением поворачивая назад к берегу.
Вдруг середина моста, где особенно густа была толпа, разломилась, и вместе с красной вспышкой огня полетели вверх обломки досок. Вода покрылась чёрными точками лошадиных и человеческих голов. Люди и лошади барахтались или безжизненно плыли вниз по течению, уносились быстро водой.
Люди, очутившись на той половине моста, беспокойно спешили к берегу, а оставшиеся на этой в нерешительности остановились и, спутавшись, стали поворачивать назад.
Видно было, как перешедшие реку разбегались по берегу, припадали к земле, и скоро замелькали беззвучные вспышки дымков.
А навстречу с бугра скатывались вниз и стреляли люди в сине-зелёных шинелях.
Над разорванным мостом поднимался столбом дым. Мост горел. Неприятельские снаряды, подымавшие фонтаны воды, перекидывались уже за реку. Налево от толпившейся на шоссе пехоты взлетел фонтан из камней и земли.
Послышался близкий удар. Потом такой же чёрный фонтан взлетел шагах в ста от батареи.
– Тяжёлая!.. – беспокойно сказал командир. – Отойдёмте-ка сюда.
Валентин продолжал стоять и смотреть, машинально потягивая из потухшей трубки.
Львов, тревожно оглядываясь, ждал, где упадёт следующий снаряд.
– Валентин, пойдём отсюда.
Валентин, не отвечая, продолжал стоять.
– Господа офицеры, не надо рисковать! – крикнул командир.
Грохот орудий и взрывов всё усиливался. Около крайнего орудия, стоявшего между двух молодых сосен, засуетились люди с носилками. Лошади от близко упавшего снаряда неслись под гору к мосту.
– Валентин, – крикнул Львов, – тебя убьёт там, слышишь!
– Это не имеет значения, – ответил Валентин. Он пошёл было, но вдруг посмотрел на свои руки и сказал: – Трубку потерял.
– Что ты, с ума сошёл, какая теперь трубка! – и Львов, пригибаясь, бросился бежать.
– Нет, трубка должна жить, – проговорил Валентин и крикнул Львову: – Ты её отдашь моему приятелю Митеньке Воейкову, он любит вспоминать прошлое.
И Валентин стал искать трубку в траве.
В ту же самую секунду раздался оглушающий удар, как будто раскололась и ахнула вся земля. Львов почувствовал, как дохнуло на него горячим порывом ветра и отбросило далеко на землю.
Когда он оглянулся в сторону взрыва, то на том месте, где стоял Валентин, ничего не было.
И только солдат-артиллерист нашёл потом трубку, опалённую белым налётом.
– Он нарочно там стоял, – сказал командир. – Что за странный человек!
Войска, перешедшие через реку, закрепились на том берегу, и видно было, как они, вставая с земли, начинали перебегать вперёд, стреляя на бегу, а солдаты в синих шинелях повернули назад и бежали в гору. Наша батарея замолчала.
– Что такое? – крикнул командир.
– Ваше благородие, снарядов больше нет, – ответил бородатый артиллерист.
– Сволочи! Голыми руками заставляют брать!
Преследование австро-германских войск во второй половине октября после ивангородской операции, как сказано, задержалось благодаря разрушенным противником железным дорогам и мостам.
Войска были обессилены.
Но ставка выбрала этот момент для перехода русских армий в общее наступление.
Французское командование в своих интересах толкало русскую ставку на более глубокое вторжение в Германию, в поход на Берлин.
Это отвечало также империалистическим стремлениям царского правительства, которое боялось внутренних осложнений в случае затяжной войны и желало захватить инициативу в свои руки.
Гинденбург же собрал три группы войск широким фронтом от Карпат до Восточной Пруссии, чтобы предупредить это наступление. Причем главный удар он решил нанести Девятой армией Макензена в правый фланг русского наступления.
19 октября началось контрнаступление армии Макензена в составе пяти с половиной корпусов и шести кавалерийских дивизий. Но Макензен двинул в дело свои корпуса, когда остальные части, например, Бреславльский корпус, ещё не заняли назначенных им мест. Этот скороспелый шаг значительно усложнил операцию, так как русские, как немцы на Марне, почувствовали план противника и успели приготовиться. Главная масса германских войск, подойдя к Кутно, встретила вместо одного Пятого сибирского – два с половиной корпуса.
5 ноября верховный главнокомандующий послал командующему северо-западным фронтом Рузскому телеграмму:
«Передайте от моего имени всем командующим армиями и через них остальным начальникам, что я считаю наше стратегическое положение хорошим. Наступил час, когда все до единого должны напрячь свои силы, дабы наш переход в общее наступление увенчался успехом».
Но германцы после сражения у Кутно прорвались между Первой и Второй армиями и хлынули, широкой волной на Стрыков, Брезины и Тушин, обходя правый фланг наших войск и заходя им в тыл.
Ставка предполагала, что немецкие войска, прорвав фронт; окажутся в мешке.
Это было так соблазнительно легко, что общество, всколыхнувшееся было против реакционной политики власти, поколебавшись некоторое время, решило ждать.
В Варшаве было уже заготовлено шестьдесят поездов под пленных. Но дело повернулось иначе: благодаря прорыву связь между командующим фронтом и Второй и Пятой армиями была прервана. Эти армии понесли до семидесяти процентов потерь; попытка наступления Шестого корпуса, на который возлагали большие надежды, не удалась, а Пятый сибирский корпус, понёсший огромные потери, оставшийся без оружия и без снарядов, оказался вовсе негодным к наступлению.
Спешно сформированный ловичский отряд, которому главное командование предназначало почётную роль – затянуть мешок у Брезины – Тушин, где прорвались немцы, – был смят и рассеян, так как Пятый корпус, который должен был подойти к нему на помощь, сам был разбит и обескровлен.
10 ноября начальник штаба верховного главнокомандующего Янушкевич, крайне встревоженный создавшимся положением, по прямому поводу говорил с Рузским:
– Я удивлён. Я предполагал, что наступление отряда привело к успешному результату, предполагал, что части Пятой армии, в частности, Пятый корпус, освободились и могут поддержать Девятнадцатый и Второй сибирский корпуса. Тогда, при условии развязки у Брезины – Тушин, было бы всё сомкнуто.
В результате боёв Двадцать пятый запасный немецкий корпус, Третья гвардейская дивизия и кавалерийский корпус Рихтгофена, окружённые русскими, прорвались на север, отбросив слабую Шестую дивизию, и вновь обратились фронтом против русских.
В средних числах ноября с французского фронта германцы перебросили четыре корпуса подкреплений и постепенно оттеснили русских за Раву и Бзуру.
В числе корпусов, переброшенных с юга на север, был и полк, в котором находился Черняк со своим юным другом Савушкой.
Полк неожиданно в конце октября остановился в польском местечке, где простоял три дня.
Каждый день приходили тревожные вести. Говорили, что под Лодзью неблагополучно, раненых везут из-за Варшавы целыми поездами и что все силы бросают на Лодзь.
Все напряжённо ждали получения приказа о выступлении.
На зелёной площадке местечка, перед низким домом ксёндза, с балясником и сиренью, где поместились офицеры, на столбе был укреплен пулемёт с притоптанной вокруг него землёй. Под вечер донеслось знакомое жужжание, офицеры выбежали из дома и жадно смотрели в небо.
Они видели блестевшие в вышине крылья. Молоденький прапорщик, припав к пулемёту и прищурив глаз, сделал несколько выстрелов.
Слышались нетерпеливые, взволнованные и, наконец, разочарованные восклицания, когда аэроплан, сделав круг-другой над местечком, повернул на запад и скоро скрылся в набегающих на него лёгким туманом облачках.
Ночью полк получил приказ на рассвете выступать.
Офицеры пошли к командиру сверить часы.
По всему местечку были видны суетившиеся фигуры солдат. Одни наскоро из кружки умывались у колодца, другие бежали за забытыми вещами в избы, третьи уже на улице натягивали шинели, застёгивались и спешно строились посередине улицы, покрытой инеем утренника.
Не слышно было разговоров, солдаты или со сна, или от тревожного чувства как бы избегали обращаться друг к другу. Только изредка вырывались сердитые восклицания ещё не отошедших от сна людей:
– Что ты, чёрт, тыкаешься, как слепой! растерялся, – говорил пожилой солдат другому, который искал свою шапку, упавшую и куда-то закатившуюся между ногами солдат.
– Стройся! – молодецки, нараспев прокричал голос одного фельдфебеля, потом другого, подготовлявших части к выходу офицеров.
И когда, застёгивая на ходу шинели, показались офицеры, по всему местечку точно эхо, повторяя один другого, раздалась многоголосая команда:
– Смирр-но!
Лёгкий мороз кусал щёки и уши. Иней на короткой травке у дороги сухо осыпался под ногами. Небо было чисто и ясно.
Около дома командира солдат держал в поводу двух осёдланных лошадей и иногда сердито дёргал за повод одну, которая, отставив переднюю ногу, чесала её зубами.
Первый батальон уже выстроился. Послышалась новая команда: «Смирно!», отданная более громкими и поспешными голосами ротных командиров, как бывает, когда появляется ожидаемое высшее начальство. На крыльце дома показалась рослая фигура командира полка в шинели, туго подтянутой по толстому животу ремнём.
Командир, ещё не сходя со ступенек, обвёл глазами замершие ряды солдат. Потом взглянул себе под ноги, сошёл со ступенек и поздоровался с полком.
В это время из-за дальнего, желтевшего на горизонте леса выглянуло солнце.
Части Первого батальона, заворачивая правым плечом, строились отделениями, и через пять минут батальон выходил из местечка.
Савушка, в шинели, туго стянутой ремнём, шёл стороной дороги рядом со своей ротой. Ему не хотелось ни с кем говорить, чтобы не выдать охватившего его волнения.
Но к нему никто и не обращался. Лица солдат и офицеров были серьёзны, сосредоточенно молчаливы.
Даже Черняк ни разу не обратился к нему, а шёл так же, как и он, впереди, стороной дороги.
А на ночёвках, когда засыпали, Савушке казалось, что он слышит смутный гул и даже отчётливые удары орудий. Он тревожно поднимал голову, напряженно прислушивался. Ничего не было слышно, только храпели лошади.
Но иногда слух действительно ловил неясные гулы, и каждый, не поворачивая головы, искоса поглядывал на своего соседа.
Все напряжённо смотрели вперёд, как будто там должно было начаться что-то особенное. И каждый мысленно отмечал себе черту впереди, за которой должно было н а ч а т ь с я. Но проходили и эту черту, и за ней оказывалось такое же ровное поле с полосами лесов на горизонте.
Один раз на походе Савушка подошёл к Черняку и сказал:
– Вот я всё работал над своим характером, а теперь даже странно об этом, когда, может быть, завтра меня убьют.
– Здоровому человеку нормально не думать о смерти, – сказал Черняк. – Если же ты думаешь о смерти, значит, у тебя не в порядке желудок или тебе нужно полечиться дýшами от преждевременно одряхлевших нервов.
– И полечишься, а всё равно убьют, и от меня, от моей жизни, от всех моих усилий ничего не останется.
Черняк пожал плечами.
– А у тебя? – спросил Савушка.
– Что у меня?
– Ведь у тебя есть чувство тревоги за свою жизнь? За значительность этой жизни? Ответственность перед самим собой.
– Очевидно, у нас с тобой различная природа мышления. У меня, или вернее передо мной, – большая карта, на которой развиваются события, идущие в согласии с моей целью.
– Что?.. События эти в согласии с твоей целью?!
– Ну да, – ответил Черняк, опять пожав плечами. – Мысль без организации ничего не стоит. Всё дело в организованных массах. Мы только должны своевременно перевести их сознание и волю на другие рельсы.
– Не люблю этого слова м а с с ы, – сказал Савушка, поморщившись. – В нём что-то оскорбительное, похожее на стадо.
– Любишь ты или не любишь, они от этого существовать не перестанут. А вот мы с тобой наверное перестанем существовать… у меня просьба к тебе. Я не знаю, кто из нас вернётся о т т у д а, поэтому я дам тебе письмо для одной женщины, моей жены, в котором я написал то, что мне стыдно было бы написать, если бы я остался жив. Ты передашь его только в том случае, если наверное узнаешь, что меня… Понимаешь?
– Хорошо, – сказал Савушка.
Черняк достал из внутреннего кармана запечатанный конверт и передал его Савушке.
Приближался вечер. Полковник ехал на своей рыжей лошади, рассеянно подёргивая поводья, изредка вынимал мундштук в серебряной оправе и, продув его с обратного конца, закуривал толстую папиросу.
Полк в этот день без дневки прошёл сорок вёрст. Солдаты, шедшие в хвосте колонны, расстраивали ряды и, прихрамывая, бежали догонять свою часть. Подпрыгнув на ходу, попадали в ногу и занимали своё место в рядах.
Впереди виднелся лес, в который уходила дорога. Вдруг где-то далеко уже ясно, один за другим, послышались два тяжёлых удара. Солдаты, не убавляя шага, шли.
– Далеко, – сказал кто-то в рядах.
– Наши это или е г о?
– Подойди поближе да спроси.
Савушка чувствовал и страх и какое-то возбуждённое любопытство от этих звуков. Он невольно оглянулся кругом. На горизонте виднелась крыша костёла над деревней. На небе стояли неподвижно лёгкие перистые облачка.
Голова колонны вошла в лес и, перестроившись, растянулась по узкой дороге. Солдатские шаги и голоса сильнее раздавались в звонком лесу. Повозка попала в грязную колдобину и со скрежетом осей выбиралась из неё. Послышался окрик ездового на замявшуюся перед глубокой рытвиной лошадь.
Неожиданно все остановились. Задние надвинулись на передних.
– Что такое? Что там? – послышались со всех сторон тревожные вопросы.
Мимо, от головы батальона к хвосту, где ехал командир, проскакали конные дозоры. Все – солдаты и офицеры, – повернув головы в ту сторону, напряженно ждали, почувствовав, что случилось что-то, что должно было прервать спокойное движение батальона. И только лошади, как бы независимо от охватившего людей волнения, пользуясь остановкой, мотали головами однообразно вверх и вниз или чесали вспотевшие шеи о дышло военной повозки.
Мимо стоявших рядов, стороной дороги спешной рысью проехал вперёд полковник, пригибаясь и отводя руками нависшие над дорогой ветки. Сзади за ним спешил адъютант, лошадь которого припадала на заднюю ногу.
Около покинутой избушки лесника полковник остановился. Покраснев от усилия, тяжело прыгнул с седла на затёкшие, усталые ноги. Солдаты смотрели то на него, то прислушивались к дальним, всё учащающимся ударам. К ним примешивалась чуть слышная мелкая трескотня.
Полковник оглянулся, как бы ища кого-то, подозвал к себе ближайшего прапорщика, который вытянулся перед ним в оттопырившейся сзади новой шинели, неловко приложив руку к козырьку.
Полковник отдал какое-то распоряжение. Прапорщик, повернувшись налево кругом, ещё не отнимая руки от козырька, отошёл и с растерянным видом, отобрав человек сорок солдат, повёл их к светлевшему впереди краю леса.
Савушка с бьющимся сердцем оглянулся на лица солдат и по их выражению увидел, что сейчас н а ч н ё т с я…
Видно было, как посланный вперёд прапорщик не знал, что ему делать, и был смущён тем, что ему первому на глазах у всего полка приходится что-то начинать. И он, очевидно, боялся не столько опасности, сколько этих сотен глаз, устремлённых на него с напряжённым ожиданием.
Минут через пятнадцать посланные вернулись. Прапорщик, опять подняв дрожавшую руку к козырьку и вытянувшись, как только мог, перед полковником, доложил:
– Ваше высокородие, господин полковник, позвольте доложить, что впереди обнаружен противник.
Толстая шея полковника покраснела. Он некоторое время молчал, только глаза его бегали по вытянувшейся перед ним фигуре прапорщика. Потом, покраснев ещё больше, он крикнул:
– Это мы и без вас знаем, г о с п о д и н п р а п о р щ и к. Извольте идти опять и войдите в соприкосновение с противником.
Подтягивавшаяся колонна войск растекалась вдоль опушки. Солдаты, держа снятые ружья в одной руке, другой раздвигали кусты орешника или загораживали локтем лицо от хлеставших веток.
Вдруг на правом фланге колонны, продвинувшейся к самой опушке, произошло движение. Все увидели скакавшего по направлению к лесу всадника. В надвинувшихся сумерках обозначился силуэт военного в непривычной, чуждой русскому глазу форме, с заострённой шапкой, похожей на каску пожарного.
Стоявший впереди офицер с биноклем оглянулся на солдат и, сделав таинственный знак, отошёл в глубину леса за деревья.
Всадник въехал в лес, и сразу несколько человек, выскочив из-за деревьев, окружили его. А один маленький, низкорослый солдат почти повис на удилах шарахнувшейся и храпевшей лошади.
Это был немецкий солдат, возвращавшийся к своим, которые, по-видимому, перед этим занимали лес.
Солдат был рослый, со светло-русыми волосами и белыми ресницами. На щеке была брызга грязи. Немец не столько был напуган, сколько сконфужен своей ошибкой. Он растерянно оглядывался и утирал забрызганную щёку рукавом своей сине-серой шинели.
– Попал, брат? – говорил высокий русский солдат с чёрными фельдфебельскими усами, поощрительно подмигнув пленному.
Тот сконфуженно улыбался, и лица окружавших его солдат тоже вдруг заулыбались, как будто они не ожидали, что немец такой же человек и может улыбаться так же, как и они.
Со всех сторон послышались голоса:
– Глянь, я ему говорю, а он смеётся.
– А ты что думал?..
Подъезжали ещё солдаты и как будто всеми силами старались показать пленному, что они не только ничего не имеют против него, но даже рады показать, как они душевно к нему относятся.
Немец, всё ещё продолжавший смущенно вытирать щёку, вдруг совсем смело и открыто улыбнулся и, достав портсигар, протянул его ближе стоявшим. Руки солдат потянулись к портсигару.
Офицер, отошедший к опушке писать реляцию о пленном, вернувшись, услышал приятельский смех и дружественный разговор, подкрепляемый усиленной жестикуляцией рук.
– Вы что, обалдели, что ли?! – крикнул офицер, поправляя на ходу движением плеч ремень шашки. – Ведь это враг, а вы уж в приятели к нему записались?
Солдаты смущённо замолчали, взглядывая на немца, как бы извиняясь перед ним за невежливость начальства.
Пленного под конвоем одного солдата с ружьём отправили в штаб, и все стали расходиться с видимым сожалением о прерванной беседе.
– Чудно! – сказал кто-то. – Человек и человек…
– На нашего старосту похож, – прибавил другой.
Послышалась команда. Солдаты, путаясь в кустах, стали подаваться налево и, выбегая из леса в сторону деревни, не знали, что делать. А издали навстречу чуть слышно хлопали выстрелы, от которых было совсем не страшно.
Савушка, заткнув полы шинели за пояс, чтобы не наступать на них, когда приходилось нагибаться, бежал впереди своей роты. Шашку он бросил, и в руках у него была непривычно тяжёлая винтовка.
Где-то сзади работала артиллерия. Вдруг черепичная крыша крайнего дома в деревне разорвалась целым фонтаном огня, обломков и искр. Между домов тревожно забегали немецкие солдаты.
Сзади Савушки закричали и стали обгонять его стрелявшие солдаты.
Весь воздух над головой был наполнен возникающими и быстро исчезающими певучими звуками, похожими на звуки тонкого прута, когда им быстро взмахнут над головой.
Впереди Савушки, взмахнув обеими руками и выпустив ружьё, навзничь упал высокий солдат, только что разговаривавший с пленным. Савушка, не чувствуя страха и с одной только мыслью успеть добежать до деревни, обежал его. Упало ещё несколько солдат.
Остальные, остановившись и припав к земле, начинали окапываться. Савушка тоже лёг.
Далеко направо, разливаясь как вода в половодье, бежали и ложились всё новые и новые люди. (По-видимому, подошло значительное подкрепление.)
В одной стороне начиналась, всё нарастая, волна человеческих криков, перекатывалась на другую и, ширясь, росла. Савушка до начала сражения чувствовал себя неловко при мысли о том, что вот его и солдат пригнали как стадо баранов и они должны будут по команде бежать, кричать, стрелять. Теперь же он лежал на земле, выкрикивая слова команды, перебегал, стрелял, лихорадочно отодвигая и задвигая затвор. Его охватывала дикая злоба, и хотелось скорее добежать до деревни и переколотить тех, кто стрелял оттуда в него.
Он не замечал времени. Небо уже начинало бледнеть. Выстрелы со стороны деревни вдруг прекратились и только, ещё более учащаясь, доносились издалека справа, и оттуда же слышалась удаляющаяся волна криков.
Солдаты уже вбегали в деревню. В пасмурном свете утра догорал пожар, застеливший всю улицу белым дымом. Посредине улицы и в свежевыкопанной канаве окопа валялись люди в серо-синих шинелях. Один, как будто спрятавшись, сидел за наваленными брёвнами, около него на траве валялось ружьё. Когда его тронули, солдат медленно повалился боком на траву. Глаза его были открыты, а под глазом виднелась маленькая, почти бескровная дырка.
Солдаты сначала робко, потом смелее начали нырять в избы. Один показался из сенец, что-то неся в полé шинели и жуя на ходу.
– Где нашёл? – послышались вопросы подходивших солдат.
– Вот там, в подвале.
– Это что же, грабёж?.. – крикнул возмущенно Савушка. – Брось сейчас же!
Солдат испуганно опустил руки, и из полы шинели покатились на землю антоновские яблоки.
– А что ж нам с голоду, что ли, подыхать? – сказал угрюмо чёрный солдат: – Где кухни-то? Их теперь с собаками не сыщешь. Что ж мы работаем, работаем, а жрать ничего не моги? – говорил он, как рабочий на покосе, окончивший свою полосу и вместо обеда получивший выговор от хозяина.
Савушка, покраснев, отошёл.
Около крайней избы стоял полковник с обвисшими после бессонной ночи щеками и кричал на офицера, стоявшего перед ним с рукой у козырька:
– Где люди? Извольте собрать людей! Это не войско, а кабак!
Офицеры бросились по избам искать солдат. Но те только делали вид, что слушаются, и, повернув за какой-нибудь угол, опять исчезали. И у всех был виноватый вид и прячущиеся глаза. Казалось, что их влекла неодолимая сила в эти оставленные жилища, где можно достать даром какую-нибудь вещь.
Савушка вдруг с тревогой вспомнил о Черняке. Разыскивая его, он заглянул в избу и увидел лежащих на полу трёх, очевидно, тяжелораненых немцев. У одного из-под накинутой на него шинели натекла лужа чёрной крови на полу. Он с усилием приоткрыл свои белёсые ресницы и едва слышно прошептал:
– Тринкен…
Савушка оглянулся и зачерпнул кружку воды из стоящего на табуретке ведра.
Раненый слабо и жадно пил, потом поднял глаза на своего врага и, взяв его руку своими влажными, горячими руками, поцеловал её, прежде чем Савушка успел её отдёрнуть.
Черняк со своей ротой был направлен по опушке леса в обход деревни. Рота столкнулась с какими-то другими частями. Слышались только крики, беспорядочные выстрелы, и не слышно было собственного голоса.
Наконец солдаты ворвались в оставленную деревню. Посредине деревни раздался оглушающий, страшный удар, треск, крики. От места удара в разных направлениях бежали с испуганными, бледными лицами солдаты. Они прятались за углы, за ворота, сбиваясь, как овцы, вместе.
– Не собираться в кучи! Разойдись! – кричал на них бледный офицер, с глазом, завязанным белым платком.
За домом с палисадником спешно устанавливали орудие. Через минуту оно дёрнулось назад, оглушив близко стоявших солдат.
Как бы в ответ ему, посередине деревенской улицы взвились со свистом пыль, щепки, и, вместе с оглушающим резким ударом, что-то засвистело по всем направлениям.
Солдаты с выражением дикого, животного ужаса бросались за постройки, прижимаясь к земле, и только некоторые из-за углов, припав на одно колено, стреляли в том направлении, откуда каждую минуту, разрезая со свистом воздух, проносился снаряд и вздымал кверху пыль, кирпичи и щепки.
По разрозненным кучкам солдат пробежала волна растерянности. Батарея перестала работать и замолкла.
– Снарядов нет!.. – крикнул кто-то в общем грохоте выстрелов и человеческих стонов, и эти слова услышали все.
– Отходить… отходить! – послышались крики.
По полю с той стороны, откуда летели снаряды, показались отступающие солдаты. И как только засевшие в деревне увидели их, побросали ружья и, спотыкаясь, бросились через плетни и огородные грядки.
– Остановитесь! Остановитесь! Спокойствие! – кричал Черняк, но, увлекаемый общим потоком, побежал вместе со всеми.
– Сила страшенная прёт! Крышка теперь всем! – крикнул на бегу солдат, перегонявший Черняка, но сейчас же свалился с подвернувшейся ногой и остался неподвижен.
Черняк перепрыгнул через него. Он помнил, как бежал через поле, как ему мешал смотреть, налипая на глаза, крупный первый снег, как вокруг него падали люди и взвивались столбы земли. Вдруг его ослепил яркий огонь. Звука разрыва снаряда он не слышал. У него подогнулись ноги, как будто он неожиданно провалился в яму. Схватившись за бок, он упал и, теряя сознание, произнёс вслух слова, тронувшие его жалостью к самому себе:
–Теперь ты свободна…
Он очнулся от ощущения холода и с усилием открыл один глаз. Вверху было ровное серое зимнее небо, а кругом поле с только что выпавшим, молодым снегом.
Отовсюду слышались человеческие стоны – тягучие, безнадёжные.
Черняк открыл другой глаз и сделал усилие повернуть голову. На широком пространстве снежного поля, которое упиралось в сосновый лес, виднелись продолговатые кучки снега, как бывает, когда вывозят в поле под зиму навоз и его покрывает пухлым слоем выпавший за ночь первый молодой снег.
Одна из этих кучек, налево, шагах в пяти от Черняка, вдруг зашевелилась, и с неё мягкими пластами начал спадать снег. Черняк, скосив глаза, посмотрел себе на грудь, – и он был так же в длину тела покрыт толстым снегом.
Человек уже поднялся и стал на колени. Шинель с разрезом назади завернулась ему на голову и перевешивала его. Он оставался неподвижным несколько времени в этом положении.
Черняк с каким-то странным вниманием смотрел на натянувшиеся сзади штаны этого человека и подмётки сапог с гвоздями, обращённые к нему, и ждал следующего его усилия. Тот некоторое время отдыхал, потом опять начал делать усилия поднять голову и освободиться от перевешивавшей шинели.
У Черняка было такое чувство тупого равнодушия, какое бывает, когда человек после тяжёлой болезни с беспамятством приходит в себя. Лёжа в постели, он безразличным, ко всему равнодушным взглядом смотрит на окружающие предметы и на наклонившиеся над ним лица родных. Только на голове чувствовался ледяной холод и в боку была тянущая боль.
Слева опять послышался стон, и Черняк увидел, как стоявший на коленях головой к земле человек медленно завалился на левый бок. Теперь Черняку была видна его спина с полоской бледно-жёлтой кожи между завернувшейся гимнастёркой и штанами.
Стон, уже непрерывный, надоедливый, мучил Черняка, он старался как-нибудь избавиться от него. Но всё, что он мог сделать, – это повернуть голову в другую сторону. И там перед его глазами было такое же ровное снежное поле и разбросанные по этому полю фигуры людей. Некоторые из них ворочались, ползали на четвереньках и опять падали. А в разных местах возвышались белые неподвижные кучки снега.
Его внимание почему-то привлекала мёртвая неподвижность этих кучек. Почти рядом с ним из снега торчала бледно-жёлтая рука, сжатая в кулак. На кулаке была шапочка нерастаявшего снега.
Черняку послышались голоса, которые странно выделялись из сплошных стонов. Ему хотелось только закрыть глаза и заснуть. Но мешали холод в голове и тупая тянущая боль в боку.
Он сделал усилие пошевелить правой рукой, и с рукава шинели свалились мягкие пласты снега.
– Живой ещё… – сказал чей-то голос.
Мягкие серые облака застелили глаза Черняка, и он потерял сознание.
В редком сосновом лесу был перевязочный пункт, состоявший из брошенной лесной конторы и старого сарая, в котором прежде складывалось сено с лесных полян.
Ещё с вечера западный край неба стал вспыхивать отдалёнными зарницами и доносилось тяжкое громыхание.
К ночи солдаты и санитары выбегали на опушку. Иногда ветром доносилась частая трескотня, и возбуждённому слуху казалось, что он улавливает какие-то крики или сплошной рёв голосов. Потом пошёл крупный снег, садившийся на рукава и ресницы. Поле побелело и подёрнулось туманом.
А наутро по снежной равнине белого поля, – где, может быть, ещё прошлой зимой выходил охотник с ружьём за спиной и рогом за поясом на первую порошу за зайцами, – на этом поле показались вереницей повозки и ниточки гуськом и в одиночку бредущих людей. Некоторые останавливались, ложились или падали.
И скоро на всём протяжении дороги виднелись лежавшие на снегу чернеющие кучки.
Раненые, подходя, всё больше и больше заполняли пространство под соснами между конторой и сараем, с бледными, землистыми лицами, с окровавленными и перевязанными марлей головами. Сквозь марлю выступали густо красневшие пятна крови с бледно-розовыми краями.
Одни стояли, другие сидели на пнях. Третьих санитары выгружали из саней и двуколок. Прибывали всё новые и с тоской оглядывали раньше прибывших, как изнемогающий от боли пациент оглядывает переполненную приёмную врача.
Санитары то уносили раненых на носилках в ворота сарая, то возвращались с пустыми носилками, на ходу вытирая мягким снегом руки, запачканные кровью.
Тут же стояли пленные немцы, с которыми заговаривали солдаты.
И когда немцы понимали и радостно кивали головой, на лицах слушателей появлялись умилённые, довольные улыбки.
Из сарая нёсся сплошной вой, уханье и иногда нечеловеческий захлёбывающийся рёв. Доктора в белых халатах, испачканных на животе кровью, с засученными до локтей рукавами, что-то делали на столах, где лежали голые люди.
– Не ори, – говорил чёрный горбоносый врач с измученным лицом и красными от бессонных ночей глазами. Он стоял перед лежавшим на спине тощим солдатом и что-то резал ножницами у него в развороченном животе. – Сейчас, сейчас, авось не умрёшь, – приговаривал он, делая торопливые движения и отбрасывая какие-то красные лохмотья.
Солдат глядел вверх над собой помутневшими глазами, у него тряслась нижняя челюсть и билась левая нога, которую держал, надавив обеими руками, санитар в синем фартуке.
Раненый опять закричал.
– Вот сейчас брошу, и будешь ходить с распоротым животом бабам на смех, хорошо это разве? Вот и всё дело, – заключил доктор, бросив последний кровавый кусок.
Санитары часто выносили тазы крови с ватой и какими-то кусками, выплёскивали их на снег, отойдя за угол сарая, а потом с тазом в руках останавливались и, видимо, желая дать себе хоть минутный отдых, смотрели на пленных и слушали разговор солдат с ними. Так кухарки выносят с заднего кухонного крыльца выплеснуть помои и останавливаются послушать разговор соседок на дворе.
А на соснах сидели слетевшиеся вороны и, опускаясь с ветки на ветку всё ниже, смотрели вниз на выплеснутые в снег кровавые куски.
Тут же, у опушки, солдаты, скинувши шинели и шапки, рыли длинную могилу, выкидывая на снег комки талой земли. Около них собралась кучка легкораненых и говорила, глядя машинально на работающие лопаты.
– Кончено дело, – говорил солдат с завязанной рукой. – Снарядов у него тыщи, прямо заливает, а у нас голые руки. Только начнём его переть, хвать – и нету больше. А ежели бы снаряды, ох, и расчесали бы, накажи бог!
– Вот нашим командирам пушки зарядить, это было бы дело, – отозвался солдат с завязанным марлей глазом. – А уж придёт время – зарядим, – прибавил он, потрагивая промокшую от крови марлю на глазу, и, с досадой оглянувшись на лазарет, откуда, ни на минуту не прекращаясь, неслись вопли, проговорил:
– У, черти! Ну чего они воют? Прямо жуть нагнали, по ночам спать нельзя стало.
– А вот ещё подваливают, – сказал другой солдат в измятой шинели, указав на вереницу подъехавших саней и двуколок, в которых лежали бледные, окровавленные люди. – Сваливали бы уж прямо сюда, – обратился иронически он к привёзшему санитару и, кивнув на могилу, подмигнул. При этом машинально взглянул под одну телегу и, отвернувшись, сплюнул: сквозь подстеленную солому и доски телеги на снег в нескольких местах капала длинными, тягучими, как сироп, каплями кровь, стекавшая из-под людей, лежавших кучей в телеге.
– Иной раз глядишь – ничего, а то так замутит, что того и гляди сблюёшь, – сказал он, утирая рукавом шинели рот.
– Да, небось, в чужую-то землю никому ложиться не хочется, – задумчиво глядя в могилу, проговорил солдат в шапке, у которого шинель была надета внакидку на одно плечо, и под ней виднелась, точно спелёнутый ребенок, забинтованная рука.
Он, сидя на пне у самой могилы, нагнулся и взял в руку комочек земли.
– Земля-то не так чтобы очень, – сказал он, растерев комочек в руке.
– Одно слово – неважная земля, – ответил рывший могилу солдат с приставшими ко лбу потными волосами. Он воткнул лопату в землю и сказал: – Дальше глинка пойдёт, а сверху – не разобрать что.
– Её бы раньше пойтить покопать, а тогда бы уж и воевать, – отозвался солдат в измятой шинели. – А то завоюем, а её бабам показать стыдно будет. Что ты уж больно глубоко роешь-то? У нас на Висле бывало так роют, что когда в темноте идёшь, так об руки, об ноги спотыкаешься: торчат из могилы в разные стороны.
– Для других постараюсь, может, за это меня отблагодарят – тоже когда-нибудь поглубже зароют.
Откуда-то появился солдат с вышибленными, очевидно, прикладом, зубами. У него был окровавленный рот и странно чернела дыра на месте выбитых зубов, когда он говорил.
Солдат с весёлой улыбкой ходил между ранеными, как на ярмарке, и быстро-быстро говорил, всё время блаженно улыбаясь и с хитрым видом прикрывая что-то у себя на груди.
– Что прячешь-то, Георгия, что ли, получил? – спросил один из раненых.
Солдат хитро захихикал и, как бы по секрету от других, наклонился к уху спросившего и быстро сказал:
– Георгия царской степени!..
Потом отступил на шаг, посмотрел и, уходя, опять хитро захихикал. На лицах солдат появились неуверенные улыбки; они переглядывались, не зная, позволительно ли в таком случае смеяться.
– Во вчерашней атаке, знать, тронулся. То-то жена обрадуется такому Георгию…
– Теперь страсть сколько таких. Этому хоть весело, а вон там под сосной сидит, тот так свихнулся, что жуть берёт: зубами на людей щёлкает, а сам дрожит весь и никого к себе не подпускает. Вот с таким пойди поживи.
Черняк лежал на той самой телеге, с которой капала кровь. Он лежал с открытыми глазами и видел перед собой сосны и чистый белый снег на крыше. В голове не было никаких мыслей. Он совсем не слышал стонов и криков, доносившихся из сарая. У него было только ощущение тишины. Но вдруг в это ощущение ворвалось что-то неприятное: низко над собой на ветке сосны он увидел ворону. Она, моргая белой плёнкой своих круглых глаз, смотрела на него, наклонив набок голову. Черняк зажмурился, чтобы не видеть этого неприятного, точно в кошмаре, круглого птичьего глаза. Но едва он закрыл глаза, как в ушах загрохотали выстрелы, послышались крики умирающих. Он с испугом открыл глаза и опять встретился с пристальным взглядом вороны.
Когда его принесли в сарай и отодрали присохшую на боку шинель, подошедший с окровавленным халатом врач поджал губы и, покачав головой, тихо сказал:
– Этого можно бы и не трогать…
Черняк потерял сознание.
Когда он очнулся, он с удивлением увидел перед собой белую стену, окно в сад и ряд кроватей с лежавшими на них людьми. Над ним склонилась девушка в белой косынке и сказала:
– Ну вот, слава богу. Вы три дня были без сознания.
Черняк слышал её голос как будто издалека, как будто в тумане, но нежный и ласковый звук этого голоса проник ему до сердца, и он с чувством какого-то успокоения закрыл опять глаза.
– Ирина Николаевна, что там? – спросил обходивший палату врач в белом халате.
– Он пришёл в себя.
Врач на это только безнадёжно махнул рукой и даже не подошёл к постели.
Ирина приехала к Глебу на фронт в качестве сестры в конце октября, когда все дороги, все лазареты были завалены раненными под Лодзью.
Глеб, получив телеграмму, выехал её встречать один, без кучера.
Лазарет, в котором она должна была работать, расположился в покинутой польской усадьбе, а Глеб жил в конце местечка и занимал половину дома ксёндза.
Сам ксёндз жил в другой половине, отличавшейся педантичной чистотой в комнатах, с гравюрами Сикстинской мадонны, портретами Мицкевича и с большой фисгармонией.
Над фисгармонией висело большое чёрное распятие на стене. По вечерам ксёндз в длинной чёрной сутане с мелкими пуговичками сверху донизу, с бритым худощавым лицом и седыми волосами, выбивавшимися из-под маленькой шапочки, садился и играл до темноты.
Квартира Глеба состояла из двух комнат со старинным кожаным диваном, с круглым столом перед ним и коврами на полу и на стене.
Глеб в чёрном овчинном полушубке и в меховой шапке выехал в двухместном шарабане встретить Ирину. Он подъехал к станции как раз в тот момент, когда подходил поезд, бросился на платформу и прежде всего увидел показавшуюся ему незнакомой девушку в чёрной повязке сестры милосердия и в дорожной поддёвочке из серого солдатского сукна.
Она в шуме и грохоте поезда мелькнула мимо него, и вдруг Глеб увидел, что девушка подняла руку и замахала ему.
Глеб побежал за вагоном. Он узнал Ирину, её взволнованные нетерпением глаза, смотревшие на него из-под чёрного покрывала, концы которого закидывало ей на голову и трепало ветром.
В ней всё было ново для Глеба, начиная с этой поддёвочки, сделанной для фронта, кончая открыто радостным блеском глаз и нетерпеливым порывом к нему.
Был момент какой-то остроты от сознания необычности и волнующей преступности в их встрече. Ирина торопливо оглянулась на офицера, стоявшего за ней в проходе, покраснев, что-то ответила ему и быстро спустилась с площадки прямо Глебу на руки, как своя.
– Неужели это в конце концов оказалось возможным! – говорил Глеб, всеми силами стараясь не упустить ощущения необыкновенности их встречи.
И когда они под вечер выехали в поле, уже смеркалось и падал редкий снежок на кожаный фартук шарабана.
– Самое замечательное то, что всё это необыкновенно! Здесь свои законы и такая свобода, какой мы не знали ещё. Правда, я переменился? – спросил Глеб, возбуждённо оглядываясь на сидевшую рядом с ним девушку. – Я ожил здесь!
Ирина нагнулась вперёд, чтобы заглянуть в лицо Глеба, и сказала:
– Правда, вы совсем другой. У вас теперь нет в лице той прозрачной бледности, той неврастеничности, а в глазах той тоски, какая была прежде.
– Говори мне «ты», – сказал Глеб, посмотрев Ирине в глаза. – Здесь в с ё п о з в о л е н о.
– Хорошо, – сказала, покраснев, Ирина и, зардевшись ещё больше, прибавила: – Ты видел того офицера, который ехал со мной и стоял сзади меня на площадке?
– Да. Ну?
– Знаешь, что он спросил у меня?
– Что?
Ирина несколько времени смотрела на Глеба молча.
– Нет, не могу. Мне стыдно, – проговорила она наконец.
– Ну, скажи же, в чём дело? – говорил Глеб с преувеличенным оживлением и в то же время боясь, что это окажется менее интересно для него, чем ей представляется.
– Он спросил меня: «Это ваш муж?» И я, сама не знаю почему, сказала, что муж.
Глеб как-то насильственно улыбнулся.
– Как странно, – сказал Глеб, чтобы не молчать, – для тебя форма всё ещё имеет значение, а з д е с ь уже кажется дикой всякая форма.
– Нет, это неправда, – возразила Ирина, – когда я п о ч у в с т в у ю, для меня уже ничто не имеет значения.
– Валентин когда-то говорил, что смерть делает иной масштаб для оценки вещей. И здесь, рядом со смертью, я вылечился от всех своих болезней. Как мне смешны теперь все те «высшие» вопросы: бог, бессмертие, смысл жизни. Здесь главный закон – смерть и борьба с ней, – сказал Глеб. – А, чёрт! Поворот пропустил. Что за глупая лошадь!
Он повернул лошадь назад и, выехав на дорогу, продолжал:
– Ты понимаешь, здесь всё ново, здесь жизнь начинаешь сначала. И разве наша близость с тобой обычна? А она возможна оказалась только здесь.
Глеб говорил это, а в глубине его сознания шевелилась тревожная мысль о том, что всё вышло слишком просто и доступно.
Ирина в порыве искреннего чувства, без всякой ожидаемой борьбы, прильнула к нему, как своя. И Глеб вдруг с испугом почувствовал, что вся напряжённость взволнованного счастья, какая у него была в ожидании встречи, теперь разрядилась и грозила погаснуть совсем.
Он привёз Ирину к себе, и, когда они разделись, он, в ожидании самовара, стал показывать ей свою квартиру, причём преувеличенно оживлённо говорил и суетился, боясь всякого молчания.
Об Анне они, по молчаливому уговору, не упоминали ни одним словом.
Ирина начала работать в лазарете.
Она только тут узнала размеры своих сил: не отходя ни на минуту, подавала она бинты, делала перевязки, обмывала раны, и у неё, вместе с ужасом перед безмерностью человеческих страданий, вырастало возмущение и ненависть к тем, кто смотрит на войну как на что-то законное и даже нормальное.
Но ещё более она ненавидела тех, кто от войны получал только выгоду. Ежедневно приезжали какие-то уполномоченные, ревизоры всяких рангов, катавшиеся по фронту и чувствовавшие себя начальством, которому по положению присвоен почёт и подобострастное уважение с отданием чести. То, что её привлекало в Глебе в первый момент их встречи, здесь совсем исчезло. Тогда она смотрела на него, как на человека, мысль которого далека от земли с её слишком реальными и низменными интересами. Он ей казался одним из тех благородных мечтателей, которые мучаются поисками смысла жизни и терзаются человеческими страданиями.
А теперь Глеб с удовольствием говорил, что его нервы закалились и он равнодушно смотрит на страдания изуродованных людей.
Он вошёл во вкус организационной работы, окреп и возмужал.
Глеб судил теперь о людях не со стороны внутренней их ценности, а со стороны их пригодности к выполнению военных целей. У него было теперь только количественное отношение к людям. Он считал их группами, партиями, полками, ротами.
Он говорил иногда Ирине:
– Если бы наше дрянное правительство не мешало общественным организациям, не было бы ни позорного лодзинского разгрома, ни отсутствия снарядов. Буржуазия не допустила бы этого. Она энергична и сильна… и т. п.
Ирина, не желая спорить, не возражала, но внутренне чувствовала в этом какую-то неправду.
После лодзинского разгрома Рузский потребовал отвода всех армий, и они, потеряв триста тысяч человек, отошли назад к Висле. Продолжать сражения было невозможно. Наступательные действия постепенно прекратились, и обе стороны начали закапываться в землю для ведения позиционной войны.
Отступление русских армий вызвало негодование всего либерального русского общества.
Выяснилась жуткая картина отсутствия снарядов, ружей, обуви. На Карпатах солдаты сражались босиком в снегу.
И тут же рядом обнаружилось наглое казнокрадство и всеобщее воровство, начиная от всякой мелкоты, кончая высокопоставленными лицами, вроде великого князя Сергея Михайловича, который брал взятки или сам, или за его спиной – его любовница, известная балерина Кшесинская.
При этом власть оставалась верна себе. Ничего из обещанного ею сделано не было. Так же продолжались аресты, высылки рабочих, оштрафования газет. Манифест к полякам оказался пустым словом, о Финляндии и евреях по-прежнему не говорилось ни звука.
Либералы, обращаясь к правительству, говорили:
– Вы добились того, что сначала потеряли наше доверие, а теперь недоверие уже перешло в негодование, которое мы едва сдерживаем.
– Что делать? – спрашивали друг друга либеральные вожди.
– Путь один – протестовать!
И хотя конкретных форм протеста не указывалось, всё-таки все они согласились на том, что единственный выход из положения – это испытанный способ воздействия на власть: протест.
– Только протестовать так, чтобы упрёки не были направлены против венценосца, а исключительно против правительства или даже против одного Горемыкина, – торопливо добавлял кто-нибудь.
– Что же об этом говорить! Это ясно.
– И опять-таки так, чтобы народ не узнал, иначе улица поднимется.
– Тоже ясно.
– А императору открыть глаза.
– В первую очередь. Выбрать депутацию и опять-таки написать адрес. Теперь повод к этому есть достаточный.
– А если не примет депутацию? – спрашивал кто-нибудь.
– Они на это не решатся пойти. Это значит – бросить обществу вызов.
– А если пойдут?
Говоривший не знал, что ответить на это, и только разводил руками, как это делают, когда говорят, что против судьбы не пойдёшь.
– А если будем протестовать, то где?
– В Думе, конечно. Слово – оружие Думы.
– Да ведь она закрыта.
– Ну, когда откроют.
Но более нетерпеливое большинство, уже не дожидаясь открытия Думы, в беседах между собой не сдерживало негодования и давало полную волю своим чувствам.
Мало того, когда к либеральным вождям обращались знакомые или общественные деятели и спрашивали, какие меры они думают принять, те отвечали, что меры уже приняты: они протестуют. Хотя ещё не официально, но не скрывают это ни от кого. Пусть знают об этом те, кому это знать надлежит!
– Дело не в том, чтобы непременно в Думе выразить протест, важно ч е с т н о сказать то, что мы чувствуем.
– Что наделали с обществом! Какой был порыв!
Иногда даже обращались к власти и говорили:
– Посмотрите, что вы сделали легкомысленным отношением к обществу: люди на всё махнули рукой и в припадке пессимизма твердят о полном поражении. В самом деле, раз мы не в состоянии победить Германию, значит, отпадает самая великая цель, идея войны – освобождение Европы. Если же великая идея отпала, то пропал стимул для самоотверженной работы, потому что никакая маленькая цель не может нам дать этого стимула. Вот что вы наделали!
Впрочем, вожди заявляли при этом, что, конечно, у них есть достаточно государственной мудрости, чтобы не выступать против власти, хотя она сама толкает на выступление. Но мы не можем отвечать за вождей партий, которые уже сейчас начинают волновать рабочих. Их политическая обособленность и принципиальное отчуждение от других классов общества ведут к опасным последствиям. Их нужно привлекать к общей работе, а не дразнить арестами и ссылками.
Не теряли веры в дело войны только промышленники и торговцы, которые получили громадные барыши, создавая умышленные затруднения с товарами, припрятывая их, потом выпуская по повышенной цене.
Но это была беспринципная мелюзга, которая на призыв интеллигенции быть всем Миниными набросилась, как саранча, на все хозяйственные сферы страны. Они за взятки поставляли в армию негодное мясо, перехватывали вагоны и знали только одно – деньги и деньги.
Крупные же промышленники заглядывали в будущее и готовили себе там после победоносной войны почётное место: влиять на управление страной и дать возможность свободного развития отечественному капиталу.
Они рассуждали так: если война продлится (а нужно прилагать все силы к тому, чтобы создавать общественное мнение к доведению её до победы), то при таком ведении дела рано или поздно правительство вынуждено будет обратиться за помощью ко всем живым силам страны. И тогда можно будет от него кое-что п о т р е б о в а т ь… Именно потребовать, а не просить, не убеждать, как сейчас. И в первую голову, конечно, потребовать ликвидировать немецкий капитал в России. А то с внешним немцем боремся, а внутренний сидит себе, как ни в чём не бывало.
Пробудившееся национальное самосознание в купеческой и промышленной среде заставило русских купцов гордо поднять голову и дружно призвать своих соотечественников не покупать немецких товаров. Они обещали дать те же товары, даже за более дешёвую цену, так как им «важны не деньги, а принцип первенства отечественной торговли и промышленности, находившейся до сих пор в рабстве у Германии».
Большой торговый дом Соловьёвых в Москве в декабре 1914 года первый открыл кампанию агитации, поместив в газетах объявление о том, что они с чувством глубокого удовлетворения заканчивают год по довоенным ценам и призывают русское общество бойкотировать немецкие товары.
Ликвидировав же немецкий капитал, нужно продолжать добиваться разрешения правительства переоборудовать частные заводы для военных надобностей и для помощи родине военным снаряжением. (Крупп в Германии нажил на этом сотни миллионов.)
Но власть оставалась глуха и к протестам интеллигентов и к предложениям промышленников.
– Тем лучше, – говорили промышленники. – Они сами убедятся в преступности своей политики.
– Мы предлагали все свои силы. Они их отвергли, значит, мы не отвечаем за последствия. Ведь о н и нас поставили в такое положение. Нам остается только умыть руки.
Власть молчала. И вожди, разводя руками, говорили:
– Эти люди слепы, и когда-нибудь они придут к гибели. Ведь мы же протестуем, мы уже недвусмысленно выражаем негодование, а им хоть бы что! При этом какая недобросовестность – пользоваться тем, что мы связаны по рукам и ногам честным словом и не можем выступить против них до самого конца войны. Ну что же, повторяем, что мы слагаем с себя ответственность.
Общество – чуткий барометр, который с величайшей точностью отражает всякое изменение в направлении высшей политики.
Когда политическим лозунгом было освобождение Европы от грубой силы германского империализма, тогда вся общественность была пропитана патриотическими настроениями.
После поражения под Лодзью энтузиастов, шедших на помощь фронту, становилось всё меньше и меньше. Подъём, с каким в начале войны собирались для солдат и раненых всякие подарки – махорка и образки с евангелиями, – этот подъём остыл почти совсем. Тем более что, когда выяснилось отсутствие снарядов, стало как-то неудобно приезжать с конфетками и образками на безоружный фронт, где люди по целым неделям гнили в окопах и их посылали на верную смерть. Неудобно было являться туда в роли добрых помещиков, привозящих рабочим гостинцев на сенокос.
Но чем меньше становилось энтузиазма, тем больше появлялось потребности веселья.
Этому способствовала и внешняя обстановка: никогда ещё не было столько лёгких и шальных денег, как в эту зиму. Деньги эти явились в результате помощи, оказываемой родине, и наживались с невероятной лёгкостью. Никогда ещё не устраивалось столько всяких вечеров, лотерей, благотворительных балов. И хотя танцевали и веселились под флагом помощи страдальцам на фронте, но на самом деле страдальцы уже надоели, и о них не думали совсем.
Интерес к ним резко и как-то вдруг упал. Прежде приезд раненого офицера был событием. Все добивались попасть в тот дом, куда он приехал, и жаждали увидеть душу, «соприкоснувшуюся с тайной страдания и смерти». Но то ли души, соприкоснувшиеся с тайной страдания и смерти, не могли рассказать ничего замечательного, то ли всё это успело порядочно надоесть, – только всё меньше и меньше стало проявляться интереса к героям. Притом этих героев уже до отказа было напихано во все лазареты, да ещё в трамваях приходилось уступать им место. Они уже начинали казаться просто скучными и смешными со своим преувеличенным мнением о своём героизме. А рассказывали они все на редкость плоско и неинтересно. От них ничего нельзя было добиться, кроме скудного описания их переживаний, где постоянно повторялось: «Затрещали пулемёты, начался ураганный огонь, мы отступили и окопались». Вот и всё.
Их уже слушали только из вежливости, чтобы не обидеть, и, воспользовавшись малейшей остановкой в рассказе, отходили от них и переводили разговор на другое.
И герои с обидой чувствовали, что им нечем заинтересовать и поразить дубовые сердца тыловых слушателей. То, что они переживали, как последний ужас или как наивысший восторг, здесь звучало слабо и неубедительно.
В тылу люди жили не войной, а теми результатами, какие давала война.
Промышленники и купцы, увлечённые горячкой новых дел, заказов и поставок, никогда ещё не прокучивали столько шальных денег на цыган, как в эту зиму.
Запрещение спиртных напитков только вносило большую остроту, так как приходилось доставать их всякими забавными способами и коньяк с шампанским пить из толстых, пузатых чайников. А раннее закрытие ресторанов привело к счастливой мысли пользоваться частными квартирами знакомых и, в особенности, незнакомых, так многие дамы, за войну переменившие взгляды на жизнь, сдавали свои квартиры для этой цели и для придания большего интереса пирушке приглашали своих молодых подруг.
При таких обстоятельствах, конечно, ни в одном ресторане нельзя было провести с таким захватывающим интересом время, как здесь. Тем более что люди были незнакомые, и стеснения с обеих сторон почти не ощущалось.
Веселье усиливалось тем обстоятельством, что никто не жалел денег.
Купцы их не жалели, потому что большинство из них получало такие прибыли, какие им и не снились прежде.
Офицеры не жалели их, когда попадали в столицу в кратковременный отпуск, потому что жаль было пропустить случай повеселиться, может быть, в последний раз.
Никогда ещё высший круг общества, танцевавший в пользу страдальцев, не переживал такого возбуждающего времени.
Сила этикета ослабла, и стало возможно более широко пользоваться жизнью.
Всевозможные балы, концерты и костюмированные вечера с артистами давали высшим классам возможность более свободного слияния с толпой полусвета, которая ещё недавно презиралась. И хотя она презиралась и теперь, но растворяться в ней, скрываясь от недреманного ока света, было возбуждающе интересно.
Ольга Петровна, которую Митенька Воейков видел один раз в театре, действительно была в Петербурге. Она приехала из Москвы вместе с Унковскими. На этом особенно настаивала Рита, жена Унковского, её подруга, так как тайно надеялась, что Ольга Петровна отвлечёт мужа от опасной женщины, с которой он сошёлся в Москве.
Высший круг общества, в котором Ольга Петровна очутилась благодаря Унковским, блестящие вечера вызвали в этой женщине острую жажду играть здесь видную роль.
Но на пути к этому стояло одно серьёзное препятствие: муж Ольги Петровны, Павел Иванович, не мог высылать ей больше трёхсот рублей в месяц. Этих денег, конечно, не могло хватить для того, чтобы прилично одеваться женщине, желающей иметь успех в обществе. А главное, в такое время, когда деньги вокруг неё лились рекой.
Ольга Петровна хорошо знала, что быть бедной в глазах мужчины из общества – это самый большой порок для женщины.
Она также вполне учла щекотливость своего положения небогатой помещицы, за которой ухаживает богатый и блестящий человек, хотя бы и муж её близкой подруги.
После того как тяготение молодого сановника к ней определилось совершенно ясно, Ольга Петровна дала ему понять, что его жена – её лучшая подруга. И во имя этой дружбы она будет держать себя с ним так, чтобы не чувствовать на своей совести никакого пятна.
Это она сказала ему, когда они ехали в Петербург и генерал Унковский, стоя с ней в коридоре международного вагона, хотел было взять её руку, но при этом осторожно оглянулся на дверь купе, в котором была его жена Рита.
– Я люблю Риту, – сказала Ольга Петровна резко, – и хочу, чтобы между нами не было таких отношений, которых бы мы не могли себе позволить при ней.
– Вы говорите не то, что чувствуете… – и он осторожно взял её руку.
Ольга Петровна на секунду оставила свою руку в его руке. Потом, взглянув на него, быстро вырвала руку и ушла в своё купе.
По приезде в Петербург она ни одной минуты не оставалась один на один в квартире с мужем своей подруги.
Если же Ольге Петровне приходилось ездить с ним в город и покупать что-нибудь, она доходила до мелочной щепетильности, не разрешая ему ни под каким видом платить за себя.
Один раз в магазине Унковский попробовал достать бумажник. Ольга Петровна с холодным недоумением посмотрела на него и сказала:
– Я не думала, что моё согласие поехать к вам даст вам повод к такой близости отношений, какой мне не хотелось бы…
У молодого сановника сами собой опустились руки, как при позорной бестактности, на которую ему указали, раз он сам оказался малосообразительным.
Генерал терял голову от невозможности понять эту женщину. И чем меньше он понимал её, тем больше его тянуло к ней.
Унковский вечерами бывал дома. Иногда они сидели втроём и рассматривали журналы. Унковский, подсев близко к Ольге Петровне, незаметно дотрагивался до её руки, и она только ниже опускала голову с зардевшимися щеками, а руки не отнимала.
Но наедине она даже избегала встречаться с ним глазами, как будто была неуверена в себе.
Через две недели по приезде Рита куда-то уехала. Унковский, сидевший у себя в кабинете, где он принимал своего помощника с экстренным докладом, вышел в гостиную; там в это время была Ольга Петровна. Он подошёл к ней. Она читала у окна.
– Почему вы так упорно избегаете меня, точно чего-то боитесь? Ведь я не разбойник и, кажется, довольно воспитанный человек.
Ольга Петровна вздрогнула при его приближении, как будто она совсем не заметила, как он подошёл, закрыла книгу и, не отвечая на вопрос, сказала:
– Я была бы благодарна вам, если бы вы свезли меня куда-нибудь.
– Разве вам неприятно быть со мной?
– Если бы мне было неприятно, я тогда попросила бы кого-нибудь другого.
Генерал пожал плечами.
– Как вы, мужчины, не можете понять, – сказала вдруг Ольга Петровна, – не можете понять некоторых вещей… У женщин всегда есть сознание долга, и часто она избегает совсем не потому, что…
Она не договорила и пошла в переднюю одеваться…
Они заходили на выставки, в музеи; она заставляла Унковского объяснять ей то или другое, как будто её очень интересовали картины и древности. У неё при этом была какая-то непонятная жажда движения, которая выводила Унковского из себя.
Они вернулись домой и от прислуги узнали, что Рита звонила и сказала, что приедет только к одиннадцати часам.
Ольга Петровна почему-то очень долго молча снимала шляпу в передней и оправляла непослушные развившиеся сзади волосы. Унковский тоже молча стоял сзади неё и ждал, когда она кончит. Потом так же молча оба прошли в его кабинет.
Ольга Петровна подошла к письменному столу и, нагнув голову, перелистывала случайно попавшийся под руку журнал, стоя спиной к Унковскому.
Унковский подошёл к ней, как будто заинтересовавшись иллюстрациями в журнале. Склонившись над столом, они смотрели журнал. Ольга Петровна перелистывала страницы. Оба не могли произнести ни одного слова.
Потом Унковский положил свою руку на руку Ольги Петровны. Она перестала перевёртывать страницы и не отнимала своей руки.
Он что-то стал бессвязно говорить ей и в то же время вёл к дивану. Через полчаса она оттолкнула его и, отойдя к окну, остановилась там, кусая губы и нервно разрывая кружевной платочек.
Унковский подошёл к ней, растерянный и смущённый.
– Скажите же, в чём дело? Что с вами?
Ольга Петровна вдруг резко повернулась к нему и сказала:
– Это ужасно… вы не понимаете… самой простой вещи, что здесь всё напоминает мне о ней…
– А если у нас будет другое место? – робко спросил Унковский.
Ольга Петровна, опустив глаза, на это ничего не ответила и вдруг быстро, почти бегом убежала в свою комнату.
Генерал боялся, что она не выйдет из комнаты и своим волнением вызовет подозрение у Риты.
Но, к его удивлению, она так просто, так естественно шутливо рассказывала ей, как Унковский возил её развлекать, что ничего нельзя было заметить.
Петербургская зима вступила в свои права.
Рита Унковская, несмотря на свою нелюбовь к движению и ко всякому шуму, принуждена была принимать участие в организации благотворительных вечеров, базаров и балов в пользу раненых.
В лице Ольги Петровны она нашла неоценимую помощницу. Её красоту скоро заметили все, и она стала пользоваться исключительным успехом.
Ольга Петровна подружилась с родственницей Риты, Еленой Белогорской, муж которой, человек, близкий ко двору, был на фронте.
Обе женщины чем-то пришлись друг другу по вкусу. И вялая, медлительная Рита была довольна, что с этой стороны хорошо устроила свою подругу, предоставив ей в лице Елены более подходящую собеседницу, чем она сама.
6 декабря, в зимний Николин день, в одном из лучших зал Петербурга должен был состояться большой благотворительный базар. У Унковских к нему деятельно готовились.
Но сам Унковский был обеспокоен возобновившимся революционным движением. Только что расправились с депутатами-большевиками и заперли их прочно под замок, как 11 ноября появились прокламации Петербургского комитета и студенческой организации, протестовавшие против ареста депутатов. А 30 ноября новые большие аресты показали, что движение не ликвидировано.
Генерал Унковский со всей силой страсти переживал в это время своё новое увлечение, и его раздражали эти упорные люди, которые мешали ему свободно и беззаботно пользоваться жизнью. Он давно уже забыл своё московское увлечение и весь отдался своей страсти к Ольге Петровне.
За несколько дней до базара Унковский, воспользовавшись отсутствием Риты, вошёл в комнаты Ольги Петровны, чтобы иметь возможность повидать её до прихода жены.
Ольга Петровна в узком чёрном бархатном платье, прямая и стройная, стояла у окна, держа платок у рта.
Заслышав шаги генерала, она торопливо провела платком по глазам. Но лицо у неё было не грустное, а раздражённое, и слёзы были не слезами страдания, а раздражённой, бессильной злобы.
– Что с вами, Ольга? В чём дело? – спрашивал с тревогой Унковский.
Ему прежде всего пришла мысль, что Рита узнала об их связи.
Ольга Петровна, раздражённо отдёрнув свою руку, которую генерал взял обеими руками, не отвечала и стояла на месте, упорно не поворачивая головы от окна.
– Оставьте меня… все равно вы не можете мне помочь, – сказала она раздражённо.
– Ну, в чём же дело? Неужели я не заслужил того, чтобы мне доверяли?
Она вдруг резко повернулась к нему.
– Вы спрашиваете для того, чтобы мучить меня и презирать.
Её лицо исказилось от злобы.
– Ну, так извольте, презирайте. Я плачу оттого, что я не знаю, в качестве кого я у вас… и оттого, что мне нечего надеть, чтобы быть вполне приличной в том обществе, в каком я вращаюсь. Но не смейте думать! – сейчас же поспешно прибавила она, подняв палец и отстраняясь от Унковского, который ловил её руку. – Не смейте думать помочь мне в этом! Это будет ещё большее оскорбление, которого я вам не прощу никогда.
– Я нисколько не думаю помогать вам, – сказал вдруг спокойно генерал. – Я ни одной минуты не позволю себе оскорбить вас таким предложением. У меня есть портной… который сделает вам всё очень дёшево. Он художник по призванию. Ему можно будет заплатить, когда у вас будут деньги. Для него на первом месте стоит вопрос искусства, а не денег.
Ольга Петровна поняла, что этот любящий искусство портной, конечно, сейчас же получит от Унковского деньги. Но это его дело. Важно было то, что она с негодованием отказалась от всякой денежной помощи.
И в день благотворительного базара Ольга Петровна показала Рите несколько прекрасно сшитых платьев.
На четвёртый день после арестов 20 ноября к Унковскому позвонила и потом пришла одна светская петербургская дама в собольей шубке и с густым вуалем на лице.
Она была его соседкой по имению и, несмотря на свои сорок лет, сохранила фигуру и цвет лица такими же, какие у неё были пять лет назад, когда они встречались в деревне.
Генерал пригласил её в кабинет. Она, не снимая шляпы и только приподняв вуаль, села в кресло у массивного письменного стола. Хозяин, заложив большой палец за борт сюртука, стоял перед ней. Она, волнуясь, рассказала, что её сын, «глупый мальчишка, которого и надо проучить, связался с какими-то революционерами и оказался арестованным».
– Я очень рада этому, – сказала дама, – так как вы, может быть, подержите его немножко, и он лучше, чем от моих слов, почувствует, к чему это ведёт. Я прошу вас, генерал, отнеситесь к нему со всей строгостью, так как это ему же пойдёт на пользу, но не портите ему карьеры… во имя наших добрых отношений, – прибавила она, мягко улыбнувшись и взглянув на стоявшего перед ней Унковского.
Тот почтительно наклонил голову, как бы этим заявляя, что он готов повиноваться.
Несмотря на то, что он был сильно увлечён Ольгой Петровной, одно присутствие красивой женщины действовало на него так, что он становился необычайно вежлив и предупредителен.
Он проводил даму и позвонил в департамент, чтобы завтра к нему привели арестованного студента для беседы, так как он сам хочет вникнуть в это дело.
Вечером 6-го числа студент вошёл в его квартиру в сопровождении охранника.
Студента попросили подождать в большой гостиной с пушистым ковром во весь пол. Охранник, приведший его, удалился.
Студент с красными щеками и холодными потными руками, нервно кусая губы, сидел и ждал. Прошло полчаса, потом час, – за закрытыми высокими дверями гостиной была немая тишина. И чем больше проходило времени, тем сильнее у студента начинали гореть щёки и даже уши; это позорно выдавало его волнение. А ему хотелось показать хладнокровное презрение этому высокопоставленному жандарму.
И студент старался вызвать в себе это презрение и тем согнать предательский румянец со щёк.
Вдруг тяжёлая дверь быстро распахнулась, и генерал в военном сюртуке, встряхивая свежий платок в руке, торопливо вошёл в комнату.
– Извините, м и л ы й, что я так задержал вас. Минуты свободной нет. Идёмте в кабинет.
Когда они вошли, генерал плотнее закрыл дверь, как закрывает доктор, когда к нему входит пациент, инкогнито которого он желает сохранить, и, обращаясь к молодому человеку, сказал:
– Какой чёрт вас угораздил влипнуть в это дело? Ведь это же каторга лет на восемь. Ну, рассказывайте, может быть, что-нибудь ещё сделаем.
Генерал с заботливостью любящего дядюшки усадил в кресло студента и приготовился слушать. Но сейчас же тревожно посмотрел на своего собеседника.
– Да, что же я не спросил: есть хотите? – И, не дожидаясь, позвонил. – Я, кстати, тоже рюмку с вами выпью.
Студент, собравший все свои силы, чтобы иметь вид, достойный революционера, растерялся от такого неожиданного приёма, когда с ним обращались, как с родным.
Через несколько минут они сидели за накрытым маленьким столиком, уставленным закусками.
– Ведь вот что мне непонятно, – говорил генерал интимно-дружеским тоном, – почему молодёжь н а ш е г о круга идёт на эту штуку. Я понимаю рабочих – всякому хочется сладкой жизни, понимаю разночинцев, которым нужно бороться, чтобы добиться той же сладкой жизни. Они борются за свои интересы, если хотите, но как же можно бороться на ч у ж и е интересы, против своих. Вот этого я не понимаю, – сказал генерал, пошевелив пальцами перед своим пухлым белым лбом, с пробором коротких волос. – А ведь таких много, наверное. У вас в кружке… Впрочем, ради бога, не подумайте, что я хочу что-то выведать. Это ваше дело, и мне было бы неприятно, если бы у вас создалось обо мне нехорошее мнение. Мне непонятно то, что люди систематически, упорно работают в конце концов над собственным уничтожением. Черт её знает, может быть, я уже становлюсь стар для того, чтобы понять, – прибавил он, пожав плечами, с искренним и располагающим недоумением.
– Они борются за установление более справедливого порядка жизни, для того чтобы дать выход в жизнь обездоленным людям, – сказал студент, покраснев и не таким тоном, каким говорит революционер при допросе его жандармом, а тоном младшего собеседника, робеющего при мысли, что его объяснение покажется собеседнику недостаточно умным.
– Бросьте! – сказал, добродушно засмеявшись и откинувшись на спинку кресла, генерал, – бросьте! Они вам покажут справедливость, когда власть попадёт в их руки. Я, конечно, не беру тех случаев, – сейчас же прибавил он, – когда люди по своей искренней б л а г о р о д н о й наивности представляют себе дело таким образом, как вы. Это делает честь юности. Я говорю о других случаях, когда человек сознательно идёт к уничтожению своего класса. Вы представляете себе, что получится, если революционерам удастся осуществить свои планы и в это время с фронта хлынет сюда солдатня. Это, милый мой, такой будет ужас, какого Россия не видела ещё.
Генерал говорил с такой подкупающей искренностью, как будто он, принуждённый всё время быть на виду, в обществе пустых людей, разговорился наконец с человеком, который может понять его. При этом с человеком, который видел в нём только жандарма и составил себе о нём предвзятое мнение.
– Ой, опаздываю! – сказал он, вынув из-под полы сюртука часы и посмотрев на них. – Что же нам сделать? У вас что, крепко это? – спросил он студента, – вы пойдёте ради своих убеждений на всё, даже на те восемь-десять лет каторги, которая вам предстоит?
– Я вам скажу, как отцу родному, – вдруг проговорил студент. Он часто заморгал глазами и закусил губы. Его пухлый подбородок с ямочкой нервно задрожал.
– Ну, не надо, не надо так волноваться, – сказал генерал, отечески кладя юноше руку на плечо. – Может быть, ещё что-нибудь сделаем, только меня не подведите. Что-нибудь сообразим и устроим.
– Я не могу сейчас говорить спокойно, потому что… потому что я не ожидал в вас встретить такого… отношения, – сказал студент, справившись со своим волнением.
– Конечно, вы ожидали, – сказал генерал, иронически усмехнувшись, – что вас будут истязать, издеваться над вами. Ведь революционеры так именно рекомендуют нас своим последователям.
– Да… Я вам скажу откровенно. Вы спрашиваете, серьёзно ли это у меня, то есть мои убеждения? Если хотите знать настоящую правду относительно меня и относительно многих других, одного со мной происхождения, то тут играет роль на девяносто процентов мода.
– Мода?
– Ну да. Теперь как-то стыдно не быть передовым, не бороться с произволом, – сказал студент, бледно улыбнувшись. – А потом прельщает таинственность, риск, который делает из нас героев.
– И сколько лучших, честных людей из молодёжи гибнет, – произнёс генерал задумчиво и как бы с чувством глубокой скорби. Он достал портсигар и протянул его студенту, как протягивают приятелю. – И ради кого же! Ради евреев, которые спят и видят, как бы разрушить самодержавие.
– А разве вы знаете?.. – спросил, покраснев, студент.
– Я знаю только потому, что они везде работают над этим. Боже мой, и как иной раз хотелось бы втолковать это молодёжи! Ну вот что, родной мой, если паче чаяния, я ничего не смогу сделать в скором времени и вас о т п р а в я т т у д а п о э т а п у (студент, очевидно, считавший себя спасённым, побледнел и неловко проглотил слюну), если вас успеют отправить, прежде чем я что-нибудь смогу сделать, то старайтесь сохранить силы, чтобы не превратиться в инвалида до того момента, как моё влияние придёт к вам на помощь.
– А разве вы…— проговорил растерянно студент, – разве вы не могли бы теперь же?..
Генерал безнадежно развел руками.
– Милый мой, я ведь не один… есть кроме меня люди, у которых может быть другое мнение, их надо успеть убедить. И кроме того, вам выгоднее пострадать в глазах своих товарищей, чтобы они не заподозрили вас.
Студент при этих словах закусил губы и сказал:
– Мнение этих товарищей для меня теперь не важно. Я понял, как я был глуп.
Генерал несколько времени смотрел на своего собеседника и вдруг, ничего не сказав, поднялся, выпрямив грудь, подошёл к студенту, перекрестил его своей белой рукой и прижал его голову к своей щеке, точна отец, посылающий сына на подвиг.
– Идите с богом. Я рад за вас. Ждите, всё будет хорошо.
Он нажал кнопку звонка, и в кабинет вошёл тот человек, который привёл студента.
Через десять минут генерал уже ехал на благотворительный базар, главной устроительницей которого были Рита и её близкие друзья.
Бал был в полном разгаре. В киосках продавались шампанское, фрукты. Мужчины, соперничая между собой в щедрости, бросали на прилавки киосков сотенные билеты, которые тут же сметались в ящики блиставшими красотой и нарядами продавщицами. Эти дамы, часто занимавшие очень высокое положение в свете, держались так свободно, и их глаза часто так загадочно и обещающе смотрели на выказывающего особенную щедрость мужчину, что эти взгляды часто удваивали и утраивали щедрость.
Устроители сидели за кулисами в гостиной с бронзовыми часами на камине и шёлковой голубой обивкой на золоченой мебели.
Унковский, не заходя в зал, прошёл в гостиную. Остановившись на пороге, он утёр платком усы, окинув взглядом присутствующих.
Тут были все свои: Рита с неестественно светлыми пышными волосами, Елена, старая тётка Унковского, нервная незнакомая ему сухая блондинка и гвардейский полковник.
– Генерал, вы вечно опаздываете, – сказала в кресле с чашкой в руке смуглая и тонкая Елена.
– Дело в том, что я не всегда могу так свободно, как вы, принадлежать себе, – ответил генерал, здороваясь со всеми.
– Я всё забываю, что вы принадлежите отечеству, – проговорила как бы с досадой на свою рассеянность Елена.
Необычайно тонкая в своем обтянутом на бёдрах чёрном бархатном платье, она отличалась весёлой ироничностью и живостью. У неё были необычайно густые чёрные волосы, давившие тяжестью причёски её маленькую голову.
– Ну что ваши революционеры?
– Мои революционеры пока что прочно сидят под замком.
– Это какие? из Думы? – спросила седая, с буклями, в чёрном платье старуха, тётка Унковского.
– Да.
– Надеюсь, что к ним отнесутся так, как они того заслуживают, и будут судить военным судом, – сказала тётка Унковского. Она сидела прямо, слегка откинувшись на спинку кресла и положив старчески пухлые руки на подлокотники.
– Я прилагаю к этому все старания, – сказал Унковский. – Но плохо то, что при каждом нашем неуспехе на фронте оставшиеся у них резервы оживляются ещё с большей энергией и сбивают с толку многих идиотов и из нашей молодёжи. Сейчас пришлось играть глупую комедию, в которой мне досталась роль отца и благодетеля, – заключил генерал, беря чашку из рук горничной.
– Вы хотите этим сказать, что эта роль вам совершенно не свойственна? – сказала Елена.
– Я предпочитаю другую роль… но меня просила играть её очень интересная дама, – в тон ей ответил Унковский, – а вы знаете, я всегда подчиняюсь желаниям вашего прекрасного пола.
– Благодарю вас, – сказала Елена, иронически поклонившись со своего кресла. – Я это о ч е н ь хорошо знаю.
Унковский каждую минуту оглядывался на дверь, как будто здесь кого-то не хватало. Не было Ольги Петровны, и он не знал, как спросить, где она.
Елена заметила эти взгляды и поняла их значение.
– Что же, мы совсем выдохлись и к наступлению уже не годны? – спросила старуха. И, не дожидаясь ответа, проговорила:
– Я этого ждала с самого начала. Раз на немецкий фронт послали немца командовать, чего же ждать иного? Мы никогда ничего не можем сами, блаженные во Христе… Мы дождёмся того, что у мужиков лопнет терпение, и они взбунтуются. Император ничего не понимает, беззаботен, как младенец, и играет жалкую роль. О том, как он осведомлён в делах, можно судить по тому, что он до сих пор ещё мечтает о завоевании Константинополя…
Она говорила это строго, почти гневно. Её властный голос и важный облик с заострившимся носом приковывали к себе внимание.
Унковский сделал ей знак глазами в сторону горничной. Но старуха, махнув рукой, сказала:
– Ну, об этом все знают и везде говорят, даже, я думаю, и о н и.
Однако, обратившись к горничной, потребовала:
– Выйдите отсюда, милая моя.
Унковский, подождав, когда закроется за горничной дверь, сказал:
– К сожалению, это правда. В последние месяцы отношение народа к государю очень изменилось. Также очень нехорошо отзываются об императрице… в народе о ней распространяются всякие легенды, и, что хуже всего, они проникают даже в войска.
Нервная, худощавая блондинка, у которой дёргалась шея и глаза горели неестественным, возбуждённым огнём, хотела что-то сказать, но Унковский не заметил этого и продолжал, поставив допитую чашку на край стола и осторожно подвинув её:
– И в то же время находятся подлецы, которые вводят в трагическое заблуждение императора и императрицу. Они получают массу писем «от русского народа» с выражением любви и преданности, с заявлениями о необычайном подъёме народа, о его восторге перед мудрым управлением. Всё это, действительно, может повести к ужасному концу.
– Ничего иного и ждать нельзя, – сказала возбуждённо блондинка. – Вы знаете, – прибавила она, таинственно оглянувшись на дверь, – у императора ужасные линии рук. Он рождён под несчастной звездой. У него, говорят, страшная судьба.
И она взволнованно оправила платье.
Пышная Рита, с взбитой причёской светлых волос, сидевшая рядом, посмотрела на неё, потом перевела взгляд на мужа с выражением человека, мало осведомлённого во всех этих делах.
– Это всё ваш спиритизм, – сказала насмешливо старуха, обращаясь к блондинке и едва взглянув в её сторону.
– Ах, нет, какой же спиритизм… это совсем другое.
– Говорят, что со времени войны все мистические учения потеряли силу при дворе, – сказала Елена. – Императрица отвлечена от своих меланхолических настроений и всё время занята домом призрения трудящихся женщин и санитарным поездом.
– Я хотел бы быть занятым домом призрения трудящихся женщин, – сказал стоявший за креслом Елены гвардейский полковник, дотронувшись рукой до своих пышных усов.
На него оглянулись, но, увидев, что он шутит, отвернулись, а Елена подняла пальчик и, не оглядываясь, погрозила ему.
В это время в гостиную вошла Ольга Петровна в сопровождении трёх мужчин, весёлая, сияющая и возбуждённая от танцев и того внимания, каким она была окружена.
На ней было серое, отливающее стальным цветом платье, сильно открытое на груди и на спине.
Оборачиваясь с улыбкой на ходу к своим спутникам, она потрагивала сзади тонкими пальцами взбитую причёску, подняв обнажённый локоть. В числе сопровождавших было одно титулованное лицо, высокий, очень худой человек с моноклем и с белой гвоздикой в петлице визитки. У него были неестественно тонкие ноги, которыми он не очень уверенно ступал. Волосы, сильно зачесанные с одного бока, прикрывали поперёк большую лысину.
При появлении Ольги Петровны Елена, украдкой взглянув, заметила в Унковском то едва уловимое выражение, какое бывает у мужчины, когда в общественном месте он встречает любимую женщину.
– Лучше бы она занималась своими трудящимися женщинами и не лезла в управление страной, – сказала старуха. – Я знаю, что во время докладов у царя она незаметно присутствует в кабинете, сидя на площадке – что-то вроде антресолей, – и он, самодержец всероссийский, трепещет перед ней, путается и ведёт себя, как мальчишка. А что, этот проходимец опять, кажется, пользуется милостями, вопреки тому, что мистические учения потеряли всякую силу при дворе? – спросила иронически старуха.
Сухая блондинка с нервно подёргивающейся шеей, по-видимому, бывшая в курсе всех придворных тайн, с загоревшимися глазами сказала:
– Он вернулся… но его сейчас держат несколько вдали.
Старуха, вздохнув, презрительно и безнадёжно махнула рукой.
– Но я понимаю их величества, он должен им импонировать, – продолжала возбуждённо блондинка. – Я знаю людей, которые без негодования не могли о нём слышать, а когда встречались с ним, то сами подпадали под его таинственную власть.
– Позвольте узнать, – сказал, улыбаясь, полковник из-за кресла Елены, – эти люди, которые п о д п а д а л и, были мужчины или женщины?
– И те и другие, – ответила раздражённо блондинка, не взглянув на него.
– Говорят, у него грязные руки и чёрные ногти, – заметила Елена, – но, признаюсь, он меня интригует.
Глаза её встретились с глазами Ольги Петровны.
– У женщин, очевидно, тоже наблюдается поворот от нездоровых мистических увлечений, – заметил полковник, – их перестали интересовать бескровные декадентские поэты, они подходят ближе к реальности, к земле, к чернозёму… даже если он скрыт под ногтями…
– Какие гадости вы говорите! – сказала с ужасом брезгливости Рита.
– Ваши остроумные замечания попадают мимо цели, – заметила опять, не взглянув на полковника, блондинка, – потому что это в самом деле необыкновенный человек.
– Говорят, у него неслыханная бесцеремонность и ошеломляющий цинизм в обращении с людьми, а в особенности с женщинами, – сказала Рита, целомудренно покраснев при этом и несмело взглянув на мужа, точно проверяя уместность своего замечания.
– Нет, он, должно быть, положительно интересен! – воскликнула Елена.
Она встала с кресла, отряхнув с платья крошки.
Полковник сделал шаг к ней, но она с едва заметной гримасой отошла от него и села рядом с Ольгой Петровной; около той сидел титулованный человек с моноклем и тщетно старался заинтересовать свою даму разговором.
Ольга Петровна движением глаз и лёгким пожатием плеч показала Елене, насколько ей неприятны ухаживания этого господина, но что она допускает это по некоторым соображениям.
– Я ничего не понимаю в делах войны, – сказала Елена, обращаясь к Ольге Петровне, – и, по правде говоря, всё это уже успело порядком наскучить. Но я определённо могу сказать, что эта зима будет самой весёлой. Кроме того, я успела кое-что заметить и могу только поздравить, – тихо прибавила она, осторожно взглянув в сторону сидевшей к ним спиной Риты. – Я представляю себе, как ему скучно с н е к о т о р ы м и л ю д ь м и… – И, повернувшись к подошедшему к ним Унковскому, она таинственно погрозила ему пальчиком, чтобы не видела Рита.
– Секреты? Вечно у женщин какие-то секреты.
– Нет, мы заключили дружественный союз, – сказала Ольга Петровна и уже открыто ласково улыбнулась генералу.
– Вы от этого союза только выиграете, – таинственно сказала Елена, значительно посмотрев на генерала Унковского.
По возвращении домой Ольга Петровна вошла в спальню Риты и сообщила ей, что титулованный господин ухаживает за нею с серьёзной целью.
Рита, делавшая на ночь гимнастику, широко раскрыла свои наивные кукольные глаза.
– Но ведь ты замужем.
– Он тоже женат… и до развода берёт на себя все заботы. Я теперь же переезжаю на отдельную квартиру. Собственно, я бегу от твоего мужа, так как чувствую, что могу сделать то, чего я не должна делать, как твоя подруга.
Рита, прослезившись, со свойственной ей чувствительностью, нежно поцеловала Ольгу Петровну.
– Только ты не бросай Жоржа совсем, – проговорила она, в смущении поправляя на голове подруги выбившуюся прядь волос, – потому что ему будет тяжело. Я заметила… он тоже увлечён тобой.
– Бросать я его не стану, он может бывать у меня… так же, как и ты. Но всё-таки нам лучше быть подальше друг от друга…
В один из пасмурных зимних дней, когда большие хлопья снега медленно падали за окнами в наступающих сумерках, через парадные комнаты царскосельского дворца, с их большой величественной аркой, прошёл французский посол Палеолог, представительного вида мужчина, с моноклем в глазу. Его сопровождали Евреинов и камер-фурьер. Посол был вызван на аудиенцию к императору.
По коридору навстречу им показался из двери лакей с чайным подносом, торопливо посторонившись. Вдали на лестнице мелькнуло чьё-то женское платье. И это было всё, что попалось послу на глаза в бесконечных анфиладах комнат.
Шедшие остановились в конце коридора перед закрытой дверью. Торжественная тишина и немота этой двери, за которой находился человек, владевший шестой частью земного шара, как полновластный хозяин-крепостник, всякий раз вызывал у посла, уже привыкшего к русской придворной жизни, странное ощущение.
Дверь неожиданно открыл арап, одетый во что-то жёлтое и красное. Посол увидел императора Николая, ожидавшего его посредине небольшой комнаты с кожаными креслами, столом и большим серовским портретом Александра III на стене.
И каждый раз, как неожиданность, посла поражало какое-то несоответствие между громким титулом самодержца российского и фигурой носителя этого титула.
Николай, со знакомым по портретам пробором над белым лбом, был в обыкновенной офицерской гимнастёрке, с забранными назад под поясом складками и с эполетами. Он по привычке подёргивал левый ус и поводил иногда плечом, как будто ему жал воротник.
Николай подал послу руку, причем на лице у него появилась неуверенная и как бы растерянная улыбка замкнутого человека, точно он конфузился в присутствии посла.
– Сядемте сюда, – сказал Николай, – наш разговор будет долгий. У нас прибавился ещё один враг с тех пор, как я видел вас в последний раз, дорогой посол.
На слове «дорогой» Николай слегка поклонился.
– Это развязывает нам руки, так как не мы уже будем виноваты в том, что православный крест поднимется над святой Софией.
Он замолчал, устремив в пространство взгляд.
Посол ждал.
– Я буду продолжать войну так долго, как только будет нужно, чтобы обеспечить нам полную победу. Вы знаете, что я посетил мою армию, я нашёл её превосходной, полной рвения и пыла. А путешествие, которое я совершил через всю Россию, показало мне, что я нахожусь в полном душевном согласии с моим народом.
При этих словах в его тоне прозвучала какая-то торжественность. Он несколько секунд молчал.
Николай взглянул на Палеолога и, как бы вспомнив, что он говорит только о себе и ни словом не упоминает о том, что имеет отношение к его собеседнику, с запоздалой поспешностью проговорил:
– За эти три месяца чудесные французские войска и моя дорогая армия совершили великие дела. Ясно, что мы накануне победы.
В этом месте посол, со своей стороны, сделал движение спиной, как бы благодаря за честь соединения имени Франции и России в слове «мы».
