Мне, последней из семьи Верлинских и Зубчевских уже 77 лет. Я долгожитель и это удивительно при моем довольно слабом здоровье. А теперь я еще тяжело больна. Но хочу рассказать детям своим и внукам о жизни семьи давно прошедших времен, кому это будет интересно о родственниках, которых знала в детстве и о которых рассказали мне родители.

1. Верлинский Соломон,

который заменил мне деда. Это был высокий, величественный человек. Я узнала о нем уже к концу его жизни. Он был объездчиком леса. Еврей, который заработал на этой работе кусок земли с лесом и потому был довольно богат. Женился в свое время на еврейке, от которой имел 6 детей и которая умерла в родах 7-м ребенком. Жил он на Украине в г. Черкассы.

До смерти жены он построил приличный дом в несколько комнат, а во дворе построил небольшой летний домик для прислуги. К моменту смерти матери в семье было 2 взрослых сына и две взрослые дочери, Ревекка и Розалия, и двое подростков, Илья и Ева. Со смертью жены жизнь Соломона резко ухудшилась и он решил взять в дом прислугу для обслуживания себя и детей.

Толи кто-то ему посоветовал, толи он сам пригляделся и взял в дом очень бедную женщину, служившую до этого у помещика и который рад был от нее избавиться, узнав о ее беременности. Судя по фамилии, Горобец, женщина была украинкой. Звали ее Александра Григорьевна. Она была рада получить крышу над головой и не скрыла от Соломона своей беременности. Но делать было нечего, у нее не было своего угла, а к Соломону никто бы не пошел в услужение при таком количестве детей. Это было в 1903 году. Служила она хорошо и пожилой Соломон решил жениться на ней, но с условием, что и она и ее ребенок должны будут принять иудейскую веру. В сентябре 1903 года у Александры, т.е. моей бабушки, родилась двойня: мальчик Давид и дочка Дина, моя мама.

Время становилось беспокойным, назревала революция, начались еврейские погромы. Двое старших сыновей Соломона в 1917 году эмигрировали заграницу. Соломона, с приходом к власти Советов, раскулачили. Отобрали лес и дома. Семья фактически осталась на улице. Им дали небольшую квартиру из 2-х комнат, а в семье было 8 человек.

Старшая дочь Ревекка, 1886 года рождения еще до революции поступила в мединститут, училась хорошо, отец оплачивал ее учебу. Розалия (1888 года рожд.) рано вышла замуж и уехала с мужем-сапожником в Киев, о ней я почти ничего не знаю. Остальные дети были моложе, но из-за частых погромов и тесноты в доме стали уходить из дома.

Время шло вперед. Соломон не любил детей Александры, хотя они числились его детьми, и где-то примерно в 1920 году ушел из дому Давид. Дина осталась последней из детей и приняла все неприятности на себя. А в 1922 году, встретив солдата, полуполяка-полуукраинца, решила бежать из дома Соломона. Этот солдат по имени Пантелеймон и стал моим отцом. Соломон в гневе проклял Дину, назвав ее «гоя» и сказал, что больше не хочет ее видеть. Дина ушла из дому, не взяв с собой ничего. И остались одни Соломон и Александра, из-за вечных погромов и отсутствия работы они едва перебивались. Соломон искал, куда бы ему уехать из Черкасс, где его считали богачом и врагом Советской власти.

2. Старшая дочь Соломона, Ревекка,

училась в мединституте, где вышла замуж за еврея-преподавателя Бромберга. У них в 1910 году родился красавец-сын, которого назвали Александром, Шурой и в котором Ревекка души не чаяла и баловала до невозможности и все, что могла, отдавала Шуре. Ее муж Бромберг в это время сошелся с другой студенткой и ушел из дома. Жила Ревекка в Харькове и кроме Шуры ей никто не был нужен.

Там же, в Харькове, Шура поступил в высший авиационный институт.

Ревекка, как могла, старалась помочь соей семье и содействовала их переезду в Золотоношу, тихий провинциальный город, где не было погромов и никто не знал прошлого Соломона. Но в Золотоношу Ревекка приезжала редко и старики жили очень одиноко, т.к. остальные дети как бы забыли о них. Иногда на каникулы сюда заезжал и красавец Шура. Он был всего на 7 лет моложе своей тетки Дины. Шура женился на немке из поволжских немцев, у них родился сын Юрий, которого я видела только в годовалом возрасте. Так примерно протекала жизнь до начала Великой Отечественной войны. Шура стал военным летчиком, служил где-то в Крюкове на Украине, туда же переехала и Ревекка.

Незадолго до войны Ревекка отыскала своих старших братьев-эмигрантов, описала им жизнь стариков, и из-за границы стали изредка поступать посылки и, нелегально, деньги Соломону в Золотоношу. И все бы было неплохо, но приближалась 2-я Мировая война, и тяжело болела после эпидемии гриппа-испанки Александра, жена Соломона. Ей удалили 3 или 4 ребра и здоровье ее резко пошатнулось, ухаживать за ней было некому. И вот как гром в ясном небе прогремело внезапное нападение гитлеровцев и жизнь резко начала меняться. Над Днепром с двух-трех фюзеляжных самолетов был сброшен немецкий танковый десант. Это случилось вблизи Кременчуга и Крюкова, где проживала Ревекка. В это время у нее гостил Шура, но его быстро отозвали из отпуска. Получив задание перевезти какие-то важные документы, самолет Шуры взмыл ввысь. Прогремели выстрелы зениток и на глазах обезумевшей Ревекки загорелся и рухнул на землю шурин самолет. И это все о Шуре. В момент своей гибели ему было 33 года.

Ревекка в ужасе собрала какие попались под руку документы и ничего не помня и не видя перед собой ушла куда глаза глядяд и несут ноги.

Говорила она потом, что ее топили в озере крестьяне, крича «смерть жидовке». Выручила ее проезжавшая воинская часть, отправлявшаяся на фронт. Где-то по пути они оставили ее в Саратовской области и она побрела голая и босая и попала в город Балашов Саратовской области, где попала в больницу для душевнобольных. Выйдя из больницы она, врач-гинеколог, скиталась по чужим дворам и сараям, и, еще не имея своего угла, стала разыскивать кого-нибудь из родных и близких.

Узнала она, что где-то в Пензенской области под станице Кинель (это в тылу) был разбомблен и сожжен санитарный состав, который эвакуировал раненых с фронта в тыл. Что-то подсказало ей, что там могут быть и родные ей люди, хотя на эвакопункте, где она иногда питалась, ей говорили, что состав полностью уничтожен. Узнала так же, что в Богоруслане был организован пункт по розыску людей (типа «Жди меня»). И случайно узнала, что спаслись Дина и ее дочь Нина – это была я. Ей оттуда дали адрес: Свердловская область, Висимский р-он, прииск «Красный Урал». Узнала, что сестра ее при смерти и дочь ее Нина остается одна.

3. Семья младшей сестры Дины

Пантелеймон (родился в 1899 году), бедный крестьянский парень. В семье этих украинцев-поляков было 7 детей и все они батрачили на местного кулака. Пантелеймон был младшим и ему предстояла така же жизнь. Окончив 3 класса сельско-приходской школы он задумался, что делать дальше.

А вокруг стояло безумное время. Белые, красные и зеленые, бывшие друзья и братья вступали в разные банды и шли друг на друга.

