Людмила Стефановна Петрушевская

 

 

Номер Один, или

В садах других возможнос­тей

 

 

Роман

 

 

 

 

 

Оглавление

 

глава 01. Беседа

глава 02. Погоня

глава 03. В садах других возможностей

глава 04. Письмо с реки Юзень

глава 05. Труп друга

глава 06. Вечер и ночь

глава 07. В Москве

глава 08. Родной дом и последствия

глава 09. Группа легких привидений

глава 10. E-mail

 

 

 

глава 1. Беседа

 

Первый

Вот, это он… поет. Видите? Спит и поет.

Так, минутку…

 

голос поет

 

Это место, где уходят в подземный мир, по ступеням вниз, по бесконечному сходу в де­сять кесов, в вечные льды, ибо, так как, нет там движения. И это была дверь, калитка, полог в нижнее царство из среднего царства, с земли. Никому не дано было видеть, мм, как души уходят туда, тихо уходят, со страданием, с бо­лью протискиваясь, пролезая с трудом в эту дверцу, видя, мм, прозревая, куда уходят, ибо, так как, поскольку, мм, трудно войти в эти льды непомерные, бесконечные, труден путь смерти, мм, нет конца, кесы и кесы вверх и вниз. И у входа трехпалый, однорукий спра­шивает: «Какие новости есть, расскажите», а душа отвечает, как заведено, мм, как полагается, как нужно при встрече с незнакомым хозя­ином: «Никаких новостей нет», и замолкает, так начинается вечное молчание, навсегда.

Так… здесь не пойму… Сейчас вернемся.

 

голос поет с трудом

 

И глаза трехпалого как гнезда птицы эхе черные в черных ямах, а третий глаз как слеза заката предзимнего, мм, позднего лета порой, и изо льда вылезает, двигаясь, виляя, тонкая как жгут как мы повязываем волосы из белого конского волоса трехпалая рука, длинная как река Люнг, чтобы взять душу, и если уже сказаны слова, то нет пути назад. Там, в среднем ми­ре, наверху, на земле, живой человек уходит, это работа уходящего, мм, труд смерти, человек тонет, или ранен, или болеет, лежит один среди духов в лесу смерти, куда его отвезли на копы­льях в лубке, завернутого в товар, мм, и духи уже начали пожирать, грызть его душу, и нель­зя ему останавливаться на этом пути, ибо, по­тому что, мм, духи уже вселились в человека. Падающего не поднимай, умирающего толкни, мм, тонущему не подавай багра, слеги, шеста, не бросай ему ни кошку — это такой брусок с крючьями — и ни плавательный пузырь. Сей­час отмотаю. Я это уже переводил, мне легко.

 

голос поет

 

Три пальца подбираются, и вот уже духи жадно едят, мм, въедаются, вселяются в суще­ство, тело души. Не читайте заклинаний, ваших алмисов, спасти можно только тело, а в душе уже вот они, живут, копошатся, трехглазые, черные. Но если человек не соглашается уйти, выходит наружу из колодца, сохраняет, бережет свою жизнь, спасся, то он изгнанник, он уже не он, мм, не сам собой, он превращен, он в их власти, ему нет места среди живых лю­дей в среднем мире, он дух. И войти в свой дом он не сможет, и жена не ляжет с ним, и мать его не накормит… Так… Остановимся пока. Дело в том, что он предсказывает сейчас себе смерть… Да. Вот. Тут он кричит, что завтра умрет. Вот! Коротко довольно. Дунен маг щул. Видите?

 

Второй

Что я вижу, ну что я тут вижу…

 

Первый

И он пропал, кстати. Все оказа­лось так. И между двух грудей…

 

Второй

Так. Стоп. Ткни там… И что? Не видно ни черта. Ты вот, ты зачем… Что это? За­чем мне это?

 

Первый

Мне нужно пять тысяч долларов, я говорю вам, на выкуп Кухарева.

 

Второй

Так, опять за рыбу гроши. Ты мне что, для того показываешь? За пять кусков я должен эту плешь смотреть твою? Какой-то за­сранец связанный мычит, понимаешь… Этот только вышел перед тобой ему деньги полтора куска подавай на экспедицию снова здорово, теперь ты ворвался… Что Лена пускает, пони­маешь… Опять ей конфетки принес… Я ее сей­час вызову вот!