– Русский народ и русское общество… вы ведь были свидетелем того величайшего подъёма и самоотверженности, охвативших их… Я и императрица ежедневно получаем письма, свидетельствующие о том, что этот порыв растёт всё больше и больше. Мы должны победить врага до конца и освободить Европу от немецкого засилия. Я во всей мере, – продолжал он, загораясь, – чувствую свою ответственность и святой долг охранять высокий престиж и достоинство моей державы…
Посол подвинул пепельницу, и коробка спичек упала на пол. Император сделал было поспешное движение поднять её, но вовремя удержался и продолжал:
– Поэтому мы должны сейчас же сговориться относительно того, как нам поступать, когда наш враг запросит мира. Мы больше всего должны бояться дать себя разжалобить, – продолжал Николай, нахмурившись и крепко сжав кулак.
Посол сидел совершенно прямо и спокойно в кресле, только из почтительности к императору вынув свой монокль, благодаря чему один глаз его, окружённый морщинами от привычного держания монокля, имел странное выражение и мешал императору говорить.
– Вот как я приблизительно представляю себе результаты, каких Россия должна достигнуть в конце войны, – сказал Николай, раскладывая на столе карту, которая всё скатывалась в трубку. – У Германии мы должны взять Восточную Пруссию… я не знаю… я ещё не думал… я подумаю, брать ли до самой Вислы или… меньше.
Он нерешительно поднял глаза на Палеолога.
Тот молча, почтительно наклонил голову.
– Дальше, – продолжал Николай уже с большей уверенностью, – Галиция и часть Буковины нам нужны, чтобы достигнуть естественных границ России – Карпат. Наконец, проливы нам нужны для свободного выхода через них.
Николай поднялся и начал ходить по комнате от окна до этажерки у двери. Иногда мельком взглядывал на лестницу, вверху которой была площадка. Ему казалось, что он слышит там шорох женского платья.
Императрица имела обыкновение сидеть там во время важных докладов у императора. Это сковывало и разбивало его мысль, так как он всё время против воли думал о том, как она отнесётся к той или иной фразе и не будет ли по обыкновению выговаривать ему за то, что он выказал себя недостаточно твёрдым, недостаточно и м п е р а т о р о м. А потом точно мальчика начнёт учить, как надо вести себя, будучи императором.
И он забывал о том, что ему нужно было говорить, и говорил как раз то, чего не нужно было говорить.
Николай затем и встал, чтобы, под видом взволнованного состояния, удостовериться, слушает жена или нет.
Сколько раз он в порыве возмущения говорил себе, что он император и что ему раз навсегда нужно освободиться от деспотического влияния жены.
Его подавляла способность императрицы упорно, ни с чем не считаясь, добиваться своей цели. Он иногда ненавидел её, даже в то время, когда просил прощения. И в то же время эта её способность вызывала в нём острую зависть. Она всегда ясно знала, чего хотела, для неё существовал только один закон – её воля. Интересы других людей её не занимали. У неё была способность говорить человеку в глаза самые жестокие вещи, не испытывая при этом никакой неловкости.
У него же в этих случаях, наоборот, всегда было неловкое чувство. Просто не хватало на это силы. Бывало, что Николай, по настоянию жены вызвав к себе министра для сообщения о его отставке, не только не находил в себе силы сказать ему об этом в лицо, а наоборот, чувствуя свою вину, он выражал всякие знаки внимания и только по отъезде успокоенного и обласканного министра посылал ему вдогонку указ об отставке.
Императрица требовала от мужа твёрдости, а сама то и дело настаивала на отмене принятых им без её санкции решений.
И сейчас, поглядывая на площадку, он мысленно проверял свои высказывания послу и тревожно думал о том, что может найти жена в его поведении недостойным императора. Решив, что наверху никого нет, он сел в кресло и самым простым и дружеским тоном сказал:
– Ах, дорогой посол, сколько у нас с вами будет воспоминаний! – Николай помолчал с мечтательной улыбкой, потом рассказал о телеграмме Вильгельма, в которой тот после объявления России войны «умолял» его не переходить границ.
– У меня тогда мелькнула мысль: не сошёл ли я с ума, – сказал Николай, пошевелив у себя перед лбом пальцами. – Разве мне шесть часов тому назад не принесли ноту с объявлением войны? Я прочёл императрице телеграмму… Она сама захотела прочесть её, чтобы удостовериться, и тотчас сказала мне: «Ты, конечно, не будешь на неё отвечать?» – «Конечно, нет», – сказал я. Эта безумная телеграмма имела целью поколебать меня, сбить с толку, заставить сделать какой-нибудь смешной шаг. Случилось как раз напротив…
Наверху послышался стук. Император бросил взгляд туда и повторил громче и решительнее:
– …Случилось как раз напротив: выходя из комнаты императрицы, я знал, что мне нужно делать и что между мною и Вильгельмом всё кончено… навсегда…
У него появилась в лице опять напряжённость раздвоенного внимания, и сразу исчез тон простоты и дружеской доверчивости.
– О, как поздно! – сказал он. – Боюсь, что я вас утомил.
Посол встал и почтительно обратился к императору:
– Генерал Лагиш мне писал недавно, ваше величество, что великий князь Николай Николаевич по-прежнему ставит своей единственной задачей поход на Берлин…
– Да, да, Берлин – это единственная наша цель, – сказал Николай, подавая руку для прощального пожатия. – Впрочем, ещё проливы и Константинополь…
Проводив посла и вернувшись от двери, Николай остановился, глядя наверх и прислушиваясь.
Там послышались уходящие женские шаги. Было ясно, что она всё время сидела и слушала.
На лице Николая вспыхнуло негодование.
– Я наконец потребую от неё, чтобы она… Она сама роняет моё достоинство, – сказал Николай вслух.
Он гневно одёрнул гимнастёрку и, выпрямив плечи, пошёл деревянной, военной походкой, какою не ходят дома, в другие комнаты.
Аресты 30 ноября коснулись и кружка, в котором работал Алексей Степанович.
Он жил в районе Лесного, в той его части, где среди редких сосен напиханы дачки окраинной мелкоты. Это большею частью трёхкомнатные домишки, обшитые потемневшим тёсом, с облупившейся краской, с убогой террасой, затеняющей и без того тёмные комнатушки этих бедных жилищ.
Было воскресенье, Алексей Степанович сидел в своей каморке, плотно завесив окно, и фабриковал паспорт по поручению Сары для приехавшего из Вологды нелегального товарища.
Хозяйка его, Арина Ивановна, была старушка просвирня, мучившая его по вечерам чтением жития святых. Алексей Степанович терпел это, и Арина Ивановна в разговорах с соседками с похвалой отзывалась о своём жильце, говорила, что он богобоязненный хороший человек и совсем не похож на других молодых рабочих, которые почти сплошь сорванцы и безбожники, и что товарищи, которые заходят к нему, тоже люди тихие, непьющие.
Эта репутация благонамеренности давала Алексею Степановичу возможность жить без всяких подозрений.
У него был склад литературы и листовок, которые с недавнего времени Маша печатала на гектографе.
Он уже кончал отделку паспорта, как в комнату заглянула Арина Ивановна и сказала, что пришёл какой-то человек и спрашивает его.
Почувствовав что-то недоброе, Алексей Степанович сунул паспорт за голенище сапога и пошёл в маленькую переднюю.
Там стоял Шнейдер в штатском пальто и в кепке. Он почти до глаз был обвязан башлыком.
– Я к тебе, – коротко сказал он.
Когда они вошли в комнату, Шнейдер оглянулся на дверь и сказал:
– Прячь всё дальше… или сожги. Макс арестован… Ты Машу давно видел?
– А что? – спросил Алексей Степанович, почему-то побледнев. – Разве она?..
– Нет пока… Но ты поезжай сейчас же к ней, предупреди. Я им дал печатать листовку, это надо отложить. А где у тебя литература?
Алексей Степанович подошёл к окну и, положив руку на подоконник, сказал:
– Здесь.
Шнейдер не понял.
– Где – здесь?
Алексей Степанович взялся обеими руками за доску подоконника и отодвинул её. Под ней между обшивкой и стеной показалось углубление.
– Это хорошо. Поезжай скорее.
Алексей Степанович торопливо надел свою тёплую куртку на вате с хлястиком назади, и они вышли вместе со Шнейдером.
Шнейдер пошёл к институту, а Алексей Степанович по тропинке к остановке трамвая. Он нарочно пропустил ближнюю остановку и пошёл на следующую.
У него была одна мысль – не опоздать, успеть предупредить Машу. У него волосы шевелились на голове при мысли, что она, может быть, уже арестована.
Он нервно ходил около остановки трамвая и ждал вагона, который, как нарочно, где-то застрял.
Когда вагон подошёл, он прыгнул в него. За ним вошёл какой-то человек с усиками в осеннем пальто с поднятым воротником. Алексей Степанович прошёл в вагон, а человек в пальто остался на площадке, вынул из кармана газету и стал внимательно читать её.
Алексею Степановичу показалось что-то неладно в этом чтении газеты на морозе. Он со своего места несколько раз поглядывал на читающего и один раз увидел через стекло двери, что глаза читающего пристально взглянули на него поверх газеты и сейчас же спрятались.
Алексей Степанович продолжал спокойно ехать. Но когда вагон подошёл к остановке и через минуту тронулся, он вскочил, как будто по рассеянности пропустил нужную ему остановку, и уже на ходу выпрыгнул из вагона.
Он видел, как человек с газетой, не ожидавший этого манёвра, бросился тоже из вагона, но Алексей Степанович вскочил в проходивший мимо обратный трамвай. Сквозь замёрзшее стекло он успел рассмотреть, как тот с недоумением оглядывался во все стороны на остановке, не понимая, куда мог деться человек, которого он только что видел.
Алексей Степанович понял, что он открыт. Вопрос был только в том: знают ли, где он живёт, или только приметили его лицо?
Он опять пересел в нужном ему направлении и, не входя в вагон, оставался всё время на площадке.
Потом ещё раз пересел, поехал в сторону от квартиры Маши, потом сошёл и обошёл кругом квартал, всё время незаметно оглядываясь. Ничего подозрительного не было. Улица была почти пуста. Ветер нёс позёмку посредине мостовой, и качающиеся от ветра фонари горели тускло.
Он пошёл в сторону квартиры Маши и, постояв несколько минут у дверей, позвонил.
Через минуту дверь открыла старуха нянька, жившая у хозяйки квартиры. Лицо её было спокойно. Алексей Степанович понял, что всё благополучно.
– Вы к барышням? Проходите, проходите.
В дальних комнатах послышались звуки рояля.
Алексей Степанович пошёл по узкому коридору в комнаты Маши, которые были в самом конце коридора, около кухни и ванной комнаты.
Когда он вошёл, Маша с Сарой сидели за пианино и, как старательные ученицы, разучивали пьесу в четыре руки.
– Ах, это вы! – сказала Сара, вскочив. – А мы тут самым наглым образом занимались хорошими делами. Давайте кончать.
Она подошла к кушетке и подняла крышку. Там виднелась доска гектографа с заложенным листом.
Алексей Степанович смотрел на Машу, как будто все ещё не верил своим глазам.
– Что вы так странно смотрите? – спросила наконец Маша, оправляя на плече бретельку.
– Я боялся, что… Макс арестован… Надо всё это ликвидировать. – Он указал в сторону кушетки.
– Как? Когда? – спросили в один голос Маша и Сара.
– Ничего ещё не знаю, мне сказал сейчас Шнейдер.
Несколько времени все молчали. Потом Сара, встряхнувшись, сказала:
– Ну что же, не привыкать. А мы ещё успеем отпечатать листовку.
– Зачем рисковать?
– Никакого риска. Прежде всего у дворника будут спрашивать. А мы нарочно его часто зовём к себе – то пианино переставить, то шкаф, и он всегда видит, что тут живут самые благонамеренные барышни, – сказала весело Сара.
– Да и сейчас ещё рано для таких визитов, – сказала Маша, – нет ещё и девяти часов.
Они вынули гектограф, подбавили свежей краски и начали катать. Сара ловко выхватывала листы и вставляла новые.
Вдруг все замерли. Послышался звонок. Потом тишина. Возможно, что нянька заснула и не слышала его.
У Алексея Степановича мелькнула прежде всего мысль, что он, сам не заметив, привёл за собой шпиков.
Нужно было спрятать гектограф и успеть оправиться, чтобы не было заметно испуга и растерянности на лицах.
Звонок повторился ещё раз. Звук этого колокольчика производил какое-то страшное впечатление. Тишина в квартире ещё более усиливала это впечатление. Хозяйки, очевидно, не было дома.
– Я пойду открою, не имеет смысла задерживать, – сказала Сара, когда гектограф был убран в кушетку и сверху набросали подушек, нот. – Задержка вызовет только подозрение.
Через минуту она вернулась с выражением полного недоумения.
– Тебя спрашивает какой-то прапорщик, – сказала она Маше.
Маша пошла в переднюю. Все смотрели на раскрытую дверь и ждали.
Через минуту Маша вернулась с письмом в руках. За ней в шинели, с башлыком на плечах шёл молоденький офицерик с девически розовыми щеками и с неловкими манерами.
– Это друг моего мужа… Савушка, – сказала Маша, улыбаясь тому, что ей приходится так называть незнакомого взрослого человека. – Почему вы не разденетесь?
– Нет, нет, я должен уходить, – сказал Савушка, покраснев, потому что Сара смотрела на него смеющимися глазами.
– Тогда присядьте и разрешите мне прочесть письмо, может быть, что-нибудь будет нужно… – сказала Маша с тем оживлением, с каким говорят люди, получая с оказией письмо от близкого человека.
Савушка при её словах «может быть, что-нибудь будет нужно», видимо, заволновался, хотел что-то сказать и не решился.
Маша стала читать.
Алексей Степанович, сидя в куртке и сапогах за столом, опустил глаза, смотрел себе под ноги и нервно кусал губы, изредка бросая взгляд на пальцы Маши, державшие листок.
Вдруг лицо Маши стало совершенно белым. Пальцы, державшие письмо, тоже странно побелели. Она зажала рот платком и неожиданно выбежала в кухню. Все тревожно посмотрели ей вслед.
– Что такое? – испуганно спросила Сара, обращаясь к Савушке, который, видимо, страдал от того, что ему пришлось передать это письмо.
– Её муж убит… – тихо сказал Савушка.
Лицо Алексея Степановича побледнело. У него пересохло во рту.
Митенька Воейков случайно узнал об аресте Макса и мысленно поблагодарил судьбу за то, что не остался в кружке. Если бы он попал в кружок, то после ареста Макса и думать было бы нечего уйти оттуда: могли заподозрить его в трусости, а позорнее этого быть ничего не могло.
Но Митенька был недоволен своей жизнью. К службе он относился с презрением и ненавистью. А тут ещё в газетах стали появляться уничтожающие статьи: говорилось, что «эта организация больше занимается устроением на службу всяких полицейских приставов, чем заботой о судьбе тех, кому она призвана служить».
Поэтому при встрече со знакомыми, настроенными оппозиционно по отношению к правительству, приходилось несколько нечленораздельно говорить о месте своей службы.
И вот в одну из особенно тяжёлых минут Митенька, проходя по коридору учреждения, неожиданно наткнулся на Лазарева, которого совсем потерял из вида.
– А вот вас-то мне и нужно! – воскликнул Лазарев. У него, как всегда, была какая-то вдохновенная порывистость в движениях и размашистость жестов, как будто в нём неустанно кипела энергия и постоянно работала мысль. – Прежде всего: хорошо ли вы устроились?
И его светлые глаза остановились в упор на глазах Митеньки.
Тот почувствовал, что ему на этот вопрос нужно ответить отрицательно.
– Отвратительно! Заведующий какое-то животное, с которым противно работать. Я просто изнемогаю, – сказал Митенька.
Лазарев несколько времени смотрел на него тем же взглядом, потом вдруг сказал:
– Великолепно!.. У меня найдётся для вас другое дело, более подходящее. Вам надоела канцелярщина и сиденье на одном месте?
– Ужасно!
– Прекрасно, – сказал Лазарев и дружески-интимно взял Митеньку за талию и отвёл его к окну.
Этот жест Лазарева вызвал в Митеньке внезапный порыв дружеских чувств к нему, почти любви, хотя он ещё не знал, что хочет предложить ему Лазарев. Но он уже был готов не из своих интересов, а в интересах Лазарева делать то, что потребуется от него, раз к нему так тепло, так хорошо отнеслись. У него даже пробежал по спине холодок взволнованного чувства.
– Дело вот в чём, – сказал Лазарев, оглядываясь на служащих, сновавших по коридору взад и вперёд. – Дело вот в чём… – Он остановился и дал пройти барышне с папкой бумаг. – Сейчас наша организация попала в полосу… Впрочем, пойдёмте лучше в мой кабинет.
Лазарев открыл дверь в кабинет, обставленный заново. Здесь был большой диван, огромный письменный стол с телефоном и креслами тёмной кожи.
Митенька почувствовал, что он вошёл сюда не как служащий к начальнику, а как приятель к приятелю. Он даже похвалил письменный прибор и кожу на креслах с таким выражением, с каким хвалят обстановку хорошо устроившегося друга, с которым давно не встречались.
– Так вот об организации нашей. Вы, конечно, знаете, что сейчас идёт борьба по линии обслуживания армии, – сказал Лазарев. – Буржуазия думала, что она получит в свои руки всё снабжение, а ей показали кукиш, оставили только помощь раненым. На этом не разжиреешь. Теперь она лезет на стену и каждую неудачу на фронте объясняет неспособностью правительства и всех его организаций. И вопит о необходимости привлечения общественных сил к более широкому участию в обороне страны. Поэтому сейчас печать начинает травить всё, что исходит от правительства. Понятно? У меня есть гениальный план! – воскликнул он, возбуждённо встав и начав опять шагать по кабинету на своих длинных ногах. – Я говорил с нашим генералом и предложил ему передать мне право давать отсрочки служащим нашей организации. Я возьму к себе на службу журналистов либеральных газет, пообещаю им отсрочки, если они напишут и напечатают нужные нам статьи. Вы понимаете, какие отсюда перспективы?
Митенька понимал, какие перспективы, понимал также, что отсрочка ему самому понадобится, если будут переосвидетельствовать белобилетников, но он также сознавал, что дело это не такого порядка, чтобы его совесть оставалась при этом чиста, как душа младенца, если он, по предложению Лазарева, перейдёт к нему на работу.
Но Лазарев так хорошо отнёсся к нему, что высказать своё настоящее мнение об этом деле было уже неудобно.
В сущности, нужно было бы сказать Лазареву:
«За кого вы меня принимаете? Ведь ни один элементарно честный человек не пойдёт на то, чтобы поддерживать реакционную правительственную организацию всякими сомнительными махинациями».
А после этих слов следовало повернуться и уйти.
Но этого сделать было невозможно опять-таки потому, что Лазарев взял по отношению к нему такой дружеский тон, и Митенька, всегда действовавший под первым впечатлением, сам же горячо отозвался на этот тон.
– Значит, пока я буду вести переговоры с журналистами, вы можете прокатиться по фронту (кстати, там сейчас затишье) и собрать кое-какие данные. Вы будете свободным человеком: никаких обязательных служебных часов, никакого сиденья на месте. Недурно?
И Лазарев размашисто хлопнул Митеньку по плечу.
Пришлось согласиться.
Установившимся затишьем Лазарев решил воспользоваться для отправки Митеньки на фронт.
– Ну, теперь вы наконец можете отправиться, – сказал однажды Лазарев.
У Митеньки ёкнуло сердце. Он растерялся от мысли, что ему придется ехать одному, иметь дело с чужими, незнакомыми людьми, проявлять собственную инициативу, может быть, даже что-нибудь организовать (худшее, что может быть на свете).
Но отказаться у Митеньки всё-таки не хватило духу. Тем более он знал, что уж такая его судьба – делать то, что ему не нужно, ехать туда, куда не хочется ехать. Он только попросил разрешения по дороге заехать к себе домой.
И на другой день к вечеру Митенька уже подъезжал к своей станции. Эта станция была всё такая же, что и в дни далекого детства и юности, когда он приезжал на зимние праздники домой из школы.
Как, бывало, мила её деревянная платформа с расчищенными сугробами снега, приветные огни в замёрзших окнах, толпящиеся с корзинами пассажиры и знакомая фигура бородатого кучера с кнутом в руках. Потом переход от вокзала к постоялому двору, где оставлены лошади и тёплая одежда на дорогу. Широкая деревенская улица пустынна. Сбоку, отворачивая полу, дует холодный ледяной ветер и несёт позёмку. Видны редкие огоньки в избах, занесённых почти до крыш снегом. Знакомый деревенский одноэтажный трактир с фонарём у крыльца и с колодцем на дворе, около которого горой намёрз лёд. Просторная ямщицкая изба с русской печью, висящей над столом тусклой лампой с жестяным абажуром на проволочной дужке, запах печёного хлеба и спящие фигуры ямщиков на лавках под тулупами. А в чистой горнице лампадка в углу с сухими цветами за иконами, на окнах горшки герани, а перед столом, покрытым скатертью, деревянный диван с выгнутой спинкой.
На морозе как-то особенно приятно пахнет овчина тулупа с большим воротником. Знакомые лошади – белая и вороная – запряжены гуськом в ковровые сани с подрезами и высокой спинкой. Приятно, бывало, глубоко сесть в сани и дышать сквозь висячие кудельки овчинного воротника, на которых от дыхания осаждается белый иней. И приятна сонная зимняя дорога с усиливающейся к ночи позёмкой, с толчками и раскатами, с покрикиваниями кучера, возвышающегося перед глазами своей тёмной спиной на высоком облучке, за которым виднеется в туманном сумраке зимнего вечера колеблющийся круп вороного коренника.
А там замелькали огоньки знакомой, родной деревни с занесённой канавой старого кладбища, с деревенскими сараями и омётами соломы.
Была самая середина святок, и прежде, бывало, в усадьбах за осыпанными инеем берёзами ярко светились праздничные огни и по запотевшим окнам ходили тени. По большой дороге часто проносились троечные сани с седоками, закутанными в мех воротников. Они сворачивали куда-нибудь в сторону к видневшейся в зимних сумерках усадьбе и, переехав через высокий сугроб, закрывший до половины столбы ворот, вылезали из саней у подъезда с полукруглыми рамами на крыльце и хлопали себя рукавами по полам шубы, стряхивая мелкий сухой снег.
А в светлые святочные ночи, когда полный месяц стоит в вышине над оголённым садом, ехали перед ужином прокатиться, чтобы вернуться в тёплые комнаты с разгоревшимися на морозе щеками и холодными руками.
В этом же году деревня была не та. В усадьбах за деревнями тускло и одиноко горели редкие огни. Избы на деревне, точно забытые, сиротливо глядели из сугробов, а из народа виднелись только бабы, ребятишки на горе с салазками да старики.
И часто под коптящей висячей лампой в дымной избе виднелись склонившиеся над обрывком газеты головы. Какой-нибудь грамотей, мальчонок лет двенадцати, разбирал, водя пальцем по строчкам, вéсти с войны.
Митенька Воейков заехал домой, рассчитывая получить у Житникова денег с имения. Он увидел, что его усадьба, оставленная под присмотр Житникова, вся ободрана, сараи как-то покосились, лошади заморенные, сбруи почти не осталось.
Митрофан был на войне.
Митенька пошёл к Житникову. Тот, выйдя без пиджака, в одной жилетке, бросился при виде его надевать пиджак и принял его с таким почётом и суетливостью, что Митеньке как-то неудобно было сразу перейти к вопросу о деньгах. А тут Житников с первых же слов стал жаловаться на расходы по его имению и тяжкие хлопоты. Митенька почувствовал, что нечего и думать спрашивать с него денег, а нужно говорить спасибо, что Житников с него денег не просит.
В сенях у него Митенька увидел свою упряжь. Сказать об этом у него не хватило духа. Но Житников, поймав взгляд Митеньки, сейчас же сказал:
– Упряжь-то я вашу взял сюда, потому что на этих воров оставлять ничего нельзя. Хоть и тесно у меня, но я уж лучше своё потеряю, а ваше сохраню в целости.
Митеньке осталось только благодарить его.
А Житников с почтительным удивлением сейчас же стал рассматривать его военную форму и даже, с осторожностью непосвящённого, потрогал шашку и покачал головой, как качает старый дядька, ослеплённый богатством обмундирования своего воспитанника, приехавшего на побывку.
Вся усадьба Житникова с прилегавшим к ней гумном была завалена стогами сена, омётами овсяной соломы и скирдами необмолоченной ржи. А около амбара стояли телеги, и там ссыпали хлеб, очевидно, скупленный у крестьян.
И когда Житников шёл проводить до ворот Митеньку, он всё повёртывал на ходу, как бы загораживая собой сено и скирды ржи, точно боясь, чтобы Митенька не удивился, какой у него большой урожай в этом году.
Митенька понял, что всё это Житников, очевидно, перевёз с его поля. Но в упор задать вопрос этому жулику, – когда он, из почтения даже раздевшись, провожал его до ворот, – было неловко.
– Уж будьте покойны, – сказал Житников, с испуганной поспешностью пожимая поданную ему руку, – лучше я что своё упущу, а уж за вашим посмотрю.
Митенька чуть не заплакал от досады, что этот мошенник обокрал его вдребезги, и он не только не нашёл в себе силы уличить его, а ещё сконфуженно благодарил, как будто даже сам был в чем-то виноват перед Житниковым. Тот теперь подумает, что хозяин ничего не заметил и что можно будет и впредь продолжать всё тащить.
А хозяин всё прекрасно заметил, но только ему от этого было нисколько не легче.
Митенька поехал к Авениру. Тот по-прежнему жил в своём домике на высоком берегу реки, покрытой теперь льдом с проложенными по нему дорогами и с прорубями, в которых бабы полоскали бельё.
Авенир встретил его, как и следовало ожидать, с шумной радостью. Он был в чёрной суконной блузе, с зачёсанными назад длинными волосами.
– Вот не ожидал! – воскликнул он, отступив на шаг при виде Митеньки с поднятыми от удивления руками. – Не узнать, не узнать, совершенно военный! – говорил он, всё ещё с поднятыми руками обходя кругом Митеньку, чтобы осмотреть его со всех сторон.
– Как дела и настроение? – спросил Митенька.
При этом вопросе Авенир сразу стал мрачен.
– Воруют! Обдирают несчастную страну, кто как может. Сейчас каждый честный человек должен кричать, вопить об этом безобразии! Хороши сыны отечества, которые, как вороны на падаль, набросились! А Дума что? – спросил Авенир. – Её оружие – слово, она должна протестовать, а она молчит? Молчит и смотрит, как у нас веселятся и воруют. А Федюков наш хорош! Бюрократом заделался. Без доклада не входить, исправника у себя принимает. Вот так либерал! – И тут же, как будто что-то по ассоциации вспомнив, воскликнул: – Стойте, вином сейчас вас угощу – язык проглотите. Владимир из города привёз.
Через пять минут стол уже был заставлен закусками и были принесены из холодной кладовой две отпотевшие бутылки старого вина с пожелтевшими этикетками и красными свинцовыми головками.
Митенька хотел было попробовать вина, но Авенир испуганно крикнул на него так, что тот даже вздрогнул:
– Что вы делаете? Сначала выпейте водки. Разве же можно так!.. Да, – продолжал он, держа в руке рюмку и проследив, как Митенька выпил свою, точно он не доверял ему, – да, только случилась заварушка, так куда делись все устои, вся честность: все, как клопы, накинулись на несчастную родину и тащут. Кто сам берёт, кто через других взятками лупит! Возьмите Владимира: всех купил! Все у него вот тут! Доктора, интенданты. Это вино он привёз. Наверное, из какого-нибудь неприкосновенного подвала «для технических надобностей», как теперь говорят, слизнул. И уже держать себя стал иначе – не подходи! Не хуже Федюкова. Ну, да со мной не очень. Он меня побаивается.
Авенир посмотрел на свою рюмку, которую всё ещё держал в руке, и выпил, сморщившись и замахав рукой.
– А главное, – продолжал он, – у всех какая-то легковесность и зыбкость, полное непонимание своей ответственности, своего долга перед родиной. Верите ли, я измучился! Так вам благодарен, что приехали, – по крайней мере могу наговориться, отвести душу. А то всё приходится молчать: не с кем говорить! – сказал Авенир, трагически разведя руками. – Полгода молчал! Мерзость, мерзость!
Но вдруг он насторожился.
– Стойте, кто-то подъехал.
Он быстро вскочил и побежал к окну.
– Он, конечно, Владимир! – крикнул радостно Авенир, оглянувшись от окна на Митеньку, и, бросив его, кинулся на крыльцо встречать.
– Ну, молодец, что заехал! Лёгок на помине, – говорил Авенир, вводя гостя в комнату и суетясь около него.
Владимир, не снимая с плеч тяжёлого дорожного тулупа, с бобровой шапкой в руках вошёл в комнату, хотел было что-то сказать, но, увидев Митеньку, взмахнул руками.
– Вот это кстати! Собирайтесь, едем!
– Куда? – спросил удивленно Митенька.
– Едемте, там узнаете. Собирайся! – крикнул он более повелительным тоном, повернувшись в сторону Авенира. – Да, в санях кулёк там возьми: отдельно лежит маленький, это для тебя.
Владимир был всё прежний, с румянцем во всю щёку, с расчёсанными на пробор кудрявыми волосами, в двубортном пиджаке и вышитой рубашке, ворот которой виднелся из-под распахнутого тулупа.
Он только располнел, раздобрел более обыкновенного.
– Ну-ка, на дорогу откупори бутылочку, – обратился он к Авениру, который с торжеством тащил полученный подарок.
Авенир, пристроившись на стуле, видимо, не очень охотно начал распаковывать кулёк.
– Мы сейчас с Дмитрием Ильичом о тебе говорили, а ты, как почуял, – завернул, – сказал Авенир.
– Откупоривай попроворней, чего там возишься! – крикнул Владимир, никак не отозвавшись на замечание Авенира.
Авенир засуетился. Очевидно, ему хотелось оставить себе вино получше, и он выбирал. Но после окрика Владимира раскупорил первую попавшуюся бутылку.
У Владимира исчезло всё прежнее товарищеское добродушие, он стал покрикивать и командовать, чего раньше не было. И даже в лице у него на минутку мелькнуло злое выражение, когда он крикнул на Авенира, как бывает у кутящих купцов, когда они приезжают на постоялый двор, привозят с собой всяких закусок, и им кажется, что хозяин что-то подозрительно долго возится, распаковывая закуски.
Выпили по стакану и пошли садиться в сани.
– Ну-ка, Потап! – сказал Владимир, тяжело усевшись в санях.
Кучер, стоя в передке больших ковровых саней, отвёл руку с длинным кнутом назад, как-то тонко, заливисто крикнул, и сани, запряжённые парой сытых лошадей, гуськом, рванули с места.
И замелькали по сторонам плетни, задворки, деревенские тусклые огни, сараи с запахом ржаного колоса и соломы. А через пять минут перед глазами седоков открылась бескрайняя снежная равнина в мутном сумраке пасмурного зимнего вечера.
Пошёл тихий снежок и лёгкими пушинками садился на полость и рукава седоков.
– Дела пошли блестяще! – сказал Владимир. – Золотой век! Мой лес, который я продавал до войны по двести пятьдесят рублей за десятину, и его брать никто не хотел, – теперь военное ведомство с руками рвёт на шпалы для фронта. С мясом та же история. Сейчас едем в одну усадьбишку… мать с дочкой живут. Для виду рощу у них покупаю, но откровенно говоря – сердечные дела. И так здорово взяло, что дураком сделался, ни пить, ни есть не могу. Только горда очень… видать, не нравится, что я купец. Но рощица ничего, смахнул я её у них, по совести говоря за грош, потому что обе в этом деле ни шиша не смыслят.
Владимир помолчал, потом вдруг, повернувшись к Митеньке, тревожно сказал:
– А вот полководцы-то и управители наши дрянь! Как же так, не успели начать воевать, а у нас ни снарядов, ни припасов нет! Страна богатейшая, а у нас нехватки всего с первых же шагов начинаются. С нашими чудо-богатырями да терпеть поражения?
Митенька сказал, что благодаря широко развитой сети железных дорог немцы скорее нашего перебрасывают войска.
Но Владимира не удовлетворило это объяснение.
– Вешать их надо, сукиных детей, тогда лучше будут управлять. Да! – прибавил он сейчас же другим тоном и полез зачем-то в карман. – Вы ничего не знаете?
– А что? – спросил Митенька с тревогой.
Владимир вынул из кармана трубку и протянул её Митеньке.
– Приехал в отпуск Львов и сказал, что в Валентина попал снаряд и его так разорвало, что от человека ничего не осталось. А вам он просил передать на память вот эту штуку.
– Что вы говорите! – воскликнул Митенька, похолодев.
– Да, странно, пришёл человек неизвестно откуда, переворошил нас всех и исчез – неизвестно куда. Говорят, даже так и не бывает, чтобы ничего не осталось. А как любил жизнь человек! Он бы сейчас непременно что-нибудь такое сказал – и просто, и не забудешь.
Авенир вначале никак не отозвался на это известие, хотя всегда восторженно встречал Валентина и был большого мнения о нём. Потом он заметил:
– Пустоцветом оказался. Я так и предвидел и всегда говорил это. Не было способности к действию у человека, а раз этого нет, – грош цена ему. Что он делал? Только пил да ездил? Да ронял какие-то загадочные фразы? А положительного что? – Ничего. Если он действительно сильный человек был, он проявился бы в д е й с т в и и. Да и в самом деле, как это в такую эпоху ничем не проявить себя?! Он только и сумел разорваться об этот снаряд.
Через полчаса подъехали к какой-то усадьбе в ёлках. Небо прояснилось, сквозь дымку туч уже просвечивала неясно луна, и в морозном воздухе чуть заметно поблёскивал последний снежок.
За покрытыми инеем и снегом деревьями замелькали приветливые огоньки, и сани остановились перед деревянным домом с покривившимися старыми колоннами и облупившейся краской. На занесённой снегом террасе моталось на веревках смёрзшееся бельё.
В тепло натопленных комнатах с угольниками, лежанками и старинными портретами оказалась молодёжь – приехавшие на рождество студенты, курсистки и офицеры, которые уже танцевали в зале.
Владимир, не снимая шубы, с порога заглянул в столовую и с удовлетворением увидел, что на столе стояли только две бутылки наливки и незатейливое угощение с пряниками и орехами.
Из боковой комнаты показалась девушка в белом платье с большими чёрными глазами. Она с оживлением заглянула в переднюю, но вдруг лицо её погасло, и она опустила глаза.
Её мать, старушка из обедневших дворян, с кружевной наколкой на голове, была уже в передней и с неприятно-заискивающим видом хлопотала около Владимира. А тот, принимая из рук кучера, сваливал на деревянный ларь всевозможные кульки и говорил:
– Святки надо уж справить как следует.
– Ну, вы столько навезли, что просто девать некуда. Как вам не совестно так тратиться, – говорила старушка, а сама ждала, не принесёт ли кучер ещё чего-нибудь.
Дочь с презрением молча смотрела на мать, потом незаметно скрылась.
Все пошли в зал, где уже шло веселье.
Владимир не спускал глаз с девушки в белом платье. Но как только он приближался к ней в своей сборчатой поддёвке и лаковых франтовских сапогах, она делала вид, что не замечает его, и сейчас же отходила.
– В наше время на святках весело было, – сказала старушка мать, – сколько всяких гаданий было, и с зеркалами, и с петухом. В месячные ночи ряжеными по соседям ездили, сколько шуму, смеху было. Конечно, и средства у всех другие были, – прибавила она, вздохнув.
После танцев пошли ужинать. Причём молодёжь остолбенела: столько появилось вина и всяких блюд.
За ужином языки развязались.
– Ай да девушки, водку пьют! Когда же это научились? – говорил Владимир.
– Теперь все пьют, потому что достать трудно.
– Некоторые сёстры на фронте, говорят, спирт пьют.
Владимир, как прямой виновник изобилия за столом, чувствовал себя вправе распоряжаться и, как хозяин, всех угощал, не замечая, как иногда глаза девушки в белом платье, остро сощурившись, смотрели на него.
Митенька уловил неприязненный взгляд девушки и почувствовал себя неловко оттого, что он приехал с Владимиром. У него сложилось такое представление, будто у девушки появилось недоброе чувство к нему, как к приятелю Владимира.
Авенир, совершенно потерявшийся в шумной, молодой толпе, тихо сидел в уголке стола в своей суконной блузе.
После ужина шумной толпой пошли гулять. Месяц поднялся высоко и в широком радужном круге стоял над домом, искрясь в замёрзших окнах подъезда.
– Вот когда крещенские морозы-то начинаются! – сказал кто-то.
Действительно, мороз крепко щипал за разгоревшиеся в жарких комнатах носы и щёки, снег скрипел и свистел под каблуками.
– Пойдёмте до рощи! – крикнули впереди. Некоторые бросились вперёд, обгоняя шедших по дороге и проваливались в снег.
Только девушка в белом платье, с накинутой на плечи шубкой, при упоминании о роще вдруг вернулась и пошла в противоположную от рощи сторону, к дому.
– Куда же ты, Марина? – закричали все.
– Не пойду туда! Оставьте меня!
И она как-то странно, сбиваясь в снег, побежала одна домой. Когда все вернулись, в доме была странная тишина. Хозяйка с встревоженным лицом бежала со склянкой в руках. И в притворенную дверь комнаты, где ещё недавно слышался смех, виднелись тревожно суетившиеся около дивана гости.
Владимир, потемнев, ходил взад и вперёд по комнате, потом, подобрав себе двух молодцов, которые были не дураки выпить, просидел с ними всю ночь напролёт. А Митенька поехал домой, в свою опустевшую усадьбу. Он думал о Валентине и время от времени ощупывал в кармане трубку своего друга…
Митенька за всё это время как-то ни разу не вспомнил о своем верном слуге Митрофане.
А между тем Митрофан пережил очень многое за этот год.
Сначала его оставили в городе обучаться военному делу. Митрофан вместе с другими маршировал по площади перед собором и острогом, кричал «ура», бросался по команде вперёд и, припадая на одно колено, целился в невидимого врага. К нему подходил фельдфебель и, ткнув в подбородок как-то из-под низу, неизменно говорил:
– Чёртова голова, куда ж ты целишься-то? Что у тебя неприятель по воздуху, что ли, летает? Бери ниже!
Но самое мучительное для Митрофана было колоть чучело штыком на считанном шаге. Нужно было сделать три шага и на четвёртом кольнуть. Митрофан начинал считать и забывал при этом переставлять ноги. Потом, вспомнив, неожиданно бросался вперёд, но шаги делал слишком большие и так вплотную подходил к чучелу, что и заколоть его на таком близком расстоянии нельзя было.
Фельдфебель спокойно подходил, совал ему кулак под нос и говорил:
– Ай не выспался? Считай сначала!
Не менее мучительно было ходить в строю. Ходить так, чтобы не зевать по сторонам и смотреть в затылок впереди идущему.
Его голова совершенно непроизвольно повёртывалась вслед каждой пролетевшей вороне, отзывалась на каждый звук, раздавшийся сзади, и он непременно оглядывался и тут же встречался с кулаком фельдфебеля.
Но самое трудное было – попадать в ногу. На третьем шаге его ноги уже шли вразброд. Он опоминался, начинал подпрыгивать на ходу, стараясь попасть в ногу, так что шедший с ним рядом удивлённо оглядывался на него и говорил:
– Что тебя черти дёргают!
После недолгого ученья Митрофан попал на фронт. Он и здесь ни в чём не изменил своей повадки и сохранил свой обычный вид. В наступление шёл спокойно, как дома ходил на работу, главным образом потому, что ему казалось – неприятель ещё далеко и его не видно. И больше был озабочен своими быстро стоптавшимися сапогами.
– Ух и сапоги! – говорил Митрофан. – В них месяца не проходишь. А я в своих пять лет ходил. Вот это мастера были!
К пулям он относился совершенно равнодушно, как к пчёлам.
И когда его ранило в руку, он только вздрогнул, потом с недоумением посмотрел на бежавшую из руки кровь, вытер руку о штаны и сказал:
– Ах, ты, пёс, окровянила как!..
После ранения его перевели в обоз. Вместо распоясанной фланелевой рубахи, которую он носил до войны, на нём была теперь обозная шинель – большею частью без хлястика, сидевшая на нём балахоном, и такая же фуражка, превратившаяся в старый гриб с обвисшими краями.
Митрофан ездил с военным обозом, так же как ездил с хозяйскими яблоками на базар. Равнодушно поглядывал на разрушенные снарядами деревни, останавливался на водопой при переезде через какую-нибудь речонку и, помахивая кнутиком, посвистывал, чтобы лошади лучше пили.
Равнодушно встречался он с транспортами раненых, для приличия спрашивая, в каком деле ранены.
Получив ответ, он отправлялся на сиденье, ещё раз оглядывался вслед прошедшему транспорту с искалеченными людьми и снова посвистывал и помахивал на лошадей кнутиком.
Или, наклонившись набок, заглядывал, как едут передние. И если находился какой-нибудь непорядок, то кричал переднему ездовому, по обыкновению выражая свои замечания в неопределённой форме.
– Эй, борода, что ж ты так едешь-то?
– А что? – спрашивал, повёртываясь на своем облучке, бородатый солдат старшего призыва.
– «А что»!.. Нешто так едут? Ехать надо как следует.
Из всегдашнего спокойствия его выводили только разрывающиеся снаряды, если падали недалеко. В противоположность пулям он боялся их панически.
Он бросал лошадей и, вскрикнув: «Мать честная»! – кидался в кусты у дороги и накрывал голову шинелью. Потом, выглянув оттуда на все стороны, опять садился и ехал.
Митрофан никогда не знал, куда он едет, и совершенно не интересовался этим, как другие, которые иногда тревожно спрашивали: почему повернули назад? почему не поехали влево, как сначала было приказано, а взяли вправо?
Если повёртывали назад, Митрофан тоже повёртывал вслед за другими, никогда ни о чём не спрашивая. Разве только разрешался своими обычными неопределёнными замечаниями о качестве езды переднего обозного.
Ко всем, кто ехал впереди него, он относился неизменно иронически. Казалось, что вся война для него имела только тот смысл, насколько хорошо правят едущие впереди него обозные. На задних он почти никогда не обращал внимания, и если сам оказывался впереди, то иногда, не заметив, что сзади давно уж свернули на другую дорогу, продолжал мирно ехать вперёд, пока его не останавливали, послав за ним вдогонку верхового.
Он совершенно не интересовался, почему, из-за чего война. Ему в голову не приходило задать себе и другим этот вопрос, как не приходило в голову задать себе вопрос, почему идёт дождь, почему сверкает молния. Если сверкает – значит так надо.
Но в разговоре он никогда не плошал. С собеседником, незначительным на его взгляд, он держался покровительственно, даже с некоторой иронией, никогда не смущаясь при объяснении самых сложных вопросов.
С собеседником же значительным и достойным по тому положению, какое он занимал, Митрофан из приличия всегда соглашался. Ему казалось неловким выражать своё собственное мнение, если даже оно и было у него. В этих случаях он всегда говорил в тон собеседнику, поражая того зрелостью своих взглядов.
Если собеседник его – какой-нибудь подсевший по дороге служащий земской организации из господ – заводил разговор на тему о том, что враг силён, что его нужно бить его же оружием – техникой, Митрофан охотно и уверено отвечал:
– Это первое дело.
– Наша задача сейчас – быть организованными, дисциплинированными, иначе мы ничего не сделаем.
– Нипочём, – отвечал Митрофан, не задумываясь ни на минуту.
– Ежели мы возьмём Царьград, тогда осуществится наша вековечная мечта – крест на святой Софии и выход на простор морей.
– Тогда гуляй смело, – отвечал Митрофан, поправляя кнутиком сползшую набок шлею.
– Тогда мы будем диктовать условия мира, а освобождённый гений народный будет творить новую жизнь по собственному почину, а не по указке начальства.
– Само собой. А то этого начальства тут столько нагнато, что куда ни плюнешь, всё в начальника попадёшь, – отвечал Митрофан.
Однажды он ехал в обозе передним и на выезде из лесочка услышал сзади крики, но не догадался оглянуться и только тогда сообразил, какие это были крики, когда двое солдат в чужой форме с остроконечными касками схватили его лошадей под уздцы.
Вместе со всеми его долго гнали пешком, потом посадили в лагерь, обнесённый колючей проволокой. В плену Митрофан совершенно потерял свой дар критики. Несмотря на то, что здесь жизнь была не сладка, он не иронизировал, не жаловался, а только ходил и смотрел, не найдётся ли чего поесть, не перекинет ли кто-нибудь, когда зазевается часовой, булку через проволоку.
На лице у него установилось выражение постоянной готовности понять, что приказывают, выражение, какое бывает у глухонемых, когда они по глазам и жестам стараются сообразить, чего от них требуют.
Пленных начали посылать на работы. Кроме того, и разбирали помещики для полевых работ. Митрофан попал к помещику, который сначала повёз его по железной дороге, потом в шарабане. Помещик очень немного и плохо говорил по-русски. Митрофан, хотя и с трудом, но всё же понимал его.
Когда он увидел прочный каменный скотный двор с полукруглыми маленькими окошками в толстых каменных стенах, конюшни и в зелени лип барский дом с крышей из оцинкованного железа, он сразу почувствовал себя на своём месте.
От того ли, что ему трудно было понимать своего хозяина, или от чего другого, но у Митрофана совсем пропал его распоясанный вид, с которым он беседовал когда-то со своим барином. Причём иногда бывало трудно понять, слушает он, что ему говорят, или нет. Судя по результатам, какие получались потом, трудно было предположить, что он слушал. Ему всегда казалось, что он вообще раз навсегда знает, что его барин хочет сказать.
Теперь же, когда ему что-нибудь приказывал новый хозяин (звали его Густав Фёдорович), полный человек со странно светлыми ресницами, с сигарой во рту и в зелёной шляпе с пёрышком, Митрофан, вытягиваясь по-военному, слушал его, не спуская с него глаз.
Ко всему, что требовал от него Митенька Воейков, он относился неизменно иронически. Здесь же ко всяким требованиям он относился с полной серьёзностью, и на лице у него мелькало только одно выражение – желание потрафить и боязнь не угодить.
Главное, что у Митеньки Воейкова всегда был вид человека, сомневающегося в своих правах, конфузившегося этих прав. И Митрофан всегда относился к нему, как к незаконному владельцу этих прав. Он чувствовал, что помещик перед ним в чём-то виноват, может быть, даже в том, что он – помещик, владеет землёй, а может быть, в том, что он вообще существует.
У Густава же Федоровича такого вида не было. Бодрый, сытый, подвижный сорокалетний мужчина, он, по-видимому, не знал никаких сомнений. Он всегда прямо носил свою белокурую голову с толстым затылком на полных плечах. Даже несколько закидывал её назад. И всегда прямо смотрел в глаза Митрофану своими спокойными голубыми глазами с белыми ресницами.
И как Митенька в своё время избегал взгляда Митрофана, так теперь Митрофан почему-то избегал и боялся смотреть прямо в глаза своему новому хозяину. Всё, что ни приказывал Густав Фёдорович, вплоть до мытья коровьих хвостов тёплой водой с мылом, у Митрофана не вызывало никакого критического отношения. Он старался только об одном: чтобы сделать всё как можно лучше.
И не потому, что хозяин был особенно строг. Он даже никогда не кричал на него. Хозяин говорил ровным, спокойным голосом, но таким, в котором Митрофан чувствовал что-то такое, что было более серьёзно, чем крик.
По отношению к своему прежнему барину он всегда испытывал чувство недоброжелательства за то, что тот живёт в хоромах, а он, Митрофан, в людской с жаркой печкой и тараканами.
По отношению же к этому новому хозяину у него совершенно не было такого чувства, хотя этот платил ничтожное жалованье и у него совершенно нельзя было ходить, ничего не делая.
Митрофан здесь выучился даже узнавать время не по солнцу, а по часам, и на станцию за барином выезжал всегда точно к поезду, а не так как в России, когда Митенька часто, отчаявшись, нанимал уже деревенскую клячу, и Митрофан, только было разогнавший со двора усадьбы лошадей, встречал его у самых ворот.
Оказалось, что солнце за тучку зашло, и он ошибся.
Митрофан, в сущности, ничем не тяготился в плену. Единственно, что его заставляло вспоминать о родине, – это собака Каток и кислые щи, которых здесь не давали.
Через два дня Митенька был уже в прифронтовом городе, где находилось управление особоуполномоченного организации, куда он должен был прежде всего явиться.
Очутившись в гостинице незнакомого города, Митенька с утра почувствовал страх и растерянность. По тёмному коридору гостиницы, заставленному какими-то сундуками, проходили офицеры, сёстры, и чувствовалась уже явно атмосфера близости фронта.
Идя в отделение организации, Митенька решил сказать, что он приехал в качестве ревизора, так как Лазарев при отъезде поставил его в известность, что в посланной во фронтовые учреждения телеграмме предложено показывать командированному Д м и т р и ю И л ь и ч у Воейкову (с именем и отчеством) все учреждения и даже расходные книги.
В военной шинели с одной звёздочкой на погонах Митенька вошёл в управление, помещавшееся на одной из главных улиц в двухэтажном доме.
Швейцар равнодушно посмотрел на него, потом почему-то на его сапоги и даже с некоторым недовольством закрыл за ним дверь, которую Митенька, по его мнению, недостаточно плотно притворил.
– Где особоуполномоченный? – спросил Митенька голосом решительным и резким, обращаясь к швейцару и думая упоминанием главного начальника пробудить в швейцаре иное к себе отношение.
Но швейцар, в фуражке с галуном, смотревший в стеклянную дверь на прохожих, повернулся вполоборота и, показав рукой на дверь, сказал:
– Пройдите в канцелярию, там укажут.
И когда Митенька, чувствуя оскорбление от недостаточного почтения к себе швейцара в этом п р о в и н ц и а л ь н о м учреждении, прошёл в указанную дверь— высокую, белую, с фигурной ручкой, – он увидел в большой комнате много сидевших за столами чиновников. Они все были в такой же, как и он, военной защитной форме, с такими же, как и у него, погонами. Причем ему сразу бросилось в глаза, что у некоторых из чиновников было по две и даже по три звёздочки, а не одна, как у него, и то они сидели, как простые писцы, за своими бумагами.
Никто из них не только не удивился, что он в шинели вошёл в канцелярию, но даже не оглянулся на него. Ближайший к нему чиновник с жёсткими сухими волосами, торчавшими на макушке, приложив руку ко рту, что-то говорил сидевшему через проход за соседним столом другому чиновнику. И Митенька вдруг почувствовал непроницаемую стену чиновничьего равнодушия, – причиной этого была, конечно, его одна звёздочка, указывавшая на ничтожность чина.
Он невольно оглянулся кругом, чтобы узнать, кто здесь с одной звёздочкой, и увидел около самых дверей чиновника, подшивавшего бумаги.
Он вдруг почувствовал, как почва мгновенно ушла у него из-под ног.
Всего за несколько минут перед тем он легко себе представлял, как он скажет:
«Я ревизор из Петербурга»… (Непременно из Петербурга, а не из Петрограда.)
Но кому здесь было это сказать, когда на него даже никто не смотрел. Нельзя же было вдруг ни с того ни с сего крикнуть на всю комнату. Поэтому пришлось почти с робким, почти с просительным видом обратиться к чиновнику с одной звёздочкой, сидевшему у дверей.
Этот чиновник был совсем какой-то ничтожный, давно не стриженный, подслеповатый, в железных очках. Он своими жёлтыми от табаку пальцами ковырял большой иголкой с суровой ниткой в папке бумаг.
Митенька обратился к нему и сказал:
– Мне нужно видеть особоуполномоченного…
Чиновник с иголкой в руках поднял голову, почему-то сморщившись, точно он смотрел против солнца, оглядел просителя и, сказав, что особоуполномоченный занят, опять стал ковырять в папке иголкой.
Прошёл какой-то важный военный с большими чёрными усами, завивавшимися от баков, в военном сюртуке с двумя рядами ясных пуговиц, похожий на исправника.
– Вот к нему обратитесь, – сказал подслеповатый чиновник, пригнув голову и посмотрев на Митеньку поверх очков.
Митенька робко подошёл к чёрному усатому военному и, чувствуя себя неловко от того, что тот был много выше его ростом, обратился к нему. У военного на погонах две п о л к о в н и ч ь и х полоски.
– Что вам угодно? – спросил военный звучным басистым голосом военного служаки, имеющего много дела с просителями, и сейчас же, как бы отмечая ничтожность Митеньки, прибавил: – Сейчас… подождите, я занят…
И подойдя к одному из столов, по обе стороны которого лицом друг к другу сидели двое чиновников, стал начальнически-шутливо говорить с ними.
Митенька упал духом. Ему стала казаться унизительна его роль. Ещё и ещё раз почувствовал свою неспособность внушать людям уважение к себе одним своим появлением, своей наружностью, тоном голоса. Вот Лазарев умеет это делать и даже с людьми высокого положения держится, как равный. Хорошо бы крикнуть на всех этих чиновников, чтобы они вытянулись перед ним и дрожали. Ведь он же ревизор!
– Ну-с, что же вам угодно? – спросил военный, вновь обратившись к Митеньке и отойдя от стола.
– Я из Петербурга… – сказал Митенька. Слово ревизор как-то само собой выпало. Не хватило духа выговорить его перед этим усатым военным.
– Из Петрограда, – поправил тот, – теперь нет Петербурга. Вы газеты читаете?
– Из Петрограда, – повторил беспрекословно Митенька.
– Ну, и что ж дальше? – спросил военный, отворачивая полу сюртука и доставая портсигар. Он не спеша вынул папиросу и, глядя на Митеньку, постукивал папиросой о крышку портсигара, прежде чем закурить.
– Мне нужно видеть особоуполномоченного.
Брови военного поднялись несколько и опять опустились.
– Он занят, – сказал военный и хотел было уходить, но оглянулся на двух чиновников, с которыми перед этим шутил, и с насмешливой гримасой пожал плечами на претенциозного просителя.
Чиновники, угодливо улыбнувшись, взглянули на Митеньку и опустили глаза.
– Но мне очень нужно его видеть, – сказал растерянно Митенька. Он готов был заплакать.
Военный пожал одним плечом, как бы говоря: «Мало ли что нужно. Многим очень нужно».
– Тогда я прошу вас передать ему карточку. Он з н а е т, – сказал вдруг Митенька, точно осененный каким-то вдохновением, значительно подчеркнув при этом интонацией слова «он знает».
Глаза усатого военного презрительно прищурились, когда Митенька дрожащей рукой доставал из внутреннего кармана визитную карточку. Потом он молча взял карточку, издали взглянул на неё и, подойдя к другому столу, долго шутил с сидевшими за ним чиновниками. Военный, очевидно, хотел этим показать, что он не швейцар, служащий для передачи карточек, и сделает это, когда ему будет угодно.
Митенька возненавидел военного всеми силами души. Если бы ему была дана власть, он разделался с ним самым беспощадным образом: разжаловал бы в солдаты, послал бы на передовые позиции, прямо под огонь! Нечего с такими церемониться.
Наконец военный ушёл в какую-то таинственную дверь, у которой сидел на стуле человек, тоже в защитной форме, с двумя серебряными галунами на погонах, такими именно, которые Митеньке, как не имеющему чина, предлагали, когда он покупал себе форму. Сидевший был, очевидно, низший, не офицерский чин и занимался тем, что охранял вход в таинственную комнату, куда военный с усами прошёл как свой человек, и чин с галунами на погонах почтительно встал перед ним.
Митенька в ожидании ответа старался побороть неприятное чувство не то волнения, не то страха и, чтобы направить своё внимание в другую сторону, стал острым, ревизорским взглядом оглядывать чиновников, отмечая уже не достоинства работы, как того требовал Лазарев, а одни лишь недостатки и в то же время надеясь, что кто-нибудь из чиновников увидит, каким взглядом он на них смотрит, и насторожится.
Но никто не насторожился.
Дверь кабинета неожиданно распахнулась. Человек с галунами отскочил от неё, точно в него брызнули кипятком, и вытянулся в струнку. Чиновники быстро, испуганно опустили головы к бумаге.
На пороге показался невысокого роста полный человек с генеральскими эполетами, с орденом на шее и с каким-то значком на боковом кармане френча. Своим белым лбом, свежим пробором волос и откинутыми назад плотными плечами он чем-то напоминал Наполеона и, видимо, знал это.
Стоя на пороге и не замечая ни вытянувшегося у двери человека, – как будто это был стул или вешалка, – ни прильнувших к бумагам чиновников, генерал водил своими быстрыми глазами начальника по комнате, и вдруг его лицо из строгого и жёсткого сделалось милым и мягким от любезной светской улыбки.
Это была улыбка гостеприимного хозяина, который сам вышел навстречу гостю, скромно пославшему ему свою карточку, вместо того чтобы сразу, без всяких докладов, самому войти в кабинет.
– Дмитрий Ильич, да идите же! – сказал генерал, как бы с весёлым недоумением от того, что Митенька смотрит на него несколько растерянно и не бросается к нему дружески жать руки.
Митеньку больше всего поразило то, что его назвали по имени и отчеству, и это в присутствии всех этих чиновников, которые минуту назад смотрели на него с насмешкой, как на полное ничтожество.
Он сейчас же совершенно безотчётно почувствовал на своём лице такую же свободную светскую, как у генерала, улыбку. И в тот же момент все чиновники, даже с тремя звёздочками, показались ему чем-то вроде прислуги.
Он подошёл к генералу и сказал, сам не ожидая, фразу, которая легко и свободно вылилась у него:
– Вот и я к вам…
Он с удовольствием пожал белую, пухлую руку генерала, и тот, не выпуская его руки из своей, ввёл Митеньку в кабинет, установленный мягкими кожаными креслами, с огромным посредине письменным столом и стеклянными шкафами.
Митенька, случайно взглянув через затворявшуюся дверь кабинета, с истинным удовольствием увидел, что чиновники в большой комнате взволнованно, озадаченно переглядывались и пожимали плечами.
На стене кабинета между двумя шкафами висела карта Северо-Западного фронта и расположенных вдоль него полномочий, обведённых синим карандашом,
– Чаю хотите? – спросил генерал. Не дожидаясь согласия Митеньки, он крикнул: – Сидоров, чаю там!
Взявшись за ручки кресла, он опустился в него и лёгким поклоном указал Митеньке место напротив.
Человек с галунами всунул голову в дверь, хотел переспросить, но, очевидно, поняв, что требуется, мгновенно скрылся.
Митеньке было чрезвычайно приятно от того, что этот человек, который минуту назад не пустил бы его в дверь кабинета, теперь со всех ног бросился за чаем для него. А главное, у него сейчас же установился спокойный вид, как будто для него такое положение было вполне привычно и естественно.
Митенька тут же подумал, что власть, о которой он прежде думал с презрением, как о чем-то внешнем, в сущности, очень неплохая вещь.
– Познакомьтесь, пожалуйста, – сказал генерал, указывая на усатого военного. – Это мой помощник, – пояснил он таким тоном, каким говорят, представляя высшему лицу служебный персонал учреждения.
И Митенька уже определённо почувствовал себя выше этого военного, подал ему руку, которую тот с дружеской поспешностью и готовностью пожал. Военный, видимо, старался сохранить свое достоинство, на которое имел право если не по своему положению, то по возрасту, в общении с таким молодым, но уже могущественным человеком, каким, надо полагать, являлся гость из центра.
– Я даже послужил в некотором роде соединительным звеном, – сказал усатый военный, несколько выгибая спину и забирая в руку правый ус.
– Да, да, если бы не вы, я, пожалуй, и не добрался до Сергея Александровича, – сказал Митенька, с неожиданной для себя непринуждённостью называя генерала по имени, как человека одного с ним положения.
– С чего вы хотите начать? – спросил генерал, сделавшись серьёзным. Но сейчас же, как бы желая избавить от затруднения человека, незнакомого с местными условиями, прибавил: – Вам, я думаю, будет интересно посмотреть наш центральный склад. Это вам покажет Вячеслав Константинович. – Он своей холёной рукой с кольцом указал на усатого военного, который с готовностью шаркнул ногой и сделал Митеньке знак рукой, означавший, что он – к его услугам.
– Потом… Сидоров! – крикнул генерал по направлению к двери и, когда всунулась сначала испуганная стриженая голова, а потом показался и сам владелец её, генерал тоном брандмейстера, отдающего приказания на пожаре, продолжал: – Сейчас же послать за Александром Ивановичем. Это здешний уполномоченный, – сказал генерал, повернувшись любезно в сторону Митеньки. – Потом… постой! Потом скажите, чтобы в мастерских все были на местах. Ну вот, – заключил он, махнув человеку с галунами и с улыбкой повернувшись к гостю, – вам всё покажут, и вы будете иметь возможность увидеть всё без всяких прикрас. Особенно большими достижениями мы, конечно, похвалиться не можем, – сказал генерал, разводя руками, – но кое-что есть. О нас судят только по нашим ошибкам, а не по положительным результатам.
Явился уполномоченный, высокий, болезненного вида военный с бледным лицом. Он беспокойно остановился в дверях, стараясь узнать по лицам сидевших в кабинете причину столь спешного вызова его к генералу.
Погоны у него были полковничьи, как и у военного с усами.
Митенька испытывал необыкновенно приятное чувство от того, что из-за него поднят такой шум. (Вероятно, сидящие в той комнате чиновники всё ещё недоумевают по поводу его превращения из скромного и робкого просителя в лицо, облечённое властью. Особенно будет приятно пройти мимо того подслеповатого, занятого подшивкой бумаг.) Генерал в это время, стоя у стола, закуривал сигару, и болезненный уполномоченный несколько лишних мгновений простоял у двери. Наконец раскурив сигару, генерал повернулся к уполномоченному и представил его Митеньке. Уполномоченный почтительно щёлкнул шпорами и особенно низко наклонил голову, когда жал Митеньке руку.
Митенька уже принял этот почтительный низкий поклон как что-то вполне естественное.
Его самого поражала та быстрота, с какой он перешёл от ощущения робости к спокойному и мягко покровительственному тону, с каким он сейчас обращался к болезненному уполномоченному.
Судя по поспешным, на военный лад, ответам уполномоченного, он принимал Митеньку за лицо, облечённое властью.
Когда все, сопровождаемые до двери генералом с сигарой, вышли из кабинета, болезненный уполномоченный пошёл меж столов несколько более поспешным шагом вперёд, а усатый военный, галантно изогнув спину, шёл рядом с Митенькой, указывая ему на столы и объясняя, что делается в этой комнате.
Митенька, видя обращенные к нему взгляды чиновников, пораженных таким превращением, не встречался с ними глазами, а смотрел по головам, как будто они перестали быть для него людьми и превратились в те же столы, за которыми они сидели.
– А не велики ли штаты? – сказал Митенька, остановившись сзади подслеповатого чиновника. У того при этом вопросе сорвалась иголка, и он сунул уколотый палец в рот, но сейчас же с удвоенной энергией стал ковырять иголкой в корешке папки.
– Штаты уже сокращены нами, – сказал усатый военный, сделав изогнутой спиной движение вперёд, так как стоял в это время далеко от Митеньки. – А здесь… пожалуйте сюда… здесь бухгалтерия.
Митенька зашёл в бухгалтерию. У него на лице установилось выражение вежливой заинтересованности, с каким высокие гости осматривают самые неинтересные вещи, чтобы этим как бы отплатить хозяевам за их любезность.
– Очень хорошо… и какой порядок, – сказал он, входя в большую комнату, где много чиновников считали на счётах и писали в больших разлинованных книгах с толстыми, выпуклыми корешками.
Митенька, – сам не зная зачем, – сделал несколько шагов в глубину комнаты, несмотря на то, что она была тесно заставлена столами и чиновники сидели, почти соприкасаясь друг с другом спинками своих стульев.
Стулья тотчас раздвинулись перед ним, и он, не замечая прижавшихся животами к столам и дающих ему дорогу людей, остановился посредине прохода.
– Очень хорошо, – сказал он, неизвестно к чему относя своё замечание.
Он видел, что в дверях уже давно стоит уполномоченный, очевидно, пришедший сказать, что машина подана, но Митенька из какого-то безотчетного чувства, нарочно не оглядываясь в его сторону, продолжал осматривать, хотя осматривать в сущности было нечего. Но благодаря этому получалось так, что уполномоченный с полковничьими погонами, как простой швейцар, ждёт его у двери.
В этой комнате было несколько женщин, которые тоже считали и писали что-то. Но Митенька не остановился взглядом ни на одной из них, как будто занимаемое им положение не допускало, чтобы он обращал внимание на различие полов сидевших здесь ч и н о в н и к о в.
– Ну вот, теперь мы вам покажем более интересные вещи, – сказал, подходя, усатый военный, – и к тому же прокатим на хорошей машине.
Он держался более свободно, чем уполномоченный, и своим несколько фамильярно-дружеским тоном позволял себе прерывать осмотр, тогда как уполномоченный, очевидно, неловкий и необщительный мужчина, только покорно дожидался у двери.
Они вышли на подъезд. Митенька со стороны видел себя человеком равнодушным и спокойным, привыкшим и к машине, и к такому почёту, и ко всему на свете.
Он не торопился сам открыть дверцу, так как видел, что уполномоченный, более поспешным шагом обогнав его, подошёл с этой целью к машине. И когда он почтительно открыл Митеньке дверцу, тот лёгким кивком головы поблагодарил его и первым вошёл в большую спокойную машину с покатым назад сиденьем, обитым рубчатым плюшем.
– Генерал сегодня ради вас свою машину дал, – сказал усатый военный, глубоко сев в машину, отчего на спине встопорщилась и горбом поднялась разошедшаяся в складке шинель.
Митенька оставил эту фразу без ответа, так как это было бы похоже на разговор слуг, обрадовавшихся, что они едут в господской машине.
От того, что ехали на дорогой машине, и от того, что спутники Митеньки, не переставая, занимали его разговорами, сидя вполуоборот к нему, он ещё раз почувствовал приятное ощущение от сознания, что у него есть власть благодаря Лазареву. У него самого не хватило бы ни инициативы, ни желания бороться за эту власть и самому её добывать, но раз она уже была доставлена ему другим человеком, он с удовольствием пользовался ею.
Его привезли на край города, где стояли какие-то сараи, похожие на кузницы, с закопчёнными дверями и земляным полом. Митенька увидел прежде всего, как из окошечка деревянного домика, похожего на контору, выглянула чья-то голова и сейчас же испуганно спряталась. Торопливо забегали какие-то люди.
– Заведующего обозом! – крикнул усатый военный тем молодецки-начальническим басом, каким бригадный генерал, готовящийся к высочайшему смотру, выкликает командира полка.
Из деревянного домика выбежал, на ходу надевая шинель, человек с двумя звёздочками на погонах. Не добежав несколько шагов, вытянулся, приложив руку к козырьку.
– Покажите нам в с ё, – сказал усатый военный.
Заведующий щелкнул шпорами, молодецки оторвав руку от козырька, повернулся направо кругом и крикнул, в свою очередь, таким же, как и усатый, басом, но более торопливым, почти испуганным:
– Заведующего мастерской!..
И когда прибежали все требуемые лица, Митенька с усатым военным тронулись осматривать. Митенька не смотрел на лица этих испуганных, вытягивавшихся перед начальством людей, а водил глазами по постройкам и даже скучливо поглядывая на небо, как человек, привыкший ко всяким смотрам.
Теперь он уже не стеснялся своей одной звёздочки, когда усатый военный перед лицом всех этих людей поспешно, чуть изгибаясь спиной вперёд, отвечал на каждый вопрос Митеньки. Наоборот – с этой одной звёздочкой он чувствовал себя, как высокопоставленное лицо, идущее в простой одежде среди блеска мундиров окружающей свиты.
Осматривать, в сущности, и тут было нечего. Перед мастерскими стояли два-три чинившихся и снятых с колёс полка, тех, на которых ездят ломовые извозчики. Полки, очевидно, готовились к весне. И неизвестно было, какая тут шла работа. Может быть, над этими полками сидели целую зиму.
Митенька мельком посмотрел на них и сейчас же отошёл, чтобы показать, что он не дурачок, которому можно втереть очки подобными вещами.
– А вот склад будьте добры показать…
Усатый военный заторопился, бросил недокуренную папиросу и таким же, как прежде, голосом крикнул:
– Заведующего складом!
Митенька подумал, что будет, если взять да потребовать к н и г и для просмотра, как говорил ему Лазарев. Но, во-первых, он ничего не понимал в них, а потом всё-таки было как-то неловко обидеть подозрительностью усатого военного, который был теперь так мил с ним.
Поэтому Митенька ограничился только внешним осмотром склада и со сдержанным удовлетворением говорил:
– Очень хорошо. Порядок, чистота. У меня определённое чувство удовлетворения.
Усатый военный, ходя следом с заложенными назад руками и выгнутой спиной, всеми силами сдерживал довольную, сияющую улыбку, пряча её под своими большими усами, к которым он изредка подносил руку в белой перчатке, как бы поглаживая их.
– Так что вы остались довольны нашей работой?
– Вполне, – сказал Митенька, сидя уже в машине.
– Может быть, вы пожелаете теперь отдохнуть, а завтра, повидавшись с генералом, проедете по нашим полномочиям, расположенным ближе к фронту?
– Очень хорошо, – сказал Митенька, – я сойду здесь, прогуляюсь.
– Слушаю-с! – сказал усатый военный и, выйдя из машины, выпустил Митеньку, держа открытую дверцу, пока тот выходил.
Митенька, не чуя над собой беды, пошёл пешком по улице губернского города, где кишел военный народ и кафе были полны офицеров и каких-то девиц.
Он наслаждался ощущением полной свободы и собственной значительности. Он – человек и з ц е н т р а, облечённый, по-видимому, нешуточными полномочиями, насколько можно было заключить из обращения с ним генерала и в особенности его подчинённых.
Поэтому у него было снисходительно-ироническое отношение столичного человека к провинциальным постройкам в стиле убогого модерна, к местным франтам. Ему странно было, что все эти провинциалы не замечают собственной дешёвки и, по-видимому, очень довольны собой.
Он только с удовольствием остановил взгляд на шедшем ему навстречу полковнике в хорошо сшитой шинели, с короткими, чуть приподнятыми усами и чуть седеющими на висках волосами. Видно было, что этот человек весел, приятен в хорошей компании и умеет хорошо и со вкусом жить.
Гораздо было бы приятнее ездить с таким человеком, чем с тем усатым.
Полковник неожиданно остановился перед Митенькой. Тот с радушной улыбкой приложил руку к козырьку. У него мелькнула мысль, что, может быть, это один из служащих организации, что он хочет поближе познакомиться с ним и расспросить, какое волшебство в нём, в Митеньке, и что его встречали и возили с таким почётом, хотя на погонах у него всего одна звёздочка. Но военный, хотя и в самом деле спросил о погонах, но совсем не в том смысле, в каком предполагал Митенька.
– Это что у вас за погоны?
Митенька невольно с некоторым испугом посмотрел сначала на одно своё плечо, потом на другое.
Погоны были, как погоны, – золотой рогожки, с красными каймами по краям и красной полоской в середине.
– Вы где служите?
У Митеньки мелькнула мысль, что не будет ли стыдно сказать ему, что он служит в п р а в и т е л ь с т в е н н о й организации. Но решил, что раз перед ним офицер, то есть человек, наверное, консервативно настроенный, то не стыдно, и назвал своё учреждение.
– Какой же у вас ч и н?
– У меня, собственно, чина ещё нет, – сказал Митенька, чувствуя, как он становится меньше ростом, а голос совершенно меняет своей тембр.
Полковник некоторое время смотрел на него своими пронзительными чёрными глазами, как смотрят на человека, у которого обнаружен фальшивый паспорт.
– Извольте идти за мной! – сказал полковник и пошёл вперёд, а Митенька, как арестант, чувствуя свой позор и страх перед тем неизвестным, что ожидает его, последовал за ним.
Проходившие два офицера из молодых, отдав честь полковнику, смеющимися глазами посмотрели на Митеньку, а один из них, пройдя несколько шагов, негромко проговорил:
– Пропал!
– Так их и следует, – отозвался другой.
Митенька почувствовал, что щёки его из красных, как у пойманного в неблаговидном поступке ученика, становятся бледными.
Полковник остановился перед магазином, в котором за окном висели всякие офицерские и воинские значки и погоны, и вошёл в магазин первым, даже не оглянувшись на Митеньку.
– Дайте п о д п р а п о р щ и ц к и е погоны, – сказал он приказчику и, повернувшись к Митеньке, проговорил:— Снимайте! Извольте надеть эти и смотрите, если я ещё раз увижу вас в не присвоенной вам форме! Можете идти.
У Митеньки чувство позора, потом страха сменилось вдруг внезапной радостью от сознания, что он так легко отделался и что полковник был так, в сущности, милостив к нему.
Своей торопливостью в движениях, когда он снимал старые и надевал новые (позорные) погоны, он как бы хотел показать, что готов снять и надеть все, что от него потребуют.
Но как только опасность миновала и он уже один вышел из магазина и потерял из вида полковника, так с новой силой почувствовал свой позор. Ему казалось, что все смотрят на его серебряные галуны, как у того рассыльного, который дежурил перед дверью генерала. Как теперь показаться в управление?
Впереди него шла по тротуару сестра милосердия в дорожной поддёвочке из серого солдатского сукна, с чёрной косынкой на голове, очевидно, приезжая, так как иногда останавливалась и осматривала вывески, видимо, отыскивая какой-то магазин.
Митенька замедлил шаг, чтобы она не обратилась к нему с вопросом, когда он щеголяет в таких погонах.
И вдруг земля под ним провалилась… Вся кровь отхлынула от сердца, и ноги сами сделали движение круто в сторону и за угол. Сестра вполоборота повернулась к нему, и он узнал в ней Ирину…
Может быть, ему это показалось, но он уже боялся проверить себя и взглянуть второй раз на неё. Он бросился по улице, шепча про себя нелепые, бессвязные слова, весь красный, стараясь замять в себе и заглушить то непередаваемое чувство позора, какое было у него при мысли: а что если бы он с этими погонами рассыльного встретился с ней, с Ириной?!
Но сейчас же он стал себя разубеждать, что ему так попритчилось: откуда она могла здесь взяться?
Когда наутро он пришёл в управление и в дверях лицом к лицу встретился с тем рассыльным, он почувствовал, что несчастнее его нет человека на земле.
В рассеянности он вошёл с другого входа и очутился в приёмной, полной военных чиновников с капитанскими и полковничьими погонами. Они с открытым оскорбительным недоумением оглядывались на него, останавливаясь глазами на погонах, когда он сел на стул у стены под фотографией какой-то группы в чёрной раме.
Митенька даже на минуту усомнился, имеет ли он право с и д е т ь в обществе этих важных лиц. Может быть, по правилам воинской дисциплины он, к а к н и ж н и й ч и н, должен стоять? Может быть, к нему сейчас подойдёт кто-нибудь и его начнут мытарить, а потом отведут к генералу, и тот посмотрит на него, как на жулика, обманным образом присвоившего себе высшее звание?
Какой-то полковник с седыми волосами и красным лицом, которого он не заметил, неожиданно кашлянул около него, и Митенька испуганно вскочил, потом, увидев, что полковник никакого зла ему не желает, сделал вид, что с интересом рассматривает фотографию. А сам в это время думал, как же ему доложить о себе генералу. И не лучше ли прямо сбежать отсюда и уехать в Петербург?
Он всеми силами старался подняться на высоту своих прежних воззрений, с точки зрения которых все подразделения людей на чины и ранги только смешны. Вспомнил даже о бессмертии души. И как он презирал сейчас всех этих людей, которые при своём вероятном внутреннем ничтожестве смотрят на него с презрением только потому, что у него на погонах галуны, а у них какие-то звёздочки. Чем только живут эти люди, подумать страшно!
Но в это время дверь кабинета распахнулась и на пороге показалась представительная, невысокая фигура генерала с орденом на шее. Не выпуская ручки двери, он провожал какого-то строевого генерала со многими орденами на груди и с улыбкой наклонил свою красивую с пробором голову, когда тот проходил мимо него в дверь, в то время как все в приемной вытянулись и как-то подались к нему.
Он уже хотел было закрыть дверь, как будто не замечая жадно устремленных на него взглядов, но, увидев Митеньку, остановился.
Минуя всех находившихся в приёмной, он прямо направился к нему и с ласковой улыбкой повел его за руку в свой кабинет, к полному недоумению всех находившихся в приёмной важных господ.
– Почему же вы не вошли прямо ко мне? – говорил генерал, с лёгким полупоклоном пропуская Митеньку в дверь впереди себя.
– А со мной у вас получилась забавная неприятность, – сказал Митенька, с весёлым смехом входя в кабинет генерала, как в свою привычную обстановку.
Генерал, остановившись, испуганно поднял брови.
– Меня вчера, как жулика, изобличили и сняли не присвоенные мне по чину погоны.
Лицо генерала стало опять спокойно, и он, поморщившись, досадливо махнул рукой.
– А… это дурак Степанов у нас тут всё старается. Это уж не первый случай. Он судит только по чинам, а того не может понять, что человек, совсем не имеющий чина, в то же время может быть снабжён важными полномочиями. Ну, как вы вчера нашли тут всё у нас?
Он сел в кресло перед столом и, несколько отвалившись на спинку, вертел в одной руке крышечку от чернильницы.
– Мне всё очень понравилось, – сказал Митенька, – прекрасная дисциплина, служащие все на месте.
Генерал с немного усталой улыбкой покивал головой, как бы говоря этим, что гость нашёл то, что есть на самом деле, и отложил крышечку.
– Вы, конечно, пожелаете проехать по фронту? – спросил он, в то же время протянув свою маленькую белую руку к кнопке звонка, готовясь её нажать с случае положительного ответа своего собеседника.
– Я очень бы хотел, если это вас не…
Палец генерала опустился на кнопку.
– Я хочу дать вам чиновника для сопровождения, – пояснил генерал. – У нас там много учреждений – питательные станы, больницы, лазареты, санитарные отряды. Вы можете проехать, куда найдёте нужным, и чиновник вам всё покажет.
Митенька почувствовал, что у него опять при объезде фронтовых учреждений будет целая свита. Ему самому не нужно будет объяснять смысл своего появления. Это будет делать чиновник.
– Да, пожалуйста, – сказал Митенька вслух, – так будет удобнее.
– Очень хорошо, – проговорил генерал и, повернувшись к двери, где уже стоял человек с такими же, как у Митеньки, погонами, крикнул: – Позвать сюда Феоктиста Ивановича.
Через минуту появился военный в сюртуке сине-зелёного цвета с полицейскими погонами, похожий на станового пристава. Он был вежлив, угодлив и с первого же слова генерала понял свою роль.
Он действительно оказался становым, эвакуировавшимся из западной Польши после её занятия германскими войсками.
Митеньку на машине доставили на вокзал. Его провожали усатый военный и болезненный уполномоченный, а становой, соскочив на ходу из автомобиля перед вокзалом, вскоре явился с билетами первого класса. Митенька стоял на площадке со своим адъютантом, с тайным удовольствием чувствуя недоуменные взгляды проходившей по платформе публики, очевидно, не понимавшей, почему эти люди в полковничьей, чуть не генеральской форме так почтительно провожают человека с подпрапорщицкими погонами.
Митенька понял, что эти погоны, при наличии адъютанта, будут производить ещё больший эффект.
Он оценил в дороге своего спутника. Обычно, подъехав к учреждению, становой просил Митеньку подождать в машине, соскакивал, придерживая шашку, и Митенька слышал, как тот, вбежав в учреждение, испуганным шёпотом произносил:
– Из центра!..
И люди торжественно встречали Митеньку и были готовы предупредить каждое его желание или доставить какое-нибудь развлечение, чтобы дать возможность ему отдохнуть от утомительной службы.
Митенька немного боялся, что при объезде учреждений на фронте он попадёт под обстрел, будет видеть раненых, кровь… Но ничего этого не случилось. Он видел изредка только ряды колючей заржавевшей проволоки, какие-то занесённые снегом канавы, оказавшиеся, по словам станового, старыми окопами.
Его поражало обилие учреждений. Заведующими этих учреждений были большею частью, как выяснилось, раненые офицеры, очевидно, прошедшие успешное лечение; на их упитанных лицах не осталось никаких следов пережитых страданий. Кроме офицеров, местные помещики – поляки призывного возраста. Заведующие имели большей частью здоровый, холёный вид, ходили в коротких, офицерского покроя, венгерках с выпушками на груди и с разрезом сзади и с неизбежным стеком в руке.
И куда бы Митенька ни приезжал, его встречали с ещё большим почтением, чем у особоуполномоченного. Очевидно, молва уже разнесла о нём весть по всем этим учреждениям.
Митеньку везде угощали зернистой икрой, превосходным сыром, вином, в особенности в учреждениях, специальной целью которых было питание жертв войны. Самих жертв войны Митеньке всё не удавалось видеть. То он приезжал слишком поздно, когда пайки или обеды были уже выданы, то слишком рано, так что долго нужно было дожидаться.
Только один раз он видел каких-то полунищего вида людей, которые с котелками и жестяными кружками уныло стояли перед дощатым ларьком, из раскрытого прилавка которого высовывалась длинная деревянная ложка, похожая на черпак, и выливала в подставленный котелок жертвы светло-серого вида жидкость.
Уход за больными в больницах, по-видимому, был хороший, о чём можно было судить по количеству больных и обслуживающего персонала. В одной больнице было семь человек больных, а персонала девятнадцать человек.
Однажды в сумерках, когда они ехали, обгоняя по дороге обозы, сопровождаемые солдатами в башлыках, спутник Митеньки сказал:
– Сейчас мы приедем в наш большой лазарет, там можно будет хорошо закусить и повеселиться.
Проголодавшийся Митенька обрадовался этому сообщению, и особенно потому, что там можно будет повеселиться. Он все время ждал возможности какого-нибудь романтического приключения, какой-нибудь встречи. Но ему, конечно, и в голову не могла прийти мысль о том, какая встреча его ожидает.
Уже вечером подъехали к какой-то деревне, половина которой представляла собой давнее пожарище с торчащими из снега обгорелыми трубами. Потом проехали по длинной, почти пустой улице. Вдали показались деревья парка и какие-то строения. Оказалось, что в оставленной польской усадьбе стоял лазарет организации.
После обычного таинственного восклицания станового: «Из центра!..» – последовал обычный осмотр, причём Митенька, настроившись на романтический лад, больше смотрел на сестёр, чем на раненых, лежавших в большом зале помещичьего дома.
Сёстры были двух родов: одни – с постными, сухими лицами, озабоченные состоянием своего лазарета и тем впечатлением, какое он произведёт на приезжее начальство. Они в своих белых косынках следовали в хвосте обхода или останавливались у постели раненого, чтобы наскоро поправить одеяло, убрать не на месте валявшееся полотенце. Потом так же озабоченно бежали догонять обход.
Эти сёстры были большею частью некрасивы, по-домашнему одеты.
Другие были совсем иного вида – полногрудые, с быстрыми глазами, они не следили тревожно за направлением взгляда приезжих, производивших осмотр, а искали случая встретиться глазами с самими приезжими.
У этих фартучки были свежевыглаженные, со складочками. Кресты на груди из пунцового атласа, и на висках выпущены из-под косынки подвитые локоны. А губы были заметно накрашены, и щёки хранили следы пудры.
Митенька иногда останавливался перед раненым, чувствуя, что неловко обходить молча, и пробовал заговорить, и обычно ограничивался вопросами, давно установленными всякими высокими лицами, обходящими лазареты: «откуда раненый родом, где был ранен и сколько времени находится на излечении».
Причём его окружал во время такой беседы персонал учреждения и с каким-то напряжением смотрел на раненого, точно боясь, что он по своей неопытности или невежеству скажет что-нибудь не так.
Становой узнал, что в честь приезжего гостя будет устроен большой ужин, и сообщил Митеньке.
Ужин был приготовлен во флигеле, где жили сёстры.
Митенька уже наметил себе одну – пышную блондинку в белой косынке с очень бледным лицом, но с ярко подведёнными губами. Она как раз попалась навстречу в коридоре и, потупившись, несколько прижалась спиной к стене, чтобы дать дорогу начальству. Но при этом успела остановить на Митеньке продолжительный и многоговорящий взгляд, благодаря чему он прошёл мимо неё гораздо ближе, чем это нужно было при значительной ширине коридора. Она заметила это и ещё раз подняла на него глаза.
Санитары и сиделки уже таскали корзинки, кульки, свертки во флигель и накрывали на стол в зальце.
Митенька на минуту мысленно остановился на своей теперешней роли, на своей близости к с т а н о в о м у п р и с т а в у. Его коробило и смущало это общение. Но почему так получается? Ведь принципиально он не мог бы себе представить такого совмещения: он и становой пристав! А в действительности это совместилось великолепно. Мало того, он даже не чувствовал к становому никакого презрения, какое он, как либеральный, п о ч т и революционный (но без принципа насилия) интеллигент, должен был чувствовать ко всяким чинам полиции.
За стол село человек двадцать. Тут были и врачи лазарета, и сёстры, и офицеры из близстоявшего полка.
Только было Митенька собрался сказать становому, чтобы он посадил его с бледной блондинкой, продолжавшей на него взглядывать, как вдруг он остолбенел: он увидел в костюме сестры милосердия Кэт… ту самую Кэт, с которой он летом играл в горелки в Отраде.
Это была она. У неё был атласный крест на полной груди, накрашенные губы и из-под косынки на висках спускались завитые локоны волос.
Кэт хотела сесть с высоким офицером, который, заложив палец за борт френча, а другой рукой держась за спинку стула, улыбаясь говорил с ней пониженным голосом. Но она, увидев Митеньку, с радостным удивлением подняла брови и подошла к нему, с предательской лёгкостью бросив своего кавалера.
– Какая неожиданность! Глазам своим не верю. Я слышала, что к нам приехал какой-то ревизор… а он вот какой ревизор, оказывается! – говорила Кэт, постоянно облизывая кончиком языка губы, от чего они всё время были у неё влажные.
