Святочный рассказ? Нет, точные события святочной ночи! Накануне в село, к старухе Устинье, приехала с мужем Нина, московская аспирантка. Мужа называла странно — Журик. В нашем селе они были впервые и подивились:
      — Снеговая глухомань. А что, и волки есть?
      — Есть, — хмыкнула Устинья, разглядывая ученую племянницу и Журика, который еще в поезде начал невыносимо скучать:
      — Нин, и куда премся?
      — Мёду ведро привезем.
      Я с задушевной подругой Тамарой заканчивала десятилетку, это были последние зимние каникулы, последние наши Святки. Заглянули к Устинье, глянуть на аспирантку. Молодые сидели за столом, пригласили к чаю. Мы переглянулись, вежливо прошли в горницу. Устинья меня подпихнула:
      — Покалякай с ими! А то чего не скажу, всё не к месту.

      Нина современная, немного полная, курила сигареты, говорила отвлеченные и туманные вещи. Журик клевал носом, при виде нас сильно оживился, но мы им не интересовались. По-девичьи, чужой муж — пустое место. А вот Нина… Она старше на семь лет, она из институтского мира.
      — Вы, девушки, куда собираетесь после школы?
      Тамара пожала плечами, а я сходу не привыкла делиться. Наступило неловкое молчание. Выручила Устинья:
      — Им экзамены надо сдать, а потом по сторонам глядеть.
      — Надо заранее думать о своей судьбе. Какие вы замороженные, холодные насчет себя… — гостья не переставала меня разглядывать, даже встала, отошла к окну и посмотрела оттуда, снова растерянно села за стол. Устинья пододвинула ей блюдо с ватрушками:
      — Что, Нина, у нас девы поярче артисток?

      Нина снова закурила:
      — Журик, шел бы спать… Девушки тебя стесняются. Таня, а тебе в самом деле надо в ГИТИС поступать… Актрисой будешь!
      Я смотрела на Нину и недоумевала: «Пять минут знакомы, и уже устраивает мою судьбу! Почему? Зачем?»
      — Она стихи читает лучше актрис, — Тамара начала меня нахваливать. Я равнодушно позвякивала ложечкой о чашку и молчала: «Сто раз ей говорила, что стихи читаю не как актриса, а по-настоящему, потому что стихи — мои. Нет, не понимает разницы. И Нина не с той стороны ко мне вяжется».
      — Танюшка едва ходить начала, на сцену выползла! — Устинья ласково тронула меня за руку. — И вертит она зрителями, и крутит ими, как желает…
      Я уже жалела, что зашла:
      — Я никогда не буду актрисой, — и добавила твердо, для полной гарантии, — и балериной тоже!
      Наши лица отражались в никеле самовара странно и даже страшно.
      — Будешь! Надо цель поставить и добиться, — цеплялась ко мне Нина. — Танцевать умеешь?
      — Умеет! — воскликнула Устинья.
      — Вы что, русского пляшете? Фольклор? — поинтересовался Журик.
      — Русского мы тоже пляшем и современную дребедень умеем, а Танюшка еще — фламенко, — Устинья поправила белый платок.
      — Это чего же такое? — удивилась Нина.
      Устинья деловито объяснила:
      — Это вроде кадрили и топотухи одновременно, но не весело, а гордо.
      — Значит сцена — ее призвание, судьба, — сделала Нина вывод.
      — Мне этого мало, — я чиркнула взглядом по Нине, и она вздрогнула.
      — Ого! — воскликнул Журик, словно эхо в пустоте. — Девочка! Актеры — высшая творческая элита!
      Я вспыхнула, опустила глаза:
      — Мне кажется, они лишь исполнители замыслов творцов — примеривают чужие мировоззрения: одни бездарно, другие очень талантливо.

      Нину, видимо, это задело, вскинула голову:
      — Однако, слишком… А вот у Кафки есть выражение…
      В этот миг Тамара внезапно расхохоталась:
      — Надо же! Ка-а-фка!
      — Клавка и есть Клавка, без выражений не может, — вздохнула Устинья.
      Я опустила чайную ложку в мёд, и он золотисто блеснул.
      — Вы не знаете Кафку? — Нина прищурила глаза.
      Устинья суетливо запереставляла тарелки.
      — Знаем. И его выражения знаем! — смеялась Тамара.
      Меня тоже начал смех одолевать, но я молчала. Я приносила Тамаре книгу Кафки, читали вслух. Она сказала: «Зачем?» — «Попадешь к интеллигентам, начнут они Кафкой выпендриваться, ты и ляпни наизусть кое-что…» Тамара смеясь меня подпихнула, мол, сама теперь ляпни: и про Кафку, и Сенеку, и Фолкнера, и всех древних философов выдай, и чего там еще в твоей голове… Но это было глупо, и я молчала.