Пантелеймон решил бежать из дома (мать его уже умерла) и вступить в первую попавшуюся банду, не разбираясь толком, кто за что и кого воюет. И вступил в отряд Колчака. Но оглядевшись вокруг, он понял, что в банде ему не место: поножовщина, пьянство, разбои – и решил вступить в Красную Армию, что и сделал и попал в отряд Буденного. И тоже отправился воевать. И так бродя по свету, он очутился в Черкассах, где и встретился с Диной Верлинской. Они оба, нищие и бедные, полюбили друг друга и решили жениться, чтобы Дина осталась в отряде при Пантелеймоне. Позже Пантелеймон пошел учиться в солдатскую школу, чтобы учиться на ходу. Позже, встав на ноги, он воевал на Халхин-голе, в Испании и во многих внутренних войнах на освобожденных Западных территориях Украины и Беларуси и в других местах. Поднимался по лестнице званий, был награжден, но оставался бедным и бездомным, как церковная мышь. Следом за ним из части в часть, став медсестрой, ездила Дина и наконец у них родилась дочь Нина. После войны жили бедно, переезжали из городов Беларуссии, Украины, России вместе с переброской войск, жили на крестьянских квартирах. Отбивались от банд, еще долго бродивших по стране. Дина научилась стрелять.

И всё же жизнь как-то налаживалась, это была особая жизнь, но об этом позже.

Пантелеймон был беден и в доме его, кроме жены и дочери было лишь одеяло, дорожка, пальто из солдатского, серого, колючего сукна. Личную жизнь его я опишу в главе «Дина».

Уже много позже, в 1936 году, Пантелеймон чуть не попал в Гулаг за то, что когда-то был в банде. Но его сослуживцы знали о готовящемся аресте и предупредили его. И он скрылся у Дины, хотя уже имел другую семью. Увидев, что за ним следят, он решил попробовать уехать в Москву к Буденному, что ему удалось. Его, уже офицера, на 1 год отправили в запас и он уехал во вторую свою семью в Свердловск. Затем он вечно был на переподготовках. Никогда не забывал свою первую семью и дочь, очень много помогал им.

В марте 1941 года, проходя переподготовку на звание майора, он последний раз в своей жизни приехал к Дине и Нине и сказал: «В полку говорят, что пахнет войной. Если это случится, то это будет очень тяжелая война, это не то, что было до сих пор».

Они долго шептались с Диной и никто не знал, что мы видим его в последний раз.

Он уехал, а в июне 1941-го началась война. В конце 1941 и начале 1942-го годов шли бои в Беларуссии. Туда были переброшены и погибли в болотах хорошо обученные войска. В звании майора среди них был командир полка Зубчевский Пантелеймон Матвеевич на 45-м году жизни. И больше о нем мы не слышали никогда.

В 1943 году я написала в Министерство Обороны СССР. Этот ответ долго хранился у нас. Ответ был таков: «Майор Зубчевский среди убитых, раненных и пропавших без вести не числится». Таким образом это считалось пленом (так объяснил мне военком). У меня отобрали аттестат, который, уходя на фронт, отец оставил нам в счет его зарплаты, это была половина аттестата, вторая бала оставлена его сыну. Я писала в Свердловск его жене Людмиле, но ответа не получила. Обратилась в адресный отдел Свердловска и получила ответ, что Зубчевская Людмила вместе с детьми (дочь от первого брака и сын Пантелеймона) выехали из Сердловска, не оставив адреса. Таким образом Пантелеймон стал врагом своей любимой Родины.

4. Дина

После того как она девушкой ушла из дому она познакомилась с солдатом Пантелеймоном и вышла за него замуж. Повела кочевую жизнь, т.к. тогда часто происходила переброска войск между Украиной, Белоруссией, Россией.

Жили они очень бедно. Выручало то, что военным (в том числе и солдатам) выдавали материал на шинель и на праздники шевиот и раз в 2 года хромовые сапоги. Из этого всего шилась одежда, одеяла, дорожки.

В январе 1926 года часть была переведена в Киев. Дина устроилась на папиросную фабрику, где и получила привычку курить, и обучалась при фабрике на курсах медсестер. 15 мая 1926 года у нее родилась недоношенная дочь – очень слабый, маленький, красный комочек. У врачей были опасения по поводу девочки и ее положили в инкубатор. Поняв все это Дина сказала Пете (так она называла Пантелеймона), что нужно быстро зарегистрировать дочь. Она хотела назвать ее Майей (родилась в мае), а Петя ответил, что и так все идет не в ладу с жизнью. Хотел сына – родилась дочь в мае и назвал ее Ниной. Дина пролежала полтора месяца в роддоме и врачи наконец сказали, что девочка поправляется и вполне жизнеспособна, можно брать ее домой. Петя пошел за одеждой для Дины и для Нины, что была заготовлена. Проходя по Крещатику (там, на 3-м этаже они сняли комнату) он увидел, что из разбитого окна дома, в котором они жили, на балкон вывалился мужик с сумкой и узлом, их обокрали. Положение было тяжелое: одежды, пеленок, одеял не было. Но в полку, узнав об этом, собрали, что смогли и жизнь пошла своим чередом. Опять Петя попал в конный отряд и Дина в качестве медсестры. Вновь повели цыганскую жизнь из города в город, из села в село. Девочка (это была я) часто болела и ездить с ней было трудно. Петя снял квартиру в Прилуках и перевез семью туда. Там был военный лагерь и городок. Во двор стал приезжать на кобыле Диане – лучшего друга Нины.

Дина растила дочь, устроилась в какое-то торговое предприятие с курсами бухгалтеров, летом ездили в военные лагеря.

Летом 1931 года я заболела корью и мама не смогла поехать в лагерь. И Петя уехал один, стал редко приезжать домой. А когда часть вернулась в город, жены офицеров сказали Дине, что Петя завел роман с одной из офицерских жен по имени Людмила. Назревало много неприятностей. Серьезно болела Нина, корь дала осложнения на ноги и она не могла вставать. У Пантелеймона неприятности в части (раньше интрижки были запрещены) и его собирались отправить в запас. Обиженная Дина решила разводом разрубить этот узел.

И в один прекрасный день 1932 года родители пошли в ЗАГС, захватив на лошади и меня. А Пантелеймон, закрепив связь с Людмилой, ушел из дому.

Дине было трудно: она кончала курсы, я очень плохо ходила и часто дома оставалась одна.

В один день, видимо выходной, мама убирала в доме и высадила меня в палисадник на скамейку. Когда она хотела забрать меня домой, она меня не нашла. Конечно, меня украл отец. Петя приехал на лошади, а жил тогда не знаю в каком городе, и сказал, что покатает меня на лошади и купит что-то. Он поставил пакет с деньгами под дверь квартиры и увез меня в другую семью.

Дина долго разыскивала часть, в которой служил Петя и поехала забирать меня. Петя заявил, что он вернет дочь если Дина забудет все и примет его обратно в нашу семью.

Дело решил суд и меня вернули домой, к маме. А я, очень любившая и отца и мать, на суде заявила, что «буду и с мамой и с папой». Отдали меня Дине с условием, что отец в любое время  может посещать меня и помогать семье.

В части отец попал под арест за свое поведение. Дина была в ужасе и написала сестрам. Ее пригласила в Москву Розалия, сама неудачно вышедшая замуж.