Она подала Митеньке свою горячую руку и не торопилась взять её обратно.
– Я хочу сидеть с вами, – сказала она, встряхнув головой и не взглянув в сторону офицера, который прикрыл рукой стоявший около него свободный стул, предназначенный для Кэт, и смотрел на неё, не спуская глаз.
Все сели за стол. Доктора и офицеры вперемежку с сёстрами. Высокий офицер, принуждённый пустить к себе пожилую сестру в коленкоровой юбке, закусил губы и каждую минуту взглядывал на Кэт из-за бутылок раздражённым, бешено-ревнивым взглядом. А она со своенравием красивой женщины как будто уже забыла о его существовании, и интимно-пониженным голосом разговаривала с Митенькой, очень близко наклоняясь к нему, отчего каждый раз с её круглого плеча спадала бретелька фартучка.
– Помните Отраду? – говорила Кэт.
– Ну, ещё бы!
– А помните, как мы в лунную ночь стояли на балконе, а около конюшен молодёжь возилась с лошадьми, потом они поехали, и долго виднелись в месячном свете их белые кителя?
– Помню, помню…
Кэт прижалась к нему своим тёплым плечом.
– Какие мы были глупые!
При этом продолжительно посмотрела на Митеньку, потом, не ожидая его ответа, прибавила:
– Сегодня я хочу пить…
– Я тоже, – сказал Митенька и, поискав глазами по столу, взял бутылку портвейна. Но Кэт с презрительным разочарованием оттопырила нижнюю губу.
– Водки?..
Кэт молча кивнула головой.
За столом было уже шумно. Пили за здоровье Митеньки; кто-то ораторствовал на весь стол, стуча вилкой по тарелке и требуя внимания; другой интимно говорил со своей случайной соседкой, не обращая ни на кого внимания. То и дело проливали красное вино на скатерть и посыпали эти места солью. Все были пьяны.
Кэт вдруг встала, посмотрела на Митеньку и вышла в соседнюю комнату, где помещалась спальня сестёр.
Митенька пошёл за ней туда.
Кэт стояла у зеркала и красила губы палочкой помады.
При входе Митеньки она оглянулась на него с загадочной улыбкой и продолжала нетвёрдой рукой водить помадой по губам и в то же время встречалась в зеркале с ним глазами.
Она стояла так довольно долго, точно она ожидала от него чего-то.
Митенька не знал, что он должен делать, и был в нерешительности.
Кэт отбросила губную помаду на столик, неожиданно повернулась лицом к Митеньке и, закинув сцепленные в пальцах руки на голову, стояла перед ним, почти касаясь его грудью.
Она стояла перед ним уже без улыбки и всё с тем же чего-то ожидающим взглядом.
Потом вдруг раздражённо сбросила с головы руки и, обойдя стоявшего на дороге Митеньку, вышла в столовую.
Когда Митенька тоже пришёл туда, Кэт, уже не глядя на него, сидела около высокого офицера и, развалившись на стуле, как делают актрисы, когда изображают пьющих женщин, чокалась с офицером и пила рюмку за рюмкой.
Все сделали вид, что не заметили, как Митенька выходил в соседнюю комнату, и опять стали чествовать его, как представителя центра. Потом благодарили пожилую сестру-хозяйку в чёрной косынке и очках за прекрасное угощение. А она, стоя в конце стола и держа в руках рюмку какого-то сиропа, с растроганной улыбкой кланялась то в одну, то в другую сторону. Митенька тоже подошёл поблагодарить её, но он чувствовал ревнивое оскорбление оттого, что в противовес всеобщему вниманию к нему, как к представителю ц е н т р а, Кэт так грубо бросила его и сидела теперь с высоким офицером, не обращая на него никакого внимания.
Он решил даже не смотреть в её сторону. Но потом не утерпел и оглянулся. Кэт в комнате не было. Митенька с чувством ноющей тоски пошёл её искать.
Он вошёл в ту комнату, где недавно был с ней. При его появлении с грохотом упал ночной столик у постели, Кэт и высокий офицер отскочили друг от друга. Она, повернувшись спиной к Митеньке, стала перед зеркалом пудриться, причем всё не попадала ваткой в пудреницу, а офицер смущённо закуривал папиросу.
Приостановка наступательных действий со стороны русских армий в начале 1915 года вследствие отсутствия снарядов больше всего беспокоила русскую буржуазию и кадетов, так как при таком положении дела трудно рассчитывать получить от войны то, что было дороже всего: получить Константинополь и проливы – «ключи от собственного дома».
Оценка создавшегося положения была тем суровее, что общество всю вину целиком относило за счёт правительства:
«Они хотели обойтись без нас, благодаря всегдашнему недоверию к интеллигенции (в то время как мы ясно сказали, что счёты сводить будем после войны), – вот налицо и результаты. Они будут ещё хуже. И это очень хорошо. Так и надо! Пусть народ узнает!»… и т. д.
Больше всего возмущало то, что ставка постоянно угощала общество стереотипными сообщениями: «Под давлением превосходных сил противника мы отошли на заранее заготовленные позиции».
Такие сообщения вызывали непомерный рост тёмных слухов; в столице говорили о тёмных влияниях при дворе, о том, что немка (царица) подготовляет сепаратный мир, потому и не сражаются больше.
Поэтому ставка решила выступить в печати с разъяснением:
«Переход наших армий на более сокращённый фронт является результатом свободного решения соответствующего начальства и представляется естественным ввиду сосредоточения против нас германцами весьма значительных сил; кроме того, принятым решением достигаются и другие преимущества, о коих по военным соображениям, к сожалению, пока не представляется возможным дать разъяснения обществу».
Это сообщение, как всегда, произвело обратное действие в силу традиционного отношения общества к власти:
«Раз пишут такие сообщения, значит, дело плохо и, может быть, г о р а з д о х у ж е, чем мы предполагаем».
Русское же командование, в целях придания бодрости обществу, решило приступить к очередной задаче: к глубокому вторжению русских армий в пределы германской территории, причем эта «операция должна была считаться впредь основной».
Ближайшей задачей ставки было овладение Восточной Пруссией. Поэтому было решено повести наступление Десятой армией, стоявшей перед сильными укреплениями восточнее Мазурских озер.
30 января германцы, отбросив передовые части русских войск, рассеяли Второй армейский русский корпус. Этот корпус своим отходом обнажил фланг и тыл Двадцатого корпуса, который стал отдельными частями прорываться в сторону России. Но в Августовских лесах остатки корпуса были окружены при выходе из леса германцами и сдались в плен, несмотря на отчаянное сопротивление.
Ставка после сделанного в печати сообщения уже более спокойно и уверенно заявила обществу о катастрофе с Десятой армией, потерявшей пятьдесят тысяч человек:
«Под давлением значительных сил противника русские войска отступают на укреплённую линию Немана…»
Сестра, которую Митенька встретил в городе, действительно была Ирина. Она на два дня приезжала в город. Лазарет, которым заведовал Глеб и в котором она работала, ещё в конце ноября переехал в Ломжу, вывезя с собой всех своих раненых, и разместился в бывшей тюрьме.
После разгрома Десятой армии днём и ночью везли всё новых и новых раненых. Ими завалены были все перевязочные пункты, все вокзалы, все лазареты.
Их подвозили и на грузовиках и на санях – целыми обозами. И санитары, останавливаясь где-нибудь у колодца напоить заморенных лошадей, оставляли обоз, нагруженный живым окровавленным мясом, собирались у колодца со скрипучим журавлём и в ожидании очереди свертывали папироски.
А приехавши, отбирали живых от мёртвых и сносили их в лазарет. Мёртвые же так и оставались в том положении, в каком застала их смерть: один – с поднятой закостеневшей рукой, другой – скрючившись, с поджатыми к самому подбородку коленками, третий – с вытянутыми по швам руками, с розовым льдом в слипшихся и смёрзшихся волосах.
Глеб, в меховой шапке с болтающимися тесёмками, выбегал к воротам к каждому привозу раненых, как торговец мясом, когда ему привозят новый товар, быстро рассортировывал, кричал на медлительно работавших санитаров и возчиков, пересчитывал мёртвых и здоровых, румяный от свежего воздуха, вбегал опять в лазарет, и там долго ещё раздавался его голос.
Когда Ирина приходила к нему в такое время, то её взгляд как-то странно останавливался на нём, когда он этого не замечал. Она ничего ему не говорила и опускала глаза, когда он повёртывался к ней.
– Не узнаю себя! – говорил восторженно Глеб. – Смотрю на этих мертвецов и искалеченных людей, и как ни в чём не бывало! Значит, нервы окрепли! И это несмотря на каторжную, дьявольскую работу и полный ералаш в нашем управлении. Бинтов нет, ваты не хватает! Чёртово правительство!
Ирина ничего на это не отвечала. Она в последнее время нарочно стала мучить себя работой, точно хотела этим что-то заглушить в себе. Ей казалось, что она не чувствует никакой усталости. И только глаза её, обведённые синевой и ушедшие в глубину, ставшие огромными, говорили о нечеловеческом напряжении, какое она делала.
Она мысленно говорила себе, что если она виновата перед сестрой, то она должна возместить это облегчением страдания других.
Среди раненых был один, у которого были отняты обе ноги. Он был похож на обрубок. Он так иссох и был так лёгок, что сиделка свободно переносила его на руках, как свёрток белья. Обрубки ног у него никак не заживали и гноились. Ему во время перевязок заворачивали кожу и пинцетом вытаскивали прожилки гноя.
Этот остаток человека, размерами похожий на ребёнка, но с лицом пожилого мужчины, производил ужасное впечатление на тех, кто его в первый раз видел. Но сёстры и сиделки привыкли уже к его виду и таскали его на перевязку точно неодушевлённый предмет. Они относились к нему равнодушно, потому что всё равно ему умирать.
Он всегда молчал, и только всякий раз, когда его приносили и клали на стол, его глаза с беспокойством и надеждой искали кого-то по сторонам.
Тогда сиделка отыскивала Ирину и говорила ей:
– В а ш ищет вас.
И когда к нему подходила Ирина, его лицо светлело и прояснялось. Ирина, гладя голову этого обрубка, тихим успокаивающим голосом, – как мать над засыпающим ребёнком, – говорила ему то, что странно было слышать в лазарете.
Она не утешала его, не успокаивала, а рассказывала о своей жизни, о деревне, о солнце и даже о своей неудачной любви, как будто они были вдвоём.
Но когда она приходила домой, то её безмятежное спокойствие и ласковость, с какою она говорила с ранеными, исчезали. Она чувствовала какую-то фальшь в том, что она уговаривает, успокаивает этих искалеченных людей. Их будут и дальше калечить, а она точно так же будет и тех уговаривать и успокаивать… Какая дикость!
Ужасно то, что привычное слово «война» как будто делает естественной эту бойню. Ведь каждый интеллигентный человек содрогнулся бы, если бы увидел, как крестьяне одной деревни пошли на крестьян другой с вилами и косами, и какой-нибудь кровельщик Фёдор снёс косой голову плотнику Ивану, с которым вместе работал.
И иногда она говорила Глебу:
– Когда я думаю о том, что одни терпят нечеловеческие страдания и гибнут, а другие с их крови с жиру бесятся, – мне хочется своими руками задушить этих исчадий ада.
– Ну, ты слишком волнуешься, – замечал спокойно Глеб. – История справедлива в том отношении, что гибнут мелкие единицы, которые как личности ничего собой не представляют. И мы должны закалить себя, вытравить из себя все сантименты, чтобы власть над страной попала в те руки, которые могут ею управлять.
– А ты когда-то говорил, что ты чужд политики…
– Ну, знаешь ли, когда дела так повёртываются, нельзя быть чуждым политике. Наши промышленники должны наконец потребовать, чтобы правительство уступило им власть, как классу самому сильному и здоровому, иначе ч е р н ь и эта солдатня, которую ты так жалеешь, своим грязным сапогом раздавит нас и всю культуру. Чем меньше их останется, тем лучше для культуры.
В такие минуты Ирина чувствовала, что она не может спокойно говорить с Глебом, что у неё вместо любви к нему просыпается что-то такое, чего она даже боялась в себе. Это была определённая ненависть.
Она теперь иногда чувствовала потребность говорить с тем раненым офицером, которого доктора считали безнадёжным. Она ничего о нём не знала. Знала только, что его фамилия Черняк. Он никогда ничего о себе не рассказывал, а она из деликатности не спрашивала его.
У него всегда был спокойный взгляд глубоко ушедших глаз, обведенных землистой синевой.
Один раз Ирина спросила у него:
– Почему вы никогда не жалуетесь?
– На что?
– Хотя бы на свою боль.
Черняк некоторое время лёжа молча смотрел перед собой, как он обыкновенно смотрел, и сказал:
– Потому что от этого боль будет не меньше, а даже больше. Жаловаться и жалеть других – вещь совершенно бесполезная и в данном случае даже вредная.
Ирина, поражённая этим ответом, который совпал с её собственными неясными мыслями, спросила:
– Почему вредная?
– Потому что отвлекает людей от прямой задачи – борьбы с таким порядком жизни, при котором возможно вот это, – сказал он, жестом своей слабой, бледной руки указав вокруг себя на больничную обстановку и своего соседа, заострившийся землистый профиль которого неподвижно виднелся на подушке его постели.
– А когда будет возможно выполнение этой задачи? – спросила Ирина.
– Тогда, когда люди, мыслящие в этом направлении, сорганизуются для практической, физической, а не словесной борьбы с этим порядком.
Судорога прошла по его лицу.
– Вам больно? – спросила Ирина.
– И вчера было больно, и сегодня больно. Человек очень скоро привыкает к чужой боли, а к своей никогда. Это очень большое неудобство.
Бледная, жёлтая рука Черняка лежала поверх одеяла, и он машинально мял ею серое больничное одеяло.
– Организация настоящей жизни имеет целью выгоду отдельных лиц за счёт угнетения большинства. Надо эту организацию разбить и организовать жизнь, имеющую своей целью благо всех, кто трудится для всех.
Он, слабо улыбнувшись одной щекой, иронически покачал на самого себя головой и сказал:
– Я неисправимый агитатор, хотя сейчас моя агитация, вероятно, направлена не по адресу: вы, судя по вашему лицу, тонким рукам и изяществу движений, принадлежите к тому классу, который только и существует и держится… такой организацией жизни.
– У меня может быть сознание, независимое от интересов… моего класса, как вы говорите.
Черняк засмеялся недобрым смехом.
– Нет, б а р ы ш н я, это уж оставьте. Класс есть кровь. А человек только кровью и живёт.
Он закусил губы, очевидно, от боли.
– Вот я умираю… не утешайте. Это неважно. Важно то, что я ничего не успел сделать для той жизни, какая наступит лет через пять, через десять… Личность сама по себе ничто, пока она заключена в рамках индивидуальных интересов, ощущений. Я умру, меня выбросят в общую яму. Только и всего. Впрочем, когда одним глазом заглядываешь в могилу, тогда масштаб вещей сильно изменяется. Человек в таком положении едва находит в себе силы не сообщать о себе… тому человеку, которого он…
Черняк, не раскрывая рта, одним носом глубоко перевёл дыхание.
– … которого он любит… – докончил он, как будто ему трудно было выговорить это слово. – Но это малодушие. Не надо утруждать человека состраданием, а тем более вознёй с собой.
Опять судорога прошла по лицу Черняка.
– Вы это о себе говорите? – спросила Ирина.
Черняк некоторое время молчал, всё глядя перед собой в противоположную стену, в которой была дверь палаты.
– Да, о себе… Я написал одному человеку письмо, из которого он поймёт, что я убит. Тем более что всё равно я не выживу. Это я хорошо знаю.
– Зачем вы так говорите! – сказала Ирина. – И довольно, я не должна была давать вам столько говорить.
Черняк иронически улыбнулся.
– Вы говорите – по обязанности, но… вы славный всё-таки человек. А вот сегодня в газетах сообщение о том, что будут судить пятерых депутатов. Это наши товарищи. Вот если о н и погибнут, это будет более печально.
В этот вечер Ирина почему-то не пошла к Глебу и на следующий день ничего не сказала ему о своей беседе в лазарете.
Савушка после своей поездки в Петербург, куда он отвозил письмо Черняка, вернулся в свой полк.
Полк стоял в местечке с костёлом, у которого снарядом был сорван крест и зияла круглая пробоина на колокольне.
Улицы местечка были сплошь запружены солдатами, лошадьми, двуколками.
Около хлебного магазина толклись солдаты.
– Что ж, значит, и нам и лошадям с голоду подыхать? – говорил низкорослый солдат в шапке с мотающимися тесёмками наушников.
– Говорю тебе, фуражиры с утра уехали, должны сейчас быть, – ответил распоряжавшийся в магазине человек в солдатской форме.
– Вон, лошади-то какие! их на живодёрню только, – указал солдат на лошадей, привязанных к двуколке.
Лошади с выступающими рёбрами, с ободранными боками понуро стояли без корма, полузакрыв слезящиеся глаза.
– У баб, небось, и хлеб есть, и всё…
– Не продают, собака их возьми. А насильно отнимешь, сейчас за мародёрство под суд попадёшь.
За деревянным сараем, прячась от начальства, сидели несколько оборванных солдат и варили в котелке, по-видимому, краденую картошку. Один из них привязывал верёвочкой оторвавшуюся подмётку сапога; другой, скинув и вывернув рубашку, держал её над огнём, отвернув лицо от дыма.
– Не тряси над котелком-то! – крикнул солдат, пробовавший лучинкой картошку, и, поддев что-то, отбросил в сторону.
– Не выкидывай – навару больше будет, – подмигнул солдат, привязывавший подмётку.
– Только и остается. Эх-ма!..
За местечком виднелись часто наставленные кресты. Это были братские могилы. Туда то и дело бегали солдаты.
Варивший картошку, посмотрев в сторону, промычал:
– Вишь вон, покойничков помянуть бегают. И на этом и на том свете нашему брату на голову с…
– Сена не привозили? – спросил какой-то солдат, проходя мимо сидевших.
– Говорят, поехали давно, сейчас ждут, – отвечали, не оборачиваясь, сидевшие у костра.
Солдат постоял в нерешительности, видимо ожидая, не предложат ли ему поесть, но сидевшие у костра делали вид, что не замечают его.
– Так… – сказал тот и пошёл дальше.
Вдруг на улице местечка показалась целая процессия. Впереди ехал обоз из военных фур с наваленным на них сеном и мешками. Фуры везли ободранные, похожие на скелеты, лошади; на облучках, нахохлившись, сидели обозные, а по сторонам, причитая, шли бабы и старики.
Когда обоз проезжал мимо штаба, – помещавшегося в длинном одноэтажном доме, похожем на трактир, с крыльцом посредине, – на крыльцо вышел полковник в накинутой на плечо бекеше на белой овчинке. Он был без фуражки, с бритой круглой головой.
Увидев полковника, бабы и старики, провожавшие обоз, бросились с воплями и причитаниями.
– Чего орёте! – крикнул на них громовым голосом полковник. – Говорите кто-нибудь один! Вам тут не базар.
Бабы стали говорить, что у них отобрали последнее сено и овёс, что скотина с голоду подохнет.
Полковник, расставив толстые ноги и уперев под бекешей руки в бока, молча слушал.
– Ваше высокородие, что они брешут! Я не насильно, я за деньги отбирал, по закону.
– Молчать! – крикнул полковник, побагровев.
Солдат, замерши, вытянулся, приложив к шапке пальцы, едва торчавшие из длинного рукава шинели.
Ободрённые его окриком бабы стали требовательнее. Старики покорно стояли сзади них.
– Молчать! – крикнул полковник на баб. Ему как будто нравилось на свежем воздухе пробовать силу лёгких. – Почем ты за воз сена давал? – обратился он к обозному.
– Тридцать рублей, ваше высокородие, как приказано.
– Так какого же вам чёрта надобно? – крикнул он на баб. – Ведь у вас за деньги берут.
– Батюшка, не нужны нам деньги, у нас скотина подыхает, – голосили бабы.
– А у нас не подыхает?
– У нас свои части обобрали всё дочиста, а тут ещё ваши приезжают…
Полковник вдруг перевёл грозный взгляд на солдата.
– Ты где это сено брал? – крикнул он.
– Да вон, верстов двадцать отсюда будет, – отрапортовал солдат, одной рукой отдавая честь, а другой показывая куда-то в сторону.
– Так какое же ты имел право, сукин ты сын, брать за пределами расположения своей части?! Ты знаешь приказ или нет?! За мародёрство под суд буду отдавать мерзавцев! Сейчас же отдай им сено и овёс. Разбирайте своё сено, и марш! Чтоб ноги вашей тут не было! – крикнул полковник.
Бабы и старики бросились к фуре и стали растаскивать сено и увязывать его в вязанки.
Прибежавшие было за сеном солдаты стояли и растерянно глядели.
– А вы тут чего? – крикнул на них полковник.
– Сена нету, ваше высокородие.
– У местных жителей покупать.
– Они не продают. Говорят, у самих нет.
– Мало что говорят…
Полковник несколько времени смотрел на солдат, потом, нахмурившись, со злобой проговорил:
– Поищи получше, и найдётся.
Он ушёл.
Через полчаса солдаты уже шныряли по всем сеновалам, залезали в подвалы и, под вой баб и плач, волокли оттуда всё, что попадалось.
Чёрный солдат со шрамом на щеке тащил ковригу хлеба; в него вцепилась баба и пронзительно визжала, отнимая хлеб. Вдруг она вонзила зубы в руку солдата. Он вскрикнул от боли, хотел выдернуть руку и не мог. Тогда солдат свободной рукой со всего размаха ударил бабу кулаком по темени, и, когда она, закатив глаза, упала, он быстро завернул за угол и скрылся.
Полковник опять вышел на крыльцо и прислушался к доносившимся из деревни крикам и воплям.
За ним показался адъютант и тоже с удивлением прислушался:
– Что там такое, точно их режут?
– Поступаем на основании приказа, – проворчал со злобой полковник.
В халупе, где поместился Савушка, было такое количество клопов, что он, промучившись всю ночь, на следующий день стал искать другую квартиру. Но всё местечко было забито солдатами. Они ночевали даже в сараях.
Савушка разговорился с санитарным врачом, и тот сказал:
– Разве вот что, тут в полуверсте есть польский замок, не знаю, какого-то князя. Богатейшее имение! Это не замок, а музей.
– Так почему же штаб стоит в каком-то трактире, а не там.
– Да сейчас там сильно попорчено, но вы, может быть, найдёте себе комнату. Я сейчас иду в хлебопекарню и кстати могу вас проводить.
Они пошли по растолченной обозами и орудиями снежной дороге. Врач оказался словоохотливым человеком.
– Я был в этом замке вначале, когда наши только что пришли сюда. Штаб стоял там. И потом офицеры всегда там размещались. Какое богатство! Какой там фарфор был, какие картины: Рафаэль, Рембрандт, книги с автографами Шопенгауэра! Вот сейчас въезд будет, – сказал он, когда вдали завиднелись деревья парка. – Посмотрите, какие башни!
Действительно, вместо ворот при въезде в аллею стояли две башни. Но липы в аллее оказались наполовину вырублены и лежали брошенными поперёк дороги.
– Обратите внимание на толщину, – сказал врач, – им, вероятно, лет по триста. А вот и замок. Пройдёмте сюда.
Они подошли к огромной широкой лестнице, усыпанной осколками ваз, которые стояли по уступам лестницы. Замок был трёхэтажный, со множеством больших и маленьких окон, с круглыми угловыми башнями.
Они поднялись по лестнице. Дверей не было, и из замка несло сквозным, холодным ветром. Путники вступили в огромную полутёмную переднюю. Направо был огромный зал. Под ногами хрустели осколки.
– Тут смотреть нечего, – сказал врач, – вам тут во всяком случае не подойдёт.
Но Савушка заглянул в зал. Рамы окон все были вырваны с петлями, и на паркетном полу от окна была наметена косица снега до рояля с отломанной крышкой. Одно окно было заставлено картиной. На полу около камина валялись груды книг со старинными кожаными переплётами в золотых обрезах. Под ногами и тут что-то хрустело. Савушка нагнулся посмотреть и увидел осколки фарфора.
– Сколько набили, ужас! Пойдёмте, поищем дальше, – сказал врач, – кажется, наверху были хорошие комнатки.
Поднялись на следующий этаж. Врач толкнул дверь в маленькую комнатку.
– Вот здесь, кажется, можно, – сказал он, но сейчас же, поморщившись, махнул рукой и повернул обратно. – Чёрт их возьми… это казаки, должно быть, тут были. А может быть, офицеры. Что за народ, как самим не противно!
Они обошли все этажи, но найти неразгромленную комнату оказалось невозможным.
– А куда же мебель делась, вывезли, что ли? – спросил Савушка.
– Офицеры, какие понимали толк в этих вещах, кое-что вывезли и отправили в Россию, а остальное подожгли. Нет, очевидно, рассчитывать тут не на что. Пройдёмте, прогуляемся до хлебопекарни, – всё лучше, чем с клопами сидеть.
Они прошли с полверсты. Показались какие-то строения. Из трубы одного из них шёл дым. Доктор с Савушкой, пригнувшись, вошли в низкую дверь, за которой, как в тумане, в тёплом парном воздухе что-то делали несколько человек у кадок.
– Работаете? – спросил с порога доктор.
– Так точно, ваше благородие! – бодро ответил высокий человек с испачканными тестом по локоть руками.
– Санитарию соблюдаете?
– Чего это?..
– Руки моете?
– А как же…
– Часто?
– Каждый день, как встанешь, так и моешь.
Остальные, человек шесть, оставив работу, стояли молча.
– В баню ходите?
– Какая ж баня, ваше благородие…
– Сними рубаху, – сказал строго доктор.
– Что ж её сымать, ваше благородие, она развалится, – ведь четвёртый месяц не сымая хожу.
– А это что же у тебя? – спросил доктор, всматриваясь в руки измождённого солдата с иссиня-бледным лицом.
– Чирьи, ваше благородие… – солдат стыдливо прикрыл рукавом синевато-багровую болячку на руке.
Но в это время доктор внимательно посмотрел на неестественно бледное лицо другого и подошёл к нему.
– А ты здоров?
Солдат испуганно молчал.
– Расстегни рубаху, покажи грудь.
Солдат расстегнул грудь. Вся она была усеяна крупными бледно-розовыми пятнами.
В это время на пороге хлебопекарни показался запыхавшийся заведующий с унтер-офицерскими усами и в фуражке набекрень.
Доктор повернулся к нему.
– Пойдёмте-ка сюда, – сказал он, уводя его в сени. – Вы знаете, чем у вас люди больны?
– Чирьи, ваше благородие!
– Это не чирьи, а… сифилис. Что же вы делаете?! Они руки в тесто суют.
– Ваше благородие, что ж я поделаю, когда здоровых не дают. Здоровые на фронте, говорят, нужны.
Доктор с отвращением и беспомощностью махнул рукой.
На третий день по приезде Савушка получил приказ идти на смену в окопы.
Выйдя вечером из местечка, долго шли куда-то через пустое снежное поле. Далеко впереди изредка что-то стучало, то частыми ударами, то редкими, с перерывами, как испортившаяся машина. Савушка впереди себя увидел какие-то сугробы, в одном из них мелькнул дымный свет.
– Здесь, – сказал голос сзади него.
Офицеры, согнувшись, пролезли в дверь землянки, где на полу был разложен костёр и два человека с закопчёнными лицами пекли картошку, поминутно протирая глаза от едкого дыма.
– Добро пожаловать, – сказал один из сидевших, обращаясь к вновь прибывшим. – Вшей кормить на смену к нам явились? – И полой шинели утёр лицо.
– Хорош, должно быть, нечего сказать. Вот в плен попадёшь в таком виде, немцы на смех подымут.
Сажа размазалась по лицу, и только мелькали белки глаз, как у святочного ряженого, намазавшего лицо жжёной пробкой.
Офицер даже не познакомился с вновь прибывшими, не спросил у них ничего, а стал сам говорить, как человек, долго пробывший и много думавший в уединении.
– Сначала с подарками прикатывали, а теперь кончили… Ни одной собаки не видно. Дохнем с голоду и холоду. А т а м, говорят, веселятся, – сказал он, кивнув назад через плечо. – Что же, человек – самое подлое животное. Располагайтесь тут.
И он обвёл рукой внутренность землянки.
Низкий потолок – настил из веток орешника и брёвен – не давал возможности выпрямиться во весь рост. Около стен стояло подобие кроватей, покрытых серыми, солдатского сукна, одеялами.
Низкая дверь, заставленная щитом из рогожи, пропускала дым, который, изгибаясь, длинной полосой уходил в верхнюю щель над щитом.
Савушка снял с головы шапку с мотавшимися завязками и провёл рукой по небритым щекам. Снег обтаял на сапогах, и на пол натекла лужа.
– Паркет испортили, – сказал закопчённый офицер, одеваясь.
Он туго затянул шинель ремнём, пробежал пальцем по крючкам, потом сказал:
– Вот мы, интеллигенты, были очень склонны к философии и страшно принципиальны и щекотливы в вопросах своих убеждений. Мы принимали только одно возвышенное, в ы с ш е е, и с презрением смотрели на всё низшее, реальное. А теперь преспокойно превратились в животных, думающих только о картошке и о том, как бы не превратиться в падаль от шального снаряда.
Он похлопал себя по карманам, оглянулся и, вспомнив недоконченную мысль, добавил:
– И не только спокойно превратились в животных, а некоторые это уже превратили в целую философию и презирают всё то, во что прежде верили с такой непримиримостью и страстью. Нет, скверное животное человек.
– Мне кажется, не сам человек, а те, кто приводят его в такое состояние, – сказал Савушка.
– Так ведь те-то тоже люди! Ну, однако, желаю всего лучшего. Оставляем вам свой ужин.
Савушка, по уходе офицеров, остался со своим спутником. Это был молоденький прапорщик с маленькими прижатыми ушами и с коротким бобриком, очевидно, только что прибывший на фронт.
Савушка постоял некоторое время, потом, застегнув шинель, вышел наружу.
Ночь была мутная. Шёл снег, февральский снег, крупными хлопьями налипавший на рукава и грудь шинели. Сквозь мутную пелену вдали прорезывал иногда туманную ночную мглу яркий, расширяющийся луч, описывая дугу, и погасал опять.
Савушка дошёл до окопов, в которых сидели солдаты.
Он поговорил с солдатами, ласково укорявшими его за то, что он прошёл не ходом сообщения, а полем. Но кругом была обычная зимняя ночь с падающим снегом, и Савушка не испытывал никакого страха.
Когда пришла очередь смены Савушки, его вызвали в штаб к полковому командиру. В большой уцелевшей халупе местечка сидели два офицера у расшатанного стола с разложенными на нём бумагами. На столе стояла бутылка со вставленной в неё свечой, закапанная стеарином. Сам полковник, тяжёлый и грузный человек, заложив руки в карманы брюк (отчего сзади на спине складкой поднялась гимнастёрка), взволнованно ходил по комнате.
Он повернулся на стук двери и остановил глаза на вытянувшемся Савушке.
Лицо полковника, с коротким седым бобриком и отвисшими щеками, было красно от гнева. Савушка догадался, что здесь только что шёл взволнованный разговор.
– Вот такой и нужен! – крикнул полковник, указывая на Савушку. – Именно такой! Пусть посмотрят там те, кому знать надлежит!
Офицеры взглянули на Савушку, стоявшего у двери, и один, очевидно наиболее смешливый, нырнул шеей под стол, как будто с тем, чтобы поднять коробку спичек. Савушка видел, что офицер, нырнувший под стол, засмеялся при виде его, но не понимал – почему.
– Отправляйтесь немедленно в N, – сказал полковник, – в штаб корпуса, передайте этот пакет и скажите ещё своими словами, что мы принуждены быть грабителями, так как вышел очень милый приказ, запрещающий нам добывать фураж за пределами расположения нашей части. А здесь давно уже подчищено всё под гребёнку. Мы, угрожая оружием, принуждены отнимать у населения последнее.
Полковник гневно прошёлся по комнате, потом подошёл к Савушке, остановился перед ним и, тыча ему в грудь пальцем, продолжал:
– Скажите им также, что снарядов мы не получаем, солдаты у нас сидят голодные и без сапог, что они и офицеры скоро превратятся в… (он не мог найти подходящего слова) в зверей. Впрочем, они это и сами увидят, – договорил он, как-то странно посмотрев на Савушку.
Смешливый офицер опять уронил под стол коробку спичек.
– Только прямо, как бы рано утром вы ни приехали, отправляйтесь в штаб, никуда не заходя… даже в парикмахерскую. Поняли? Можете идти.
Настроение веселья и забвения войны, начавшееся в столице, постепенно захватывало весь тыл и в особенности прифронтовые города.
Эти города, – прежде тихие, с тенистой зеленью садов, с многоглавыми соборами на площадях, с губернаторским домом и полосатыми будками около него, с тускло освещёнными улицами и наполовину пустой гостиницей, – теперь стали неузнаваемы.
Если в начале войны они были заряжены напряжённой энергией, воинственным подъёмом и романтикой войны, то теперь, на восьмом месяце войны, тон жизни стал совсем иной.
Рестораны, кафе, гостиницы были полны приезжавшими на фронт и с фронта. Пустые и сонные прежде улицы кишели народом. Всех, кто попадал сюда, охватывала жажда разгула и опьянения.
Рестораны без продажи крепких напитков, но – так же, как и в столице – с пьяными офицерами и женщинами, гостиницы с услужливыми, льстиво липнувшими факторами, на ухо предлагавшими свой живой товар робким пехотинцам, кафе с девушками в белых фартучках с накрахмаленными крылышками на плечах и такими же наколками на головах, – всё это действовало завораживающе на тех, кто попадал сюда, и рождалось жадное чувство и боязнь что-то пропустить, не испытать того, что стало возбуждающе доступно. Тем более что через день или неделю опять погонят в окопы, где ждут холод, вши, грязь и, может быть, смерть.
И когда офицеры, – проведшие несколько месяцев на позициях под дождём и метелями, на прелой соломе землянок, изъеденные вшами, – приезжали в своих грязных мятых шинелях в прифронтовой город, они рассчитывали, что их встретят в благородном тылу как героев. Их небритые лица, несмывающиеся следы окопной глины, казалось им, должны были привлекать к себе взгляды всех.
Десятки и сотни таких гостей осаждали ежедневно штабы и не могли добиться ничего из того, что требовали. Их не принимали, их не слушали, от них уходили, не проявляя никакого интереса ни к их страданиям, ни к успехам. Это давно уже перестало быть новостью: уже тысячи таких приезжали и успели рассказать всё, что могли. Тем более что за их рассказами всегда следовали просьбы о снарядах, о провианте, о лазаретах.
Аркадий Ливенцов, после недолгого пребывания в одном полку с Савушкой и Черняком в уездном городке, получил запоздавшее назначение в штаб корпуса адъютантом к знакомому генералу и жил в городе N, а не на позициях.
Здесь он чувствовал себя на своём месте. Всегда был прекрасно одет, уже по-городскому, а не по-походному – с блестящими погонами и адъютантскими аксельбантами, – всегда чисто выбрит и чуть припудрен.
Он ходил в шинели от хорошего портного, в лакированных сапогах, с серебряными маленькими шпорами. Он всегда глядел прямо перед собой, с вежливой любезностью, раскланивался с равными или, прищурив глаза, проходил с каменным лицом, если навстречу попадался человек низшего разряда.
Холодный, жестокий, он чувствовал удовольствие только тогда, когда ему приходилось проявлять эти чувства. Соблазнить чужую жену, дать заметить это мужу и поставить его в неловкое или жуткое положение – это было для него потребностью.
Поэтому он любил и крупную картёжную игру, в которой был необычайно счастлив.
В последнее время приятели Аркадия собирались играть у главного врача. Этот врач, состоявший в генеральских чинах, очень удачно вёл игру и всегда вставал из-за стола с полным бумажником. Офицеров ещё привлекала к нему жившая в одном доме с ним красавица сестра милосердия. Они знали две слабости главврача – любовь к деньгам и боязнь, что сестра Екатерина Ивановна увлечётся кем-нибудь из офицеров и изменит ему.
Главврач жил недалеко от окраины города, где начинались одноэтажные деревянные дома с длинными заборами и певучими калитками. В этих домах низкие, тепло натопленные комнаты, кафельные печи с медными отдушниками на цепочках, на чистых некрашеных полах – полосатые домотканые коврики; в гостиной на диванном столе – старинная лампа с большим абажуром, и в дальней комнате – большая лежанка с ленивым котом на ней.
Когда приехал Аркадий, в гостиной, за вынесенным на середину комнаты ломберным столом, шла уже игра. А в столовой на правах фронтовой хозяйки сестра Екатерина Ивановна готовила ужин.
Она была рослая блондинка с очень белой и тонкой кожей на шее, с мягкими руками, с вялой улыбкой и манерой медленно поднимать и опускать свои длинные ресницы, когда взглядывала на мужчин.
Наплечники её чёрного форменного передника постоянно спадали с плеч, и она рукой и движением своей круглой спины поправляла их, опуская и поднимая при этом глаза на того, с кем в эту минуту разговаривала.
Офицеры знали о феноменальной чувственности этой женщины, а доктору дали прозвище Черномора, который завладел ею и свирепо оберегал такую прелесть от общего пользования.
Аркадия встретили весёлыми восклицаниями, когда он показался в столовой и, здороваясь, задержался около Екатерины Ивановны, а потом обошёл всех сидевших за столом, здороваясь обеими руками с друзьями.
Доктор, – румяный, полнеющий человек лет сорока, в расстёгнутой тужурке, из-под которой щёгольски выглядывала белая жилетка, с погонами и в круглых манжетах, выбритый и надушенный, с пышными усами, которые он постоянно топорщил пухлой рукой кверху, – имел счастливый вид любовника, который уже не скрывает своей связи с красивой женщиной.
– Наш покоритель сердец одержал самую блестящую победу, – сказал один из офицеров, кивая Аркадию на доктора и в дверь столовой на Екатерину Ивановну.
– Да, есть чему позавидовать, таким первосортным материалом никто из нас похвалиться не может, – заговорили все, подмигивая украдкой друг другу, так как было известно, что доктору приятен всякий намёк на роман с такой красивой женщиной.
– Ну что же, что же вяло играете? – говорил доктор, делая вид, что не слышит замечаний, и то и дело поглядывая в столовую, где Екатерина Ивановна расставляла на столе вина с помощью шутливо помогавшего ей молоденького румяного прапорщика, объявившего, что сегодня он будет пажом Екатерины Ивановны.
Доктор, очевидно, хорошо знал, что всякая фронтовая любовница ненадёжна, а Екатерина Ивановна, с её безвольной улыбкой, ненадёжна вдвойне. Поэтому он постоянно мучился ревностью. И это являлось всегдашним предметом шуток офицеров.
– Ливенцов, берите стул, что же вы? – сказал хозяин, заправляя в рукав далеко высунувшуюся круглую манжету и держа готовую колоду карт.
– Он вчера выиграл пять тысяч и сегодня чувствует себя героем, – сказал товарищ Аркадия, офицер с непропорционально высоким лбом и с зелёным камнем на безымянном пальце. – Мы даже благодаря этому имеем премию. – Он, подняв бутылку коньяку из-под стола, показал её Аркадию и налил себе стакан. – А кроме того, обрати внимание, ужин сегодня какой!
– Нет, я подожду, – ответил Аркадий. Он сел несколько в стороне от стола, опершись ладонями вывернутых рук на расставленные ноги в тугих рейтузах и лаковых сапогах со шпорами.
– Ну, как угодно, – сказал хозяин. – Нового ничего нет?
– Новое давно стало старым: стоим, как святые, без ружей и снарядов, гоним большими гуртами серую скотинку на убой или «по свободному решению соответствующего начальства» сокращаем фронт. Что касается скотинки, то я такое положение дел одобряю: чем меньше останется, тем лучше, иначе она покажет себя, – сказал Аркадий.
Игра продолжалась, а он встал и пошёл в столовую. Видно было, как он, заложив одну руку назад и подрагивая отставленной ногой, говорил с Екатериной Ивановной.
Она, медленно поднимая свои длинные ресницы, взглядывала на него и немного подвинулась в глубину комнаты, чтобы не стоять против двери в гостиную.
Паж Екатерины Ивановны повертелся и ушёл в гостиную, а Аркадий, как бы машинально, взял вяло послушную и необыкновенно мягкую руку Екатерины Ивановны и продолжал с ней говорить.
Они говорили о самых обыкновенных вещах – о последней пьесе в театре, о кино, но Аркадий иногда подтягивал её руку к себе и с чуть заметной улыбкой смотрел на неё.
Доктор нервничал, несколько раз вставал, как будто с тем, чтобы взять с соседнего стола пепельницу, хотя другая пепельница стояла перед ним на столе. Партнёры его подталкивали друг друга и прятали улыбки, когда он на них оглядывался.
– Что это Ливенцов там застрял? – сказал один.
– «Что»? Сам знаешь что: он всегда там, где женщина, – произнес другой и, покачав головой, прибавил: – Что за мужчина! Женщины при нём совершенно теряют голову.
Они говорили это самым спокойным тоном, как будто тема их разговора не могла иметь к доктору никакого отношения. У того на щеках выступили красные пятна. Его руки в круглых манжетах, совсем наехавших на пухлые кисти, заметно дрожали, хотя он старался делать вид, что совершенно не интересуется происходящим в столовой.
Перед ним лежала кучка смятых сторублёвок. Но, очевидно, даже это не утешало его. Долгое уединение Аркадия с Екатериной Ивановной становилось уже неприличным. И хотя игроки как будто перестали обращать внимание на уединившуюся парочку, они то и дело покатывались со смеху, причем поводы к смеху бывали совершенно не соответствующими тому оживлению, какое они вызывали.
Карта шла к доктору, как никогда. Уже смех прекратился, и один из игроков – капитан с нервно игравшим на левой щеке мускулом – делал все усилия, чтобы не показать своего отчаяния от крупного проигрыша. У него на висках даже выступил пот, и руки не находили места, и, когда он клал их на стол, его длинные нервные пальцы дрожали.
– Я больше не могу, – сказал он наконец, и все лица, кроме хозяина, испуганно повернулись к нему – такое выражение отчаяния было в его тоне.
– Нет, нельзя, надо кончить талию, – проговорил хозяин, округлым движением руки пододвигая к себе пачку денег.
– Я спустил всё, – сказал с откровенным отчаянием капитан, разведя руками.
– Что ж, бывает, что и на казённые деньги играют, – сказал доктор. – А то можно и поверить… – И он вопросительно смотрел на вставшего капитана, держа наготове в руке колоду карт.
При его словах «бывает, что и на казённые деньги играют», в гостиную вошёл Аркадий. Он остро прищуренными глазами посмотрел на доктора. Какая-то холодная, жёсткая усмешка скользнула по его губам.
Капитан поправил свисшие на бледный лоб потные волосы и, пожав плечами, сделал доктору приглашающий знак головой, чтобы он, – если уж так настаивает, – продолжал метать.
По куче денег перед доктором и по бледному, как у мертвеца, лицу капитана Аркадий оценил положение дела за карточным столом.
Он сел рядом с капитаном, напротив доктора, и каждую минуту, не скрывая это от хозяина, взглядывал на дверь столовой. Екатерина Ивановна, обходя стол, раскладывала салфетки и каждый раз, когда проходила мимо двери, посматривала на Аркадия.
Капитан опять проиграл.
– Чёрт знает что такое! – сказал он в волнении и встал из-за стола.
– Вам везёт, доктор. В одном отношении это плохой признак, – проговорил Аркадий, взявшись рукой за сиденье своего стула и въезжая на нём в промежуток между игроками. – Вот теперь позвольте мне карточку. По долгу совести должен вступиться за товарища, – сказал он, улыбнувшись одному ему свойственной холодной и жёсткой улыбкой.
Все, зная счастье Аркадия в игре, возбуждённо окружили игроков.
Аркадий взял карту и сейчас же бросил её на стол.
Это была девятка…
Доктор спокойно подвинул ему пачку денег. Вторая карта была тоже Аркадия. Все, кто проиграл и вышел из игры, с особенным волнением, затаив дыхание, наблюдали за поединком. В особенности же жадно, с пробудившейся надеждой на собственное спасение, следил за игрой несчастный капитан, которому, очевидно, оставалось только пустить себе пулю в лоб.
Карты почти сплошь шли к Аркадию. Судьба как будто издевалась над доктором. Когда он в отчаянии ставил маленький куш, тогда, как нарочно, карта приходила к нему. Как только он удваивал или утраивал его, карта оказывалась битой. Доктор метал уже дрожащими руками и почти каждый раз выкидывал из своей всё уменьшающейся кучки три или пять сотенных бумажек.
– Я выигрываю, значит, мне в о д н о м отношении, казалось бы, не должно везти, но я имею в с е о с н о в а н и я сомневаться в правильности этой приметы, – сказал Аркадий, интонацией подчеркнув слово «все».
Доктор вдруг, весь бледный, встал из-за стола. Перед ним на столе вместо прежней кучки денег была пустота.
– Куда же вы, доктор? – сказал Аркадий, сделавшийся необычайно любезным и вежливым.
– У меня нет больше денег.
Аркадий пожал плечами.
– Что ж такого, «бывает, что и на казённые деньги играют»…
Доктор ушёл в спальню и через минуту вернулся с новой пачкой, перевязанной накрест тонкой катушечной ниткой.
Проигравшийся капитан со злобным торжеством смотрел на бледное лицо доктора, принёсшего, по-видимому, казённые деньги.
Через полчаса перед доктором на столе опять была пустота, а перед Аркадием, дразня глаза всех, была вдвое увеличившаяся, и без того огромная куча сотенных бумажек.
Капитан смотрел на своего спасителя; он нервно потирал руки и не мог удержать расплывающейся торжествующей улыбки спасённого и отмщённого человека.
Сказочный успех Аркадия взвинтил нервы всем, лица игроков были бледны.
– Что ж, значит, кончили? – спокойно спросил Аркадий, перекладывая движением губ папироску в другой угол рта и наклоняя голову от попадающего в глаза дыма.
Он спокойно стал собирать карты. Доктор сидел неподвижно, не отвечая. Клок волос спереди стоял у него дыбом. Очевидно, он, уходя за деньгами, хватался в отчаянии за голову. Потом с бледным лицом он сказал, глядя перед собой безумными глазами:
– Я проиграл двадцать тысяч казённых денег.
Он вдруг переменился в лице, схватил Аркадия за руку и неприятным, жалким от волнения голосом стал умолять продолжать игру.
– В кредит не имею привычки играть, – сказал холодно Аркадий. – Если завтра вы покончите с собой, то с кого ж мне прикажете тогда получать?
Капитан с торжествующим презрением смотрел на доктора. Потом с испугом и растерянностью оглянулся на руки Аркадия: тот в это время сгребал со стола бумажки, небрежно сминая их и засовывая во все карманы. И с каждой горстью денег лицо капитана становилось всё более жалким и растерянным. Он, очевидно, ждал рыцарского поступка со стороны товарища. Но Аркадий наличные предпочитал рыцарству и продолжал укладывать деньги. Все бывшие в комнате почувствовали себя неловко и не знали, можно ли после всего происшедшего оставаться ужинать, или прямо, мимо накрытого стола, проскользнуть в переднюю и ехать по домам.
Когда офицеры прошли в переднюю, не решившись ужинать, в гостиной остались только хозяин и капитан, сидевший в другом конце комнаты. Он сидел с бледным, почти серым лицом, с неподвижным взглядом, почему-то судорожной рукой ухвативши себя за френч на груди. Екатерина Ивановна, не обращая внимания на доктора, блестящими глазами смотрела на Аркадия, но он прошёл мимо, не взглянув на неё.
Выйдя из дома, Аркадий подозвал стоявших на углу извозчиков и крикнул своим спутникам:
– Едем к девочкам!
Савушка, посланный в штаб корпуса, не спавши две ночи, утром прямо пошёл в штаб. Ему негде и некогда было вымыться, остричься и побриться, и он явился в штаб в том виде, какой приобрёл за время сидения на позициях.
Аркадий Ливенцов с тяжёлой головой после бурной ночи, но уже вымытый, выбритый, с лёгким налетом пудры на щеках, сидел с расстегнутым воротом ослепительно белой сорочки, в подтяжках и пил кофе.
Его адъютантская квартира находилась при штабе и состояла из двух комнат, в одной из которых была спальня, в другой – приёмная.
Вошёл вестовой и доложил, что с фронта прибыл подпоручик по срочному делу.
– У них всегда срочные. Гони его к дьяволу.
– Настоятельно требует, ваше благородие…
Аркадий смотрел несколько времени на вестового, стоявшего навытяжку у двери, как будто собирался выразительно выругать его, но раздумал.
– Как его фамилия?
– Подпоручик Шубин, ваше благородие.
– Не знаю такого. Ну, давай.
В комнату вошёл Савушка.
Аркадий с оскорбительным удивлением смотрел на него, не изменяя позы, перекинув только руку на спинку стула и несколько отвалившись назад.
– Что вам угодно?
– Я со срочным донесением к генералу.
– С каким срочным донесением?
– Мне велено передать об этом только ему.
– Кем «велено»?
– Моим начальством.
– Здесь власть другого начальства.
Два офицера смотрели несколько времени друг на друга. Один – выхоленный, чистый, вымытый – сидел; другой – чёрный от окопной сажи, заросший точно пещерный человек – стоял перед ним и прямо смотрел ему в глаза, в то время как на щеках даже сквозь слой сажи были видны два красных пятна.
Аркадий чувствовал к подпоручику то презрение, какое чувствует штабной офицер к фронтовому.
Он не предложил подпоручику сесть и на правах старшего чином офицера выдерживал его стоя.
В комнате через коридор послышался хриплый кашель генерала. Аркадий, надев френч, висевший на спинке стула, вышел, ничего не сказав Савушке.
Савушка узнал в нём того офицера, которого они с Черняком видели когда-то в столовой.
Генерал, седой старик с жёлтой лысиной во всю голову от лба до затылка, сидел в надетой на ночную сорочку распахнутой тужурке. Он хмуро повернул от стола голову, но, увидев, что это его адъютант, улыбнулся и погрозил пальцем.
– Опять были подвиги?..
– Грешен, ваше превосходительство. Там прибыл с фронта подпоручик. Я не знаю, зачем посылают таких господ. Я служил в одном полку с ним, там он всё время ходил с другим субъектом, по-моему, с определённым душком. Этот молод, но, очевидно, такой же. Требует непременно вас.
– Позови, – сказал, нахмурив брови, генерал.
Савушка вошёл. Аркадий отошёл к окну и, перелистывая, просматривал книгу, делая вид, что исполнил требование и не ответственен за последствия.
Не отвечая на приветствие вытянувшегося подпоручика, генерал с удивлением смотрел на него, потом взял поданный ему пакет, разорвал с верхнего конца и несколько времени пробегал его глазами.
Но чем больше глаза его бегали по строчкам, тем выше поднимались с удивлением его брови. Наконец, не дочитав, он бросил с гневом бумагу на стол и неожиданно громко крикнул:
– Они что там, угорели? Через голову своего начальства захотели действовать. Службы не знают?!
– Ваше превосходительство, мы всюду обращались… Мы сидим без ружей, лошади десятками дохнут от бескормицы, люди без сапог, тряпками ноги обёртывают, все обмороженные, мы из сил выбились…
Генерал гневно стукнул своим пухлым волосатым кулаком по столу, так что из чернильницы выплеснулись на бумагу чернила.
– Кто это «вы»? У вас там что – коммуна, а не полк?.. – крикнул он, побагровев.
Он встал и, в сапогах с короткими голенищами и распахнутой тужурке, остановился перед подпоручиком, бегая по нём сердитыми глазами.
– Если бы даже у вас совсем ничего не было, вы должны сидеть и ждать. Начальство лучше вас знает! А если каждый полк будет через голову своего начальства лезть, это получится б… …, а не армия! Поняли это, милостивый государь? Вашего полковника под суд отдать надо! – крикнул он, сделав гневный жест над головой.
Савушка едва заметно пожал плечами.
Генерал, собиравшийся было отойти к письменному столу, заметил этот жест.
– Это что за мимика?! – вдруг закричал он. – Я вас под арест на десять суток, негод…
Он остановился, встретившись взглядом с подпоручиком, который с бледным, искажённым лицом и стиснутыми зубами подался к нему всем корпусом.
– Извольте передать вашему начальству, что я сказал, – проговорил, вдруг стихнув, генерал. – Прибавьте к этому ещё то, чтобы они не присылали в другой раз таких… грязных и неопрятных офицеров. Идите.
Он отошёл к столу и, зачем-то взяв конверт от пакета, нервно разорвал его и бросил клочки на середину пола.
Аркадий, оставив книгу и подойдя к столу, сказал, улыбаясь:
– Ваше превосходительство, я в крупном выигрыше.
Генерал вскинул удивлённые глаза на своего адъютанта.
– О?!
– Да… около тридцати тысяч.
Генерал, севший было за стол, широко открытыми глазами, молча смотрел некоторое время на адъютанта, потом неловко проглотил слюну.
– Однако… А сколько спустили на прекрасный пол?
Аркадий скромно и стыдливо пожал плечами.
– Я – человек благоразумный и осторожный… только сотню. Лучше друзей угостить как следует.
– Верно! – воскликнул, почему-то захохотав, генерал, – верно!
Он закашлялся и, весь покраснев, только махнул рукой в знак того, что он вполне одобряет и с удовольствием откликается на любезное приглашение.
– Жаль, что старость, – прибавил он, прокашлявшись, – а вам будет чем вспомнить великую войну. Когда-нибудь, убелённый сединами, будете рассказывать внукам, какое было славное время…
– …И какие славные начальники… – вставил, улыбаясь, Аркадий.
– Ну, ну, вы уж забудете их к тому времени. Кстати! – сказал он, вдруг сделавшись серьёзным, – какие-то сволочи, вероятно вроде того, что сейчас был, а может быть – немецкие шпионы, распространяют в армии прокламации о том, что император хочет заключить сепаратный мир… Надо обратить на это внимание… Читали, что этих депутатов-изменников судили не военным судом, а палатой и приговорили только к восьми годам ссылки?
– Мало, – сказал Аркадий.
Слухи о сепаратном мире всё настойчивее распространялись в столице и на фронте. Слухи эти исходили из придворных кругов, сочувствовавших сепаратному миру. Эти круги смотрели на союз с республиканской Францией как на измену принципу монархизма, и спасение его видели в примирении с Германией. Распространялись слухи и о том, что императрица помогает немцам, сообщает им о времени того или иного наступления.
Народ и войска, утомлённые войной, жадно хватались за эти слухи. Солдаты на фронте чуть ли не целыми полками сдавались в плен. Расчёт был такой: если скоро мир, то досадно быть убитым как раз в этот момент. Лучше сдаться в плен – всё равно скоро выпустят.
В некоторых местах были захвачены прокламации на русском языке, распространявшиеся немцами. Эти прокламации призывали солдат не сражаться и утверждали, что император Николай, жалея солдат и народ, измученный долгой войной, вполне склонен к мысли о мире.
Верховный главнокомандующий оказался вынужденным выпустить приказ по армиям, в котором объявлял низким преступлением этот приём врага и заявлял, что царь никогда не возьмет на себя такой тяжкой вины перед народом и останется верен своему слову продолжать войну до полной победы.
Французский и английский послы, как добросовестные агенты кредиторов, неотступно обращались то к царю, то к Сазонову, то к Горемыкину, прося усилить помощь союзникам, и заверяли свои правительства, что дух России по-прежнему твёрд. И в подтверждение этого сообщали о боях в Августовских лесах, где русское командование уложило за один только февраль месяц больше пятидесяти тысяч солдат.
И это царским правительством делалось всецело из желания доказать верность своему слову, так как безоружные и разутые русские войска всё равно не могли оказать никакой помощи союзникам. И их приходилось часто заведомо посылать на убой, только бы у союзников не зародилась мысль о нежелании царя сдержать своё слово.
Русская ставка разочаровалась в своем плане наступления на Берлин через Восточную Пруссию, в особенности после разгрома Десятой армии в Августовских лесах. Тем более что снаряды истощились, у целой трети солдат не было ружей, а артиллерия в сравнении с немецкой била так недалеко, что наши орудия вместо немцев громили своих, когда те шли в наступление.
Решено было центр внимания перенести на Юго-Западный фронт, а на Западном и Северо-Западном ограничиться только оборонительными действиями, махнув рукой на Восточную Пруссию, для чего генерала Рузского заменили Алексеевым.
Восторжествовал план поражения Германии через Карпаты и Венгерскую равнину. Но этот план с растянутой по всей границе армией, без ударного массива, при недостатке тех же снарядов и ружей, при полной разорённости тыла, вызывал большие сомнения.
Тем не менее, командующий Восьмой армией генерал Брусилов своими действиями против австрийцев 9 марта принудил к сдаче крепость Перемышль, державшуюся целых полгода, и шёл на Карпаты.
Положение австрийцев, оборонявших Карпаты и доступы в Венгерскую равнину, становилось критическим. По их просьбе к ним направлены были в помощь три германских корпуса.
А командующий Второй немецкой армией Макензен стал стягивать силы для прорыва русского фронта у Горлицы. Эта работа происходила на глазах у русских, и командующий Третьей русской армией генерал Радко-Дмитриев, видя, как подвозят артиллерию, аэропланы, тщетно молил главнокомандующего Иванова о присылке подкреплений. Но Иванов был убеждён, что опасность грозит не у Горлицы, а южнее – в районе Черновиц, и поэтому все подкрепления посылались туда.
Наконец Макензен, пользуясь пассивностью противника, сосредоточил на узком фронте в тридцать километров шестьсот орудий крупных калибров и 19 апреля предпринял решительную атаку. В результате её Третья армия на участке Десятого корпуса оказалась прорванной, и немецкие армии хлынули в этот прорыв.
Грозная опасность на фронте опять собрала членов кружка Лизы Бахметьевой.
Съехались все. Явилась даже Нина Черкасская.
Все были в величайшей тревоге. С необыкновенной горячностью обсуждали последние газетные новости. Но, несмотря на это, Лиза всё-таки улучила минуту и, подойдя к Нине, сказала с возмущением:
– Я узнала, что Анна, жена Глеба, собирается ехать на фронт к мужу… Неужели она даже там, на месте не поймёт, в чём дело! Я говорю об отношениях Глеба к Ирине.
Нина, плохо отличавшая в этих вопросах добро от зла, не нашлась, что возразить, и Лиза недовольно отошла от неё к столу.
– Что же будет дальше? – сказала она. – Уже пал Перемышль, эвакуировался Львов…
– А какие страшные у них орудия! – сказала дама в чёрном. – Вы читали, как они сметают всё на своём пути?
– А наши войска без снарядов и оружия.
– Ужасно!
– Всё это получилось в результате бездарного управления и нежелания власти допустить общественные силы к делу обороны страны.
Это сказал Родион Игнатьевич Стожаров, муж Марианны, являвшийся в кружке как бы представителем промышленников.
И как только он сказал это, так Лиза сейчас же попросила гостей в кабинет, чтобы принципиальные вопросы не решались на ходу за простыми разговорами.
– Мы все время протестовали против такой политики власти, – кротко сказал Павел Ильич, сев на своё председательское место и проводя рукой по своим длинным профессорским волосам.
– Да, мы протестовали, а теперь должны т р е б о в а т ь, – запальчиво сказал Стожаров. – Мы должны требовать участия общественных сил в деле обороны страны. Мы могли бы тогда переоборудовать свои заводы и фабрики для военных целей и засыпали бы фронт снарядами.
Павел Ильич тревожно оглянулся на Стожарова.
Видя, что сейчас могут разгореться страсти, он пытался успокоить промышленника.
– Власть, конечно, всегда власть, – сказал он, – и нельзя надеяться, что она сама уступит все свои позиции. Поэтому и надо действовать со зрелой гражданской настойчивостью, чтобы она не могла не уступить и в то же время чтобы у неё не было повода обвинить нас в нелегальных против неё поступках.
Журналист, поблёскивая стёклышками пенсне, повёртывал в тонких пальцах карандаш, как бы готовясь с налёту подхватить малейшую оплошность оратора и отметить её для возражения.
– Благоразумная часть общества, – продолжал Павел Ильич, – всё время искала выхода, чтобы спасти страну, и не пошла на нелегальные меры, которые предлагали нам некоторые… некоторые группы, ибо это может ввергнуть страну в ужасы анархии.
Журналист криво усмехнулся и поспешно что-то записал у себя на листке.
Лиза, сидевшая в роли секретаря сбоку Павла Ильича и, видимо, относившаяся к журналисту с недоброжелательством, как к противнику своего мужа, иронически посмотрела на его быстро бегавший по листу карандаш, потом на него самого с его стёклышками и узко поставленными глазами.
Профессор Андрей Аполлонович, подняв голову, обводил взглядом всех сидевших за столом, изредка поправляя очки.
Нина Черкасская, вообще боявшаяся этих заседаний, с тревогой посмотрела на мужа, опасаясь, что он тоже втянется в спор.
В это время сидевший на диване полковник Генерального штаба, с седыми подстриженными усами, встал и подошёл к столу.
– Должен сказать, что по имеющимся у меня сведениям наше положение между Карпатами и Вислой ужасно… Наши войска после боёв у Ясло и Тарнова бегут за Дунаец и Вислу. Потери колоссальны… о них, конечно, писать не будут, но… – он остановился, как бы справляясь, можно ли в этом штатском обществе разглашать военные тайны, и, очевидно, решив, что можно, кончил фразу: – … но вдребезги разгромлена Третья армия, и одних пленных больше сорока тысяч человек. Мы стоим не только перед возможностью потери в с е й Галиции, но и перед возможностью вражеского вторжения в пределы России.
Большинство сидевших за столом сделались серьёзными, как это бывает, когда в официальном заседании сообщаются какие-нибудь важные и тревожные сведения, не подлежащие оглашению.
Слушатели, оценив доверие военного человека к штатским, видимо, хотели показать себя достойными этого доверия гражданами, а не любопытными обывателями, которые при этом заахали бы, бросились расспрашивать обо всех подробностях, а выйдя отсюда, разнесли бы новость по всем перекрёсткам.
Поэтому никто из присутствующих не задал ни одного праздного вопроса полковнику.
Это обращение военного лучше всего показало присутствующим, что приближается роковой момент истории и что они призваны иметь своё суждение об этом моменте.
Стожаров сказал, что нужно добиваться общественного контроля над военной промышленностью, над деятельностью артиллерийского ведомства и, кстати, сократить немецкую торговлю.
Журналист ядовито усмехнулся.
– Я думаю, вам хорошо известно, к т о стоит во главе артиллерийского ведомства… Он во всяком случае не легко уступит свою прерогативу наживать лишние сотни тысяч, а может быть, и миллионы, чтобы достойно содержать свою любовницу, как подобает члену августейшего семейства…
Все смущённо и даже испуганно переглянулись, не зная, как принять это замечание: как знак гражданского мужества или как бестактный выпад левой группы.
Большинство членов этого кружка, несмотря на отрицательное отношение к самодержавию, всякий раз, когда слышали дерзкий или непочтительный отзыв о царском семействе, испытывали какой-то безотчётный страх, точно при оскорблении святыни.
– Да, – сказал Стожаров, сметая со стола своей пухлой рукой крошки, – но в Думе… вот они, наверное, знают об этом, – прибавил он, указав в сторону седого старичка, члена Думы, – они наверное знают, что об этом уже поднят вопрос, и Родзянко, кажется, собирается ехать к царю с докладом об учреждении Особого совещания по снабжению армии.
Старичок, член Думы, опустив глаза, посмотрел на свои ногти и хотел было что-то сказать, но в это время, к ужасу Нины Черкасской, выступил со своим замечанием профессор Андрей Аполлонович и как бы в каком-то эмоциональном порыве взволнованно сказал:
– Нас принудили к тому, что мы в конце концов от протестов перешли к т р е б о в а н и я м. И хотя наше требование отнюдь не должно прозвучать, как угроза насилием по отношению к власти, тем не менее, наша задача – добиться возможности приложить к делу войны силы общественности, иначе мы…
Он не договорил и сел.
– Мы должны требовать, – сказал раздражённо журналист, кося одним глазом, – а как прозвучит это требование, нам до этого дела нет, потому что все равно недолго осталось до того момента, как мы их…
Он тоже не договорил и сел.
Благодушный старичок, член Думы, при этой фразе переложил руки с живота на стол и, остро прищурившись, только хотел было возразить, но председатель, чувствуя, что сейчас в дискуссии образуется опасный острый угол, умоляющим жестом протянул к нему руки.
Старичок притих. Результатом этого собрания было то, что положение единодушно признали угрожающим.
В особенности поразило всех выступление профессора Андрея Аполлоновича. Уже один тот факт, что этот кроткий и лояльный человек выступил с таким решительным заявлением, указывал, что дела в стране действительно приняли плохой оборот.
Весть о выступлении профессора разнеслась в соответствующих кругах, и имя Андрея Аполлоновича стали называть наряду с именами других деятелей либерального и чуть ли не революционного толка. А члены кружка вынесли что-то вроде резолюции, в которой указывалось, что действия правительства поколебали веру даже у самых лояльных людей, и что общество с зрелой мужественностью и достоинством п о т р е б у е т з а к о н н ы м порядком через парламент своего права на участие в делах войны и общественного контроля.
– А пролетариат входит в это ваше «общество»?
Павел Ильич с ласковым упрёком сложил перед грудью руки и посмотрел на племянника.
Но тот, делая вид, что не замечает жеста председателя, всё-таки закончил свою реплику:
– Пролетариат от таких требований не насытится.
Когда беседа кончилась и все, разминая ноги, встали из-за стола с чувством исполненного долга, Нина Черкасская обратилась к своей соседке и сказала:
– Андрей Аполлонович, кажется, всех удивил, когда произнёс слово «требовать». Не знаю, что при его характере может получиться из этого.
Пролетариат, о котором упомянули в конце заседания, действительно не мог быть доволен своим положением.
Жёны рабочих, тощие, озлобленные, с самого раннего утра бегали как ошалелые по рынку в поисках мяса, молока и яиц. И когда какая-нибудь из них натыкалась на палатку с мясом и узнавала, в какой цене мясо, то в исступлении кричала:
– Да что же это, мои матушки, с живых кожу дерут!
– А ты не кричи, – говорил продавец в фартуке и лаковых нарукавниках. – Ежели тебе дорого, то отходи. – И, оборотившись к подъехавшей на машине экономке из богатого дома, услужливо раскладывал на прилавке мясо.
– Нам – отходи, а им – «пожалуйте», – кричала, не унимаясь, женщина. – Мы с голоду дохнем, а они на автомобилях раскатывают! Разжирели на народной крови!
Покупательница и продавец делали вид, что не слушают этих криков. Наконец продавец говорил:
– Ежели хочешь дешёвого, так вот тебе дешёвое, – и указывал на какие-то потемневшие обрезки, отложенные в сторону.
– Покорно вас благодарим! Им первый сорт, а нам собачьи оглодки?
Начинал собираться народ.
Все стояли в кружок и смотрели на женщину и продавца с покупательницей.
– Он знает, перед кем постараться, – говорил кто-нибудь из толпы. – Эти, известно, торговаться не будут.
– Им, небось, и масло настоящее отпускают, а нам чёрт знает что. У моего мужа всё нутро вывернуло.
– Суррогатами, небось, наделили?
– Чем?
– Суррогатами, то есть поддельным.
– У нас и на суррогаты на эти денег не хватает. Да ещё предприятия, говорят, будут закрывать за недостатком сырья.
– Зато у них на всё хватит, – говорил кто-нибудь, указывая на покупавшую мясо даму, которой продавец услужливо укладывал покупку в корзину.
– У них, конешно, хватит. И денег много, и работа не чижолая: надела шляпку, села в машинку и поехала, вот тебе и всё дело.
Жёны рабочих каждый раз, принимая из рук мужей получку своими сморщенными от стирки руками, с гневным недоумением пересчитывали тощие бумажки и набрасывались на мужей, как будто они были в этом виноваты.
– Ну я-то что сделаю! Нету денег у казны, вот и всё, – говорил муж с раздражением.
– А!.. у них денег нету?! А сами на автомобилях раскатывают?
– Да что ты на меня орёшь? Я, что ли, на автомобилях раскатываю?
– Тут спину гнёшь, не разгибая, все руки до костей протёрла, портки стирамши, а у них рты позамазаны! Пока, батюшка, будешь молчать, ничего не получишь!
– Пойди-ка, поговори, проворная какая нашлась! Немало этих говорунов уж отправили.
– Небось, кабы все заговорили, так не очень отправили бы.
– Ну вот и заставь их в с е х заговорить, а то на печке дома лежать да язык чесать – это мы мастера…
– Это я-то на печке лежу?! – вскрикивала жена, упёрши засученные по локоть худые руки в бока подоткнутой юбки. – Покорно вас благодарю!.. Нечего сказать, отблагодарили!
И она, разведя руками, кланялась мужу в пояс.
– Э, ну тебя к чёрту, отвяжись! – говорил муж и, хлопнув дверью, уходил, чтобы вернуться пьяным, с ядовитым запахом перегара от денатурата или политуры, и после новой перебранки уже самому начать проклинать жизнь.
Недовольство прежде всего начинало проявляться дома и выражалось в схватке мужа с женой, а потом выходило на улицу в очередь у булочных или за картошкой, и равнодушные прежде к чужой роскоши жёны рабочих стали с ненавистью и затаённой злобой смотреть на барские шляпки и автомобили.
– Катаются с жиру, чтоб вам всем провалиться, окаянным, – говорила какая-нибудь худая, грязная женщина в платке, стоя в очереди за картошкой, которая три дня назад ни с того, ни с сего исчезла и появилась только сегодня. Она провожала злобным взглядом каждую проехавшую машину и замолкала только тогда, когда к очереди подходил городовой в своей чёрной шинели, с шашкой и полицейским значком на круглой шапке.
А рабочие, даже из тех, что не думали о политике, приходили на другой день после столкновения с женой на завод и отвечали угрюмым молчанием на все замечания старших мастеров.
На заводе, где работал Алексей Степанович, курилка в эти дни постоянно бывала полна, и в ней слышались раздражённые разговоры.
Иногда входил старший мастер и, подозрительно обведя взглядом курильщиков, говорил:
– Что это разговорились очень? Какие такие разговоры завелись, позвольте узнать?
И вместо прежних шутливых ответов его встречало недоброе молчание.
А когда он уходил, в курилке говорили:
– Старается…
– Отчего ему не стараться, жалованье хорошее получает.
– Небось, бога благодарит за эту войну. Ему, чем больше она будет тянуться, тем лучше.
– Подожди, не весь век им блаженствовать, – замечал кто-нибудь, – когда-нибудь это кончится.
– Запугали очень, а то бы давно…
– Всех не запугаешь. И то народ уж смелей оглядываться стал. Прежде, бывало, как придёт какой с л и с т к а м и на завод, так от него, как от чумы, сторонятся, а теперь интересоваться стали.
– Нужда научит. Не век же прятать голову под крыло.
– Да уж когда-нибудь расплата придёт.
– Только не надо надеяться, что она сама придёт, – сказал как-то Алексей Степанович, как будто с равнодушным видом куривший в углу папироску.
– Раньше времени ничего не сделаешь, – угрюмо заметил ему его сосед по станку, старый рабочий с заросшим небритым подбородком и в очках на тесёмке вокруг головы.
– А почему ты это в р е м я узнаешь?
– А потому – раньше все молчали, а иные с манифестациями ходили, а теперь заговорили, значит, головы уже работают…
– Можно заставить их ещё лучше работать, – сказал Алексей Степанович.
Небритый на это ничего не возразил, заплевал папироску и, обтерев о фартук руки, пошёл из курилки.
– На самом деле, – сказал другой, высокий горбоносый человек, – буржуазия наживается на нашем поту, генералы нас продают почём зря, а мы все будем молчать?
– Кто это вас продаёт? – спросил недоброжелательно рабочий в начищенных сапогах и двубортном пиджаке. – Чего болтать зря!
– Как это кто, когда даже в газетах пишут! Мясоедова тебе мало? Зря, что ли, его повесили! Все они, сукины дети, палачи и предатели.
– Нас это не касается, – сказал насмешливо молодой парень в синей косоворотке, – мы только, может, раскачаемся, когда картошка совсем пропадёт.
– Ну, вы что же тут долго будете разговоры разговаривать? – спросил, заглянув в курилку, старший мастер Иван Семёныч.
Все, замолчав и побросав окурки, пошли в цех.
Алексей Степанович после ареста Макса и обнаруженной за ним самим слежки переменил комнату, расставшись со своей просвирней, и работал по связи районов с Петербургским комитетом. В это же время Макс неожиданно был освобождён из тюрьмы.
При первой же встрече с ним кружковцы радостно пожимали ему руки и спрашивали каким образом он отделался? Макс смущённо отвечал, что матери удалось упросить кого нужно.
– Только теперь тебе нужно быть осторожнее, а то если вляпаешься второй раз, маменька уже не спасёт.
– Плевать! – сказал Макс, преувеличенно беззаботно махнув рукой.
Он, как всегда, был в прекрасно сшитой тужурке, в воротничке с манишкой и манжетами.
Но все обратили внимание на то, что он хоть и храбрился, а арест, видимо, на него подействовал. Он стал не так беззаботно шутлив, часто задумывался, пока кто-нибудь, подойдя, не хлопал его по плечу. Тогда он испуганно вздрагивал и как-то насильственно улыбался.
И часто он останавливал на Шнейдере странный взгляд.
– Все-таки скис малый, хоть и храбрится, а отпечаток того, что он побывал «в гостях», на нём остался, – говорили кружковцы по его уходе. – Ну, ничего, обойдётся.
Было особенно горячее время: печатали на гектографе листовки, рассылали литературу, читали доклады в других подпольных кружках. Завязали прочные связи с Лиговскими вечерними курсами.
Особенно поражала всех энергия Шнейдера и его неутомимость. Он никогда не оставался без дела: или писал листовку, или инструктировал кого-нибудь, или готовился к докладу.
Его сухое, серое малокровное лицо без всяких красок всегда сохраняло выражение человека, который всё держит в уме, учитывает каждое обстоятельство. Неудачи совершенно не действовали на него охлаждающе. Если что-нибудь не удавалось, он без всякого раздражения, без уныния и досады начинал работу снова.
Один раз (собрание кружка было у Макса) Алексея Степановича поразила одна ничтожная чёрточка: Шнейдер попросил Чернова позвонить по телефону, чтобы навести деловую справку. Тот три раза звонил, и всё было занято. Тогда он, выругавшись, бросил трубку.
– Ну, чёрт их возьми, совершенно невозможно дозвониться.
Шнейдер молча взял трубку, сел около неё со своей тетрадкой, в которую он что-то записывал, и начал звонить. Он вызвал номер, потом справочный стол, потом опять номер. Добился номера он только через пятнадцать минут (Алексей Степанович нарочно смотрел на часы). И когда ему ответили, он спокойно стал говорить, даже не упомянув о том, чего ему стоило дозвониться.
И Чернову ничего не сказал. Тот чувствовал себя неловко, как человек, не сумевший исполнить пустячного поручения, и, надувшись неизвестно на что и на кого, сел к окну с книгой.
– Что же, тебя, видно, и арест не испугал? – сказал Шнейдер, обращаясь к Максу.
– А что?
– Да собрание-то у себя устраиваешь.
– Тут меньше всего искать будут, – ответил тот, беззаботно отмахнувшись.
Шнейдер медленно сложил свою тетрадку и отошёл.
Один раз, когда на Лиговке было назначено собрание, Алексей Степанович настоял на том, чтобы Маша шла с ним, а не одна. Маша в последнее время, по его мнению, стала рассеянной и неосторожной.
– Уж вам-то меньше всего можно упрекать меня в неосторожности, – сказала Маша, надевая шляпу и весеннее пальто.
– С в а м и и я буду осторожен больше, чем даже следует, – сказал Алексей Степанович.
Маша Черняк до сих пор не могла оправиться после смерти мужа, известие о которой она получила через Савушку. Она часто подолгу сидела, уставившись глазами в одну точку, не будучи в состоянии привыкнуть к странности человеческой смерти, которая вдруг представилась ей, как что-то новое, о чем раньше она никогда не думала.
Ей казалось, что все люди тупо близоруки, заняты пустяками и из-за этих пустяков не видят того, что ждёт их…
Она думала о том, что все кружковцы, в особенности Шнейдер – чужие для неё люди, им нет никакого дела до её души. Теперь она поняла, что совсем иначе относился к ней Черняк, а она не почувствовала и не оценила этого.
Это подозрение в безразличии к ней товарищей было несправедливо. Справедливо было только то, что с ней действительно никогда не говорили о её горе. Её оставили в покое, как оставляют больного человека, не поручая ему никакого серьёзного дела.
Все делали вид, что ничего не произошло и в ней перемены никакой не замечают. Она же принимала это за чёрствое равнодушие к её судьбе. Сара по-прежнему была весела, оживлённа и, со своими кудрявыми волосами и белыми, как сахар, зубами, вызывала к себе неприятное чувство у Маши. Ей казалось, что Сара намеренно подчёркивает, что все л и ч н ы е чувства, с точки зрения революционера, – пустяки, и не стоит им уделять никакого внимания.
Но был один человек, со стороны которого Маша всё время видела чуткое, осторожное к себе отношение и желание всеми силами помочь ей. Это был Алексей Степанович.
Он каждую минуту старался быть ей полезным и делал это незаметно и осторожно, точно боялся, что она увидит его излишнее внимание и запретит ему проявлять его.
Маша старалась делать вид, что ничего не замечает, потому что в противном случае нужно было бы как-то отвечать на это внимание. Но отвечать она не могла: у неё было по отношению к Алексею Степановичу какое-то необъяснимое чувство физического отталкивания. Кроме того, она каждый день с особенной остротой замечала неприятные для неё черты в его манерах. То он утирал усы сложенной в горсть рукой, то садился как-то на кончик стула, и когда пил чай, то держал стакан тремя пальцами, поджимая указательный и средний. Носовой платок у него был постоянно несвежий. Пользуясь им, он, точно пряча, держал его комочком, развертывая, сколько нужно. И лоб утирал тем же комочком.
Всё это ставило точно какую-то стену между ним и ею. Она не знала, что делать. Часто, как бы из раскаяния, старалась быть к нему как можно внимательнее, но тут же замечала, что этим даёт ему нежелательный повод на что-то надеяться, тогда как на самом деле у неё к нему не было решительно ничего, кроме какой-то тягостной неловкости.
Но чем дальше, тем больше где-то в глубине души у Маши зарождалась тайная признательность к этому человеку за то, что он своим молчаливым вниманием уменьшал в ней тяжёлое чувство одиночества после гибели мужа.
У неё было впечатление, что около неё друг, друг самый верный, преданный и бескорыстный, который сделает для неё всё, чтобы ей было хорошо.
Когда они пошли на Лиговку, Маша несколько времени шла молча, потом сказала:
– Я никогда не забуду того, как вы были чутки и добры ко мне всё это время. С вами я не чувствовала себя одинокой. Хотя это и очень скверно, что я с товарищами могла чувствовать себя одинокой, но… но это правда.
Алексей Степанович покраснел грубым румянцем деревенского парня и молча глубоко надвинул фуражку.
Через полчаса прибежала Сара и, увидев, что их уже нет, в отчаянии всплеснула руками. Шнейдер только что сообщил ей, что группа товарищей, собравшихся на Лиговке, арестована, и нужно предупредить остальных, чтобы туда не ходили.
Очевидно, было уже поздно.
Маша с Алексеем Степановичем шли по мало освещённым переулкам, приближаясь к Лиговке.
– Почему-то всегда случается так, что человека по-настоящему начинаешь ценить, как он того заслуживает, только тогда, когда потеряешь его? – сказала Маша.
– Вы говорите о своём муже? – спросил Алексей Степанович, опустив голову и глядя себе под ноги.
– Да, о нём. Мне казалось, что он связывает меня, лишает меня возможности личной жизни. Но на самом деле я сердилась на него, чтобы оправдать свою пассивность. Фактически я сама не делала ничего, чтобы иметь эту личную жизнь. Когда же я твёрдо решила иметь её и сказала, что уезжаю от него в Петербург, я не услышала ни одного слова упрёка, несмотря на то, что он в это время отправлялся на фронт, где и…
Алексей Степанович, не отзываясь, шёл рядом. Он всегда замолкал, когда Маша говорила о своём муже. И неизвестно было, что он думал тогда.
– И дело было вовсе не в том, что он меня стеснял, а как раз в том, что, занятый своей партийной работой, он меня совершенно не стеснял и не касался моей жизни. Я была совершенно свободна, но мне было холодно от этой свободы, и она была для меня хуже всякой несвободы.
Маша вдруг, положив свою руку в перчатке на рукав Алексея Степановича, улыбнулась и сказала:
– Я очень скрытный человек и не понимаю, к чему я вам всё это рассказываю?
Алексей Степанович неожиданно крепко взял её под руку и прижал локтем её руку к себе.
Маша, отшатнувшись, испуганно взглянула на него. У неё мелькнула неприятная мысль, что её спутник придал её словам гораздо большее значение, чем они могли иметь.
Но Алексей Степанович, не обращая внимания на её движение, ещё сильнее прижал её руку.
Они уже подходили к дому, где было назначено собрание. И в это время Маша увидела под воротами человека, который закуривал папиросу, и что-то в его закуривании было неестественное. Как будто он этим хотел оправдать своё стояние под воротами. Он закуривал как-то уж слишком долго.
Маша мгновенно поняла, почему Алексей Степанович сдавил ей руку. До дома оставалось несколько шагов. Стало совершенно очевидно, что за ними следят и что в доме засада.
Алексей Степанович спокойно продолжал говорить. Маша не слышала и не понимала его, и, к её удивлению, он открыл парадную дверь подъезда, откуда пахнуло ещё не прогревшимся с зимы сырым и холодным воздухом.
Они стали подниматься на лестницу и услышали, что навстречу им кто-то спускается вниз.
Алексей Степанович обнял Машу и беззаботно шагал, смеясь и что-то рассказывая, а рука его, противореча его беззаботному виду, нервно вздрагивала.
Навстречу им спускался молодой человек с усиками, в котелке и с тросточкой, которую он вертел кругообразными движениями между пальцев.
Маша поняла всю опасность, но она чувствовала руку, которая обнимала её за спину, и с задорной усмешкой посмотрела на спускавшегося молодого человека.
Квартира, в которую они шли, была на пятом этаже. Они прошли уже три этажа, а Алексей Степанович, притворившись слегка подвыпившим, всё продолжал идти и беззаботно болтать.
Маша чувствовала его напряжённость, напряжённость зверя, который почуял около себя смертельную опасность и, обманывая преследователей, ищет выхода.
Какой же выход он мог придумать? Но по движению его руки, как бы успокаивающей её, она поняла, что у него уже есть выход. Едва они поднялись на четвёртый этаж, как Алексей Степанович, бросив взгляд наверх, быстро подошёл к ближней двери и позвонил.
И та минута, которая прошла между этим звонком и шагами за дверью, казалась самой мучительной и долгой, какая когда-либо была в жизни Маши. Ей представлялось, что ещё секунда – и её схватят сзади.
Но в это время дверь открылась и какая-то полная дама в чёрном платье с недоумением спросила, что им нужно.
– Евгений Александрович дома? – спросил Алексей Степанович и, не ожидая ответа хозяйки, вошёл в квартиру, втолкнув впереди себя Машу и сейчас же захлопнув за собой дверь.
Хозяйка квартиры с испугом смотрела на него.
– Простите, – сказал Алексей Степанович, – мы едва не попали в облаву. Проведите нас через чёрный ход.
Хозяйка квартиры молча, очевидно, ещё не придя в себя, пошла по коридору впереди неожиданных посетителей и открыла им дверь на лестницу.
Когда Маша с Алексеем Степановичем прошли в дверь, она сказала:
– Нехорошо врываться в чужую квартиру…
Со двора пошли в разные стороны.
У Маши было странное ощущение, когда Алексей Степанович вел её по лестнице, обняв за спину, и она с новым, незнакомым ей чувством как бы отдалась под его защиту и долго потом в своём воображении вызывала это чувство.
Она старательно путала свои следы, поворачивая то в один, то в другой переулок, и только к двенадцати часам пришла домой в каком-то радостном, приподнятом состоянии.
А утром узнала, что Алексей Степанович арестован при выходе со двора на Лиговке.
Либеральная общественность, а в особенности промышленники были против возобновившихся с новой силой арестов, которыми правительство страховало себя при каждом ухудшении положения в стране. Они снова и снова говорили, что в такое время совершенно ни к чему раздражать рабочих, что нужно наоборот искать путей к тому, чтобы заинтересовать их в деле защиты родины, и не плодить этими арестами новые отряды революционеров.
Теперь, ввиду наступающего грозного момента, нужно изменить старые приёмы, потому что положение становится всё хуже и хуже.
В самом деле, перенесение активных операций на галицийский фронт кончилось прорывом фронта Третьей армии. На этом дело не остановилось, а в связи с отступлением Третьей армии всем прочим армиям Юго-Западного фронта пришлось также начать отступление.
Но это было не отступление, а уже сплошное бегство безоружных русских армий перед германцами, засыпавшими противника снарядами.
Раздавались голоса об измене, о немецких шпионах, которые сидят у нас в тылу и оповещают врага обо всём, что делается в России. Да ещё получают немалые барыши от беспрепятственной торговли…
Говорили о том, что нужно р е ш и т е л ь н о положить конец бесконтрольному хозяйничанию власти и чиновников в стране. Дело только стояло за тем, чтобы найти, каким способом сделать это. Располагавшая единственным легальным оружием (словом) Дума не созывалась. А нелегальным путём идти казалось неудобно.