      — Да у вас, наверное, поросенка Кафкой зовут? — пытался встрять Журик.
      Тамара посмотрела поверх его головы в настенное зеркало, поправила пряди. Но Журик таких тонкостей не понимал, и Тамара объяснила:
      — А! Пошли вы… — благородно умолкла.
      — Куда, куда мы пошли? — Журик масляно оживился, он жаждал услышать.
      — Пошли вы «По направлению к Свану»! — невозмутимо сказала Тамара.
      Журик хлопнул глазами, он искренне не понял.
      — Давайте всё же поговорим о ваших судьбах! — Нина вернулась к прежней теме. — Нельзя хоронить в глуши свой талант, его не вернешь. Дважды в одну и ту же реку не войти!
      — Это почему же дважды в реку не войти? — изумилась Устинья.
      — Если там крокодилы… — объяснила я.
      Нина впилась в меня взглядом. А Тамара подхватила мою невидимую молнию и расширила глаза.
      — В Вятке такой живности нет! — облегченно вздохнула Устинья.
      — Крокодилы — дело южное… — начала Тамара, и мгновение мы понятливо смотрели друг на друга. — А вот в Котельниче, это выше по течению Вятки, хотели мальки форели выпустить, да перепутали, пустили по течению пираньи…
      — Эти мальки очень схожи, — хладнокровно подхватила я, — в Вятке им самая подходящая среда… Этим летом пошли коровы на водопой…
      — И мужики три коровьи скелета потом нашли! — закончила Тамара, и мы невинно подняли глаза на слушателей, она — карюю бездну, я — синюю; такие неотразимые ангельские глаза…
      Нина и Журик оцепенели. Мы с Тамарой печально опустили ресницы, и я вздохнула:
      — По радио потом объявляли, чтоб к воде никто не подходил.
      Устинья не очень поняла, о чем речь и добавила:
      — Да-а… Всю экологию нарушили! Всю! Микробы всякие расползлись.

      Журик поежился, Нина растерянно решила возобновить разговор:
      — Всё же вам, девочки, надо судьбу свою устраивать!
      — Чего ее устраивать? — я вскинула ресницы на гостью. — Нынче Святки, ночью погадаем с Тамарой, и всё будет ясно!
      — Да! В кадке с водой да в зеркале — всё предначертано, — Тамара недрогнувшим ангельским взором снова глянула на гостей. — Танюша в Святки и сквозь ягоды умеет видеть, и сквозь огонь…
      Журик очнулся:
      — Девушки! Вы деревенские… темнота… Какие Святки? Всё устарело! Уже давно судьбу астрологи предсказывают! Есть знаки зодиака: тельцы, козероги, близнецы… С академической точностью…
      — Нет, не надо, — вдруг встрепенулась Устинья, — меня там раком окрестили! Чего-то так обидно, что я там каракатица, нет настроения после этого гадать по-ихнему!
      — Это же условность! — встрепенулась Нина и стала подробно рассказывать о знаках зодиака и картах таро, о Нострадамусе.
      Устинья испуганно и обидчиво хлопала глазами, мы с Тамарой улыбались, нас не заставишь этот зодиак на шее носить… Я налила гостям из самовара еще по чашке:
      — Мы и без вас в параллельные миры запросто переходим.
      — Куда? — удивилась Нина.
      — В особое время, в Святки, в кристаллах чистого снега нечто переламывается, получаются провалы во времени… И из этого снега белые сущности подымаются — снеговые девы…
      — Да, да… — суетливо поддакнула Устинья. — В Святки — снег особый, луна особая, время особое…

      У Журика глаза на лоб полезли, а Тамара снова подхватила мой огонь налету:
      — Да, такие сущности подымаются! Девы снежные, обнаженные, неземной красоты, и они… Они… — Тамара словно задохнулась.
      — Они опасны земным парням и мужчинам! — закончила я ее мысль. — Лишь глянут земляне на этих дев, в обморок падают, память у них отшибает. Бывает, и гибнут мужики в снегу, замерзают…
      — И это у вас параллельные миры? — засмеялся Журик. — Сказки! Умру от смеха! Детские сказки про деда Мороза и Снегурочку! Вокруг своей печи ходите, и оттащить вас от печи да полатей невозможно! Нынче в сказки даже дети не верят. Время компьютеров и космоса, а вы…
      Тамара слегка обиделась:
      — И подымается из снега среди этих дев одна с тёмными-тёмными, длинными-длинными волосами, красивее всех… И если кому в глаза глянет — тот про всех женщин на свете навсегда забудет и через месяц помрет от тоски в страшных муках и корчах… И это будет посильнее зубной боли!
      Но Журик уже хохотал вовсю:
      — Сказки! Сказки… Сказки венского леса!
      — Это ваши зодиаки — сказки! Вы из-под них настоящих звезд не видите! Танюша, как мне их назвать после этого? — гневные глаза Тамары превратились в ангельские, и я подсказала:
      — Они — чертёжники.