 

пауза

 

Откуда у меня такие средства? На выкуп, я тебе уже сказал сегодня по телефону, это я ни по какой графе не прове­ду, бухгалтерия та же Вера Никитовна меня не поймет. Ты мне сказал, что предъявишь какую-то сенсацию.

 

Первый

Я верну вам.

 

Второй

Ты вернешь, ага. С каких денег, вопрос? Ты же не зарабатываешь!

 

Первый

Я работаю достаточно много.

 

Второй

Да, ночами тебя не выкурить, сторожа докладывали. А толку? Кто ты в результате? Вы сидите там со своим отделом, что вы делаете? Вообще в игры компьютер­ные развлекаетесь? Я знаю, все знаю. Как ма­ньяки сидите там. Ты вообще свою игру сочи­няешь. Зачем я вам плачу зарплату? Пьете на рабочем месте, самое дело… На компьютере играете, хороший вам компьютер зачем было покупать? Нет, пристали с ножом к горлу. Ко­нечно, для игр понадобился! Домой просто но­ги не идут, да?

 

Первый

Пять тысяч они просят. Не мил­лион же! Я верну. У меня сейчас в руках собран ценный материал.

 

Второй

За четверо суток ты съездил в тай­гу и собрал ценный материал? На пять тысяч долларов? Вот это?

 

Первый

Да, это так.

 

Второй

А кто ж его купит? Тый материал твой?

 

Первый

Да тот же Йеллоуфилдский уни­верситет.

 

Второй

Здрасьте! Они что, видели уже?

 

Первый

Что-то примерно как бы они знают.

 

Второй

Ты им что, показывал помимо ру­ководства? По интернету? В Штаты передал? Ну и ну. Шпионажем? Уже развлекаешься, так сказать?

 

Первый

Нет, я вот принес вам. Они там только суть знают, и все. Как бы сам факт.

 

Второй

Имей в виду, это и так все собст­венность вот нашего именно института, понял? А не это.

 

Первый

Так что вот. Нужно срочно пять тысяч самый минимум, а мне еще надо добраться дотуда. Еще долларов пятьсот, из кото­рых четыреста билет на самолет. Сто нанять катер туда и назад. И как можно скорее.

 

Второй

Денег нет.

 

Первый

Маленькие пять тысяч.

 

Второй

Сейчас я с голыми руками, ре­монт, сам видишь.

 

Первый

Время поджимает, они дали все­го неделю, через неделю его убьют.

 

Второй

Я ведь нарочно не хотел оформ­лять его, этого, как его…

 

Первый

Да.

 

Второй

Он же фактически был уволен, ваш этот… Вообще не мой человек. Вы там со своим Никвасом такой хай подняли! Никвас убеждал, что этот ваш… как его… профессио­нальный кинооператор! Автор фильмов! Но для меня он просто никто, бывший сотрудник. Операторов вон каких фильмов безработных сколько сидит по домам! Мне потом сообщи­ли. Лауреатов! Есть у меня связи в мире кино, они тут же брались найти людей… Артист есть один молодой из ВГИКа. Да я вам столько на­зову! Он говорил. А вы мне со своим завлабом подсунули этого, как его… Все, иди, только время мое тратишь, у тебя его много, а у меня мало.

 

Первый

Мало. Я знаю.

 

внезапно

 

У вас остается очень мало времени.

 

Второй (подумав)

Это в смысле чего? Ты что сказал? Угрожаешь?

 

Первый

Это я в смысле, что я хорошо знаю, у вас мало времени. Вы им, в смысле, дорожите.

 

Второй

А то ты мне посулишь тут… Ха-ха. Он знает! Что ты знаешь? Что ты в жизни зна­ешь-то?

 

Первый

Пять тысяч и все. Я отдам.

 

Второй

Теперь вот тоже мамаша его… Она мне вообще уже. Звонит как эта. Кто ей обнародовал мой телефон? Верните мне сына, видали! Супругу мою загрузила, понимаешь. Грузит и грузит. Ты ей телефон сообщил?

 

Первый

Нет.