Решили, что всё-таки Дума должна взять на себя инициативу наступления на власть и требовать реформ, так как всякие другие выступления прозвучат, как недопустимый революционный выпад против власти.
Это сознание было у всех настолько отчётливое, что председатель Государственной думы Родзянко телеграммой сообщил Верховному Главнокомандующему Николаю Николаевичу о своём желании представить на высочайшее усмотрение проект реформы снабжения армии.
Николай Николаевич ответил, что такое выступление сейчас едва ли будет иметь успех, но на следующий день Родзянко получил приглашение, – захвативши с собой тех людей, каких он найдёт нужным, – приехать в ставку, где был в это время Николай II.
Родзянко, захватив с собой собственника завода Путилова и ещё двух человек, через два дня подъезжал к Барановичам – местонахождению ставки.
После свидания с великим князем, который жил в своём поезде около избушки (штаб Верховного Главнокомандующего), депутация была принята царём.
Его поезд стоял дальше, среди высоких сосен, между которыми от избушки-штаба была расчищена и посыпана песком дорожка.
Николай II принял депутацию, стоя посредине вагона. Его знакомый по портретам и барельефам на серебряных рублях профиль с пробором оставался всё тот же. Но лоб был изрезан частыми длинными морщинами, и на висках у глаз была тёмная от загара кожа – результат апрельской поездки в Галицию.
Он, видимо, по своему обыкновению конфузился и смущался в присутствии этих людей, в особенности, в присутствии Родзянко, с его огромным ростом.
Императрица терпеть не могла Родзянко, считала его главным революционером и была всегда против всяких объяснений с ним.
Принимая Родзянко, Николай вспомнил все предыдущие её наставления и приказы проявлять как можно больше самодержавной твёрдости, и его внимание раздвоилось: он думал о том, что сейчас он что-нибудь решит, а потом приедет в Царское (она, конечно, будет уже осведомлена о визите Родзянко, да и сам он не удержится и выложит ей всё), и это, пожалуй, кончится тем, что ему придётся взять своё решение обратно.
Благодаря этому он упустил общий смысл того, о чём говорил председатель Государственной думы. Он слышал только, что тот говорил об участии общественных представителей в деле снабжения армии, об участии всех живых сил, о сырье и о частной инициативе, но сделал вид, что он слышал и понял всё. Даже нарочно два раза вслух согласился с Родзянко.
Родзянко, сидя навытяжку в кресле, каждый раз на центральном месте фразы подавался несколько вперёд, и тогда мундир его делал большие поперечные складки на животе.
Николай замечал каждый раз появление этих складок и отвлекался ими и тем, что на лбу председателя Думы выступил маленькими капельками пот, как у подрядчика, доказывающего хозяину выгодность делаемых им предложений.
Николай почему-то мысленно отметил, что председатель Государственной думы, о независимости и достоинстве которого так много говорят, сидит перед ним с капельками пота на лбу. Он только не знал, куда ему смотреть; в глаза говорившему Родзянко смотреть было неудобно, потому что тогда надо было каждую минуту кивать головой, показывая этим, что он слушает и соглашается, а смотреть на молчаливых спутников Родзянко было неприятно, потому что они, не спуская глаз, уставились на него, в особенности тот, у которого была какая-то трудная двойная фамилия.
Смотреть в глаза людям, с которыми он говорил, Николай почему-то вообще никогда не мог, как будто боялся, что не выдержит. И действительно, встречаясь с людьми глазами, он всегда чувствовал какую-то неприятную напряжённость и спешил скорее отвести свой взгляд.
Поэтому он стал смотреть на карандаш, который держал в руках, а чтобы показать, что он внимательно слушает, он особенно часто кивал головой в знак согласия. И вот это-то, а главное мысли о том, как будет реагировать императрица на его свидание с председателем Думы, сделали то, чего не было в его намерениях. Говоря о живых силах, Родзянко видел полное согласие и готовность императора идти навстречу (о чём заключил по частым кивкам головы) и потому, несколько более угодливо наклонившись в кресле вперёд, от чего опять образовались складки на мундире, «осмелился просить» о немедленном проведении важной реформы:
– Осмелюсь просить ваше величество о соизволении немедленно учредить Особое совещание по снабжению армии под председательством военного министра.
Николай медленно кивнул головой в знак того, что он взвешивает предложение и вполне обдуманно на него соглашается. Но в то же время подумал о том, что Родзянко употребил два мало совместимых слова: ваше величество и н е м е д л е н н о.
Действительно, царица права в своей ненависти к этим людям: стоит только быть с ними мягким, как они уже становятся притязательны и дерзки. Их просто нужно гнать со всеми их живыми силами.
Но Родзянко, не подозревавший, какие грозные мысли проходят в это время в голове самодержца, продолжал в том же тоне, и приходилось ещё кивать ему в знак полного согласия с ним.
– Совет составляют четыре генерала, – сказал Родзянко, опять слегка кланяясь спиной. Ему, очевидно, хотелось взять со стола карандаш и повертеть его в руках или сделать схематическую намётку того, что он говорил, но он только посмотрел на карандаш и не решился. – …четыре члена Государственной думы и четыре представителя металлургической промышленности.
При этом Родзянко взглянул на приехавшего с ним Путилова, то ли адресуясь к нему как к представителю металлургической промышленности, то ли просто обращаясь за подтверждением своих предложений.
Николай опять кивнул головой, хотя ему было неясно – согласился ли он только в принципе с тем, о чем говорил Родзянко, или он кивками головы дал уже самое повеление на «немедленное» проведение реформы. Эта неясность пределов того, что им сделано, от того, что только предполагается сделать, всегда была самым слабым пунктом его жизни. И когда Александра Фёдоровна начинала спрашивать о его действиях, он часто не мог точно ответить на её вопросы и затруднялся определить то, что он уже повелел с д е л а т ь, от того, что им рассматривалось лишь в предположительном смысле.
Часто бывало так, что он лишь благожелательно слушал то, что ему докладывали, потому что ему всегда казалось как-то неловко с первого же слова выразить отрицательное отношение к вопросу. А потом получалось так, что это было его личное желание так сделать, тогда как он по уходе докладчика сам же говорил е й, что не согласен ни с одним словом. Поэтому ему всегда приходилось выражать среднее отношение – ни положительное, ни отрицательное, чтобы потом можно было изменить его в ту или другую сторону.
Та же неясность была сейчас в разговоре об этом совещании, которое должно было, по-видимому, ознаменовать собою какое-то новое звено в политике. Но спросить председателя Думы было неловко. Нельзя же было, в самом деле, обратиться к нему со словами:
– Скажите, пожалуйста, я уже приказал вам немедленно учредить это Особое совещание или мы только поговорили о нём?
И Николай уже положительно терял всякую свободу мысли, так как думал о том, что о н а по его возвращении непременно задаст вопрос о том, почему он сделал такой шаг.
А он никакого шага и не думал делать.
И опять он с раздражением бессилия чувствовал перед ней свою умственную и волевую слабость, неспособность к напряжённому вниманию.
Родзянко и его молчаливые спутники с глубоким поклоном ушли, как ростовщики, выудившие у знатного и доверчивого лица выгодное для них обязательство. Император проводил их и, остановившись посредине вагона, с какой-то безнадежностью потёр себе лоб.
– И почему непременно «немедленно», – сказал он сам себе, – разве дела уж так плохи?
Общество было поражено разгромом русских войск под Дунайцем, где германцы одних пленных взяли больше трёхсот тысяч человек. Но распространился слух о миллионных потерях, о гибели всех галицийских армий.
Говорили о тёмных силах при дворе. И опять намекали на то, что немцы совершенно свободно живут и даже наживают большие капиталы, так как продолжают свою торговлю в ущерб русской промышленности и торговле. Рассказывали, что галицийский разгром нарочно был подготовлен царицей, чтобы напортить Николаю Николаевичу, который знает про её шпионские проделки. Население волновала растущая изо дня в день дороговизна.
А тут ещё на фабриках в Москве появились остро-желудочные заболевания, и прошёл слух, что немцы отравляют воду.
Профессор Андрей Аполлонович был в это время в Москве.
В Москву он попал не случайно. Его пригласили в Москву на съезд промышленников, куда ехал и Стожаров, муж Марианны.
Одним из последствий выступления профессора в кружке Лизы Бахметьевой было то, что он сразу как бы сделался знаменем, с которым либералы пошли на борьбу с властью.
Андрей Аполлонович, не рождённый для политической борьбы, но попавший в её струю, не имел в себе силы обмануть ожидания людей, обративших теперь на него внимание. То, что он сказал в кружке Лизы, было сказано им без всякого расчёта или дальнейших планов. Это было высказывание, за которым не предполагалось определённого действия, так как к действию он вообще не был способен.
Но этого от него и не требовалось. К нему просто приходили люди, везли и сажали в президиум того или иного совещания. Его демонстрировали как высокую научную силу, которая, спустившись с отвлечённых академических высот, включилась в общественное движение.
«Если уж такой кроткий человек, такой не от мира сего учёный заговорил, значит…»
И Андрей Аполлонович вынужден был говорить приблизительно то, что он сказал в первый раз.
Нина, знавшая его лучше других, говорила:
– Я в ужасе от того, что делает профессор. Очевидно, его уже п о н е с л о. Направление, в каком его несёт, он осознаёт вполне, но пределов и границ этого, конечно, не знает. И я боюсь, что он в один прекрасный момент испугается и обманет ожидания всех.
Тем не менее она бесстрашно сопровождала его в Москву.
Съезд открылся под менделеевским лозунгом:
«Воевать надо не только оружием, а фабриками и заводами».
Съезд установил отсутствие настоящей организации войны, констатировал падение рубля и вынес резолюцию, гласившую, что только объединение всех промышленных и торговых сил может дать армии все необходимое.
А в первую очередь нужно бороться с немецким засильем.
В день съезда, 27 мая, в Москве уже с утра было какое-то приподнятое, нервное настроение. Говорили о разгроме русских армий, об оставлении Галиции, об отравлении рабочих. Около газетчиков с раннего утра уже собирались очереди в ожидании свежих номеров газет, и слышались разговоры и восклицания.
Когда кто-нибудь начинал говорить, то сейчас же около него собирались слушатели, и прохожие даже перебегали с другой стороны улицы, чтобы услышать, о чём говорят.
– В чём дело-то? – раздавались нетерпеливые голоса.
– В том, что рабочих травят на фабриках. Говорят, сто человек померло.
– Это всё и х н е е дело. Там бьют, а тут травят.
– Продали нас со всеми потрохами…
На углу Лубянской площади толпа разбирала у мальчишек с лихорадочной поспешностью газеты. Стали раздаваться возмущённые голоса:
– Какого же чёрта! Тут ничего нет. Всё только про Константинополь и проливы… И вот ещё: отошли на заранее заготовленные позиции.
– Теперь пойдут отходить до самой Москвы…
– Это тоже заранее заготовленная позиция?
– Конечно!
– А что ж удивляться, – говорил торговец в двубортном пиджаке и в белом фартуке, вышедший из подвальчика Лубянского пассажа, где у него была торговля квасом и водами, – что ж удивляться, когда все управители – немцы.
– Россия уж такая страна, что ею всегда кто-нибудь чужой управляет, – сказал интеллигент в шляпе, с презрительным выражением.
– Подожди, не век им командовать… Когда-нибудь народ проснётся. Он расчешет!..
– Ух! – воскликнул приказчик из мясной лавки, с толстыми кулаками и с нарукавниками из лаковой кожи. Он слышал только последнюю фразу о том, что народ проснётся и кого-то расчешет, и, ещё не зная, кого будут расчёсывать, напряг кулаки и плечи, как бы просившие работы. – У-ух! – повторил он, замотав головой и задвигав здоровыми плечами так, что от него все посторонились, а какая-то старушка неодобрительно сказала:
– Чего ты, как жеребец!..
– У-ух! – опять повторил приказчик со зловещим завыванием, как будто ему понравилось это восклицание, очевидно вполне выражавшее его внутреннее состояние.
– Вон, народ куда-то пошёл! – крикнул мальчишка босиком и в облупившемся лаковом поясе и кинулся вниз к Театральной площади.
Толпа колыхнулась и бросилась врассыпную туда же.
– Куда идут? Манифестация, что ли? – спрашивали беспокойные голоса в толпе и сейчас же присоединялись, ещё не зная, куда и зачем идут, но уже чувствуя в себе беспричинное возбуждение.
Вдали над толпой подняли портрет, все бросились смотреть, чей.
– Верховного… Николая Николаича!.. – раздались голоса.
– На него вся надежда. Он только один русский и есть.
– За то-то его немка, знать, и не любит! – слышались голоса со всех сторон.
И чем больше раздавалось таких восклицаний, тем больше каждому хотелось высказать что-нибудь соответствующее общему настроению толпы.
– Она, известно, всё переносит… Небось, все бумаги через неё идут.
– А то как же – ж е н а! – сказал какой-то купец, шедший с толстой супругой, которая всё останавливалась и говорила, чтобы он не лез в толпу. – Жена (он выговаривал – жана), она завсегда норовит по-своему гнуть. А немка – тем больше.
– Тут и без этой немки у нас немцев на каждой тумбе по три человека сидит. Вишь, коммерсанты как расстроились, все магазины ихние!
– У-ух!.. – послышалось опять восклицание в глубине толпы.
– Они и тут, небось, шныряют, слушают…
В одном месте послышались крики и возмущённые голоса. Оказалось, что какого-то интеллигента в шляпе с рыжими волосами и в очках приняли за немца и ходили за ним, подозрительно приглядываясь к нему, в то время как он возмущённо кричал, что обратится к полиции, если его будут оскорблять гнусными подозрениями.
– Дурак, – сказал кто-то из толпы, – пустил бы матом как следует, сразу бы и разъяснилось, ежели в самом деле не немец.
– На Красную площадь, знать, пошли?
– Как будто туда.
Действительно, огромная, уже в несколько тысяч толпа, гудя возбуждённым говором, входила в Иверские ворота, выливаясь на площадь. На памятнике Минину и Пожарскому уже виднелись издали маленькие фигурки людей, которые размахивали руками, очевидно, что-то говорили, обращаясь к толпе. И сейчас же по тому направлению врассыпную бросились люди, чтобы захватить места поближе к памятнику.
Оттуда долетали только неясные отдельные слова:
– Измена… Мясоедовщина!.. У нас в тылу шпионы… На фабриках народ травят!..
– А монахиня-то эта, сестра царицына, тоже, небось, р а б о т а е т?..
– А как же, для отвода глаз постриглась. Будь спокоен, у них всё учтено.
– Говорят, немецкого прынца у себя прячет, – сказал кто-то.
Но тут все отвлеклись, и толпа опять колыхнулась в сторону памятника. Оттуда ясно донеслось:
– Русский народ проснётся и потребует!.. Заявит о своей воле к победе! Ура! Россия – освободительница… славянство… Ура!
– Ура! Ур-ра! – понеслось, всё нарастая и перекатываясь, и толпа почему-то бросилась вверх по Никольской, на Мясницкую.
Нина Черкасская решила, пока Андрей Аполлонович будет на съезде, навестить Анну, жену Глеба, и узнать, правда ли она собирается ехать на фронт, как сообщила ей Лиза Бахметьева.
Когда Нина вышла из гостиницы «Националь» на улицу, она услышала крики и увидела толпы, бежавшие к Театральной площади. Стоявшие у ворот домов, выбежавшие на эти крики люди тревожно переговаривались между собою.
Нина пришла к приятельнице взволнованная.
Анна, высокая, худощавая женщина с грустным и ласковым лицом, повела её в свою комнату.
– Я не знаю, – сказала Нина взволнованно, садясь в кресло и оглядываясь, куда положить сумочку, – я не знаю, почему это во время войны все кричат? Этот крик на меня действует ужасно.
– Какой крик? – спросила Анна.
– Я не знаю, какой, но все кричали, когда я шла к тебе.
– Может быть, это какой-нибудь народный праздник?
– Неужели ты думаешь ехать к Глебу на фронт? – невпопад спросила Нина.
– Да, а что?
– Я не могу подумать без ужаса об этом. Как же они там живут? Вместе? То есть я хочу сказать: в одном районе… или как это называется?
– Да, они живут в одном местечке: Глеб на своей квартире, а Ирина в лазарете. Я очень рада за Ирину: это отвлечёт её от тяжёлых мыслей. Ведь летом у неё была какая-то неудачная история.
– Все истории бывают неудачны, – сказала, вздохнув, Нина. – Летом у меня тоже была… история, как ты называешь это. Мы с Андреем Аполлоновичем не можем спокойно вспомнить о ней. Как мы не взлетели на воздух – одному богу известно.
– Почему – на воздух? – спросила с изумлением Анна.
– Потому что о н оказался террористом. Я только не знаю, начинял у нас в доме бомбы или нет… Вот опять кричат! – сказала Нина, тревожно прислушавшись. – Я должна идти. Андрей Аполлонович скоро вернётся со съезда, и это меня волнует. Он такой беспомощный. Ведь ты знаешь: он теперь политический деятель. Не могу понять, как это могло случиться. Очевидно, я как-то проглядела. В политике, как ты знаешь, необходима борьба, а где же ему бороться, когда он может только извиняться.
– Но ведь у него большой авторитет? – попробовала заметить Анна.
Нина безнадёжно махнула рукой.
– Авторитет у него только тогда, когда он находится в сфере своих научных законов, а как только выходит из этой сферы, так за ним нужно смотреть в оба глаза, иначе он сейчас же попадёт в какую-нибудь историю… не в том смысле, в каком ты употребляешь это слово. У меня жил капитан, раненый, так Андрей Аполлонович боялся дышать при нём только потому, что у того очень громкий голос. Вот тебе и борьба!.. Ну, я иду.
И она, простившись, поспешно вышла.
Крики затихли, они доносились уже откуда-то издалека, так что Нина спокойно дошла до гостиницы. Андрей Аполлонович вернулся со съезда, и так как приближался вечер, то он, надев тёплую жилетку, предложил Нине пройтись.
Они проходили по бульвару к Сретенке, когда по тротуарам и просто по мостовой, обгоняя их, побежали какие-то люди.
Нина, не вынимая своей руки из-под руки профессора, спросила:
– Андрей Аполлонович, сегодня народный праздник, по-видимому? Куда вы меня ведёте? Я не люблю народных праздников.
Но в это время за углом облицованного глазированным кирпичом дома послышался звон разбиваемых стёкол, крики, рёв, и люди со всех сторон бросились туда, перепрыгивая по дороге через тумбы. Шедшие навстречу пешеходы, с испугом отпрянывая назад и защищаясь, выставляли вперёд руки.
Толпа, чернея сплошной массой, стояла у магазина готового платья Мандля. Одно саженное зеркальное окно было разбито, и мальчишки бросали камнями в стоявшие на выставке манекены.
Один манекен, схваченный чьей-то рукой, зашатался и свалился на тротуар, стукнувшись своей мёртвой головой об асфальт. Это подействовало на толпу, как при самосуде.
Сейчас же послышался звон другого разбитого стекла, и вдруг что-то заревело и загудело. Толпа, ломая двери, бросилась внутрь магазина.
Человек с толстым затылком, засучив рукава, сдёргивал в магазине с полок штуки сукна и бросал их в окна на улицу; они вылетали вместе с осколками стёкол. И каждый такой бросок толпа с улицы принимала с новым воем и улюлюканьем.
Человек с толстым затылком, побросав сукно, уже ломал лакированные прилавки, и человек двадцать бросились ломать, что можно было ломать.
Толпа кинулась по лестнице во второй этаж, подхватила письменный стол и потащила его к окну, чтобы со второго этажа грохнуть на мостовую.
А на улице радостным воем приветствовали появление этого стола на подоконнике. Все с жадностью ждали, как он полетит вниз на камни мостовой.
– Ссаживай его, ссаживай! Конец подними, а то подоконник не пускает! – кричали снизу, возбуждённо махая руками и перебегая с места на место.
– Это ничего, что с немцев начали, – говорили в толпе, – доберёмся и до тех….
Над Мясницкой вспыхнуло зарево, бросились туда. Но по дороге вдруг шарахнулись с тротуара, очистив полукругом место на мостовой; все задирали вверх головы на пятиэтажный дом и кричали, призывно махая руками:
– Ссаживай! Давай! Вали!..
Два дюжих молодца, по виду штукатуры, распахнув огромное окно на четвёртом этаже, взвалили на подоконник пианино.
– Давай, давай! – кричали исступленно снизу.
Через минуту в воздухе мелькнуло что-то большое, чёрное и, раза два перевернувшись в воздухе, с грохотом, подняв столб пыли, рухнуло на мостовую, рассыпавшись на мелкие куски сухого полированного дерева.
И опять прокатилось протяжное «у-ух!..» и завыло где-то вдали. И как будто вторя этому звуку, зазвонил тревожный звонок и рожок скачущих пожарных.
Нина, ошеломлённая и перепуганная, вернулась в гостиницу. У неё дрожали руки и ноги, детские глаза были расширены от ужаса.
Она долго смотрела на мужа, не будучи в состоянии ничего сказать, и наконец проговорила:
– Начинается, очевидно, то, что когда-то предсказывал Валентин, – начинается ураган… и вы, вы! – повторила она, грозно протянув руку с обличающе направленным на оробевшего Андрея Аполлоновича указательным пальцем, – вы начали его! Не отрекайтесь. Вы одним из первых произнесли это ужасное слово: «Требовать!»…
Полицмейстер Севенард, взволнованный, прискакал к градоначальнику генералу Андрианову просить разрешения пустить в ход воинскую силу.
Генерал принял его в кабинете старого двухэтажного дома на Тверском бульваре.
Он сидел у стола и повернул голову к входившему полицеймейстеру. В руке у него было перо, и на столе перед ним – лист бумаги.
– Ваше превосходительство, – сказал вошедший, с бледным лицом, Севенард, – толпа громит магазины с немецкими фамилиями… бесчинствует… Необходимы меры… Магазин Эрманс, совсем не немецкая фирма, тоже…
Генерал, не произнося ни слова, смотрел на говорившего, сохраняя полную неподвижность. Он только немного отвалился на спинку кресла и положил ручку на чернильницу.
Полицеймейстер, начавший говорить быстро и горячо, с каждой минутой под взглядом неподвижных глаз начальника, точно увядая, замедлял речь и наконец совсем замолчал. Он несколько времени выдерживал неподвижный взгляд генерала, стоя молча, потом вдруг громко проговорил:
– Слушаю, ваше превосходительство!
– Можете идти… – сказал генерал.
Район наступления немецких армий всё расширялся. Глеб с Ириной перешли из Десятой армии в Пятую. Прощаясь с Черняком, Ирина дала ему адрес своей сестры Анны и просила его писать.
Она была уверена, что Черняк не выживет. То же говорили и врачи.
Глеб был рад перемене места и обстановки, как он всегда бывал рад, когда в его жизни появлялось что-нибудь новое.
Отношения с Ириной у него сильно осложнились. Собственно, нужно было бы откровенно написать жене обо всём и покончить с неопределённостью положения. Но на сестре своей жены ему не позволили бы жениться, и обнаруженная связь разразилась бы позорным скандалом для всех родных.
Глеб всегда говорил, что лучше быть безумцем, чем мещанином и обывателем, который трусливо взвешивает каждый свой шаг и сообразуется с тем, что дозволено и что не дозволено общественным мнением. В данном случае безумство заключалось в том, что сестра его жены сделалась его любовницей. Это было необыкновенно. Это действительно могло волновать.
Но когда необыкновенное стало обыкновенным и даже повседневным, вся острота прошла, а с нею и то, что его притягивало к Ирине.
Глеб говорил себе, что, конечно, он ни одной минуты не станет отпираться, если Ирина потребует, чтобы он пошёл на открытую связь с ней, потому что было неудобно сказать ей, что он её не любит. Что она подумает тогда о нём? Как на него взглянет при этом неожиданном сообщении?
Было жутко даже представить себе…
Главная трудность была в том, что Ирина не пойдёт, по свойству её прямой натуры, ни на какой компромисс, ни на какую ложь. Она ради своего чувства могла бы пойти на позор, на унижение и всё перенесла бы с гордо поднятой головой. Ей ничего не страшно. Но когда она узнает, что ей идти-то не из-за чего, вот тогда…
Глеб при этой мысли даже весь сморщился, как от нестерпимой боли и стыда.
Однажды вечером было как-то тревожно. Через местечко, в котором жили Глеб и Ирина, постоянно проходили со стороны фронта воинские части, обозы. На вопрос, куда они идут, отвечали обыкновенно:
– Сами не знаем.
В этот вечер, когда Ирина была у Глеба, постучали в дверь. Глеб вышел в сени и вернулся с телеграммой.
Ирина, сама не зная почему, побледнела и расширенными глазами смотрела на руки Глеба.
– От Анны… – сказал Глеб, – завтра приезжает. Зачем она в такое время!.. Я же писал ей. Что ты? – спросил он вдруг, оглянувшись на Ирину, – что с тобой?
Ирина, закусив губы, остановившимся взглядом смотрела перед собой на стол.
Глеб растерялся. Он не знал, молчит ли Ирина, чувствуя вину перед сестрой, или оттого, что сомневается в его любви.
Тут бы самое лучшее было подойти к Ирине, весело, горячо обнять её и сказать, что он любит только её, а с Анной нужно как-нибудь поосторожнее, помягче обойтись, чтобы не убить её сразу этой новостью.
Но весело и горячо обнять сейчас Ирину было как-то неудобно, потому что Анна сейчас едет и, наверное, считает каждую минуту, когда она увидит любимого человека, а он в это время будет весело и горячо обнимать другую женщину, её с е с т р у.
Поэтому Глеб просто взял руки Ирины, заставив её этим посмотреть на себя.
Глаза её, ставшие вдруг чужими и холодными, с немым вопросом смотрели на него.
– Ты веришь в мою любовь к тебе и… вообще в меня?
Ирина продолжала молча смотреть на него.
– Ты должна верить мне, – сказал Глеб и, взяв обеими руками голову Ирины, поцеловал её почему-то не в губы, а в пробор волос.
И сам сейчас же заметил это.
– Ты скажешь ей? – спросила в упор Ирина.
– Конечно! – решительно ответил Глеб, чтобы Ирина не подумала, что он боится сказать Анне об их связи.
Действительно, Глеб, подъезжая на другой день к станции, решил в первый же момент встречи сказать жене всю правду.
Он увидел её на площадке вагона, когда поезд ещё не остановился, так же, как и Ирину зимой.
Анна стояла в летнем синем костюме с кармашком на левой стороне груди и в большой соломенной шляпе, из-под которой выбивались её густые, волнистые волосы.
Она чуть не бросилась при виде Глеба с площадки на ходу. Он сам вскочил на площадку и остановил её.
Анна схватила его своими руками в белых перчатках за голову, прижала её к груди, потом отстранила её и опять прижала, потом заплакала, потом засмеялась и каждую минуту осыпала его лицо поцелуями.
– Боже мой, наконец-то! Я думала, что не доеду никогда! Чего это стоило, если бы ты знал: я и лгала, и унижалась, и строила из себя важную даму. Всё было! – говорила Анна, не выпуская руки Глеба и проходя с ним по платформе мимо станционного садика с акацией.
Глебу хотелось поскорее дойти до шарабана, потому что его все здесь знали. Анна же, не стесняясь, выражала ему свою супружескую радость и нежность после долгой разлуки.
Все, вероятно, только разведут руками: ещё три дня назад ездил с одной женщиной, которую все считали его женой, а сейчас едет с другой, которая держит себя с ним тоже как жена.
А когда они выехали со станции, Анна, вдыхая вечерний запах полей, начала говорить о том, что она испытывает сейчас такое же счастье, как тогда, когда они в п е р в у ю их весну ходили в поле.
Глеб как раз в эту минуту приготовился было сказать ей о своей связи с Ириной. Но это было бы бесчеловечно – нанести ей предательский удар в такую минуту. И в то же время не хватило силы ответить ей таким же чувством. Но чтобы она не заметила его холодности, ему пришлось взять её руку и покрепче стиснуть её, как бы этим молчаливо отвечая на её слова.
Он думал, что нужно было во имя человечности дать ей пережить хоть призрак того счастья, какое было сейчас у неё. Да у него и у самого при воспоминании об их п р о ш л о м к горлу подкатился тяжёлый ком, вопреки всякой логике, и на глаза навернулись слёзы.
Он оставил Анну устраиваться в своей квартире, которую она с восторгом осматривала, и пошёл за Ириной. Анна в первую же минуту с нежной заботой спросила о ней. Глеб решил предупредить Ирину о том, что он решил не убивать Анну страшной для неё правдой в первый же момент её приезда.
Но когда он увидел Ирину – бледную, с глубоко ушедшими глазами, – он понял, что она не спала ночь, и почувствовал, что говорить с ней сейчас об отсрочке объяснения невозможно.
Он пошёл с Ириной более короткой дорогой мимо водокачки, большого деревянного чана на высоких подмостях из бревен, который стоял на площади около двухэтажного дома.
Когда они проходили мимо забора аптекаря под липами, Ирина вдруг остановилась, на лице мелькнула болезненная улыбка, и она сказала:
– Здесь мы с тобой месяц назад шли, и ты сказал, что это наша п е р в а я весна.
Глеб молча крепко прижал руку Ирины, которая лежала на его руке.
Анна только что умылась с дороги, распустила и вновь собрала волосы, уложив их слабо заплетёнными косами в несколько рядов на голове, переменила дорожное платье, надев белое полотняное с прозрачными прошивками, с поясом на высоких бёдрах и с заглаженными складочками на груди блузки.
В сравнении с девической фигурой Ирины она казалась более широкой и рослой, несмотря на свою худобу. Она бросилась навстречу Ирине, обняла её за плечи с несвойственной ей быстротой и силой, отстранилась, потом ещё раз обняла.
Ирина поняла, что она ещё ничего не знает.
Войдя в дом, где уже был приготовлен чай, Глеб и Ирина начали расспрашивать о Москве, рассказывали о своей жизни здесь. Причём Глеб сел рядом с Ириной за чайным столом, Анна же за самоваром, по своей привычке хозяйки, сидела одна. И было похоже на то, что Глеб с Ириной – муж и жена, а она – приехавшая их навестить родственница.
Поэтому Глеб встал и прошёл по комнате, чтобы не пересаживаться сразу от Ирины к жене. И только потом уже, взяв стул от стены, поставил его рядом со стулом жены.
И как только он сел, то вышло, что он сидит с любимой женой, а Ирина в качестве родственницы присутствует при радостной встрече супругов.
Глеб опять встал.
Под предлогом желания дать отдохнуть сестре с дороги Ирина скоро собралась уходить.
– А где же ты живёшь? – спросила её Анна.
Та, покраснев, сказала, что в лазарете, в полуверсте отсюда.
– Бедная… Глеб, ты проводи её, – сказала Анна с тревогой, – уже темно.
И вышло так, что она, как жена, оставалась здесь, а Ирина должна была уходить. И, конечно, момент для объяснения был упущен. Нельзя же было ни с того ни с сего сказать: «Ты уходи ночевать в какое-нибудь другое место, а Ирина останется здесь».
А у хозяйки завтра глаза на лоб полезут, когда она увидит, что у Глеба уже другая женщина.
Глеб, снедаемый всеми этими мыслями, вышел проводить Ирину. Но она почти от порога, не сказав ему ни слова, бросилась бежать. Догонять её было неудобно: соседи подумают, что вышел какой-то скандал. А идти к ней в лазарет, чтобы успокоить, – тоже нельзя было: Анна, оставшись на долгое время одна, могла догадаться об истинном положении дел. Он походил минут десяток около дома и вернулся.
На другой день Ирина пришла сама и всё время спокойно говорила с сестрой; только глаза её горели сухим, беспокойным блеском. А когда Глеб обращался к ней, она отвечала, не взглядывая на него.
Он никак не мог поймать её убегающего взгляда и с отчаянием чувствовал, что она уходит, ускользает от него.
Это было ужасно.
Через три дня Анна уезжала. Она с тревогой оставляла мужа и сестру.
Поезда почему-то перестали доходить до последней станции, и нужно было ехать за тридцать вёрст на следующую станцию. Ходили тревожные слухи, и по ночам в разных местах горизонта розовели зарева дальних пожаров, поселяя беспокойство и тревогу.
Анна ничего не заметила, и Глеб перед самым её отъездом, улучив минуту, даже сказал об этом Ирине, как будто их главной задачей было сохранить от Анны их отношения. Ирина побледнела и странно, почти с испугом, отдёрнула свою руку, когда Глеб хотел взять её.
Глеб понял, какая мысль мелькнула у Ирины при его словах о том, что Анна ничего не заметила. Значит… значит, он делал всё, чтобы она не заметила.
Начать разуверять Ирину в том, что у него ничего не было с женой, у Глеба не хватило духа. Её внезапная бледность, горячечный блеск глаз и жест, с каким она отдёрнула руку, как бы испугавшись одного прикосновения к нему, показали ему полнейшую бесплодность всяких уверений.
Он потерял всё своё спокойствие и безоблачность настроения. Хотел броситься к ней, упрекнуть её в узости взглядов, но в это время Анна в дорожном костюме и в шляпе с вуалью выходила на крыльцо, держа в руке мокрый от слёз платок.
Когда Глеб вёз жену на станцию, у него была мысль сказать ей дорогой всё и скорее вернуться к Ирине, уверить её в своей любви к ней.
Но ему пришлось усадить Анну в вагон, просить её скорее написать письмо ему, даже ещё идти некоторое время рядом с тронувшимся поездом и говорить ей нежные прощальные слова.
Сказать ей обо всём в момент её отъезда было и подавно невозможно: в каком состоянии она поехала бы?
Проводив поезд, Глеб погнал лошадь, так как наступал уже вечер и раньше чем через два с половиной – три часа он не мог доехать до дома.
Он съехал с шоссе на обочину дороги, изрезанную засохшими колеями.
Небо стало алеть, как от восходящей луны, но более светлым розовым тоном. Навстречу ему попадались пролетавшие по шоссе мотоциклетки с солдатами в автомобильных очках, грузовики, военные повозки, наполненные почему-то самыми обыкновенными вещами. На одной, в которой сидел в обвисшей фуражке и вылинявшей гимнастёрке денщик, были наложены туалетное зеркало, люстра, канделябры.
Чем дальше ехал Глеб, тем гуще валили толпы солдат. Стороной дороги, волоча за собой за ремни по земле ружья, как салазки, шли два пьяных солдата.
Они, обнявшись за плечи и размахивая свободными руками, пели. У одного соскочила фуражка, он этого не замечал.
Глеб почувствовал, что случилось что-то страшное.
– Куда едете? Что случилось? – спросил он у одного солдата, ехавшего на повозке, нагруженной такими же странными вещами. На повозке, кроме него, сидело ещё человек пять солдат, очевидно подсевших по дороге, со спущенными через грядку телеги ногами.
Глеб задал этот вопрос и тут же увидел, что все солдаты пьяны.
– Текай!.. кончено дело! – крикнул один из них, цинично выругавшись и захохотав, и они, махая на лошадей руками, погнали их вскачь.
В деревне, от которой осталось десять вёрст до дома, была сумятица. Вся улица была запружена подводами, лошадьми. Всё это стремилось вперёд, и при всякой задержке раздавались крики, брань:
– Чего стали, проезжай! Проезжай, говорят!
– Куда поперёк дороги заворотился! – кричал солдат в надетой козырьком назад фуражке на другого солдата.
А сзади надвигались новые повозки, лошади, автомобили, которые нетерпеливо гудели, и из них высовывались люди, угрожавшие револьверами. Некоторые сворачивали лошадей за деревней через канаву и пускали их вскачь по полю.
Вдруг впереди показались какие-то огни, похожие на огни факелов, и сейчас же раздались крики. Люди, повозки, лошади, – всё бросилось в стороны. Послышался тяжкий грохот железа, и показались скачущие лошади, на которых сидели люди с факелами, а за ними блестели в темноте от света медные части орудий.
– Артиллерия! – крикнул кто-то, – раздавят!
Вслед за этим послышался хряст повозки, крики, и всё смешалось в кучу. Люди, морщась, обегали это место и бежали дальше.
Глеб, предчувствуя несчастье, погнал лошадей. Он тоже переехал канаву. Навстречу ему по шоссе катилась в темноте лавина повозок, орудий, гремевших железом по мелкому щебню шоссе.
Впереди зарево всё расширялось.
– Где горит? – спрашивал он встречных. Те тревожно оглядывались назад и, ничего не ответив, начинали с ожесточением нахлестывать лошадей. Другие, не оглядываясь, отвечали:
– А кто её знает – тут везде горит.
Наконец Глеб ясно понял, что горит село, в котором они проживают.
Глеб погнал лошадь по узкому проулку к лазарету. Подъехав к лазарету, Глеб почувствовал, как у него похолодела спина: лазарет с раскрытыми дверями, с матрацами, брошенными на освещённом пожарном дворе, был пуст…
Глеб повернул измученную лошадь к своей квартире, в ту сторону, где горело. Мимо пожара по площади двигался непрерывный поток, похожий на чёрную реку. Из темноты этого потока выделялись, освещаемые отблеском пожара, смуглые, точно закопчённые лица солдат, лошадиные головы, дышла повозок и закрытые покрышками жерла орудий. Горел двухэтажный дом с водокачкой – деревянным чаном на высоком помосте.
В квартире Глеба тоже были настежь раскрыты окна и двери.
– Где лазарет? Где лазарет? – закричал Глеб голосом, в котором он не узнал себя.
Из дома выскочили два каких-то солдата и скрылись за углом.
– Лазарет час тому назад уехал. Вишь, как наседает, – сказал чей-то спокойный голос из темноты. И Глеб только теперь вновь услышал вдали глухие, точно подземные удары, от которых вздрагивали земля и воздух.
Ирины не было нигде.
Глеб опять каким-то образом очутился около пожара. На площади ярко, как сухая лучина, горел дом, уже весь охваченный пламенем. На втором этаже его видны были стёкла в рамах, отливавшие от блеска огня радужными пляшущими отсветами.
Напротив дома стояла толпа, ярко освещённая пожаром, и жадно, не отрываясь, смотрела на вымётывавшиеся из прогоревшей крыши огненные языки. Стёкла в окнах вдруг растаяли и потекли.
Столбы помоста водокачки горели, и огонь исчезающими и вновь вспыхивающими зайчиками бежал вверх по брёвнам к чану.
Толпа с замиранием сердца ждала, когда брёвна перегорят и огромный чан с водой рухнет на землю.
– Сейчас обвалится, сейчас, накажи господь! – крикнул кто-то. Но в это время крыша горевшего дома, пустив в тёмное небо тучу мелких искр и скрыв пламя в чёрном дыму, рухнула со своими стропилами и остовом обгоревшего слухового окна внутрь, в середину яркого добела пламени.
Из толпы, точно из одной груди, вырвался вздох.
Через минуту в помосте под чаном хрустнуло что-то, и он накренился набок, точно одно из брёвен ушло в землю.
– Отходите, отходите! Водой зальёт! – кричали разные голоса.
Но никто не отходил, все жадно смотрели.
Вдруг одна нога помоста, перегорев, подломилась, и огромный чан поехал к краю помоста.
– От-хо-ди!.. – раздался крик.
В этот момент чан, как опрокинувшийся ушат, в брызгах и потоках воды рухнул на землю, мягко раскололся, точно расселся, затопив всё хлынувшими потоками.
Толпа с визгом и криком бросилась в разные стороны.
Глеб тоже стоял с лошадью в толпе и, как загипнотизированный, смотрел на огонь и на чан.
Глеб схватил свою лошадь, распряг её, вскочил и, как безумный, погнал её вперёд по дороге.
А мимо него, отставая и обгоняя всё, двигалась лавина, загорались новые дома местечка.
На огромном фронте в тысячу вёрст длиной начался великий отход русских войск.
Конец четвёртой части
Безоружные русские армии, лишённые снабжения, сопровождаемые тайным злорадством польского населения, катились на восток, уничтожая всё на своём пути.
– Рады, сволочи! – говорил злобно какой-нибудь проезжавший казак, заметив в щели приоткрытых дверей выглядывающие лица. – Сколько веков, говорят, были без нас и не соскучились. Вот бы на прощанье их ещё прополоскать.
– И так будут долго нашего брата помнить. Вишь, вон, тоже, знать, хорошее полосканье было, – отвечал другой, показывая на два вдребезги расколоченных дома с оторванными дверями и рамами окон, за которыми внутри виднелись опрокинутые буфеты, столы, и под окном валялась кверху колёсами выброшенная детская коляска.
По всем дорогам тянулись вереницы бегущих войск вперемежку с автомобилями, повозками. Над всеми этими потоками стояло неоседающее облако пыли, из которого слышался только грохот подскакивающих орудийных колёс по шоссе и надсадная брань солдат.
А по сторонам дороги, как бы отмечая путь движения бегущих армий, валялись павшие лошади с вздувшимися животами и задранными вверх окоченевшими ногами, облепленные большими зелёными мухами, садившимися на открытые глаза лошадиных трупов.
На каждом шагу попадались брошенные повозки, валявшиеся на боку в канаве, сидящие в стороне от дороги на узлах плачущие женщины и грязные лохматые девушки, за которыми гонялись солдаты, отстав от общего потока. Иногда за одной бросались сразу по несколько человек и ловили её сообща, расставив руки, точно играя в горелки, в то время как она, не зная куда бежать, прижималась спиной к дереву и пронзительно кричала.
Но все шли мимо, и никто не обращал внимания.
В сообщениях ставки говорилось о том, что армия отступает в порядке, что мы успешно отражаем атаки, занимаем города. Но города, которые упоминались в сообщениях, указывали на катастрофически быстрое движение на восток, к границам России.
Гинденбург стремился к полному окружению русских армий, чтобы сокрушающим ударом принудить Россию к сепаратному миру.
Но германская ставка не решилась задаваться такими широкими замыслами и вместо этого предложила Гинденбургу наступать на Седлец, навстречу Макензену.
Это наступление вылилось в шестидневное сражение у Прасныша, которое дало возможность русским армиям более спокойно двигаться на восток.
Всё русское общество было охвачено тревогой. Говорили о полном разгроме галицийских армий и о приближении врага к границам России.
Положение остальных русских армий, на Западном и Северо-Западном фронтах, тоже становилось угрожающим, потому что с отходом галицийских армий обнажался весь их левый фланг, и немцы могли отрезать все находившиеся в Польше русские армии.
Власть, испугавшись плохих дел на фронте, пошла на уступки. Были уволены реакционные министры; общественности и промышленникам было объявлено о предоставлении им возможности участия в спасении отечества.
Либеральная интеллигенция уже определённо заговорила о том, что «заря восходит». Даже объявлен созыв Думы! И теперь можно будет напрячь все силы, чтобы достигнуть победы над врагом. Причём промышленники не удержались спросить, будут ли им даны субсидии для переоборудования заводов.
Только рабочие и их вожди, очевидно, не видели никакой зари, и забастовки, всё учащаясь, вспыхивали одна за другой, захватывая все рабочие районы.
А русские армии всё продолжали и продолжали откатываться на восток.
Полк, в котором служил Савушка, молодой друг Черняка, отступал так же, как и другие полки, потеряв больше половины своих людей. Днём шли по песчаной дороге, изнемогая от жары. Люди бегали в канавы и лужи пить, разгоняя руками зацветшую сверху воду.
Перед вечером полк вошёл в лес. По сторонам дороги тянулся орешник, и в низинах пахло свежим лесным духом и веяло вечерней прохладой.
– Вот где вольготно-то!.. Анисимов, запевай, всё веселей отступать будет.
Шедший впереди солдат с кудрявым коком из-под надетой набекрень фуражки, похожий на казака, оглянулся, подмигнул и, вскинув под мышку балалайку, запел высоким гикающим тенором:
– Ух, ух, – подхватили остальные, – так и надо подлеца!
И в звонком лесу далеко раскатывались голоса здоровых солдатских глоток.
За лесом показалась большая, наполовину уцелевшая деревня, с выбеленными халупами, с палисадниками и заборами. Из-за плетней халуп выглядывали – не то с любопытством, не то с испугом – лица русинских баб.
– Соскучились, небось, тут без нас? – крикнул Анисимов и, взяв другой мотив, запел что-то лихое и бойкое.
Остановились на ночёвку.
В разрушенной половине деревни остались почерневшие печные трубы да опалённые пожаром тополя с покрасневшими листьями.
Там стоял народ и солдаты.
В кругу крестьянок и солдат Савушка увидел двух женщин. Одна – седая, другая – молодая, с длинным чёрным вуалем и очень бледным лицом. Их окружали офицеры и старенький священник, очевидно, полковой.
Савушке странно было видеть здесь чёрный вуаль, тонкий профиль лица и приложенный к дрожащим губам белый батистовый платок.
Обе женщины стояли перед разрытой ямой. В яме виднелись доски гроба с приставшей к нему глиной. На краю ямы стоял другой большой дубовый гроб, очевидно, привезённый женщинами.
А на некотором расстоянии от разрытой могилы землекопы из местных стариков-крестьян в запачканных сзади глиной рубашках рыли огромную канаву.
Гроб вытащили, накинув на него петлю из верёвки, и молодая женщина, закрыв руками лицо, сначала громко зарыдала, потом забилась в истерике.
Сосновый гроб, очистив от глины, вложили в дубовый и повезли к деревне.
К канаве подъехали телеги, покрытые рогожами. Унтер-офицер с пышными усами, распоряжаясь, кричал:
– Куда же ты, польская морда, заехал? Сваливать-то как будешь?
Старичок-поляк в войлочной шляпе, не отвечая, стал виновато и торопливо поворачивать воз.
Из-под рогож виднелись торчавшие в разные стороны позеленевшие голые руки, ноги и мёртвые человеческие головы со слипшимися и засохшими волосами.
– Вали прямо, разровнять потом можно будет, а то по одному складывать – до ночи не управишься, – крикнул санитар.
– Ох, и воняют же, будь они неладны, – сказал унтер, зажимая нос и отходя из-под ветра.
Возчики, подпятив задом телегу к самой яме, подхватили колесо и, напрягшись, опрокинули воз. В яму полетели голые тела – кто вниз головой, кто ногами, как будто прыгая в воду при купанье. Один, с оторванной нижней челюстью, встал около стенки ямы на голову. И только руки постепенно расходились и медленно опускались к земле.
– Давай следующую, потом разровняем! – кричал начальнически санитар. – Батюшка, начинайте.
– Ой, мать честная, ладану нет! – сказал, спохватившись, вихрастый солдатик, исполнявший роль дьячка.
– Хороши будут и без ладану, – ответил санитар и крикнул на старичка-поляка, спрыгнувшего в могилу: – Положи этого, безротого-то, что на голове стоит! Что ж он и будет у тебя так торчмя красоваться?!
Священник взял из рук солдата кадило, движением плеч поправил сползшую на один бок старенькую, вытершуюся ризу и, склонив набок голову, начал панихиду.
В деревне, набитой солдатами, повозками, артиллерийскими парками и лошадьми, уже спускалась ночь. Всходила луна. Чернели высокие тополя над белыми халупами и плетнями.
Савушка вышел на крыльцо своей халупы. Напротив, через плетень, в просторном доме были настежь раскрыты окна, и виден был стол, покрытый пустыми бутылками и стаканами. Вокруг него сидели и стояли офицеры без тужурок, с расстёгнутыми воротами рубашек и метали карты.
В одном из офицеров он узнал того, к которому он зимой приезжал в штаб. Савушка почему-то долго, не отрываясь, смотрел на эти пьяные лица.
В нём закипела злоба против этих штабных паразитов, как он их называл. Но тут ему вспомнились слова покойного Черняка о расшатывании устоев и необходимости своевременно перевести сознание и волю масс на другие рельсы.
Савушка подумал: «Как переведёшь сознание и волю этих масс на другие рельсы, когда эти массы, скованные гипнозом, сами идут на убой? И где те люди, которые думают так же, как думал Черняк? А пока станешь дожидаться, самого где-нибудь пристрелят, и будешь валяться с пробитой головой».
Ночь затихала. Только отдалённым гулом слышался говор большого количества людей да храп лошадей, что-то жевавших у коновязей.
Во дворе соседней халупы у плетня под тополями, освещёнными светом полной луны, стоял на телеге дубовый гроб, и около него, склонившись на руки, с платками у глаз, тихо плакали две женщины.
Наутро по спавшему вповалку лагерю пронеслась тревога. Солдаты, вскакивая спросонок, тёрли глаза, потом, сплюнув и встряхнув спутанной головой, окончательно сбрасывали с себя сон и вскакивали на ноги. Другие, очевидно, не спавшие ночь, откуда-то прибегали, воровато оглядываясь по сторонам.
Был получен приказ к спешному отступлению.
Оставшаяся далеко позади деревня уже пылала в нескольких местах.
– Ночью баб целовали, а наутро петуха им пустили в благодарность, – сказал кто-то.
– Что ж сделаешь, воля начальства.
– Ну-ка, Анисимов, запевай. Что думать, то хуже.
Анисимов снял с воза свою балалайку и, ударив по струнам, запел ухарски, молодецки поводя плечами:
– Ух, ух, подлеца! – подхватили задние.
Митенька Воейков после возвращения с фронта, ещё в начале великого отхода, нашёл в своём отделе большие перемены и с тревогой ждал каких-нибудь неприятных новостей: Лазарев мог оказаться недоволен его работой и его сообщениями, наконец, о нём просто могли забыть, – как забывают о тех людях, которые находятся долго в отсутствии, – так что он, может быть, даже не найдёт себе в отделе места и своего с т о л а.
И в самом деле, когда он вошёл в отдел, он не узнал его. Отдел расширился больше чем вдвое. Заняты были две соседних больших комнаты, и в них сидели незнакомые машинистки. Молодые и средних лет люди с видневшимися из боковых карманов наконечниками вечных перьев озабоченно проходили через комнату или диктовали машинисткам.
Они оглядывались на Митеньку с некоторым недоумением, как на чужого человека, неизвестно чего толкающегося здесь. Или просто проходили мимо, не замечая его.
У Митеньки упало сердце.
Оказалось, что Лазарев за время его отсутствия набрал к себе на службу журналистов, которым иначе угрожал бы призыв в войска, и в некоторых влиятельных газетах л и б е р а л ь н о г о направления уже появились благожелательные к организации статьи, заметки и даже фотоснимки.
Понятно, что письма с фронта Митеньки, человека никому не известного, не могли интересовать Лазарева при новой широкой постановке дела. Митенька испытывал робость и не знал, куда ему деваться.
Дверь кабинета отворилась. На пороге показалась высокая узкогрудая фигура Лазарева во френче.
Лазарев, как неограниченный начальник большого дела, обвёл всех глазами и хотел было уже уйти опять в кабинет и закрыть за собой дверь, но в этот момент увидел Митеньку.
– Уже? Приехали? – крикнул он радостно.
Он встретил Митеньку с радостью, даже удивившей его.
Лазарев сейчас же взял Митеньку под руку и повёл его через отдел в кабинет. Этот жест Лазарева показал Митеньке, что всё обстоит благополучно.
– Угадайте, что это такое? – сказал Лазарев, широким жестом руки указав на сидевших в комнате за столами людей, которые при этом подняли и опять опустили головы, углубившись в бумаги.
При вопросе Лазарева Митенька почувствовал, что тому будет приятно, если он не сумеет ответить на вопрос. У него не хватило силы отказать своему покровителю в тщеславном удовольствии. Он с недоумением пожал плечами.
– Что это вы тут б е з м е н я натворили? (При этих словах сотрудники опять подняли головы.)
– Ага! – воскликнул торжествующе Лазарев. – Ну, пойдёмте, расскажу. – И он, всё ещё держа Митеньку под руку, большими шагами направился к двери кабинета.
– Никого не принимать. Я занят, – сказал он городовому, сидевшему у дверей его кабинета.
Это тоже была новость. Городовой оказался беженцем из западных губерний. Он был добродушный малый большого роста с толстыми щеками и усами, которые он всё подкручивал, и даже смотрелся иногда в разбитое зеркальце, отвернувшись в угол.
Лазарев взял его к себе. Присутствие городового у дверей кабинета придавало необыкновенную значительность делу и самому Лазареву.
– Понимаете, в чём дело, – сказал Лазарев, сам закрыв поплотнее дверь, – я набрал пропасть журналистов. Теперь им, в сущности, нечего делать, так как они уже сделали своё дело, повернув общественное мнение в сторону нашей организации. Но я им найду работу. Мы будем составлять для провинциальных газет целый номер газеты, с руководящей передовицей, фельетонами, хроникой, и рассылать этот материал в провинцию. Там, конечно, лестно иметь свежий первосортный материал со столичными именами. Понимаете, какую силу влияния на общественное мнение мы можем иметь?..
– Это даже больше, чем я ожидал от вас, – сказал Митенька.
– Правда, неплохо? – воскликнул Лазарев, вскочив и хлопнув Митеньку по плечу. – Кроме того. – продолжал он с воодушевлением, – в связи с вероятной потерей всей Польши мы будем иметь огромное количество беженцев оттуда. Вы понимаете, чем этот товар пахнет? Это пахнет тем, что мы сможем колоссально раздвинуть рамки организации. Эти беженцы для нас – клад! – И он опять хлопнул по плечу Митеньку.
– Вот будет работа! – воскликнул Митенька.
– Тут всё ходит один штатский генерал, который просит службу. Он – банкир из евреев. Действительный статский советник. Ему никакого жалованья не нужно, ему нужно только иметь право надеть генеральскую военную форму.
– Так у вас в приёмной уже генералы дожидаются?
– Да, да. Но положительно не знаю, что для него выдумать. А как вас там принимали? – спросил Лазарев.
– Замечательно. Ко мне прикомандировали одного станового, который был чем-то вроде адъютанта у меня. Всюду возили, всё показывали.
– Ну, я думаю! Ведь я серьёзную бумажку им послал, – сказал Лазарев, который в хорошем приёме Митеньки видел знак уважения к себе. – Вот что! – сказал он вдруг. – Генералу тоже дело найдётся… Вы говорите, что этот становой был при вас чем-то вроде адъютанта? Так возьмём с собой генерала на фронт, когда поедем с в а м и туда. Это идея. Завтра же зачисляю его на службу. Но он смешной. Важности в нём хоть отбавляй. Жаль только, что маленького роста, толстый и лысый, так что он уже фиксатуаром себе подрисовывает волосы.
– А что я теперь буду делать? – спросил Митенька.
– Ничего, – сказал Лазарев спокойно.
Митеньку бросило в жар.
– Как ничего?.. – спросил он, проглотив слюну.
– Да так. Делают пусть т е, – сказал Лазарев, кивнул на дверь канцелярии, где сидели чиновники и журналисты, – а вы будете находиться при мне, и м ы с в а м и будем только давать ход и направление делу.
У Митеньки отлегло от сердца. Чтобы не показать охватившего его испуга и волнения, он нарочно озабоченно-спокойным тоном спросил:
– А как вы думаете, с о б ы т и я не помешают нам?
– События только помогут, – сказал Лазарев и, оглянувшись на дверь, прибавил: – Чем дальше зайдут немцы, тем больше работы будет у нас. – Потом вдруг его глаза остановились на погонах Митеньки. – А это что за странные погоны у вас?
Митенька уже давно привык к своим подпрапорщицким, или, вернее, унтер-офицерским погонам, даже забыл о них.
Он, покраснев, сказал:
– А это ф р о н т о в ы е погоны. Там в с е носят такие, то есть те, кто не имеет чина. Я забыл переменить…
– Да, уж вы лучше перемените, – заметил Лазарев, ещё раз посмотрев на погоны Митеньки, как на что-то не совсем благовидное.
Они распрощались, и Митенька, зайдя в первый попавшийся магазин, велел дать себе к а п и т а н с к и е погоны, решив, что по своему теперешнему положению – ближайшего друга Лазарева – он имеет на них право.
События, о которых Митенька спрашивал Лазарева, развивались с нарастающей силой.
8 июля было объявлено по всей России молебствие «об испрошении у господа победы российскому воинству».
Уже одно это обстоятельство показывало, насколько серьёзно становится положение.
По улицам, в особенности по Невскому, сновала взвинченная и возбуждённая толпа. Из Казанского собора показалось церковное шествие.
На лицах всех, не участвовавших в процессии, а наблюдавших за ней с широких тротуаров Невского, чувствовалась приподнятость, но совсем не такая, какая была в начале войны, когда публика горела патриотизмом.
Теперь на лицах мелькали насмешливые или злорадные улыбки, сопровождаемые ядовитыми замечаниями.
Человек в шляпе, остановившись вместе с другими и наблюдая движение процессии, сказал, ни к кому не обращаясь:
– Этим-то оружием мы можем воевать. Жаль, что раньше не догадались.
– У Верховного, говорят, двести штук икон висят.
– Вот вместо снарядов и отправили бы их на немцев.
– Что ж союзники-то смотрят? Мы для них сотни тысяч на убой посылаем, а они всё только на полкилометра продвигаются вперёд да на два назад.
– А Дарданеллы-то обстреливают. – заметил насмешливый голос.
– Да, они там обстреливают, а тут чёрт знает что… Видели, что на Варшавском вокзале делается?
– А что?
– Посмотрите – увидите.
Действительно, на Варшавском вокзале творилось что-то необычайное. Только что пришёл почтовый поезд. Платформа была полна народа. Но это не были обычные пассажиры, весело оглядывающиеся по выходе из вагона, разыскивающие глазами родных и знакомых, вышедших их встречать.
И сама платформа была не обычной, какой она бывает в момент прихода поезда: вся она была завалена целыми горами сундуков, мешков, мебели и всякой рухляди, вроде кухонной посуды и всяких домашних вещей, около которых, чего-то дожидаясь, сидели женщины с измученными лицами, в измятых костюмах, в которых, очевидно, спали, не раздеваясь, несколько ночей подряд.
Одна из них, покрытая простым чёрным платком, держала на руках заснувшего ребёнка и глазами, полными отчаяния, оглядывалась по сторонам, видимо, не зная, куда ей деваться.
Странно поражая слух, слышалась нерусская речь с шипящими звуками.
– О, господи! – вздохнул кто-то, – все из Польши. Теперь пойдут…
– Скоро до нас, пожалуй, очередь дойдёт, – сказал спокойный господин в шляпе и жёлтых перчатках. – Уже поднят вопрос об эвакуации Риги.
– Что вы говорите!
– А что же вы думаете? Видите, как развиваются события.
– Не дойдут, в болотах завязнут, – обнадёжил торговец в поддёвке и картузе. – Француз в своё время напоролся…
– Ну, эти пошустрее французов, да и техника не та.
– Неужели в самом деле возможно, что около Петербурга загремят немецкие пушки? – спросила возбуждённо какая-то барышня.
– Очень возможно. Говорят, Эрмитаж уже собираются эвакуировать.
Тыл успел было уже привыкнуть к войне, к виду находившихся в столице раненых; нервы уже не реагировали на эти признаки войны. Но мысль о том, что в о й н а придёт сюда, что грохот пушек будет слышен здесь, что, может быть, на глазах всех будут падать убитые, – снова поднимала нервы.
Эта мысль одних устрашала, других приводила в негодование от позорного разгрома, а у третьих вызывала такие настроения, которых невозможно было бы обнаружить.
В Петербурге впервые было настоящее смятение от жутких вестей с фронта. Уже заговорили о том, что нужно бежать из столицы в глубь страны. На улицах огромного города люди с нервной торопливостью развёртывали только что вышедшие экстренные вечерние выпуски газет, передавали шёпотом друг другу то, что скрывалось властями и что рисовалось взбудораженному воображению жителей столицы Петра.
Стояла сушь, пахло какою-то гарью, как бывает от лесных пожаров, от горящего торфа. Солнце в дымной мути казалось тусклым, кровавым кругом без лучей, и лица у всех принимали какой-то странный, призрачный оттенок, какой бывает, когда смотришь сквозь дымчатое стекло.
Взволнованному воображению мерещились пылающие поля Польши и железная лавина вражеских войск, неумолимо катящаяся на столицу.
В этот вечер у Марианны, жены Стожарова, собрались её друзья на городской квартире.
Был писатель, со своими длинными волосами, в наглухо застёгнутом сюртуке; были две одинаковых, восточного типа девушки с тонкими руками и с глазами, уходящими в нездешнюю даль; потом молодые люди и ещё девушки. Была сама Марианна. Длинный газовый шарф, накинутый на её худые плечи и спадавший воздушно-лёгкими складками вдоль тела, придавал ей тот неземной, «потусторонний» вид, который так шёл к ней.
Её глаза то устремлялись куда-то в пространство мимо лиц, точно она видела недоступное другим, то опять опускались вниз.
В этот вечер все обратили внимание на нового гостя. У него было бледное лицо и странные светло-серые глаза, взгляд которых было трудно выдерживать. Он был в наглухо застёгнутом чёрном сюртуке, стоял рядом с хозяйкой у камина. Слова он произносил не так, как все, а немного нараспев.
Искры поэтического восторга, неведомо на что направленного, вспыхивали на его красивом лице. Он как-то не допускал к себе людей и не входил с ними в обыкновенные, будничные отношения и обыденные разговоры.
Всё в нём было отмечено глубокой усталостью.
Все поняли, что это он. То есть тот, который даст им новое направление жизни.
Светловолосые девушки, молодые женщины смотрели на него и, казалось, ждали от него нового откровения.
Гости направились в так называемую арабскую комнату, устланную коврами, без стульев и кресел. Они расположились на коврах и подушках. Свет резного бронзового фонаря бросал на стены и на лица призрачные рисунки и пятна.
На низеньких столиках – длинные восточные кувшины с вином и плоские чаши.
Когда все возлегли, Марианна, говорившая с поэтом, отошла от него, легла на ковёр около двух девушек, положив им на головы руки.
Поэт остался один посредине комнаты, освещённой неясными бликами фонаря.
Он стоял, сложив руки на груди и опустив голову. Все устремили взгляды на него и ждали.
Наконец он быстро поднял голову.
И в комнате прозвучала первая певучая нота и музыкальное слово: г и б е л ь.
Он пел о том, что сердце его жаждет последней остроты, собственной гибели, что гибель эта идёт и он приветствует её, что нужно силой духа победить боязнь смерти и что эта победа даст высшее упоение уставшей душе. Это будет радость последнего освобождения, освобождения не только от всех стеснительных законов общежития, и даже и от своей телесной оболочки.
И членам этого кружка в свете новой истины показались смешны все их кратковременные «гражданские устремления» и их общественная работа, с шитьём кисетов для солдат и собиранием подарков для фронта.
Всё это вдруг показалось так грубо, так ненужно, что было даже смешно, как они могли серьёзно заниматься такими вещами.
Писатель, оказавшийся на ковре в одиночестве, иногда скорбно-саркастически кривил губы при чтении поэтом стихов, как кривит их старый актёр-инвалид, слушая выступления молодых превознесённых лжеталантов.
Он со своей проповедью сверхнационального, сверхнародного идеала оказался здесь слишком примитивным.
– Со страстью мечтать о собственной гибели – не значит ли это обнаруживать явные признаки вырождения? – произнёс писатель.
Но слова его встречены были презрительным молчанием. Все только переглянулись, не удостоив его ответом.
Продвижение врага имело совсем иное значение и для мужа Марианны, Родиона Игнатьевича. Власть, испугавшись плохих дел на фронте, уже полным ходом пошла навстречу требованиям промышленников. Смена реакционных министров развязала им руки, и они, соединившись с кадетами в прогрессивный блок, энергично мобилизовались для спасения страны.
Но для большей верности повторили правительству свой вопрос о субсидиях и хлопотали о привлечении рабочих к участию в военно-промышленных комитетах, чтобы сделать военную промышленность кровным делом рабочего класса.
Родион Игнатьевич был одним из главных сторонников этого либерального шага. Он хорошо понимал, что при умелом подборе проверенных представителей легко можно будет провести даже такую меру, как милитаризация труда, и руками самих рабочих прикрепить их попрочнее к их кровному делу, чтобы они не бегали с одного завода на другой в поисках большей заработной платы.
Кроме того, это внесёт успокоение и прекратит забастовки, от которых приходилось терпеть всё большие и большие убытки.
В то же время министерство внутренних дел, очевидно, со своей стороны, решило прислушаться к нуждам рабочих, вызвать на совещание промышленников, совместно с ними обсудить положение, пересмотрев бытовые условия, в каких находятся рабочие.
Родион Игнатьевич в числе прочих промышленников получил приглашение явиться на совещание.
Приглашение было подписано генералом Унковским.
Родион Игнатьевич в эти трудные дни, несмотря на усиленную деятельность, не отступал от принятого раз навсегда распорядка жизни.
В то утро, когда ему нужно было ехать на совещание, он проснулся, как всегда, на своей половине, в собственной спальне, отдельной от жены.
Он откинул одеяло и долго рассматривал свои волосатые руки с короткими пальцами, несколько обеспокоенный их излишней опухлостью.
Его полнота причиняла ему немало неприятностей, и он старался строго придерживаться определённого режима, предписанного ему врачами. Он проделал несколько упражнений по системе Мюллера, с приседаниями и наклонением корпуса. Потом, взяв душ и растеревшись жёстким мохнатым полотенцем, долго рассматривал себя в зеркало, мял живот, подтягивал его, выпячивая грудь. Излишняя короткость шеи тоже беспокоила его.
Надев мягкий бухарский халат с кистями на витом поясе и закинув кисти узлом, он позвонил. Вошёл слуга в манишке и фраке, с пачкой газет, за ним, по заведённому порядку, – парикмахер с бритвенными принадлежностями.
Отдав в распоряжение парикмахера свою голову и выпростав руки от повязанного под шею белоснежного полотна, Родион Игнатьевич принялся просматривать газеты. Чтобы не мешать парикмахеру, он держал газету в далеко вытянутой руке перед собой и прежде всего заглянул на последнюю страницу, чтобы справиться о курсе бумаг.
Здесь утешительного было мало.
Тогда он перешёл на передовицу. Там говорилось об ожидаемом (наконец-то) открытии Государственной думы, в которой должны были впервые появиться новые министры, «первенцы», пришедшие на смену реакционерам.
Либеральные лидеры приветствовали в передовице их появление очень сдержанно. Обращаясь через газету к министрам, лидеры говорили, что семена недоверия уже посеяны властью, и это не может не отразиться на трудности завоевать у общества доверие к себе. Но… этим смущаться не нужно; нужно только громко обсудить прошлое, «когда власть из-за своей боязни политики разрушила много благих начинаний».
– Гм… да, – сказал про себя Родион Игнатьевич, переворачивая страницу.
Парикмахер, поднёсший было к его намыленной щеке бритву, думая, что сказанное относится к нему, удержал бритву и вопросительно посмотрел в зеркало на Родиона Игнатьевича.
– Что вы изволили сказать?..
– Нет, так… ничего.
И он опять принялся читать газету с таким видом, как будто манипуляции парикмахера не имели к нему никакого отношения.
Подняв газету в руке выше и выпятив губу, так как парикмахер был занят его круглым двойным подбородком, он прочёл какое-то сообщение, заставившее его издать новое восклицание, что-то вроде: «Ого!»
Парикмахер испуганно отнял бритву.
– Беспокоит? – спросил он.
Но Родион Игнатьевич, отрицательно промычав, углубился в заметку.
В ней он прочёл, что Путилов, владелец знаменитого завода, тоже обратился к правительству с просьбой о субсидии в тридцать шесть миллионов на том основании, что кредитовавший его Азиатский банк (председателем правления которого был он сам) отказывает ему в кредите.
– Вот это так гусь. – сказал про себя Родион Игнатьевич.
И со вздохом опустил газету, так как парикмахер ловким округлённым жестом снимал у него с шеи полотно.
Потом оделся, встряхнул чистым носовым платком и сунул его в задний карман сюртука.
Несмотря на толщину и одутловатое лицо, Родион Игнатьевич после душа и бритья имел свежий, выхоленный вид. Он опять внимательно поглядел на себя в зеркало и даже, взяв круглое ручное зеркальце, поднял его над головой, чтобы посмотреть лысину, которую он недавно стал мазать мазью для ращения волос.
Он хотел было идти в столовую, но вдруг, что-то вспомнив, поморщился и подошёл к несгораемому шкафу.
Вытащил пачку бумажек, отсчитал пять сторублёвок и, почему-то оглянувшись на дверь, хотел сунуть их в карман. Но, подумав, заменил сторублёвки десятирублёвками. Пачка стала более внушительной. Несколько времени ещё подумав, он отложил десять десятирублёвок обратно. Пачка от этого почти не уменьшилась.
– Вполне достаточно, не надо баловать, – сказал он себе.
Окончательно остановившись на этом, он пошёл своей тяжёлой походкой в столовую, отведя толстые плечи назад, чтобы иметь по возможности прямую фигуру.
Марианна сидела уже там. Она была в бледно-сиреневом утреннем капоте с кружевами, в которых её бесплотная фигура утопала, как в морской пене.
Родион Игнатьевич тяжело нагнулся, чтобы поцеловать её руку, причём старался удержаться от носового свиста, который всегда раздражал и оскорблял Марианну. Родион Игнатьевич, имея тяжёлое дыхание, старался по возможности не дышать носом при жене, но часто забывался, и тогда она при первом же звуке поднимала голову. Свист сейчас же прекращался.
– Как вы спали? – спросил Родион Игнатьевич, принимая через стол от жены стакан кофе.
Марианна страдальчески поморщилась при этом вопросе. Она не выносила вопросов, имевших отношение к физиологической стороне жизни; всякая физиология оскорбляла её.
Родион Игнатьевич понял свою оплошность, насупился и стал дышать носом.
Марианна сейчас же подняла голову.
Родион Игнатьевич усиленно начал мешать ложечкой кофе в стакане.
После кофе он надел панаму с чёрной лентой, взял трость и вышел на подъезд.
Наняв извозчика, он поехал не в сторону министерства, а по направлению к Николаевской улице.
Извозчика он брал в тех случаях, когда не хотел, чтобы прислуга знала, куда он едет.
Родион Игнатьевич остановил извозчика около трёхэтажного дома. Оглянувшись по сторонам, он вошёл в подъезд и минут через десять вышел обратно, застёгивая пальто и сюртук.
Совещание было назначено в кабинете Унковского.
Собралось уже много народа. Собравшиеся были люди такого же склада, как и Родион Игнатьевич, то есть полные, с короткими шеями; кое у кого на мизинце сверкали крупные бриллианты.
Стулья были расставлены в кабинете полукругом перед огромным письменным столом.
Но никто не садился в ожидании самого Унковского. Все стояли группами и негромко разговаривали.
Предметом разговоров было предстоящее совещание и близкий созыв Государственной думы. О совещании отзывались благожелательно и говорили, что пора урегулировать отношения с рабочими. Наконец дверь соседней комнаты поспешно открылась, и в кабинет вошёл Унковский в военном сюртуке, с орденом на шее.
Разговоры мгновенно прекратились.
Унковский подошёл к столу и в виде приветствия наклонил свою красивую голову. Расправляя фалды сюртука и садясь в кресло, он пробежал глазами по рядам рассаживавшихся членов совещания.
– Господа, – сказал он, взяв с письменного прибора карандаш и вертя его в руках, – целью нашего совещания является урегулирование отношений между предпринимателями и рабочими. Постоянные волнения последнего времени среди рабочих заставляют нас серьёзно отнестись к этому вопросу и пойти рабочим навстречу в некоторых их требованиях, касающихся, главным образом, бытовой стороны их жизни.
Унковский поднял глаза от карандаша, как бы ожидая, не последует ли каких-нибудь возражений.
Возражений не последовало.
В кабинет вошёл запоздавший секретарь, худощавый человек в военной форме, с впалой грудью, и скромно сел за отдельный маленький столик, разложив перед собой листы бумаги для протокола.
Генерал рассеянно оглянулся на него и продолжал:
– Главная причина недовольства рабочих, конечно, бытовые условия. И вы, господа, должны пойти им навстречу. Сейчас плохо с продовольствием, и необходимы, совершенно необходимы, – повторил генерал, – столовые при заводах. У кого есть такие столовые?
Он поднял голову.
Все сидели молча, ожидая, не заявит ли кто-нибудь об имеющихся у него столовых.
Никто не заявил.
– Это плохо. Очень плохо, – сказал генерал, покачав головой. – Надеюсь, что вы это исправите.
Он постучал карандашом по ногтю.
– Теперь другая сторона вопроса: недовольство кроме бытовых условий вызывается ещё беспокойным и неблагонадёжным элементом. Производятся ли вами выборки, то есть изъятия после забастовок? У вас, например, была забастовка, что вы сделали с вожаками? – сказал генерал, обращаясь к сидевшему в переднем ряду промышленнику в сюртуке и в очках, которые сильно увеличивали его глаза.
Тот, покраснев и несколько замявшись, сказал, что вожаки уволены.
– Таким образом, вы освободились от них, чтобы передать их другим? – иронически спросил генерал.
Промышленник молчал и покраснел ещё больше.
– Так нельзя. Мы боремся с рабочими волнениями и сами же расширяем очаги этих волнений. Не припоминаете ли вы фамилий уволенных?
Промышленник, повернув голову в сторону окон, несколько времени думал, потом начал перечислять фамилии.
– Запишите, – сказал генерал, обращаясь к секретарю.
Некоторые из членов совещания с недоумением переглянулись. А Стожаров, сидевший, сложив свои пухлые руки на животе, и вертевший большими пальцами, наклонился к соседу и тихонько сказал ему:
– Вот это так урегулирование рабочего вопроса… Что же это, нас в сыщиков хотят превратить?
Как ни тихо была им сказана эта фраза, но взгляд Унковского скользнул в его сторону.
– Господин Стожаров, – сказал генерал, – а у вас как обстоит со столовыми?
– До сих пор ещё ничего не было, но… я решил организовать это дело.
– А яслей или каких-нибудь таких заведений нет?
– Нет.
Унковский смеющимися глазами смотрел на Родиона Игнатьевича и несколько времени молчал.
– А забастовки у вас были?
– Были.
– Может быть, вы будете добры припомнить фамилии уволенных… если таковые были. – Генерал прищурился.
Толстая и короткая шея Стожарова покраснела. Он хотел было с достоинством ответить, что он не сыщик, а прогрессивный промышленник, проводящий идею привлечения рабочих к участию в военно-промышленных комитетах, но показалось как-то неудобно сказать это. То ли на него подействовала обстановка министерского кабинета, то ли его несколько испугало, что генерал слышал его фразу о сыщиках, только он, вместо слов, выражающих гражданское достоинство, покорно перечислил требуемые фамилии, покраснев при этом ещё больше.
Генерал Унковский, смотревший на него с тонкой улыбкой, учтиво поблагодарил его лёгким наклонением головы.
– Запишите, – сказал он секретарю. И стал опрашивать остальных.
Когда члены совещания расходились, один высокий седой промышленник, спускаясь по лестнице, сказал:
– Нечего сказать, хорошо урегулировали. Теперь рабочим в глаза будет стыдно смотреть. Ещё в Думе, чего доброго, станет известно…
Давно ожидаемый торжественный день наконец настал, и Государственная дума открылась в годовщину войны, 19 июля. День открытия был жаркий, душный. С самого утра над плоским куполом и садом приземистого Таврического дворца поднимались белыми плотными клубами слоистые тяжёлые облака, и воробьи под окнами в саду беспокойно и раздражённо чирикали.
В длинных коридорах Думы тянуло летним сквозняком из открытых окон, и густо, празднично сновал народ. Депутаты собирались кучками и, загораживая собой дорогу, возбуждённо говорили.
В огромном екатерининском зале со свеженатёртыми к открытию полами, в которых отражались белые колонны, тоже ходили, стояли группами и говорили депутаты.
Публика занимала хоры в зале заседаний и рассаживалась. Сидевшие в передних рядах смотрели оттуда вниз на возвышающиеся веерообразным амфитеатром ряды депутатских кресел, как смотрит в театре занимающая верхние места публика, пришедшая ещё задолго до представления.
Дамские шляпки, перчатки на барьере, сюртуки плотно набивались в тесные, низкие клетки хор между колоннами.
Те, кому смотреть мешали колонны, высовывались то с той, то с другой стороны их или стояли у барьера и глядели вниз, – там из дверей входили один за другим или целыми группами депутаты; на них было странно смотреть с большой высоты.
Депутаты разговаривали, стоя в рядах ещё пустых кресел, или с заложенными назад руками, закинув вверх голову, оглядывали хоры.
Большое пространство зала всё больше и больше наполнялось усиливающимся говором и шорохом ног о паркет всё прибывавших и прибывавших людей. Одни из них, занимая свои места, проходили мимо величественной кафедры с прибитым к ней государственным гербом; другие шли вдоль стен к задним местам, поднимаясь по плоским ступеням амфитеатра.
Правительственная ложа была занята министрами, увешанными орденами.
Наконец в дверях зала показалась мощная, возвышавшаяся чуть не на целую голову надо всеми фигура председателя Думы Родзянко, в застёгнутом наглухо чёрном сюртуке. Запоздавшие, как ученики при входе в класс учителя, теснились в дверях, торопясь попасть на свои места, прежде чем председатель успеет взойти на кафедру.
Все поглядывали на ложу правительства, рассматривая новых министров – Щербатова и Поливанова, и, нагибаясь друг к другу, обменивались впечатлениями.
– Старик-то первый раз, кажется, пришёл, – сказал один депутат своему соседу, кивнув на сидевшего в министерской ложе министра двора старого графа Фредерикса с его длинными, прямыми от щёк усами.
Взгляды всех невольно приковывались к пустым скамьям первых депутатов, отправленных уже в ссылку.
Центральным местом дня было выступление главы правительства Горемыкина. Его ждали с новой программой вслед за вступительной речью Родзянки, который после двух дней болезни выглядел побледневшим и осунувшимся, что было особенно заметно, когда он надевал очки на заострившийся нос.
Родзянко после своей речи, – в которой то и дело слышались слова: святая Русь, русский богатырь, – торжественно провозгласил:
– Слово предоставляется председателю совета министров Ивану Логвиновичу Горемыкину.
По зале побежал шёпот, когда из министерской ложи к трибуне, находившейся впереди председательского места и ниже его, направился слабыми, старческими шагами дряхлый старик в чёрном сюртуке, с несколькими звёздами на левой стороне груди. У него по-старинному был выбрит подбородок, и по сторонам его от щёк спускалась раздвоенная седая борода, а старческие седые волосы, с просвечивавшей через них жёлтой лысиной, были ровно зачёсаны назад.
Это и был почти девяностолетний председатель совета министров Горемыкин.
Положив перед собой на пюпитр трибуны бумагу и держа в дрожащей старческой руке пенсне в черепаховой оправе, чтобы приложить его, не надевая, к глазам, когда будет нужно заглянуть в бумагу, Горемыкин начал говорить речь, нисколько не повышая голоса, как будто совершенно не заботясь о том, чтобы его услышали.
Он поворачивал голову то в ту, то в другую сторону, но ни на одном лице не останавливал взгляда.
И все сотни лиц, занимавших амфитеатр зала, возвышавшийся по мере удаления от кафедры, слушали его с различными выражениями.
У одних на лице была ироническая усмешка, то ли относившаяся к побеждённой (легально) власти, то ли к тому, что эта власть является в таком дряхлом виде.
Другие, приложив к уху руку и наморщив лицо, просто силились расслышать то, что говорил этот дряхлый старик.
Третьи сидели прямо, с готовностью глядя оратору в глаза, как будто желая, чтобы он увидел, как они внимательно слушают его.
Четвёртые недоуменно пожимали плечами, как люди, рассчитывавшие от правительства услышать что-нибудь новое, соответствующее тому подъёму, с каким ожидали все выступления обновлённого кабинета.
Действительно, Горемыкин не сказал ничего нового; он доложил о бедственном положении дел, о решении правительства призвать ратников ополчения второго разряда и о расширении участия представителей законодательных палат и общественных учреждений в русской промышленности и в деле снабжения армии. Вскользь сказал, что польский вопрос может быть окончательно разрешён только после войны, так как сейчас Польша в значительной части своей территории ждёт ещё освобождения от тяжёлого германского ига.
Напрягши свой голос, видимо, до последних пределов, Горемыкин, складывая ощупью бумаги, так как он смотрел в зал, произнёс заключительную фразу:
– …И правительство может вам предложить только одну программу – программу победы.
Он повернулся, посмотрел себе под ноги на ступеньки, с которых ему предстояло сойти, и, держась левой рукой за край трибуны, осторожно спустился вниз.
Первая сторона зала сопровождала его горячими, точно вызывающими аплодисментами. Некоторые, оглядываясь кругом, били в ладоши с особенной энергией, как бы возмещая этим молчание всей левой половины.
Затем по залу пробежал шорох, в котором чувствовалось волнение, какое бывает у публики в театре при появлении давно ожидаемого актёра, ради которого все с терпением слушали предыдущих.
Даже председатель Думы, отмечая появление нового любимца публики, повернул голову в сторону министерской ложи и более громко своим мощным протодьяконским голосом произнёс:
– Слово предоставляется военному министру. – Он приостановился. – Военному министру Поливанову.
Из ложи встал прямо державшийся моложавый генерал с короткой, едва седеющей на концах бородой, в мундире, бледно украшенном двумя орденами, и лёгкой военной походкой пошёл к трибуне. Он шёл, опустив голову, как бы не желая поощрять бешено аплодировавший зал к подчёркиванию разницы в приёме старого Горемыкина и его.
Когда он начал говорить, со спокойным достоинством обращаясь то в одну, то в другую сторону, на него смотрели счастливо возбуждённые лица, заранее верившие и наперёд одобрявшие всё, что он скажет. И несмотря на то, что в его речи тоже не было никакой новой программы, всё-таки его проводили горячими аплодисментами.
А дальше началось сплошное торжество, так как приветствовали генерала Рузского, сидевшего в ложе, членов Государственного совета, потом с восторгом слушали Сазонова, который подтвердил, что война будет продолжаться до полной победы.
Во время перерыва, когда густой толпой повалили к дверям, везде виднелись группы депутатов, собиравшихся около тех, кто говорил. В одном месте виднелась седая голова Милюкова, похожего со своими седыми усами и пышной седой шевелюрой на Марка Твена.
– Мы от новых министров слышали только доброжелательные заявления, – говорил он, иронически пожимая плечами, – но мы не слышали п р о г р а м м ы. Общественный вес новых министров при таких условиях стране неизвестен.
В другом месте Родзянко, как архиерейский регент среди певчих, говоря что-то на ходу, пробирался через толпу в Круглый зал и через него к своему кабинету.
Священники в рясах, как бы не имея своего мнения, нерешительно присоединялись то к той, то к другой группе.
Возбуждённые, повышенные голоса, выливаясь вместе с выходившими из зала депутатами, наполняли коридоры и залы сплошным говором.
– Они всё-таки кончили тем, что пришли к нам, – говорил какой-то депутат, стоя среди окружившей его кучки людей.
– Этого мало, что они пришли. Весь вопрос в том, с ч е м они пришли, – сказал другой депутат с лицом восточного типа, с выпуклыми белками чёрных глаз на смуглом лице. – Ты нам подай ответ, что сделано, и скажи определённо, что будет сделано. А эту болтовню мы слышали. Га!
Некоторые, переглядываясь между собою, пожимали плечами, как при словах неделикатного человека, который не может отнестись мягко к власти, сделавшей уступки, а, нарушая всякие приличия, вылезает с дальнейшими требованиями.
Священники в длинных рясах, с виднеющимися на спине концами цепочек от наперсных крестов, послушав некоторое время и посмотрев на оратора, молча отходили.
Либеральная часть Думы была недовольна выступлениями новых министров, недостаточно оправдавшими их надежды. Успокаивало то, что правда восторжествовала и общество, не нарушая закона, л е г а л ь н о заставило власть пойти на уступки. Но правых возмущали к р а й н и е левые, сподвижники сосланных депутатов: они продолжали действовать нелегальным путём, волновали рабочих, устраивали на заводах забастовки и митинги.
Новым оружием в их руках появилось сделанное Горемыкиным в Думе заявление о призыве ратников ополчения второго разряда.
По всем городам и деревням необъятной Руси были расклеены новые красные бумажки, объявлявшие призыв ратников ополчения второго разряда.
В губернском городе, где жил и торговал Владимир Мозжухин, по утрам ещё так же, как и прежде, звонили к ранней обедне, и на пустынной базарной площади так же садились и с шумом взлетали стаи сытых воркующих голубей. По тротуарам проходили калачники с только что вынутыми из печи румяными калачами на дощечках, которые они несли на голове, и купцы на набережной, крестясь на сверкающий крест ближней колокольни, уже открывали свои мучные лавки в прохладной утренней тени.
Но около городской тюрьмы, где были также и казармы, на пыльном пространстве большой площади, уже с самого утра маршировали рядами в разных направлениях вновь призванные мужики в лаптях – ратники второго разряда.
С потными от жары лицами, с палками вместо ружей (за их отсутствием) они отбивали шаг своими неловкими деревенскими ногами, ещё вчера шагавшими по ржаному полю с привязанной к онуче брусницей. По команде останавливались, топчась на месте с палкой на плече и в такт махая при этом свободной левой рукой, потом по команде снова трогались всей шеренгой вперёд.
Мимо них навстречу проходили другие, заворачивая левым плечом вперёд.
А за ними бежали мальчишки и кричали:
– Ой, выстрелит сейчас, ей-богу выстрелит!
Иногда слышалась команда: «Вольно!», унтер-офицер с усами и толстым бритым подбородком, отирая грязным платком потный лоб, отходил в тень церковной ограды закурить папироску, в то время как солдаты, не расходясь из строя и только опустив на землю с плеча палки, стояли и ждали.
Владимир, прекрасно устроившийся в первый год войны с поставкой на казну леса и постоянно говоривший о том, что русская душа возьмёт верх надо всем, нужно только воевать и воевать, не жалея мужицкого мяса, был как громом поражён известием о призыве ратников второго разряда.
