Влюбленность в цветы — влекущая, как наваждение. У одной — ни одного цветка, у другой — палисадник ломится от зарослей пионов, гладиолусов, бархатцев…
Возлюбила дева маргаритки, только их и выращивала — тихо-печальные, волнистые. В полнолунье летнее выходила в палисадник, любовалась. Дело девичье, сентиментальное — все улыбались на причуду ее. А меня (семь лет мне было) волновали эти маргаритки. Мимо иду, она взглянет:
— Какой тебе цветок в волосы?
— Этот, что постанывает…
Вышла дева замуж — вроде бы, не до маргариток, но у нее страсть эта еще больше разгорелась. Муж забеспокоился:
— Куда ночью ходишь? Дня тебе мало?
— К цветам.
— А к цветам ли?!
Злился сильно. Зимой спокойно, а летом — опять.
Решил подглядеть. Вышла молодая, рубаха ночная белеется, от луны — лунь-белынь льется. На скамеечке посидела, на колени встала. То лицо в маргаритки опустит, то погладит бутоны, то пошепчет над ними. «Свихнутая» — подумал. Вдруг ему почудилось — цветы стали сильно покачиваться, и ветра нет — рядом береза не шелохнется. А маргаритки волнуются, словно корни хотят выдернуть из земли и уйти. Жена — ох, и красива! Стоит в белой рубашке среди цветов и в лад с ними покачивается. Внезапно начала таять, как призрак. Исчезла. Похолодел от ужаса. Минут через десять появилась, сначала призрачно, потом по-настоящему. Повздыхала, в дом пошла. Он отпрянул от окна. Пытал:
— Маргарита, ты где была? На том свете или этом?
— Их не два.
Спать легла — цветы в волосах, запах медовый.
— Ты меня с ума сведешь, Маргарита…
Что еще сказать? Жил он с ней хорошо. Две дочери. Одна — как все, а вторая все тетради водяными цветами зарисовала — Лилия.
В газете заметка — убит громадный бурый медведь, длина — два метра девяносто сантиметров. Аномальная длина. Содрогнулась. Я из медвежьих, лесных мест, знаю, что убитый был не просто страшен, а сверх-страшен. И честь охотнику — шел один на один. Но содрогнулась не из-за этого. А жаль мне! Медведя. Такого-то медведя! Царь-Медведь.
До вечера тоска одолевала, а нависла чернью ночь, да выплыл остро-убийственный серп месяца — расплакалась. В голос. О медведе! Дурь, конечно. Но, какой он был! Царь-Медведь. Краса леса. Хозяин. Зверино красив. За что? Да медведя ли убили?!
По тайному велению души зажгла свечу, вышла из избы. Безветрие. Помянула зверя. Выкликнула заклинание, что в душе в этот миг родилось. Его не поведаю, чтоб не воспользовались в дурных целях. Но было оно именно то, или выкрикнула я его по-особому, или — я одна на земле об этом медведе скорбела? Не знаю… Но вижу — внезапно тень громадная на стене избы появилась, до крыши тень! Лохматая, медвежья… От страха ноги подкосились — коленями в землю. Ночь! Лес еловый вокруг. А тень шевелится, покачивается… Медвежья! Гро-о-омадная. «Ах ты, медведюшко-батюшко, не серчай на дикость людскую! Лесная ты душа, глухоманная!» — сердце мое трепещет.
Тень ка-а-а-к двинет лапищей — желоб с крыши с грохотом слетел. И вдруг мысль, словно медвежья мысль, а не моя… Его мысль — а у меня в голове: «Теперь, сестра, можешь меня вызывать, когда понадобится… Вызывать силу мою… О-о-о-ох!»
Внезапно свеча погасла. И вдруг ветер, ветер поднялся лютый, деревья зашатались страшно-мохнато и заскрипели так, затрещали так, словно уходил кто громадный, уходил небеса задевая… Рычал ветер. Месяц распарывал облака, как точеный нож…
…Утром домашние дивились — вихрь ночью желоб сорвал, да как странно: стену оцарапало ровненько и глубоко — четыре полосы свежие. Смотрела и думала: «Царь-Медведь. Вот это когтищи!..»
Брожу по медвежьему лесу и удивляюсь странностям бабочек, тайнам красавиц хрупких, утонченных. Изгиб их крыльев чист и лирично-воздушен.