Дина и я отправились в Москву; отец под арестом в части. Но позже, как опытный и очень хороший офицер был переведен в воинскую часть Подмосковья.

Дина работала счетоводом, потом бухгалтером, я ходила в садик, а болея, сидела дома под замком. Ревекка, узнав обо всем (а в это время в Золотоноше тяжело болел раком Соломон Верлинский), предложила Дине переехать в Золотоношу и ухаживать за родителями, т.к. они были одиноки, а она всегда была возле Шуры.

Начала упрашивать приехать маму и Александра, ей было тяжело и тоскливо, она чувствовала свою вину перед Диной и они, старики, просили простить их. Кроме того при жизни стариков Пантелеймону был запрещен вход в их дом, несмотря на то, что он аккуратно помогал семье деньгами и посылками.

В 1933 году мы с мамой переехали в Золотоношу. Дина уехала в Москву сдавать дела, а я впервые увидела бабу и деда.

Дина вернулась в Золотоношу и увидела хороший каменный дом, разделенный на 2 половины, одну снимали старики, в другой половине жила хозяйка Марья Эрастовна с племянницей, обе вдовы офицеров-белогвардейцев. При дому сарай, колодец, шикарный сад, но старики уже не справлялись с хозяйством и рады были продать половину дома, что устраивало стариков и Ревекку. Но денег пока не было и платили частями.

У нас были 2 комнаты с кафельными печами, кухня с плитой, отлично отделанный вход в комнату, чердак, погреб, кладовка, 2 выхода во двор с крыльцом, двор хорошо огорожен и снаружи шикарно отделанные двери и фасад. Половина хозяек с 3-мя комнатами и отличной кухней была с другой стороны дома. Жили дружно все годы до войны. Дина устроилась в Райисполком бухгалтером, а я окончив нулевой класс, в первый класс пошла в Золотоноше.

Дине было нелегко ухаживать за стариком, тем более, что Соломон велел позвать меня. Семья была не религиозной, кроме Соломона, который до тяжелой своей болезни посвящал всю свою жизнь Богу, читая еврейские религиозные книги. И он решил внучку, т.е. меня познакомить с религией и рассказать мне мое будущее. Он сказал, что я являюсь последней в семье Верлинских. Что скоро моя жизнь изменится и будет тяжелой, но жить я буду долго. Бог-вейзмар, как говорил он, Соломон простил им все прегрешения, в том числе и кровосмешение, а я буду искупать прегрешения их рода. Дина была в гневе, узнав об этом сообщении, хотела навсегда уйти со мной из дому. Но больная в то время Александра уговорила ее остаться и быть при них. Сказала, что может это зачтется богом и мне в дальнейшем будет легче. Дина осталась и ухаживала за стариками до последнего их дня. Вначале умер Соломон, а через несколько месяцев – Александра.

Дина осталась в этом доме с Ниной, за квартиру исправно платила Ревекка. Дина и Пантелеймон радовались, что у Нины до конца жизни будет хороший дворянский дом.

Время шло вперед, в семью часто приезжал Пантелеймон. Дина работала, Нина училась.

В один прекрасный летний день Дина пекла пирожки с маком и творогом. Это было 22 июня 1941 года, выходной. По радиоточке над головой прозвучал голос диктора Левитана, который сообщил, что ночью немецкие самолеты бомбили Киев и города Белоруссии, а утром перешли границу СССР.

У Дины выпал противень с пирогами из рук и она прошептала, что эта та беда, о которой говорил Соломон.

Были налеты над Днепром, бомбили все вокруг и Золотоношу тоже. Дина была в ужасе, это уже не та беда, когда ее уволили из Райисполкома за то, что она скрыла, что ее отец был кулаком (правда через несколько месяцев ее восстановили) и в момент начала войны она работала бухгалтером в Райисполкоме и по совместительству счетоводом в детском саду.

Зашевелились недовольные Советской властью и начались грабежи, погромы, пожары в военной части. В начале августа Дина сказала, что нам наверное придется эвакуироваться и вывезти из города какой-то ценный архив, но это ненадолго, говорила она, мы вывезем дом глухонемых детей, как прикрытие. Но все свершилось очень быстро и у наших окон прозвучали выстрелы. Ждать было нечего – кто-то уже знал о вывозе архива. Райисполком реквизировал лошадей в уже сожженном неизвестно кем военном городке, нашлись 4 подводы. А Дина начала быстро собирать багаж в 2 чемодана. Конечно, это были те сборы в спешке, когда самое необходимое остается. На столе остались в моей сумочке семейные фотографии, в том числе и моего отца. Какие-то документы забыты, взята наспех осенняя одежда, а все остальное осталось там, в Золотоноше.

И мы выехали на подводах из города: глухонемые дети, Дина с опечатанным баулом, персонал детдома, два чемодана и я. Ехали мы по ночам, днем останавливались кормить лошадей у пшеничных полей. Урожай не был собран и мы лущили пшеницу для лошадей.

Не могу вспомнить в какой город мы приехали, возможно Полтаву, но там уже были беспрерывные бомбежки, беженцы. Дина сдала багаж и теперь должна была вывезти подальше от прифронтовой полосы глухонемых. Дороги назад уже не было, нас прицепили к составу лежащих в гипсе хирургических больных, номер госпиталя я забыла, и повезли в тыл.

Когда мы въехали в Пензенскую область, далеко от фронта, и избавились от вечно гудящих над головой самолетов врага и наших ястребков. Только мы отъехали от станции Кинель Пензенской области, как вдруг появилось 2 бомбардировщика и один немецкий «ястреб». Дина была оформлена в госпиталь медсестрой, т.к. когда она окончила курсы медсестер. Над госпиталем, на первом и последнем вагоне были вывешены белые флаги с красным крестом, а Дина и еще одна сестра взяли по флагу и прикрепили их и над средними вагонами. Состав был в 16-18 вагонов. Но это не помогло. Над составом начали с адским свистом взрываться бомбы, из вагонов в открытые окна начали вываливаться люди в гипсе и «ястреб», пролетая над составом начал расстреливать обезумевших беспомощных людей. Из вагонов, в которых ехал персонал и дети повыбегали ничего не понимающие глухонемые. Самолет 5-6 раз пролетел туда и обратно и беспрерывно стреляя. На проводах высоковольтной линии висели внутренности людей, ноги, руки. Отбомбившись и отстрелявшись стервятники стали удаляться и где-то далеко их встречали наши ястребки, которые не успели прилететь раньше. Стоял невероятный шум, крики, стоны. Потом все затихло.

Я не знаю, как вывалилась из вагона и упала между двумя вагонами, а сверху меня накрыл раненый в гипсе, он был мертв. Я была без сознания, потом долго не могла освободиться от тяжелого груза на мне. Кто-то освободил меня. Где была Дина, как она очутилась в хлебах в нескольких метрах от вагонов, подтянув за собой 2-х раненых, я не знаю.

Помощь пришла поздно, почти все погибли. Вспомните, я писала, что Ревекке сообщили, что состав разбомблен и расстрелян. Горели еще вагоны и была ночь от дыма или настоящая – я не знаю. Дину, меня и еще одного раненого отвезли к санпоезду, который шел в глубокий тыл, и мы поехали в сторону Свердловска. Дину положили в военный госпиталь, я осталась на улице под госпиталем с чемоданом, который оказался на виду в стороне и который, я узнав, подхватила. Это все, что у нас осталось.