Он теперь вспомнил предостережение Валентина. Ещё только вчера Владимир в своей сборчатой поддёвке и белом картузе ездил с целой компанией и с девицами на дачу вспрыскивать выгодный подряд. Туда был отправлен целый воз всяких закусок и вин. Мужики в ближней деревне не раз выходили ночью из своих изб и, прислушиваясь к крикам и визгам со стороны дачи, не знали, то ли бежать на помощь, то ли спокойно ложиться спать.
Наутро, узнав неприятную новость, Владимир с мутной ещё головой бросился к Авениру, чтобы посоветоваться с ним.
Авенир, по-прежнему ездивший со своими сыновьями на рыбную ловлю, в последнее время совсем отошёл от интересов войны. После своего разочарования в великой миссии русского народа он махнул было рукой на всё.
– Миссия полетела к чёрту! – говорил он.
Теперь же, как полковой конь, услышавший призывный звук трубы, он опять воспрянул духом, узнав из газет, что общественность подняла свой голос и успешно борется с властью.
Когда Владимир приехал к нему, он был на речке. Сдвинув соломенную шляпу на затылок, Авенир сидел в лодке под солнцем с засученными рукавами и смотрел, как трое старших сыновей скатывали сети, чтобы нести их домой.
– Нужно больше на них нажимать! – сказал он, увидев подошедшего Владимира, и, не интересуясь тем, что Владимир не знает, о ком он говорит, продолжал: – Нечего церемониться. Разве не доказано, что бюрократизм не способен делать никакого живого дела.
Он утёр сухим местом руки вспотевший лоб и ещё дальше сдвинул на затылок соломенную шляпу.
– Я всегда говорил, что русский народ воспрянет, только бы с него сбросить путы. А они уже начинают с него спадать. Сухомлинов слетел? – сказал он, выпрямившись в лодке. – Маклаков слетел? Щегловитов слетел?.. – После каждого имени он загибал на левой руке палец и взглядывал на Владимира. Потом вдруг крикнул вслед сыновьям: – На рогоже развесьте! Мы отдаём последние силы, – сказал он, опять повернувшись к Владимиру, – а эти мерзавцы делают гадости. Больше нужно нажимать.
– Нажали уж, – сказал Владимир безучастным тоном и, махнув рукой, сел на камень у воды.
Тут только Авенир заметил, что приятель находится в удручённом состоянии.
– Так, брат, нажали, что скоро из нас самих сок потечёт: объявлен призыв ратников второго разряда и белобилетников…
Авенир широко раскрытыми глазами посмотрел на Владимира, потом бегло взглянул на удалявшихся с сетями сыновей.
– Опять бездарность! – воскликнул Авенир. – Что же они людей будут набирать, когда снарядов и ружей нет.
– Вот и я тоже так думаю, – уныло отозвался Владимир, – наготовили бы сначала, а потом уж и призывали, а то сейчас в городе с палками вместо ружей учатся.
– Наши революционеры оказались умными людьми: недаром они отказались голосовать за кредиты, потому что знали, что всё равно мы просыплемся.
– Черт бы их подрал с этой войной! – сказал Владимир. – И главное, немцы предлагали уже не один раз мир, – нет, всё куда-то лезут.
– Да ведь они с е п а р а т н ы й мир предлагали! – заметил Авенир.
– А черт её… не всё ли равно. Ведь я бы после войны богатым человеком был, а теперь – пожалуйте…
– Да, – сказал, задумавшись, Авенир, – но, может быть, ещё революция будет. Рабочие всё сильнее поднимаются.
– А тогда война кончится?
– Должна кончиться.
– Тогда уж хоть бы революция. Первый пошёл бы на баррикады. А что, есть недовольство? – с надеждой спросил он.
– Ну как же, недовольство и в армии и в народе. Даже в деревне про Распутина знают.
– А как ты думаешь, скоро это будет? – уже торопливо и жадно спрашивал Владимир.
– Может быть, через полгода.
– Поздно… попаду уже, – сказал, опять уныло погаснув, Владимир. – Валентин правильно предупреждал меня, чтобы я загодя поступал куда-нибудь в безопасное место. Но уж больно дела хороши, бросить сил не хватало. Ведь ты знаешь, сколько я за этот год сюда положил? – Он хлопнул себя по карману. – Сколько за всю жизнь бы не нажить. Ох, в клочья разорвал бы этих сукиных детей! Заберут, погонят, убьют, вот тебе и сотни тысяч…
– Ничего, – отозвался Авенир, – зато это может повести к возрождению.
– К какому и когда?
– Неизвестно. Мы по срокам рассчитывать не умеем. Я тебе скажу, что через полгода, а она может ни с того ни с сего случиться. Слыхал, в Москве общественные деятели подготавливают кабинет общественного доверия и в премьеры прочат этого… известного, ну как его, чёрта, фамилия? Да! Князя Львова, – сказал Авенир, вспомнив и протянув к Владимиру руку. – Из всего этого чёрт знает что может получиться. Ты помни, что мы сфинксы. Мы думаем, что будем поступать вот так, а завтра, глядишь, вопреки всем видимостям, всей логике и даже самому смыслу, выйдет наоборот. Потому что мы за себя поручиться ни за один день вперёд не можем. Вот ты, мирный купец, небось, «Боже, царя» пел?
– Пел, – сказал Владимир уныло.
– С манифестациями ходил?
– Ходил, – как эхо, отозвался опять Владимир.
– Ну, вот. А сейчас ты о чём думаешь? О революции? Вот что такое русский человек! Я сейчас не хочу говорить. Это ещё рано. Но революция, какую я предвижу, какой жажду, будет внезапным (заметь: опять-таки в н е з а п н ы м) пробуждением национальной энергии, которую до сих пор наши внутренние немцы держали в шорах, противных нашей душе.
– Да, уж этого, брат, терпеть не могу, никаких шор… Вчера на даче было дело. – сказал он, вздохнув и почесав в затылке. – Девочек с собой прихватили, так одна, сестра из лазарета этой графини… Юлии, что ли. Катиш, вот экземплярчик! Это от войны они так…
Но Авенир, никогда не интересовавшийся этими вопросами, перебил его:
– Вот мы сейчас отступаем, сдаём город за городом, – это ничего, у нас земли много, нам нужен подъём, возрождение. И раз оно покупается ценой поражения, давай, пожалуйста, нам его, это поражение. Нас чем больше раскачивать, тем лучше, и чем хуже для нас, тем опять-таки лучше. Вот тут пойди и укуси нас при такой нашей психологии. Но одного боюсь! – сказал он, сморщившись как от зубной боли. – Наша интеллигенция не сумеет поймать момент. Тут нужно действовать, бороться, идти напролом, – говорил Авенир, на каждом слове крепко сжимая кулак и потрясая им. – Они все блаженные во Христе, разве они могут бороться. Возьми нашего профессора, ну куда ему, к чёрту, бороться. Он только говорить да извиняться может. А тут нужно действовать, чтобы завоевать ту свободу, какую нам нужно! Ну, пойдём закусим, – сказал он, поднявшись, и, балансируя руками, выпрыгнул из лодки на берег.
– Я спирту привёз, – сказал Владимир, – то пил от удачи, а теперь буду пить с горя.
Они пошли по каменистой тропинке известкового берега в гору к дому. Едва только они вошли в комнаты, как в дом вбежал один из сыновей, Павел, и крикнул:
– Отец, тёлка в погреб попала! Идём скорей таскать. Скорее!
– Как в погреб? Опять, значит, дверь была открыта. Сколько вам, ослам, говорить! Кто последний туда ходил?
– Да это после разберёшь, сейчас вытащить скорее нужно.
– Она, вероятно, ноги себе переломала, – сказал Авенир, вдруг страдальчески весь сморщившись. – А Николай где? Зови его и тащите. Боже мой, что за народ! Вот вам примерчик. Но ведь это не единичный, это типы, типы! Вот в чём ужас!
Павел, безнадёжно махнув рукой, побежал к погребу, а Авенир, выбежав на крыльцо, кричал вслед:
– Проворнее, вы! Данила где? Всё собак гоняет? О, боже мой! – сказал он, возвращаясь и в отчаянии махнув рукой, потом другим тоном прибавил: – Ну, выпьем, что ли?
И когда из погреба показался Данила, он крикнул ему:
– Вытащили, что ли?
– Вытащили, – мрачно ответил Данила.
– А доктору рыбу отвёз?
– Успею ещё.
– О чём только думаете, ослы! Переосвидетельствование белобилетников скоро начнётся. Десять раз нужно долбить одно и то же.
– Да ну, понёс опять.
– Да, понёс. Вот забреют тебе, дураку, лоб, тогда будешь знать. Завтра же отправляйтесь с рыбой в город!
Мужики из газет узнали, что дела на фронте идут всё хуже и хуже. Крепости валятся одна за другой, и неприятель продвигается в глубь страны.
Все говорили, что как только немец дойдёт до Питера или до Москвы, так войне конец, тогда уже всё п е р е м е н и т с я, и как добрый знак близости перемены встречали каждое ухудшение.
С фронта солдаты писали, что воевать посылают с голыми руками, а теперь и вовсе бегут, кормят плохо, сапог не дают, ходят все, как оборванцы. Они писали своим, чтобы податей не платили, так как скоро в с е м у к о н е ц п р и д ё т.
Слышно было, что в городах усилились забастовки, что солдаты поговаривают о том, чтобы ружей после войны не отдавать. И все первым долгом при этом оглядывались на усадьбы.
Нашествия немцев совсем не боялись.
– Может быть, ещё лучше будет, – говорили мужики, – если немец придёт. Земли прирежет. Только бы они успели до зимы прийти, а то застрянут в снегу, не хуже французов в двенадцатом году.
– А то взять, сговориться бы всем и по домам, тогда и вся война бы кончилась, – говорила какая-нибудь из баб.
– Народ недружный…
– Великая держава не может так поступать, – строго замечал лавочник.
– Какая великая держава?
– Мы!
– Поступай – не поступай, а дело идёт своим чередом. Как дойдёт, так крышка. Чему быть, тому не миновать.
– Это чего там, – раз дойдёт, всему конец будет.
– Да что дойдёт-то? – нетерпеливо спрашивал кто-нибудь.
– Там узнаешь, что.
– Тогда уже держись, – прибавил кто-то. Никто не спросил, что имеет в виду сказавший эту фразу, но все вдруг замолчали.
– Поскорее бы уж, а то всё пошло дуром. Бабы с пути стали сбиваться.
И правда, некоторые бабы, пробыв год без мужа, стали пошаливать и держали себя совсем иначе, чем прежде. Прежде, если какая-нибудь на стороне от мужа заводила шашни, так уж на неё вся деревня смотрела, как на меченую. А теперь подняли головы и открыто заявляли:
– А может, он ещё целый год не придёт, что ж мне так и сидеть в девках?
Открыто бегали в сад к сторожам – пленным австрийцам и уже не боялись опоганиться от неверного, а любили их не хуже своих мужей и таскали им то кусок сала, то жбан молока.
На поле всё больше и больше оставалось пустых, незасеянных полосок, и неубранная рожь вся стояла в поле, так как неожиданно забрали второй разряд, единственных сыновей.
В иных избах оставались только одни бабы да ребятишки, которые едва грудью доходили до сохи и держались за её ручки, приподняв руки на уровень плеч. Соха шатала их из стороны в сторону, благодаря чему они после каждой борозды сидели, как очумелые, на меже, утирая подолом рубах катившийся со лба пот.
А на медовый Спас, 1 августа, пришёл с войны на поправку раненый солдат Филипп, плотник с верхней слободы.
Целый день он не показывался, потому что бил свою бабу, которая оказалась беременной. На другой день вышел на завалинку, и к нему собрался народ послушать о войне. Жена его, пряча под низко опущенным на глаза платком синяки, тоже вышла, так как хотелось послушать.
У Филиппа была прострелена нога, и он ходил на костыле, который положил рядом с собой на завалинку, когда сел, попрыгав на одной ноге. Кроме того, он был в плену, из которого убежал.
– А хорошо в плену-то было? – спрашивали бабы.
– Спервоначалу, когда в лагерь попал, дюже плохо, а потом к помещику стал на работу. Ничего.
– Харчи хорошие давали?
– Харчи хорошие. Гороховую похлебку, суп по-ихнему, кофей, по праздникам – свинину.
– Зачем же ты убежал-то?
– Сдуру. Всё думается – на чужой стороне. А на свою попал – меня опять запрягли и ногу прострелили.
– А страшные немцы-то?
– Как сказать… ежели когда офицеры смотрят или команда даётся такая, то головы не высовывай, прямо стрельнет.
– Ах, сволочи!
– А когда офицеры не смотрят, тогда другое дело. На прошлой Пасхе наши окопы от их были вон как отсюда до кладбища, так мы христосовались с ними. Они нам кричат, а мы им, – говорил Филипп, с улыбкой поглаживая раненую ногу. – А то сойдёмся у ручья, они нас сигарами угощают, ромом этим.
Все с растроганными улыбками оглядывались друг на друга.
– Тоже, значит, люди, скажи на милость!
– Потом офицер придёт, разгонит, и опять начинаем друг в дружку палить. Был один там, Фрицем по-ихнему назывался, – смешной такой, забавник; как сойдёмся, бывало, он штуки всякие выкидывает, смеётся, душевный такой. Полюбили мы его вот как! А потом как-то сходимся опять на ручье. Фрица нету. «Где же он?» – спрашиваем. – «Нету, – говорят, – убит». – «Как убит? Кто убил?» – «Да вы же, – говорят, – и убили, когда он голову из окопа высунул». А один раз, помню, окапывались мы, а их отряд заблудился, что ли, не знаю уж как. Ну, наш командир припал за кустами и команду нам подал. Как накинулись мы на них, и пошло… Уж не разбирали, чем били, – и прикладами и железными лопатками по черепам. Глянули потом – прямо как в мясной лавке туши навалены.
– А нешто в плен-то нельзя было их взять? – спросил кто-то.
– Можно и в плен было взять, отчего ж нельзя, – сказал Филипп, заплевав в руках папироску.
– А злобы против них не было?
– Какая ж злоба? Просто офицер такую команду дал. Потом в газетах печатали, его к награде представили.
– А вот сейчас все крепости сдают, отчего это?
– Генералы изменники, – ответил Филипп, – один за пять тысяч продался.
– А может, они это для миру, чтоб мир поскорее был, – нерешительно заметил Фёдор, желая по своему обыкновению найти для людей оправдание.
– Нет, царь миру не хочет, потому что будет с е п а р а т н ы й мир, – сказал Филипп.
Все замолчали, не зная, что значит это слово, но не догадывались спросить.
Потом Филипп пошёл показывать вещи, какие он привёз из польских имений: шёлковые шторы бабе на платье, трубку в аршин длиной и пару серебряных ложек.
– А как же вы чужое-то брали? – спросил кто-то из баб.
– Какое там чужое! Там что захватил, то и твоё. Там в барских имениях такое богатство было, что ужасти, только унесть неспособно, – носить с собой весь поход не будешь. А наши офицеры целыми возами домой к себе оттуда отправляли.
– Вот так священная, неприкосновенная!
– А то что же, теперь уж к тому дело идёт. Война собственность отменила.
Все опять помолчали.
– И свинину, говоришь, давали? – спросили бабы.
– Свежую.
– Скажи на милость! А у нашего Житникова, окромя тухлой печёнки, не увидишь ничего.
– Там этого не полагается. Там санитария.
– А Житникову теперь новые барыши пошли – беженцы эти. Пленные; к нему теперь с работой и не суйся.
– Всему конец бывает, – сказал значительно Захар Кривой. – Вот немцы придут, мы его повыпотрошим. Он уж, небось, почуял беду.
Житников действительно был в тревоге, когда стало известно, что крепости наши одна за другой сдаются и германские армии беспрепятственно продвигаются вперёд.
О крепостях в газетах сначала писали, что они неприступны и их немцы взять не смогут, а когда их брали, то сейчас же сообщалось, что крепости за своей устарелостью не имели для нас никакого значения, что нам выгоднее выпрямить фронт.
И всё это тогда, когда у Житниковых так блестяще пошли было дела!
Сначала, правда, насчёт рабочих было слабо, приходилось подённым бабам платить такую же цену, как мужикам, а теперь повалили беженцы, пленные, и вот как раз в этот момент всё может рухнуть!
Житников всё так же ходил в лаковых облупившихся сапогах, с толстой серебряной цепочкой на жилетке. Лицо у него было всё такое же красное. И во всей его фигуре была напряжённая торопливость и озабоченность, так как не хотелось ничего упустить из тех барышей, что сами плыли в руки.
Старухи по-прежнему ведали каждая своей частью.
Старшая ходила с толстой палкой, кричала на всех, проверяла замки и засовы на ночь. Средняя благодарила бога за хорошие дела и потихоньку от старухи таскала в церковь деньги, чтобы ставить свечки и молиться за убиенных.
Но у старухи глаз был зоркий, и она то и дело кричала:
– Куда столько меди опять ухватила! Их там тысячи убитых, что ж ты, за каждого по свечке будешь ставить? Проворная какая!
Младшая тётка Клавдия, худая, жёлтая, желчная, в перекрашенной десятки раз кофте, всё так же смотрела за кухней и экономила на пленных солонину. Когда к ней приходили с деревни кумушки, она с жадностью слушала рассказы про войну, как будто через войну ждала перемены в своей каторжной жизни, и испытывала злобу к сестре и зятю. У неё, несмотря на собственный страх перед немцами, было иногда тайное злорадство от сознания, что придут немцы и порежут их свиней.
– Что, как не отстоят? Последние крепости, знать, уж берут, – часто говорил с испугом Житников. – Надо больше солдат посылать.
И поэтому каждый новый призыв встречался им с радостью и надеждой, а богомольная ставила благодарственные свечи.
Тут была двойная выгода: во-первых, посылаемые новые войска остановят немцев, а, кроме того, мужиков останется меньше и некому будет после войны бунтовать, так как всё чаще и чаще начали раздаваться загадочные восклицания:
– Дай только война кончится!..
По воскресеньям Житников, бывший церковным старостой, стоял в длинном купеческом сюртуке с примасленными волосами, с серебряной медалью на шее и торговал свечами, стуча ими по плечам мужиков и кивком головы указывая, какому святому ставить. Ходил с тарелочкой, раздвигая толпу, потом считал мелочь, раскладывая её по ящикам. А после обедни служил молебен об одолении врага.
Вечером приходил кто-нибудь из соседей и начинался разговор о плохих делах, дороговизне, о недостатке всего и о том, что солдаты стали бегать с фронта и не хотят воевать.
– Лежни проклятые! – кричала старуха. – Им бы только на печке лежать да картошку жрать! Им, окаянным, всё равно, под чьей властью быть, под немцами или под своим царём. Только бы картошка была!
Житников, всегда вежливый и спокойный в разговоре, замечал:
– Удивляюсь, такая сильная держава и вдруг такой конфуз: снарядов нет, продовольствия нет.
– Жуликов много, – отвечал собеседник, – говорят, что офицеры на ремонте лошадей наживают по двадцати пяти тысяч.
Старуха при этих словах, поперхнувшись чаем и закашлявшись, кричала:
– Проклятые! Вот куда наши денежки-то идут!
– На лошадях-то туда-сюда, а они на таких пустяках, как пустые мешки, по тысячам наживают.
– Слышишь? – говорила старуха, обращаясь к мужу с грозно поднятым пальцем. – Я тебе сколько раз говорила, чтобы ты за мешки вычитал!
– Да ну, знаю, – отвечал Житников, с досадой от вечного пророчески-обличительного тона старухи.
Эти сообщения показали Житниковым всю грошовость их дел.
В самом деле – ночей не спят, волнуются, и в результате гроши, тогда как люди на одних мешках тысячи наживают.
– На муку четвертак накинь, не меньше, – замечала после некоторого молчания старуха.
23 июля пала Варшава, а вслед за ней крепости Ковна, Новогеоргиевск.
Говорили о том, что вся Польша в огне. Горят селения, горят поля, и в этом огневом океане бегут несчастные жители, потерявшие имущество, жён, детей.
Правительство сообщало о новых жестокостях немцев, в особенности об удушливых газах, этом новом варварском средстве врага. И тут же отмечало преданность поляков России и их самоотверженность: чтобы затруднить движение врага, они, уходя, сжигают всё.
Действительно, немцам часто приходилось двигаться по безлюдной выжженной пустыне, потому что казаки при их приближении налетали ночью в своих лохматых папахах, выгоняли жителей из домов и поджигали деревни со всех четырёх концов.
И когда голосившая толпа беженцев шла из своих деревень, сама не зная куда, путь её долго освещался пляшущими языками пламени от подожжённых жилищ.
Россия потеряла Польшу, Галицию, Литву и была отброшена на линию Двины и Полесья.
А тут ещё буржуазия, сорганизовавшаяся для борьбы с бездарной властью (в целях предотвращения революции), была как громом поражена известием о том, что Дума будет распущена.
3 сентября в огромном кабинете председателя Думы собрались возмущённые лидеры.
Одни толпились посредине комнаты, окружая говоривших; другие о чём-то тревожно советовались с председателем у стола.
На угловом бархатном диванчике сидело несколько человек, а перед ними стоял депутат с трубкой газеты в руках и, постоянно оглядываясь и жестикулируя пальцами, говорил:
– Они идут к гибели, катятся к революции! И всё-таки они продолжают свою политику! Рабочих в Иваново-Вознесенске расстреливают, служащих путиловской больничной кассы арестовывают и, наконец, – он отступил от слушавших на шаг, – наконец, распускают Думу!
– Власть испугалась прогрессивного блока, когда он заговорил о министерстве доверия, – сказал один из слушавших, – потому и распускают.
– Пусть только распустят!
– Мы не будем расходиться! – кричали одни.
– Надо объявить себя Учредительным собранием! – кричали другие.
Какой-то худощавый депутат в визитке бегал по кабинету, сжав голову руками, очевидно, при ужасной мысли, какой будет взрыв, когда объявят о роспуске.
Депутат с длинными седыми волосами, стоя посредине кабинета и простирая руки то в одну сторону, то в другую, призывал к мудрости и выдержке:
– Нас хотят заставить идти нелегальным путём и потом свалят на нас вину за военные неудачи.
Но все его труды оставались тщетны. Шум не только не уменьшался, а увеличивался ещё больше.
– Связали нам руки честным словом и сделали из нас дураков!
– Довольно честных слов!..
Председатель Думы Родзянко видел, что ему приходится иметь дело с разбушевавшейся стихией. Но он хорошо знал, что русский человек прежде всего имеет потребность высказаться и излить своё негодование, хотя бы не по адресу или просто в пространство.
Поэтому он всячески задерживал открытие заседания, в котором предстояло объявить о роспуске.
Наконец, – когда все глотки охрипли от крика, а некоторые, разбившись на отдельные группы и пары, уже успели переругаться между собой, – Родзянко решил, что момент настал.
Он потребовал внимания и сказал, что нужно с политической мудростью выдержать это новое испытание, продолжать бороться легально и не поддаваться провокации ослепшей власти, чтобы не лить воду на мельницу левых и не докатиться до революции.
Все, устав и ослабев от крика, приняли это заявление почти без протеста.
Только один сказал:
– Как же мы будем бороться, если нас распустят? Где мы будем бороться?..
Но решение вожаков ещё не дошло до всей массы депутатов, находившихся в зале, и думский зал никогда ещё не имел такого вида, какой он имел в этот день.
Там стоял гул от сотен возмущённых голосов.
Публика на хорах в волнении перешептывалась и, наклоняясь через барьер, приставляя рупором руки к ушам, старалась расслышать отдельные слова в сплошном гуле, который доносился снизу, из зала.
Некоторые слабонервные дамы, предчувствуя возможность чего-то ужасного, может быть, даже кровопролития, намеревались покинуть зал.
Родзянко, объявив заседание открытым, пригласил членов Думы с т о я выслушать указ Правительствующему сенату о роспуске Думы, который предложил прочесть своему товарищу Протопопову.
И когда тот читал, депутаты из кадетов обменивались между собой репликами:
– Сколько самообладания нужно, чтобы удержаться от самых резких выражений протеста против этого «высочайшего» произвола!
– Да. Неужели у нас хватит политической мудрости и выдержки не поддаться провокации и подчиниться этому насилию?
Но выдержки хватило. Все не только подчинились, а по предложению того же Родзянки ещё и прокричали «ура» государю-императору, хотя намеренно без всякого энтузиазма, демонстративно показывая этим, что кричат «ура» только потому, что в такой обстановке неудобно затевать скандал.
Сентябрь 1915 года был самым горячим месяцем для Родиона Игнатьевича Стожарова. Используя предоставленную правительством возможность участия в деле спасения родины, он переоборудовал свою огромную мебельную фабрику под производство гранат.
Кроме того, Стожаров почувствовал вкус к политике и весь ушёл в дело организации военно-промышленных комитетов.
Но он испытывал большую тревогу за свои дела от участившихся забастовок на почве продовольственного кризиса. Путиловцы выступили уже и с политическими требованиями.
Однажды вечером он сидел в кабинете с пришедшим к нему фабрикантом, близким приятелем Гучкова, избранного председателем военно-промышленного комитета, и они беседовали о делах.
Собеседник его был высокий, бритый, похожий на англичанина промышленник в визитке и с бриллиантовой булавкой в галстуке.
Разговор шёл о привлечении рабочих к участию в военно-промышленных комитетах.
– Но вы знаете, какое положение, – сказал фабрикант. – Александр Иванович Гучков обратился к заводским больничным кассам и к рабочей группе страхового совета за содействием в деле привлечения рабочих к участию в комитетах, и они, знаете, что ему ответили?
– Что?
– Они ответили, что уполномочены рабочими только по вопросам страхования, и рекомендовали обратиться к самим рабочим… Что же мы будем ходить по заводам и подходить к каждому рабочему? – сказал, отклонившись на спинку стула и разведя руками, фабрикант.
У Родиона Игнатьевича засвистело в носу. Фабрикант удивленно взглянул на него.
– А рабочие завода «Новый Лесснер» приняли резолюцию, – Фабрикант, похлопав себя по карманам, достал бумажку.
– Вот, извольте посмотреть…
Родион Игнатьевич, морщась от усилия, надел очки и нерешительно взял бумажку из рук собеседника, точно боялся, что она взорвётся.
В ней было написано, что рабочие считают единственным условием для выхода из создавшегося положения только полное крушение капиталистического строя и требуют созыва Учредительного собрания.
Стожаров молча отдал бумажку и снял очки.
– Работа крайних левых, – сказал он немного погодя.
– Ну да, понятно! – воскликнул фабрикант. – Надежда только на меньшевиков, пока они не потеряли кредита у рабочих. Самый талантливый из них Гвоздев. Он сумеет сколотить рабочую группу. Выборы двадцать седьмого числа покажут, на что можно надеяться.
Вдруг Родион Игнатьевич удивленно поднял голову: в кабинет вошла Марианна.
Этого никогда не бывало. Очевидно, её приход вызвали какие-то серьёзные обстоятельства.
Марианна извинилась и попросила Родиона Игнатьевича выйти к ней на минутку в соседнюю гостиную.
Родион Игнатьевич, с трудом поднявшись из глубокого кресла, вышел и, стараясь не дышать носом, вопросительно посмотрел на свою супругу.
– Я нашла на полу эту записку, – сказала Марианна, – и не хочу, чтобы подобные вещи попадали в руки прислуги. Возьмите её, и прошу вас, будьте в следующий раз аккуратнее.
Родион Игнатьевич с недоумением взял записку, и сейчас же его короткая шея и лицо сначала стали красными, потом лиловыми.
В записке стояло: «Благодарю за подарок. Люблю».
– Не понимаю, откуда это, – сказал он невнятно. – Это не моё. – И поторопился уйти в кабинет.
Беседа продолжалась, но Родион Игнатьевич стал рассеян, отвечал невпопад, а один раз, забывшись, проворчал:
– Что за дурацкая манера совать в карманы записки…
Его собеседник удивленно поднял глаза, но, поняв, что это относится не к нему, промолчал и стал прощаться.
Осень 1915 года была для Марианны самым беспросветным временем её жизни. Гибель от врага с яркой катастрофой, насилиями, кровью и пожарами, о которой так хорошо пел молодой поэт, не пришла и только отравила своим ядом душу.
Марианна не препятствовала мужу в его политической деятельности, но для неё эта деятельность, как и всё земное, более чем когда-нибудь, не имела никакого значения. И когда Родион Игнатьевич принёс ей однажды редкое бриллиантовое колье, она грустно усмехнулась на детскую наивность этого грузного человека.
Что для неё камни?..
Она только со свойственной женщине догадливостью поняла, что её полнокровный супруг, должно быть, чем-нибудь виноват перед ней.
Роковая записка подтвердила эту догадку. А потом ей удалось увидеть и самый предмет её слишком земного мужа. Она оказалась румяной девицей с плотной талией и мещанскими манерами. В обществе с такой показаться было явно неудобно, и опасаться за свои права жены было нечего. Тогда Марианна с выдержкой и мудростью сказала себе, что эта сторона жизни мужа является его частным делом. Она только несколько беспокоилась, не передаст ли он т о й слишком много ценностей и не подарил ли он ей, Марианне, это колье только потому, что той подарил что-нибудь более существенное?
Но Марианна верила в житейскую мудрость мужа и знала, что он на ветер денег не бросит и с надлежащей осторожностью сумеет оградить себя от нежелательных посягательств.
Что же касается колье, то отказываться от него, во всяком случае, не надо, лучше положить его в какое-нибудь сугубо сохранное место.
А когда Родион Игнатьевич со всей силой своего темперамента отдался политической деятельности, она осторожно посоветовала ему часть капитала перевести в лондонский банк.
У Стожарова же, очевидно, зрела какая-то новая мысль. Он в ответ на это сказал:
– На свете всё возможно… возможно и то, что скоро своя рука будет владыка…
Что он подразумевал под этим, так и осталось неизвестным.
Но пока что он со всей свойственной ему энергией отдавался новой для него стихии политической борьбы.
В средних числах сентября, в одно из воскресений, Шнейдер, Маша и Макс с Черновым отправились под видом загородной прогулки на массовку, которая собиралась в лесу около одной из пригородных станций по вопросу об участии рабочих в военно-промышленных комитетах.
На третьей остановке от города они сошли. Одновременно с ними сошли ещё несколько человек. Перешли через мостик и свернули в чащу, предварительно посидев на опушке, чтобы посмотреть, не следят ли за ними.
На небольшой полянке в версте от станции уже дожидались приехавшие раньше люди в пиджаках и косоворотках. И каждую минуту подходили с разных сторон новые, парами и одиночками.
День был один из тех, что иногда бывают в сентябре. Небо было чистое, высокое, безоблачное, солнце грело точно летом. Жёлтые листья на берёзах ярко золотились на блещущей синеве небес. Над убранными полями летела паутина.
Те, кто пришёл раньше, лежали на траве. Одни курили, сдувая пепел в траву и негромко разговаривая. Другие просто лежали на спине и смотрели в небо, сделав кулак трубочкой. Некоторые, разворачивали газеты и доставали яйца и хлеб.
– Что ж, к зиме и подохнешь, – сказал один рабочий, чистивший яйцо, возражая на слова своего соседа о том, что с продуктами всё хуже и хуже.
– Ежели будем так сидеть и ждать, то, известное дело, подохнем.
– Зато другие поправятся…
– На нашей шее?
– А то как же… Это самое хлебное место… Об чём разговор-то нынче будет?
– Там увидим. Разговаривать, слава богу, есть о чём.
Шнейдер в чёрной рубашке и студенческой куртке, углубившись, набрасывал что-то на клочке бумажки у пня, а стоявший сзади него Чернов то беспокойно поглядывал на собиравшихся рабочих, то на то, что писал Шнейдер.
Пришёл какой-то человек в сопровождении трёх рабочих, которые жались около него. Некоторые встали к ним навстречу и собирались около них. Другие продолжали равнодушно лежать на траве. Один только спросил своего соседа, кто это пришёл.
Тот ответил, что член Петербургского комитета.
Пришедший был плотный пожилой мужчина с чёрными волосами, поднимавшимися у него на голове целой шапкой, и надо лбом белела седая прядь волос.
Он был в белой рубашке и надетом поверх неё сером люстриновом пиджачке.
Он говорил с окружившими его рабочими, иногда рассеянно улыбался. Иногда в ответ на замечание какого-нибудь рабочего похлопывал его по спине. Его глаза всё время обегали поляну, как бы проверяя наличную силу.
– Ну что же, товарищи, надо поговорить, – сказал он, остановившись у высокого пня. – Наша нынешняя массовка проводится при совершенно исключительных обстоятельствах.
Сидевшие на траве стали подниматься и как-то лениво собираться ближе.
– Для порядка председателя нужно выбрать, – сказал член комитета. – Кого выберем?
– Председательствуй ты, чего там ещё канитель разводить, – сказали несколько голосов.
– Ну, ладно, – ответил член комитета, подойдя опять к высокому пню, от которого отошёл было, когда предложил вопрос об избрании председателя. – Положение дел вот какое…
Он очень коротко обрисовал катастрофическое положение на фронте и в тылу и указал на занятую буржуазией позицию в деле защиты страны.
– Главным вопросом нашей беседы будут военно-промышленные комитеты, к выборам в которые буржуазия бешено готовится и старается вовлечь в них рабочих. Вот об этом и поговорим.
Он остановился, взглянул на подошедшего к нему Шнейдера, который положил записку на пень.
– Мы должны наметить твёрдую общую линию поведения, потому что если каждый завод, каждое предприятие будут действовать сами по себе, а каждый рабочий будет думать тоже про себя, то нас так поодиночке всех зажмут. Меньшевики им в этом помогут…
– Правильно, – сказал чей-то голос.
– Вот по этому вопросу и предлагаю высказаться, – сказал председатель, бегло взглянув в ту сторону, откуда раздалось восклицание. Потом посмотрел на положенную Шнейдером бумажку и сказал: – Слово предоставляется члену Выборгского районного комитета товарищу Шнейдеру.
Маша с Максом сидели в стороне на поваленном дереве. На Маше было синее платье с белым горошком, а на голове беленький платочек, повязанный концами назад. Она, видимо волнуясь за Шнейдера, не отрываясь, следила за ним, когда он остановился у пня.
Макс сегодня, вопреки своему обыкновению хорошо одеваться, был в старенькой тужурке и синей косоворотке.
По этому поводу Шнейдер, ещё в городе покосившись на него, сказал:
– Решил приодеться с о о т в е т с т в у ю щ и м образом?
– Что? – спросил Макс, не расслышав, но улыбнувшись, думая, что Шнейдер сказал что-то смешное.
Шнейдер ничего не ответил…
Некоторое время Шнейдер выжидал, стоя около пня.
– Товарищи, буржуазия сколачивает свои силы. Главная её цель – сделать рабочих покорными своей воле. Она пытается милитаризировать заводы, то есть прикрепить вас к ним, сделать вас своего рода крепостными. Открытым путём она боится пойти на это, поэтому хочет привлечь вас к выборам в военно-промышленные комитеты, куда, конечно, выберут послушных меньшевиков, и они продадут вас со всеми потрохами…
– Чёрта с два! – произнёс кто-то.
– Энергичными восклицаниями дела не сделаешь, – откликнулся Шнейдер на голос, – а нужно решить, идти при таких условиях в промышленные комитеты рабочим или не идти?
– Чего же самим-то под обух лезть?
– Своими руками петлю себе на шею накинуть? – раздались голоса.
– Они рассчитывают, что с вовлечением вас в промышленные комитеты забастовки прекратятся, и тогда золото широкой рекой польётся в их карманы, а вы останетесь опять ни при чём, несмотря на все сладкие обещания.
– Ну их к чёрту с их выборами! – сказал рабочий, сидевший впереди, сорвав горсть травы и бросив её на землю.
– Нет, это неправильно. Мы пойдём на выборы, но используем их в целях нашей агитации. Мы будем иметь возможность поговорить. Но мы должны воздержаться от какого бы то ни было участия в деле обороны, какими бы сладкими коврижками нас ни заманивали, и бастовать! Бастовать! Буржуазия знает только один сильный аргумент: убытки. По отношению к ней это самое убедительное средство. И мы должны её бить этим аргументом. Чем она больше жиреет, тем больше мы будем худеть. А я предлагаю сделать наоборот.
Он отошёл от пня, вызвав последней фразой несколько улыбок, потом сейчас же погрузился в книгу, как будто совсем не интересуясь впечатлениями от своего выступления.
После минутного молчания вдруг заговорили все.
– Правильно!
– Иного исходу и нету. Закрывай лавочку.
– Что ещё другие скажут…
– С другими нечего церемониться, можно и подогнать.
– Известное дело, немало таких, что десять рублей в сутки получают, так тем чего бастовать.
– Прихвостней к чертям!
Говорили ещё человека три; потом вышел какой-то улыбающийся парень, комкая фуражку в руках. Его сзади с шутками подталкивали, поощряя к выступлению. Он улыбался улыбкой доброго малого, который говорить не мастер и если чего напутает, то сам первый же засмеётся и, махнув рукой, уйдёт.
И все смотрели на него с такими же улыбками.
Он постоял, стараясь не смотреть на лица, а вверх, мимо них, чтобы собраться с мыслями, и старался не слушать обращённых к нему поощрительных восклицаний.
Но постояв немного, он опять улыбнулся, ещё более широкой и добродушной улыбкой, и сказал:
– В мыслях было много, а сейчас всё выскочило. Одним словом, говорить долго нечего: в комитеты не ходить, а сматывай удочки и вся недолга. Вот и вся речь, – прибавил он уже под общий смех и, махнув рукой, в которой у него была фуражка, скрылся в раздвинувшейся толпе рабочих. Видно было, как они провожали его поощрительными восклицаниями и похлопыванием по спине.
– Товарищи, – сказал председатель, опять подходя к пню, точно это была трибуна, – уступки, которые делает сейчас царизм, идут на руку буржуазии и меньшевикам, которые держат руку буржуазии, а никак не нам. Они играют в парламентаризм. Наша же борьба не парламентская. Наша борьба будет на улице. Нам никаких уступок со стороны царизма не нужно, кроме одной…
– Чтобы он убирался к чёртовой матери, – сказал кто-то негромко сзади.
Все засмеялись.
– Совершенно верно, – подхватил оратор. – Итак, наша линия ясна! Ни в какие соглашения с буржуазией не входить и бастовать, бастовать.
– Правильно!
Когда после массовки садились в поезд, то увидели, что из встречного поезда выскочили два человека в пиджаках с усиками и растерянно смотрели на рабочих. Но сейчас же сделали вид, что они ими нисколько не интересуются.
– Опоздали! – послышались веселые иронические голоса.
А добродушный парень замахал в окно фуражкой и крикнул:
– Мы уже всю закуску съели, покамест вы собирались.
И было видно, как один из приехавших с досадой плюнул и отвернулся.
– Премии нынче уже не получат, – сказал кто-то из сидевших в вагоне, – зазря спешили.
– А всё-таки, откуда они узнали?
– Добрых людей много…
Уже три дня, как завод, на котором перед своим арестом работал Алексей Степанович, остановился. Рабочие приходили на завод, но сидели, ничего не делая, ходили в курилку и не отвечали на вопросы старших мастеров и администрации.
В 12 часов около ворот завода остановился автомобиль, и вышли несколько человек в пальто и шляпах.
Это были члены Думы, приехавшие убеждать рабочих продолжать работу.
– Кадеты приехали! – послышался чей-то торопливый и в то же время весёлый голос.
– В начале войны тоже ездили, всё на автомобилях.
– А потом автомобили надоели – на нашей шее поехали.
– Вот, вот, – говорили рабочие.
Когда рабочих стали собирать для беседы, все нехотя поднимались, сходились в инструментальный цех, где было чище и свободнее.
Своим равнодушным видом рабочие как бы показывали, что они идут только потому, что это члены Думы, и хотя они г о с п о д а, в шляпах, всё-таки они попробуют их послушать.
В цеху среди синеватой дымки под стеклянной полукруглой крышей из мелких стёкол, с железными ажурными стропилами и скрепами, уже гудели голоса, и входили всё новые и новые группы.
Члены Думы, стоя тесной кучкой, ждали, когда соберутся рабочие, изредка переговариваясь между собой. Рабочие, пришедшие первыми, стояли близко от членов Думы и разглядывали их.
– Товарищи! – сказал один из депутатов, полный человек, с румяным лицом и в очках. Он снял шляпу и, глянув себе под ноги, встал на сломанное чугунное колесо, чтобы быть выше. – Товарищи! То, что вы сейчас делаете, – это преступление перед страной и союзниками. Вы отдаёте врагам свою родину, вы предаёте своих братьев, сидящих в окопах! – выкрикнул он, взмахнув шляпой. – Вы хотите, чтобы немцы у нас стали хозяевами?..
– Один чёрт!.. – послышалось из середины толпы, которая стояла перед приехавшими тесным полукругом.
Оратор сделал вид, что не слышал этой фразы.
– Мы сейчас победили власть, она пошла на уступки. Теперь под контролем общественности мы будем работать…
– Кто это мы? На чьих спинах работать? – послышалось сразу два голоса.
Оратор смутился, потерял нить мысли, но сейчас же оправился.
Рабочие, стоявшие в синих фартуках, с чёрными от работы руками, перестав слушать, приподнимались на цыпочки и искали, кто это сказал.
– Нам нужно проявить гражданскую выдержку и терпение! – продолжал оратор, повышая голос и стараясь этим привлечь к себе внимание.
– Вам хорошо терпеть, когда вы на машинах раскатываете…
– И чем они больше терпят, тем им больше в карман попадает. – опять раздались голоса.
Стоявшие рядом с оратором депутаты пожимали плечами.
Угрюмо-молчаливое и враждебное настроение рабочих начало сменяться весёлым. Они не столько слушали оратора, сколько весело переговаривались.
Оратор, заметив это невнимание, повысил голос:
– Эти реплики не по адресу. Мы приехали к вам узнать нарушителей ваших интересов. Народные представители не могут знать сами всего, что творится в стране, и вы должны поставить нас в известность о вашем положении. Мы приехали с тем, чтобы узнать от вас… правду.
В цех неожиданно вошёл пристав в белых перчатках и с шашкой на боку и озадаченно остановился в стороне при виде членов Думы.
– Опоздал… наскочила коса на камень, – послышались иронические голоса.
Пристав стоял, по-военному вытянувшись. Рабочие, разглядывавшие пристава, снова повернулись к оратору, продолжавшему речь.
– Вам есть кому заявить о своих требованиях – вашим представителям, членам Думы, и вы, не оставляя работы, можете получить удовлетворение.
– Чего там заявлять, и так известно, – заговорили сразу несколько голосов.
– Говорите кто-нибудь один, а то ничего не слышно.
– Терехов, иди, выходи. – требовали рабочие и стали подталкивать товарища.
Терехов, пожилой человек с жёсткими волосами и небритым седым подбородком, нехотя вышел, как-то замялся, но сейчас же решительно взглянул на ожидавших его выступления членов Думы.
– Наше заявление простое: машина без угля не работает, а рабочий без хлеба. Купчишки на мясо накинули? – Он быстро взял подмышку картуз и загнул один палец. – На яйца накинули? – Он загнул другой палец. – И на хлеб насущный накинули…
– Загинай сразу все пальцы, не ошибёшься, – сказал кто-то сзади.
Пристав высматривал в толпе кричавших.
– …А заработки наши всё те же, какие были.
– Так что у вас только экономические требования? – спросил член Думы в золотых очках.
– А как же, мы другого не касаемся, – отозвался один голос.
– А как же насчёт восьмичасового и всеобщего?..
Но сейчас же его перебили сконфуженные голоса стоявших ближе к членам Думы:
– Будет нахальничать-то! Люди об деле приехали говорить, нечего зря глотку драть.
– Ему одно дают, а он уже за другое хватается.
И все взглядывали на членов Думы, как бы извиняясь за людей, не понимающих хорошего обращения.
Пристав при первых же раздавшихся голосах торопливо вынул записную книжку. Но член Думы в золотых очках, повернувшись к нему и поморщившись, сказал:
– Не можете ли вы оставить нас? Члены Думы достаточно авторитетные лица, чтобы говорить с рабочими без надзирателей.
По рядам рабочих пробежали улыбки. Глаза всех устремились на пристава.
– Здорово отбрил. – послышался негромкий голос.
Пристав возмущённо отошёл в сторону и боком, недоброжелательно поглядывал на членов Думы.
– Товарищи! – продолжал член Думы в золотых очках. – Ваши экономические требования справедливы. Что же касается политических, о которых заявляли лишь отдельные голоса, то они для вас сейчас… непрактичны. Нажать на правительство и заставить его удовлетворить ваши экономические требования мы можем и добьёмся этого, а если начинать с политических, значит, идти на верный провал и экономических требований.
– Ладно, хоть бы что-нибудь-то…
– За большим погонишься, и малое потеряешь, – послышались дружные голоса.
– А как же с резолюцией?.. На похлёбку вас поймали?.. – крикнул голос сзади.
– Да ну, резолюция… куда высовываешься…
– У него жены, детей нету, отчего ему и за резолюцию глотки не драть. А вот как дома пять ртов сидят, не захочешь и резолюции, – заговорили несколько голосов.
– Чего там! Не сули журавля в небе, а дай синицу в руке.
Член Думы взмахнул шляпой, как бы прося внимания, и сказал:
– Но напрасно вы, товарищи, думаете, что мы откажемся от наших политических требований. Мы только сейчас, в трудный для власти и родины момент, не хотим поднимать смуты, чтобы не дать врагу козыря в руки, но чем дольше мы терпим сейчас, тем категоричнее мы поступим и посчитаемся с властью, когда кончится война и мы разобьём врага.
Гостей провожали всей толпой до машины и вслед долго махали шапками.
И действительно, на следующий день была получена прибавка. Только Терехов и ещё человек пять, высовывавшихся наперёд, оказались арестованы и куда-то увезены.
– Это вот чёрт-то с ясными пуговицами стоял тут, – говорили, – это его рук дело…
– Терехова жалко, а этих так и надо, задаются уж очень, – говорили некоторые рабочие.
Наступил решительный день 27 сентября, день выборов в военно-промышленный комитет.
Меньшевики заметили, что на собрание прошёл один из членов Петербургского комитета большевиков, но решили пропустить его.
Когда же стали голосовать, то большевистская резолюция (за отказ от участия в комитете) получила большинство голосов.
Но Гвоздев выступил с разоблачением, в котором заявил, что выборы эти нельзя признать действительными, так как под видом рабочих в голосовании принимали участие лица, ничего общего с рабочими не имеющие и проникшие на завод нелегальным путём.
21 ноября было опубликовано извещение о вторичных выборах, назначаемых на 22 ноября. Это было сделано для того, чтобы большевики не успели сорганизоваться в один день. Кроме того, к этому времени из большевистских выборщиков было арестовано 5 человек.
Но 22-го выборы провести не удалось за недостатком свободных зал. Их назначили на 29 ноября.
Перед открытием на собрание приехал председатель военно-промышленного комитета Гучков. Его круглое лицо в очках и короткая квадратная борода были знакомы по портретам.
Гучков вышел на возвышение президиума, не спеша разделся и, как человек, привыкший вести собрания, спокойно стоял, разговаривая с подошедшим к нему человеком в пиджаке и косоворотке.
– Кто это? – спрашивали некоторые в рядах друг друга.
– Да Гвоздев же!
Гучков, переговорив с Гвоздевым, подошёл к столу и позвонил.
Собрание началось.
Но в это время на левой стороне рядов встали несколько человек и потребовали слова для внеочередного заявления.
Гучков, держа звонок в руке, смотрел сонно на них, ничего не отвечая.
– До тех пор, пока нам не дадут слова, мы открыть собрания не дадим! – крикнул один из них.
На левой стороне застучали ногами и стульями.
– Вот эта сторона, – сказал Гучков, указав на спокойно сидевшую правую сторону, – показывает, как надо вести себя на заседании.
Потом, сев, скучливым голосом предоставил требуемое слово.
Все, повернув головы, слушали, как представитель большевиков, перегнув бумажку на пальце, читал декларацию, в которой вторичное собрание выборщиков считалось фальсифицированием мнения петербургского пролетариата, заявлялось о резком осуждении мировой войны и о невозможности для пролетариата входить в те организации, которые ставят своей целью спасение страны на костях рабочих и крестьян.
Гучков всё с тем же скучливым видом, точно он уже наперёд знал всё, что эти люди имеют заявить, смотрел на читавшего, повёртывая рукой с обручальным кольцом крышечку от чернильницы, а иногда обращался к Гвоздеву.
– «С кучкой самозванцев, сторговавшихся с буржуазией, мы поведём упорную борьбу!» – выкрикнул читавший последнюю фразу, обращая свой голос к сидевшим за столом Гвоздеву и Гучкову, которые в это время о чём-то говорили.
Они подняли головы только тогда, когда почти половина собравшихся, двигая стульями, направлялась к выходу.
Гучков всё с тем же безразличным видом смотрел вслед уходившим. В зале стоял шум, пронзительно свистели, кричали.
Взявший слово Гвоздев сказал, что все силы сейчас должны быть направлены на борьбу с германцами и царизмом, но что социальная революция в настоящее время не на очереди. Пока что власть должна из рук правительства перейти в руки буржуазии…
Слева послышался иронический смех, другой голос так же иронически сказал:
– Браво!
– Мы накануне буржуазной революции, – продолжал Гвоздев, опираясь на стол ладонями вывернутых рук, – и должны отнестись к ней сознательно.
После нескольких речей, часто сопровождавшихся восклицаниями или смехом с мест, был поставлен вопрос: избирать или не избирать представителей в военно-промышленные комитеты.
Сидевшие в рядах подняли руки. Счётчики с двух сторон пошли считать. Потом подошли к столу президиума.
– За избрание девяносто пять человек при восьми воздержавшихся, – объявил Гвоздев, встав за столом.
Участие рабочих в военно-промышленных комитетах было решено.
Перед рождеством Алексей Степанович был выпущен. Его продержали главным образом за оскорбление лица, арестовавшего его, но политических улик против него не было никаких. Поэтому Маша, не боясь провала своего кружка, носила ему передачу и под конец ходила к нему в тюрьму на свидания.
И то обстоятельство, что ей приходилось заботиться об этом человеке, победило в ней необъяснимое отталкивание, какое у неё было вначале по отношению к Алексею Степановичу. Оно сменилось чувством дружеской и материнской заботы. Прежде она не могла сказать с ним ни одного слова, в котором выражалась бы какая-то интимность. Тут же она поневоле, чтобы не вызвать подозрений у администрации, говорила те слова, какие должна говорить любящая женщина.
– Я живу только ожиданием той минуты, когда я опять буду с тобой, – сказал ей один раз Алексей Степанович.
И Маша не знала, говорит ли он это для вида, или у него уже проявилась смелость говорить ей то, что он чувствует.
И вот, когда теперь Алексея Степановича выпустили, Маша вместе с радостью за него почувствовала испуг при мысли о том, как она встретится с ним наедине?
Она терялась и не знала, что делать; нервы были напряжены до крайности.
Алексей Степанович должен был придти к ней на другой день по выходе из тюрьмы. И Маша, боявшаяся, что эта встреча может выйти для обоих тяжёлой, в то же время не могла удержать в себе желания женщины сделать всё красивее для этой встречи. Она даже вымыла голову, чтобы волосы были мягкие и пушистые. Она часто замечала, что Алексей Степанович украдкой смотрел на её волосы. Надела то платье, какое он особенно любил, – юбку с чёрным сарафаном и бретельками на плечах белой блузки.
Он обещал придти ровно в восемь. Она знала его точность и со страхом смотрела, как стрелка подходит к восьми. Сейчас должен был раздаться звонок. А она всё ещё не могла представить, как произойдёт эта встреча. У неё уже не было ничего, кроме боязни позорной неловкости. Чтобы разрядить чувство ожидания, она занялась уборкой, поставила чайник. Вдруг она с испугом посмотрела на часы. Стрелка перешла уже за девять… Вот уже четверть, наконец половина десятого, а его нет. В эту минуту у неё прошла уже боязнь неловкости, вместо неё был один только страх при мысли, что случилось что-то. Она уже не могла усидеть спокойно на месте, вставала, ходила по комнате, подходила к передней, напряжённо прислушивалась, не раздадутся ли по лестнице шаги.
Ничего не было слышно.
Потом подходила к окну и, отодвинув штору, старалась заглянуть на улицу к подъезду.
При этом сама слышала, как бьётся её сердце и стучит в висках.
Вдруг в передней задребезжал звонок. Маша остановилась, чтобы удержать сердцебиение, потом бросилась в переднюю, чтобы обхватить руками шею человека, который со всей очевидностью стал дорог ей, и вдруг с ужасом отшатнулась…
На пороге перед ней стоял неизвестный в серой шинели, бледный, с ввалившимися щеками и давно не бритый.
Это был её муж Дмитрий Черняк.
Отшатнувшись, Маша как бы сама испугалась своего движения и, вскрикнув: «Милый! Жив?» – бросилась к нему на шею.
Черняк, странный, изменившийся, держал её в своих руках и, как бы не веря себе, спрашивал:
– Неужели рада? Неужели ещё любишь меня?
И Маша в порыве чувства к близкому человеку, мнимую гибель которого она неожиданно для себя так глубоко переживала, хотела со всей силой нахлынувшего чувства крикнуть, что она любит его, что она никогда не может забыть его, своего р о д н о г о.
Но в этот момент за его спиной она увидела входившего в раскрытую дверь Алексея Степановича.
И вместо горячего, самозабвенного восклицания она только сказала:
– Какое счастье, какая неожиданность…
И сняла руки с плеч, не успев обнять мужа.
– А вот и другой спасённый!.. Это наш товарищ по партии, только что выпущенный из тюрьмы, а это… мой муж. Познакомьтесь. Да что же ты не раздеваешься? Раздевайся скорее!
Черняк закусил губы, но потом с неловкой улыбкой шутливо сказал:
– Мы с вами оба оказались в роли юбиляров?
Маша бросила благодарный взгляд на мужа и открыто ласковый на Алексея Степановича.
Она заметила, как у Алексея Степановича сверкнула искра в глазах, когда он увидел, что Маша обнимает какого-то мужчину.
Он с чувством, встряхнув, крепко пожал бледную, исхудавшую руку Черняка.
– Ну, проходите, проходите, – говорила Маша в каком-то приподнятом тоне. У неё было напряжённое, раздвоенное состояние.
Она говорила торопливо, нервно, делая много лишних и суетливых движений.
– Я только совсем грязный с дороги, – сказал Черняк.
– Хочешь взять ванну? Я сейчас сделаю. Да? – спрашивала Маша.
– Нет, ванну не стоит. Это потом. Просто умыться, – сказал Черняк, входя в комнату и оглядываясь в ней.
– Тогда идём сюда.
Маша взяла за руку мужа и с пылавшими щеками повела его в дальний конец маленького коридора.
Она сама не знала, отчего у неё горели щёки, и ей было неприятно и стыдно, что Алексей Степанович видит её раскрасневшейся.
Введя мужа в ванную и закрыв дверь, Маша бросилась ему на шею и начала торопливо целовать в глаза и щёки, точно этой торопливостью и лихорадочностью старалась вознаградить его и в то же время бессознательно старалась предупредить желание Черняка поцеловать её в губы.
– Какое счастье! – говорила Маша, и при мысли о прежнем их счастье и о том, с каким нетерпением он должен был ехать к ней, у неё выступили на глазах слёзы.
– Неужели всё по-прежнему? – сказал Черняк, и он поцеловал её, прижав к себе своими слабыми руками. Потом посмотрел на её платье и на волосы. – И платье моё любимое надела, будто ждала меня, и волосы такие же пушистые…
Он хотел погладить их рукой, но Маша сказала поспешно:
– Да, полотенца не дала! – и, отстранившись, торопливо пошла в комнату.
Алексей Степанович стоял спиной к ней и смотрел на фотографическую группу в чёрной рамке.
– Это ужас, что человек пережил, – сказала Маша, как бы упоминанием о страданиях показывая, что в ванной комнате ничего не было, кроме рассказа о пережитом.
Она доставала полотенце из комода и всё говорила, чтобы не было ни одной минуты молчания, как будто эти слова служили для неё какой-то зашитой. Торопливо захватив полотенце, она побежала в ванную.
– Ну, вам сейчас не до гостей, – сказал Алексей Степанович, когда они вернулись. – После как-нибудь зайду.
– До свидания, дорогой товарищ, – сказал Черняк ласково, пожимая уходившему руку.
Маша, точно заглаживая свою вину, вышла в переднюю, и когда она подала Алексею Степановичу руку для прощанья, то взглянула на него тем взглядом, какого (она знала, этого) он ждал от неё. Но тот или не заметил этого взгляда, или не понял его. Он как-то скомканно попрощался, натянул фуражку на голову и, ссутулившись, скрылся за дверью.
Как только дверь закрылась за ним, Черняк протянул руки Маше. Но она, точно не заметив этого, оживлённо сказала:
– Ну, милый, расскажи же, как всё было?
– Ох, не хочется всё это вспоминать… Кто этот товарищ?
– Это один рабочий из нашего кружка, его только вчера выпустили из тюрьмы, – сказала Маша. Она хотела было рассказать, как она навещала его, для чего пришлось назваться его невестой, но что-то удержало её от этого.
– Он очень чуткий и тактичный, сразу почувствовал, что он лишний, и ушёл.
– Да, очень чуткий, совсем не похож на обыкновенного рядового рабочего. Он много читает, постоянно учится. Если бы ты знал, как он слушает, когда я играю.
– Нет, ты расскажи о себе, – сказала, вдруг густо покраснев, Маша. – Ты был ранен? Почему от тебя не было никаких известий?
Она говорила это, а сама думала, что она слишком много рассказывает об Алексее Степановиче, а по отношению к нему, к своему нашедшемуся мужу, выказывает недостаточно радости и любви. Ей казалось, что Черняк заметит это.
Но тот, по-видимому, ничего не заметил. Он отклонился на спинку старенького дивана с гнутым деревянным ободком на спине и, по своей привычке устремив взгляд перед собой, начал рассказывать о своей жизни на фронте, о последнем сражении и о том, как он боролся со смертью.
– Своей жизнью, между прочим, я обязан одной сестре, Ирине. Она оставила мне свой адрес, я писал ей, но, очевидно, она погибла, так как ответа я не получил. А как ты моё письмо получила? – спросил он, гладя руку жены.
– О, это ужасно! Его привёз молоденький прапорщик Савушка. Я стала читать, сначала страшно обрадовалась, – прибавила торопливо Маша, – и вдруг в конце внизу: «Если ты получишь это письмо, это значит, что меня уже нет в живых, иначе я не послал бы такого письма». Но почему же ты не известил меня, если остался жив?
– Я думал, что при тех отношениях, какие у нас были в последнее время, это радости тебе не доставит.
– Как ты мог?! – вскрикнула Маша, как будто не замечая взгляда мужа.
– Тем радостнее мне теперь, – сказал Черняк с грустной улыбкой и тихой нежностью. – Я безмерно счастлив от того, что могу пожить около тебя, пока меня не отправят опять т у д а и пока тебе не надоест возиться со мной.
– Расскажи же, как это было.
– Я ничего не помню, у меня остались в памяти только две картины, которые долго мучили меня, как кошмар.
Он вздрогнул, точно от пробежавшего холода, и некоторое время молчал.
– Одна (я хорошо сознаю, что видел это в действительности): когда я очнулся на поле сражения от холода, я увидел кругом себя снежное поле и торчащую из снега мёртвую руку с шапочкой нетающего снега на ней… А второе, вероятно, был сон. Мне снилось, что я лежу раненый на какой-то телеге в лесу. Я исхожу кровью и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой и вдруг вижу устремлённый на меня круглый глаз вороны, которая сидит низко надо мной на сосновой ветке и пристально смотрит на меня. Нет, не хочу, не надо об этом. – Потом, повернув голову к Маше, он грустно смотрел на неё несколько времени и закрыл рукой глаза.
– Что ты? Что с тобой? – тревожно спрашивала Маша, стараясь отнять его руку от глаз.
– Ничего, кроме того, что должно быть, когда человек едва ускользнул от смерти, а ему при свидании с женой хотелось бы не быть полутрупом, который едва может передвигаться и, вероятно, ничего, кроме этого…
Машу вдруг каким-то толчком бросило к мужу. Она обхватила обеими руками его шею, прижала к себе и с исступленной любовью и искренностью начала ему говорить, что ей н и ч е г о н е н у ж н о, что для неё великое счастье уже в том, что она видит его около себя, что он скоро поправится.
– Я т а к ещё больше тебя люблю!
Она говорила это и сама чувствовала, что в её искренности была самая большая неискренность.
– Тебе нужно скорее лечь, отдохнуть.
Она торопливо открыла постель, перебила на руках подушку, вмяла кулаками внутрь углы и хлопнула по ней ладонью.
Ложась, Черняк сказал:
– Всё, с чем мы боролись раньше, это были пустяки в сравнении с тем, что я видел. И если ко мне вернутся силы, я все их положу, чтобы сокрушить, стереть с лица земли эту свол…
Он остановился, сжав губы.
Когда он вытянулся на постели, Маша положила ему руку на голову и, сидя около него, тихо рассказывала о себе. Потом, осторожно высвободив от него свою руку, погасила лампу и отошла к окну.
– Вот и хорошо… всё разъяснилось само собой, – сказала она. – Теперь всё будет спокойно и просто.
Но она не легла спать, а просидела всю ночь у окна, когда уже сквозь снежные деревья зарозовела морозная заря. Перед её глазами стояла сгорбившаяся фигура Алексея Степановича, когда он уходил.
«Если бы только он знал действительное положение дела…» – подумала Маша.
К началу 1916 года русские войска всё ещё не могли оправиться от летнего разгрома.
Был февраль 1916 года. Снег валил сырыми хлопьями, как бывает всегда в этот месяц, как бы в предчувствии весны. Савушка, не подозревавший, что его друг Черняк жив, стоял со своим полком южнее Барановичей. Пустое белое поле с едва видной линией окопов и проволочных заграждений было скучно и безнадёжно. Впереди виднелись, точно в тумане, сквозь идущий снег, черневшая вдали деревня, около неё сгоревшая ветряная мельница и на межах полоски чернобыльника, глубоко занесённого снегом.
То настроение, которое было у Савушки во время летнего отступления, когда он с озлоблением смотрел вокруг себя, не видя никакого просвета, теперь начало изменяться. Он замечал, как всё больше и больше растёт и прорывается недовольство и солдаты из послушной, до отвращения безропотной скотины начинают превращаться в людей мыслящих и чувствующих.
Они тщательно скрывали от офицеров эти мысли, но всё чаще и чаще можно было заметить, как они прекращают разговоры при приближении начальства и сейчас же замыкаются в молчании.
И если Савушка летом в отчаянии спрашивал себя, где же та сила, где те люди, которые могли бы соединиться и прекратить эту вакханалию крови, то теперь он чувствовал, как эта сила начинает накапливаться и собираться.
Ему было стыдно, что солдаты при его приближении часто что-то прячут, и самое большее, что он мог, как офицер, сделать, – это притвориться, что не видит. Ему было стыдно, что солдаты смотрят на него так же, как они смотрели на большинство офицеров, как на людей, которые призваны выслеживать все незаконные поступки солдат и доносить на них.
В восемь часов утра он пошёл на занятия с ротой запасного батальона. Батальон стоял в десяти верстах от позиций в пустой деревне.
Солдаты выстроились посредине деревенской улицы, на дороге, рыхлой и пожелтевшей от навоза. Около ближнего дома двое солдат в одних гимнастёрках мыли котёл походной кухни, отряхивая мокрые руки, бегали по свежевыпавшему за ночь мягкому снегу, чтобы согреться.
На гороже моталось развешенное рваное солдатское бельё. Рота состояла из людей, одетых в самые разнообразные костюмы. Кто был в деревенском зипуне и в лаптях, кто в летнем пальтишке и фуражке. Маленький солдатик, стоявший последним на левом фланге, боязливо оглядываясь на командира, то и дело поджимал ногу или начинал усиленно топтаться на одном месте.
Савушка, не давая солдату заметить, что он интересуется им, подошёл и увидел причину неспокойного поведения левофлангового: у него подмётка правого сапога отвалилась, и голые пальцы высовывались наружу.
В руках у всех были выдернутые из горожи палки.
В одном месте послышался заглушённый смех. Савушка взглянул в ту сторону и увидел, что здоровенный рыжий солдат стоит с колом в оглоблю толщиной. Оказалось, что он не успел достать себе подходящей палки и ему подсунули этот кол.
Тяжелее всего было то, что Савушка чувствовал, – очевидно, как и солдаты, – бессмыслицу такого обучения, но высказать своего мнения не мог.
После ученья, зайдя в одну из халуп погреться, он вдруг наткнулся на кучку солдат, которые что-то читали. При виде его державший в руках грязный почтовый листок бумаги солдат в бараньей мужицкой шапке испуганно сунул листок в карман.
Савушка несколько времени смотрел на сидевших. У них были напряжённые, испуганные лица.
– Ну-ка, дай, что ты читал, – сказал он.
Солдат в шапке, побледнев, не шевелился и то взглядывал на Савушку, то отводил глаза в сторону.
– Да что вы, черти, не верите мне, что ли! – сказал вдруг Савушка, совершенно безотчётно обращаясь к солдатам совсем не так, как должен обращаться офицер.
Солдат в шапке полез в карман, а остальные с неуверенными, виноватыми улыбками смотрели, как Савушка брал из рук солдата затрёпанный и протёршийся на сгибах рукописный листок.
Очевидно, этот листок уже давно ходил по рукам.
Савушка стал читать:
«Прочитай своим солдатам, передай дальше по ротам», – значилось в листке, и дальше:
«Я, крестьянин, обращаюсь к вам, братья. Докуда будем губить себя, то есть крестьянина? Настанет время, надо губить тех зверей, которые губят миллионы людей. За какие-то интересы чужие кладём свои головы».
Савушка мельком взглянул на солдат (их было трое). Они продолжали сидеть на деревянном обрубке, валявшемся на полу избы. Один смотрел перед собой в земляной пол избы, другой разминал на колене какой-то ремешок, а третий, добродушный солдатик с неуверенной, виноватой улыбкой, ждал, когда Савушка прочтёт листок.
«…Помните, братцы, чтобы убить зверя, который миллионы губит людей за свой интерес, надо действовать, пока оружие в руках. Первое: долой царя, убить его, поубивать пузанов, которые сидят в тылу да в тепле, гребут деньги лопатой и губят нас, крестьянина… Долой царя, долой правительство!»
Савушка медленно складывал листок. Потом взглянул на ждавших его суда над ними солдат.
– Знаете, что за это бывает? – сказал он.
Солдат, у которого он взял листок, поднял на него снизу глаза и неловко проглотил слюну.
– А офицеру, который нашёл такую штучку и не донёс о ней, тоже знаете что будет?
– Знаем, – сказал потупившись и каким-то сиплым голосом солдат в лохматой шапке.
– Так вот, ребята, держись осторожнее и помните, что от меня можете ничего не скрывать как от самих себя, – сказал Савушка, почувствовав вдруг, как какой-то ком подкатывается ему под горло.
Солдаты робко и неуверенно улыбнулись, как будто боялись поверить тому, что услышали от Савушки.
– Одно слово, спасибо вам за такие слова, – благодарно сказал солдат, пряча в голенище бумажку.
Савушка вышел поскорее из избы, потому что у него позорно зачесались глаза.
В тылу не терпели таких лишений, как на фронте. Установившееся затишье позволило даже совсем забыть о войне и по-старинному встретить и проводить широкую масленицу.
В этом году всю масленую неделю продержалась настоящая зима. В Москве по утрам, когда над бульварами занималась заря и открывались первые булочные, на улицах лежал свежий, выпавший за ночь снежок, схваченный лёгким морозцем.
Днём всю неделю пахло блинным чадом. Народ кишел в Охотном ряду перед магазинами и лавками, на открытых дверях которых висела мороженая рыба и – головой вниз – чёрные, краснобровые глухари. А продавцы с лотками занимали весь тротуар от Тверской до трактира Егорова.
И весь Охотный, с растолчённым снегом, занавоженными извозчиками дворами, вероятно оставался таким, каким был он сто лет назад, с низенькими домами и магазинами, и только в конце его, на углу Большой Дмитровки, возвышалось огромное здание Российского благородного собрания.
Купцы, обыкновенно пившие за конторкой чай, и шустрые приказчики теперь сбивались с ног, бросаясь от одного покупателя к другому, и, стараясь угодить, сами выносили плетёные корзины с навагой, икрой и осетриной в дожидающиеся у магазина сани.
На Страстной площади перед монастырем по вечерам длинной вереницей стояли лихачи. Кучера в синих до земли кафтанах, с рядом серебряных пуговиц на толстом подкладном заду обходили своих рысаков, поправляя им чёлки и смахивая веничком из конского волоса напорошившийся на сиденье и полость мелкий снег.
То и дело подходил какой-нибудь загулявший купец или приехавший с фронта военный и нанимал лихача. Высокие санки с узким задком из плетеной, залакированной соломки неслись вдоль Тверской. Рысак в попоне или голубой сетке, раздувая ноздри и пыхая паром на шибкой, размашистой рыси, бросал комки снега, стучавшие в передок. А седоки, спрятав лица в мех воротников, отдавались быстрому бегу саней между двумя рядами освещённых магазинов, сверкавших морозными узорами окон.
На Девичьем Поле толпился простой народ, для которого тут были устроены развлечения – карусели, расшитые и разукрашенные позументами. Мальчишки с красными от мороза щеками, мелькая в сливающемся круге, лихо неслись на диковинных драконах и конях.
Но на первой неделе поста с самого понедельника распустило. С крыш полились дождём капели. Рыхлый снег посерел и замесился под ногами.
Унылый великопостный звон нёсся над старой Москвой. Старушки с исплаканными лицами, покрытые чёрненькими платочками, с костылями в руках уже плелись в церковь к службе. Иногда к церковной паперти подходил толстый купец с запухшими глазами и с покаянным вздохом молитвенно поднимал сложенные в щепоть жирные пальцы.
А торговцы в Охотном ряду на соблазн говельщикам уже выставили новые, великопостные приманки – всякие грибы и соленья в кадках, острые маринады из вишен и слив. В промасленной бумаге лежали большие брусья желтоватой ореховой халвы или белой кавказской, что откалывается, как мрамор, и пристаёт к зубам.
Какой-нибудь мастеровой в прожжённой шапке, проходя мимо, говорил:
– Господам и купцам круглый год масленица: одна кончилась, они другую начинают.
– Они и из войны себе масленицу сделали.
А в родительскую субботу старушки с узелочками потянулись на кладбище – поминать родителей.
В Вербное воскресенье на Красной площади вдоль всей Кремлевской стены ставились палатки, около которых толклись толпы народа. Над головами, колеблемые ветром, качались на нитках связки красных воздушных шаров, на которые разбегались глаза у ребятишек.
В воздухе стоял надрывный писк всяких свистулек и резиновых надувных чертей. Разносчики с ящиками на ремнях толклись в толпе и продавали всякие великопостные чудеса.
А по чистому пространству площади, мимо памятника Минину и Пожарскому, двигались непрерывной вереницей собственные экипажи: выезжали на гулянье и на всенародный смотр богатые московские невесты.
Но в этом году заметно меньше было их: большинство ушло в сёстры милосердия, а потом и выезды эти стали уже выходить из моды.
Проводив Вербное воскресенье, Москва начинала ждать Пасху.
1 апреля в царской ставке, помещавшейся в доме могилёвского губернатора, был созван военный совет, на котором присутствовали сам царь, генералы Алексеев, Эверт, Куропаткин и вновь назначенный вместо Иванова главнокомандующий Юго-Западным фронтом Брусилов.
Члены совета собрались в гостиной губернаторского дома и тихо переговаривались, поглядывая на золоченые фигурные ручки высоких дверей царского кабинета.
Отяжелевший Куропаткин, злосчастный герой японской войны, стоял у окна и, заложив большой палец за ремень на толстом животе, тихо разговаривал с новым главнокомандующим Юго-Западного фронта Брусиловым.
Брусилов, со своим узким, точно сдавленным, тонким лицом и узким высоким лбом, вежливо, но нехотя отвечал на вопросы старого генерала. Он, видимо, имел, что сказать в совете, и не хотел высказываться раньше времени в частной беседе.
Командующий Западным фронтом генерал Эверт угрюмо стоял в стороне и, беспокойно играя за спиной пальцами, смотрел в окно.
Вдруг ручка у двери повернулась. Куропаткин, с таким вниманием выспрашивавший Брусилова, сейчас же повернулся от него в сторону двери, недослушав и потеряв всякое внимание к собеседнику.
Генералов пригласили в кабинет.
Там было три человека: Николай II, Алексеев и великий князь Сергей Михайлович, занимавший должность инспектора артиллерии.
Николай в простой гимнастёрке с Георгием, с несколько помятым от сна лицом, стоял у письменного стола и, наклонив немного набок голову, вяло и недовольно слушал, что говорил ему его начальник штаба.
Сергей Михайлович, имевший родственное сходство с царём, как свой человек, стоял у окна и смотрел в чёрный безлистый сад.
Император поздоровался с пришедшими, и все, подойдя к другому, большому столу, на котором была разложена карта, стали рассаживаться, осторожно передвигая стулья.
Алексеев, со своим солдатским лицом и прямыми усами, как хороший слуга, заботливо подвинул по сукну стола колокольчик ближе к царю.
Но Николай, подвинув колокольчик обратно, сказал:
– Ведите заседание вы.
Ничто так его не утомляло, как председательствование в заседаниях, где требовалось длительное напряжённое внимание, тем более сейчас, когда у него было ещё не разошедшееся дурное, после сна, настроение и он украдкой часто зевал, не разжимая челюстей, отчего на глазах выступали слёзы.
Алексеев поклонился и начал докладывать о том, что во исполнение обязательств, принятых в Шантильи, русские войска должны перейти в общее наступление в помощь союзникам.
Николай сидел, сложив руки и остановив заспанный неподвижный взгляд на чернильнице.
– Отеческому сердцу вашего величества придётся ещё раз испытать великую скорбь, – говорил Алексеев, – так как новые сотни тысяч лучших сынов родины должны будут сложить головы в этом гигантском наступлении.
Николай, не отрывая глаз от чернильницы, покивал головой.
– Я позволил бы себе предложить начать наступление на всех фронтах одновременно, – продолжал Алексеев, – причём главным центром наступления должен быть Западный фронт генерала Эверта, с поддержкой генералом Куропаткиным на Северном.
Угрюмый Эверт, сидевший совершенно прямо, не изменил выражения лица и не взглянул на докладчика.
Куропаткин, сложив пухлые руки с обручальным кольцом на столе, смотрел на Алексеева и слегка поклонился, когда тот упомянул о нём.
Брусилов сидел, опустив глаза, как сидит ученик, когда учитель называет имена успевающих, а его обходит молчанием.
Алексеев продолжал:
– Фронт генерала Брусилова имеет второстепенное значение и предназначается вначале для оборонительных действий.
Брусилов быстро поднял голову.
– Для оборонительных? – спросил Николай и, подумав, кивнул головой. – Хорошо.
Когда Алексеев кончил говорить, слово взял Брусилов. Он тоже упомянул о громадных жертвах и скорби отеческого сердца царя, но позволил себе заметить, что его Юго-Западный фронт как раз обладает сейчас достаточной боеспособностью и годен для наступательных, а не для оборонительных только целей.
– Для наступательных? – спросил Николай и, с минуту подумав, кивнул головой. – Хорошо.
– В особенности, ваше величество, теперь, когда, в большом количестве стали подвозить снаряды. – И он сделал лёгкий поклон в сторону Сергея Михайловича, который, занявшись своими ногтями, сидел, опустив голову. Тот поднял глаза, но сейчас же отвёл их в сторону.
– Я осмелился бы предложить начать наступление именно Юго-Западным фронтом, – сказал Брусилов, – и определить днём наступления первое мая.
– Чем скорее, тем лучше. Запишите, что первого мая, – обратившись к Алексееву, проговорил Николай.
– Я, к сожалению, не могу приготовить свой фронт к этому сроку, – сказал Эверт угрюмо, – я прошу отсрочки до двадцатого мая.
Алексеев озадаченно посмотрел на царя.
Тот хотел в это время зевнуть, но, под взглядом своего начальника штаба, удержался и крепко сомкнул челюсти.
Он только молча кивнул головой, выражая этим своё полное согласие на отсрочку до двадцатого мая.
Судьба многих сотен тысяч жизней была решена. И грандиозное наступление русских войск от Карпат до Рижского залива было назначено на двадцатое мая.
Вдруг император досадливо поморщился. Алексеев с тревогой посмотрел на него. Николай вспомнил, что он опять не отправил императрице фотографических карточек своей работы и что нужно сегодня же отослать с курьером, так как императрица второй раз напоминала. Он просто не понимал, как он мог второй раз забыть об этом.
Император, как бы боясь, чтобы его не задержали каким-нибудь вопросом, встал и молчаливым кивком головы отпустил генералов.
Черняк несколько раз писал Ирине по адресу её сестры, но ответа не получал.
Потом Анна получила от Глеба телеграмму о гибели Ирины и, после бесплодных поисков, примирилась с её смертью и только просила Глеба приехать, бросив службу, так как она не могла больше переносить гнетущего одиночества.
Глеб приехал и выложил всё Анне о своих отношениях с покойной Ириной, тем более что теперь всё равно спрашивать не с кого было.
Он сказал, что эта преступная с точки зрения обывательской морали связь была в н у т р е н н е для него необходима и знаменует собой некоторый этап в его жизни.
Анна, уже привыкшая к этим сюрпризам, несколько минут посидела в состоянии столбняка, и дело кончилось тем, что ей пришлось утешать Глеба, на которого тоже напал столбняк. Он никогда не мог видеть угнетённого состояния жены и вместо того, чтобы успокаивать её, сам впадал точно в такое же состояние.
Однажды вечером, когда Глеб ушёл по делу, послышался звонок, который странной тревогой отозвался в сердце Анны.
Она слышала, как прислуга, старая Даша, жившая много лет у них, прошла через столовую в переднюю открывать дверь. Потом на момент была тишина, и в следующий момент послышался крик Даши.
Анна бросилась в переднюю.
Там стояла сестра милосердия в чёрной косынке, с худым, бледным и заострившимся, как после тяжёлой болезни, лицом.
Это была Ирина.
Анна не знала, что говорить. Она бросилась к сестре и только молча осыпала поцелуями её щёки, глаза, руки.
– Жива!.. жива, здесь, со мной!.. – только твердила она между поцелуями. А в стороне стояла Даша, утиравшая фартуком слёзы.
Когда обе несколько успокоились, Ирина стала рассказывать о себе.
– Я была тяжело больна, лежала в Киеве… полгода уже, как выздоровела, но я не хотела… не могла показаться в тех местах, где есть люди, знающие меня. Потом я решила, что с тем предательством, какое у меня на совести, оставаться не могу…
Анна схватила Ирину и прижала к своей груди руками, как бы желая не дать ей говорить, и сказала:
– Я уже знаю об этом предательстве. Всё это вздор. Сейчас главное то, что ты жива.
В простом сердце Анны в самом деле не было места ни гневу, ни ревности. Она уже привыкла к изменам Глеба. Она всё верила в ценность мятущейся души мужа и любила его, как мать любит своего ребёнка, который доставляет ей только одно горе.
Первым движением её было утешить, успокоить Ирину, убедить её в том, что она слишком преувеличивает свою вину. Анна знала Глеба и знала, что трудно не поддаться завораживающему действию его воспаленной мысли. Анна знала и давно примирилась с тем, что он не любил её самое как женщину, и был вопрос, любил ли он хоть кого-нибудь-то в своей жизни.
Если же он, вопреки ожиданиям, действительно полюбил Ирину и если она своей богатой душой смогла дать что-то большое, то Анна могла только быть рада этому, так как Ирину она любила почти так же сильно, как Глеба.
И разве теперь, в таком катаклизме, можно всё мерить старыми понятиями? Ведь все живут не так, как хотят показать это себе и другим. Все лгут перед самими собою и перед другими. А они не будут лгать. Только и всего.
Все эти мысли в одно мгновение промелькнули в голове Анны.
И она, взяв голову Ирины своими руками и глядя ей в глаза, проговорила:
– Если бы ты сказала это мне сразу, тогда, когда я приезжала к вам на фронт, то никакого ужаса не пережила бы, потому что никакого ужаса в этом и нет…
– Как нет? – тихо спросила Ирина.
– Так. Ты любишь Глеба и меня. Я люблю Глеба и тебя. Мы все любим друг друга. А если так, значит, это естественно.
Ирина сначала смотрела на сестру молча, потом вдруг опустилась на пол у кресла, в котором сидела Анна, и стала целовать её колени и руки.
– Я решилась приехать к тебе только тогда, когда сказала самой себе, что это кончено и похоронено.
– Ничего не надо хоронить. Если что живёт, то пусть живёт, – сказала Анна и вдруг кинулась в переднюю, так как там раздался звонок. Это пришёл Глеб.
Анна бросилась к нему на шею и так туго прижала его голову к себе, что даже Глеб, не очень чуткий к переживаниям других, решил, что настроение жены имеет какую-то особенную причину.
Так обнимают пришедшего человека, когда для него есть неожиданный и радостный сюрприз.
Потом она убежала, ничего не сказав, в спальню, где сидела Ирина. Она обхватила шею Ирины руками и, повернувшись к входившему Глебу, смотрела на него.
Глеб был потрясён – и тем, что увидел Ирину живою, и тем, как Анна отнеслась к ней, когда узнала всё.
Он стал говорить, что этот день самый счастливый, самый незабвенный, так как знаменует собой совсем новый, совсем исключительный этап в его жизни, что побеждено самое тёмное в душе человека: ревность, тот предрассудок, который лишает человека возможности возвышающих переживаний и взлётов.
– Вот истинно новое завоевание! – воскликнул он. – И ты оказалась на такой высоте, – сказал он, обращаясь к жене, – на такой высоте…
Он не кончил и махнул рукой.
Анна, глядя на него с улыбкой, сказала:
– Когда вся цель в любимом человеке, тогда нет ничего легче сделать всё, чтобы он был счастлив. Поэтому здесь никакой особенной заслуги с моей стороны нет. Я одна не могла дать тебе полноты, потому что некоторые стороны твоей души не находили во мне того, что было нужно тебе. Мы вдвоём с Ириной, надеюсь, сможем дать ту полноту, какая тебе нужна.
– Слышите, вы, мещане?! – крикнул в восторге Глеб куда-то в пространство, повернувшись лицом на запад, где заходило повернувшее уже на весну солнце.
Ирина сидела, бледная, с глубоко ушедшими глазами, и молча смотрела на Глеба каким-то странным взглядом, которого он не замечал в своём подъёме.
– Я скажу откровенно. В последнее время своей близости к Ирине я чувствовал, что начинается какое-то повторение, что её и моё чувство притупляются обыденностью отношений. И вдруг новый, неожиданный взлёт. Это необычайно! Это изумительно! Ведь почему я часто её мучил, – сказал Глеб, указав на Анну и нежно привлекая её к себе, – почему я метался, уходил из дому? Потому что я никогда не мог жить в спокойных, неподвижных низинах жизни. Что сказали бы наши бабушки, тётушки и добрые соседи, если бы они увидели нас троих лет десять тому назад!
Глеб говорил это вдохновенно, ходя по комнате большими шагами, как будто он находился перед многочисленной аудиторией.
Ирина сидела молча и смотрела на него с прежним выражением.
– Да, – сказала, вдруг вспомнив, Анна, обращаясь к Ирине, – на твоё имя здесь несколько писем, они пришли уже давно.
Она принесла эти письма. Ирина, не распечатывая, положила их на диван возле себя, потом ушла в свою комнату.
Ирина после знакомства с Черняком странно воспринимала свою встречу с Глебом.
То, что прежде привлекало её в нём, – беспокойная внутренняя жизнь, вечные метания и большая эмоциональность, – теперь вдруг представилось ей совсем в другом свете.
Когда он ходил в первый вечер по комнате и говорил, ей вдруг стало неловко за него.
Так же ей было неловко при каждом повышенно-ласковом его обращении к ней в присутствии сестры. Как будто он всё хотел кому-то показать, какие у них необыкновенные отношения.
Она уже ни к одному его слову не могла отнестись с серьёзным вниманием, с каким она слушала его вначале.
Так бывает, когда мы при первом знакомстве примем человека за умного и глубокого, высказывая ему свои самые сокровенные мысли, и вдруг однажды, по какому-нибудь неуместному или слишком высокопарному слову его, увидим в нём просто недалекого человека.
Тогда начинается неприятное ощущение неловкости от того, что наш собеседник не подозревает изменившегося к нему отношения и продолжает с прежним подъёмом высказывать свои умные мысли, считая нас своим единомышленником. А мы уже с поражающей отчётливостью видим его ограниченность, отсутствие минимальной чуткости и способности оценки, кому и при каких обстоятельствах можно говорить то, что он говорит. И с чувством стыда вспоминаем о том, как наивно и с каким волнением высказывали ему свои мысли.
Когда Глеб говорил о войне, о возможной революции, она видела, что и война и революция имеют для него значение постольку, поскольку они помогут ему разрешить какие-то «проклятые» вопросы, освободиться от гнёта морали и мещанства.
При этом ей представлялся заострившийся профиль Черняка на лазаретной койке, с неподвижно устремлённым перед собой взглядом.
Для этого человека не существовало проклятых личных вопросов. Для него был один, действительно п р о к л я т ы й вопрос, который должен быть разрешён во что бы то ни стало. Это вопрос о том, как соединить людей для того, чтобы они восстали против строя, порождающего такие ужасы, как взаимное истребление людей, чтобы человечество не видело больше разбитых черепов и раздавленных колёсами пушек рук и ног.