 

Второй

Вынужден был принять меры, са­мое дело. А то она на автоответчике оставляет эти свои крики. Супруга говорит, хоть его выки­дай. Дочь все время проигрывает обратно, яко­бы там ее важные сообщения. Громкий крик вслух, понимаешь ты. Верни ей сына! Послал людей вчера же, поставили мне определитель номера. И зачем это моей… семьи?

 

Первый

Вот я вам и принес часть своих материалов. Чтобы вы поняли, о чем идет речь.

 

Второй

Ну нету денег! Продавай сам это­му… Хотя продать за рубеж ты не имеешь права! Тебя посылал институт! Наша собственность, да.

 

Первый

Грант-то прислали из Йеллоуфилдского университета.

 

Второй

Ну поговори, поговори мне еще. На институт прислали! На целый институт!

 

Первый

Ну что, вы будете дальше смот­реть эту видеозапись? Там немного, пятнад­цать минут всего.

 

Второй

Так что… иди друг отсюдова, по­жалуйста. Как это так, вышел человек в тундру поссать и вдруг это стоит пять тысяч долларов за выкуп! Ты виноват!

 

Первый

Возможно. Все мы виноваты, ес­ли кто-то погибает.

 

Второй

Так он что… погиб?

 

Первый

Нет, я его видел живым пока. Позавчера.

 

крестится

 

Слава тебе Господи. Я вам уже по телефону говорил.

 

Второй

А вот хочешь совет вам с этой ма­мой его? Пусть поменяет свою квартиру на меньшую, сейчас такие арапы орудуют… В один день все провернут, оглянуться не успеет, самое дело, а уже сидит в новой квартире в другом районе… за городом, я не знаю… и с долларами! Посоветуй ей, а меня не приплетай к этому. Он не наш сотрудник.

 

Первый

Вы знаете, психология пожилого одинокого человека… Она всего боится. Поте­ряет и сына, и жилье. Первое, что она сказала, что эту возможность продать квартиру, узнав­ши о событии, то есть о том что сына взяли в заложники, эту возможность ей тут же пред­ложили соседи, которые давно зарятся на это дело. За стеной живут и одну ее комнату хотят. И она всю ночь тряской тряслась, ее слова. Они начали стену простукивать, что ли. Но­чью. Или ей показалось со страху… Так что она нет.

 

Второй

Ну ты поменяй свою квартиру! На меньшую тоже.

 

Первый

У меня нет квартиры. Это собст­венность жены.

 

Второй

На все у него есть ответ.

 

Первый

Ну и вот, я вам принес эту уни­кальнейшую видеозапись. Она тянет на большие доллары.

 

Второй

Мне она зачем? Она и так наша собственность. Ты сдашь ее в отдел…

 

Первый

Видите ли, это можно будет про­дать в ноябре на симпозиуме на Гаваях. Профессор Шапиро купит из Йеллоуфилда. Я с ним свяжусь обязательно.

 

Второй

Твой этот, что ли? Да знаю я о нем все. Который вам с Кухаревым грант подки­нул. Бывший наш старший научный сотруд­ник, до меня, тут про него легенды ходили, как он всех подвел уезжая… Сколько материала взял, и в том числе не своего. У тебя, в частно­сти, скачал из компьютера.

 

Первый

Это не соответствует действи­тельности. Я ему сам дал свои наработки.

 

Второй

О. Ну вот, я же говорю, пусть он и пришлет тебе за это пять тысяч.

 

Первый

Их университет деньгами не швыряется.

 

Второй

Нет, сам, сам пусть он пришлет в долг.

 

Первый

Это в Америке не принято. Они там берут в банке.

 

Второй

Так ты проценты обещай больше, скажем, двадцать пять процентов.

 

Первый

Не принято, не принято у них.

 

Второй

Так ты уже просил. Просил?

 

Первый

Я принес вам эту видеозапись, редкая вещь. Может быть, вы захотите поехать с этой пленкой на Гаваи делать сообщение. С первого по пятое ноября. Дорогу и все они оп­лачивают. Тот же Шапиро пришлет вам приглашение. Это рай на земле, как они говорят. Я все равно не поеду. Но надо дать согласие сей­час, они уже формируют программу и список участников. Просмотрите запись и сразу ска­жете мне, да или нет. Смотреть там, правда, почти нечего. Надо знать, о чем это и в каких условиях было спето.