      Наступила тишина. Нина снова впилась в меня взглядом. Но ей в ответ — лишь ангельские бездны да лик Устиньи, что улыбалась таинственней Джоконды. Нина окинула взглядом избу — на стене, оклеенной выцветшими обоями, классическая рамка с семейными фотографиями… Уставилась на висевшую рядом репродукцию картины нашего земляка Васнецова — «Иван-царевич на сером волке». Опустила глаза на золотистый мёд:
      — Народ тяготеет к сказкам. А русские народные сказки — кладезь чудес…
      — Русских народных сказок нет, — задумчиво перебила я Нину. Пододвинула ей чашу с моченой брусникой, дохнуло лесом.
      — Как нет сказок?!
      — Это не сказки, а точное описание реальностей. «По щучьему велению…», например, — виды полтергейста. То, что вы романтично называете сказками, я думаю, — есть устная летопись реальности, воспоминание событий…
      Устинья заволновалась:
      — Ниночка, эту картину подарил мне в детстве твой отец, сказал, что я на царевну похожа. А похожа в молодости была!
      — Значит, Нина, вы в эту картину тоже упрятаны генетически. И вам оттуда не выйти! — я улыбнулась гостье, тоска завспыхивала во всем: в самоваре, в бликах мёда, в тонкой багряности брусники. — Темнеет на улице…
      Мы засобирались домой: у меня с Тамарой был уговор о вечерней бане, с утра ключевой воды в котел и кадки наносили.

      …Обычно каждая из нас мылась в своей бане, но изредка мы вдвоем мылись в нашей баньке в логу, возле ключа. Мой дом у самого леса, а баня почти в лесу, окружена ельником, занесена по самую крышу белыми, плавными сугробами. Кто впервые глянет — даже не верится, что такая реальность существует. Но это истинная реальность.
      Мы предчувствовали — может, последний раз всё это… Последняя лунная, лесная, морозная, святочная ночь! Недаром то и дело захлёстывало душу печалью. Мы напрочь обо всех и обо всем забыли. Швыряли огненный кипяток на каменку, мелькали горячие березовые веники — мы гнулись по-девичьи, постанывали, мраморно дрожали, осыпали себя жемчугом воды… И темная бревенчатая баня плакала смолою с потолка, жарко дышала мхами в пазах, трещала бревнами, клубила потемки в углах и за каменкой… А мы, две молодые, снеговые девы, метались в узком огненном пространстве, занесенном высокими глухими снегами… И некая странная сила обвивала нас невидимым маревом, и сгорали нити времен… И прогибалось от наших плавностей пространство…
      — О-о-о! Еще. Давай огня лютого!
      — О-о-о! Швыряю кипяток живой! В пасть черную!
      — О-о-о! Помираем!

      Накалили каменку, не вздохнуть, не выдохнуть! И, молча, рванулись из бани в белую сутемь сугробов… Раскинулись бело и нежно — одиночество и глубокая оснежность леса накрыли нас родимым крылом. Луна расцвечивала снег фиолетовыми блёстками, он сиял так сильно, что сердце замирало — неужели это снег? Бродили тени, словно призраки… Рядом звенел оледенелый ключ, и лес изнемогал ветками от снегов. А небо — лунное, в редких звездах. Лежим и прозрачно думаем о своей судьбе…
      И вдруг слышим хруст снега — кого это несет? Неужели на ключ за водой в такую пору? Перешептываемся лениво, говорю подруге:
      — Лежи, комарик, тихо… Нас не видно в снегу. Если выскочим — напугаем. Ты зачем свет в бане выключила? Свет — предупреждение, всем ясно…
      — Машинально выключила. Кто прется ночью в лес? Даже пьяный не пойдет, а тут… И снег странно скрипит.
      — Не под валенком… В сапогах кто-то…
      — В мороз и в сапогах… Тихо, Танюш…
      Еще мгновение и мы, не глядя, поняли: кто и зачем… Тамара недовольно шепнула:
      — Приспичило этой Нине. Ночью — за водой для самоварчика! И не одна… Со жмуриком своим…
      — Романтика — хрустальной водицы им захотелось. Нам воды не жалко. У нас баня на хрустале. Ох, и блестит же снег!
      — Журик пьян… Гора ледяная, сейчас звезданется одним местом — ему полезно, хоть мозги прояснит… Уже не убежать… молчим!