Перед Пасхой Ирина поехала в деревню к своим старикам, чтобы в уединении осмыслить и разобраться в том, что происходило с ней.
В её переписке с Черняком напрасно было искать с обеих сторон следов какой-либо влюблённости. Знакомство это имело для неё то значение, что указывало на возможность иной, более широкой жизни, чем жизнь личная с её провалами и разочарованиями, приводящими к полной пустоте. Она почувствовала, что нельзя строить своей судьбы на вере в одного человека и на отдаче ему всех своих сил.
Она теперь ясно чувствовала, что её судьба должна быть совсем другой, чем судьба её сестёр Анны и Маруси, которые всё своё счастье полагали в любимом человеке. Они обладали, очевидно, той спасительной ограниченностью, которая делала их жизнь уютной и простой, как и жизнь её стариков, проживших всю свою жизнь в старом деревенском доме.
Ирина приехала на свою станцию ранним апрельским утром и тут впервые за два года ощутила радость от безмятежного, какого-то в е ч н о г о вида родных полей. После лазаретной крови, ран и страданий было странно-радостно увидеть те же, что и много лет назад, зеленеющие поля, свет утреннего солнца и бесконечные дали, сверкающие от утренней росы, с деревнями, мельницами и церквами на горизонте.
Маленькая станция с дощатой платформой, обращённая лицом к восходу, как бы грелась в лучах только что взошедшего весеннего солнца.
Безлистые ещё деревья бросали от себя прозрачные тени, и прилетевшие грачи ломали на гнёзда хрупкие, уже налившиеся соком ветки ракит, наполняя воздух своим непривычным после зимы карканьем.
У коновязи под берёзами стояла знакомая рессорная коляска, обитая на сиденье сукном и запряжённая тройкой лошадей с коротко подвязанными хвостами.
Колёса скользили и раскатывались на подмёрзшей за ночь грязи дороги, и лошади, нажимая боками на оглобли, осторожно пробирались по задворкам деревни, где ещё косогорами лежал не растаявший под навозом снег и лёд.
А когда выехали на большую дорогу, лошади бодро взяли крупной рысью и, пофыркивая, побежали навстречу потянувшему свежему утреннему ветерку. От них летела линявшая шерсть и приставала на чёрное сукно весеннего костюма.
Колеи бесконечно широкой большой дороги ещё белели в низинах пленкой тонкого льда, который со звонким стеклянным хрустом продавливался колёсами и чавкавшими в весенней грязи ногами лошадей.
По сторонам дороги зеленели и сверкали капельками росы ещё наполовину затопленные весенней водой озими. Впереди на чистом высоком небе стояли лёгкие, всё уменьшающиеся барашки облаков. И стволы берёз длинной чередой уходили вдаль.
Родной дом с виду был всё тот же. Так же издали с большой дороги виднелся в просвет аллеи его высокий фронтон с полукруглым слуховым окном, старые облупившиеся колонны у подъезда с круглым цветником, в котором уже виднелась воткнутая лопата садовника.
Те же тёплые сени и большая парадная лестница наверх с венецианским зеркалом на площадке и с матовыми шарами абажуров по сторонам.
Отец был всё такой же величественно высокий, с военной выправкой, но уже заметно начавший горбиться. Его орлиный нос, на котором, как всегда неловко, сидело пенсне, заострился.
Он, видимо, старался сдержать волнение и преувеличенно сурово ворчал своим баском на седую, в буклях Марью Андреевну, которая не давала ему расспросить дочь о войне и всё перебивала его, поминутно целуя Ирину и держа её руку в своих старческих сухих руках.
Марья Андреевна ругала полководцев и в особенности мужиков за то, что они бегут с фронта, терпят поражения и теряют былую славу России.
Ирине были неприятны эти слова матери, но она не возражала ей, зная, что от этого не будет никакого толку.
Зато отец обрадовал её своими взглядами. Он, махнув рукой на слова жены, сказал:
– Эта слава дорого обходится. Лучше бы бросали, пока не случилось чего похуже.
А потом Ирина поняла, что слова отца «дорого обходится» сказаны им совсем не в том смысле, в каком она думала, то есть не в смысле потери человеческих жизней, а в несколько другом: у отца было громадное имение и масса хлеба, который, оказалось, нельзя было в этом году сбыть за границу благодаря закрытию Дарданелл.
Ирина ходила по дому и всеми силами хотела и не могла найти здесь той прелести, какую она знала и представляла себе по детским воспоминаниям.
А главное, неприятны были отсталые, наивно-эгоистические барские суждения отца и матери. Она с детства привыкла считать отца добрым, бескорыстным, благородным. Ирина всегда гордилась этим, как исключительной и бесспорной принадлежностью отца. А теперь в его суждениях, когда он говорил о плохо сражающихся м у ж и к а х, проглядывали черты такого тупого, барского бессердечия, как будто он говорил не о людях, а о скоте, с которым обращаются слишком снисходительно.
Ей было больно признать, что суждения отца ничем теперь не отличаются от суждений любого черносотенца. Почему так случилось? Неужели он и прежде был такой?
Ирине казалось, что и вся здешняя жизнь, со строго придерживавшимся обиходом дома, со старичком-лакеем за обедом, со строгой точностью в распределении дня, носит на себе отпечаток впервые обнаруженных ею свойств стариков-родителей.
Всё здесь было так, как десять лет назад. Жизнь уходила вперёд, а обитатели этого дома уходили назад, сами этого не замечая.
Отец так же, как десять лет назад, спал час после обеда, потом в короткой шубке, обшитой барашком, в перчатках и с палкой в руках отправлялся в парк, где ходил по одному и тому же месту.
Когда наступила великая суббота, в доме началась предпраздничная уборка.
Марья Андреевна, строгая и величественная в своих седых буклях, сама обходила комнаты и проверяла чистоту бронзовых ручек на белых высоких дверях и медных отдушниках, которые чистили бабы суконкой с мелом.
Из кухни доносился раздражающе-вкусный пасхальный запах куличей. И в окно кухни виднелось яркое пламя с вечера затопленной русской печки.
В прозрачном, чутком весеннем воздухе ясно слышалось журчание застывающего к вечеру ручейка в овраге. Сквозь голые вершины осинника виднелась потухающая заря, а безлистые макушки осин стояли в торжественной неподвижности и тишине.
Ирина всеми силами старалась вызвать в себе прежнее детское отношение ко всему этому. Но не могла. Она поминутно ловила себя на тайном раздражении против матери. Это раздражение вызывали в ней наивная убеждённость и барская серьёзность Марьи Андреевны, с какой та следила за убиравшими дом горничными. Но и в то же время в каком-то новом для себя свете Ирина видела этих тупо-покорных горничных, которые испуганно и молча выполняли все приказания.
Перед отъездом Ирина получила письмо от Черняка, в котором он просил её зайти в Петербурге к его жене Маше и познакомиться с ней.
В Петербурге все ждали общего наступления.
Эверт, просивший отсрочки, всё почему-то тянул и вторично попросил отсрочку, когда уже приказ о наступлении был дан по армиям Юго-Западного фронта. Пришлось экстренно отменять приказ. Брусилов написал ему письмо, в котором сообщал о невыгодном мнении, распространяющемся о нём в военных кругах, и советовал, принимая во внимание его немецкую фамилию, устраниться от главного командования. Но никакого ответа на своё письмо не получил.
22 мая Брусилов, так и не дождавшись поддержки Западного фронта Эверта, начал наступление одним Юго-Западным фронтом.
Армия Каледина прорвала у Луцка австрийский фронт, и солдаты, только что христосовавшиеся на Пасхе с австрийцами, тысячами укладывая их, по приказу начальства двигались всё вперёд.
Фронт Эверта молчал. То же делал и Куропаткин, который на войне больше всего любил спокойствие.
Очевидно, в царской ставке отдавалось предпочтение командующим, обладавшим такими свойствами характера, тогда как Брусилова, отличавшегося иными свойствами, императрица терпеть не могла и очень сухо разговаривала с ним в вагоне во время своей весенней поездки в Одессу, там она всё допытывалась, когда начнётся наступление. На что Брусилов почтительно ответил, что это такой секрет, что он с а м д а ж е не помнит, когда оно назначено.
Но всё-таки русское наступление, начинавшееся блестяще, с сотнями тысяч пленных, тысячами орудий, было обречено опять на провал, несмотря на приличное боевое снаряжение, которое успели наготовить русские промышленники.
Русские войска к 1916 году почти сплошь состояли из запасных, мало обученных новобранцев, так как весь кадровый состав был почти сплошь уничтожен. В особенности не хватало фельдфебелей.
Кроме того, всё более и более распространявшаяся пропаганда в войсках, в значительной степени шедшая от посылаемых на фронт за забастовки рабочих, так же расшатывала дисциплину и поднимала в забитых головах солдат вопрос: за что воюем?
Доходившие из тыла вести о бунтах и забастовках будоражили настроение солдат и заставляли их настораживаться в ожидании момента, когда в с е п о д н и м у т с я.
Так как в войсках уже совершенно не оставалось патриотического настроения, то каждый, кто только мог, старался увернуться от передовых позиций и уйти с фронта или, если были возможности, отсидеться на безопасной должности.
Владимир Мозжухин, попавший в строй во время призыва ратников ополчения второго разряда, как раз после своего разговора с Авениром отказался от военной славы и после всяких мытарств и бесчисленных взяток устроился официантом в офицерском собрании в близком тылу.
При этом всех, кто его видел в этой новой роли, удивляла быстрота приспособления его к новому положению.
Ещё недавно он имел неприступный вид и во всю ширь проявлял свой купеческий характер. Проезжая на тройке лошадей в своём городе, он еле узнавал прежних приятелей. Теперь же он в полной мере показал способность русского человека к чудесному перерождению.
Теперь Владимир в белом фартуке, с салфеткой под мышкой, с расчёсанными кудрявыми волосами, с лакированным бумажником за поясом был настоящим, стильным половым из русского трактира. Он так горячо исполнял свою роль и так следил глазами за желаниями господ офицеров, что все добивались захватить его к своему столику.
При этом он неподражаемо готовил шашлык, так что офицеры всегда захватывали его с собой, когда устраивали пикник.
– И откуда ты так научился этому? Прямо настоящий кавказец, грузин! – говорили офицеры. – Ты, случайно, не из Грузии?
– Никак нет, ваше благородие! – бойко отвечал Владимир, встряхивая своими кудрявыми волосами. – Из средней полосы, из города Белева.
– Что же, там все так умеют готовить шашлык? – спрашивал какой-нибудь захмелевший полковник.
– Все до одного, ваше благородие!
– Надо бы как-нибудь поехать. Это где же?
– За Смоленском, ваше высокородие!
– Вот мы тебя в отпуск отпустим и приедем к тебе в гости шашлык есть.
– Буду счастлив, ваше высокородие!
– А родители твои – бедные?
– Так точно, ваше высокородие, бедные!
– На вот, пошли им пятёрочку.
– Покорнейше благодарим, ваше высокородие!
Владимир боялся только одного: как бы не узнали, что он за птица, и не отправили куда следует. Поэтому он старался держаться скромнее и охотно принимал на чай для отсылки бедным родителям.
Но про себя он сильно переживал своё унижение. Владимир теперь как никогда ждал предсказанной Авениром революции или хоть чего-нибудь вроде этого.
Поэтому он прислушивался ко всякому смелому слову и даже не боялся заглядывать в появившиеся с недавнего времени таинственные листовки, которые солдаты прятали в голенища сапог.
Он вдруг осознал единство интересов с такими людьми, на которых раньше и внимания не обратил бы. Прежде он был убежден, что мужика нужно гнуть, чтобы заставить его как следует работать.
Теперь же он причислил себя к тем мужичкам, которых гнут, и исполнился ненавистью к буржуазии, ради прибылей которой он принужден был оставить в полном расцвете свои торговые дела.
Равным образом он питал тайную ненависть к офицерам. Ведь любого из этих мозгляков он мог бы купить со всеми его потрохами, а в то же время приходилось сгибаться в три погибели и стрелой нестись на их зов.
А они чем дальше, тем больше распускались. Он и сам в своё время пил и понимал, что это значит, когда «душа хочет развернуться», но всё-таки прежде разгул никогда не доходил до такой степени безобразия, как у господ офицеров в последнее время, когда они ни за что ни про что хлопали по физиономиям солдат или, что особенно мучительно, давали щелчков в нос.
И он уже с тайным наслаждением думал, что, когда придёт революция, он тогда покажет этим субъектам, и писал домой матери и младшим братьям, чтобы дело вели лучше и не транжирили то, что он успел за войну нажить.
Со столичного рынка летом 1916 года продукты один за другим исчезали, а те, какие оставались, невероятно подымались в цене. Говорили, что причиной дороговизны является тайная отправка некоторыми промышленниками продуктов в Германию через нейтральные страны. Но доказать этого не могли, так как отправлявшие продукты промышленники не могли святым духом знать, кому перепродаются их продукты.
Особенно остро давало себя чувствовать исчезновение сахара и мяса. Уже давно были заведены постные дни, два раза в неделю, но это не помогало.
Прекратили даже на неделю пассажирское движение между Москвой и Петербургом для доставки в столицу продовольствия, но забыли приготовить составы товарных вагонов.
Правительство совершенно было бессильно справиться с развалом хозяйственной жизни страны и с растущей дороговизной.
Газеты объясняли это излишним выпуском бумажных денег. Правительство обратилось к патриотическому чувству торговцев с просьбой сдавать казне золото. Едва только этот призыв дошёл до тех, кому он предназначался, как не только всё золото, а даже и серебро исчезло с рынков, и люди, тщетно бегавшие по всем палаткам с трёхрублевкой с целью разменять или получить сдачи, начинали скандалить уже по поводу отсутствия разменной монеты.
– Ироды, обдиралы! – кричали жёны рабочих на базаре по адресу мелких торговцев. – Всю кровь готовы выпить, окаянные!
– «Ироды!»… А ты спроси, сколько с нас оптовики и фабриканты дерут!
Когда же набрасывались на оптовиков и фабрикантов, они говорили:
– А вы посчитайте, сколько нам стоит топливо и сырьё, тогда и говорите. Мы едва концы с концами сводим, углепромышленники и дровяники с живых с нас кожу дерут.
Когда негодование перекидывалось по адресу дровяников и углепромышленников, они говорили:
– А вы знаете, сколько нам рабочие руки стоят? Они вдвое с нас за всё дерут.
– Какие рабочие руки?
– Мужья ваши!
Получался заколдованный круг.
Пробовали вводить таксу. Товары исчезали на другой же день после объявления таксы. Конечно, при этом некоторые товары, вроде яиц, не выдерживали долговременной отсрочки сбыта, и их целыми возами приходилось отправлять за город на свалку. Но владельцам от этого убытка не было, так как на следующей партии они наживали вдвое больше благодаря недостатку продуктов.
Вся общественность и промышленные круги объявили поход против мародеров тыла. Ставился уже вопрос о том, что если власть имеет право требовать жизни от сынов отечества для зашиты родины, то почему она не имеет права наложить руку хотя бы на часть капиталов и собственности.
Но правительство даже не решалось произвести ревизию складов, «чтобы не нарушить правильного хода торговых операций и не внести тревоги в торговый мир», так как при первом же упоминании о капиталах среди торгового мира действительно поднялся переполох.
А между тем заготовщики продуктов для войск ездили по самым хлебным районам, просили, молили, грозили и нигде не могли найти хлеба, так как по твёрдым ценам владельцам, конечно, было невыгодно продавать.
Общественность требовала от власти беспощадной расправы с такими бандитами, грабившими истекающую кровью страну. Но расправа, представлявшаяся наивным интеллигентным людям делом лёгким, на самом деле далеко не была такой: в числе бандитов, грабивших истекающую кровью страну, были такие, которых неудобно было не только трогать, а даже и предавать дело гласности.
Все эти обстоятельства привели к тому, что блестяще начатое наступление Брусилова, уложившего вторично на полях Галиции и Польши около миллиона человек, начало выдыхаться и к осени 1916 года остановилось совсем, а потом галичане, бывшие в ужасе от этого вторичного освобождения, с облегчением увидели также и вторичное бегство русских армий из своих владений.
Начавшиеся беспрестанные смены министров указывали на лихорадку и метание власти, очевидно терявшей почву под ногами.
В Думе всё чаще и чаще слышались негодующие возгласы либеральных вождей, которые обращались к правительству, требуя, чтобы оно передало им власть для спасения страны.
Милюков произнёс в Думе оглушающую речь, в которой спрашивал, как нужно расценивать всё, что делается в стране: как глупость или как измену?
Кадеты так шумели, что публика считала их главными зачинщиками наступления на правительство, и многие горячие головы уже тревожно спрашивали:
– Когда начинаете?
На них смотрели с недоумением.
– Что начинаем?
– Восстание… революцию!
Тогда вожди холодно разъясняли, что оружие Думы – слово и что если они говорят о том, что правительство никуда не годно, то это делается с тем, чтобы негодованием Думы разрядить негодование масс и не дать ему вылиться в насилие. Если правительство негодно, то это вовсе не значит, что его нужно свергать революционным путём. Дума борется только парламентским способом.
– Да какой же это парламент, когда вас то и дело разгоняют!
– Нужно добиться, чтобы не разгоняли.
Тем не менее эти постоянные обращения привели вождей к мысли, что необходимо выработать твёрдую линию действия и составить декларацию-программу ввиду того, что, очевидно, недалёк тот момент, когда вождям придётся заменить собой бездарное правительство и твёрдой рукой повести страну к победе.
С этой целью решили собрать у председателя Думы влиятельных людей прогрессивного блока и написать декларацию-программу. Милюков набросал проект её.
На заседании присутствовали: церемониймейстер, как в шутку звали Крупенского за его придворный вид, затем Шульгин, скромный и тихий Годнев, ходивший всегда согнувшись и, сощурив свои близорукие глаза, внимательно вглядывавшийся в идущих навстречу, затем – Ефремов и Милюков.
– Ну, что же, господа? – сказал Родзянко, возвышаясь своей огромной фигурой в середине стола. Он со старческим усилием надел очки, зачем-то похлопал себя по карманам сюртука, пощупал на столе бумаги и поднял глаза на собравшихся. – Что же, господа, положение таково, что дальше терпеть нельзя. Мы определённо куда-то катимся. Мы должны начертить твёрдую и ясную программу действия. Власть своей политикой ведёт нас к пропасти. Я слышал, что даже Государственный совет намеревается обратиться к государю с предостережением относительно гибельности взятого им политического курса. Но легко обращаться с критикой; нужно сказать, что делать. Только тот имеет право управлять полуторастамиллионным народом, кто имеет ясное представление о том, что он будет делать. Об этом Государственный совет ни слова не говорит.
Милюков поднял голову, посмотрел на председателя и, ничего не сказав, опять опустил её.
– Страна разваливается, опять пускается в разгул от безнадёжности. Преступное правительство попирает все законы божеские и человеческие. Достаточно сказать, что с 13 января четырнадцатого года по 20 января шестнадцатого в порядке 87 статьи правительство провело триста сорок три мероприятия…
Маленький Годнев, едва возвышавшийся над столом, до болезненности сощурив глаза, посмотрел на председателя, а Крупенский быстро что-то записал у себя в блокноте.
– …Народ уже начинает относиться с недоверием к Думе, нас начинают упрекать, что мы мало сделали…
Милюков при этом с весёлым недоумением пожал плечами и оглянулся на сидящего рядом Ефремова, как бы предлагая ему оценить такое отношение народа к своим представителям.
Но Ефремов о чём-то напряжённо думал, опустив голову.
Милюков повернулся к Годневу, но тот только весь сморщился и тоже ничего не сказал.
Тогда Милюков проворчал про себя:
– Интересно, какое же, по их мнению, главное орудие Думы?
– Но чем виновата Дума, – продолжал Родзянко, – когда на пути её деятельности стоит бездарное и… да простят мне присутствующие, п р е с т у п н о е правительство? Всё, что было в наших средствах, мы сделали. Мы ввели мясопостные дни. На неделю прервали пассажирское движение. – Он в волнении отклонился на спинку кресла и, сняв очки, положил их на стол.
– Это всё понятно, – перебил в нетерпении Шульгин, быстро свёртывавший и развёртывавший трубочку из бумаги, – это всё понятно… Но какая же к о н к р е т н о наша линия поведения в эти решающие дни? То есть, иначе говоря, каковы те элементы, их которых составится наша декларация? – сказал он, энергически черкнув ногтем по сукну стола. И тоже отклонился на спинку кресла. – У Павла Николаевича только критика, а никакой программы действия нет.
– Надо нажимать на Штюрмера, – сказал Крупенский, вопросительно взглянув на сидевших.
– Мелко, нужно указать на систему.
– Что ж на неё указывать, она сама за себя говорит. И так уж только и делаем, что указываем.
– Может быть, указать на дефекты самого общества, что оно не на высоте. В результате – спекуляция… Мусин-Пушкин, Римский-Корсаков! Один триста вагонов сахару скрыл для спекуляции, другой предъявил счёт правительству в девяносто тысяч рублей за то, что в его имении испортили пейзаж окопами.
Ефремов поднял голову и пошевелил у себя перед лбом пальцами, как бы снедаемый какими-то запутанными мыслями.
– Что же мы с проповедью, что ли, будем выступать? – сказал Милюков, с презрительным недоумением пожав плечами.
– Главный спекулянт – крестьянин, – произнёс Годнев и, весь сморщившись, посмотрел на председателя, сидевшего напротив, – а до крестьянина эта проповедь не дойдёт.
Все задумались.
– Мы требуем, чтобы они ушли! – неожиданно, как бы потеряв терпение, сказал Шульгин и, вскочив, пробежал взволнованно по комнате взад и вперёд.
– А если они не захотят уйти? Ведь Керенский уже крикнул им один раз.
– Они уйдут морально. – сказал после некоторого затруднения Шульгин и сел.
– То есть как это «морально»?
Ефремов ещё раз пошевелил у себя пальцами перед лбом и, безнадёжно махнув рукой, сказал:
– Нужно прежде всего прояснить туман в собственных головах.
– Вы можете себе прояснить, а мы должны народу сказать теперь же: что делать, – ответил, почему-то огрызнувшись на него, Милюков.
Шульгин опять вскочил с места, и так неожиданно, что Родзянко с удивлением посмотрел на него поверх очков.
– Если царь предложит любому из нас, – сказал Шульгин, отойдя от стола к шкафу, – предложит взять на себя и… разрешить все вопросы или не все, а только один: что д е л а т ь, – что же мы скажем?..
Все молчали.
– Сделать так, чтобы министров назначали не индивидуально, а группой лиц, – сказал Крупенский с таким оживлённым видом, как будто нашёл счастливый выход из положения. – А министры выступали бы с заявлением, что они обязуются управлять до тех пор, пока им не выразят недоверия.
– Это чтобы зайца поймать, средство есть: соли ему на хвост посыпать.
– Если попробовать крестьянина посадить в министры, но без портфеля?..
– Нет, – сказал опять Ефремов, ни к кому не обращаясь и опять безнадёжно махнув рукой, – нужно уяснить в собственных мозгах.
– Что же, господа? – спросил Родзянко.
– А что?
– Как с декларацией?
– Придётся ещё раз собраться. Может быть, положить в основу то, что написано у Павла Николаевича?
– Вы же сами сказали, у Павла Николаевича одна критика и никакой программы. Впрочем, посмотрим. Только не разглашайте пока результатов совещания.
В кружке Лизы Бахметьевой в первый раз за всё время было тревожное настроение.
Темой разговоров было сообщение об обращении членов Государственного совета к царю с предостережением о гибельности того пути, на который он встал, и о безумных действиях правительства и Протопопова.
Даже глава кружка Павел Ильич потерял своё отеческое радушие и безоблачную ласковость, и у него на лице установилось скорбное выражение.
Все были одинаково тревожно настроены. В воздухе пахло революцией.
Только журналист, племянник Павла Ильича, человек, всю свою жизнь мечтавший о революции, как-то иронически кривил губы, точно этим отмечая интеллигентскую слабонервность хозяйки и всех присутствующих, когда они впервые почувствовали, что в воздухе запахло уже не солдатской, а гражданской кровью. Он поигрывал своей иронической улыбкой, как палач топором перед жертвой, объятой ужасом смерти.
Он-то великолепно знал, что если революция произойдёт, то она будет бескровной, так как нет, кажется, ни одного круга людей, которые воспротивились бы свержению коронованного идиота. В два-три дня Дума (там светлые головы!) сорганизует временное правительство из членов прогрессивного блока и социалистов под председательством Львова, а там прямой дорожкой – к Учредительному собранию.
У Нины Черкасской сложилось странное убеждение, что во всей начинающейся смуте и в самом призраке революции повинен не кто иной, как Андрей Аполлонович. Она не могла забыть, как он одним из первых произнёс роковое слово «требовать».
Сам же профессор пребывал в некоторой тревожной растерянности. Правда, он ничего не говорил, был молчалив и, как обычно, корректен, но проявлявшаяся в необычной степени рассеянность указывала на то, что его душа пребывает в смятении.
Его сознание раздвоилось между правыми и левыми.
Как честный, беспристрастный учёный, он не мог стать на чью-либо сторону, прежде чем не увидит окончательной истины на стороне данной партии.
Главной же бедой его мышления была потребность, прежде чем прийти к какому-нибудь выводу, с беспристрастием и объективностью учёного рассмотреть все доводы.
Поэтому во всех его политических суждениях никогда не было одной стороны, он всегда честно взвешивал «за» и «против», «с одной стороны, с другой стороны».
Нина Черкасская некоторое время только наблюдала и не мешала мужу участвовать в общественном движении. Но до поры, до времени…
В этот же раз она выступила в роли какого-то предостерегающего рока.
Она вошла в гостиную Лизы без тени прежней неуверенности, а как обличитель, взвесивший всю ситуацию и прозорливо разглядевший всех виновников.
– Ну, что же, до чего мы теперь доигрались? Уже куда-то к а т и м с я, как теперь принято выражаться! – сказала она, садясь в кресло и расстёгивая у мягкой кисти руки пуговички перчатки.
Все были поражены этим мрачным вступлением. К ней привыкли относиться, как к наивному ребёнку, который в политике путается, как в лесу, и только беспомощно оглядывается на других, когда заходят серьёзные политические разговоры.
– Я опять повторяю: Андрея Аполлоновича п о н е с л о. Он остановиться уже не может. И вы, кажется, тоже. Но Андрея Аполлоновича понесло туда, куда ему совсем не нужно, и в один прекрасный момент, разглядевши как следует, он, как я уже говорила,- испугается и вопреки ожиданиям всех повернёт назад, хотя бы и туда, куда ему тоже будет не нужно. Я сказала всё, – проговорила Нина и, откинувшись на спинку кресла, положила на столик снятые перчатки.
В гостиной некоторое время было молчание. Все как бы впервые мысленно задали себе вопрос: а их куда понесло?
В самом деле, до сего времени вся их энергия была направлена в общем к отрицательной оценке действий правительства. В этом сходились почти все. Даже правый член Думы, кроткий старичок с длинной бородой. Критика поглотила всё. А если и говорили о чём-нибудь положительном, то только в пределах бескорыстных размышлений: «с одной стороны, с другой стороны».
Весь их актив был только пассивом.
– Да, самое страшное, если власть пошатнётся в этом сумбуре, – сказал старичок, член Думы.
– Что же, правительство любезно делает всё для того, чтобы пошатнуться, – сказал журналист, с иронической усмешкой скривив губы. – Можем только приветствовать.
– Я говорю о в л а с т и, а не о правительстве. А вы своим отношением к ней и будированием рабочих помогаете ей пошатнуться.
– Да. Иначе рабочие перестанут нам верить и революция пойдёт помимо Думы и выльется в социальную революцию, которая лишит нас возможности победы, как того и добиваются рыцари Базеля и Кинталя.
– Она выльется в бунт! – сказала жёстко и холодно Лиза. – Я теперь знаю, что такое народ, который мы так превозносили. Дайте ему вырваться на свободу, и вы увидите, что через неделю нельзя будет в шляпке выйти на улицу. Вот что такое народ!
Она, гневным жестом одёрнув на колене платье, повернулась в кресле боком и стала смотреть в сторону.
Павел Ильич с удивлением взглянул на жену.
– Вот мы и хотим сделать р е в о л ю ц и ю, – сказал журналист, – чтобы не произошло б у н т а, как выражается Елизавета Михайловна, то есть не произошло захвата власти самими рабочими.
– Какому же правительству вы передадите власть. – спросил старичок, член Думы. Он при этом улыбался, поглаживая свои руки и не поднимая головы.
– Мы передадим её тем, у кого светлые головы, и образуем коалиционный кабинет из представителей буржуазии и социалистических партий. Мы вводим Львова, Керенского…
Старичок, продолжая улыбаться, кивал головой на эти перечисления кандидатов.
– Милюкова ещё забыли, – сказал он.
– И Милюкова.
– Вот, вот… Но мне кажется, что народ привык считать власть чем-то священным, а в Милюкове, на мой взгляд, священного ничего нет…
– Обойдёмся и без священного.
– Сейчас просто нужна твёрдая власть, – сказала Лиза, опять гневно повернувшись в своём кресле. – Народ хорошо знает только палку. И как только эта палка ослабела, так он начинает требовать то, чего ему не снилось, но что ему надули в уши разные. – Она едва не взглянула в сторону журналиста, который опустил при этом глаза, потом, скривившись, процедил сквозь зубы:
– Довольно странно слышать такие вещи…
– Я привыкла говорить то, что думаю. Сейчас на рынке толпа улюлюкала вслед мне, потому что я хорошо одета…
Павел Ильич, всё время сидевший в каком-то скорбном молчании, вдруг поднял голову и сказал:
– Я не человек действия, но я честно приму то здоровое, что придёт на смену этому… этому…
Лиза в ужасе взглянула на мужа:
– Даже социалисты?
Павел Ильич молчал, не глядя на жену.
– Даже… большевики?..
Павел Ильич молчал. Лицо Лизы покрылось красными пятнами.
Дороги мужа и жены, видимо, расходились.
В это время вошёл, скорее, вбежал в гостиную знакомый дипломат в визитке, с белой гвоздикой в петлице.
– Господа, потрясающая новость, чреватая великими последствиями!
– Что ещё такое? – послышались тревожные голоса.
– Пропал Распутин. Есть подозрение, что он убит. Замешаны великие князья, – сказал дипломат. Он проговорил всё это залпом, потом поздоровался с хозяевами и как бы в изнеможении упал в кресло.
Все некоторое время молчали.
– Теперь надо ждать событий, – сказал кто-то.
В доме генерала Унковского обсуждались последние новости дня: убийство Распутина с участием великого князя Дмитрия Павловича и члена Думы Пуришкевича, а также обращение великих князей к Николаю II.
– Я ничего плохого не вижу в том, что этот грязный мужик получил наконец по заслугам, – сказала старая тётка Унковского, сидевшая за столом на почётном месте.
– Дело не в мужике, а в том, что всё идёт к концу, – отозвался мрачно Унковский, ходивший в своём военном сюртуке по ковру гостиной, заложив руки назад.
– Вся царская фамилия в панике, – сказала сухая блондинка. – Говорят, великие князья решили идти на какие-то крайние меры. – прибавила она осторожно.
– На эти крайние меры давно нужно было пойти, – сказала, как всегда не стесняясь, тётка. – Заточить эту психопатку в монастырь и заставить отречься этого полоумного в пользу наследника под регентством Николая Николаевича (единственно разумный человек). Боже, до чего дожили! – сказала она, подняв на секунду глаза к небу. – До какого позора! И всё общество точно взбесилось. Что это за танцы пошли: «Танго смерти»?
В это время приехала Ольга Петровна в сопровождении сановного лица в визитке и с моноклем.
Она поздоровалась с Ритой, поцеловав её в мягкую щёку, потом дала поцеловать руку хозяину, остановив на нём вопросительный взгляд. Генерал сделал вид, что не заметил этого.
Разговор, прервавшийся с приходом новых гостей, снова возобновился.
– Теперь можно надеяться только на чудо.
– А разве есть чудеса?
– Конечно, почему же нет? – сказал важный господин, пожав плечами.
– Может быть, вы верите и в предопределение?
– Само собой разумеется. А почему же возможны точные предсказания, исторически установленные.
– Например?
– Примеров я не помню. Но это факт.
– Если будущее слишком мрачно, я не хотела бы знать его, оно отравит настоящее, – сказала Ольга Петровна. – Если нам суждено погибнуть, то я скорее соглашусь на это, чем на то, чтобы видеть на нашем месте людей с грязными руками и в сапогах, пахнущих дёгтем. А чтобы не думать об этом, нужно веселиться.
– Что же, пир во время чумы? – спросил Унковский. – Это как раз признание своей неспособности к борьбе.
– Бороться должны мужчины, а не женщины.
– Да, пьянство, роскошь, разврат разлагают последние силы, – сказал Унковский, побледнев, точно это имело какое-то личное к нему отношение.
– Давно ли вы стали таким Савонаролой? – сказала Ольга Петровна, прищурившись.
– Я только хочу сказать, что распущенность является признаком развала и способствует развалу, – ответил Унковский.
– Это в низах… Мужик от этого перестанет работать. А нам работать не приходится…
– Какие же, матушка моя, низы, – перебила старая тётка Унковского, – когда двор подаёт пример, когда соль земли…
– Ну, что касается двора, то здесь слишком много грязных сплетен, – возразил Унковский, – а что касается «соли», то эта «соль» заняла явно неподобающее ей место. И мы определённо идём к гибели.
– Как это интересно!
– Мы неспособны бороться, в этом наша главная беда.
– А зачем? Если всё предопределено?
– У вас, насколько я заметил, развивается нездоровое любопытство, – едко заметил Унковский.
Ольга Петровна весело посмотрела на него.
– Почему нездоровое? Где есть любопытство, там есть здоровье и и з б ы т о к жизненных сил. Наоборот, отсутствие любопытства и большая добродетель есть признак упадка, так как добродетель всегда предполагает пониженную силу жизни.
– Что вы всё ссоритесь? – сказала Рита, с удивлением посмотрев сначала на мужа, потом на подругу.
– Твой муж очень деспотичен… по отношению ко всем окружающим, – ответила Ольга Петровна и встала прощаться.
Сановное лицо, не сказавшее за весь вечер ни одного слова, тоже поднялось вслед за ней.
Унковский часто говорил себе, что эта женщина не стоит его любви, что она пустая, легкомысленная, жестокая, не умеющая ценить ч е л о в е к а. К тому же она, по-видимому, ещё и развратна.
Но чем больше он находил в ней недостатков, тем больше его тянуло к ней.
Свой дом с мягкотелой, пышной Ритой, с её кукольными глазами и широкой, расходящейся на две половины грудью, стал ему противен до тошноты. Когда он бывал дома, он постоянно думал: а что т а м в это время происходит? И благодаря этому бывал у Ольги Петровны чаще, чем следовало бы для сохранения своего достоинства.
Деревня в этом году резко изменилась. Здесь были далеки от всех тонкостей политики не только мужики, но и помещики. Но предчувствие и ожидание чего-то неизбежного, надвигающегося с каждым днём, были и там.
Существовал точно беспроволочный телеграф. Все политические новости доходили сюда с невероятной быстротой. Нехорошо рассказывали о царе и царице. Говорили, что министры получили от немцев миллиард, чтобы морить народ голодом и затягивать войну, дабы побольше мужиков было побито.
Всё больше и больше приходило с фронта дезертиров, которые прятались в овинах и ригах. Они говорили, что солдаты ружей не отдадут и народ всё возьмёт в свои руки.
Неожиданно появился солдат Андрей, который славился прежде на деревне озорством. Подействовал ли на него фронт или что другое, но его нельзя было узнать. От озорства не осталось и следа. Он похудел, глаза смотрели зорко и зло, когда разговор заходил о войне… Он не стал прятаться и совершенно открыто ходил по деревне, никого не боясь.
– Что ж, не боишься, что поймают-то? – спросил кто-то.
– Теперь нам бояться нечего. Скоро нас будут бояться.
– На ближнего руку не подымай, – сказали старушки.
– Верно, за что их обижать, – отозвался Фёдор. – Иные есть люди хорошие, правильные.
– Люди-то правильные, – заметил Андрюшка, – только разжирели на нашей крови.
– Это хоть верно, – согласился по обыкновению Фёдор. – Есть лиходеи не хуже нашего Житникова, что и говорить, – таких стоит.
– Бить никого не надо, – кротко сказал Степан-кровельщик, – а разделить всё по справедливости, чтобы никого не обижать.
Фёдор в нерешительности оглянулся на Степана.
– Вот это правильно, – сейчас же согласился он.
Андрюшка покосился на него.
– Что ж, думаешь, они тебе кланяться да благодарить будут, когда ты отбирать у них начнёшь да по справедливости делить?
– Бог покарает, – погрозил Софрон, кивая в пространство своей седой головой, – чужое ребром выпрет.
Фёдор в нерешительности оглянулся на Софрона.
– У нас рёбра крепкие. Вы сидите тут и ничего, окромя своего навоза да тараканов, не видите, – продолжал Андрюшка, – а я везде побывал. Мы, слава тебе господи, образовались. Умные люди научили… Вы все думаете, что от господа бога так заведено. Что всё помещикам, а нам ничего? Теперь мы попросим поделиться.
– Вот придёт урядник и заберёт тебя со всеми потрохами, – сказал из угла бабий голос. – Вся твоя прыть и соскочит.
– Всех не заберут.
– А может, как-нибудь ещё по-хорошему обойдётся, – сказал опять нерешительно Фёдор.
– Что ж, – проговорил спокойно Андрей, – можно и по-хорошему, если хочешь. Можешь отказаться от своей доли при дележе, вот у тебя совесть и будет чиста. А наша совесть уж таковская, мы твою долю возьмём за твоё здоровье.
– Зачем же отказываться? – сказал испуганно Фёдор. – Я против этого не говорю, я только чтоб людей не обижать.
– Вот тогда и не обидишь. Как сидел в своей тараканьей избе на десятине с четвертью, так и останешься при них. Так и запишем.
И Андрей сделал вид, что вынимает из кармана книжку, чтобы записать.
Заветренная шея Фёдора покраснела, и он почти испуганно сказал:
– Чего записывать-то раньше сроку! Я к разговору только…
– То-то вот – к разговору. Разговоры разные бывают.
– Нам и то мужики с войны писали, чтоб мы податей не платили. Всё, говорят, скоро кончится.
– Возьмёшь лычком, заплатишь ремешком, – проговорил, ни к кому не обращаясь, старик Софрон, скорбно покачав сам с собой головой.
– А, ты всё ещё тут каркаешь? – обернулся к нему Андрей.
На деревне всегда бывало несколько мужиков и баб, которые ходили к помещикам на домашние работы – на стирку и уборку, помогали прислуге в торжественные дни, когда людей не хватало, – и были на положении деревенских друзей дома.
Они пили в передней чай с куском праздничного пирога, с ними разговаривали о домашних и семейных делах, как со своими людьми, они же приносили все новости.
Если помещики или помещицы были попроще, они крестили у мужиков детей.
У Житниковых было несколько таких. Тётка Клавдия имела постоянную потребность жаловаться кому-нибудь на свою жизнь, и поэтому у неё была непрекращающаяся связь с деревней.
Она в невероятном количестве крестила на деревне детей и была связана узами кумовской дружбы почти с каждым домом.
И одна из таких сейчас же прибежала к Житниковым и рассказала тётке Клавдии, о чём говорили мужики, рассказала, что пришёл солдат Андрюшка, что скоро конец будет всему – будут делить помещичью землю и имущество.
Тётка Клавдия ахнула. Её жёлтое лицо побледнело.
Она сейчас же позвала свою приятельницу в комнаты, и, когда все, встревоженные её видом, глотая от испуга в пересохшем горле слюну, по её предложению сели, она сказала:
– Вот Катеринушка сейчас рассказала…
И передала весь рассказ Катерины.
Катерина же, в полушубке и тёплой шали, кивала головой на каждое слово тётки Клавдии, подтверждая правильность передачи её рассказа.
Житников сидел, испуганно слушая, и его короткая шея постепенно наливалась кровью. Даже уши стали красные.
Первой отозвалась старуха. Она не испугалась, как Житников; её толстое мужское лицо с бородавкой и волосками на подбородке дышало гневом.
– Проклятые! – крикнула она, топнув ногой. – Лежни окаянные, они все только на чужое зарятся? Вот от этого у самих никогда ничего не будет. Как только рука на чужое подымется, так все пропадёте, как черви капустные!
Она кричала это, гневно указывая пальцем на Катерину, как будто та была виновата во всём.
Но Катерина сидела спокойно и только сокрушённо кивала головой, хорошо понимая, что она нужна, как объект для излияния гнева старухи, адресованного, конечно, не ей, а мужикам.
Богомольная что-то шептала своими бескровными губами, вероятно, молилась о мужиках, которым в два счёта угрожала вечная погибель от посягательства на чужую собственность.
– Вот тебе благодарность! – вдруг неожиданно заключила старуха, повёртываясь уже к тётке Клавдии и указывая на неё пальцем, так же, как на Катерину. – Вот тебе благодарность, а ты всё нянчилась с ними, с хамами, всех детей у них перекрестила. От хама добра и благодарности никогда не жди!
Хотя сказанное, по существу, всецело могло относиться и к Катерине, но она сидела всё так же спокойно, хорошо понимая, что это опять относится к её односельчанам, а не к ней, чья верность уже испытана.
– Будет пророчествовать-то! – сказала недовольно тётка Клавдия. – Надо обдумать, что делать. А то разнесут всё, вот тогда и будешь знать. У нас одной свинины двадцать бочек.
– Не допустит господь до беды над верными своими, не отдаст на поругание Сион свой, – сказала, набожно перекрестившись, богомольная.
– Допустит господь или не допустит, а дело заранее обмозговать надо, – проговорил наконец как бы освободившийся от столбняка Житников.
Первая мысль, которая пришла всем, – это прятать. Первый раз в жизни прятать нажитое своими трудами добро, точно жуликам. Это было обиднее всего. Но как можно было всё спрятать, когда за годы войны накопились горы всяких продуктов: хлеба, пшена, сахара, белой муки, вообще всех таких вещей, которых на рынке теперь нельзя было достать почти ни за какие деньги.
Если всё это постепенно развезти по своим многочисленным родным, то можно было с уверенностью сказать, что они всё это зажулят, скажут, что ничего не брали, видом не видали, слыхом не слыхали.
Решено было, взявши особенно надёжных приятелей из мужиков (они всё-таки честнее своего брата), при их помощи скрыть куда-нибудь наиболее ценные вещи.
И начиная со следующего дня каждую ночь в огороде за амбаром производились какие-то земляные работы: рыли ямы, похожие на могилы, и прятали туда в ящик сахар, белую муку и прочие вещи.
Много отдали Катерине спрятать у себя.
А серебро Житников зарыл сам, даже старухе не указав места, так как в денежных делах никому не доверял.
– Когда они собираются-то? – спрашивали у Катерины.
– Кто их знает! Как, говорят, война кончится, так ружей не отдадим и всё разделим. И уж сейчас, говорят, солдаты прямо ходом оттуда идут. Может, через месяц всё кончится, а то и раньше.
– А если немцы нас победят? – спрашивала старуха у Житникова. – Они тогда не дадут нас грабить?
– Немцы, известно, порядок наведут, – отвечал Житников, – у них насчёт собственности строго.
– Пошли им, создатель. – сказала богомольная, поднимая вместе с пальцами глаза кверху и набожно крестясь.
Житников с этого времени каждый раз тревожно развёртывал газету и однажды, прочитав, что немцы подходят к Двинску, торопливо перекрестился, а после обедни заказал молебен и поставил толстую рублёвую свечу, никому не сказав, о чём он просит создателя.
Авенир был настроен мрачно, критиковал и громил всех, кто, по его мнению, был причиной плохого положения дел.
Владимира Мозжухина забрали на военную службу, и Авениру положительно не с кем было говорить. Федюков, который прежде мог отчасти заменять в этом случае Владимира, отколол такую штуку, что все либеральные люди ахнули. Дело в том, что о Федюкове уже установилось мнение, как о самом левом. И вдруг он поступил на место полицейского станового пристава…
Сделал он это, испугавшись своих комбинаций с солдатскими пайками. А теперь, почувствовав, что в воздухе запахло революцией, втайне молил бога, чтобы победили немцы и спасли его от ярости революционеров.
И вот ему-то Авенир жал руку в начале войны!.. Его на версту к себе нельзя было подпускать! Авениру приходилось отводить теперь душу только с Александром Павловичем, который по-прежнему процветал на своём милом хуторке.
Хотя Александр Павлович, со своим узким кругом охотничьих интересов, был, конечно, малоподходящим собеседником, всё же он был порядочный человек, и ему безопасно было жать руку.
Хуторок Александра Павловича был всё такой же. Летом всё так же издали была видна его красная крыша, утонувшая во ржи, так же в садике за плетнём, среди яблонь и краснеющих вишен, раздражённо гудели пчёлы.
Так же уютно смотрела терраска, завешенная с одной стороны парусиной, и так же осенью наливались и зрели яблоки, дождём осыпались при ветре матово-малиновые сливы в обкошенную вокруг деревьев росистую траву.
Авенир вошёл к нему с безнадёжным, но решительным видом и, бросив шляпу на круглый стол, стоявший в маленьком зальце перед старинным диваном с деревянной выгнутой спинкой, сказал:
– Кто говорил, что русская нация самая бездарная, самая безнадёжная, самая презренная?
Александр Павлович в сборчатой поддёвке сидел у окна и, жмурясь, мирно курил трубочку. Он тревожно посмотрел на Авенира, очевидно, думая, уж не его ли обвиняют в этом. Но Авенир сейчас же ответил самому себе и Александру Павловичу решительным тоном, не допускающим возражений:
– Я говорил!
Александр Павлович всё так же испуганно смотрел на него, потом встал и попробовал было заметить о мессианском значении русского народа, про которое всегда говорил не кто иной, как сам Авенир.
– Всё мессианство давно полетело к чёрту! Я уже говорил это, – сказал Авенир, махнув рукой. – Почему? Потому что нашей интеллигенции свойственно совестливо размякать и верить каждому хорошему слову. Не надо было идти ни на какие соглашения с властью! Надо было нажимать и нажимать! – говорил он, шагая по комнате, точно главнокомандующий, диктующий диспозицию отступления. – Кажется, ясно: не надо!
Александр Павлович всё ещё стоял около дивана и, очевидно, не мог решить: сесть ему или продолжать стоять. Сесть казалось неудобно, а продолжать стоять было странно, потому что Авенир, по-видимому, собирался дать широчайший обзор событий. Поэтому Александр Павлович сел, положив ногу на ногу и закурив потухшую трубочку.
Авенир же в своей суконной блузе, с длинными волосами, которые он часто откидывал назад, продолжал ходить по комнате и говорить:
– Что же мы имеем теперь? Мы имеем наглую реакцию насквозь прогнившего самодержавия, возглавляемого грязным мужиком (слава богу, его укокошили). Но. – сказал он, остановившись посредине комнаты и подняв вверх указательный палец, – но каждый народ достоин того правительства, какое он имеет. Скажите, кто, кроме нас, какой ещё народ может допустить над собой такое издевательство? Я говорю: «кроме нас», употребляя, так сказать, риторическую фигуру, потому что к нам с вами это не относится.
Александр Павлович кивнул головой, как на что-то само собой разумеющееся.
– Так вот, что мы имеем теперь? На фронтах полный разгром, в тылу недостаток продовольствия и грабеж вовсю, офицеры играют в карты и амурничают с сёстрами. Чем больше одни начинают голодать, тем больше другие пускаются во все тяжкие – разгул и разврат на краю гибели. Может ли удержаться такая нация?
– Чего выпьем, рябиновочки или полыновочки? – спросил Александр Павлович.
Но Авенир ещё не кончил своей речи.
– А мужики, эти несчастные мужики, только и делают, что гуртами отправляются на убой.
– Нет, мужики что-то зашевелились, – сказал Александр Павлович, – такие разговорчики пошли, что просто беда.
– Слава богу, давно пора! – воскликнул Авенир.
– Мы, говорят, этих Левашовых с их тысячами десятин растрясём.
– Правильно!
– И до всех, говорят, доберёмся, у всех землю отберём.
Авенир, только было собравшийся сказать: «правильно», остановился.
– Как… у всех? – спросил он.
– Так.
– Этого не может быть! Они должны отбирать только у тех, у кого свыше пятидесяти десятин, иначе это неправильно.
– Вот, пойдите, потолкуйте с ними.
– Так что же, они будут грабить, что ли? – крикнул, весь покраснев от негодования, Авенир.
Александр Павлович уныло развёл руками.
– Дезертиры набежали, они всех мутят.
– Ну, это можно Федюкову сказать, он их приберёт к рукам. Вот мы всегда так: либо гнём спину, либо начинаем разбойничать! Я теперь только буду приветствовать появление немцев-завоевателей. Они, по крайней мере, установят порядок и возьмут всё в ежовые рукавицы, – сказал Авенир, остановившись и энергически сжав кулак, в то время как спина хозяина ссутулилась около горки и он, пригнувшись, зазвенел там графинами и рюмками.
– А наши либеральные вожди… Что это такое? – спросил Авенир, обращаясь к спине Александра Павловича. – Они только вот способны языками в Думе трепать, а дéла нет. Боже! За что ты меня наказал, родив меня в этой стране, среди этого народа!
Авенир правильно отметил, что вместе с ухудшающимся положением и возрастающей всеобщей тревогой всюду стало проникать какое-то разложение и стремление забыться, чтобы не думать о будущем.
Это настроение проникло и отравило своим ядом даже такое неприступное для всего мирского место, как лазарет Юлии. Как известно, она в начале войны поверила, что страдания настолько очистят и возродят народную душу, что ей можно будет спуститься в мир и, без боязни осквернить себя, отдаться деятельной любви.
Но на этом пути Юлию ждало жестокое разочарование, некоторый душевный удар, а также то, чего она ожидала меньше всего от себя самой…
В этом она обвиняла свою добрую сердцем, но крайне легкомысленную племянницу Катиш.
Взяв привычку исповедоваться перед своей тёткой, Катиш каждый вечер перед сном приходила в спальню тётки, устланную коврами, увешанную образами, и очищала перед ней душу, которая чем дальше, тем больше нуждалась в очищении.
Эти исповеди, всегда касавшиеся самых интимных вопросов, вначале крайне будоражили и волновали Юлию, посвятившую свою жизнь борьбе с плотью.
Но в то же время они так притягивали её, что она, как тайный алкоголик, ежедневно уже с нетерпением ждала появления в своей спальне греховной племянницы.
У Юлии не было завидной способности Катиш в общении с людьми. Она поставила себя на служение высокой нравственности, и все житейские разговоры были шокирующими для неё и неожиданными для тех, к кому она вздумала бы обратиться с ними.
Она никак не могла сойти с этой высоты и от этого чувствовала томление глубокого одиночества.
Однажды она даже спросила племянницу, как она делает, что у неё так легко и свободно происходит общение с ранеными солдатами, которых она в начале войны просто не терпела.
Катиш, очевидно, как-то по-своему понявшая вопрос тётки, вся вспыхнула и уже сложила было руки на груди, как она делала, когда каялась в каких-нибудь особенно тяжких искушениях (но никогда не в грехах), потом сообразила, что тётка спрашивает её совсем не в том смысле, который требует покаянного сложения рук.
Но чтобы её жест не вызвал нежелательных подозрений, она не отняла рук от груди и сказала с чувством:
– Я просто смирила себя, на всё стараюсь смотреть их глазами, говорить их языком, и они привыкли ко мне.
Катиш поместилась по своему обыкновению у ног тётки на низенькой скамеечке и положила ей руку на колени.
– Я рада за тебя, что ты пришла к этому, вернулась к той простоте, от которой мы давно отошли, и много теряем от этого, – ответила Юлия. – Я давно беседую с одним солдатом, с тем, что ранен в ногу (я дала ему образок и Евангелие), и должна сказать, что он удивительно легко воспринимает самые тонкие религиозные истины.
– Не только религиозные истины, – прервала Катиш, – я в этом сравнительно мало понимаю сама, но у них ко всему такой простой и естественный подход, что с ними никогда не ощущаешь никакой неловкости, как с людьми нашего круга, с которыми шокирует всякая невинная безделица.
Юлия насторожилась и почему-то сняла руку племянницы со своих колен.
– Что ты хочешь этим сказать?
Катиш почувствовала, что она неосмотрительно подошла к той черте, переход через которую всегда страшил её отрёкшуюся от всего земного тётку, и потому решила сказать иначе:
– Я хочу сказать, что они о своих переживаниях говорят совершенно просто и потому это не оскорбляет чувства стыдливости. Оказывается, что они умеют сильно любить и томятся без любви так же, как и мы.
И она опять положила свою руку на тёплые колени тётки.
После этой беседы Юлия стала особенно часто говорить с солдатом, который легко воспринимал самые тонкие религиозные истины.
Он был здоровый, кряжистый мужик, лет тридцати, с приятной курчавой русой бородой, с белыми свежими зубами.
Он часто говорил поговорками, пословицами, которые обнаруживали в нём, на её взгляд, глубокую народную мудрость.
Соглашаясь с мыслями Юлии о тщете всяких земных вожделений, он говорил:
– Оно конешно, мы все домогаемся, как бы получше всё обладить, а глядишь, помер человек – и нет ничего. И выходит, что мы бреднем воду ловим: пока тянем, бредень полон, а вытащил, – глядь, пусто.
– И остаётся только горький осадок разочарования, – добавила Юлия.
– Вот, вот…
– Поэтому мы всегда должны бороться за душевное просветление.
– Это в первую голову.
Юлия только грустила о том, что её присутствие, вероятно, связывает мысль народную, и солдаты недостаточно свободно высказываются, стыдясь лучшего, что есть у них в душе.
Однажды она увидела, что этот солдат говорит о чём-то с другими выздоравливающими. Она остановилась незаметно за дверью послушать.
Она смогла дослушать то, о чём говорили солдаты, только потому, что ноги её окаменели и она на несколько секунд как бы лишилась способности двигаться.
– Выхаживают-то тут хорошо, – говорил один.
– Выхаживают, чтобы скорее на фронт отправить…
– Это везде так-то, чёрт с ними.
– А вот бабы не хватает, это плохо, – сказал солдат, свёртывая папироску из газетной бумаги.
– А ты самоё попробуй…
– Чёрт её разберёт… она хоть, правда, всё к нашему брату лезет. Может, после лёгких хлебов на капусту потянуло.
– Это бывает… Ты попробуй, что махоркой-то пробавляться. Баба без толку лезть не будет. Ты не смотри, что она с души начинает. Они, благородные, иначе и не могут. У них чем больше о душе говорят, тем смелей подходи и хватай без всяких резонов.
Солдат ужасным циничным жестом пояснил свои слова.
– Мне рассказывал один, не хуже тебя – здоровяк, – сказал другой раненый, – тоже была на манер нашей – воздушная, благородная, – одно слово. Дотронуться до неё страшно, как до иконы. Так что ж ты думаешь…
Дальше Юлия уже не слышала. Она, не помня себя, прибежала в свою комнату и, сжав голову руками, стояла несколько минут неподвижно, с расширенными от ужаса глазами.
А на следующий день в добавление к этому Юлия была до столбняка поражена одним ужасным фактом. Проходя по полутёмному коридору поздно вечером, когда раненые уже спали, она увидела кудряшки Катиш, которая почему-то стояла с выздоровевшим солдатом в углу. Она ничего не поняла сначала и, подойдя вплотную к ним в своих мягких меховых туфельках, обратилась было к племяннице с вопросом, что она тут делает.
Но племянница при звуке её голоса оглянулась на неё и, схватившись за голову, в мгновение ока исчезла вместе с солдатом.
Через час она вся в слезах и в припадке исступлённого отчаяния прибежала к Юлии.
Та сидела в кресле, закрыв платочком лицо и не отзываясь ни одним словом на отчаянные мольбы племянницы. Всё её тело дрожало мелкой дрожью, и она была не в силах оттолкнуть племянницу, которая в покаянной мольбе осыпала поцелуями её руки, шею.
Юлия не помнила, что было дальше.
С этого времени она тревожно замкнулась в самой себе и избегала говорить с племянницей. Но когда та слишком оживленно с кем-нибудь говорила и возбуждённо смеялась в коридоре или надолго куда-то исчезала совсем, Юлия нервничала, ходя по комнате, кусала губы; щёки её то бледнели, то покрывались красными пятнами. О своём же солдате она не могла без ужаса вспоминать.
Он, в котором она привыкла видеть только страдающего человека, оказывается, мог так цинично, так обнажённо думать о ней…
Но увидев его однажды на дворе в окно, она, спрятавшись за штору, с каким-то болезненным интересом смотрела на него. В это время в комнату вошла Катиш, которая где-то пропадала целый день. Юлия быстро отскочила от окна, с бьющимся сердцем и пылающими щеками, как будто её застали на чём-то постыдном.
Она бросилась на шею к Катиш и, к её удивлению, сама спрятала свою голову на её груди.
– Как я благодарю судьбу за то, что она послала мне тебя, – говорила молодая тётка, как бы ища убежища и спасения, – иначе… иначе…
Она сжала голову обеими руками и не договорила.
Они целый вечер сидели вдвоём и говорили, обнявшись, причём Катиш гладила и целовала руки своей молодой тётки, удивляясь, отчего они такие холодные.
Юлия иногда вздрагивала, под каким-нибудь предлогом отходила к окну и долго стояла там спиной к Катиш. Когда же Катиш собралась идти спать, не оборачиваясь, глухим голосом сказала:
– Оставайся у меня…
– Но ведь тебе ещё нужно молиться.
– Я уже молилась…
После обращения членов Государственного совета, великих князей и смерти Распутина Николай II был в тяжёлом состоянии. Он осунулся, стал молчалив, под глазами были напухшие мешки, и лицо приняло нездоровый оттенок, как у много пьющих людей.
Императрица в последнее время предъявляла самые неожиданные требования. Николай II каждый день получал от неё письма из Царского Села. Она с настойчивостью, свойственной ей, требовала проявления твёрдости, самодержавной воли. Но твёрдость, по её понятиям, всегда означала только выполнение её желаний, её советов.
Она требовала, чтобы Николай хоть раз в жизни стукнул кулаком по столу, так чтобы все онемели от ужаса и почувствовали бы наконец его твёрдую руку. О, какое это было бы для неё торжество!
Сколько ненависти было в её беглом, остром, летящем почерке, как она ненавидела его подданных и вообще всю эту подлую нацию, варварского языка которой она до сих пор не могла усвоить как следует. И не хотела.
Впервые за всё время царствования на Николая пахнуло ледяным холодом надвигающейся гибели. У него появилась какая-то боязнь людей, как будто он видел, что все окружающие его в ставке, зная плохое положение дел, чувствовали его слабость и неспособность, в особенности при этой нелепой постоянной смене министров.
Когда он показывался публично, то чувствовал необъяснимую неловкость в спине, если проходил под устремлёнными ему вслед взглядами.
У него было ощущение затравленного зверя, которому, может быть, остаётся сделать последний круг.
Иногда ему приходила мысль: может быть, в самом деле народ созрел уже для другого образа правления. Но он сейчас же вспоминал властный характер своего отца, и эти мысли ему казались недостойными сына Александра III. Нужно бы железными клещами сжать всех тех, кто смеет посягать на его божественные права, не нужно жалеть их крови, только таким образом можно удержать власть.
А что если линия его судьбы уже начертана?..
Он вдруг с толчком в сердце почему-то вспомнил то, что сказал ему прорицатель Папюс, когда приезжал в Петербург. Он сказал, что никакая опасность не может угрожать его жизни, пока он, Папюс, «не исчезнет с земного плана». И Николай узнал, что Папюс недавно умер.
Это было в Царском Селе несколько месяцев назад. Тогда он не обратил на это внимания, а сейчас с неприятным холодом в спине вспомнил об этом.
То же говорил Григорий, и его уже нет…
Значит, есть какая-то предначертанность во всём, если можно что-нибудь предсказать за много лет вперёд. А раз есть это, значит, и бесцельны всякие усилия что-нибудь противопоставить своей судьбе.
При этой мысли Николай вдруг почувствовал странное успокоение, точно этим самым снималась с него всякая личная ответственность. В самом деле, как же можно бороться с тем, что предрешено, и отвечать за это? Значит, дело не в его слабости, а в чём-то, лежащем вне его воли. И какое счастье сознавать, что на основании этого имеешь право не бороться.
Жуткий холод, жуткая пустота, жуткая бесчувственность и безразличие – вот что составляло главное содержание характера его. Да ещё отвращение ко всякому усилию, ко всякому действию.
Всё это он знал о себе, но даже и это знание не причиняло ему страдания…
Сидя у себя в кабинете могилёвского дома за письменным столом, он машинально взял письма императрицы. Письма попались старые, одно от 14 июля, другое от 16 июля 1916 года.
В первом ему бросились в глаза строчки:
«Пожалуйста, вели отпустить Сухомлинова домой. Доктора опасаются, что он сойдёт с ума, если его ещё продержат в заключении. Сделай это по своему доброму почину…»
В чём же будет заключаться его «добрый почин», когда она подсказывает ему сама? И если он не исполнит, из этого выйдет целая история. Между прочим, это один из тех, кого именовали одним из его друзей. А ему решительно всё равно, сойдёт с ума Сухомлинов или не сойдёт.
В другом письме глаза его остановились на следующих строках:
«Завтра у меня – Штюрмер, с которым я должна серьёзно поговорить о новых министрах».
Николаю стало скучно и неприятно от этой вечно напряжённой энергии жены. Ну, какое ей дело до Штюрмера!.. И как она неприятна ему со своим вечным цеплянием за власть.
Да и он сам, обвиняющий её в этом, когда представил себе, что кого-то другого будут встречать с колокольным звоном, давить друг друга, чтобы увидеть лицо нового властителя, а на него, ставшего простым человеком, уже с оскорбительным равнодушием никто не обратит внимания, и ему, может быть, даже придётся покупать для проезда железнодорожные билеты… и народ (предательский народ) будет встречать с таким же восторгом тех, кто сидит сейчас в крепости. – при мысли об этом у него становилось темно в глазах и на шее вздувались жилы, а кулаки так сжимались в припадке неудержимого гнева, что ногти впивались в мякоть ладони.
Но гнев этот был бесполезен, потому что возник без всякой связи с действительностью, а только в результате его собственных мыслей, и проявление его ни с того, ни с сего было бы только смешно.
И потом, всё равно: с у д ь б а.
Утром 13 февраля у заборов и стен домов собирались кучки людей и читали какие-то свежерасклеенные воззвания, промокшие от клейстера и ещё не успевшие высохнуть.
– «Рабочие Петрограда! – читал вслух торговец в поддёвке на лисьем меху. – На некоторых заводах столицы рабочие призываются к забастовке в день открытия Думы с тем, чтобы пойти к Таврическому дворцу для предъявления политических требований».
– Ого! – сказал торговец. Но на него закричали:
– Читайте дальше. После поговорите!
– «Истинный сын родины на это не пойдёт… каждая забастовка уменьшает число снарядов. Не предавайте же ваших братьев, сидящих в окопах, – продолжал тот. – Напоминаю, что Петроград находится на военном положении и что всякая попытка насилия или сопротивления законной власти будет немедленно прекращена силою оружия».
– Да, таких воззваний ещё не было! – сказал кто-то.
– До оружия уже дошло…
Атмосфера была насыщена грозой. Все это чувствовали и только не знали, где разразится первый удар грома.
И когда спрашивали, что собирается делать Дума, как говорится, прогрессивный блок, то люди осведомленные с волнением сообщали:
– Происходят совещания прогрессивного блока.
– А что предпринимают?
– Ничего не предпринимают, просто совещаются и готовят декларацию. Оружие Думы – слово.
Чувствовалась всеобщая нервозность и ожидание.
После полудня на Загородном проспекте послышался какой-то крик. Сначала слышался один голос, потом к нему присоединился глухой гул толпы. Туда уже бежал народ.
– В чём дело? – спрашивали прохожие друг у друга.
– Какой-то обоз остановили.
В центре огромной толпы виднелись стоявшие ломовики с нагруженными мясом полками. Мясо было зелёного цвета.
– Что такое? Куда это?
– «Куда?» На мыловаренный завод везут! Мясо сгноили.
– Народ с голоду пухнуть начинает, а у них целыми обозами мясо гноят! – говорил какой-то мещанин в поддёвке и картузе.
– Все к одному гнут. На фронте солдат бьют, а рабочих с голоду хотят уморить.
– Они, небось, деньги хорошие получили за это, что столько мяса сгноили. Вот она, измена-то, где!
– Странно, странно, – говорил какой-то господин в шубе с воротником шалью, – действительно, пахнет какою-то преднамеренностью.
– Пахнет тем, чем на свалке пахнет, – злобно отозвался болезненного вида человек, в длинной ватной куртке, по виду рабочий.
Какая-то мещанка с пустой корзиной на руке, очевидно, тщетно бегавшая по рынку в поисках мяса, стояла перед возчиком, рослым парнем в фартуке и картузе, с вожжами в руках, и кричала на него:
– Нет на вас погибели, окаянные! Сколько ж вы, ироды, мяса протушили! А тут бегаешь как собака, целый день ищешь.
– Да что ты ко мне привязалась! Я, что ли, его протушил! – крикнул на неё возчик.
– Тётка, да ты не там искала, – сказал парень в тёплой куртке с хлястиком назади. – Вон куда иди!
И он указал на ресторан, в кухне которого через окно, закрытое проволочной сеткой, виднелись белые колпаки поваров.
Женщина живо оглянулась по указанному направлению, но сейчас же, плюнув, сказала:
– Чеши язык-то! Брюхо, небось, набил!
– Конечно мы набили брюхо, – отозвался болезненный рабочий, почему-то заступаясь за парня, – вот как набили, прямо страсть!
Из ресторана вышел полный, разрумянившийся человек в пальто и в сдвинутом назад котелке.
– Вот они, вот! Эти не худеют.
– Куда там… Его бы об это мясо носом потыкать…
– А мой сын с Северного фронту приехал – дёсны все распухли, зубы шатаются. Только, говорят, тухлой рыбой и кормят, да ещё этой, как её… чечевицей.
– Это что свиньям-то прежде давали?
– Вот, вот.
– Ведь это что ж, мои матушки, – не унималась мещанка, – видят, что мясо портится, нешто они не могли его населению раздать?!
– Не имели права, – строго сказал какой-то человек в форме военного чиновника, с кокардой на фуражке, остановившийся на тротуаре и с ироническим видом слушавший разговоры.
– Почему это не имели права? А гноить имели право?
– Потому что это мясо для армии, а не для населения.
– А почему же оно туда не попало, солдат вон тухлой рыбой потчуют?
– Потому что вагоны сейчас под снаряды заняты, вот почему. Ничего толком не знаете, а кричите.
На некоторое время все озадаченно замолчали. Только сбегавшиеся со всех сторон прохожие, с каждой минутой увеличивавшие собой толпу, спрашивали в нетерпеливом возбуждении:
– Что тут такое?
– У, сволочи! – говорила мещанка, с ненавистью глядя на возчиков.
– Не печалься, тётка, – сказал опять малый в тёплой куртке, – всё равно это мясо тебя не минует: раз на мыловаренный завод идёт, значит – коли в пузо тебе не попало, то хоть руки им когда-нибудь вымоешь.
Некоторые лица улыбнулись.
Возчик, думая воспользоваться этой разрядкой настроения, хотел было тронуть лошадь.
– Ну, накричались? – сказал он.
– Накричались… чтоб вас, окаянных!
– Ну и пусти, дай проехать.
– Нет, брат, стой! – крикнул какой-то здоровенный детина в картузе, проломившийся сквозь толпу. Он схватил лошадь под уздцы и повёл её вдоль улицы. – Мы сейчас правду узнаем!
Вся толпа, возбуждённая новым поворотом дела и своей численностью, гудя громким говором, тронулась вслед за обозом, окружив его плотным кольцом.
– Это ещё, может, спекулянт сгноил, да на армию валит.
– Очень просто.
Никто не знал, куда ведёт неизвестный человек переднюю лошадь, но все с верой смотрели на него и шли за ним.
Когда проходили мимо ресторана, вдруг послышался звон стёкол. Кто-то бросил камнем в большое зеркальное окно, и видно было, как сидевшие там господа с испугом вскочили от своих столов с засунутыми за борта пиджаков салфетками.
Тревожно заверещал свисток городового. И, как бы в ответ на это, полетели камни в окна ресторана.
Некоторые из толпы, услышав свистки городовых, бросились бежать от греха. И когда их с тревогой спрашивали встречные, в чём дело, они, беспокойно оглядываясь назад, отвечали:
– Бунт! Громят всё! Ужас, что делается!
На перекрёстке стал накапливаться народ.
Толпа двигалась плотной стеной. Слышались крики и непрекращающийся звон стёкол.
Через минуту в том направлении поскакали конные городовые, послышались ещё свистки и опять крики и звон стёкол.
Раздалось несколько выстрелов. Потом видно было, как толпа врассыпную бежала оттуда, прижимаясь к стенам домов и забегая в ворота.
Мещанка, кричавшая на возчика, бежала поперек улицы с корзинкой на руке и пронзительно кричала:
– Убили, человека убили!
Но вдруг сама ткнулась лицом в снег и осталась лежать неподвижной, с задравшейся юбкой на толстых шерстяных чулках.
– Готова! – сказал кто-то.
Вся эта картина была видна из окон особняка Родиона Игнатьевича Стожарова.
У него в это время собралось несколько человек, чтобы обсудить тревожное положение в столице. Был нарочно приглашён член Думы, кадет, так как хотели узнать о настроении Думы и согласовать с ней свои действия.
Беседа ещё не начиналась, когда на улице послышались крики и выстрелы.
Все бросились к окнам, потом спрятались в простенки и выглядывали из-за штор.
– Вот вам! Уже начинается, – сказал, побледнев, Стожаров и бросился на половину жены, чтобы предупредить её об опасности.
К ужасу его, Марианна стояла прямо у окна и смотрела на улицу. Родиона Игнатьевича поразило её лицо: в нём было каменное спокойствие и холодное, злое презрение.
Увидев жену у окна, Родион Игнатьевич кинулся к ней и стал убеждать её отойти, чтобы не попасть под шальную пулю.
Марианна ещё несколько времени стояла в прежней позе, потом скорбно, презрительно усмехнулась и ушла в другие комнаты.
Родион Игнатьевич вернулся в кабинет. Там было ещё тревожное настроение.
– Господа, – сказал он, – положение становится более чем серьёзно. Вы сами видели сейчас. Из провинции получаются сведения о массовых забастовках. Рабочие вследствие укрупнения предприятий представляют собой опасную силу. Если мы её не. – он задумался, подбирая слово, – если мы её не скрутим, мы погибли.
Он подошёл к столу и, не садясь, точно он стоял перед многочисленной аудиторией, продолжал, опираясь суставом указательного пальца на стол:
– Мы должны решительно сплотиться и согласовать свои действия. Для этого мы и побеспокоили Ивана Павловича. – И он слегка поклонился в сторону члена Думы.
Член Думы в сером пиджаке, в золотом пенсне со шнурком, похожий на врача, опустил глаза и сказал:
– Ведь прогрессивный блок уже совещается и вырабатывает программу.
– Да, но он почему-то держит в секрете свои решения.
– Нам нечего надеяться на верхушку и пассивно ждать её решений…
– Конечно, мы сами должны. – раздались голоса.
– Мы должны не разговаривать, а быстро прийти к какому-нибудь определённому заключению и действовать.
Сказав это, Родион Игнатьевич взволнованно прошёлся по комнате.
– Какую программу вырабатывает блок? – спросил он, остановившись перед членом Думы.
– Он вырабатывает программу действия для масс, – сказал кротко член Думы.
– Как – действия?! Выступления?..
– Не выступления. Он ищет пути, чтобы парализовать действия масс, направленные против законной власти.
– Значит, программу бездействия, – сказал кто-то.
Родион Игнатьевич рассеянно оглянулся в сторону сказавшего.
– А если эта законная власть разгонит Думу?
– Тогда мы не будем расходиться.
– Значит, вы против законной власти?
– Да… когда она нарушает закон. Но мы против неё не насильственными мерами и без участия улицы, – так же кротко сказал член Думы.
– Тогда в чём же ваше п р о т и в заключается?
– В протесте и моральном воздействии. Мы не хотим демагогии, как в а ш Гвоздев. Он, говорят, призывает рабочих к выступлению?..
– Да, призывает…
– Но ведь это революция?
– Нет, предупреждение революции, потому что он будет действовать в единении с Государственной думой.
– Да ведь Дума не хочет выступления! – в отчаянии сказал долго молчавший старый банкир и обеими руками указал Стожарову на члена Думы.
Стожаров растерялся.
– Уф! – отозвался кто-то.
Стожаров спохватился:
– Нужно переменить позиции. Если мы не соединимся с рабочей группой Гвоздева и не пойдём на выступление, мы потеряем всякий кредит у масс.
– Значит, вы подражаете большевикам? – грустно сказал член Думы, кротко посмотрев на своего оппонента.
– Вовсе не подражаем, мы привлекаем рабочих не для того, чтобы подобно большевикам разводить демагогию, а для того, чтобы при их помощи заставить правительство передать власть (без революции) наиболее культурному и благоразумному ядру общественности с Львовым во главе.
– Значит, вы по отношению к рабочим неискренни?
Теперь Стожаров в отчаянии заломил над головой свои короткие руки.
– Боже мой, они тут с какой-то искренностью! При чём тут искренность? Это политика!
В эту минуту в кабинет взволнованно вошёл новый гость и, по дороге сбрасывая кашне, сказал задыхающимся голосом:
– Господа! Рабочая группа при военно-промышленном комитете… арестована!
Все, ошеломлённые этим сообщением, молчали. Стожаров, бегая по кабинету, говорил:
– Всё испортили! Напугали правительство своей демагогией, вот оно и бросается на тех, кто ему же желает добра… насколько это возможно.
– Но вы пришли тут к какому-нибудь заключению? – спросил вновь прибывший.
– Пришли…
– К какому?
– К такому, – отвечал уже с нескрываемым раздражением Стожаров, – что с этими людьми ни к какому заключению прийти невозможно. – И он глазами указал на члена Думы.
В кружке Шнейдера в эти дни шла лихорадочная деятельность. Главное внимание было обращено на установление и расширение связи с воинскими частями. Но в январские и февральские дни было несколько совершенно непонятных провалов, и потому приходилось быть особенно осторожными.
15 февраля Шнейдер был на заседании районного комитета, членом которого он был от студенчества, так же как и Макс.
В накуренной тесной и душной комнате, засоренной окурками, с мокрыми пятнами на полу от сапог, сидели несколько человек. Те, кому было место, сидели за столом, а остальные поместились на продавленном диванчике у стены.
Разговор шёл о том, какой тактики должна держаться партия большевиков в назревающих событиях.
В начале стола занимал место один из членов Петербургского комитета – широкоплечий, с большой русой бородой, в военной гимнастёрке.
– Товарищи, – сказал он, – опять всё тот же вопрос – об оружии. События катятся с молниеносной быстротой. А наши силы слабы, нечего закрывать на это глаза: демонстрация четырнадцатого числа прошла неважно. Но в то же время движение растёт. Откуда брать оружие?
Начав говорить, он взял со стола коробку спичек и то отодвигал, то задвигал ящичек.
Кончив говорить и задав последний вопрос, он отложил спички и, сложив на столе руки, вопросительно оглядывал сидевших.
Рабочий, сидевший в дальнем углу, двинул своими густыми бровями и сказал:
– Оружие от солдат, я думаю.
– Ты что же, предполагаешь организацию дружин? – спросил председатель, подняв руку и поморщившись в ту сторону, где разговаривали.
– А что же больше?
– А на мой взгляд, вряд ли можно революцию обеспечить рабочими дружинами. Ну, наберёшь ты револьверов, ружей, допустим, достанешь, – сказал русобородый председатель, взяв опять со стола коробку спичек, – а войска располагают артиллерией. Что ж ты и пойдёшь против них с этими хлопушками?
И он пренебрежительным жестом опять бросил коробку на стол.
– Конечно, ерунда, – проговорили несколько голосов.
– Почему ерунда?
– Потому что ерунда! Надо налаживать связь с казармами. Когда движение разрастётся, правительству не хватит одних полицейских, и ему придётся прибегнуть к помощи войск, а мы хорошо знаем отношение солдат к войне. Конечно, они будут с нами, а не с полицейскими, которых они ненавидят за то, что они укрылись от войны.
– А я бы вот что предложил, товарищи! – сказал человек в стёганой солдатской куртке с тесёмочками.
Все повернули головы к нему, но в этот момент дверь распахнулась и быстро, запыхавшись, вошёл человек в короткой военной меховой куртке.
Он остановился посредине комнаты, беспокойно играя английским ключом на тесёмке, и странно внимательно осмотрел сидевших за столом.
Все с удивлением смотрели на него
– Алексей, что с тобой? – спросил председатель.
– Макса тут нет? – спросил пришедший вместо ответа и опять оглянулся по всем углам.
– Нет, а что? Он должен скоро быть.
– Ну, так вот… он провокатор!..
Пришедший, сказав это, дрожащей рукой вынул из портсигара папиросу и, сев боком к столу, выдохнул первую глубокую затяжку.
– Скоро самому себе перестанешь верить! – сказал человек в косоворотке с кавказским ремешком, сделав рукой жест, как будто что-то с омерзением бросая на пол.
– Что же теперь делать?
– В этих случаях известно, что надо делать.
– Я с пятнадцатого года за ним слежу, когда он после ареста вернулся, – сказал Шнейдер.
– А доказательства.
Пришедший вынул из внутреннего кармана какие-то бумажки и молча бросил их на стол.
Все встали со своих мест и нагнулись головами над зловещими клочками.
Русобородый председатель сел на место и сказал:
– Ввиду особенной серьёзности положения, нужно с возможной быстротой реагировать на это дело.
– То есть? – спросил человек в куртке и пенсне, сидевший позади него.
– То есть объявить выговор, – иронически сказал председатель, пожав плечами на наивность такого вопроса. Потом, сделавшись серьёзным, прибавил: – Вопрос только в том: кто, где и как?
Наступило тяжёлое молчание.
– Итак, первый вопрос, товарищи: к т о?
– Я, – сказал Шнейдер.
– Хорошо… Ещё кто? Одного мало.
Все сидели, оглядываясь друг на друга.
– Товарищи, скорее, он может прийти каждую минуту.
– Давайте уж я, – сказал человек в солдатской стёганой куртке.
– Оружие есть?
– Само собой, – проговорил тот, пожав плечами.
– Теперь: где и как?
– Как – это известно, а вот где – это вопрос.
– Я спрашиваю, к а к – не в том смысле, а каким образом н а п р а в и т ь его туда, куда нужно.
– Командировать, положим, хоть в Озерки для переноса нашей типографии. Для этого как раз нужно ночное время, то есть сегодня же.
– Принято?
– Ладно.
– Теперь ещё одно слово. Будет хуже, если он нас предупредит… явится сюда с «компанией»…
И как бы в ответ на это раздался условный звонок три раза.
Все невольно оглянулись в сторону двери.
– Товарищи, не делайте страшных лиц, – сказал председатель торопливо и, вынув из кармана колоду карт, сказал: – Кладите деньги на стол.
Но в это время дверь открыли и в комнату вошёл весёлый и добродушный Макс.
– Что, испугались, а я ключ забыл, – сказал он, бросая шапку издали на окно.
– Да, мы уж тут на всякий случай маскировку сделали.
– Свежие новости, товарищи! – Макс привычным жестом своего человека взял свободный стул и подставил его к столу рядом с председателем.
– Ты всегда молодец на это.
– Ещё бы не молодец! – И пришедший хлопнул по плечу русобородого председателя, который добродушно улыбнулся на эту фамильярность доброго товарища.
– В чём же дело?
– Дело в том, что предполагается стянуть в город казачьи части, даже самоё Дикую дивизию… Начальником охраны города уже не генерал Чебыкин, а полковник Павленко… Отсюда явствует, что дело подавления революции переходит в руки военных властей. Нас, так сказать, повысили в чине.
Председатель, одной рукой держась за свою сильно растущую бороду, как бы с живым интересом слушал, повернувшись лицом к сидевшему рядом с ним Максу.
– А ты молодец раздобывать сведения, – сказал он наконец.
– А ты как же думал? – сказал Макс.
Оживлению докладчика странно противоречило неприятно тяжёлое молчание всех находившихся в комнате. Одни сидели, повернувшись боком к столу, и не смотрели на говорившего, другие курили, изредка поднимая на него глаза и сейчас же отводя их. И он никак не мог поймать ни одних глаз, которые бы не ускользали от него. Только сухое лицо Шнейдера с его жёсткими, мелко кудрявыми волосами было спокойно-неподвижно, и его серые глаза, не отвечая на оживление докладчика, прямо смотрели на него. Было заметно, что это лицо действовало неприятно на Макса, но он делал вид, что не замечает тяжёлого взгляда этих серых глаз.
– Что же ты предлагаешь? – спросил председатель, как бы дружески положив свою большую руку на плечо говорившего.
– Я предлагаю усилить связь с войсками. Соберёмтесь здесь или ещё где-нибудь в следующую пятницу, и я приведу товарищей из Семёновского полка.
– А почему непременно в пятницу?
Макс насторожился.
– Просто так… можно и в другой день. Они наладят нам связь с целым полком.
Чем дальше говорил Макс, тем чаще у него мелькала в глазах едва заметная тревога, главным образом потому, что глаза всех убегали от него, и он стал иногда испытывающие оглядывать всех. Один раз даже сказал:
– Что вы это все какие-то странные… невесёлые?
– Отчего же быть особенно весёлым?.. Провалов, как т е б е и з в е с т н о, очень много в последнее время. Ведь это ты такой жизнерадостный, что на тебя ничего не действует.
– Что ж, революция такое дело, без жертв не обойдёшься. Нос на квинту вешать нечего.
– Да, без жертв не обойдёшься…
Макс опять бросил на председателя тревожный взгляд, уловив странность его интонации.
– Мы сейчас обсуждали тут самый больной наш вопрос, – сказал председатель, застёгивая ворот гимнастёрки. – У нас с техникой слабо. К 9 января и к открытию Думы мы совсем не могли выпустить листовок. Сейчас мы получили станок… он в Озерках, его необходимо сегодня же переправить сюда, потому что там, кажется, есть возможность провала. Мы сейчас выбрали для этой операции товарищей: Шнейдера, Лебедева и… тебя.
На лице Макса мелькнула ещё большая тревога, он слегка побледнел, но сейчас же, весело рассмеявшись, сказал:
– Вот тебе раз! Я им политические сведения доставляю, а они меня на чёрную работу посылают.
– Для члена партии никакой чёрной работы быть не может, – сказал сухо председатель.
– Нет, я, конечно, шучу… Но дело в том, что сегодня ночью никак не смогу… Я должен узнать одну важную вещь… на нас, кажется, готовят налёт…
– По постановлению комитета это дело решено поручить тебе, Шнейдеру и Лебедеву. Тебе знакомы принципы партийной работы?
Вокруг все молчали каким-то мёртвым молчанием.
Последние остатки оживления сбежали с лица Макса. Он не то чтобы побледнел, а лицо его вдруг как-то странно похудело и под глазами посерело.
– Что же разговаривать долго, если это требуется срочно, – сказал человек в солдатской стёганой куртке, встал и плотнее прихлопнул рукой папаху на голове.
Шнейдер тоже отодвинул свой стул от стола и через ноги сидевших пробрался к двери.
– Что с тобой? Ты какой-то ненормальный сегодня? – с удивлением сказал председатель. – Нездоров, что ли, чем? Если не хочешь идти, так и надо говорить.
При этих словах лицо Макса чуть прояснилось.
Он вдруг повеселел и добро сказал:
– Солдат революции не должен ни от чего отказываться. Идём!
– Вот так-то лучше, – сказал председатель, почему-то расстегнув ворот гимнастёрки.
Все трое вышли. В комнате была тишина. Оставшиеся долго сидели молча, устремив взгляды на дверь, которая закрылась за ушедшими.
Алексей Степанович и Сара, собравшись у Маши, ждали возвращения Шнейдера, чтобы узнать о результатах заседания.
Пробило 12 часов, его всё ещё не было.
– Может быть, он прямо прошёл домой? – сказала Сара.
– Ведь он же сказал, что придёт сюда, – возразила Маша. – Не случилось ли чего?..
– Всё может быть, – заметил Алексей Степанович.
Сегодня он был в первый раз с Машей после отъезда Черняка на фронт.
Было странно, – после того, как она ходила к нему под видом невесты, говорила ему «ты», и он каждый раз ждал её прихода, как настоящей своей невесты… даже жены, – и вдруг после всего этого перейти на положение чужих людей. И говорить друг другу «вы».
Было уже два часа ночи, а Шнейдер всё не возвращался.
– Это становится наконец странным, – сказала Сара.
– Может быть, пойти узнать? – предложил Алексей Степанович.
Маша бросила на него тревожный взгляд.
– Без крайней необходимости этого делать не стоит. Если что случилось, то всё равно не поможешь. Посмотрите, что у меня с керосинкой сделалось, – сказала Маша.
Алексей Степанович встал, взял керосинку и вынес её в кухню. Маша со снятым чайником пошла за ним.
Алексей Степанович, погасив огонь в керосинке, стал выправлять фитили.
– Надо их совсем вывернуть, – сказал он, не поднимая головы. – Они очень загрязнились.
– Руки пачкать не стоит.
– Всё равно, надо когда-нибудь их пачкать. Нет ли тряпочки ещё?
Маша покорно принесла тряпку. Алексей Степанович, растопырив запачканные пальцы, ждал, потом, не глядя, протянул руку за тряпкой.