 

Первый

Ну ты жук! Умеешь, а? Хавай, Ха­вай, слышал я такое. Произносится Хавай. Одни люди там были мои. А Париж, кстати, правиль­но называется Пари, знаешь? Хаваи. И надо го­ворить не уик энт, а викэнт, конец недели.

 

Второй

Буду переводить?

 

Первый

Стой пока. А это что будет, не по­нял? Наподобие чего?

 

Второй

Это неизвестная часть поэмы энтти-уол, поет Никулай-уол.

 

Первый

Ой, завел ваши эти термины. За­чем мне это, неизвестную часть! Я и известную часть не желаю знать. Я вообще историк, мне ваши мелкие подробности диссертаций не нужны. Будем мыслить глобально, о. Про­сто перескажешь мне своими словами доход­чиво. Мне тут доложили, я в курсе, что Шапи­ро в Америке скоренько опубликовал перевод твоего этого перевода. Это раньше чем ты тут его опубликовал? То есть он увел твои тексты?

 

Второй

Я был не против. В интересах на­рода энтти. Пусть мир узнает. Если я не смог это опубликовать здесь…

 

Первый

Дурак, стало быть. Дуррак.

 

Второй

По-тюркски «стой». Дурак — это «стой».

 

Второй

Стой, да, теперь столбом. А мы, ученые, должны задом сидеть на своем материале. Они же все используют наше! Выкачи­вают буквально из нашей страны! И спустя сколько лет он прислал нам грант?

 

Первый

Собственно, какая разница?

 

Второй

Кухарев с ним, что ли, яшкался?

 

Первый

Опять-таки, для меня это не имеет значения.

 

Второй

Но он грант прислал на него и на тебя.

 

Первый

Да, так и было.

 

Второй

И ты взял. И еще все говорили, что это твоя тема, а не Шапирина, а этот твой этот, как его?

 

Первый

Кухарев.

 

Второй

Вот, и что он там роли вообще ни­какой не влияет.

 

Первый

Теперь уже это все не важно, че­ловека вот-вот съедят. Нельзя этого допускать! Понимаете?

 

Второй

Че ты волнуешься, че волнуешь­ся. Красный стал весь.

 

Первый

Я вообще думал что его уже нет.

 

Второй

Да уж. На жареху как пустят… Та­кой… Плотный мужчина.

 

Первый

Я займу у вас пятнадцать минут.

 

Второй

Но не сверх.

 

Первый

Прежде поясню: это так называ­емое ночное пение.

 

Второй

Мне-то что. Хоть утреннее.

 

Первый

То есть он поет во сне. Специфика.

 

Второй

Ну и что как во сне. Что это дает, погоди.

 

Первый

Это как из подсознания. Появля­ется, видите ли, архаический пра, как бы сказать, текст. Пратекст. То есть тот, которого сам человек не может помнить. Память предков. Как при гипнозе, если выражаться доходчивей.

 

Второй

Это ты имеешь меня? Для меня подоходчивей? Что я таких слов не знаю?

 

Первый

Но ведь когда вы будете доклады­вать на Гаваях, не обязательно все поймут. Там разнообразный будет народ. А им надо вну­шить, что мы имеем дело с национальным ге­нием… Он хранит в памяти семь поэм, каждая размером с «Илиаду». Я перевел пока что пять. На английском опубликовано две.

 

Второй

Хорошо уже, давай слушать. Для доклада хавайскому, так сказать, колхозу.

 

Первый

И еще одно. Никулай-уол исчез. Возможно что погиб. Он себе это здесь предсказывает. Это его последняя запись. Была об­наружена только его сумка на улице у гостини­цы. Он носил такой геологический планшет из щегольства. Но за Никулая цену не объявляли.

 

Второй

Кому он нужен.

 

Первый

Музей его заперт. Он был еще директором музея. Там экспонаты такие интересные для туристов, подлинный костюм мамота начала двадцатого века. Белый жираф, чу­чело.

 

Второй

Белый жираф, вот это уже что-то. В тайге гулял? Это вот сенсация.

 

Первый

Он его выменял на скелет мамонтенка у кого-то из музейщиков в городе Лакнау.

 

Второй

Это в Германии? Я там бывал не­однократно.