      Затихли, слушаем.
      — Журик! Однако, глупые девочки! Особенно Таня — снеговая мадонна, словно нарисованная…
      — Балерина-крестьянка.
      — Дуры, они везде дуры и есть. Шукшинские дуры! Беловские, астафьевские…
      — Вятские! Это иной разлив… Еще более темный! Де-мо-нический!
      — Ну, вятские. Мне бы Танькино обличье… Я бы… Дура она тупая! Я ей советую — не понимает. В кино бы снималась. Нет, народ — это быдло! Кухарки.
      — Но как она чай наливала!
      — Дурак старый! Это же вульгар! Одеколонная Кармен!
      — Ты про ту, что цветком целому миру «по мордам»?…
      — А вы и рады! Думаешь, на тебя они взглядывали? Зеркало поверх твоей головы блестело, папуаски… Не удивлюсь, что Танька обожает украшения, красные ленты и черные чулки… Ты чего глаза закатываешь?

      Поравнялись с нами. Мои ресницы отяжелели. Иней? Неужели меня прошибает мороз? И вдруг на мгновение обуял безмолвный смех, одолело детское озорство: подняла плавно руку из снега и лебяжьи опустила…
      — Стой! — Нина схватила Журика за локоть. — Заяц, что ли, мелькнул?
      — Где? — Журик всё-таки звезданулся. — Ох-хо!
      — Ну, нахлебался деревенщины, заокал… Заяц в сугробе под елкой!
      — Ты уверена, что не волк?
      Я еще раз плавно подняла руку из снега. Опустила.
      — Вот вам сказки вятского леса! Не знаю, как их раки-зодиаки, но наш баннушко время точно рассчитал, до секундочки… — шепнула Тамара и тихо засмеялась звенящим, прозрачным смехом. И смех ее поплыл по серебристому снегу, и луна, словно наша подруга, плавно заиграла тенями.
      И вдруг я, удивляясь своей девичьей смелости, вынырнула из снега плавной ногой, согнула в колене и вся исчезла в белизне. Меня поддержали сразу две подруги: луна и Тамара. Тамара повторила жест, а луна — так осеребрила происходящее, что Журик пробормотал:
      — Встать не могу.

      Мы с Тамарой засмеялись. Был про меж нами с детства такой смех: одно в одно внизывается и серебряно рассыпается. Мы понимали, дело не в Нине и Журике, это последняя наша лебединая песня прощания, и нам попались на пути случайные чужие люди… И мы плывем в холодной белизне…
      Звякает бидончик Журика и катится по ледяной горке.
      — Журик! Домой! Бежим, Журик! Да вставай же, чего разлегся? Гипноз, наркотиков подсыпали! — Нина пытается поднять мужа и тоже падает.
      Я привстаю из снега и тут же плавно тону в серебре. Тамара, в трех метрах от меня, то же самое…
      — Журик! Не смотри! — Нина пихает мужа обратно в гору, он оглядывается, бормочет:
      — Не может этого быть! Умру-умру-умру!
      — Мистика, мистика, мистика… — Нина толкает Журика вверх по горке, у нее появляется обычная бабья сила.
      — Тамара, беги в баню, замерзнешь… А я к лесу, обойду баню вокруг…
      Подымаемся из снега, Тамара — к темной бане, а я бегу в ледяную, еловую чащу… Нина с мужем уже далеко, метров за сорок, оглядываются и видят в лунных потемках двух снеговых дев. Нина визжит:
      — Вон! Вон она, с черными волосами, к лесу побежала! А вторая растаяла… У-у, блин! Бежим! Загрызут!
      — Неужели они нас убьют? — лепетал Журик и подвывал еще нечто непонятное.
      Слышу тихий скрип банной двери, хохот Тамары, и скрываюсь в ледяном ельнике.