– Ну и нахозяйничали же вы тут б е з м е н я, её, должно быть, месяца два не чистили.
– Нет, я иногда протирала, – сказала Маша, с доверчивостью и покорностью непосвящённой глядя, как Алексей Степанович вывёртывает фитили.
Наконец он переменил фитили. Маша дала ему вымыть руки и сама стояла около него с полотенцем, ожидая, когда ему можно будет дать вытереть руки.
Алексей Степанович, беря у неё из рук полотенце, вдруг взглянул на Машу и нерешительно улыбнулся.
– Что же, кроме того, как чистить керосинки, я ни на что больше не нужен?
Маша молчала.
Алексей Степанович, бросив полотенце, подошёл к ней вплотную. Маша не отстранилась, но, подняв на него глаза, странно внимательно, почти болезненно внимательно смотрела на него.
Алексей Степанович сделал движение к ней.
Но в этот момент раздался звонок. Алексей Степанович, вздрогнув, отстранился от Маши и пошёл открыть дверь.
Через минуту все замерли от того зрелища, какое представилось им.
В переднюю вошёл Шнейдер. Под распахнутым пальто виднелся оторванный ворот рубашки, на щеке были кровавые пятна, как будто кто-то всеми ногтями впился ему в щёку под глазом. Около рта он держал окрашенный свежей кровью носовой платок.
Но самое страшное было в том, что, когда он отнял платок, у него оказался разорван рот.
– Что это такое? Что случилось? – воскликнули все в один голос.
– Самое обыкновенное, – сказал Шнейдер, стараясь говорить через сжатые зубы, чтобы не раскрывать рта, – на нас с Лебедевым напал какой-то бандит.
И сколько ни обращались к нему с просьбой рассказать, как было дело, он молчал, показывая движением руки, что всё это вздор и ему больно и неудобно говорить с разорванным ртом.
Генерал Унковский только что выслушал доклад одного из своих помощников о мерах, принимаемых к охране столицы, как пришла дама под чёрным вуалем, та самая, которая приходила к нему однажды. Она была в чрезвычайном волнении и сказала, что её сын Макс пропал бесследно три дня назад.
Унковский отдал приказ к немедленному розыску и, успокоив взволнованную мать, отпустил её. Стоя в кабинете у письменного стола в своём военном сюртуке с орденом на шее и заложив правую руку за борт сюртука, Унковский, закусив губы, смотрел в одну точку.
– Их работа, – сказал он наконец вслух и, кусая губы, прошёлся по комнате, потом остановился у письменного стола и безнадёжно развёл руками.
Из доклада он видел, что положение отчаянное.
Настроение было отвратительное.
Ему сейчас нужно было дружеское сочувствие.
Сегодня днём он позвонил Ольге Петровне, сказав, что приедет и что ему хочется видеть её одну.
Но когда он, сев в поданную машину, приехал к ней, он ещё из передней услышал весёлые мужские голоса.
Через минуту в дверях показалась сама Ольга Петровна. В левой руке с отставленным мизинчиком у неё была длинная тонкая папироса, которую она держала в прямых, несогнутых пальцах, как держат женщины, не умеющие курить.
– У вас народ… вы издеваетесь надо мной. – сказал генерал, стоя перед ней в своей длинной, почти до полу, николаевской шинели и не раздеваясь.
Брови Ольги Петровны удивлённо поднялись:
– Чем?
– Я хотел видеть вас одну… я просил. У меня слишком тяжёлое настроение, а у вас опять какие-то молодые люди.
Она приблизилась к нему, положила руки на плечи его шинели. Но когда он хотел её обнять, она быстро отстранилась и, подняв палец к губам, движением глаз назад показала, что надо быть осторожным.
Потом таинственно шепнула:
– Они скоро уйдут…
В гостиной было небольшое общество: Елена и два совершенно одинаковых молодых человека, того типа, о средствах к жизни которых обычно ничего не известно, и неизбежное сановное лицо.
На угловом диванном столе стояли ликёры. Елена взяла со стола высокую рюмку с ликёром и подала её Унковскому.
– Выпейте, чтобы у вас прошёл этот мрачный вид.
– Очень мало данных для того, чтобы быть весело настроенным…
– Что, всё этот несчастный пролетариат вас так беспокоит?
– Мне кажется, что он очень скоро всех обеспокоит…
Лица мужчин стали серьёзны. Сановное лицо, взяв мягкий тонконогий стул с атласным сиденьем, подставило его ближе к севшему в кресло Унковскому.
– Какова ситуация, генерал? – спросил Акакий Акакиевич (так в насмешку Ольга Петровна прозвала за глаза сановное лицо).
При этом он старался говорить так, как будто разговаривал один на один с генералом, а не в компании с этими молодыми людьми, которых он, по-видимому, не терпел так же, как и Унковский не терпел его самого.
Унковский начал рассказывать ему, как будто рассчитывал, что хоть таким образом его слова дойдут до сознания женщин, которые неспособны серьёзно отнестись к тяжёлому положению дел.
– Всё наше несчастье в том, что наш век слишком гуманен, – сказал Унковский, закуривая папиросу и иронически-злобно произнося слово «гуманен». – Наши внутренние враги запускают руку всё дальше и дальше.
– Они все требуют какой-то свободы? – напряжённо наморщив лоб, спросил Акакий Акакиевич.
– Да, они вопят, что мы не даём им свободы, когда они уже открыто в печати и с думской трибуны требуют нашего устранения. Действительно, они, должно быть, нас считают дураками потому, что мы даём им полную возможность так мило высказываться. Я бы дал им «свободу»! – прибавил он, сжав свой пухлый кулак со старинным тёмным перстнем на пальце. – Но ещё не так страшны те, что паясничают на думской трибуне, – страшны те, кто сейчас пока невидим… Вот этих подпольных героев, вот кого я ненавижу всей душой! И если бы мне дали власть…
Он остановился, закусив губы, и несколько времени легонько постукивал кулаком по ручке кресла.
– Но ужас в том, что они лезут из всех щелей! – прибавил он, с безнадёжным выражением разведя руками.
– Чего же они хотят? – спросил Акакий Акакиевич, опять до болезненности напрягая морщины на лбу.
– Менее страшные хотят свержения правительства и передачи власти общественным деятелям. А самые страшные – свержения власти и захвата её солдатами и рабочими.
– Какой ужас! – сказал Акакий Акакиевич и, откинувшись к спинке стула, продолжительно посмотрел на дам. – Но ведь это им не удастся?
Генерал неопределённо пожал плечами.
– Дело в том, что у них есть хорошие помощники – думские говорилыцики, которые объединили всю страну против нас.
– А что же ваш патрон, Протопопов? – спросила Елена. – Говорят, он пользуется особыми милостями при дворе и заменил собою Распутина?
– Я сплетен не слушаю и потому мало в них осведомлен, – сказал сухо Унковский.
– Но ведь у народа есть же какая-нибудь святыня, на которую они не посягнут? – сказал с недоумением Акакий Акакиевич, вставив в глаз монокль.
– Народ уважает эти святыни до тех пор, пока боится нагайки. Для черни хлеб и нагайка – единственные аргументы.
– Я думаю, что если у нас есть такие решительные мужчины, – сказала Ольга Петровна, – то они сумеют нас защитить от красной опасности, и мы можем спокойно веселиться.
– Шутить изволите? – раздражённо сказал генерал. – Положение становится слишком серьёзно. Войска отказываются исполнять роль полиции. Вы понимаете смысл этого? А кроме того, солдаты разбегаются из армии и, вернувшись домой, кое-где уже начинают громить имения.
– Какой ужас! – сказал Акакий Акакиевич.
– Вы испортили нам настроение, – сказала Елена и поднялась уезжать. Молодые люди тоже встали.
Ольга Петровна, обняв подругу и попрощавшись с молодыми людьми, осталась в гостиной, а Акакий Акакиевич пошёл в переднюю провожать гостей.
Унковский с недоумением посмотрел ему вслед.
Ольга Петровна подошла к генералу. Её губы улыбались.
– Что это значит? – спросил Унковский, указав глазами в сторону передней, куда ушёл Акакий Акакиевич.
– Что?..
– Он держит себя здесь, как хозяин.
– Ну и что же? – опять спросила Ольга Петровна, насмешливо улыбаясь.
– Почему он остался?
– …Потому что… потому что… он – мой муж.
Унковский с минуту смотрел на стоявшую перед ним женщину.
– Так вот оно что!.. – тихо, как бы про себя, проговорил он и, не простившись, пошёл в переднюю. Почти оттолкнув изумлённого Акакия Акакиевича, попавшегося ему на дороге, он надел шинель и, не оглядываясь, вышел.
Сев в машину, он смотрел перед собой остановившимися глазами.
Ей просто удобнее этот субъект, потому что любви таким не нужно, а при нём она может делать всё, что угодно.
– Всё равно, – сказал он вслух, – всё летит в пропасть. Если гибнет Россия, то остальное не имеет значения… Нет. Россия погибнуть не может! – сейчас же сказал Унковский сам себе. – Но кто же её спасет? Кто?..
Едва Унковский вошёл к себе в квартиру, как ему доложили, что его срочно требует к себе господин министр.
Он сейчас же поехал.
Через полутёмную гостиную Унковский вошёл в устланный коврами кабинет министра.
Генерал остановился.
В кабинете никого не было. Вдруг он разглядел высокую фигуру министра, который стоял у окна спиной к нему и не шевелился.
По-видимому, он стоял со сжатыми на груди руками, как стоят на молитве. Шея его время от времени конвульсивно подёргивалась.
Унковский ждал.
Вдруг министр повернулся. Сцепленные в пальцах руки были действительно крепко сжаты на груди. Он был в чёрном сюртуке, с одной звездой на левом боку. Волосы были несколько взъерошены, как бывает, когда человек, тщетно ища выхода, хватается за голову.
– Кто это?! – крикнул он, в ужасе отшатнувшись и защищаясь рукой, как от привидения. Он даже сделал движение спрятаться за оконную штору.
– Это я, – сказал Унковский, – вы изволили меня вызвать…
Протопопов, как бы не веря, продолжал смотреть на него расширенными от ужаса глазами. Потом провёл по лбу рукой, видимо, с трудом возвращаясь к действительности.
– Ах, это вы… я забыл… я не узнал. – сказал он вдруг слабым голосом.
Он прошёл по комнате, потирая лоб рукой. Остановившись в дальнем углу, он спросил глухим голосом:
– Что в городе?..
– Неспокойно. Во многих местах начались беспорядки призванных. Они ходили по городу с пением «Марсельезы» и кричали: «Долой войну, долой полицию, без мародёров». Кроме того, завтра, в день открытия Думы, промышленники хотят возгласить выступления рабочих для поддержки Думы и для создания временного правительства. Должен предупредить, что против вашего превосходительства большое возбуждение.
Говоря это, Унковский взглянул на своего патрона.
Тот по-прежнему стоял в дальнем углу комнаты.
Вдруг он сорвался с места, начал развинченной походкой быстро ходить, почти маршировать по кабинету и высоким голосом, исступленно и отрывисто выкрикивать, точно отдавая команду:
– Не пускать!.. Запереть ворота всех домов!.. Поставить стражу! Удалять всех посторонних!..
Он неожиданно замолчал и повернулся к Унковскому. Глаза его сияли каким-то сумасшедшим блеском. Протопопов с минуту стоял и смотрел на своего помощника, потом быстро подошёл к нему, не произнося ни слова, крепко сжал его руку, оттягивая её книзу, и заглянул ему в глаза, как бы собираясь поразить его каким-то чрезвычайным известием. Но сейчас же бросил его руку и отошёл от него. Остановился посредине комнаты и опять потёр себе лоб.
Унковский стоял и молча смотрел.
Протопопов подошёл к окну и опять остановился в той же позе, похожей на молитвенную.
Он стоял так с минуту. Когда он повернулся, лицо его сияло, глаза блуждали. Он стал медленно поднимать правую руку, как поднимают её для клятвы или для принятия присяги.
Унковский с неприятным чувством ждал, что последует дальше.
«Сумасшедший!» – мелькнуло у него в голове.
Рука Протопопова поднялась совсем вверх. Вытянув её и как будто обращаясь ко всему миру, он сказал:
– Я слышал голос… он сказал мне, что я спасу Россию, и я спасу её!
Несколько мгновений он стоял молча, всё ещё не опуская руки. Лицо его сияло безумным вдохновением. Потом он, опустив руку, начал быстро ходить взад и вперёд из одного угла кабинета в другой, что-то бормоча и жестикулируя руками, иногда делая резкие жесты, как бы командуя какими-то несметными силами.
И вдруг неожиданно сел на стоявший у стены стул и, опустив голову, обхватил её руками.
Унковский всё с тем же жутким чувством смотрел на этого человека, в руках которого было управление Россией.
Министр поднял голову и посмотрел на своего помощника с растерянной, жалкой улыбкой.
– Я, кажется, очень болен, – сказал он, точно извиняясь. Потом продолжил тоном жалующегося больного: – За что меня так ненавидят? О н и зазвали меня к себе на совещание и говорили, что я изменил общественности, они чуть мне в лицо не плевали… Родзянко и Милюков… Но ведь они сами меня послали… А я только для государя… Это они от зависти… им тоже хочется власти, за ней они пойдут завтра к Думе, но власть в моих руках! – Он вдруг опять в каком-то припадке вскочил и показал на свои руки. – Вот, вот, в этих самых руках! И я, если захочу, я задушу, их задушу! – кричал он, всё более и более повышая голос и в диком исступлении бегая по кабинету. – Я наставлю пулемётов на всех перекрёстках и на всех чердаках… Что? – вдруг спросил он, испуганно остановившись, но обращаясь не к Унковскому, а к противоположной стене.
На его лице неожиданно появилось торжественно-просветлённое выражение.
– Вот! Я опять слышу голос, который говорит мне, что я спасу Россию.
Унковский, охваченный суеверным ужасом, выбежал из кабинета.
В кружке Шнейдера всю эту ночь до самого рассвета шла горячая работа.
По заданию Петербургского комитета размножали номера «Осведомительского листка». Сара и Маша работали на гектографе, Чернов, запустив левую руку в свои лохматые рыжие волосы, выправлял опечатки, а Шнейдер нетерпеливо складывал листы.
Он был в странном костюме: на нём была кепка, тёплая куртка и сапоги.
– Настоящий рабочий! – сказал, посмотрев на него, Алексей Степанович, который только что вошёл и с удивлением смотрел на товарища.
Шнейдер всё с тем же выражением брал лист за листом из рук Чернова и ничего не ответил Алексею Степановичу. Он, видимо, всецело был поглощён своими мыслями.
– Что делается? – спросил он, не оборачиваясь.
– Рабочие районы кипят. Я сейчас с Выборгской стороны. Меньшевистские ораторы зовут к Государственной думе. Но охотников идти туда, кажется, мало, – сказал Алексей Степанович и прибавил: – Дайте мне-то хоть сколько-нибудь листочков.
Шнейдер, не ответив, сунул себе во внутренний карман пачку листовок, потом достал из кармана браунинг и проверил патроны.
Маша и Сара, подняв головы, смотрели на него.
– Ты куда пойдёшь? – спросила Сара.
– На Выборгскую сторону.
– Мы будем ждать вас здесь.
Шнейдер с Алексеем Степановичем ушли. Шнейдер вышел первым, а Алексей Степанович, надев ушастую шапку, почему-то медлил, потом тихо направился к выходу.
В коридоре догнала его Маша. Она подошла к нему, взяла его за руку (в первый раз со времени отъезда мужа) и долго смотрела на него, как будто она хотела много, много сказать ему. Но вместо этого вдруг, точно не выдержав, охватила его шею руками и только шепнула: «Береги себя!» – и поспешно ушла.
Был уже вечер, ушедшие не возвращались. Маша и Сара просидели всю ночь, но ни Шнейдер, ни Алексей Степанович не вернулись.
В это утро Унковскому позвонили из градоначальства и доложили, что начались беспорядки на заводах.
Унковский, только что вставший, сидел и пил кофе в столовой. Адъютант его, ротмистр Щёголев, стоял около него с записной книжкой в руке и докладывал:
– Ваше превосходительство, на Выборгской стороне особенно неспокойно, бастуют почти все заводы, и рабочие выходят с красными знамёнами и с пением революционных песен…
Унковский, опустив глаза, мешал ложечкой в стакане. Нельзя было понять, что он думал. По виду он был совершенно спокоен, только на лбу надулась жила и брови были сурово сдвинуты.
– Идите, – сказал генерал, – распорядитесь о машине.
Унковский в состоянии какого-то окаменения, в каком он был со вчерашнего вечера, поставил на стол недопитый стакан, встал и пошёл в кабинет.
Через пять минут от его дома бесшумно тронулась большая закрытая машина. На переднем сиденье рядом с шофером помещался Щёголев, а Унковский сидел в глубине машины в своей длинной николаевской шинели, из распахнутого воротника которой поблёскивал золотом и эмалью орден. Неподвижный взгляд генерала был устремлён вперёд.
Чем дальше ехала машина, тем улицы становились пустее. Только почти у каждых ворот виднелись кучки дворников и прислуги, тревожно переговаривавшихся.
Вдруг ротмистр Щёголев пригнулся и стал всматриваться вперёд. Оглянулся на генерала, хотел что-то сказать, но, увидев его неподвижное, каменное лицо, видимо, не решился. Впереди послышались крики. Машина пошла тише.
– Ваше превосходительство, – сказал, не выдержав, Щёголев, – дальше ехать опасно. Я бы советовал вернуться.
– Вперёд!.. – не изменяя выражения лица и не взглянув на него, ответил генерал.
В стеклах машины по обеим сторонам замелькали какие-то люди, расступавшиеся перед машиной, пение как бы неожиданно ворвалось в самую машину. Мимо окон машины промелькнули ноги промчавшихся коней. Несколько конных полицейских остановились около машины, как бы загораживая её. О кузов машины гулко ударился брошенный кем-то камень.
Над головой генерала в кузове машины послышался лёгкий треск, и в то же время раздался выстрел.
Видно было, как полицейские бросились в сторону и смяли у забора какого-то человека в кепке и короткой тёплой куртке. Они, соскочив с лошадей, что-то делали с ним. Унковский вышел из машины.
– Ваше превосходительство, не выходите! – крикнул Щёголев.
– Не трогать его! Доставить ко мне! – приказал генерал полицейским.
Сделав несколько шагов, он вернулся к машине. Он уже взялся за ручку дверцы. Человек в ушастой шапке показался из-за кузова машины. Унковский остановился. Блеснул огонь.
Генерал упал лицом в снег. Фуражка откатилась к тротуару. Все бросились к нему. Он был мёртв.
Все эти дни Родион Игнатьевич Стожаров находился в состоянии крайней тревоги и напряжённейшей деятельности.
Он видел, что с правительством, в котором главной силой был полусумасшедший Протопопов, победы над врагом не добиться.
К кадетам после бывшего у него на квартире совещания он относился с презрением, так как эти люди, по его мнению, не были способны ни к какому практическому действию.
В результате этого он круто повернул налево.
Утром 14 февраля, в день открытия Думы, когда меньшевики готовили выступление рабочих, Родион Игнатьевич решил присоединиться к этому движению. Он вышел из дома и, с трудом отыскав извозчика, поехал по Суворовскому проспекту к Таврическому дворцу.
Его тяжёлая фигура в шубе и бобровой шапке грузно сидела в узких извозчичьих санях, занимая всё сиденье.
Улица была как-то странно пустынна, даже не видно было городовых.
Родион Игнатьевич развернул газету, которую он перед уходом из дома сунул в карман.
Глаза его остановились на письме Милюкова, в котором сообщалось, что какое-то лицо, назвавшееся его именем, вело на заводах агитацию, убеждая рабочих выступать в день открытия Думы на улицах Петрограда с требованием более решительного образа действий от Государственной думы и с протестом против войны.
«Последовать этим советам – значит сыграть на руку врагу», – говорилось в письме.
Родион Игнатьевич, не дочитав, скомкал газету и швырнул её в снег.
– Идиоты… слюнтяи! – сказал он вслух.
Извозчик, придержав лошадь, повернулся к нему.
– Чего изволите?
– Ничего, это я так… Впрочем, остановись, я здесь сойду.
Родион Игнатьевич, тяжело засопев носом, вышел из саней и пошёл мимо сквера к Таврическому дворцу.
Шпалерная, с пожелтевшим весенним снегом, была пустынна. Изредка около некоторых ворот на левой стороне виднелись кучки дворников и денщиков.
Но в этой пустынности улицы было что-то тревожное.
– Никого и ничего, – сказал он сам себе, разведя руками. Очевидно, выступление было сорвано. Он в отчаянии остановился, не зная, что делать, что предпринять. Нужно было бы самому стать ближе к движению, но он всегда испытывал какое-то чувство страха при виде рабочих, когда они были в большом количестве, и не умел с ними говорить.
В данном случае он надеялся, что его друзья-меньшевики подготовят всё, и ему останется только выразить свою принципиальную солидарность с выступившими рабочими. Тогда власть поняла бы, что шутить уже нельзя.
Вдруг в конце Шпалерной показалась какая-то чернеющая масса, занимавшая собой всю ширину улицы.
– Это они! – сказал Родион Игнатьевич, заволновавшись. Он не знал, что ему делать: оставаться на месте и смотреть издали или идти и присоединиться к рабочим, чтобы вместе с ними войти во двор Государственной думы. Вот тут можно будет потребовать организовать временное правительство, и, кто знает, быть может, он, как герой, займёт в нём видное место. Но в богатой шубе было как-то неудобно идти к рабочим.
Все эти мысли мгновенно промелькнули у него в голове.
И тут же он с ужасом увидел, что огромная толпа рабочих идёт с красными знамёнами. В сущности это было естественно и даже хорошо для устрашения правительства, но один вид красных знамён вызывал в нём безотчётное беспокойство и страх. Мелькнула мысль, не переборщили ли, заигрывая с этим многоголовым зверем.
Всё-таки, пересилив себя, он пошёл им навстречу, как вдруг из ворот зданий казарменного вида, бывших на левой стороне Шпалерной, вылетели какие-то всадники и бросились на толпу.
Родион Игнатьевич с ужасом смотрел на то, что делалось. Чёрная масса, повернувшись, бросилась врассыпную. Видно было, как скакавшие на лошадях взмахивали нагайками и, нагнувшись, стегали ими упавших.
Родион Игнатьевич, задыхаясь в тяжёлой шубе, с бледным лицом, бросился назад. У него мелькнула испуганная мысль: не видел ли кто-нибудь, как он собирался примкнуть к рабочей демонстрации.
Забежав за угол, он остановился, отдышался немного и сказал про себя:
– Нет, так, пожалуй, и лучше. Игра слишком опасна.
15 февраля у Нины Черкасской собрался встревоженный народ. Пришёл и писатель, как всегда в наглухо застёгнутом сюртуке, с длинными волосами. Он перекочевал сюда после своих неудач у Лизы Бахметьевой и Марианны.
Вновь пришедшие сообщили, что стали почему-то трамваи.
– Поздравляю вас с ураганом, – сказала Нина, подавая мужчинам свою несколько большую, с удлинёнными пальцами руку. – Он пришёл к нам, или, как теперь принято выражаться, мы д о к а т и л и с ь до него.
Она развела руками и села в свободное кресло.
– Этот ужасный человек, Валентин, знал, что говорил. Следующий этап – два маленьких чемодана на человека.
– Кстати, кто этот Валентин, о котором я так много слышала? – спросила приятельница Нины, ударяя перчаткой по своей ладони и сжимая её, как бы ловя.
– Кто он, откуда – вот вопрос, который мне следовало бы задать себе с самого начала. Он потом оказался членом преступного общества, а я по неведению так близко подошла к нему. Да и все близко подошли. Впрочем, я ближе всех.
– Не было ли в нём чего-нибудь мистического? – спросил писатель, подходя ближе к креслу Нины и проводя своей тонкой бледной рукой по длинным волосам.
– Вероятно, было, – ответила Нина, почему-то вздохнув. – Говорят, его разорвало каким-то снарядом, так что от него ничего не осталось. Странно, и тут какая-то таинственность. Недаром я всегда испытывала непонятный страх перед ним. Я никогда не могла усвоить его идей. Я знаю профессора, знаю его миросозерцание. Но миросозерцание Валентина всегда было для меня загадкой и тайной. Профессор тоже затрудняется его определить. Он договаривался до таких вещей, что, по его мнению, перейти в другое существование – только интересно: испытаешь новые ощущения.
И она содрогнулась спиной, видимо, на секунду представив себе свой собственный переход.
– Это ужас!..
И, как бы по какой-то ассоциации, прибавила:
– Вчера видела р е в о л ю ц и о н е р о в…
Она сказала это грустно и задумчиво, таким тоном, каким говорят, что видели во сне покойницу мать.
– Они начинают ходить по улицам уже средь бела дня!
– Ну и что? – спросила приятельница.
– Этот самый вопрос я задала профессору, который в это время приехал с какого-то кадетского заседания и стоял со мной у окна. Ведь он первым произнёс это ужасное слово «требовать». Я повернулась к нему и, указав на людей, шедших толпой без всякой формы, спросила: «Ну и что?» Он только почесал бровь и ничего не ответил.
– Кстати, говорят, что профессор будет играть видную роль в наступающих событиях? – сросил один из гостей.
Нина Черкасская грустно и неопределённо пожала плечами.
– Участие профессора будет очень ценным в революции, если она произойдёт, – сказал писатель. – Он несёт в себе сверхполитический идеал человеческого общества, такого, какое, может быть, будет лет через двести-триста. Русская душа, запутанная в клубке противоречий, не любит быть ни с властью, ни под властью. Русский народ всегда рвался из тесных рамок национализма, хотя и дольше всех народов был рабом у своей власти. Когда же он сбросит огненным взлётом с плеч эту власть, тогда его огненность легко может перейти в зверство. И вот тут – высокая роль профессора, – сказал писатель, простирая руку вперёд и поводя ею перед собой, как бы указывая на безграничность и беспредельность нивы, над которой предстоит потрудиться профессору. – Его роль будет в смягчении стихийного процесса, в облагораживании нравов, в направлении мыслей вверх от гнетущего и унижающего быта, – говорил он, поднимая уже обе руки кверху.
– Не знаю, – сказала, вздохнув, Нина Черкасская, – будет ли какой толк из направления его мыслей вверх. Я была спокойна за профессора тогда, когда он знал только свою науку. Здесь он велик. Но его несчастная известность привлекает к нему людей, и они требуют от него самого невозможного – участия в жизни. А в этом его гибель.
– Профессор прежде всего страж культуры и человечности, – сказал опять писатель.
– Что, он всегда так? – тихо спросила приятельница Нины, наклонившись к ней и незаметно кивнув на писателя.
– Всегда. Бог с ним, пусть говорит, – вздохнула Нина. – У нас ему спокойнее.
В эту минуту приехала Ольга Петровна. Она на секунду остановилась на пороге, снимая перчатку и оглядывая общество.
Против обыкновения, лицо её было серьёзно и тревожно. Разговоры в гостиной прекратились. Взгляды всех обратились к ней.
– Господа, нехорошие вести… даже больше – ужасные.
– Что такое? Что? – спросили все вдруг.
– Твоё имение ведь совсем рядом с имением Юлии? – спросила Ольга Петровна, стоя посредине гостиной и дрожащей рукой открывая замочек кожаной сумочки, висевшей у неё на руке.
– Да… совсем рядом, – отвечала испуганно Нина. – А что?
– Ну, так вот, начинается то, чего, очевидно, нужно было ожидать: пришли какие-то дезертиры… подняли крестьян и убили (все вздрогнули при этом слове), убили Юлию и её племянницу Катиш. А дом разграбили. Вот мне пишет Павел Иванович.
И она, достав из сумочки, протянула Нине письмо.
В это время вошёл профессор, привезённый с заседания. Нина, выпрямившись, неподвижно смотрела на него таким взглядом, что он даже споткнулся от неожиданности и чуть не уронил очков.
– Вот ваши плоды! – гневно сказала она и указала ничего не понимающему профессору на Ольгу Петровну.
Черняк, вернувшись в свой полк, застал всех офицеров в тревожном настроении. Его полк, прославившийся геройскими атаками, в январе отказался идти в окопы. Зачинщиков расстреляли. Командир полка требовал неукоснительной строгости по отношению к малейшему нарушению службы, чтобы не дать углубиться начинающемуся развалу.
Савушку Черняк нашёл окрепшим и как бы выросшим. Из зелёного прапорщика, всегда неосновательно воспламенявшегося, он превратился в возмужалого поручика.
Савушка сообщил ему о своей связи с солдатами и о том, что он ведёт с ними работу.
– Я вижу, что ты взялся за нужную работу, – сказал ему Черняк.
Черняк с удовольствием окунулся в жизнь полка, в налаживание связей с солдатами. У него осталось тяжёлое чувство от жизни с Машей в течение этих последних месяцев. Он видел, что она старалась скрыть своё настроение. Но всё время он ловил её рассеянный взгляд.
Он сказал себе:
«Наступает время, когда все личные драмы надо будет бросить… и надолго».
На третий день его приезда был праздник в полку – празднование его годовщины – и ожидались гости из штаба дивизии и корпуса.
А кроме того, предполагалась вечеринка ввиду проводов дам, приезжавших к мужьям на свидание, так как вышел приказ о недопустимости пребывания женщин на фронте.
В ожидании пирушки офицеры, собравшись вокруг товарища, только что приехавшего из Москвы, слушали его рассказ о зловещих признаках близости катастрофы.
– Против царя страшное озлобление, открыто говорят об измене императрицы. Самые умеренные люди высказываются против правительства. О войне уже никто не думает. Деньги льются рекой, пьют, как никогда, – рассказывал офицер.
– Вот это и ужасно! – сказал кто-то. – У нас, как опасность, так начинается полное расслабление воли. «Пусть всё пропадает, повеселимся в последний раз, и всё». Офицерство, попавшее в столицу, в этом отношении идёт впереди всех.
– Надо бороться во что бы то ни стало, – сказал полковник, человек с густыми усами и мужественным выражением лица, – надо отобрать честных, преданных родине людей и напрячь все усилия, чтобы остановить начавшееся разложение. Несчастие Северного фронта – это Рига и Двинск, два распропагандированных гнезда. Оттуда и дует этот ветер. Девятнадцатый Сибирский стрелковый полк во время наступления бросил винтовки и выставил политические требования. Хороша штука?
– В этих распропагандированных гнёздах я взял бы да расстрелял каждого десятого. Вот тогда бы успокоились, – сказал Аркадий Ливенцов.
– Так или иначе, но если офицерство не напряжёт всех своих сил, мы погибли. Россию спасать надо, господа! – сказал полковник. – Необходимо изменить отношение к солдатам, затем обратить внимание на моральный уровень офицерства. – Он загнул на руке два пальца и обвёл глазами слушателей. – В последнее время приезжает много женщин, жён офицеров, которые часто вносят нездоровую струю, но с этим покончено. – Он загнул третий палец. – Сегодня проводим последних. Но главное, не допускать спиртных напитков, от них всё зло.
– А как же вечеринка? – спросили сразу три голоса. – Ведь уж в земский союз послали за вином и закусками.
– Напрасно послали, только и всего.
– Может быть, последний раз ничего? Дам провожаем, неудобно отменять.
– От одной вечеринки, конечно, дело не пострадает, но на будущее время прошу всех твёрдо запомнить и принять к строжайшему выполнению.
– Про будущее говорить нечего! – заговорили все. – Раз сказано – сделано. С завтрашнего же дня крышка!
– Верно, верно, в последний раз и – конец.
– А значит, в тылу здорово развлекаются? – спросил уже другим, не официальным тоном полковник у офицера, вернувшегося из Москвы.
Тот только махнул рукой.
– За Зарудным присмотрите, а то опять напьётся, – сказал полковник. – Совсем гибнет человек.
Перед вечером офицеры то и дело забегали в собрание, – большое одноэтажное здание из потемневших брёвен с высокими потолками и большими окнами, – посмотреть, что там делается.
А делались там, по отзывам всех, хорошие вещи.
Полы были вымыты. Длиннейшие столы расставлялись в три ряда в большом зале и накрывались скатертями. Около дамских приборов ставились цветы. В буфете распаковывались корзины с провизией. Тут была чёрная икра в жестяных банках, маслянистый, слоистый балык, нежно-розовая, с серебристой чешуей белорыбица.
В тяжёлом бочонке ударом обуха проломили дно и доставали плотно сложенные рядами, белые и жирные, точно напитанные маслом, керченские селёдки.
Завхоз Павел Фёдорович, мужчина с толстыми щеками и пушистыми усами, в своей однобортной замасленной куртке, тыкал пальцами в толстые туши белорыбицы, поднимал за хвосты селёдки и отходил, облизывая палец и с удовольствием оглядывая всё это добро, разложенное на длинном кухонном столе.
Потом таким же образом осмотрел вина, которых было несколько ящиков.
Полковник приказал главное внимание обратить на лёгкие вина, чтобы этим возместить уменьшенную порцию спирта, которого, по взаимному соглашению, решили поставить на стол в минимальном количестве. И ввиду присутствия отъезжающих дам – сделать упор на сладости.
Денщики в кухне сидели около разбитой банки с вареньем, намазывали его на хлеб и ели.
Подошедший к ним Павел Фёдорович остолбенел, увидев эту картину.
– Анафемы! Что же вы делаете? Что вам было сказано сделать с этой банкой?
Денщики, вытянувшись с полными, набитыми ртами и перестав жевать, ничего не отвечали.
– Выкинуть вам было приказано! Потому что тут стёкла! А вы жрёте! Ведь вы через три дня на тот свет отправитесь, идиоты! У вас будет прободение кишок и чёрт знает что!..
Лица денщиков из испуганных и напряжённых вдруг превратились в спокойные.
– Ваше благородие, не извольте беспокоиться… нам это ничего, – сказал несмело один.
– То есть как это н и ч е г о?
– Да так, не впервой, проходит.
– Не разговаривать! – Потом, смягчившись, прибавил: – Если хотите непременно лопать, наложите его в чай, тогда, по крайней мере, стёкла осядут на дно.
Денщики, видимо, сомневаясь в целесообразности данного приказания, наложили варенья в чай и смущённо стали мешать его ложечками.
– За вами, ослами, каждую минуту смотреть надо, – сказал с удовлетворением Павел Фёдорович.
Но когда он опять вошёл в кухню, то увидел, что денщики, мирно беседуя, таскают ложками со дна стаканов варенье и едят его.
В восемь часов стали появляться офицеры с дамами. Дамы раздевались в большой, с дощатыми стенами передней собрания, где денщики принимали одежду. Было даже несколько тесно, как бывает на балах, когда от дружного съезда гостей в раздевальне образуется толкотня.
Дамы, освобождаясь от шубок, в бальных газовых платьях, припудренные более обыкновенного, выходили на простор блестяще освещённого зала, излишне щурясь, чтобы тем показать и самим почувствовать ослепительное освещение празднично приготовленного зала.
Павел Фёдорович, остановившись в дверях, в последний раз хозяйским взглядом пробегал по накрытым столам.
– С этой сестрой не советую целоваться, – тихо сказал офицер своему компаньону, молоденькому прапорщику с родинкой на пухлом девическом подбородке.
Тот оглянулся. По залу шла полногрудая сестра милосердия с сильно напудренным лицом и завитыми выпушками волос на висках из-под чёрной косынки. На руке у неё свободно болталась золотая браслетка.
Она шла с беспокойной улыбкой.
– Эта та… «известная» Кэт? Зачем её приглашают!
– Да её никто и не приглашал. Она сама пришла. Неудобно же выгнать…
– И ещё пьёт! Таких пристреливать надо! – сказал старший офицер с брезгливой гримасой.
Черняк с Савушкой тоже пришли и стояли в стороне. Причём у Черняка было спокойное, равнодушное лицо, а у Савушки в глазах бегали огоньки.
– Мозжухин! – крикнул Павел Фёдорович пробегавшему с салфеткой на руке Владимиру, – накрой в углу под пальмой отдельный столик на четыре персоны.
– Слушаю-с, ваше благородие!
Зарудный, о котором беспокоился полковник, пришёл прямо из окопов, но уже успел побриться и нафабрить усы. У него был робкий и стесняющийся вид, какой бывает у безнадёжных алкоголиков, глаза были напухшие и руки заметно дрожали.
Все стали рассаживаться.
Руки мужчин сразу потянулись к бутылкам.
Зарудный вынул из кармана фляжку и, взяв со стола стакан, налил в него под столом спирту.
– Вот не предусмотрел! – сказал его сосед по столу, полный капитан с заросшими, давно не стриженными волосами, и с досадой крякнул. Потом подозвал Владимира Мозжухина. – Нельзя ли, братец, того… усилить батарею… тяжёлыми снарядами!
– Сию минуту! – сказал Владимир и исчез.
– Господа офицеры, помните условие! – сказал полковник.
Первые полчаса стоял равномерный гул голосов по всем столам, потом он начал разбиваться, и нет-нет да где-нибудь уже слышался повышенный голос, чего-то требующий, что-то пьяно-раздражённо доказывающий, и вокруг него на некоторое расстояние все смолкали.
Аркадий Ливенцов, встав из-за стола с бокалом в руке, хотел подойти к концу стола, но неожиданно столкнулся с Кэт.
– Зачем ты пришла сюда? – сказал он грубо. – Ты знаешь, что тебе пить нельзя.
Кэт бледно, жалко улыбнулась.
Он махнул с отвращением рукой и повернулся от неё, но в это время на него наскочил какой-то денщик. Бокал с вином вылетел у него из рук. Аркадий с брезгливой злобой незаметно тычком ударил денщика кулаком и с отвращением вытирал руку ослепительно чистым носовым платком. Испуганный насмерть денщик, у которого текла на гимнастёрку и на пол кровь, стоял перед ним навытяжку. Аркадий смотрел на него, как бы раздумывая: ударить его ещё или нет. Но в это время между ним и денщиком прошёл Черняк, зацепив Аркадия локтем, и негромко сказал денщику:
– Пошёл отсюда…
Аркадий побледнел, его рука сделала быстрое движение к заднему карману под тужуркой. Но в упор встретился глазами с Черняком, и рука Аркадия сама собой опустилась.
Почти никто не заметил этого инцидента. Стол начал разбиваться на отдельные группы; кое-кто уже громко спорил, кого-то в чём-то уговаривали.
Аркадий отошёл от Черняка, но бешенство клокотало в нём.
– Чего эти рожи прилипли к окну, точно на деревенской свадьбе! – крикнул он вдруг и, схватив со стола бутылку, пустил ею в окно.
Окно разбилось вдребезги, и солдатские лица исчезли.
– Вы изуродовали человека! – сказал кто-то.
– А вы, может быть, хотите защитить его? – спросил Аркадий с изысканной вежливостью.
– Не защитить, а глупо.
На некоторое время веселье нарушилось. Павел Фёдорович, прибежавший на шум, бросился закладывать солдатским одеялом разбитое окно.
И через минуту все забыли об этом происшествии.
Веселье разгоралось. Уже виднелись первые павшие, которые, обессилев, сваливались головой на стол или сползали под стол.
Львов, свидетель гибели Валентина, тоже присутствовавший здесь, был в каком-то вдохновении. Глядя на стол с пьяными мужчинами и женщинами, которых обнимали, он, расплёскивая вино в стакане и высоко держа его в руке, кричал:
– Приветствую тебя, настоящая свобода! Один мой друг, замечательный человек, говорил, что свобода – тяжёлое бремя, которое не по силам человеку. Одному – да, но когда нас много, тогда нет ничего более захватывающего, чем она. Хочу упиться своеволием!
К нему подошла блондинка с ярко накрашенными губами на бледном лице. У корсажа у неё была роза. Она хотела отвести его, но он, отстранив её рукой и обращаясь к не слушавшим его мужчинам и женщинам, продолжал:
– В жажде самоуничтожения есть великий восторг!
Волосы его были спутаны, тужурка распахнута, а глаза горели каким-то исступленным огнём.
Черняк с Савушкой и ещё человек пять офицеров ушли.
Уже никто не смотрел друг за другом и не обращал внимания на то, смотрят на него или нет.
Кэт, совсем пьяная, стояла у печки и, закрыв глаза, целовалась с молоденьким, безусым прапорщиком, потом оба исчезли в тёмной гостиной.
Полковник, всеми покинутый, ходил по зале, пошатываясь, как от ветра, с подгибающимися коленами, и, поднимая вверх руку с указательным пальцем, говорил:
– Надо отобрать самых достойных… самых достойных! Господа офицеры, помните, вы дали слово – погибнем или спасём Россию.
– Ура, все погибнем! – с готовностью кричали те, к кому он обращался.
– Ну, вот и прекрасно, – говорил вяло и путаясь полковник, – иного я и не… не ожидал.
Аркадий Ливенцов, ухаживавший в начале вечера за какой-то пышной брюнеткой, поссорился с ней из-за молоденького прапорщика.
Закусив губы, он быстрыми шагами пошёл в переднюю, накинул свою бекешу на лёгкой белой овчинке и, не оглядываясь, вышел из собрания.
Брюнетка посмотрела ему вслед и заговорщицки подмигнула молоденькому прапорщику, показывая этим, что теперь они совсем свободны.
Где-то зазвенела посуда. Зарудного подхватили под плечи денщики и тащили из зала. А полковник смотрел им вслед и бормотал:
– Я говорил, что он напьётся…
Несколько человек уговаривали полковника пойти спать, на что он только отмахивался рукой и говорил:
– Только самых достойных!.. И мы спасем её…
Вдруг в передней произошло замешательство и тревога. Забéгали официанты. В раскрывшиеся двери со двора внесли кого-то на руках, с лепёшкой розового льда на волосах.
Офицеры бросились туда. Женщины, протрезвев, в ужасе отшатывались и закрывали руками глаза. Прислуга расступилась. И все увидели лежавшего на полу Аркадия Ливенцова, по-видимому, убитого страшным ударом железного лома или приклада по голове.
19 февраля вечером Лазарев позвонил Митеньке, прося его немедленно прийти в отдел.
Митенька сейчас же пошёл.
Проходя по Невскому, он вдруг увидел Машу Черняк в её серой шубке и белой шапочке. Она шла с какой-то девушкой в косынке сестры. Его бросило в жар при мысли, что неловко будет встретиться с Машей, так как он сбежал из кружка. Подумают, что он испугался… Но сейчас же его из жара бросило в холод, когда он рассмотрел спутницу Маши. Его ноги, так же как и тогда на фронте, сами мгновенно свернули в ближний переулок.
Он узнал Ирину…
Когда он, едва оправившись от этой встречи, пришёл в отдел, Лазарев, шагая крупными шагами по кабинету, сказал:
– Вы видите, что делается? Каждый день могут разразиться такие события, каких мы себе не представляем. Н а в с я к и й с л у ч а й нам не мешает поехать на фронт. У Жоржа, моего брата, там есть хорошие знакомства. Кстати, возьмём генерала с собой. А кроме того, там не мешает запастись продовольствием, а то есть стало совсем нечего.
Ещё месяц тому назад в отдел пришёл полный, очень небольшого роста пожилой господин в сюртуке, с лысой головой, на которой остатки волос тщательно были приглажены фиксатуаром и разделены на прямой пробор. Плечи у него были откинуты назад, держался он прямо, и вид у него был недовольный и пренебрежительный, он бросил в шляпу перчатки и сказал доложить о себе начальнику отдела.
Городовой Онуфриев всунулся в кабинет, где был один Митенька, и сказал:
– Там генерал этот пришли, что наниматься ходят. Я докладывал им, что господина начальника нет, а они требуют.
– Проси его, я поговорю с ним, – сказал Митенька.
Генерал с недовольным, каким-то обиженным видом, который при его малом росте производил несколько комическое впечатление, вошёл в отдел.
– Что же это значит? – сказал он с паучьей насупленностыо и обиженностью. – Сколько начальник отдела ни назначал мне прийти, всё я не могу застать его. Я наконец не… не понимаю такого отношения.
Он вздёрнул своими и без того приподнятыми плечами, сделав руками неопределённый жест, и опять опустил плечи.
– Его срочно вызвали по очень важному делу, – сказал Митенька. – А вам что было бы угодно узнать от него?
– Как что? – почти гневно вскричал генерал, глядя на Митеньку своими круглыми рачьими глазами с красными веками, – как что?! Я подавал заявление о принятии меня на службу и до сих пор не знаю, каков результат.
Он гневным жестом раздвинул фалды сюртука и без приглашения сел в кресло для посетителей, но так как он был маленького роста, а кресло очень глубокое и мягкое, то он весь ушёл в него, и из-за круглой мягкой кожаной спинки только едва виднелась его голова с реденьким пробором ничтожного остатка волос.
Он сел так, как садятся, когда приходят к хозяину по его деловому приглашению, и вместо него приходится беседовать со слугой.
– Я уже целую неделю прихожу, а его всё нет.
– На службу м ы вас уже зачислили, – сказал Митенька холодно и сел на председательское место за письменным столом.
Генерал быстро повернулся в своём кресле. Он заторопился, хотел было встать, но не мог сразу выбраться из засосавшего его кресла. Наконец, встав, красный от напряжения, он уже с совершенно другим выражением почтительности обратился к Митеньке:
– Это уже определённо? Простите, я не знал, что вы осведомлены об этом.
– Я осведомлён обо всех делах начальника отдела, – сказал Митенька ещё холоднее.
И генерал принимал этот его тон, и не только принимал, а сделался вдруг необычайно почтительным.
– Позвольте вам предложить пройти в отдел и ознакомить вас с будущей вашей деятельностью, – сказал Митенька.
Генерал с готовностью шаркнул своей короткой ножкой.
Войдя в отдел, Митенька прошёл между столами, как проходил Лазарев, глядя поверх голов служащих, и сказал, обращаясь к секретарю:
– Марья Ефимовна, будьте добры дать е г о п р е в о с х о д и т е л ь с т в у карту прифронтовой полосы.
Служащие при этой фразе удивлённо подняли головы и смотрели на низкорослого человека в штатском сюртуке.
– Вы назначены главным ревизором конского состава всего Северо-Западного фронта, – сказал Митенька. – Поэтому, если не хотите терять времени, можете теперь же заняться изучением по карте всех ваших полномочий.
Генерал слушал, чуть наклонив набок и вперёд голову, как слушают приказания начальства, изредка вскидывая на Митеньку глаза.
– Вот здесь и можете расположиться, – закончил Митенька, раскладывая на столе поданную секретарём карту и подвигая генералу стул, который тот с испуганной поспешностью подхватил из рук Митеньки и, шаркнув опять ногой, несколько раз поблагодарил.
Оставшись с картой один, он достал пенсне на широком шнурке, сурово посмотрел в него на свет, потом углубился в карту с таким серьёзным видом, как будто ему предстояло составить диспозицию сражения.
Через неделю он пришёл в военной генеральской форме.
В день отъезда в столице было неспокойно, но Лазарев был в великолепном настроении. Он, как всегда в таких случаях, крупными шагами ходил по отделу и заговаривал со всеми тем добродушно-покровительственным тоном, который свойствен сановникам, снисходящим в минуты благодушия до разговора с самыми ничтожными из своих подчиненных.
У Лазарева же хорошее настроение выражалось ещё в шутках над генералом, которому сказали, что поездка имеет важное значение и его роль в ней будет очень значительна.
Генерал в своём новом мундире с плетеными золотыми эполетами, похожими на губернаторские, деловито-важно слушал то, что говорил ему Лазарев, стоя перед его столом и покачиваясь с каблуков на носки. Иногда генерал, когда его никто, как он думал, не видел, подходил к зеркалу в углу и приглаживал свои редкие остатки волос, окрашенные в чёрную краску и густо смазанные фиксатуаром.
На вокзал Митенька поехал с Лазаревым на его лошади, а сзади на извозчике – генерал. Около вагона уже дежурил Онуфриев, посланный вперёд взять билеты и занять купе. Он, отдав честь и пропустив Лазарева с Митенькой вперёд, пошёл вслед за ними, говоря, что всё благополучно.
– Молодец, Онуфриев, – сказал Лазарев, который был одет в офицерскую бекешу с карманами и в большой папахе, сильно сдвинутой назад. На плечах у него были п о л к о- в н и ч ь и (нестроевой чиновничьей военной формы) погоны.
Отставший генерал, запыхавшийся в своей ватной шинели, показался на платформе и растерянно обегал глазами вагоны. Он хорош был тем, что умел пугаться, теряться и не обижался на иронические замечания Лазарева, которые всегда принимал серьёзно, с испуганным или паучьим, насупленным видом.
Когда Онуфриев, посланный к генералу на выручку, привёл его, Лазарев сказал:
– А мы думали, что вы, ваше превосходительство, пренебрегли своими обязанностями и заехали по дороге в какой-нибудь ресторанчик.
– Хорош ресторанчик! Я всю спину извозчику продолбил. Ведь вам на собственной-то лошади хорошо ехать, – отвечал генерал ворчливым тоном, который он позволял себе в ответ на такие замечания, как вольность, ставившую его хотя бы приблизительно на равную ногу с Лазаревым.
– Нет, уж вы в другой раз берите извозчика получше, – сказал холодно Лазарев, стоя посредине коридора.
Даже устраивавшиеся на ночь пассажиры оглянулись и посмотрели на этого высокого молодого человека в бекеше и папахе, с башлыком на плечах, который делал выговор г е н е р а л у.
– Ваше превосходительство, я предлагаю немного погулять по платформе, – сказал через несколько минут Лазарев, – лучше спать будем. Вы пойдёте?
Генерал, по-видимому, с удовольствием сказал бы, что он и так до одышки нагулялся сейчас по платформе, отыскивая вагон, но, видимо, учёл этот вопрос как приказание и, что-то ворча, стал надевать шинель, которую уже снял было.
Шедшие по платформе солдаты вытянулись перед ним во фронт. Он с досадой махнул им рукой в белой перчатке.
Лазарев шёл, разговаривая с Митенькой и не обращаясь к генералу. Так как троим в линию идти было тесно, то генералу пришлось отстать. Но идти сзади в качестве какого-то лакея за этим «нахальным молодым субъектом» для генерала было невыносимо оскорбительно, и поэтому он сделал вид, что прогуливается один, ради своего удовольствия.
– Ваше превосходительство, вы опять там потеряетесь, идите-ка ближе сюда! – крикнул ему Лазарев.
– Ничего я не потеряюсь, – хмуро ответил тот, однако прибавил шагу.
Генерал почему-то почувствовал симпатию к Митеньке и постоянно жаловался ему где-нибудь наедине на оскорбительное отношение к нему начальника отдела:
– Вы подумайте, я же всё-таки генерал, а тут вдруг такое отношение. Я не могу больше, я заявлю ему в самой резкой форме.
Но он не заявлял и ограничивался только тем, что каждый раз в подобных случаях насупливался и, отойдя на некоторое расстояние от начальника, ворчал что-то про себя. Причём тот и тут не оставлял его в покое и замечал ему:
– Ваше превосходительство, вы имеете дурную привычку говорить, отойдя от меня на двадцать шагов. Я вас п о ч т и не слышу. Что вы изволите там говорить?
Генерал, по-видимому, задумался о своём унизительном положении, в которое попал из-за тщеславного желания носить форму, и, не заметив, что Лазарев с Митенькой повернули к вагону, всё шёл по платформе вперёд. За ним уже вдогонку послали Онуфриева, и тот с рукой у козырька доложил ему, что начальник отдела послали за ним и гневаются, так как поезд сейчас трогается.
– Ваше превосходительство, вы заставляете меня всё время смотреть за вами. Я никак не думал быть нянькой при вас, – сказал ему Лазарев.
Генерал, испуганно отдуваясь, даже не нашёл, что ответить, и только поскорее прошмыгнул в своё купе. Перед самым отходом поезда в вагон ввалился запыхавшийся Жорж.
– Ну, я так и знал, что ты или совсем опоздаешь, или подкатишь к самому концу, – сказал Лазарев. – Мне, должно быть, при двух человеках придётся нянькой быть.
– Что ты, что ты! – сказал Жорж, с аппаратом на ремне через плечо, боком протискиваясь по коридору в купе. Уши его смешно оттопыривались из-под военной фуражки, а сам он являл собой самый невозмутимый вид. – Я всегда за минуту приезжаю к поезду и никогда ещё не опаздывал.
– Ну, ладно, ладно.
Когда Лазарев попадал в новую среду, его мысль сейчас же начинала работать над завязыванием новых дел и новых отношений с людьми. Причём отношения с людьми ему нужны были постольку, поскольку они служили тому делу, которое в данное время занимало его.
Жорж сказал ему, что у него есть близкий приятель на фронте, редактор военной газеты. На это Лазарев сказал:
– Великолепно!
У него сейчас же мелькнула мысль о том, какое деловое значение может иметь для него это знакомство, в связи с возможными событиями, грозившими опрокинуть его «организацию помощи жертвам войны».
На фронте встретили путешественников с почётом, какого они даже не ожидали. Очевидно, слухи о могуществе Лазарева в связи с отсрочками военной службы достигли и фронта. На вокзал выехали встречать шесть человек. Среди встречавших были усатый военный, сопровождавший Митеньку в его первый приезд, потом Митенькин становой.
Остальные были незнакомые. Один чиновник с полковничьими погонами как-то невольно приковывал к себе взгляд: у него странно моргал правый глаз, причём Митенька заметил, что одно веко у него было длиннее и почти совсем закрывало собой глаз. Все эти шесть человек в капитанских и полковничьих погонах толпились около приезжих и один за другим подходили и представлялись.
В особенности они опешили, когда вышел генерал. Они как-то особенно торопливо и все враз отдали ему честь.
Но Лазарев и тут не оставил его в покое и сказал:
– Ваше превосходительство, вы ничего не забыли в вагоне, а то мне надоело смотреть за вами.
Все встречавшие значительно и недоуменно переглянулись между собой и с этой минуты ещё удвоили своё внимание и почтительность к Лазареву.
Митенька, улучив минуту, подошёл к становому и сказал ему:
– Я в центре говорил о вас, рассказывал, как об образцовом служаке.
Становой, покраснев от удовольствия, приложил руку к козырьку и щёлкнул шпорами.
Лазарев, в своей папахе, с ласковой, безразличной улыбкой, с какою высокопоставленные люди принимают почести от простых смертных, не различая отдельных лиц, оглядывался по вокзалу, точно и вокзал подлежал его осмотру. А встречавшие, окружив его толпой, тоже водили вслед за ним глазами по стенам, справляясь каждый раз с направлением взгляда начальника, чтобы знать, на чём остановилось его внимание.
Толпившиеся на вокзале офицеры, чиновники, служащие и просто пассажиры почтительно давали дорогу и провожали глазами эту группу.
Лазарев принимал внимание публики к себе, как должное, и не удивлялся ему, шёл прямо, не сворачивая, как будто знал, что перед ним расчистится дорога. И она действительно расчищалась. Так как Лазарев, не спрашивая дороги, шёл очень решительными шагами вперёд, а встречавшие как-то не догадались остановить его и показать, куда идти, то все промахнули до самой конторы дежурного по станции и только тогда догадались сказать, что господин начальник идёт не туда.
Пошли обратно целой гурьбой, с генералом в хвосте.
– Вокзал, что ли, думают переделывать? – спросил один чиновник в бекеше у своего соседа.
– Нет, начальство какое-то, – ответил тот.
Когда Лазарев попадал в положение начальника, которому показывают, объясняют и водят его, он совершенно забывал о Митеньке, и тому уже самому приходилось смотреть, чтобы не отстать и не потеряться вроде несчастного генерала, и иногда сильно прибавлять шагу.
Ему было неловко от сознания, что видевшие его здесь в прошлый раз чиновники относились к нему как к самостоятельной величине из центра, а теперь могут подумать, что он – мелкая сошка.
Тогда он инстинктивно отстал. К нему подошли чиновник и становой, и они наперебой говорили и объясняли Митеньке, когда тот спрашивал их о вокзале, о городе и прочих ни на что ему не нужных вещах.
Получалось так, как будто у Митеньки была своя собственная свита, такая же, как у Лазарева. Только у того было три человека, а у Митеньки два.
Генерал отстал. Чтобы не бросить его на произвол судьбы, с ним шёл какой-то третьеразрядный чиновник, очевидно взятый для того, чтобы вынести из вагона в машину вещи. У чиновника на погонах были те самые серебряные галуны, в каких здесь прошлый раз щеголял и Митенька. Генерал тоже задавал вопросы, но его спутник был, по-видимому, малограмотный и многого объяснить не мог.
Стали рассаживаться в машины.
Жорж, как потерянный, подошёл к лазаревской машине, ища себе места, но Митенька, успевший сесть с Лазаревым, сделал вид, что не заметил его.
Все почему-то обращались к Митеньке, если нужно было что-нибудь передать Лазареву, как будто он имел над Лазаревым власть и мог заставить его делать всё, что угодно.
Отчасти это было и правда, так как Лазарев имел рассеянный вид сановника, который следует всему тому, что говорит ближайшее к нему лицо.
– А вы хорошо это устроили: наша свита растянулась чуть не на тридцать шагов, даже прохожие оглядывались, – сказал Лазарев, почему-то приписав это обстоятельство организаторским талантам Митеньки.
После этого он уже во всём слушался Митеньки и даже иногда повёртывался к нему при обходе учреждений и спрашивал его мнения, куда ехать дальше и что делать. Ему, очевидно, нравилось проявлять как бы сановное отсутствие воли в распределении времени и занятий.
Встреча с особоуполномоченным прошла великолепно, благодаря предварительному с ним знакомству Митеньки.
Жорж несколько раз снимал группы во всяких видах и местах, причём в центре сидел с благожелательно-рассеянной улыбкой Лазарев, по правую руку от него особоуполномоченный с генеральскими погонами, по левую – Митенька, а там дальше полковник с неподнимающимся веком и уже рядом с ним генерал.
Вечером были у редактора. Лазарев сразу начал с дела. У него мгновенно родился проект оживить газету притоком первоклассных литературных сил. Для этого он предлагал предоставить в распоряжение газеты весь свой штат.
На другой день Митенька неожиданно для себя получил билет, на котором была его фотографическая карточка и было написано, что он является корреспондентом газеты при штабе главнокомандующего армиями Западного фронта.
Потом был ужин у особоуполномоченного. Лазарев и Митенька говорили, что в столице они уже давно лишены такой благодати.
Тут хозяин подозвал к себе усатого заведующего складом и сказал ему на ухо, чтобы гостям было уложено всё на дорогу.
И когда чиновник с полузакрытым веком на следующий день почтительно предложил Митеньке поехать на склад, чтобы самим выбрать продукты, Митенька покраснел, ему показалось это неудобным. Но Лазарев, ни в чём никогда не чувствовавший неудобства, надел папаху и сказал:
– Едем!
– Едем.
Чиновник с полузакрытым веком обратился к Митеньке с вопросом, сколько он прикажет положить им с собой сельдей. Митенька замялся и хотел сказать: «Ну, положите десятка три, что ли». Но в это время подошёл Жорж и сказал:
– Давайте бочонок.
И пошёл сам ходить и лазить по складу с таким видом, как будто он попал на отбитые у неприятеля запасы продовольствия.
Лазарев смеялся, а Жорж всё укладывал и укладывал, что им взять с собой. И куча продуктов катастрофически росла.
В воротах склада стояла группа оборванных солдат, которым чиновник склада несколько раз махал рукой, чтобы они уходили.
Митенька с неприятным для себя чувством услышал, как один из них негромко сказал:
– Тащут, прямо не судом. Целыми партиями приезжают.
Другой солдат, настроенный менее критически, долго оглядывался по земляному полу склада и, увидев объеденную крысами селёдку под бочкой, подкопнул её к себе ногой и незаметно положил в карман.
Митенька вдруг подумал о том, как же заведующий складом будет отчитываться?
Но опасения Митеньки оказались напрасны. То, что последовало за этим, заставило забыть не только об отчётности, но и о продуктах.
Они на двух машинах возвращались в радужном настроении в управление и думали, что сейчас войдут в уютный кабинет генерала и он, пожимая им руки, бросит все свои дела и со своим вниманием обратится к ним.
Но когда они вошли в управление, то увидели, во-первых, много встревоженных лиц, окруживших стол генерала в кабинете. На столе боком сидел какой-то, очевидно, только что приехавший чиновник и что-то рассказывал.
Тот факт, что чиновник присел боком на стол в присутствии генерала, что в его кабинет напихалось много мелких чиновников (даже были с серебряными галунами), – всё это показало Митеньке и Лазареву, что случилось что-то ужасное.
Генерал не только не кинулся жать руки вошедшим, а лишь на секунду бросил в их сторону растерянный взгляд и опять стал слушать то, что рассказывал приехавший чиновник.
– Началось ещё двадцать третьего числа. А двадцать пятого толпа, стоявшая в очереди у магазина, стала разбивать окна… Вызвали полицию… в неё полетели камни, толпа росла… приехали казаки. – говорил рассказчик прерывающимися фразами, точно он только что взбежал на гору и не может отдышаться.
– Через полчаса по Невскому шли манифестации, потом началась стрельба. Вот уже четвёртый день… ужас, что делается, – заключил рассказчик, сморщившись и махнув рукой.
– А император?
– Император в ставке. Двадцать восьмого уже по всему городу разъезжали военные автомобили с восставшими войсками, ловили полицейских, били офицеров, арестовывали генералов.
Митенька невольно оглянулся на своего генерала, который, казалось, стал ещё меньше ростом, – такой был у него испуганный и пришибленный вид.
Лазарев вдруг решительными шагами вышел из кабинета.
У подъезда ещё стояла машина, нагруженная бочонками с селёдками, мешками сахара и муки.
– Вези назад! – крикнул Лазарев шофёру к ужасу Жоржа, который даже не мог произнести ни слова от удивления, а подбежавшему становому, всё-таки не отставшему от них, он дал приказание взять железнодорожные билеты.
Митенька заметил, что у Лазарева не было никакой растерянности. Наоборот, у него на лице была какая-то вдохновенная решимость, как у полководца, которого осенила великая мысль.
– С первым же поездом – в Петроград, – сказал он.
– А как же селёдки? – сказал Жорж.
– Пойди ты к чёрту со своими селёдками! – крикнул Лазарев.
На вокзале, куда они приехали вечером и уже без всякой свиты, было заметно, что случилось что-то огромное. Прибывавшие из столицы поезда и выходившие из них люди сейчас же окружались жадными толпами пассажиров, и из уст в уста передавались свежие новости.
– Какие там извозчики! – говорил какой-то капитан с изрытым оспой лицом на вопрос пассажира с двумя чемоданами, можно ли получить в. Петрограде извозчика. – По всем улицам стрельба идёт, а он – извозчика!
Он даже, раздражённо оглянувшись, ещё раз повторил:
– Извозчики, – скажите!..
– Боже мой, у меня там муж! – восклицала какая-то дама.
– Все мужья там, – отозвался с новой, небывалой открытой насмешливостью проходивший мимо солдат.
И когда уже ехали в поезде, то в коридорах собирались кучки пассажиров и тревожно обменивались мнениями о том, что их ожидает завтра утром в столице.
А иногда заглядывали в тёмные окна вагона, как будто уже теперь ожидая увидеть в них что-нибудь страшное.
Какой-нибудь свет в стороне или зарево заставляли всех тревожно приникать к окнам, хотя до столицы было триста тридцать вёрст.
Жорж ввалился в вагон, как и следовало ожидать, в самый последний момент. Даже как-то не заметили, куда он пропал. К удивлению всех, он вкатил в коридор вагона бочонок сельдей.
– Да что же там такое, забастовка, что ли? – спросила женщина с наивно поднятыми бровями.
– Забастовка! – раздражённо отозвался какой-то полковник. – Только эта забастовка несколько иначе называется: р е в о л ю ц и е й.
– Да, это уже революция, – сказал Лазарев.
Он стал большими шагами ходить по коридору вагона. Видно было, что вся его мысль и энергия устремились навстречу грядущим событиям.
Конец пятой части
Свершилось то, что было мечтой многих поколений русской интеллигенции: старый деспотический строй, преграждавший народу путь к свободе, – рухнул.
И вышло, как всегда: все уже в течение полугода говорили, что революция неизбежна, но, когда она произошла, интеллигенция и её вожди оказались совершенно застигнутыми врасплох. Никто как-то не ожидал, что она случится именно в эти последние дни февраля 1917 года. Тем более что и числа даже были неровные – не 1, не 5, не 10, а 26, 27-гo. Началась она, собственно, и вовсе 23-го, число уж совсем мало подходящее для великого события.
Как-то все боялись даже верить, что это когда-нибудь свершится, и только страстно ждали, но совершенно не успели приготовиться.
Так как вожди либеральной интеллигенции и буржуазии уже со второго года войны с думской трибуны во всеуслышание говорили о негодности старой власти и беспощадно вскрывали её неспособность управлять страной, неспособность к организации, её полицейскую политику, то восставший народ, главным образом в лице солдат и всякого рода обывателей, в первые дни устремился к Государственной думе как к очагу революции.
Имена Родзянко и Милюкова как самых главных революционеров были у всех на устах. И Родзянко, в последние дни в ужасе метавшийся в поисках средств для спасения монархии от восставшей черни, каждую минуту выходил на подъезд Таврического дворца и говорил своим мощным протодьяконским голосом пламенные революционные приветствия народу, приходившему к славной колыбели революции – Государственной думе – выразить ей свою преданность.
Бесчисленные манифестации с красными флагами, воинские части с броневиками и вооруженными солдатами стремились увидеть его и, когда видели на крыльце огромную фигуру в сюртуке, надрываясь, кричали «ура», махая через головы впереди стоящих шапками.
И опять, несмотря на то, что революцию ждали целые десятилетия и многие стремились к ней как к великому торжеству великого народа, когда она свершилась, её лицо показалось совсем не таким, какое представляло себе большинство интеллигентного общества. Великолепные залы Таврического дворца с его белоснежными колоннами, зеркально чистыми полами, с люстрами, радужно блестевшими дрожащими подвесками, наполнились вдруг беспорядочной уличной толпой в сапогах с обтаивающим снегом, солдатами в шинелях и папахах, с ружьями. Толпа неудержимо заливала блестящие залы, внося с собой через настежь раскрытые двери промозглый холод февральского дня и делая целые дороги из грязных следов от дверей, где из года в год стоял важный швейцар, глядя через стекло на улицу и подметая щёткой малейшую замеченную пылинку.
И вожди революции, которых так жаждал видеть народ, испытывая отвращение к непривычной, грязной и, по-видимому, разнузданной толпе, чувствовали прежде всего ненависть к этой толпе за то, что она ворвалась в чистые залы своими грязными сапогами. Но это было уже потом, а в первое мгновение все вожди выступали перед народом с искренним подъёмом, так как сначала думали, что это идут их бить. И когда выяснилось, что не бить, а приветствовать, то испуг сменился подъёмом.
И Родзянко, с ужасом видевший, что монархия гибнет, что улица грязным потоком заливает величественный дворец, не имел ни силы, ни возможности спасти венценосца. Не мог же он выйти к этим радостно приветствовавшим его толпам освобождённого народа и сказать им:
«Напрасно вы рассчитываете во мне увидеть своего союзника: если мы с думской трибуны громили старый строй, то вовсе не с целью его уничтожить. А тем более способами, до которых охотники вы. Мы просто обязаны были перед своей интеллигентской совестью сохранить славную традиционную оппозиционность по отношению к власти. Но до известных пределов, так как всё-таки эта власть даёт нам и положение, и достойное место в жизни. А вас, будь такая возможность теперь, я охотно успокоил бы десятком-двумя пулемётов, чтобы очистить от ваших грязных сапог и шинелей дворец славного фаворита Великой Екатерины».
Но сказать это было невозможно, и потому приходилось говорить совершенно наоборот – то, чего никогда не думал и не хотел говорить. Приходилось выражать радость по поводу падения прогнившего строя и с необычайным революционным подъёмом приветствовать освобождённый народ, когда уже, наверное, выяснилось, что надежды на верные войска с пулемётами и хорошим генералом нет никакой.
И пришлось не только приветствовать, а и стать во главе восставшего народа, хотя бы формально возглавив движение вождями думского большинства. И каждый из кадетских вождей, выступавших перед пёстрой толпой солдат, говоря с революционным подъёмом приветственную речь, невольно смотрел на себя со стороны глазами своих интеллигентных товарищей, и ему казалось, что они думают: «Как не стыдно человеку так врать».
И, в самом деле, трудно было допустить, чтобы у говоривших с их белыми господскими руками и чистыми сюртуками с манишками и крахмальным бельём были общие с этой уличной толпой интересы. И когда Родзянко вызывали к перешедшим на сторону новой власти полкам, он в заключение своего революционного приветствия говорил:
– Возвращайтесь спокойно в казармы и ждите наших приказов, так как вы можете понадобиться для защиты нового строя.
Потом он шёл в свой кабинет, куда ещё не проникла улица, и, хватаясь за голову, причитал:
– Надежды нет, всё погибло. Эта солдатня грозит нас затопить в своих грязных волнах. Что делать, что делать?.. Неужели нельзя очистить от них хоть коридоры? Какое отвращение!
– Михаил Владимирович, пожалуйте, Преображенский полк пришёл, – сообщал кто-нибудь из членов Думы, всовываясь в дверь кабинета.
И Родзянко, одёрнув сюртук, шёл, восторженно приветствуемый залившей коридоры толпой, и со свойственным ему подъёмом произносил речь перед славными войсками, свергнувшими иго прогнившего царизма.
И опять выходило всё наоборот: если вначале было противно и как-то двусмысленно, что толпы революционного народа направились в любимую Думу, то потом приходилось самим же заявлять, что Дума явилась восприемницей революции, так как не куда-нибудь, а именно к ней стекались первые потоки восставшего народа.
И вот теперь, когда уже всё свершилось, многим приходила в голову мысль, что они совершенно не приготовились к тому, что дальше делать. Не было никакого плана, никакой организации не только у вождей интеллигенции, но даже у вождей буржуазии. Интеллигенция уж туда-сюда, она всегда была слишком идеалистически настроена и занята больше принципами, чем практикой, к которой питала необъяснимое отвращение. Но как могли дельцы-капиталисты встретить революцию без всякой подготовленности к ней, оставалось непонятным. Ведь сами же почти два года твердили старой власти о необходимости привлечения на высшие посты людей, облечённых доверием страны. А в то же время никому в голову не пришло хоть впрок составить список таких людей. Возможно, это происходило из соображения, что нужда в них будет ещё не скоро и десять раз ещё успеется сделать, – какой-нибудь десяток лиц разве долго выбрать. А возможно, казалось неудобным и неделикатным при живых людях (да ещё знакомых) выбирать их заместителей.
И вот теперь все метались в безвыходном отчаянии, не зная, что предпринять. Сейчас ещё выручало то, что приходившие толпы не требовали указаний, а только выражали свою преданность и свой восторг отцам революции. Но даже это было трудно и неприятно, потому что все привыкли говорить в Думе, обращаясь не к бурлящей, страшной толпе, а к собранию чистых, корректных людей. И потому все с надеждой смотрели на Керенского, который с безумно вдохновенным лицом одержимого, расталкивая без церемонии всех, выбегал к толпе, говорил речи, с изнеможённым видом возвращался и бросался в кресло.
Но массы в конце концов могли прийти и спросить: что делать? И избранный комитет Государственной думы на этот предмет решил непрерывно заседать. Высокие двери закрылись. За большим столом с зелёной бархатной скатертью сели члены Думы под председательством Родзянко.
Тесный коридор всё заливался новыми потоками народа, который, колышась, продвигался, поворачивал налево, сам часто не зная куда, и только с одним желанием пройти по этим прежде недоступным местам. Некоторые пробивались к дверям кабинета и требовали председателя. Их отстраняли и уговаривали стоявшие на часах два юнкера. Добивавшиеся председателя говорили, что им нужно получить указания, что делать. Юнкера и какой-нибудь вышедший из кабинета член Думы, успокаивая, объясняли, что как раз сейчас Временный комитет занят тем, чтобы дать всем ясный и точный ответ: что нужно делать.
– Граждане, будьте терпеливы, все указания получите.
И толпы осаждавших послушно останавливались и терпеливо ждали, с надеждой глядя на запертые высокие двери. А внутри кабинета кучка людей под председательством огромного человека в сюртуке сидела за столом, и этот большой человек, сжимая голову в отчаянии, в десятый раз задавал своим товарищам вопрос:
– Что же делать?..
Митенька с Лазаревым, Жоржем и генералом подъезжали к Петрограду в туманное утро 28 февраля. Генерал имел какой-то испуганный, пришибленный и виноватый вид. Он, видимо, всеми силами старался сохранить своё достоинство, обычным порядком одевался, приглаживал перед дверным зеркалом в купе редкие остатки мокрых волос. Доставал и укладывал в саквояж вещи, застёгивал ремни. Но руки его дрожали, и движения были излишне торопливы и нервны.
Жорж же спал так, как всегда, и его раза два ходили будить, так как подъезжали к Петрограду. И когда поезд подходил к предвокзальным закопчённым зданиям депо, у которых стояли, дымя, вышедшие из ремонта паровозы, он с всклокоченной головой и слипающимися глазами бросился с полотенцем на плече в уборную умываться.
Когда поезд тихо остановился у вокзала, всех поразила пустота и унылая, тревожная тишина. Не было привычного столичного шума на перроне, когда бегут и суетятся носильщики в белых фартуках, слышатся приветствия вышедших встречать, оживлённый разговор приехавших, ещё хранящих на своих лицах следы вагонной ночи и торопливого умывания. Не было раздвигающих публику тележек с багажом, и сделавший своё дело машинист, остановив перед упором под стеклянным навесом паровоз, не выглядывал спокойно на проходящую густой толпой публику.
Пассажиры не спешили оживлённо к выходу, а останавливались и тревожно собирались в кучки с чемоданами в руках около какого-нибудь человека, который что-то рассказывал.
Митенька невольно обратил внимание на круглые дырочки в стёклах вокзала, дырочки с лучами, какие бывают, когда стекло пробивает пуля. Где-то хлопали какие-то хлопушки – то редко, то вдруг часто, несколько раз подряд – тук-тук-тук-тук…
При этих звуках все напряженно прислушивались, останавливались, и редкие разговоры сразу смолкали.
– На Литейном.
– Нет, на Гороховой.
– Гороховая левее, – говорили разные люди, стоя в подъезде вокзала у положенных на пол чемоданов. Так обыкновенно говорят, когда видят дальнее зарево и обсуждают, где горит.
– Вот опять, опять, – сказали сразу несколько тревожных голосов, когда послышались эти звуки – тук-тук-тук-тук, – как будто с высоты ссыпали из меры на голые доски амбара картошку.
На лицах всех пассажиров – одно тревожно-напряжённое выражение и что-то необыкновенное в движениях. Люди обращались друг к другу, точно они в этот момент все стали знакомы между собой и уже не оглядывали друг друга, как оглядывают чужих.
По улице и площади перед вокзалом, как-то крадучись, пробегали редкие пешеходы. Вдруг, нарушив настороженную тишину пустынной улицы, показался зелёный грузовой автомобиль, наполненный стоящими в нём людьми в шапках, чёрных куртках, с ружьями и пулемётными лентами. Двое передних держали ружья на прицел, целясь во что-то невидимое впереди. Публика, давя друг друга, бросилась в вокзал. И опять где-то посыпалась картошка на доски. И вдогонку первому пролетел другой автомобиль с серыми шинелями солдат. Потом внезапно остановился, и солдаты, выпрыгнув, спрятались за него и стали стрелять куда-то вперёд по улице, высовываясь и опять прячась.
Лазарев не спеша вошёл в вокзал и наткнулся на Жоржа, который тащил свой саквояж и бочонок с селёдками, перевязав его ремнём от шашки и взвалив на спину.
– Что это тут? – спросил он и, не слушая ответа, добавил: – Это чёрт знает что, я больше не могу, ни одного носильщика! Что за безобразие.
Он поставил на плиточный каменный пол вокзала бочонок и в изнеможении сел на него. Лазарев рассеянно посмотрел на Жоржа, ничего не отвечая. У него был какой-то взвешивающий вид.
– Тут бы на них две сотни казаков выпустить, сразу бы упокоились, – говорил какой-то высокий военный в папахе.
– Что это, бунт? – спросил человек в чуйке.
– Нет, скачки на призы, – недовольно отозвался военный.
– В какой же стороне они-то? – спрашивал кто-то.
– В какой… во всех, – опять недовольно ответил военный.
Лазарев вдруг на что-то решился.
– Идём! – сказал он, обращаясь к сидевшему на бочонке Жоржу и Митеньке с генералом.
– Куда же я пойду? – буркнул Жорж. – Хоть бы на хранение сдать. Ни одного чёрта нет.
Лазарев, не слушая, широкими шагами пошёл к выходу, раздвигая сбившуюся у подъезда толпу. Генерал с Митенькой послушно тронулись за ним. У него был такой решительный и уверенный вид, как у начальника, который прибывает на место происшествия и, ни на кого не глядя, идёт через толпу, и все покорно сторонятся, давая ему дорогу.
Путники шли по тротуару, на котором лежал несчищенный, выпавший прошлой ночью мокрый снег, уже пожелтевший и захлебнувшийся водой. Почти у всех ворот стояли, чернея, кучки народа – дворники, кухарки – и тревожно переговаривались. На одних воротах висел, видимо, наскоро сделанный из палки и кумача красный флаг. Лазарев зачем-то задержался около него, потом, не спеша, большими шагами, догнал генерала и Митеньку, которые, увидев, что он отстал, остановились.
Вдруг стоявшие у ворот дворники и кухарки с визгом бросились во двор. Лазарев тоже как-то проворно нырнул в ворота. Мимо по тротуару бежали два человека в пиджаках и, повёртываясь на бегу, стреляли назад из ружей. Через минуту показались солдаты в папахах, с ружьями на изготовку. Они растерянно оглядывались по двору.
– Где они?.. Не пробегали тут?
– Дальше побежали. Вероятно, в соседний двор завернули, – сказал Лазарев, как свой обращаясь к солдатам, и вдруг прибавил: – Вон они! – Все оглянулись и увидели, как два человека, перепрыгивая через кучи мокрого снега, бежали, пересекая наискосок улицу.
Солдат быстро опустился на колено, выстрелил и сейчас же посмотрел из-за ствола. Один из бежавших упал вниз лицом, поджав одну ногу и вытянув другую, и начал судорожно скрести руками снег, точно подгребая его под себя. Другой, перепрыгивая через трамвайные рельсы, вбежал в ворота. Солдаты, стреляя и щёлкая на ходу затворами, бросились за ним.
Упавший лежал на снегу всё так же, с поджатой ногой, и было странно, что солдаты пробежали мимо, а он не пошевелился, и они даже не взглянули на него.
– Ах, батюшки, убили, убили! – заголосил чей-то бабий голос на дворе. Это одна из кухарок, с жалостным ужасом прижав к щеке руку, качала головой и, плача, причитала.
Лазарев двинулся дальше. Чем ближе подходили к центру, тем больше было оживления и какой-то взвинченности на улицах. Люди шли целыми толпами в неизвестном направлении. Уже чаще со всех сторон слышались ружейные выстрелы та… та… и тук-тук-тук, и сейчас же толпа, шедшая по улице, бросалась к стенам домов и воротам. Но эти звуки веселили и приподнимали настроение, тут же из ворот показывались люди и опять шли по улице. На углу Гороховой путники неожиданно увидели приближающийся автомобиль, полный вооружённых людей. Там были и солдатские шинели, и чёрные пиджаки.
– Это с нами, – сказал успокоительно Лазарев.
– А мы с кем? – спросил Митенька, но Лазарев, не отвечая ему, остановился на тротуаре.
Митенька с удивлением увидел, что люди из автомобиля при виде их замахали шапками и закричали «Ура». Он ожидал от этих чёрных пиджаков одного страшного и враждебного, но вдруг при этом приветствии почувствовал к ним необыкновенную симпатию, почти любовь до холодка в спине. Лазарев, размахивая своей папахой, уже кричал:
– Да здравствует революция!
И Митенька вдруг понял, почему приехавшие на грузовике страшные люди отнеслись к ним, как к своим: на груди Лазарева был завязан на пуговице красный бант. Стало ясно, зачем он останавливался у флага.
– Возьмите и вы привяжите. – Лазарев подал генералу и Митеньке два лоскутка красного кумача. Генерал дрожащими руками тут же привязал себе бантик на пуговицу. Результат получился неожиданный для всех: проезжавшие солдаты с необыкновенным энтузиазмом приветствовали их, потом грузовик остановился, несколько человек выскочили из него, бросились к обмершему от страха генералу и, подхватив его на руки, стали качать. Из-за обступившей толпы виднелись только вскидывающиеся генеральские руки и съехавшая назад фуражка, которую кто-то тут же поправил, и она надвинулась генералу на нос, закрыв глаза.
Революционная масса приветствовала его с таким энтузиазмом за то, что он быстро и безоговорочно присоединился к восставшему народу, несмотря на свой высокий генеральский чин. Со всех сторон сбегался народ. Энтузиазм ещё больше усилился, когда генерал, всё ещё взлетавший с развевающимися полами шинели, крикнул:
– Да здравствует революция!
Качавшие уехали, уже издали махая первому революционному генералу. Путники продолжали своё шествие. Народ всё больше и больше заполнял улицу. Откуда-то появилось красное знамя. Вдруг шедшая посредине улицы толпа дрогнула, впереди показался взвод казаков с заломленными набок бескозырками и пиками у стремян, торчавшими, как частый высокий тростник, над рядами взвода. Лица казаков были озлоблены и вместе с тем испуганы, они как бы не знали, куда им дальше двигаться.
Лазарев вдруг внушительно, с каким-то раздражённым презрением, раздельно сказал генералу, шедшему с беззаботной, сияющей физиономией:
– Снимите бантик!
Генерал испуганно прикрыл грудь рукой. Между тем казаки всё двигались на толпу, не прибавляя шагу. Задние уже начали перебегать на тротуар и нырять в ворота. Но основное ядро толпы продолжало идти вперёд. Кто-то запел «Варшавянку», нестройные голоса подхватили, некоторые из убегавших вернулись с полдороги, как будто пение что-то изменило, и скоро вся толпа подхватила мотив. Митенька видел вокруг себя возбуждённые лица, и точно электрическая искра пробежала по телу – ему тоже захотелось петь и идти вперёд во что бы то ни стало. В особенности, когда он увидел, что рядом с ним идёт молоденькая девушка в белой шапочке.
Расстояние между толпой и казаками всё уменьшалось, и от этого было жутко и весело. Оставалось уже шагов тридцать. Через минуту должна быть перейдена какая-то грань, и свершится что-то страшное.
Митенька взглянул в лицо шедшей рядом девушки. Оно было бледно, но глаза горели каким-то неудержимым блеском. Она оглянулась на него с возбуждённой и признательной улыбкой, как на товарища, с которым делит опасность, но ей нисколько не страшно. И Митеньке тоже стало совсем не страшно.
Вдруг что-то случилось… Шедший впереди толпы студент в пальто и чёрной рубашке сорвал с лохматой головы свою старую фуражку и, взмахнув ею, крикнул:
– Да здравствуют славные казаки!
По толпе пробежала искра, все замахали шапками и, оглядываясь друг на друга, с возбуждёнными, счастливыми лицами кричали изо всех сил. Ещё минута колебания, рука одного казака с бородой и рябым, улыбающимся лицом поднялась к шапке, и за ним ещё десять, потом двадцать, потом уже неизвестно сколько рук – замахали, закричали, заулыбались. И уже уверенно, празднично, как на параде, тронулись вперёд, а толпа, растекаясь на две реки к тротуарам, пропускала их через себя, восторженно-радостно крича, махая шапками и платками.
Вдруг Лазарев раздвинул толпу, быстро вскочил на тумбу и закричал с покрасневшим от напряжения лицом:
– От имени партии социалистов-революционеров приветствую первый революционный отряд славных казаков! Проклятый царский строй, – он поскользнулся на тумбе и чуть не упал, но удержался, – доведший страну до разорения, рухнул, и на наших глазах люди, когда-то охранявшие его, с презрением от него отвернулись и стали на сторону восставшего народа. Славному казачеству – ура!
Улица дрогнула от мощного крика толпы. Потом качали Лазарева. У Жoржа глаз полезли на лоб, когда он смотрел на неожиданного представителя социалистов-революционеров.
– Как же ты. – сказал он, подойдя к нему и дёргая его за рукав.
Но Лазарев не слушал, как человек, который знает, что делает. У него был вдохновенный, потусторонний вид, когда перестают замечать окружающих.
– Приходите завтра в отдел, – сказал он Митеньке и генералу, – вы будете мне нужны.
Чем ближе к Невскому, тем больше было оживления. Посредине улицы уже сплошными массами шёл народ с праздничными, возбуждёнными лицами. Вдруг впереди послышались тревожные крики, из-за угла выбежали навстречу шедшим какие-то люди и крикнули:
– Не ходите, там стреляют!
Оттуда же выбежал человек в шапке, с ружьём и, оглядываясь назад, исчез в соседних воротах. Толпа в нерешительности отхлынула. Но мимо неё проскочили и повернули за угол ещё несколько человек в шапках, с ружьями и с пулемётными лентами через плечо. Послышались частые выстрелы, и кто-то крикнул:
– Погнали, погнали!
Толпа бросилась вдоль по улице и в ворота соседних домов. И только по опустевшей середине проспекта шёл, не спеша, оглядываясь в ту сторону, откуда слышались выстрелы, какой-то студент в штатском пальто. Ему кричали, чтобы он спрятался, но студент не обращал внимания, как будто ему было приятно возбуждать своим спокойствием тревогу за себя и внимание. И все опять стали стягиваться в одно место. Нырнувшие под ворота снова показались, и у всех было чувство страха и как будто желание, чтобы опять начались выстрелы, так как в этом было что-то бодрящее, возбуждающее.