 

Первый

Это в Индии почему-то. Откуда там белый жираф? Тоже обменяли, вероятно. Да. Должен вам сказать, что Никулай-уол зна­ет будущее. Не хочет знать, но так получается. Он это дело скрывает ото всех. Валяет дурака. Пьет специально, чтобы забыть. Он однажды что-то об этом говорил за бутылкой. Не желаю знать будущее, твое и свое. И, судя по записи, он предвидел и описал свой уход.

 

Второй

Что же сам не принял меры? Не спас себя?

 

Первый

У них это не принято. Они подчи­няются судьбе сразу. Даже друг другу не помога­ют. В этом ночном пении как раз такая просьба к нижнему богу, не оставлять его в живых.

 

Второй

Новости.

 

Первый

Он великий дух. Он сам мамот каких нет. Вровень с ним только Никифор, но Никифор давно живет на Аляске вроде бы. Пе­решел море пешком как гагара, они говорят. Преподает в университете города Анкориджа, кафедра востоковедения как феллоушип.

 

Второй

Такк. Это…

 

Первый (перебивая)

Так что Никулай все предвидел, но пошел на свое исчезновение с какой-то целью.

 

Второй

Че ты упомянул… какое-то я не расслышал…

 

Первый

Феллоушип — это как бы лауреат в некотором смысле. Дают деньги.

 

Второй

Ты будь проще! Короче, дали ему грант. Мне то и дело предлагают. А я не знал, что это я лауреат.

 

Первый

Вот. Так что Никулай свой уход предвидел и сам с некоторой целью ушел из жизни. Ради чего-то. Как бы смертию смерть поправ, как Иисус.

 

Второй

Здрасьте. Новый нашелся, гля.

 

Первый

Типа решил пострадать как-то с прицелом.

 

Второй

Ой-ой-ой.

 

Первый

Кстати, у нас с ним был любо­пытный разговор об Иисусе Христе. Он интересовался, а у вас кто верховный мамот. Я с та­ким энтузиазмом начал ему рассказывать про богочеловека Христа. Он мне: эти евреи, они что, русские? Нет. Так какое же вам дело до то­го, что было у другого народа?

 

Второй

Ох-хо-хо! Справедливо! Очень, кстати, по делу смотрит. Евреи — они да, эт самое… Моя жена называет их «другая нация». А тех зовет просто «чурки». Наша девка повади­лась ей было двенадцать лет в магазинчик… Жвачка, чипсы, туда-сюда… Там некто Миша торговал, мы потом выяснили Мухаммед. На нее никто еще не смотрел, а этот Миша… Ко­нечно, девочка русская, белая! Короче, приня­ли мы меры. Сидит за наркоту. А то у нее по те­лу синяки, понимаешь! Засосы! И еще эта маленькая дрянь заявляет, что вы не знаете, как по ночам печь ляпешка! Вы не трудились!

 

покраснев, крутит головой | пауза

 

Вот почему я к ним отношусь…

 

пауза

 

Ну продолжай. На чем мы?..

 

Первый

Так. Никулай говорит: какое вам, русским, дело до того, что было у другого на­рода?

 

Второй (оживившись)

Именно!

 

Первый

Я говорю, это не есть важно, ка­кому народу по рождению принадлежит сын бога. А он: откуда вы взяли, что он сын бога? Это их мамоты сказали? Нет, говорю. Это он сам сказал.

 

Второй

Ой, кстати…

 

Первый

Минутку. Я стал доказывать ему, привел в пример воскрешение из мертвых, за­тем воду, обращенную в вино.

 

Второй

А как же! Лазаря!

 

Первый

А мой Никулай говорит: а он се­бе пулю в лоб не пускал? И торжественно: ну, тогда маленько слабый мамот. Так делать могут все мамоты — мертвого заставят быть живым, из маленькой еды сделать много. Это мамоты могут, сказал он.

 

Второй

Могут, действительно? Это любо­пытно. То есть я умру, а они оживят? Так?

 

Первый

Да нет, в целом. Это все легенды и мифы, как всегда. Не проверенные наукой факты. На чем обычно любая конфессия осно­вана, все религии, чудеса как бы.

 

Второй

Но факты оживления были, ска­жи? А то пульнут, понимаешь…

 

Первый

Трудно сказать. В научной лите­ратуре не встречаются, а так…

 

Второй

А так было, было?