Дина до операции стала разыскивать по адресным столам Свердловска Пантелеймона, но оказалось, что он был мобилизован в первые дни войны, а из частей сводок не было. Его часть была на Белорусском направлении. Жена его с детьми выехала из Свердловска неизвестно куда.

Дина была в ужасе: я живу и сплю на улице, на крытом крыльце госпиталя. Она хотела, чтобы меня взяли в детский дом, но там было переполнено ленинградскими детьми – опухшими дистрофиками. 15-летних не принимали.

Дина отказалась от операции и вышла из госпиталя. Нас направили в Висимоуткинс Тагильского р-на, на прииск «Красный Урал», где мы пробыли до смерти Дины 1 сентября 1944 года. Дину лечили, а она устроилась на работу гл. бухгалтером механического цеха Уральского механического завода с заданием подготовки корпуса для выпуска гранат для фронта.

Жили мы на квартире, а потом дали 9-метровую комнатку в общежитии. Дина тяжело болела, у нее в дороге на Урал начался плеврит, а потом, при падении из вагона – произошел обрыв легочной ткани. Нужна была срочная операция, но Дина в Свердловске отказалась от нее. Начались кровотечения и уже об операции речи быть не могло.

Полтора года Дина проработала с привязанной к грудной клетке левой рукой, а потом слегла. Зарплату ей решили по-прежнему выдавать, видя наше бедственное положение, и выдавали до самого конца жизни Дины. За время, пока она еще могла двигаться, мы натаскали из лесу земли и на небольшом участке скалы устроили крошечный огород. Хорошо росла редька, турнепс, слабо – картошка.

Дина окончательно слегла, а я работала на обогатительной фабрике по отлову хвостов с драг: проверка утечки золота и платины. Дины не стало и вся тяжесть жизни навалилась на Нину.

5. Нина

Я помню себя примерно с 3-летнего возраста. Любимица отца (я уже не была уродливым ребенком) я звала себя Нина-Сережка. Шаловливая и балованная отцом мне многое разрешалось и ничего не требовалось. Я очень любила нашу кочевую жизнь, любила лошадь отца Диану, щенка Лорда.

На Украине, а это примерно начало 30-х годов, отец служил в кавалерии и Диана была членом семьи. Отец приезжал на ней из военного городка, а семьи распределялись по квартирам городов-сел. Нина очень радовалась, когда появился маленький Лорд, брошенный овчаркой щенок. Отец взял щенка, хотя шансов, что он выживет, было мало. Условия были таковы: растить щенка и если он выправится – отдать его назад в школу военных собаководов. Диану приучили ходить по двору, ложиться, брать Нину на шею и гулять с ней по двору, а рядом ковылял маленький Лорд. Было это в Прилуках на Украине. Радости моей не было конца. Тут у нас была комната с кухней, отгороженная от хозяев дома и улицы. Во дворе хозяев чудесный сад, куда я имела доступ. Но не разрешалось ходить на улицу, куда я часто удирала из дому, но чаще всего обратно меня приводил поправлявшийся, послушный и очень преданный пес, который любил семью и Нину бесконечно.

Нина, когда днем приезжал отец помыться после учений и мама грела воду, готовила чистую одежду, тихонько набирала в карманчики своего передника колотый сахар-рафинад и отправлялась во двор к своим друзьям Диане и Лорду. Вскоре Лорд пошел в школу собак пограничной службы и его реже приводили домой. В школу эту никого из посторонних не допускали и она была в самом конце довольно большого города. Лагерь отца находился в другом конце города километров за 5-6.

В один прекрасный летний день отец приехал верхом на Диане, а Лорд был в это время в своей школе. Нина, как всегда, пробралась к сахару и пошла угощать Диану. Погуляв по двору на Диане, Нина решила поехать поискать школу Лорда. Отец забыл закрыть калитку и Нина тихонечко, вцепившись в гриву лошади, отправилась искать эту школу. Диана с распущенными и болтавшимися по земле поводьями решила отвезти Нину в солдатский лагерь. Гордо шла Диана, тихо выстукивая по камням дороги и везя маленькую наездницу. Люди в городе оглядывались, видя это диво.

Отец не скоро обратил внимание, что не слышно голоса Нины, не слышно хруста сахара и хрипа Диана, когда она радовалась подарку. Выскочив во двор и обнаружив отсутствие дочери и Дианы о сообразил, что я уехала. Наскоро одевшись он выскочил на улицу, не зная куда бежать, в сторону школы Лорда или в сторону лагеря. Начал спрашивать прохожих, куда ушла лошадь с ребенком, наконец, поняв, что в сторону лагеря, начал бежать эти километры.

Мы же с Дианой уже благополучно добрались до лагеря, солдаты со смехом открыли нам ворота и мы въехали во двор, когда отец, запыхавшись, тоже вбежал во двор. Хорошую трепку получила Нина и очень обиделась, а отец, поправив поводья, повез девчонку домой.

Приехав домой маму не застали, она побежала в сторону школы Лорда, тоже км 5-6. Папа быстро решил загладить ссору, соорудив шалаш из старых стульев, сверху натянул простыню и предложил Нине поиграть в войну. И мы начали стрелять из деревянных пистолетов маленькими пустыми гильзами для револьвера. Патроны у нас были, так как Пантелеймон обучал жену стрельбе (в городе, да и вообще на Украине было неспокойно). Нина росла в боевой обстановке видя все это. Когда прибежала запыхавшаяся Дина она застала в доме погром: перевернутые стулья, стол, разбитую посуду. Это было уже выше ее сил и она задала Нине свою трепку когда отец уехал в лагерь, и сказала: во двор ходить не будешь, но это было не так – приезжал отец и снимал стремя и седло и Нина сидела во дворе с Дианой и реже с Лордом.

Но девочка была военной девочкой и однажды, взяв сахар, пустые пульки и деревянный револьвер пошла во двор к Диане, решила научиться ездить без седла и бить врагов. Запасные пульки она засунула в рот. Во время игры проглотила пару из них и стала икать и задыхаться. Заржала Диана, выскочили во двор отец и мама, ничего не понимая. Нина показала на рот и пули. Их начали считать (давали по счету). Девочку повезли в поликлинику, делали рентген, но патроны были уже в пищеводе. Врач велел проследить за стулом и если что, то операция. Но все обошлось.

А дальше привели Лорда, полувоенного уже, т.к. в лагере делали ремонт и дезинфекцию. Привели к большой радости Нины и Лорда. Он охранял двор, играл с девочкой с мячом и палками. Пока не пришла беда.

Однажды ночью какой-то бомж решил пробраться в сад через наш дворик. Ворота поставлены высоко и он решил пролезть под ними. Лорд рычал и лаял, но никто не вышел из дома. Лорд ухватил за ворот незнакомца и стал тянуть его к себе. Пока выскочил отец непрошеный гость посинел и испустил дух. Кончилось все тем, что Лорда навсегда забрали в школу, а потом отправили на границу. Отец отделался гауптвахтой.