Уже некоторые начали перебегать через опустевшее место улицы против переулка, из которого раздались выстрелы, и скоро вся толпа, сперва робко оглядываясь, потом всё смелее, стала перебегать через опасное место.
– Убежали… Это, говорят, двое городовых спрятались на чердаке, – слышалось в толпе.
На углу перекрестка горел какой-то двухэтажный дом. Горький дым, смешиваясь с утренним туманом сырого февральского хмурого дня, застилал улицу. Около пожара стоял народ и смотрел на огонь с жадным выражением. По улице валялись разбросанные полуобгоревшие бумаги, и их разглядывали с любопытством, раскапывая ногами.
– Все бы эти чёртовы гнёзда пожечь надо! – сказал какой-то пожилой рабочий в тёплом пиджаке с чёрными руками.
– Дойдёт черёд, – ответил другой.
Навстречу показалась толпа, в которой виднелись пиджаки рабочих, шинели студентов. Впереди колыхалось на ветру красное знамя из кумача, привязанное к свежевыструганному древку.
– Министры арестованы… Петропавловка взята! – раздалось оттуда, и все стоявшие около пожара замахали шапками и закричали «Ура».
Некоторые бросились узнавать подробности у проходивших. Всем хотелось узнавать ещё и ещё что-нибудь новое, так как настроение толпы требовало большего и большего возбуждения. Восторг освобождения охватил всех. Было приятно, что улицы приняли совсем новый, невиданный прежде облик, что несли свободно красное знамя, о чём неделю назад нельзя было и подумать. Будоражило то, что все точно стали знакомы друг с другом и к незнакомым обращались как к своим. И каждому хотелось сказать какую-нибудь новость, чтобы иметь предлог обратиться, как к близким, к стоявшим вокруг людям.
По Невскому шёл какой-то полк с оркестром впереди. По тротуарам стояли густые шпалеры людей, махали шапками и кричали «Ура». Солдаты, стараясь не расстраивать рядов и сосредоточенно глядя на пятки впереди идущих, тоже кричали «Ура», иногда переводя глаза на тротуары.
– В Думу идут! Перешли на сторону революции, – послышались голоса в толпе.
– Ура!
– У-pa! – подхватывала толпа, и этот протяжный торжественный крик, всё усиливаясь, сопровождал шедших солдат. И когда уже прошли последние и были видны только мерно поднимающиеся и спускающиеся пятки сапог да забрызганные сзади полы шинелей, впереди, как бы снова зарождаясь и нарастая, прокатывалось по широкой улице «Ура».
По Литейному, по Шпалерной двигались сплошные толпы, иногда перебегая на тротуары, иногда останавливаясь, когда проезжал полный солдат с ружьями грузовик, и оттуда кто-то говорил речь. Потом кричали «Ура», шли дальше и опять кричали, когда показывался мчавшийся в неизвестном направлении автомобиль.
Митенька Воейков, отбившись от Лазарева, шёл, сам не зная куда, с толпой и испытывал ощущение восторга и беспричинной любви ко всем. По спине всё время пробегал будоражащий холодок от чувства сопричастности, каким была заряжена вся толпа, залившая улицы.
Иногда навстречу, точно лодка во время ледохода, проплывал, медленно двигаясь, грузовик с сидевшими в нём людьми, которые приветствовали проходивших, а проходившие приветствовали их, и казалось, были рады, что есть кого приветствовать.
– Члены Государственной думы, – слышалось в толпе, и сейчас же раздавалось «Ура», и опять «Ура», махали шапками, платками в самые лица сидевших и провожали автомобиль горящими глазами и радостными улыбками.
Двор Государственной думы был весь запружен народом. Мелькали солдатские шинели, красные флаги, студенческие фуражки, женские шляпки. А вдали, под колоннами подъезда, виднелись какие-то люди в накинутых пальто, очевидно, спешно вышедшие приветствовать толпу, когда некогда надеть как следует в рукава пальто.
Светловолосому человеку, выступавшему без головного убора и в одном пиджаке, чьи-то заботливые руки накинули сзади на плечи пальто и надели шапку, которая надвинулась на глаза, вызвав смех толпы. Но смех был благожелательный, точно эта подробность внесла ноту какой-то новой интимности.
– Гвардия, гвардия! – послышалось в толпе. – Великий князь!
– Где? Где?.. Вон повели, вон… вон военный!
И в великом размягчении, охватившем толпу, а в особенности интеллигенцию, переход на сторону революции члена царской фамилии вызвал взрыв восторга и любви по отношению к Великому князю, которого не было видно, а заметно лишь суетливое движение в гуще народа, где какие-то услужливые люди проводили через толпу человека в военной фуражке.
Всем хотелось выказать хорошие добрые чувства, и каждый как будто искал, на что бы их излить.
Казалось, появись сам Николай II и заяви о своём переходе на сторону революции, и его встретили бы таким же восторгом. Победа далась сверхъестественно легко, и всем хотелось проявлять чувства незлобивости и всепрощения. Даже когда проводили в Думу захваченных городовых, наряду с мстительными выкриками слышались призывы к милосердию.
– Товарищи! Мы победили, нужно быть великодушными. Помните, что революция бескровная.
– Чего там, их всех перерезать надо, – сказал какой-то хмурый солдат в серой шапке и помятой шинели.
– Товарищ, стыдитесь!..
– Царские конвойцы! Царские конвойцы пришли, ура! – крик был подхвачен всей толпой, тесно стоявшей на улице и на большом дворе Думы, и сотни рук с шапками, шляпами поднялись кверху, чтобы приветствовать подходившие новые войска, выразившие преданность революции.
Размягчённое настроение толпы требовало проявления самых хороших, самых взволнованных чувств. Не хотелось никаких сомнений, никакого недоброжелательства. Около ворот на тумбу вскочил человек в чёрной шляпе, пальто и чёрной косоворотке и крикнул, подняв руку:
– Товарищи!
Все жадно повернулись к нему.
– Товарищи! Рано торжествовать, революция только начинается… Надо зорко смотреть за врагами…
Толпе это не понравилось. Ей как бы не хотелось ни в чём сомневаться в этот праздник и делать какие-то усилия, разбивать охватившие её чувства. И потому скоро послышались отдельные выкрики.
– У вас начинается, а у нас уж кончилась! – возразил высокий студент с раздражением.
– Есть такие люди, которые ничего не чувствуют, им бы только сеять рознь и тревогу, – говорила какая-то дама в шляпке, только что восторженно приветствовавшая оратора за косоворотку.
– Царь ещё на свободе!.. – выкрикивал оратор. – Пока не казнили главного злодея…
Но тут уже поднялись со всех сторон негодующие крики:
– Крови захотелось?.. Как не стыдно! Довольно! Долой!
– Помещики и капиталисты захватывают власть, товарищи! – выкрикивал оратор, напрягая изо всех сил голос, стараясь перекричать толпу, но поскользнулся и, соскочив с тумбы, хотел опять вскочить, но ему не дали.
– Довольно! – кричали со всех сторон.
– Какое чувство! Как все охвачены одним порывом! – говорил какой-то господин в котелке, оглядываясь по сторонам горящими от возбуждения глазами. – Как достойно держит себя народ!
Всем хотелось быть друг с другом вежливыми, предупредительными, как будто каждый стремился показать, что, несмотря на крушение полицейских рогаток и запретов, они держатся на высоте гражданского и человеческого достоинства, не нуждаясь ни в каких охранителях порядка.
– Один момент, и всё переродилось, – говорили около ворот дамы и мужчины. – Едва только гнёт деспотизма оказался сброшенным, как все, даже самые простые люди, солдаты, стали совсем другими.
Да, великое чудо, великий час истории пробил.
Когда надежда на подавление революции у думских властей совершенно рухнула, и когда самим же ещё приходилось посылать депутатов брать Петропавловскую крепость, продолжавшую оставаться верной царю, необходимо было подумать о власти.
В самом деле, все надежды на верные войска с фронта, на решительного генерала, наконец, на отречение царя в пользу Михаила не оправдались, значит, надо было не потерять авторитета у масс и ввести их в русло нормальной жизни и порядка. Причём было особенно трудно и непривычно чувствовать себя в этой роли. Родзянко, например, приходилось среди своих держаться так, чтобы ни у кого не было и тени подозрения, что он изменил себе и своему долгу, что он перешёл на сторону революции. И в то же время, когда он выходил к народу и войскам, нужно было держать себя так, чтобы у революционного народа не было и тени подозрения, что он сторонится революции.
Мало того, нужно было проявить всю силу революционного пафоса, чтобы не обмануть ожиданий народа, жаждавшего ярких, зажигательных слов, и не охладить его чувств.
Настроение общества было таково, что оно требовало всего самого возвышенного, прекрасного, и нужно было выбрать таких министров, которые соответствовали бы высокой настроенности либерального общества и пользовались бы доверием его. И опять лишний раз спохватились, что не предусмотрели этого, и пришлось наспех, где-то в тесной комнате, на уголке стола, среди приходящих и уходящих посетителей, с напряжением до головной боли собирать людей, которых жаждало общество увидеть у власти.
Причём на первых же шагах оказалось таких только двое или трое, а больше никак не могли набрать и уже записывали по подсказкам, иногда покачивая головами. Но главой правительства – князем Львовым – были все довольны. Хотя относительно доверия масс здесь было несколько сомнительно по той причине, что никто из народа его не знал, даже имени такого не слыхали, но за избрание говорило то, что его перед отречением назначил сам царь, и то, что это был идеальнейший, честнейший и гуманнейший человек.
Назначение его царём расценивалось как символ преемственности власти. Выходило так, что власть в сущности не революционная, а самая наизаконнейшая, поставленная монархом, и поддерживать такую власть сам Бог повелел даже и честнейшим монархистам. И когда незнавшие спрашивали, кто такой князь Львов, то знавшие сейчас же отвечали:
– Благороднейший, гуманнейший человек, при котором само понятие власти совершенно изменится. В нём воплотились лучшие традиции интеллигенции. Притом он, управляя Земским и городским союзом, давал у себя в организации приют самым левым группам общественности, будучи в сущности беспартийным, так как его идеал – полная свобода и отсутствие всякого давления и принуждения.
И когда по стенам Петрограда были расклеены афиши со списками новых революционных министров, восторг общества ещё более увеличился. Даже то, что в числе народных избранников были такие, которых не могли определить и сами члены Думы, как, например, Терещенко, не убавило энтузиазма, потому что читавшие списки, видя знакомые и популярные имена, и к неизвестному имени относились с благожелательным доверием. Так хозяева, ожидая гостей и встречая с ними незнакомого человека, которого те на свой риск решили привести, принимают столь же приветливо и этого незнакомца из уважения к старым почётным гостям, приведшим его.
Так как общество и народ больше всего натерпелись от ига абсолютизма, то от новой власти ждали проявления диаметрально противоположных свойств. И она даже превзошла эти надежды.
Самые смелые чаяния интеллигенции, осуществления которых ждали только через двести – триста лет, на глазах у всех воплощались в жизнь, Конечно, наиглавнейшей мечтой было уничтожение насилия со стороны власти. И новая власть первым принципом выставила уничтожение насилия, приняв в соображение, что освобождённый народ сам может регулировать свою жизнь.
В первые же дни стало известно, что новая власть вернёт, конечно, всех пострадавших борцов за революцию, уничтожит навсегда смертную казнь, даст полную свободу слова, печати, собраний и союзов. Новое правительство отказывалось назначать в провинцию начальников, чтобы не давить на гений народа, сбросившего цепи и возродившегося к небывалой свободе, И когда из провинции приезжали старые и новые представители власти за директивами, они получали один и тот же ответ от главы правительства Львова:
– Это вопрос старой психологии. Временное правительство сместило прежних губернаторов, а назначать новых не будет. На местах выберут. Такие вопросы должны решаться на местах, самим народом, а не из Центра. Мы все бесконечно счастливы, что нам удалось дожить до великого момента, когда развязанный гений народа начнёт сам творить новую жизнь и новое право.
Это было благородно.
Правительство в лице многих министров неоднократно заявляло, что оно не хочет стоять у власти вопреки воле народа. И что, если народ проявит хоть тень неверия в его силы и нежелание видеть это правительство у власти, оно уйдёт.
Это было ещё более благородно. И заставляло относиться к новой власти с нежнейшей бережностью, так как малейшее бестактное, грубое движение может заставить её уйти.
Все ещё и ещё раз удивлялись способности мгновенного перерождения русского народа, так как вчера ещё подавленные гнётом рабства и озлобленные люди сегодня проявляли величайшую деликатность.
Все отмечали исключительность русской революции. Такой гуманной, такой единодушной революции, когда народ, от рабочих до великих князей, слился в одном чувстве, не было во всей истории мира. И ещё раз указывали на то, что это вполне естественно, так как давно признана истина, что Россия – страна особенная, не похожая ни на какую другую. В самом деле, народ, в течение столетий подавленный и придавленный полицейским режимом, в один день свергает гнёт и навсегда освобождается от полицейщины с её запретами, слежками, арестами. Одним гигантским прыжком он переносится из царства азиатского рабства в царство свободы, невиданной в европейской демократии и цивилизации, уничтожает всякое насилие над личностью, заменяет бюрократическое бездушие человечным отношением, не оскорбляющим граждан недоверием и подозрительностью.
Только такая власть может пойти на это, потому что такую власть ни у кого не поднимется рука обмануть.
Если в Петрограде рождение свободы сопровождалось сравнительно небольшими жертвами, то в Москве почти совсем не было никаких жертв. Все сравнивали революцию с Пасхой, называли её первой весной русского народа.
В кружке Лизы Стрешневой все предшествующие дни было напряжённое ожидание чего-то необыкновенного, что должно совершиться. Её квартира походила на какой-то штаб, куда постоянно приходили люди и сообщали, какие кто мог, новости. Лиза мобилизовала для этого всех.
Она одной из первых узнала, что в Москве забастовка, и узнала раньше, чем это появилось в газетах. Она также одной из первых получила рукописный листок сенсационных известий о событиях в Петрограде.
Но она и тут была на высоте и не бросалась объявлять всем приходившим о новостях. Она даже была внешне спокойна, и у неё хватило терпения устроить очередное заседание, и на нём уже в полном порядке и последовательности члены кружка осведомлялись о событиях, причём на столе стояли красные розы.
Она чувствовала себя полководцем, когда к ней прибегали и приносили новости. Вся её фигура приняла необычайно спокойный и какой-то вдохновенный вид: так на поле сражения подъезжают к командующему армией ординарцы с известиями о победе, и чем их вид возбуждённее и взволнованнее от радостных перспектив, тем вид командующего невозмутимее – он знает, что всякие выражения чувств здесь излишни.
На первом же заседании после свершившейся революции (это как раз было 101-е заседание кружка) рассмотрели существо русской революции, её характер, и наметили пути, по которым она должна пойти.
Вопрос о путях поставил кто-то из крайних членов, заявивший:
– Мы присутствуем при прорыве вековой плотины, нужно позаботиться, чтобы русло, по которому потечёт вода, то есть по которому будет развиваться революция, соответствовало бы вековым идеалам русской интеллигенции, чтобы в России родился государственный строй, в основу которого были бы положены эти идеалы.
На это почти все единогласно заметили, что относительно строя, который должен быть основан на идеалах, не протестуют, но протестуют против того, что революция должна ещё как-то развиваться.
– Революция уже совершилась, – сказал профессор Андрей Аполлонович, – как совершается взрыв накопившихся газов, революция – это момент перехода из одного состояния в другое, а никак не длящийся процесс, который к тому же ещё как-то нужно продолжать и направлять.
Баронесса Нина, рассеянно слушавшая всё, что говорилось, почему-то вздрогнула, когда профессор заговорил о газах, и, наклонившись к Лизе, что-то спросила у неё. И вообразилось, что профессор собирается устраивать какие-то взрывы. Впоследствии она говорила, что в то время, как все радовались, она уже тогда испытывала только один ужас, так как никогда не забывала предсказаний Валентина об урагане, который разорвёт старые пределы, сотрёт с лица земли вековой налаженный обиход.
Относительно мысли, что революция уже совершилась, согласились все. Было даже как-то совестно перед судьбой, которая послала так неожиданно, так вдруг этот переворот, было совестно говорить ещё о чём-то, о каком-то продолжении, то есть выражать как бы какое-то недовольство.
А такие элементы встречались даже в кружке Стрешневых. Это люди, которые не удовлетворяются ничем. Если им дано что-нибудь одно, чего они сами же ждали целые века и не верили в возможность счастья обладания этим, то они уже не удовлетворяются полученным, а сейчас же лезут дальше.
Писатель сказал, что главное свойство русской революции то, что она является вселенской, так как основана на самых высших, общечеловеческих идеалах, к осуществлению которых должен идти каждый народ в мире. И что вопреки логике, но вполне разумно это совершилось именно у русского народа. Вопреки логике потому, что русский народ отсталый, а сразу получил самый высший строй, а разумно потому, что в русском народе заложены неисповедимые тайны и глубины, из которых будет исходить свет, освещающий весь мир.
Лиза слушала писателя уже без всякого нетерпения и холодной иронии. Его слова соответствовали теперь торжественности момента, и размышление о характере и глубинах русского народа было также уместно.
В кружке Стрешневых не было партийных людей. Этот кружок как раз отличался тем, что в нём были только беспартийные. Но, тем не менее, конечно, каждый тяготел своими симпатиями к какой-либо партии, к какому-нибудь направлению, и потому часто, вернее почти всегда, бывали разногласия и бесконечные споры, даже вражда. Но в этот момент не могли не отметить отрадного факта, что среди всех членов было какое-то единение, был один восторг, одна радость. Если не считать баронессы Нины, впавшей в пугливо-сосредоточенное состояние. И когда впоследствии вспоминали её настроенность, то соглашались с тем, что у этой наивной женщины-ребёнка было какое-то сверхъестественное провидение грядущего, так как она одна почувствовала свою судьбу в то время, когда другие ничего не чувствовали.
Кроме философских рассуждений о характере и будущем революции, в кружке были и чисто политические разговоры. Определяли роль и значение каждого вождя. Одни стояли за тонкий государственно-профессорский ум Милюкова, который правильно учёл ситуацию и ведёт Россию по пути продолжения войны и доведения её до полной победы: хоть Россия и становится отныне провозвестницей великих начал невиданной ещё свободы, но оставляет за собой условие уничтожения Германии, а также турок, органически неспособных понять никаких великих начал.
Говорили о Керенском, что он полон чувства и является подлинным героем революции, потому что русскому народу больше всего свойственно чувство, а не сухие рассуждения и логика. Все дамы кружка питали к нему особенную любовь, доходившую до восторга.
Когда касались князя Львова, то все в один голос говорили, как велико счастье революции и русского народа, что у власти стали такие кристально чистые люди, одушевлённые самыми высокими идеями. Наконец-то Россией правит не сила кулака, как при царизме, а сила высоких идей. Вот единственная власть, с которой может примириться интеллигенция, и не только примириться, а благословить её. Конечно, найдутся элементы, которые будут и этим недовольны, которые вообще неизвестно чем могут быть довольны, в них всегда живёт какое-то сладострастно-разрушительное и дезорганизующее начало, благодаря которому они не выносят никакой гармонии, им всюду надо вносить кавардак и непомерность требований, рассчитанных как раз на скандал.
Но женщины во всякой обстановке, будь то война или напряжённая политическая жизнь, всегда уделяют большое внимание личной жизни, своей, а особенно – ближних. Так и здесь одна дама сообщила Лизе о том, что в семье старшей дочери Левашовых очень неблагополучно, что распущенность и дезорганизованность русского человека, как нигде, сказываются в интимных отношениях, и эти отношения всегда оказываются такими запутанными, что их не смогут распутать и добрые друзья, которые, как известно, всегда с величайшей самоотверженностью отдают этому все силы.
Дама говорила о том, что Глеб – человек с бесформенной душой, что он ищет, сам не зная чего, и делает несчастными своих ближних. Он бросается с жадностью каждый раз на что-нибудь новое и через некоторое время уже охладевает к нему.
– Вы правы и не правы, – сказала другая дама, так как в это время мужчины заговорили о политике в её чистом смысле – о программе новой власти и о её предстоящей деятельности, о соотношении сил революции, то есть о том, что менее всего могло быть интересно для дам, за исключением, впрочем, Лизы. Но и она не могла остаться совершенно равнодушной к тому, о чём говорили дамы.
– Вы правы и не правы. Правы в том смысле, что действительно ужасно с таким человеком жить и любить его – ужасно, но не правы в том смысле, что считаете его ужасным человеком и осуждаете его. Он прежде всего человек чувства. Он ничего не рассчитывает, его душа слишком возвышенна. И мы должны ценить это. Мне противен всякий расчёт, даже самый благородный. Где расчёт – там неискренность. Русский человек не умеет рассчитывать, и в этом его высота. Это надо понять, чтобы любить таких людей.
– А если такой человек обманывает и обещает то, что не осуществляет потом?
– Это опять-таки от силы чувства, – сказала первая дама. – Я представляю себе, что в тот момент, когда он чувствует, он весь горит этим чувством и ему просто не приходят в голову никакие расчёты и соображения.
– Глеб – это забубённая голова, которая живёт всё время химерами и гонится только за тем, что недоступно и неосуществимо. Как только он достигает чего-нибудь, так ему начинает казаться, что он опустился, что он начинает обрастать мхом, и он бежит прочь, сам не зная куда, – сказала Лиза.
– Но в этом-то опять-таки благородство, в этом есть то, чего никогда не может быть у западного человека, безграничность и бесконечная неудовлетворённость души, которая не знает точки, на которой она вполне успокоилась и остановилась бы.
– Нет, нужна поистине христианская любовь Анны, чтобы выносить всё, что она выносит. Точно какой-то, огонь непрестанно жжёт его душу, и он находит высшее наслаждение в растравлении своей какой-то раны. А между тем никакой определённой раны нет. Есть ненасытная жажда этой раны.
Глеб в самом деле переживал трудное время. Трудное, потому что получился, как всегда, раскол между его внутренним миром и окружающей жизнью. Внутренний мир его жил уже новым откровением, в которое он поверил со всей свойственной ему страстностью до отречения от всего остального. Его мечта о том, что что-то должно прийти в жизнь, всё искупить и всё обновить, посредством ли пророка или чего-нибудь другого, сбылась. Не он один, а весь русский народ праздновал и торжествовал великим торжеством, но Глеб воспринял это со свойственной ему силой и страстностью.
Так же, как он мог впадать в крайнее отчаяние, доходить до последних бездн падения вплоть до желания гибели, так же теперь он горел этим, он был на головокружительном взлёте. Это был не тот взлёт, какой он испытывал, когда с хмельной головой в трактире слушал цыган и с упоением сладострастия плакал о своей жизни, о полной недостижимости в реальности того, что чувствует его душа. Тогда было только стремление забыться и хотя бы в состоянии опьянения поверить в лучшую, прекрасную жизнь, к которой зовёт полная тоски и безбрежной удали цыганская песня.
И вот пришло, как раз извне, как он и представлял себе, то, что возродило его и наполнило безудержной радостью.
На этом фоне ему показались мелкими страдания Анны и Ирины. Мелкими и непонятными. Как они могут страдать и думать сейчас о чём-то своём! И отравляют ему жизнь, как будто он не любит их. Но он любит их обеих. Неужели женщина никогда не выйдет из узости, чтобы ответить своей широтой на широту его души? Неужели им никогда не дано почувствовать восторг безбрежности и упиться им?
У него голова кружилась при мысли о том, как теперь полетят вверх ногами всякие божеские и человеческие законы и установления, делавшие жизнь узкой, как тюрьма.
Запутанность в личной жизни вызывала у Глеба в этих случаях желание какой-то всеобщей катастрофы, которая выведет его из создавшегося положения.
И когда утром 1 марта он вышел из дома, то ощутил знакомое, приподнятое чувство при виде изменившихся тихих московских улиц. Всё говорило о том, что произошла какая-то огромная долгожданная катастрофа. Народ шёл не по тротуарам, как всегда, а по улицам, среди опустевших трамвайных путей, на которых не было движения. Часто проносились автомобили с вооружёнными солдатами, студентами, но эти автомобили не заставляли всех бросаться врассыпную по подворотням или испуганно прижиматься к стенам, их встречали с приподнятой радостью, криками «Ура» и маханием шапками и платками. Оттуда отвечали тем же «Ура» и таким же маханием.
Чем ближе к Тверской, тем больше было народа, тем чаще попадались проходившие отряды войск. Какой-то отряд шёл с красным знаменем. Это было так ново и необычно, что восторженные крики со всех сторон ещё более усилились. Одна река народа вливалась на Тверскую со стороны Моховой, другая – со стороны Охотного Ряда, но останавливалась, запруживаясь, так как вдоль Тверской стояли цепью рабочие и студенты, а особые распорядители в самом начале улицы, останавливая поток толпы, кричали:
– Товарищи, идите по тротуарам, не запруживайте улицы.
Глеб, чувствуя счастливую дрожь в спине и радостное нетерпение, с каким-то особенным удовольствием подчинялся этим распоряжениям, и видно было, что все подчиняются им с таким же растроганным чувством и даже как бы стараются иметь случай услышать совсем новые слова: «Товарищи, идите по тротуарам…»
Так на московских улицах никогда не говорили и никогда ещё с самого начала истории не ходили свободно и «законно» с красным знаменем по Тверской.
Глеб в распахнутой шинели смотрел по сторонам горящими глазами, и всюду с ним встречались зажжённые восторженным возбуждением глаза, которые, казалось, рады были встретиться с другими глазами и почувствовать незнакомую раньше взаимную близость всех и каждого.
Вдруг впереди на Тверской послышались какие-то крики, которые нарастали, медленно приближаясь. Мальчишки, ныряя под локти стоявших цепью студентов, перебегали на другую сторону и вскакивали на свободные тумбы, чтобы видеть.
Не ясны ещё были причины восторженных криков, но видны были махающие шапками с тротуаров люди. Из-за сплошной стены голов и спин показалась спускающаяся с горы Тверской колеблющаяся сетка штыков, выплыли серые ряды солдат, впереди которых шёл оркестр с медными трубами, а перед оркестром ехал офицер с красным знаменем, которое, колышась от ветра, то закрывало круп лошади, то ложилось концами на голову офицера.
И, как будто отвечая взволнованному чувству тысяч людей, неистово кричавших при виде этой картины, медные трубы снялись с плеч, и послышались возбуждающие звуки Марсельезы, от которых всем захотелось идти куда-то, делать что-то необычайное, и казалось, судя по лицам, всем было жаль, что нельзя идти на смерть под эти звуки. Глеб, оглядываясь на женские и мужские лица, чувствовал то же, что и все, именно желание идти за этой музыкой хоть на смерть. Но смерти уже не было, была жизнь, и совершенно новая, совершенно не похожая на прежнюю, и это больше всего возбуждало всю жадно теснившуюся толпу.
Глеб вместе с тесно двигавшейся толпой, которая, казалось, радовалась этой тесноте, этому новому, непривычному слиянию никогда прежде не видевших друг друга людей, шёл к Воскресенской площади. Вдруг на углу её кто-то, протискавшись сквозь тесноту к нему, схватил его за локоть. Глеб оглянулся. Перед ним стоял Владимир с раскрасневшимися, румяными, толстыми щеками, с кудрявыми волосами, с которых снята была бобровая шапка. Шапку он держал, зажав в кулак.
– Видал? – крикнул он, очевидно, в каком-то исступлении. – Дождались. Умру – не забуду! Идём, идём сюда! – он потащил Глеба за собой, в совершенном забвении проламываясь сквозь тесную толпу так, будто перед ним были не люди, а густой кустарник. – Поднялась Русь-матушка…
В открытом окне Городской думы стояли какие-то люди, и один из них в распахнутой шубе с бобровым воротником что-то читал по бумажке, отрываясь от неё и выкрикивая раздельно фразы в сторону стоявшей под окнами на площади толпы.
– Что он читает? Что? – раздавались кругом голоса.
– Образование Временного правительства…
– Ура! Ура!
– Глеб! – сказал Владимир, – вот на этом самом месте, нет подальше, туда, к ресторану, я два с половиной года назад стоял с одним замечательным человеком, я уже говорил тебе о нём, с Валентином. Так же вот проходили войска – никогда этого не забуду, – и он тогда с восторгом говорил, что русский народ покажет себя. Впрочем, это не он говорил. Ну да всё равно. Я тогда был зависимый сын, а теперь свободный человек, а теперь ещё вдвойне, втройне свободный. Ура! Чёрт, я этих программ не понимаю, но я, брат, умею чувствовать. Вот видишь, – говорил он в каком-то исступлении, – вот видишь, как все горят, и я горю. Вот рабочий стоит. У него сапоги худые, а я сейчас чувствую, что он мой брат. Вот чем замечателен этот момент! Скажи мне сейчас: «Владимир, отдай всё, что нажил за войну». Всё отдам! Нет, всё не отдам, – сказал он, немного подумав, – но половину отдам, вот ей-богу клянусь! Только чтобы сейчас, не откладывая на завтра, – продолжил он, опять подумав, и прибавил вдруг совсем другим голосом: – Сегодня вот что, сегодня должны собраться у меня. Такой день нужно отметить. И чтобы побольше хороших разговоров. Приходи непременно. Всех соберу. Эх, цыган бы теперь!.. Ну прощай, жду.
Владимир известил друзей о том, что сегодня он задаст такой пир, какого не было у него давно. Почти с самого утра, едва пришёл из города, где охрип от криков «Ура», он начал готовиться к вечеру. В помощь Феклуше был вызван официант из «Праги», потом пришёл Исайка, которого Владимир тут же заставил работать.
У Владимира везде связи, и поэтому у него были все вина, вплоть до шампанского, которое для такого великого дня, по его словам, совершенно необходимо.
Владимир звал только знаменитых гостей и заботился, чтобы им было удобно и хорошо сидеть. Он продолжал по-прежнему поклоняться национальным талантам. Остальных он не звал, но хорошо знал, что все придут. И столько придёт, что придется ещё к большому столу подставлять другой стол и таскать из других комнат стулья. Но об этом он уже не заботился, зная, что те сами это сделают.
Теми он называл людей, не имеющих знаменитого имени, – всяких художников, музыкантов, поэтов, которые приходили к нему, как к себе домой, пили, ели.
К знаменитым именам Владимир относился с трогательным поклонением и любовью. Он не знал, где усадить, чем угодить. Они же смотрели на него, как на своего слугу, которому можно приказывать, покрикивать на него и подшучивать над ним. А сам Владимир в свою очередь смотрел на тех как на приживал и без церемонии сгонял их с места за столом, если приходил какой-нибудь более важный гость и за столом недоставало места. Но те со своей стороны считали Владимира низшей натурой, буржуем, который должен быть благодарен им за честь, что они у него пьют и едят.
Владимир на каждый звонок бросался сам открывать в надежде, что это кто-нибудь из знаменитостей, но если оказывалось, что это не знаменитость, а кто-нибудь из тех, он разочарованно-откровенно говорил:
– Это ты, а уж я думал. – и уходил в столовую.
К 11 часам вся столовая была полна народу. Тут были художники, музыканты, знакомые Владимира и незнакомые, так как к нему каждый приводил, кого хотел, и, представляя гостя хозяину, говорил только:
– Привёл к тебе будущую знаменитость. Цени.
Владимир, сам плохо разбиравшийся в искусствах, жал руку будущей знаменитости, но потом, отозвав кого-нибудь в сторону и наведя более точные справки, обыкновенно узнавал, что этой знаменитости грош цена, и уже не церемонился с ней, а подойдя в случае нужды, говорил:
– Ну-ка, ты, подвинься или пересядь туда.
В этот раз все приходившие были заражены необыкновенным возбуждением. Каждый рассказывал свежие новости. Даже стол, густо заставленный приборами, закусками и бутылками, как-то мало привлекал к себе общее внимание. Все, стоя посредине комнаты, говорили, перебивая друг друга.
Знаменитости приходили к Владимиру не для того, чтобы пить и есть у него, не из каких-либо соображений, а просто потому, что его бескорыстная преданность людям искусства, в котором он в то же время ничего не понимал, трогала и обезоруживала всех. Было уже как-то принято, что не пойти к Владимиру, когда он созывает друзей, нехорошо. Ни у кого не хватило бы духу обидеть его невниманием.
Причём у него не было строгого разграничения в области искусств в смысле его симпатий: он, например, одинаково ценил что регента, так как был большой поклонник церковного пения, что какого-нибудь необыкновенного баса из хора того же регента, что художника Коровина, которого звал Костей Коровиным и рекомендовал его как национального гения и своего лучшего друга.
Регента и баса он особо ценил из своего личного чувства, а что касается деятелей искусств, тут уж он всецело полагался на общую оценку, на общественное мнение. И всё это не из желания прихвастнуть тем, что у него бывают знаменитые люди, а из какой-то сердечной потребности поклониться и выразить свою любовь и уважение национальным талантам. Он всегда при этом унижал себя и, прибавляя к себе ещё кого-нибудь из тех, говорил:
– Мы-то что – навоз, помрём, и ничего не останется, а вот они – вся Россия их знает и никогда не забудет, потому что народ чувствует! – И он питал уважение ко всякому человеку, про которого ему говорили, что это как раз такой, после которого останется память, к какой бы области жизни ни принадлежал этот человек, – включая сюда даже общественных и политических деятелей. Было даже достаточно, если Владимиру говорили: «Это брат такого-то, того знаменитого», – и симпатии Владимира уже переходили по родственной линии, в особенности если брат того-то оказывался сам хорошим малым и хоть в будущем обещал, что от него что-нибудь останется.
Пришёл знаменитый художник с седыми пушистыми кудрями, молодецки расчёсанными на косой пробор, с большим чёрным бантом галстука, с живыми, блестящими молодым блеском и одушевлёнными глазами. У него были барские манеры, и он имел привычку, сидя в кресле и слушая собеседника или общий хор говорящих голосов, проводить рукой по своей седой раздвоенной бороде.
Его Владимир звал по имени и отчеству – Анатолий Павлович, но на «ты». Всегда сажал на первое место и больше всего за ним ухаживал. Кроме того, что он был знаменит, никто не умел так загораться за товарищеской пирушкой и так вдохновенно-молодо говорить, пить за женщин, за всё прекрасное в жизни и рассказывать чудесные вещи о светлом и прекрасном будущем человечества.
Регент Паша, как его звал Владимир, был совершенно молчаливый мужчина с очень густыми бровями и несколько красными щеками, которые ещё больше краснели, когда он пил. Пил же он бесконечно много и тоже молча, никогда при этом не пьянея. А когда Владимир, хлопая его по плечу, прославлял таланты регента, тот только скромно улыбался и останавливал его, застенчиво двигая бровями. Бас – Семён тоже был молчалив и тоже пил невероятное количество, что Владимир также относил к талантливости русской натуры.
Паша с Семёном всегда испытывали некоторое неудобство, когда приходили и нужно было как-то занимать время до ужина. Обыкновенно они стояли в сторонке, всё потирая руки и молча оглядывая гостей.
Потом явился замечательный гитарист, который вошёл, как всегда, с размашистыми жестами, приветствуя друзей, и все бывшие в комнате так же дружески и весело приветствовали его.
Никто так, как он, не мог заставить свою изумительную гитару попасть в тон общему настроению, а его глаза и вдохновенный голос то сверкали безудержной весёлостью, то звучали надрывной тоской, когда захмелевшие головы и размягчённые сердца жаждали тоски и упивались ею, как последней сладкой отравой.
Любит тоску в песне русский человек… Очищает он ею душу, как исповедью, и часто в чаду хмельного веселья останавливаются у него на одной точке глаза, и просится душа его вырваться на волю в тоскливой, за сердце хватающей песне. Любит он и слёзы, хотя бы после десятого стакана. Так как скрытен в своём самом святом русский человек, и только после десятого стакана полностью раскрывается его сердце. Потому так и любит он доходить до десятого стакана. И нет ничего хуже, как не допить. Потому что душа уже запросилась на волю, слова уже готовы вырваться, рука уже занеслась, чтобы обхватить за шею сидящего рядом и излить ему свою тайную печаль, а вина не хватило, чтобы распахнуться, Мысль ещё не пускает душу совсем раскрыться, и всё срывается, вместо исповеди получается озлобление, и гибнет благой порыв души часто в неожиданном взрыве скандала.
– Вася пришёл! Благодетель! Вдохновитель! – закричали со всех сторон, и Вася, сияя широкой, любвеобильной улыбкой, раздавал для пожатия на обе стороны свои руки и сам жал протянутые руки отдельно каждому, отдавая и свою улыбку, и приветное слово.
– С Пасхой вас! Не с возрождением, а с целым воскресением!
– Правильно, – раздались голоса, – с воскресением, именно с воскресением.
Василий в широкой блузе, спускавшейся вниз заутюженными складочками, с небрежно повязанным галстуком, с блестящими глазами, всегда готовыми засверкать ещё больше удалью от лихой песни, поздоровавшись со всеми и всем ответив на их обращения, остановился, приглаживая обеими руками волосы и оглядывая всех собравшихся, которые с улыбками смотрели на него.
Владимир был в каком-то вдохновении, он то бросался встречать новых гостей, то скрывался в кухне и, появляясь оттуда, перемигивался с тем из гостей, кто взглядывал на него, и смысл этого перемигивания был тот, что в кухне дело идёт ладно, и что если тяжёлое военное время значит что-нибудь для других, то не для него, Владимира, который для национальных талантов, для национальной гордости из-под земли всё достанет.
И действительно, когда в дверях показалась очаровательная исполнительница народных песен Анна Тимофеевна в ярком сарафане с монистами на груди, с ясной улыбкой на пухлых русских губах, то как будто в честь её понесли из кухни на стол огромный горячий окорок с зелёным горошком, селёдку по-крестьянски, жаренную в сухарях и с сыром в масле, и прочую благодать, которую приглашённый официант, нагибаясь между севшими за стол гостями, ставил на вытянутых руках на стол с покрасневшей от напряжения шеей.
Владимир и с официантом обращался не просто, как с прислугой, а представлял его гостям, как нечто выдающееся.
– Вот, имею честь представить, Иван Агафоныч, такой мастер, такой художник своего дела, что ему только в Европе место! – сказал он в то время, как Иван Агафоныч, полный и румяный, с бритыми щеками, в белом фартуке, сконфуженно улыбаясь, проходил между стульями и стеной в кухню.
– Стой! – сказал Владимир, – у меня примета: чтобы гостям было вкусно, мастер первым должен выпить за них. Дай вон тот стакан, – крикнул он одному из тех, – да не этот! Вот что перед твоим носом-то стоит! – Он взял стакан и, всунув его в руки Ивану Агафонычу, налил ему водки и стоял перед ним с графином, пока тот, взяв стакан из левой руки в правую, не опрокинул его, а потом, сморщившись и махая руками, отказываясь от закуски, поспешил в кухню, на ходу вытирая руки о полу своего белого фартука.
А тут и пошло…
Владимир был особенно в ударе, потому что момент настал исключительный – воскресение русского народа, а, следовательно, и большой предлог к тому, чтобы говорить речи. У Владимира же была неописуемая страсть к речам: в прозе, в стихах, которые в этих случаях читал его «ближайший друг и золотое сердце» Саша Голубин. Обыкновенно он читал застольный тост собственного сочинения. И, несмотря на то, что Владимир слышал его десятки раз, он всё-таки всегда слушал с величайшим восторгом, главным образом с тех пор, как узнал, что у древних римлян говорились застольные тосты в стихах.
– Ты в душе римский патриций, – внушал ему Василий, – патриций времён упадка, и к твоим пирам такие тосты идут.
И Владимир очень был доволен, что он в душе римский патриций, хотя не совсем ясно представлял себе, что такое патриций, но спросить об этом было неудобно.
Наконец задвигались стулья, и гости стали рассаживаться. Владимир суетился, усаживал почётных гостей и, не церемонясь с непочётными, предлагал им двигаться к концу стола и садиться вдвоём на один стул, так как народа набилось чуть не вдвое больше того, что могло уместиться за столом.
– Подождите вы! – крикнул Владимир на дальний конец, где сидели непочётные гости, которые, увидев закуски и вина, сразу же потянулись к бутылкам. – По порядку надо, что же вы, без тоста, что ли, будете пить? Ничего черти эти не понимают!
– Да садись ты сам-то! Будет тебе хлопотать! – кричали со всех сторон на него, так как он всё время вскакивал и бросался то в одну, то в другую сторону стола.
– Ну вот, теперь вали! – сказал Владимир, сев на своё место, однако продолжал ещё тревожно пробегать глазами по столу, как бы проверяя, всё ли в порядке. Первый тост, как и следовало ожидать, был за чудесное воскресение русского народа и освобождение его от рабства проклятого царизма. Все встали, потянулись чокаться, и несколько времени было слышно только позвякивание рюмок да короткие восклицания. Потом в разных местах раздалось такое же короткое кряканье после доброго глотка огненной влаги, виднелись поднявшиеся к губам салфетки, руки с вилками, потянувшиеся к закускам, и пир начался.
Речей было столько, как никогда. Анатолий Павлович, сидевший на председательском месте, встал с бокалом в одной руке и смятой салфеткой в другой и сказал к полному удовольствию Владимира несколько слов о счастливейшем на земле народе – русском, который, как в сказке Иванушка, которого считали простачком и дурачком, сразу же шагнул на тысячу лет вперёд и завоевал наконец себе свободу, о которой мечтал всю жизнь, и такую свободу, какой нет нигде.
– Верно! – крикнул Владимир. – Пейте, черти, что вы не пьёте, ведь теперь нигде не достанете.
Но гостям, кажется, этого и не нужно было говорить. Даже красавица Анна Тимофеевна раскраснелась и, закрываясь платочком по-деревенски, как и подобало при её костюме, тихонько посмеивалась, отвечая на ухаживания двух соседей.
И когда уже в головах зашумело и огненная влага прошла по всем жилам и затуманила глаза, встал Василий со стаканом в руке и сказал, что русский народ велик тем, что он умеет пить и в это время не знает никакой розни и умеет любить даже врагов своих. А при этом он любит песни и тоску, и веселье, как ни один народ в мире, потому что у него душа совсем особенная.
– Верно! Дайте ему гитару! Вася, спой, чтобы за сердце взяло. Ведь мы теперь свободный народ, самый свободный.
– И главное дело – сразу. Чик – и готово, всё к чёрту!
– Постойте, один тост за новое правительство! – крикнул писатель. – Правительство, которое впервые за всю историю мира провозгласило полную свободу и уничтожило из своего обихода всякое насилие, всякое принуждение. Оно положило в основу своего правления высочайшие гуманистические принципы, которыми жила интеллигенция. Запад с его узкой практической душой нас не поймёт, он будет считать нас юродивыми, мечтателями. Но мечтателями держится земля.
Тут все подняли свои бокалы, так как оратор поперхнулся и закашлялся. Но он, подняв руку и проглатывая слёзы от кашля, сделал знак, что ещё не всё. Гости опять поставили свои бокалы.
– Вам это непонятно. Но мы, писатели, переживаем истинное воскресение ещё и потому, что наши уста отверзлись. Сгинула навсегда проклятая царская цензура, развращавшая мысль писателя русского. Итак, за новую светлую власть. Ура!
Но тут на дальнем конце стола поднялся какой-то лохматый человек с криво повязанным галстуком и, несмотря на то, что хозяин делал ему запрещающие знаки, сказал:
– Я не пил за новую власть, потому что ни за какую власть никогда не пил и пить не буду.
– Поехал. – сказал кто-то с неудовольствием, так как этот человек разбивал общий подъём чувства и вносил какие-то скептические и критические нотки, тогда как всем хотелось от всей души верить, радоваться и провозглашать только бодрые тосты. Но оратор не обратил никакого внимания на возглас.
– В русском человеке бездны, – сказал он, – бездны такие, которые не может предусмотреть и удовлетворить никакая из казённых рук данная свобода. И ежели мы в принципе примем хоть самую свободную власть, значит, мы изменим своим заветам, своей русской душе. Я только тогда подниму свой бокал, когда всё к черту, всякая власть, хоть самая рассвободная!.. Вот нарочно из этого стакана не буду пить, – закончил он, ставя на стол стакан, который держал в руке. Он налил себе в другой и один выпил его.
– Тут есть великая правда! – воскликнул позднее всех пришедший Глеб. – Русская душа не живёт в равнинах нормированной упорядоченной жизни!.. Не перебивайте!.. Она жива только тогда, когда стоит на ребре. Она живёт только взлётами и пропастями. Середины нет. Середина убивает!
– Верно, верно! – закричали голоса.
Василий понял, что тут пришёл его момент. Он взял гитару, оглядел загоревшимися глазами всех, которые тоже жадно потянулись к нему плохо слушающимися глазами, положил руку на струны, и вдруг широкая, свободная волна мощного голоса покатилась по комнате, заставив даже Ивана Агафоныча, разливавшего на шкафике у двери крюшон, остановиться с бокалом в одной и с ковшом в другой руке.
Песня – тоскливая, вольная, с тихими, задумчивыми переборами струн, с неожиданными вздохами – полилась из груди певца, заставляя захмелевшие головы повернуться к нему и замереть.
– Вот оно, вот, настоящее-то! – сказал кто-то.
А певец, закрывая глаза и иногда делая вздох, как будто рассказывал о своей великой тоске, о безбрежной степи и погибшей молодости.
– Голубчик, голубчик! – почти шептал про себя Владимир, – цыган мне напомнил…
Певец закончил тихим аккордом и высокой нотой, которая долго ещё лилась, замирая и замирая. С минуту было молчание, как будто каждый почувствовал в душе проснувшуюся тоску и упивался ею как высшей сладостью. Глеб сорвался со своего места и, обняв певца, поцеловал его.
– Верно, милый! – сказал он только, махнув рукой и, отойдя, лёг вниз лицом на диван и крикнул оттуда: – Ещё такую же, умоляю и прошу, как друга!
– Вот бездны! – крикнул лохматый. – Сейчас у нас торжество, радость, как вы говорите – от воскресения, а вы такой песней упиваетесь. А потом ещё к заутрене, глядишь, пойдёте. Лбом в пол бить будете.
– Дайте ему вина, дайте вина, – закричали все вдруг, когда Василий, держа гитару на коленях, взволнованно и сосредоточенно утирал лоб платком, как бы обдумывая и выбирая песню.
И десяток усердных, но нетвёрдых рук, валяя рюмки, лили мимо них на скатерть вино и подавали Василию.
– Эх, жалко, что сейчас не май месяц, – сказал Владимир, – хорошо бы до рассвета допить тогда.
И правда, у Владимира был уж такой порядок, что гости пили всегда до рассвета, а когда окна начинали сначала голубеть, а потом розоветь, все поднимались и выходили за ворота, чтобы туманными глазами посмотреть на разгорающуюся утреннюю зарю и на крест колокольни Ивана Великого, которая видна была с горки Пречистенки на фоне румяного неба, когда сонная Москва ещё только просыпалась, кое-где мели улицу дворники, и дремал на козлах ночной извозчик в переулке.
Гости разошлись только тогда, когда стало уже совсем светло. Анатолий Павлович стоял в утреннем сумраке перед Анной Тимофеевной, целовал её мягкие ручки и говорил о русской красоте, которая теперь, в лучах обновлённой жизни, зацветёт ещё ярче, ещё сильнее и будет всем на радость.
Несколько человек, в том числе и Глеб, так и остались на тех местах, где захватил их глубокий утренний сон.
До деревни докатывались тревожные, неясные слухи. Узнали, что в городе переменилось начальство, и кто-то сказал, что скоро вовсе никакого начальства не будет.
Помещики имели какой-то притихший, испуганный вид. И часто на вопрос какого-нибудь мужичка из своих, что часто бывали в усадьбе и даже пивали чай, на его вопрос, что такое происходит, не знали, что ответить. И только Авенир сразу загорелся и, не скрывая, говорил мужикам и кому попало о том, что произошло.
И когда к нему приехали испуганный Федюков с Александром Павловичем, встретил их на дворе и, не дав вылезти из саней, крикнул, стоя на крыльце без шляпы:
– Кто говорил, что русский народ – необычайный народ, от которого каждую минуту можно ждать чуда? Я говорил. Мы ждали этого чуда десятки, даже сотни лет, и оно пришло.
– Не кричите вы хоть на дворе-то, – сказал недовольно и испуганно Федюков, оглядываясь на стоявшего в воротах сарая с вилами в руках малого, который дёргал лошадям сено.
– Федюков! В вас говорит мелкий страх собственника, стыдитесь! К народу надо идти с чистой душой, забыв о своих сундуках, так как сундуками мы жили достаточно, а этим чудом и сказкой только начинаем жить.
– Хороша сказка, – сказал Федюков, – князя Козловского уже спалили, говорят.
– Ничего не значит. Утечка исторического процесса. Но самый процесс здоров. Он вытекает из основных свойств великой народной души. Вы обратите внимание, какие люди стали у власти, какие возвышенные принципы положены ими в основу управления.
– Да дайте хоть войти-то, замёрзли, как собаки, хуже, чем зимой, – мокрый снег, ветер.
– Входите, вам никто не запрещает, и даже очень рад, я уж хотел было сам к кому-нибудь ехать, а то ни одна собака не завернёт, все испугались. Прямо видно, что совесть не чиста, когда пришёл народ и готовится спросить каждого о делах его. Калоши там снимите, проходите. Ребята! Ну-ка скажите там на кухне, чтобы обед давали, да чтобы с погреба грибков, огурчиков и всего, что полагается.
Александр Павлович был как-то непривычно тих и робко серьёзен. Он молча разделся в уголке, потом достал красный с каёмочками платок и утирал им усы, всё стоя в уголке. Потом неуверенно спросил:
– Так вы думаете, что ничего?.. Обойдётся?
– Вы это называете «ничего», а я называю это всё. Великий час, которого я ждал и о котором неоднократно уже говорил, наконец наступил – окончательно и бесповоротно. Я его ждал только с другой стороны, думал, что мы посредством блестящей, ошеломляющей победы славянства над германизмом принесём спасение миру. Вышло наоборот – армия развалилась раньше победы. Но это и прекрасно. У нас всегда всё наоборот. Не знаешь, чего ждать. Теперь мы понесём свет на запад совсем с другой стороны. – И вдруг, оборвав, раскрыл форточку и крикнул на двор: – Феклушка, чёртова голова, тебе сказано обед готовить, а ты нашла время свиньям выносить. Живо чтобы у меня! – Он захлопнул форточку и, повернувшись к гостям, продолжал: – Ну так вот. Вы испугались чего-то. Да! Вы могли испугаться, потому что народ имеет право, слышите, я говорю – имеет или, вернее, имел бы право броситься на нас, эксплуататоров, и уничтожить в два счёта! И я с восторгом принял бы это как заслуженное наказание за те века угнетения, которые предшествовали этому чуду. Мы все виноваты. Я уже говорил об этом. Я как-то Валентину говорил об этом. – И сейчас же, загоревшись, прибавил: – Вот был человек, который всё мог понять. Если ещё жив, он, наверное, говорит теперь: «Вот наконец та свобода, которая достойна великого народа!»
– Ничего подобного он не сказал бы, – проворчал Федюков, – это ваш стиль, а не Валентина.
– Мой стиль?.. Прекрасно. А что бы он сказал в своём стиле?
– Почём я знаю?
– Вот то-то и дело, что он хоть и в своём стиле, а сказал бы то же самое. Это вы, собственники, дрожите, а помните, он ездил только с двумя чемоданами и больше ничего не хотел признавать и даже говорил, что придёт время, когда у всех будет только по два чемодана, чтобы тем легче, заметьте (!), чтобы тем легче передвигаться по всему земному шару.
– Про весь земной шар он не говорил, он говорил просто – передвигаться, – сказал опять Федюков, тоже расхаживая по комнате, так что они иногда на поворотах сталкивались с Авениром.
– Он не говорил, а я говорю! Тогда были одни времена, а теперь другие, масштаб иной, неужели вы, Федюков, этого даже не чувствуете?! Ну так вот. Все твердили, что если будет революция, то времена Пугачёва побледнеют перед ней. Что же, это был бы только справедливый суд истории. Я с удовольствием посмотрел бы, как все усадьбы наших помещиков и толстосумов полетели бы на воздух… Куда ты ставишь?! – крикнул на вошедшую с горой тарелок в валенках и высоко поддёрнутом сарафане Феклушу, которая начала расставлять тарелки на голом столе. – Постели скатерть, потом ставь, вот бестолочь. Тебя в ступе истолочь нужно да ещё просеять, тогда только твоя дубинная голова будет соображать… Ну да, что я говорил? Да, я говорил, что с удовольствием посмотрел бы на этот суд истории.
– А сами-то вы кто? У вас земля есть?
– Какая же это земля? Сто десятин, по-вашему, земля? И потом, мужик понимает. Он пальцем не тронет того, кто всю жизнь горел и болел за него, кто теперь радуется и торжествует так же, как и он. Положим, они ещё ни черта не понимают, им ещё надо долбить и долбить. Но!.. тут опять неожиданность. Я, кажется, сказал, что они ни черта не понимают? – он живо повернулся на каблуках, так что шедший за ним Федюков натолкнулся на него от неожиданности. – Я это сказал? Да, сказал. Но я же вам говорю, что они, не они, а он, с большой буквы – Он, народ, понял. Мистически понял великий смысл нашей великой миссии. Они отбросили всякую мысль о мести. Вы знаете, какие люди стали у власти? Вы знаете, какие идеи они проводят? И вы знаете, какие люди у нас, в этой жалкой, тёмной, грязной деревне становятся во главе жизни? Точно такие же, как и там… Здесь та же мечта о высшей правде-справедливости. В самом деле, не за тем мы делали революцию, не за тем свергали деспотизм, чтобы его повернуть только против других людей. Это поняли они, то есть Он – с большой буквы. И нас спасло только то, что в нём от природы живёт эта правда-справедливость, а то от нас и кишок бы не осталось, и было бы правильно. Правильно, но с человеческой точки зрения. А у него – точка зрения божеская. Вот чему вы, Федюков, обязаны. Благодарите Бога, в которого по своей образованности стыдитесь веровать. Я тоже стыдился. Но сейчас готов, уже готов веровать. Я никогда не застываю в одной догме. Я и мужикам говорил: вы восьмое чудо мира. Вместо того, чтобы нас бить, как мы того заслуживаем, вы обращаетесь с нами по-братски. Куда горячее потащила?! Порядка не знаешь? Говорят, в Берлине революция, слыхали?! О, теперь пойдёт! Весь мир надо на воздух пустить, чёрт его возьми. Вот будет картина! Вот когда я ринусь в работу, вот когда не стыдно наконец дело делать!
– А всё-таки вы думаете, что нам это не опасно? – робко спросил Александр Павлович.
Авенир остановился:
– Что не опасно?
– Вот вы говорите, что если даже сто десятин – ничего, то у меня ведь только пятьдесят.
Авенир несколько времени смотрел на Александра Павловича, как смотрит инквизитор на свою жертву или как великий судья, от которого зависит, выпустить дух из человека или даровать ему жизнь.
– Народ любили? – спросил он наконец.
– Конечно, любил, – сказал сконфуженно Александр Павлович.
– Спите спокойно. Но памятуйте о том, что всё-таки и вы виноваты, виноваты уже тем, что есть тысячи и миллионы, которые не могут стрелять ради собственного удовольствия уток, как стреляли их вы. И благодаря тому, что вы стреляли, они не могли стрелять.
– Мы-то тут при чём? – сказал Федюков. – Мы им не мешали.
– Ещё бы вы мешать стали. Вы мешали уже тем, что существовали.
– А вы?
– И я! Смело и честно это говорю. – Авенир ударил себя кулаком в грудь. – Боже! – воскликнул он, – вот я говорю это, а у самого слёзы готовы пролиться: где вы найдёте такой народ, который во имя высшей справедливости готов каждую минуту принести себя на заклание! Где, спрашиваю? Я сейчас только обратил внимание на то, что ведь я против себя же говорю, против своих же интересов, но во имя высших интересов всемирной, всечеловеческой, вселенской правды. Но это и не моя доблесть. Это – нация во мне говорит, а нация знает свою миссию, Простой или рябиновой? У вас, Федюков, спрашиваю.
– Простой. – Федюков хмуро посмотрел на бутылки.
– Простой или рябиновой? Александр Павлович, у вас спрашиваю. Что вы оба как в воду опущенные? Неужели расчёт? Неужели тревога за своё имущество, за свой покой и беспечальное существование? Неужели ни грана энтузиазма?
– Да нет, я ничего, – сказал Александр Павлович, попытавшись даже улыбнуться, но улыбка вышла несколько натянутой.
– Вот именно – вы ничего. Как это характерно для интеллигента. Ни тёпел, ни холоден. Именно – ничего. Ни туда, ни сюда, – говорил Авенир, работая вилкой и накладывая на тарелки гостям закусок – каких-то маленьких маринованных рыбок. – Мой символ веры сейчас краток и ясен, как кристалл, – сказал он, зацепив гриб на вилку и обращаясь к гостям. – Символ веры моей говорит, что все мы виноваты, что пришёл час расплаты, что в основу новой жизни положены самые высшие принципы, которые только имеются у человечества, – полная свобода, полная терпимость, полное отсутствие насилия и водворение на земле правды… чуть не сказал правды божьей… да оно в сущности так и есть, если это понимать не в поповско-церковном смысле, а в смысле самой высшей правды. И моё страстное желание, чтобы поскорее за Германией последовали и другие. Всё на воздух! Перетрясти тугие сундуки. Именно у тех, у толстокожих, которые не только вины своей перед миром никогда не чувствовали, а считали себя вправе пользоваться всеми благами жизни и эти блага ставили превыше всего. Вот бы я кого… с живых бы шкуру спустил!
– А что же Марья Петровна и дети не обедают? – спросил Федюков.
– После поедят, успеют, – сказал Авенир, разгорячённый собственными словами. – Да, вот вам и культурная Европа, а в один момент оказалась на тысячу верст позади нас. Вот тебе и непросвещённый серый русский мужичок, который утверждает на земле высшее человеческое право.
– Однако князя-то спалили…
– Утечка!..
– Вам бы в самую крайнюю партию записаться, – сказал Федюков, намазывая с хмурым видом горчицу на кусок холодного мяса, – теперь, говорят, есть такие, как раз бы вам подошло.
– Мне в партию?! – подскочил Авенир. – Нет, голубчик, не родилась ещё такая партии, которая бы подошла мне. В шорах и по указке я ходить никогда не буду, в собственной узости никогда не распишусь! Запомните этот момент, говорю это, держа гриб на вилке, а вы скорчили рожу от горчицы. В это время. Запомните!
– Фу! Это чёрт, а не горчица! – сказал Федюков, не ответив на первую половину фразы Авенира.
– Жена сама делает. Ну, великое время переживаем, вы отправляйтесь домой, довольно вам есть, а я сейчас лечу в город, ибо сон жизни окончен! – сказал хозяин, вставая и отодвигая с шумом стул, так что Александр Павлович, только было ухвативший большой кусок мяса, должен был с виноватым видом, давясь, спешно прожёвывать его уже на ходу.
Гости, одевшись, вышли на крыльцо. Авенир, велев запрячь лошадь, тоже вышел к ним на крыльцо так странно одетый, что Федюков и Александр Павлович даже разинули рты от удивления. На нём была солдатская шинель и рваная, солдатская же, шапка с тесёмочками из искусственного барашка.
– Купил у кузнеца, и не из каких-либо гнусных расчётов. Мне сейчас противна всякая одежда, которая отличает меня от народа. Хочу слиться не только внутренне, но и внешне. Прощайте!
Авенир был прав, когда говорил о том, что у власти даже в деревне становятся люди, которые живут мечтой о высшей правде-справедливости. Мужики, когда дошёл до них слух, в первое время проявляли самые лучшие чувства. Они прежде всего видели, что те, на кого они ещё недавно косились – помещики, – вдруг как-то необычайно переменились. Даже Житников стал неожиданно приветлив и почти нежен с мужиками. На вопрос Фёдора, не может ли он подождать за ним долг, с поспешной готовностью отвечал, что ему не к спеху и что если сейчас тяжело платить, то Бог с ними и совсем с деньгами. Дело не в деньгах, а в том, чтобы жить дружно и в мире.
Фёдор пришёл растроганный и рассказал всем. И все были растроганы. А Степан кротко торжествовал. Он как-то забрал всю власть над умами в это первое время. И говорил о том, что теперь всё будет по справедливости, у всех всё будет поровну. На вопрос, когда же это случится, Степан кротко отвечал, что нужно подождать, и всё будет, потому что теперь уже само будет, и делать ничего не нужно. А лавочник, получавший газеты и лучше всех осведомлённый о том, что делается в правительстве, говорил, что нужно подождать, пока выработают новые законы.
– Ну а делить-то когда же будем? – спрашивал Иван Никитич, когда все собрались около богатой избы лавочника на завалинке в одно из воскресений.
– Что делить?
– Как что? Помещичью землю, скотину, инвентарь.
Все замолчали, видимо, с волнением ожидая ответа.
– Как закон выйдет, там видно будет, – ответил лавочник.
– Они там такой закон сочинят, что нам опять одни кочки да бугры достанутся, а вали лучше без закона, так вернее будет, – сказал Захар Кривой, вставая с бревна, на котором сидел. – Растрясти их – и кончено дело…
Все смотрели на Степана и лавочника, ожидая, что они ответят.
– Тебе бы на большую дорогу выйти, там делёж и вовсе лёгкий, – заметил лавочник.
По лицам замелькали улыбки, и один за другим заговорили:
– Правильно, что за человек злобный.
– У него вместо души-то пар, как у кошки.
– Душа кошачья, а зубы собачьи…
И хорошие чувства размягчения и незлобивости взяли решительный перевес.
– А вон сонинские мужики подпалили своего да растащили, кажному, глядишь, кусок и достался, – злобно сказал Захар.
– Одно зеркало, говорят, разбили, на всю деревню девкам хватило, – подхватил кто-то.
– Там, брат, не одно зеркало…
– Много, значит, добра?
– Много. У них у всех только копни. – заметил Захар, свёртывая папироску и кивая куда-то в сторону головой.
– Я у предводителя в передней был, – сказал Федор, – так боже господи, чего только не наставлено. И всё картинки, цветочки на каждом месте.
– Нам цветочков не нужно, там есть получше цветочков, – мрачно возразил Захар.
– У дурака и разговоры дурацкие, – отрезал лавочник, – какой же с тобой порядок заведёшь, когда ты пойдёшь грабить везде? Тогда и все пойдут, и выйдет разбой, а не порядок.
– Верно, верно, – раздались нестройные голоса. – На всех хватит, если по-божески да по закону будем.
– Дай только законы сочинят, – негромко подсказал Сенька, подмигнув. – Глядишь, ещё дядю Степана позовут, вот законы-то будут.
Некоторые с сомнением оглянулись было на Сеньку, но остальные решительно и с осуждением заговорили:
– Болтай ещё. Сказано – люди, а не звери. И ежели говорят – подождать, значит, надо подождать. – И настроение большинства решительно повернулось в сторону хорошего отношения к помещикам… Воцарилось такое размягчённое дружелюбие ко всем, даже к врагам, что, казалось, специально хотелось найти себе врагов, чтобы и к ним проявить то душевное чувство, какое охватило присутствующих.
Исключение составляли только Захар Кривой, у которого была необычайная злоба и зависть и желание унизить во что бы то ни стало тех, кто прежде стоял высоко, да Иван Никитич, который всё взвешивал, сколько достанется на каждого, если разделить поровну имущество и землю помещиков…
В Петрограде прошли первые дни радости и торжества… Всё мало-помалу возвращалось в свою колею – пошли трамваи, открылись магазины, и нужно было вводить в русло вылившуюся из берегов жизнь. Нужно было дать приложение всем человеческим силам, жаждавшим взяться за работу по-новому. И глаза всех были обращены на новую власть, от которой предстояло получить ясный и чёткий план действий.
Целые десятилетия мечтали о том, чтобы гуманные идеи положить в основу управления государством. Это было бы золотым веком, сказкой, о которой можно только грезить. И новая власть заявляла в лице своих представителей, часто со слезами на глазах, что они счастливы увидеть воплощение этой сказки, этой мечты многих поколений борцов за правду, которые всю жизнь свою положили на сражение с насилием полицейской власти.
Но этим людям как-то не пришло в голову практически разработать план управления страной на основах гуманнейших идей. Просто как-то или не собрались, хотя целыми десятилетиями ждали этого великого часа, или, может быть, не сделали этого по великому отвращению ко всякой практике, которая всегда принижает образ идеи.
Поэтому, когда к правительству обращались новые, вставшие у власти в провинции люди с вопросом, что делать, то при ответе им члены Временного правительства испытывали двоякое ощущение. Они чувствовали, во-первых, растерянность, оттого что этот вопрос захватывал их совершенно врасплох. А во-вторых, они чувствовали какое-то умиление, когда говорили делегатам:
– Вы теперь свободный народ и сами должны творить на местах, чтобы не было и тени давления на вас власти из центра, теперь нужно оставить старую психологию.
Они чувствовали умиление, оттого что они – власть – говорили такие слова народу: быть может, это первый случай во всей мировой истории.
Но спрашивавшие, очевидно, не понимали, не учитывали всего величия этого явления. Они уходили, пожимая плечами, и, когда приезжали на места, то на нетерпеливые вопросы, что им сказали, отвечали, что ничего не сказали: делайте, что хотите, заботясь при этом только о том, чтобы никто не был обижен. В результате местные власти приходили в полное оцепенение, так как при каждой смене старого порядка на новый непременно должен быть кто-нибудь обижен.
Притом представители новой власти имели две особенности, которые сильно вредили им в действии. Первое то, что они столько десятилетий работали для народа, печалились его скорбями, осуждали старую власть за то, что она отстранялась от народа и не умела с ним говорить, считая его чем-то низшим, и вот они, встав у власти и столкнувшись впервые с народом, почувствовали некоторое оскорбление оттого, что этот народ с грязными сапогами втёрся в чистое учреждение. И хотя он в радости и счастье шёл, чтобы поклониться лучшим людям и объявить, что он будет грудью защищать их, всё-таки рождалось неприятное, враждебное чувство, оттого, что этот народ слишком фамильярно себя держит, заглядывает во все комнаты, как дикарь, впервые попавший в святилище, ко всему любопытный и жадный к зрелищу и новизне.
А потом, лучшие люди, представители новой власти, чувствовали, что они совсем не знают, как говорить с этим пришедшим поклониться народом. Говорить своим интеллигентским языком – значило обрекать себя на непонимание. А говорить так, чтобы этот народ понял, – значит, нужно было перед своей абсолютной совестью снижать мысль, быть может, даже поступаться в чём-то перед ней. И было как-то стыдно посмотреть на себя в этой роли посторонними глазами.
Притом эти лучшие представители, пропитанные высокими идеями и привыкшие высказывать эти идеи в среде таких же, как они сами, деликатнейших людей, просто терялись теперь, когда перед ними были не тихие, вежливые слушатели, занимающие определённые места в рядах стульев аудитории., а огромная толпа, которая шумит, требует, ждёт желательных для неё слов и может в любой момент, если ей что-нибудь не понравится, закричать – долой… Кроме того, постоянно бывает так, что если вся масса настроена благожелательно, то находятся такие злонамеренные элементы, которые выкрикивают что-нибудь враждебное, и им нужно возражать и обезоруживать их. Но обезоруживать нужно так, чтобы на твою сторону встала вся масса. А в этом опять-таки есть уже доля какого-то подслуживания и уступки перед абсолютной совестью.
И ещё нужно уметь занять эти массы, направить их энергию на практическое дело, потому что они жаждут дела. Потому представители новой власти и не цеплялись за овладение народной массой, а с удовольствием уступали это тем, кто либо не был так щепетилен перед своей совестью, либо не имел таких высоких идей, которые мешали избранникам говорить с народом. А кроме того, избранники были рады всякому, кто предлагал какое-то дело, какую-то организацию, чтобы направить массы к практической работе и увести их, избавить от вечного присутствия и выражения их восторга.
Родзянко и прочие члены Думы видели с самого начала, что какие-то люди заняли одну из комнат Дворца и что-то там делали, организовывали, выходили к массам. С одной стороны, было что-то неприятное и даже возмутительное в том, что какие-то пришельцы, не спрашивая хозяев, забрались в их Таврический дворец, как к себе домой, и члены Думы даже обсуждали между собой этот обескураживающий факт. Пришельцы, как оказалось, назвали себя Советом рабочих и солдатских депутатов.
– Явились, откуда – неизвестно, никто их не выбирал, устроились, как у себя дома. Пожалуйте! – говорил Родзянко, сидя в кресле и разводя руками.
– Кто же им всё-таки разрешил? – спрашивал с дрожью негодования нервный Шульгин, шагая по кабинету и останавливаясь перед вошедшим с графином воды служителем. – Иван Федотыч, кто им разрешил?
– Да вот, они же, его высокопревосходительство и разрешили, – сказал служитель, недовольно ставя графин на стол с зелёным сукном.
– Ничего я не разрешал, – оправдывался Родзянко, – что я мог ещё с нахалами сделать, просто отмахнулся и сказал: пусть их там… только и всего.
Но если было неприятно от этого самовольного и нахального вторжения, то, с другой стороны, в нём был и положительный результат, так как они умели как-то говорить с массами, что-то организовывали и в значительной степени избавляли от необходимости выходить и общаться с толпой, так как охотно брали это на себя. По крайней мере, к членам Думы меньше лезли с вопросами: что делать?..
Но потом эти пришельцы заняли ещё комнату, потом ещё.
– Вы видели, что там делается? – говорил в негодовании кто-нибудь из членов Думы. – Они уже весь коридор заняли.
– Да уж видели…
– Ужасное нахальство.
– Они ещё, чего доброго, в кабинет председателя заберутся.
– Ну уж это слишком, на это не пойдут, и всё-таки это такая степень наглости, перед которой опускаются руки.
– И ведь никакого чувства ответственности, полнейшая самоуверенность, как будто для них всё просто и ясно.
– А главное – неудобно им запретить, – говорили, уныло разводя руками, члены Думы.
– Вот только одно утешение, что они с массами умеют разговаривать и теперь меньше народу к нам стало лезть. Боже, до чего же противна эта толпа! Вот такие – нахалы – и могут с ней разговаривать.
И когда к дверям кабинета председателя подходили какие-нибудь делегаты, то Иван Федотыч уже прямо направлял их к комнате № 10.
– Вон туда идите, там вам всё объяснят.
– Разве туда теперь переведено? – спрашивали удивлённо делегаты.
– Туда, туда, всё переведено туда, – говорил Иван Федотыч, подозрительно и недоброжелательно глядя вслед уходящим делегатам в солдатских шинелях.
И благодаря тому, что у вождей не было плана, приходилось радоваться тому, что другие за них что-то делают, потому что у интеллигентных вождей были большая совестливость и большое чувство моральной ответственности: имеют ли они право давить на массы своей мыслью? А у левых, очевидно, такой совестливости не было, и они с необычайной самоуверенностью говорили речи, встречали делегации, давали инструкции.
И депутаты ещё и ещё раз удивлялись, что это за порода такая: никто их не знает, никто не выбирал, а они чувствуют себя хозяевами. Председателя Думы знает вся Россия, и он же перед ними принуждён отступать.
– Я отступаю перед нахальством, – сказал недовольно Родзянко. – Потому что перед ним прямо становишься в тупик.
А потом кончилось тем, что пришлось хозяевам перебраться в самый дальний и тёмный уголок коридора, потому что те заявили, что им тесно.
И перебрались. Перебрались, потому что противно было вступать в пререкания с какими-то, в сущности, неизвестными самозванцами и отстаивать свои права, И вожди, образовавшие Временный комитет Государственной думы, как испуганные овцы, потерявшие пастыря, сбились в одной комнатке и желали только, чтобы к ним не лезли, чтобы хоть здесь найти защиту от вторжений толпы, которая, несмотря на её верноподданническое настроение, ничего, кроме испуга, неловкости, близких к отвращению, не вызывала.
– Это даже лучше, что перешли сюда, – сказал кто-то, – по крайней мере, все эти делегации по дороге к нам попадут в Совет и застрянут там, а до нас не дойдут.
– Нет, кто их выбирал! – восклицал Родзянко, шевеля пальцами перед лбом. – У меня в голове не укладывается, какую надо иметь наглую самоуверенность.
Но хуже всего, что приходилось поддерживать контакт с этими господами, которые набрали солдат в шинелях, шапках и рабочих пиджаках и блаженствовали, заседая с ними в прокуренной и загаженной окурками и плевками комнате…
Новая власть звала народ на вершины подвига, она призывала к честному отношению к союзникам, то есть к рыцарскому продолжению выполнения своих обещаний по тайным договорам. Она звала к мирному сотрудничеству всех классов. Она провозгласила уничтожение всякого насилия, звала народ к великодушию и всепрощению, она объявила, что ни одной капли крови больше не прольётся внутри страны, призывала народ быть терпеливым, чтобы законным организованным порядком провести все реформы, которые создадут счастье всех. Словом, она пробуждала самые возвышенные чувства народа.
И вот тут Совет с первых же шагов начал снижать этот подъём, подменяя возвышенные побуждения эгоистическими.
Временное правительство в ответ на вопрос крестьян о земле говорило, что решать его – дело Учредительного собрания. Совет же, разжигая страсти, требовал, чтобы уже теперь этот вопрос получил разрешение.
Ситуация осложнялась тем, что членам Совета было несравненно легче отстаивать свои положения, чем членам Думы и правительства. Например, когда Родзянко звал защищать родную землю от врага, ему одиночные голоса из толпы кричали:
– Это правильно, что Родзянко призывает защищать родную землю, потому у него этой земли тысяч пять десятин, а у нашего брата и по десятине нет.
Положение членов Совета было коварно удобно в этом отношении, так как ни земли, ни фабрик у них не было, а у тех, кому приходилось защищать революцию от демагогии и звать народ к подвигу и самоотречению во имя будущей светлой жизни, были или фабрики, или земля.
Это незначительное обстоятельство роковым образом связывало руки тем, кто всю жизнь болел рабством народа и мечтал о его свободной, светлой жизни. И вот теперь свободная, светлая жизнь началась, началась почти бескровно, и как раз наступило время протянуть народу братские руки, но эти руки у всех были заняты – у кого землёй, у кого фабриками. И если весь народ целиком ещё деликатно молчал об этом, зато самозванцы, которых никто не приглашал и не выбирал, начинали уже разжигать в нём скверные эгоистические инстинкты зависти, жадности и злобы из-за этой несчастной земли и фабрик. И всё чаще и чаще, пока, правда, одиночные, раздавались из толпы по адресу оратора напоминания то о количестве земли у него, то о количестве миллионов, которые утроились за время войны.
Члены правительства и думские вожди потому не только не оспаривали право общения с массами у членов Совета, но были даже рады, что они заменяют их в этой неприятной и совершенно непредвиденной революционной обязанности.
И когда возникли слухи, что Совет посягает на власть Временного правительства и явились даже войска с предложением отстоять его права, то вожди стали уверять, что это недоразумение, что Совет их лучший помощник. Они вдруг испугались, что, во-первых, их заподозрят в некрасивых поступках, в борьбе за власть, а во-вторых, ещё неизвестно, как дело обернётся: сейчас пришли одни войска, а завтра кто-нибудь крикнет, что эти войска пришли, должно быть, защищать родную землю Родзянко, и благодаря этому деликатному обстоятельству защитники могут в один момент повернуть оружие против тех, кого пришли отстаивать.
И они уже как на надёжную и единственно верную пристань смотрели теперь на двери маленькой комнатки в полутёмном коридоре, куда Совет выселил Временный комитет Государственной думы. И негодовавшие прежде на насилие члены этого Временного комитета сейчас были довольны и благодарили Бога, что их выселили: тут, по крайней мере, они были подальше от толпы, которая была так любезна этим господам из Совета, которые купались в ней, как в своей прирожденной стихии, уловляли её в свои сети и обрабатывали её головы на свой лад.
Всё это было глубоко противно интеллигентской душе, как противна была и всякая борьба, которая предполагает всегда долю какой-то нечестности и во всяком случае требует часто от человека, чтобы он поступался своими абсолютными идеями и укорачивал их в угоду обстоятельствам и моменту.
Но выходило так, что, забравшись в эту комнатку, члены Временного комитета постепенно начали оказываться забытыми. Все делегации, которые ещё прибывали из провинции, уже привыкли направляться в Совет. Тогда вожди почувствовали, что возвышенные идеи остались с ними, а дела никакого не оказалось. Было решено, что они будут собираться еженедельно и устраивать заседания. А там в одной из газет вдруг появилась статья, что члены Временного комитета еженедельно о чём-то совещаются, плотно затворившись, вероятно, обсуждают контрреволюционные планы для водворения старого порядка.
Это уже было похуже, чем упоминание о родной земле, и они с испугом прекратили свои заседания. И уже ещё больше стали испытывать неловкость в спине, когда проходили по коридорам Думы в комнату Временного комитета, как будто каждый из них ожидал, что его остановит за рукав какой-нибудь случайно забредший в Думу гражданин и спросит:
– Вы куда это пробираетесь? Контрреволюционные заговоры устраивать?
Положение для достоинства народных избранников создавалось невыносимое…
Кружок, в котором работал Алексей Гуров, с самого начала революции находился в лихорадочной деятельности. Арестованные незадолго до переворота Шнейдер и Чернов вышли из заключения 27 февраля и сейчас же бросились в работу.
Причём оба они резко отличались друг от друга, Чернов весь горел и кидался к каждому митингу, говорил, не считаясь ни с какими обстоятельствами в плане большевистской программы. Его несколько раз стаскивали с тумбы, не давали выступать, но он, разгорячённый своей речью, казалось, ничего не способен был понимать и через пять минут опять вскакивал на другую тумбу.
Шнейдер действовал совершенно иначе. Он никогда не выступал, если налицо не было хоть сколько-нибудь благоприятной ситуации. То есть он выступал только тогда, когда среди толпы намечался раскол, когда хоть один-два человека были большевистски настроены. И если они высказывались, то он сейчас же бросался на их поддержку. Он выступал даже один против настроенной противоположно толпы, если она была сравнительно мирная. Но никогда не рисковал своей жизнью, как это делал Чернов.
И Алексей Гуров, относясь к Чернову как к интеллигенту, то есть с долей какого-то иронического снисхождения, смотрел на Шнейдера как на свой недостижимый идеал, у которого он должен учиться и воспринимать все его методы.
Шнейдер никогда не лез на стену прямо, как Чернов. Он часто говорил совсем не то, что должен был бы говорить как партийный человек, а то, что могло понравиться окружающей его толпе. Но это только так казалось. Он в этом направлении говорил лишь несколько фраз, и, когда сочувствие слушателей поворачивалось в его сторону, ему начинали верить, он переводил разговор туда, куда было нужно ему как партийцу. И если окружающие замечали это, то им было как-то неудобно кричать на него после того, как они уже приняли его за своего.
Алексея поражали в Шнейдере его упорство, неутомимость внушения, спокойствие. Иногда против него поднималась целая буря, кричали «Долой!», бесновались. Но он стоял – худой, сухой, неподвижный, упорный – и продолжал говорить, как бы против толпы, внушая ей то, что ему было нужно. И скоро кричавшие голоса как бы утомлялись, некоторые даже чувствовали, что неловко столько времени кричать на человека, и он всегда заканчивал свою речь при молчании утомившихся противников, у которых не надолго хватало запала, и запала чисто эмоционального, тогда как его спокойствие всегда было вооружено логикой и убедительностью.
И толпа останавливалась в какой-то нерешительности и пасовала перед этой силой устремлённости человека к одной цели, тогда как у неё, у толпы, не было такой цели. а был только тот или иной порыв чувств, который скоро рассыпался под неутомимым упорством и волей этого человека.
Иногда он как бы загорался общим с толпой чувством. Но это только казалось: он владел своим чувством, как приёмом. В противном случае у него получалось бы то же, что и у Чернова, который не мог обуздать свои эмоции настолько, чтобы учитывать обстановку. И потому часто оказывался в смешном или опасном положении, вступал в препирательства с противниками, отвечая на отдельные выкрики, и благодаря этому отклонялся от своей первоначальной цели, раздражался, и как только раздражался, так терял доверие толпы, и из неё вместо прежнего сочувствия сыпались насмешки.
Он как-то выпаливался весь сразу, как будто у него под влиянием чувства выскакивал один заряд, и больше ничего не было. Тогда как у Шнейдера казалось, что у него неистощимый запас всяких аргументов и доказательств. Он мог насмешить толпу, но вовсе не потому, что любил смех и сам был весёлый парень, он даже не снисходил до того, чтобы присоединиться к веселью толпы и посмеяться. Шутку он говорил мимоходом, как бы не замечая её и сейчас же переходя к серьёзному. Благодаря этому получалось впечатление большой глубокомысленности, и по лицам толпы было видно, что она ценит его способность шутить, но ещё больше ценит серьёзность, с какой он говорит, как будто тема его такова, что если против воли и вырывается что-то смешное, всегда клонящееся к выставлению противников в нелепом положении, то он вовсе не намерен пользоваться дешёвым успехом остроумия, вовсе не намерен быть забавником и развлекателем толпы, так как перед ним стоит большая цель блага этой толпы и руководства ею. И толпа, какая бы она ни была, всегда чувствовала и понимала это. И потому Шнейдер имел странную власть над ней.
Его никогда нельзя было сбить, заставить смутиться, покраснеть, уклониться в сторону в погоне за возражениями противнику. Шнейдер никогда не фантазировал, не расплывался в мечтах, но был сух, молчалив, и запал свой тратил лишь тогда, когда это нужно было для дела, но никак не в товарищеской беседе. У него всегда был вид что-то взвешивающий и учитывающий, но не было наклонности к дружеским излияниям, к восторженному предощущению того, что воцарится, когда великая цель будет достигнута. Он высказывал только то, что нужно было на сегодняшний день, в сегодняшней обстановке, – быть может, какую-то тысячную долю главной идеи. И он довольствовался тысячной частью и никогда не говорил обо всей цели для собственного удовлетворения, как это было у Чернова, который сам горел и испытывал потребность выговариваться, изливать избыток сердца именно из-за этого горения, а не из-за того, что в данных условиях, при данных слушателях это нужно было говорить.
Шнейдер не тяготел к высокой политике, не стремился попасть в Думу, в Совет, чтобы занять какую-нибудь почётную должность в высоком учреждении и оттуда, с высоты этого учреждения, взирать на толпу. Нет, у него было постоянное стремление быть в самой толпе, неотступно влиять на неё в нужном направлении. У него было неисчерпаемое терпение повторять в разных местах десятки, сотни раз то, что было необходимо. И при этом он не страдал от неловкости, какую испытывали Чернов и Алексей, когда им приходилось в разных местах повторять буквально одно и то же. Им казалось, что таким образом они говорят не от сердца, а значит – неискренно. Чернову, например, всегда нужно было говорить не только для толпы, а и для себя, чтобы самому гореть. И если он десятки раз повторял одно и то же, то, конечно, тут не могло быть уже того горения, и он говорил плохо, сбивался, краснел, так как ему казалось, что он врёт, поскольку утверждает то, чем сам сейчас не горит со всей силой и страстью.
У Алексея и Чернова везде на первом плане была собственная «душа». Требовалось, чтобы их душа всемерно участвовала в словах, и если она почему-либо не участвовала, то слова эти казались им почти ложью. Соломон же никогда не связывал свои речи, свои выступления с личностным, с душой. Это было дело, которое он должен выполнять независимо от настроения.
Шнейдер никогда ни с кем не делился сердечными мыслями, тем, что принадлежало бы только ему лично, он говорил лишь о программе партии, и Чернов не мог понять – не хочет он раскрываться или у него нет «собственной души». Он не мог проникнуть в тайну этого человека, который как бы всегда был замкнут, и никто не помнил, чтобы у него когда-либо явилась потребность в беседе интимного, внутреннего, душевного характера. У него никогда не возникало желания отдохнуть от общественной работы, остаться наедине с собой, как будто эта боевая общественная жизнь была его настоящей стихией, первым и последним делом. Ему самому нечего было с собой делать. И поэтому Чернов не любил оставаться с ним один на один, как будто боялся, что стоявший у него в мозгу вопрос о сущности этого человека делал невозможным простые товарищеские отношения. Такие отношения не могли возникнуть с тем, кто был загадкой.
И ещё Чернову приходила мысль о том, как человек может жить идеей о всеобщем счастье людей, когда у него нет одного основного свойства – жалости. Шнейдера нельзя было даже назвать жестоким, потому что это была не жестокость русского озверелого характера, а простой расчёт. Если бы ему для осуществления всеобщего счастья потребовалось уничтожить несколько миллионов людей с малыми детьми и женщинами, его рука не дрогнула бы, так как математический расчёт доказывал ему, что это ничто в сравнении с благом всех остальных. Причём счастье людей мыслилось им не в тех пределах, каких хочет сам индивидуум, – те, ради кого он сейчас работает, а оно должно осуществиться лишь в его пределах, в тех, какие предусмотрены его идеей, хотя бы это счастье было людям ни на что не нужно и, может быть, явилось бы для них рабством и величайшим страданием.
Бюро Центрального Комитета партии большевиков 24 февраля приняло резолюцию о необходимости развития движения до максимальных размеров и вовлечения в него солдатских масс. Хотя никто не был уверен в скором торжестве…
Солдаты и отсталые слои рабочих размякли от первых побед, увлеклись братством и единением всех живых сил страны. Но большевики не падали духом. Они знали, что упорством можно достичь всего, нужно только консервативные чувства братства, единения, терпения и жалости к побеждённым, вспыхнувшие в русском народе в начале революции, – эти отсталые чувства нужно заменить прогрессивными – бескомпромиссностью и ненавистью к своим классовым врагам, убедить в противоположности, а не в общности интересов рабочих и буржуазии, уничтожить тенденцию к терпению масс. И тогда вместо единения и братства вспыхнет ненависть…
Шестая часть осталась незаконченной