 

Первый

Причем они говорят, однако, что оживший человек это уже будет не человек, в нем поселятся духи.

 

Второй

А это нам по семечку, самое дело. Так-так! Ну-ну!

 

Первый

Ну и вот, он тогда стал толкать речь, что русские — маленько чудные люди. Они не имели отношения к какому-то тому на­роду, у которого объявился мамот. И почему-то они этого мамота стали считать своим богом.

 

Второй

В целом верно схватывает, а? Чук­ча твой. У нас ведь свои какие-то были… Не помню.

 

Первый

Да. Такая поговорка есть, пню молились. То есть вырезанному из ствола идолу.

 

Второй

Это не играет значения, но было же свое!

 

пауза

 

Первый

Я отвечаю, что не только рус­ские, но и вся Европа и обе Америки, так ска­зать, христиане…

 

Второй

А он что?

 

Первый

А чему он учил, спрашивает дальше Никулай-уол. Так хитренько. Я стал излагать учение Христа. И тут начал понимать, что его слова сильно напоминают мне притчи энтти и их нравоучения. Ну, в сущности, все религии мира учат добру и прощению, то есть тому, чего в мире по определению нет. Как го­ворил такой философ Франк, наши перегород­ки до Господа не доходят.

 

Второй

Франк фамилия еврей!

 

Первый

Наверное. Симон. Ну вот. Нику­лай молчал, хмурился. Потом стал говорить, что вот ваше «не убий». Если в твой балаган прибе­жал лишенный разума, а таких бывает много, и начинает рубить топором твою маму, жену, де­тей… Значит, надо дать ему это делать? Где здесь смысл? Это будет доброе дело, если ты его от­правишь к нижним людям. Кто убивает — не может жить. Он должен умереть.

 

Второй

Верно излагал. Тут я с ним согла­сен.

 

Первый

Говорит: глупое ваше учение. И еще глупей — если тебя стукнут по голове, надо снова ее подставить. Или тем более маму твою бьют, а ты смотришь и говоришь ей: мама, а те­перь подставь ему другую щеку. Разумный че­ловек по башке ведь бить не станет. А безумно­му подставлять голову не надо. Твоя голова нужна жене, старикам и детям, всей родне…

 

Второй

Думает как я буквально. Я как мамот тут с вами. Все предвижу насквозь… Убить меня хотите. Смотрят, смотрят как эти…

 

Первый

Дальше он: вот ваше «не желай чужих жен». Еще глупей. Как же к тебе будут относиться жены, если ты их не будешь же­лать?

 

Второй

Ах-ха-ха! Бабам приятно, да лю­бому человеку приятно, если его желают! Не говоря про меня! Нецелованный хожу, понима­ешь!

 

смеется

 

Оса вон в губу укусила вместо того, во!..

 

Первый

Ну это у них так называемая эк­зогамия. То есть все женщины должны быть обеспечены половым партнерством дальних родственников до конца детородного периода и мужской опекой в старости. Любой ребенок, родившийся у супружеской пары, считается сыном мужу матери.

 

Второй

Опять-таки не понял.

 

Первый

Неважно. Они считают всех де­тей какой-то женщины общими детьми всех мужчин ее группы. И у каждого мужчины, та­ким образом, были дети от всех женщин его группы. И дети к каждому мужчине относятся как к отцу. Таким образом, не бывает вдов, си­рот и разведенных. Это товарищество по жене так называемое. Обмениваются женами. Заме­няют погибших. И считают все остальные на­роды очень несчастными, что те тайком изме­няют друг другу, обманывают и тэдэ.

 

Второй (кричит)

Вот это ценно! Это цен­но! Шведская групповая семья, понял?

 

Первый

В общем, да, там было возвраще­ние к архаике, все эти хиппи, панки и т.д. Так. Затем я ему говорю: вот еще он учит, сними с себя рубашку и отдай. Он: об этом что гово­рить? Ты где видел, чтобы энтти оставляли че­ловека на морозе голым? Каждый отдаст. И ре­бенок знает. Что надо всем помогать. Кто у нас возьмет себе все мясо, если рядом голодные соседи? Кто у нас не отдаст последнее?

 

Второй

Ты прямо как этот… Агитатор.