Отца вскоре перевели вместе с частью из Винницы в Хорол (Украина), прощание с городом было торжественным. Выстроились в шеренгу солдаты с лошадьми. Отец, организатор торжества, был в праздничной синей форме и хромовых сапогах. Мы с мамой стал впереди толпы провожающих. Пока папа произносил торжественную речь я решила попрощаться с лошадью и взяв маленький прутик пролезла под живот первой лошади и отправилась дальше. Лошади не реагировали на слабое поглаживание пока я не добралась до недавно привезенного и еще неспокойного арабского жеребца, который уже заранее начал коситься на меня и ржать. Солдаты отца не могли выйти из строя, публика вздохнув, замерла. Один солдат не выдержал и выскочил из строя, ухватив меня кверху ногами, и отнес к маме. Для нас праздник был окончен, по дороге мама отшлепала меня и, обидевшись на нее и солдата, я ревела и говорила: «хотела попрощаться».

После парада приехал с праздничной лентой на голове отец и ужасно ругал маму: «Что же ты распустила слюни, забыла какой у нас ребенок. Ведь сегодня отменяется отъезд, солдата самое меньшее отправят на гауптвахту, а меня ждет строгий выговор». Мама плакала, а я тихонько жаловалась Диане. Кончилось, конечно, гауптвахтой для солдата, куда мама ежедневно носила ему по секрету еду. Ведь весь лагерь был разобран и этот солдат вкалывал, как каторжный. Отец получил строгий выговор с предупреждением.

Но вскоре, дней через 20, мы выехали в Хорол. Этот город был меньше, у нас была маленькая комната. Лагерь был за 10 км, без удобств. Но служба есть служба и мы приспосабливались. Мама пошла работать. Реже приезжал отец.

И так шло время. Я заболела корью, которая дала мне осложнения на ноги и стала плохо ходить. А тут подошло время для отдыха части в летнем лагере. Красивое, лесистое место. И отец один уехал туда. Я болела и мама осталась со мной. Папа приезжал редко. А когда вернулись жены офицеров, бывшие в летних лагерях, то рассказали маме, что Пантелеймон завел любовную интрижку с одной из жен офицеров и там был жаркий роман. И в доме назревал развод. Мама в это время работала и училась на курсах бухгалтеров. Папе она сказала, что все знает и так как он все реже возвращался домой из лагерей, то они должны развестись.

И это произошло в начале 1932 года. Я шла хромая между ними в ЗАГС, не зная, что придется расстаться с отцом. Отец ушел и я все спрашивала, где он. Я так его любила. С моим здоровьем стало хуже.

Однажды, видимо в выходной день, мама вывела меня на скамейку в палисадник, а сама убиралась в доме. Вдруг, верхом на лошади подъехал… мой папа. Он позвал меня доехать на Диане купить конфет, мороженного на углу в кондитерском магазине. Все это видел сидевший на другой лавочке старичок. И когда мама вышла, чтобы забрать меня, он, увидев в ее глазах ужас, рассказал обо всем, что увидел.

Семь месяцев разыскивала меня мама, т.к. не знала, где служит теперь отец, а что это был он, она не сомневалась.

А я в это время была в Виннице, где служил и жил со своей 2-й женой и ее дочерью Кларой отец. Клара была мне ровесница. Людмила, жена отца, плохо относилась ко мне, видя, что отец очень любит меня. Я лечилась и уже почти хорошо начала ходить. Но Людмила злилась и заставляла Клару обзывать меня «хромушей» и при случае бить меня если я не говорила Людмиле «мама». Я боялась обо всем этом рассказать отцу.

Но пришло время, мама нашла меня и при помощи командира части отобрала меня у него.

На суде я сказала, что «хочу остаться с мамой и папой и чтобы он вернулся домой». Но мама отказалась от возвращения отца и стала искать куда бы ей уехать из Винницы. Мама при помощи сводной сестры Ревекки попросила принять нас жить в Москву к Розалии или ее дочери Фире, которая была в разводе.

Мы уехали, я плакала и при последней встрече с отцом он сказал мне, что всегда будет помогать материально и надеется вернуться в нашу семью. Мама ответила, что не примет его, но дочь он может видеть когда угодно.

И конечно папа разыскал нас в Москве и перевелся служить в Подмосковье несмотря на возражения Людмилы. В 1933 году на Украине, снабжавшей продукцией Москву, был сильный неурожай. Люди в селах умирали семьями. В Москве тоже очень трудно стало с питанием, но отец выручал продуктами и, как мог, деньгами.

В это время старикам в Золотоноше было очень трудно. Тяжело болел раком отчим мамы Соломон, после тяжелого гриппа болела Александра. Они очень просили через Ревекку вернуться домой Дину, т.к. ухаживать за ними было больше некому. Ревекка всегда была с Шурой и не могла. Мама согласилась уехать в Золотоношу и ухаживала за стариками до их конца. Отец приезжал, помогла деньгами и посылками и мы при жизни стариков встречались с ним в гостинице. После смерти стариков он приезжал к нам домой. И так было до 1941 года, когда я окончила 7-й класс. Обо всей нашей дороге и беде я уже писала.

И вот наступил день 6 сентября, когда я осталась одна. Ревекка нашла Давида и написала ему о беде Дины. Я тоже написала ему, но получила ответ: «Я только что вернулся с фронта, ранен. У каждого из нас своя судьба. Ты взрослая, крепись, Нина». Так я его никогда не увидела.

Остался один путь, к Ревекке, а она жила в подвалах и сараях, больная, измученная, завшивленная. И когда она, наконец, рассказала в отделе здравоохранения о приезде племянницы, ей дали в Балашове работу участкового гинеколога. И вот туда к ней отправилась я.

Был декабрь 1944 года, было время приближающейся победы. Но в душе были горечь, отчаяние, боль от потери обоих родителей, а я еще ничего не знала о Шуре. Радости никакой…

Приехав к Ревекке в Балашов, я ужаснулась в каких условиях она жила. Это было помещение, комната когда-то, а теперь там держали топливо. Хозяйка вынесла дрова, уголь, частично настелила деревянный  пол, а полкомнаты – земля и буржуйка. Топишь – жарко, погаснет буржуйка и в комнату с плохо застекленным окном в одну раму пробирался холод. Одна кровать и маленький столик – это вся наша мебель. У Ревекки было одно теплое одеяло, обшитое марлей в 2 слоя. К своему ужасу я увидела вошь в одеяле. Я спала на полу. На Урале такого ужаса у нас не было.

Но время шло, Ревекка показала себя хорошим специалистом и ей подыскали частную квартиру получше. Там была «каса-маре». Я спала на диване, Ревекка на сундуке. После гибели Шуры с ней было трудно жить., но она заботилась обо мне. Устроила меня ученицей кредитного инспектора. Управляющая Госбанка рожала дома очень тяжело первого и последнего ребенка, т.к. роды начались по дороге из гостей, она простудилась Ревекка спасла жизнь ее и ее ребенка, недоношенного и долго лечила эту женщину. И я попала в банк, но с предупреждением, что с разрешения райкома комсомола я буду отправлена в крайне нуждающийся в помощь район в это послевоенное время. Я поступила, хотя очень хотела быть медиком. Ревекка говорила, скажи спасибо за то, что есть. Так твердо знает, что у отца было три сына. Третий был Иван-дурак потому, что был врачом.