      …И тут начинается истинная мистика. Никогда не врывалась в лес в такое время и в таком виде. Всё сверкало, переливалось, вспыхивало, словно облитое мерцающим молоком. Бежала по сугробам и не чуяла своего мрамора, не видела своей тени. Длинные волосы оледенело звенели за спиной. Босые ступни не воспринимали холода, сердце колотилось медленно — я была родственна блистающему снегу, оледенелая насквозь. Сугробы глубоко и пушисто манили в морозную глубь, и я нырнула в белую вечность. Стала тонуть навзничь. Замерла. Лес. Молчание. Луна. Мороз. Лицо мое повернуто к небесам. Никогда не забыть этих минут, что лежала неподвижно в морозных снегах, почти не дыша…

      Смотрела прямо в небо. В лунную бездну. Словно летела! И в странный миг полета увидела бездну своей жизни. Увидела и всё поняла. И ужаснулась! И застонала. И еще, я увидела себя с высоты: юное, распятое в снегах тело с черными крыльями волос. Увидела свое молодое лицо, но не как в зеркале, а вживую! И снова — долгое чувство бездны и полета. Опять застонала. Полетели в сознании странные картины, словно мелькала кинопленка со световой скоростью. Проваливаюсь в световую скорость, она для меня медленна — всё успеваю рассмотреть и сознаю — это невозможно, вероятно так замерзают... И снова смотрю на себя с высоты и верю: нет, не замерзаю, лицо бледно, но губы малиновы, и чую стук сердца, пульс, ритм… Неужели проснусь? И у меня будет жизнь?

      Как медленно просыпаюсь. Встаю из снега. Тонкие ветки ивы обросли ледяным жемчугом над замерзшим ручьем. Просыпаюсь. Нужны обереги — ломаю жемчужную ветку и обвязываю ею лоб. Это ли не возвращение к жизни? Но что-то со мной случилось… Что? Ломаю еще одну гибкую ветку и обвязываю ею, как ледяным месяцем, правое бедро повыше колена… Возвращение к жизни. Ломаю жемчужную ветку для Тамары и бреду по девственным снегам на свет банного оконца. Словно призрачно плыву, скользя девичьими изгибами в лунной белизне…

      Легко распахнула банную дверь и зашла, позванивая волосами. Тамара испуганно подняла голову:
      — Хотела идти за тобой с овчинным тулупом! Заболеешь.
      — Не заболею! Я оделась.
      — Во что? — Тамара глянула на две ивовые ветки, протянула ей одну. Жемчуг таял. Но она тоже обвязала себе лоб. Легли на полок, под голову — банные веники. Смотрим на темные разводы потолка, в прозрачные капли смолы.
      — Танюша, ты уйдешь. Далеко. А я останусь.
      — Тамара, ты раньше выйдешь замуж. Будешь рожать дочерей, а я сыновей.
      — Мне бы хотелось мальчика и девочку, — вздохнула Тамара.
      — Ничего нельзя изменить! У тебя будут дочери. Ты что, не поняла, мы сейчас не мечтаем, я говорю чистую правду… — Привстала, взяла с подоконника блюдо с брусникой: горсть Тамаре, горсть себе, горсть швырнула в кадку с черной водой. Багряные ягоды поплыли, свиваясь в узоры. Мы долго смотрели в безмолвии, словно пытались увидеть тайный узор судьбы. Тамара подняла взор от огненных ягод:
      — Скажи…
      — Вся страна с горки звезданется. Льдинкой расколется. Глубина малины… Какая-то деревня рядом сгорит…
      — Смотрим на одно и то же, а видим разное… Почему?
      — Не знаю… Ничего не знаю! Если будем видеть одинаково — превратимся в роботов.
      — Я тебя не понимаю, — Тамара вылила на себя ковш воды, — я только чувствую: мы расстаемся.
      — Надолго. Навсегда. И ты совсем перестанешь меня понимать, — добавила я печально и швырнула ивовые ветки к печи.
      — Даже если выучу Кафку?
      — Кафка не при чем. Ты же знаешь, что-то случилось. Тайное, святочное… Известное нам двоим.
      — Мы нечто увидели? — Тамара со страхом заглянула мне в лицо.
      — Увидели! И ты это знаешь.
      — Параллельный мир? Или разорванное время?
      — Называй, как желаешь. Может, плеснем на каменку кипятка?
      — Давай! Всё равно впереди — огонь.

      На банной крыше хрупнул снег, словно кто скользнул… Ковш, висящий на ободке кадки, сорвался и громыхнул об пол. Тамара подняла и улыбнулась:
      — Баннушко, родимый, не громыхай…
      И кипяток зашипел на черных камнях. И язык жара с редкими хлопьями сажи вырвался на два метра, качнув на банном оконце красную занавеску. Молча взяли веники, и березовые листья зашелестели над двумя снеговыми девами, ожидающими истинного пламени — каждая своего…

      © Татьяна Смертина. «Снеговые девы» — из книги «Невидимое — вижу».