Скажу про огненнокрылых! На лесной поляне, поросшей иван-чаем и золотой розгой, увидела множество мотыльков-огнянок. Трава словно горела малиново, словно рдяные угли мело ветром и кружило пылающей поземкой. Не знаю, какие энергии, силы, или еще что-то их влечет, но огнянки густо облепили ноги, вернее сапоги, моей спутницы — мы шли за черникой. Она смеялась и стряхивала это красное порхание, но огнянки настойчиво преследовали ее. Мне стало жутко.
— Ты чего, Танюша, побледнела? Глянь на мои ноги!
Я молча смотрела и холодела от ужаса. Так ни слова и не вымолвила.
Не прошло и месяца, эта женщина попала под сенокосилку на вятских лугах — лишилась обеих ног до колен. Боже мой! Снова мерещились малиновые бабочки. Кто объяснит — почему так метались огнянки на поляне? Позднее узнала, научное название этого мотылька — огненный червонец.
Автобусы не ходили — добиралась на попутке. Глина после дождя разбухла, колёса вязнут — утонула попутка по уши. Вылезла я на обочину, под березой от дождя спряталась. Рядом полыхали ягодами рябинники. Шофер, крестя белый свет, побежал в ближайшую деревню за трактором.
Прошло три часа. Смеркалось. Близко лес. Ух! Вдали деревня огоньки зажгла, а шофера всё нет — напоили его там, что ли?
Морось дождя густеет. Вижу сквозь туман и морох силуэт — шофер возвращается. Нет, не он — женская фигура. Жду — не подходит. Я — к ней, она — от меня. Жмусь под березу — силуэт опять тонко возникает. Осенняя стужа, а женщина в легком платье! Рвет рябину у дороги, пробует ягоды. Сумасшедшая? Набрала полные горсти багряной рябины и несет мне. Крикнула я от страха:
— Эй! Ты кто такая?
— Такая, такая… — то ли засмеялась в ответ, то ли заплакала.
Словно кровь в горстях несет!
— Эй, ты зачем?.. — голос мой дрогнул.
— Чем, чем, чем… — завсхлипывала идущая, белея лицом сквозь дождь и сумерки. И кровавые гроздья к моим ногам высыпала.
Я дышать от ужаса перестала. А почему ужас напал — понять не могу. Глянула в ее зыбкое лицо, рванулась и побежала к деревне, дороги не разбирая!
Через полчаса, дрожа от холода и страха, стучусь в первую избу, открываю дверь, лишь ступила на порог — все, кто были в избе, отшатнулись. Шофер сидит за столом и так смотрит, словно я из-под земли вылезла. Потом очнулся:
— Ты, девонька, девицу там видела?
— Видела!
— Ну и чего? — еле слышно прошептал он, а хозяйка перекрестилась.
— Рябиной меня осыпала, словно кровью…
— Это не девица, а призрак придорожный, — стала торопливо объяснять хозяйка. — Ее на этом месте машина сбила, именно в этот день осенний.
— Какой же призрак? Живая, рябину рвала, — я недоуменно глянула на всех: разыгрывают меня, что ли?
— Вот рябину она и рвет. Зачем — никто не знает, — хозяйка вздохнула.
Мое сердце заполошно колотилось, всю знобило от мокрой одежды. Села за стол. Шофер уставился:
— Взаправду ее видела?! Мне рассказали — решил не ходить к машине до утра.
— А я как же? — сердито усмехнулась. — Мужик, называется! Жельтмен…
Он поежился:
— Тебе что! Девка с девкой договорятся… Одна порода…
Меня охлестнуло досадой:
— Мы и договорились!
— О чем? — шофер люто побледнел. Хозяйка ахнула.
— Вместе поедем! Двоих повезешь.
Шофер обомлел:
— Не шути, дева, и так страшно. Ты тоже… какая-то не от мира сего! Теперь обеих боюсь…
В это время ветер, как нарочно, бухнулся в раму — стёкла брякнули. Мужик неумело, словно впервые в жизни, перекрестился.
Эту ночь я спала с хозяйкой на полатях, а она шепотом рассказывала о придорожном призраке, как бросил ее шофер там, раненую, и она скончалась от потери крови, как хоронили с рябиной в гробу, ровно шесть лет назад… Странный случай.
Утром мы пошли к машине, рядом ехал мужик на тракторе. Долго смотрели на рассыпанную возле березы рябину, но никто ни слова не проронил. А дождь всё плакал и бросался на нас едва видимой сетью.
© Татьяна Смертина. Из книги «Невидимое — вижу».
Цитировать — с именем автора