Несколько месяцев проработала в банке, побегала по разрушенным ларькам с никудышней продукцией. К работе я подошла и меня отправили в Саратов в республиканский банк на курсы фининспекторов. Учениками были в основном молодые, до 40 лет, после ранения, солдаты – все в военной форме. И несколько девочек старше меня, зенитчицы, тоже после ранений. Я туда попала, т.к. потеряла отца и мать, а они потому, что были с фронта. Училась хорошо 10 месяцев, но аттестатов не дали, т.к. должны были проработать в банках в далеких местах 3 года. Там увидела, как работает «Черная кошка». Эта банда была очень опасной. Я сама видела, выходя вечером из нашей столовой типа «бар», куда привозили нам завтрак и ужин, т.к. весь день мы занимались. Выйдя из этого бара я увидела открытый грузовик без номеров, в нем было 4-5 парней, который промчался по шоссе и из него выкинули веревки с 2 петлями на них ухватили и волокли по шоссе 2-х стоявших на остановке мужчин (там была остановка трамвая). Ночью Саратов замирал, люди старались не ходить по вечерам. Но у меня страха не было и я вечером отправлялась в театр оперы и балета на галерку вначале с девчонками, пока нас чуть не раздели и не разули. Возле театра парк, огороженный железной оградой и оттуда вылезло 2 подонка. Спасла нас отъехавшая от театра легковая машина с очень важным офицером и его разряженной в немецкие тряпки дамой. Чтобы остановить ее я бросилась на асфальт перед машиной. Ругаясь, машину остановили, выскочил офицер, грабители, побросав наши шмотки, скрылись. Аня, подружка, плача натягивала сапоги, с меня успели снять часы «Победа», но тоже бросили, как и туфли. Офицер отвез нас к Госбанку, где мы жили. Очень заинтересовался судьбой девчат. Помрачнев, сказал, что еще приедет. Но напарников в театр у меня больше не было. Правда, один щупленький солдат, на которого я никогда не обращала внимания и который был на 20 лет старше меня, остановив меня в коридоре, сказал, что все удивляются смелой девушке, что он может быть провожатым в театр и если не возражаю, то его мама будет рада, что он наконец женится. Я ему ответила, что замуж не собираюсь, в глубинку Саратовской области не хочу. И что я совсем не смелая, а отчаянная и беру у своей судьбы что могу. Дело в том, что семейных оставляли на работу по месту жительства.

Я продолжала ходить в театр одна и слышала много прекрасных опер: «Риголетто», «Садко», оперетту «Сильва» и многое другое. Это очень отвлекало меня и доставляло большую радость. Ходила в огромную, очень богатую библиотеку в выходные дни и читала там.

Окончив курсы я получила благодарность за хорошую учебу. Это был хороший отдых после всего пережитого.

И вот я вернулась в Балашов, приступила к работе, мне сообщили, что должна уехать на работу в другое место. Скоро будет распределение. Моя старшая подруга по банку, Дина, отец ее раненный военком в Балашове и она попала на такие курсы раньше меня, еще до моего приезда. В той семье родились после войны еще 2 мальчика. Как девочке из большой семьи, при часто лежавшем в госпитале отце, ей приходилось часто ухаживать за малышами. Дина сказала: пойдем в райком, не хочу оставаться в Балашове. Я тогда не знала еще, что путевка моя на Курильские острова. Мне выдали приличные и даже очень командировочные, я была очень рада, ведь была неважно одета, плохо обута. Дина на Курилы не хотела, а я задумалась о том, как надоело везде быть одной. Ревекка не знала ничего о моей командировке на 3 года. Там я должна была получить свидетельство об учебе. Я ей рассказала, что вернусь через 3 года. Но она, зная о моем тяжелом, еще с Урала, бронхите и ревматизме от деревянных подошв ботинок с брезентовым верхом, весе в 39 кг, помчалась в свою поликлинику, где она работала, за справками о моем здоровье. И я получила направление в Молдавию. В Райкоме мне сказали, что это маленькая республика белых цыган и что она недавно стала советской и никто ничего о ней не знает. Я не хотела туда: надо было возвращать командировочные, но мне сказали, что там разруха и там очень нужны инспектора. Присоединилась Дина. Мы вдвоем отправились в дорогу, оформив пропуска в пограничную зону Молдавии, неизвестной там, в России, никому. Надежда была, что нас направят в один город. Но Дину направили в Гагаузию, в Чимишлию, а меня в Каларашский госбанк.

6. Молдавия

Итак я в Калараше. Районный центр, еврейский городок, разрушенный и разбомбленный до основания. Виднелось несколько домов, все остальное – кирпичные, чаще полуразрушенные трубы и из погребов вылазят замученные люди без возраста, это евреи, вернувшиеся из Средней Азии, куда они были эвакуированы.

Сойдя с поезда я не знала куда мне идти, где госбанк, видела только наполовину сохранившуюся синагогу, которая позже была разрушена нами, советскими на постройку домов. На дороге пусто, идет один человек. Спросила, где Госбанк, в ответ: «Ну штиу русешть» (не знаю по-русски). Также ответил и второй встречный. Вдалеке двуколка с ковром и кучером, оказалось – это банковская двуколка с раненым в глаз конем, но он то меня заметил и шарахнулся в сторону, а кучер тоже был одноглазый, но на другой глаз и он меня не увидел. Мы разошлись и я побрела по разрушенному Каларашу искать банк.

Там меня ждали. Управляющий по имени Мальшаков Иван Федосеевич, израненный в голову, очень ждал инспектора, так как сам не справлялся.

Операционисты, местные еврейские девушки, с ними нужно было проводить работу, т.к. они не имели опыта. В банке уже знали обо мне. Что я сирота, что мои родители погибли и Мальшаков взял меня к себе на квартиру. Его жена Галя, на 4 года старше меня и маленькая дочь. Однокомнатная квартира при банке.

Мальшаков учил нас работать на практике, а затем республиканская контора в Кишиневе выслала нам старшего инспектора Госбанка для проверки и организации практики. Но я была вечно в командировках в селах (Мальшаков не мог да и в банке было полно работы). Я видела, что Галя бьется с хозяйством, дочерью, больным мужем, а тут еще и я. И я попросила Мальшакова выделить мне где-нибудь комнатку, чтобы никого не обременять.

Мне дали комнату в доме, где жил главный бухгалтер и старший кассир банка по фамилии Бланк. Там держали дрова и вообще это была кладовая, хотя и имелась печь. Все это убрали, побелили, помыли, рамы для окон сделали новые, но не было стекол и поставили рамы от парников с обрезками стекла. Я переехала в новую комнату, в которой была одна железная больничная койка и небольшой старый стол. В углу на гвоздях висела одежда, а под нею 2 кастрюли, пара тарелок, прикрытых газетой. Это было примерно в августе и надвигалась осень.

Я работала, ничего не замечая.

Старший инспектор Баянов Сергей был сибиряком. Лет на 9 старше меня. Инвалид войны: военный летчик без левой почти до плеча руки. Высокий, красивый, умный и толковый в работе, но после тяжелых операций пристрастился к наркотикам, а после госпиталя начал пить, причем напившись падал прямо на дороге. Мы дружили, он хотел на мне жениться, но эти запои помешали всему.

У меня начал болеть глаз и стало трудно работать, оказалось – холодный ячмень внутри века. Сергей помог мне найти хорошего глазного врача-еврея в Кишиневе. Операцию делали не в операционной, а в предоперационной, все считали, что это пустяк. Во время операции началось кровотечение, из операционной вышел окончивший тяжелую операцию профессор и помог мне. Забинтованная, со льдом на лбу я лежала в палате. Сзади окно, я его не видела. Слышу на 5-е сутки голос Сергея и я попросила его привезти мне одежду. Так, не сняв швы, я ушла из больницы. И на второй день, с повязкой на лице и одним видящим глазом я вышла на работу. В клинике начался переполох, меня вызывали снять швы. Я не поехала и тогда меня вызвали в Каларашскую больницу, приехал врач, снял швы – все было почти в порядке. Старшей сестре больницы было дано задание менять мне повязки и ежедневно делать мне уколы: Алоэ и стекловидное тело. Старшей сестрой Каларашской больницы была Продан Анастасия Софроновна.

Бегать в больницу я не могла, несмотря на наличие больничного листа и она приходила часто в банк, а вечером домой ко мне. Она часто ночевала у меня, так как село Селище, где она жила, находилось в 4-х км от Калараша. Дальше Ан. Софр. договорилась с бухгалтером банка, чтобы как-то привезти меня в Селище для знакомства с ее семьей – сыном Игорем и дочерью Марьяной. Утром в 8 часов бухгалтер Брана Иосифовна приехала за мной на бричке-двуколке. Мы поехали с какими-то бумажными мешками в село Калараш, о их затее я ничего не знала. Мы собрали в эти мешки упавшие яблоки. Из сада, где мы их собирали, мы поехали по другой дороге. Я спросила, куда меня везут. Когда узнала, то не обрадовалась.

В Селище нас уже ждали с замой (молдавский кислый суп) из последней курицы в ней. И тогда я впервые увидела Игоря. Никакого впечатления на меня он не произвел. А на следующий день, утром, ко мне пожаловали Марьяна с братом. Было воскресение, я дежурила в банке. Вечером в 22 часа меня встречал Игорь, провел до дома и ушел, попросив разрешения изредка навещать меня. Так завязалась наша дружба. До него у меня были встречи, но пустые, хотя и не всегда спокойные.

Дело шло к зиме. В декабре Игорь привез дрова из леса и рубил их, т.к. квартира была очень холодная. Игорь, видимо по наущению Ан. Софр. пригласил меня переехать к ним.

От публикатора.

На этом кончаются воспоминания моей мамы, Продан (Зубчевской-Дземчевской) Нины Пантелеймоновны.

Мама умерла в ночь с 1-го на 2-е августа 2003 года. Последнюю запись в свой дневник мама занесла за день до смерти. Эта последняя страница написана неуверенным, дрожащим и неровным почерком. В фразах есть несостыковки, пропуски слов. Часть из них я разобрал только с лупой.

Мама совершила свой последний в жизни подвиг, коих она на протяжении своей многострадальной жизни совершила немало. Я скорблю о ее судьбе и низко кланяюсь ей за все, что она сумела сделать. Считаю своим долгом дополнить ее воспоминания о последующих годах ее жизни, но намерен сделать это фрагментарно, т.к. не хотелось бы ничего придумывать о том, чего не знаю и о чем даже не догадываюсь.

Мамуся, прости меня и всех нас, твоих близких за то, что мы с тобой так редко встречались, что не обо всем договорили, не всегда тебя понимали и даже порою сердились на тебя, когда ты проявляла свой неженский характер. Пусть будет тебе земля пухом, а для нас ты по-прежнему жива пока живы мы все, кто тебя любил и продолжает любить.

Проданы

Итак, мама познакомилась со своим будущим мужем Игорем в августе 1946 года.

В Молдавии этот и следующий годы были очень тяжелыми и голодными, нагрянула большая засуха и в деревнях люди порою ели траву, чтобы не умереть с голода. В 1947 году мои родители поженились. В апреле 1948 года родился я, Александр, и этим причинил своей маме огромные страдания. Роды были очень тяжелые, я родился в щипцах, с вывихнутой челюстью, а мама несколько месяцев провела в больнице.

Вскоре семья Продан переехала в Ворничены, а затем село Садово Каларашского р-на, которое я и считаю своей родиной, хотя и родился в Калараше. Мамина свекровь и моя бабушка Анастасия Софроновна работала в Ворниченском тубсанатории, затем перевелась в Садово сельской акушеркой. Помню, что и через много лет к бабушке в Кишинев приезжали женщины, целовали бабушке ручку и называли ее мадам Продан. Думаю, что через ее руки прошли полсела. По настоянию свекрови Нина закончила школу медсестер и ушла из банка. На протяжении своей жизни она работала медсестрой в различных больницах. В январе 1951 года родился мой брат, Олег, его мама рожала в Кишиневе, т.к. роды были очень тяжелые, после них у мамы образовался вывих матки, из-за которого она сильно мучалась, особенно в последние годы.

Жизнь с моим отцом была для мамы нелегким испытанием, т.к. он, несмотря на свою доброту, ум и неуемную любознательность был очень ревнив. К тому же в молодости одно время сильно пил, порою избивал маму и эти воспоминания сильно омрачали наше с братом детство. Но главным недостатком отца, которого мама все же любила и всегда сохраняла ему верность, было рабское послушание перед своей матерью. Мать была для него непререкаемым авторитетом и пользовалась этим сверх меры. Хотя надо отдать должное моей бабушке, которую я очень любил и даже мог считать ее своей второй мамой, она была сильная, очень волевая и неглупая женщина, с очень практичным и расчетливым складом ума. Я бы назвал ее Наполеоном в юбке. Она рано осталась без мужа, который неумеренно пил и рано умер, с двумя детьми на руках в очень сложное и трудное время. И если бы не ее практичность, умение ладить с людьми и добиваться поставленных целей, то неизвестно, как бы сложилась судьба ее детей. Во всяком случае для сына именно она подобрала и обласкала невесту, а затем пыталась и небезуспешно, руководить семьей сына.

Мама рано научила меня читать, лет в пять. Чтение я освоил недели за две, после чего всем в доме надоедал чтением отрывков из журналов. У мамы была заветная этажерка с довольно приличными книгами, тут были Бальзак, Стендаль, Горький, Толстой, Короленко, Джованьоли (кстати «Спартак» - первая моя самостоятельно прочитанная книга, когда мне еще не исполнилось полных 7 лет), сказки разных народов мира. Любимыми были английские, японские, грузинские. Любовь к книге – это первое, за что я на всю жизнь благодарен маме, книги спасли меня от многих бед и научили учиться, а уж любознательности мне и по сей день не занимать.

В 7 лет, опять, похоже, по решению бабушки, я переехал в Кишинев и был отдан в русскую и довольно приличную школу. Олег проучился первых 4 класса в сельской школе, где папа был директором, а с 5-го класса тоже переехал в Кишинев. На этом серьезное влияние нашей родительской семьи на нас практически закончилось, далее мы были предоставлены сами себе, но, как ни странно, это нас не только не испортило, но и привило некоторые полезные для жизни качества – умение самостоятельно принимать решения, не рассчитывать на помощь со стороны, ценить маленькие радости и не гнаться за несбыточным.

Мама осталась с папой, жили они после Садово в селе, а затем на станции Бахмут, где и прожили большую часть своей жизни. Только в 1995 году благодаря моему брату они перехали в Кишинев в приличную однокомнатную квартиру.

Я жил вначале с тетей Марьяной и ее мужем Николаем Анестиади, который очень сильно повлиял на мое мировосприятие, хотя и не занимался моим воспитанием. Просто это был совершенно неординарный, талантливый, необыкновенно интеллигентный, доброжелательный и эрудированный человек. Лучший хирург Молдавии, сделавший первую в республике операцию на сердце, открывший первую сердечную клинику, воспитавший целую плеяду замечательных врачей. Когда дядя за столом начинал о чем-либо говорить – все примолкали, независимо от того, какого ранга гости присутствовали при этом. Этот человек знал буквально все. В молодости он учился на медицинском факультете Ясского университета, в 1940 году после присоединения Бессарабии он перевелся на медфакультет Львовского университета. В 1941 году ушел на фронт после 4-го курса военно-полевым хирургом. В 1943-44 доучился в Алма-Атинском мединституте и вернулся на фронт. Войну закончил в Праге, демобилизован был в 1947 году в звании капитана медслужбы. Сделал быструю научную карьеру, защитил с легкостью две диссертации и обрел звание профессора медицины.

Умер он относительно молодым, в 52 года в ноябре 1968 года. Мир праху его.

Итак, жил я вначале у тети, а затем у бабушки в ее 1-комнатной квартире по Садовой улице. Бабушка во мне души не чаяла, звала в детстве «Саша-бабина доня», всячески меня баловала и разрешала абсолютно все. По-счастью это не очень сильно меня испортило. Затем ко мне с бабушкой присоединился и мой брат Олег, который учился в той же, что и я школе, но на 3 класса меньше.

Маму с папой мы навещали регулярно по праздникам и в каникулы, а лето было для нас настоящей сказкой. Станция Бахмут, где жили наши родители – одно из красивейших мест в Молдавии, находится почти в центре молдавских кодр (лесов). Мы помним, как в эти леса впервые запустили 25 пятнистых оленей, привезенных с Дальнего Востока (оккупанты проклятые), теперь эти леса заповедные, а олени исчисляются тысячами и местные крестьяне воюют с ними, особенно зимой, когда они перелезают через изгороди и залазят на сеновалы. Кроме леса нашим любимым местом было местное озеро, бывшая купальня Бахмутского помещика. Озеро к тому времени частично заболотилось, но все равно было очень красивым, с очень чистой и мягкой водой. С раннего детства мы приохотились к рыбалке, которой научил нас отец, хотя он ею особенно не увлекался, не хватало терпения. Рыбалка, лес и книги – вот 3 составляющие, сформировавшие на 90% мой характер и мировосприятие, остальные 10% отдам пожалуй необыкновенной влюбчивости – всех женщин, которых я знал, я искренне и по-настоящему любил, правда не всегда долго.

Пока мы с братом были малы, мы никак не влияли на взаимоотношения наших родителей и потому нередко бывали свидетелями бурных семейных сцен и нецензурной брани (только со стороны отца, мама никогда не ругалась нецензурно). Но когда мы подросли, т.е. когда мне было лет 16, а брату 13, мы активно вмешались в родительские взаимоотношения, а так так мы справедливо считали обиженной мать, то серьезный разговор провели с отцом. И это помогло, во всяком случае с того времени отец никогда больше не бил мать, хотя обзывался по-прежнему.

Мама работала вначале в сельской больнице в Сипотенах, но из-за отца была вынуждена уйти и устроилась в Корнештский детский туберкулезный санаторий, а затем перешла в большую Корнештскую, бывшую районную, больницу. Работала она вначале в детском туботделении, затем в терапии, а последние годы перед пенсией в мужском наркологическом отделении, так что в нашей семье в то время было сразу 2 нарколога: я заведовал одним из отделений городского наркодиспансера. Всю жизнь мама была активным донором и сдала не один десяток литров крови. Отчасти это, конечно, было связано и с материальным неблагополучием нашей семьи. Мы всегда жили бедно, наши с братом игрушки можно было пересчитать по пальцам одной руки, а борьба за единственного вельветового мишку, чьи рубчики уже давно стерлись, одного глаза и одной лапы не было вовсе, вызывала у нас с братом ожесточенные перепалки. Из-за этих же причин мне не удалось поехать в Артек, куда школа выдала мне путевку за победу на школьной спартакиаде: родители не нашли денег на дорогу и на прикид, т.е. новые штаны и туфли. А в сатиновых шароварах и потрепанных желтых китайских туфлях за 7 рублей было ехать ну никак нельзя.

В 12 лет я вновь перехал к родителям и стал учиться в Корнештской русской средней школе. Мой переезд, со слов мамы, якобы был связан с моим баловством и тем, что бабушка не могла со мной справиться. Возможно, это и так, но хулиганом я все же не был. Вначале я каждый день ездил в Корнешты поездом, порою попутками (8 км), но затем меня отдали в интернат при школе, и вот тут то я и курить научился, и целоваться и даже выпивать, хотя этим никогда не увлекался. От родителей я отвык, думаю, что маме было трудно со мной справляться и она нередко меня поколачивала, в раннем детстве мне доставалось и за брата, который был тихоней и всегда выходил сухим из воды, а мне доставалось за двоих. После 8-го класса я вновь вернулся в Кишинев, жил у тети Марьяны, год учился в той же школе, но был вынужден за баловство уйти в другую. 10-й и 11-й классы я кончал в вечерней школе и работал в мединституте в приемной ректора, брата Николая Анестиади, Василия. Затем поступил в мединститут, затем работал психиатром, наркологом, но речь не обо мне.

Вернусь к маме. С 1995 года она с отцом переехала в Кишинев, и мы стали чаще встречаться, а в последние несколько лет как бы заново подружились. Мама много рассказывала о своей родительской семье, навсегда сохранила пронзительно яркие воспоминания о своих маме и папе. Последние годы мама часто и серьезно болела, букет ее болезней отличался даже некоторой экзотичностью. Она перенесла операцию по поводу паралича роговицы, по поводу слюнокаменной болезни, ей неоднократно предлагалась операция по поводу запущенного вывиха матки. Затем ко всему этому присоединилась стенокардия, мама села на нитропрепараты, которые переносила плохо, стал подводить желудок, кишечник. Одно всегда оставалось ясным – мамина голова.

Здесь я постараюсь нарисовать мамин портрет, хотя знаю, что это трудно сделать, тем более трудно быть объективным. Но постараюсь, во всяком случае, не быть маме судьей.

Мама отличалась необычайным жизнелюбием, природным оптимизмом, огромной доброжелательностью, умением общаться и понимать людей. Она была очень талантлива в широком смысле этого слова. Замечательно владела речью, пером, отличалась здравым смыслом и умением четко излагать свои мысли. Помню, что в деревне, где ее называли Нина Пентилевна, когда возникала необходимость написать заявление, жалобу, прошение (а при Советской власти бумага имела гигантскую силу), то сельские женщины шли к ней. Написанное ею обычно помогало. Думаю, что маме была уготована совсем другая судьба. Я с легкостью вижу ее директором крупного банка, например, или секретарем райкома, или председателем какого-нибудь Совета, хоть бы даже и Верховного. Семейные вериги сковали ее инициативу и подрезали ее полет на самом взлете. Мама не раз говорила, что так получилось, что выйдя замуж она перестала принимать важные самостоятельные решения. Она говорила: «я неважная хозяйка», подразумевая при этом не только беспорядок на кухне, но высказывая затаенную мечту о иной судьбе. Только благодаря маме я не стал фаталистом и всегда стремился преодолеть рамки привычного и отжившего. Предприимчивость моего брата, видного и талантливого предпринимателя, тоже от нее.

Мама, ты не напрасно прожила свою жизнь.

На снимках: Нина Зубчевская-Продан 12-ти, 20-ти и 75-ти лет.

---