 

Первый

Дальше. Не укради — эта запо­ведь тоже у Никулая вызвала торжество. Говорит: я его не совсем понял. Разве нормальному человеку придет в голову воровать? Не воруй, не воруй — это только воры говорят, кто сам может украсть. Обычные люди не воруют!

 

Второй

Главное, они из мертвых точно воскрешают? Это вопрос, как говорится, вопросов!

 

Первый

Да… Вроде бы. Сам не присутст­вовал. Они, например, по словам многих, могли прекратить ураган. Это называется «знать слово». Могли внушить целому поселку, что весь берег, к примеру, завален рыбой, в то вре­мя как поймали мало. Это называется «отво­дить глаза».

 

Второй

Ну! Ценный кадр!

 

Первый

Могли ходить в царство мертвых, спрашивать, какая болезнь идет. Одна старуха послушала, что Никулай говорит вернувшись из нижнего мира, и дернула с внуком за пять­десят километров, ушла к соседям. А в поселке началась скарлатина. Ну что еще… Мамоты, говорят, способны быстро найти пропажу, а ес­ли кого-то ранили — могут исцелить, выстре­лив в эту рану еще раз. Словом кровь останавливают… Отрубленный палец приращивают… Один выстрелил себе в лоб и выплюнул пулю. Но я этого не видел лично, не ручаюсь… Конеч­но, все это легенды, так сказать, как в любой ре­лигии. Миф. Неподтвержденные эксперимен­тально наукой. Так сказать, конфессиональный пиар.

 

Второй

Че?

 

Первый

Религиозная реклама.

 

пауза

 

Второй

А я тоже из ничего много чего мо­гу, только не афиширую! Буквально из знаешь чего… Откуда я приехал, даже говорить не буду! И где вы, а где я! И что будет с вами через десять лет и кто буду я! Вот вы тут все думаете… Считаете за дураков.

 

смешок

 

За отстоев, как моя дочь выразилась недавно по поводу.

 

пау­за

 

Дура! Две дуры сидят!

 

пауза, энергично

 

А я ведь баллотируюсь! Неровен час стану во­обще… Академиком тут с вами. А ты, ты вон, судя по личному твоему же делу, диссертацию не смог одолеть. Переводы эти кто их прове­рит, может ты сам сочинил. А диссера нет у те­бя! Игрок ты в компьютерные игры, вот ты что! Наркоманы тут вообще!

 

Первый

Почему наркоманы.

 

Второй

И не говори мне, что это ваша принципиальная позиция, не бороться за мес­то под солнцем, как один тут выразился, когда я его уволил. Лень обыкновенная! И прежде всего это касалось этого твоего… заложника. Все время забываю как его звали. Кстати, он и за прошлую видеокамеру института еще не от­читался, которую у него якобы украли с сотря­сением головного мозга, это же надо думать!

 

Первый

Эту камеру у него отобрали в проходняке на Пушкинской. Стукнули хорошо по чайнику ему. В милиции приняли заявление и сказали, что это второй случай, первого там же ограбили фотографа журнала «Жизнь глу­хих», отняли кофр.

 

Второй

А книги ценные из библиотеки он тоже при ограблении утерял? Кто он такой, жук этот? Как он вообще с тобой оказался? Перешел в другую лабораторию. Зачем его взя­ли? Ни к селу там ни к городу. Вообще ирани­сты. Я его в январе уволил. Нет, он опять вы­лез. Не помню, как его зовут. Я был против, чтобы он ехал с тобой в экспедицию. Он столь­ко тут мне нашептал! Столько!

 

Первый

Но из Йеллоуфилда прислали грант именно на него и на меня.

 

Второй

На институт прислали! Самое де­ло. На меня!

 

помедлив

 

И ты еще ведь не в курсе, повторяю, когда я его увольнял что он мне наговорил про тебя, и что ребенок твой больной только прикрытие для тебя, чтобы те­бя не увольняли, а на самом деле это его ребе­нок.

 

Первый

Что ж! Я его понимаю. Выдавал желаемое за действительное опять-таки…

 

Второй

Что у него сестра такая инвалид родилась и умерла, и мать ему сказала, когда он вырос, что он не должен иметь детей… А с твоей женой он не предохранялся, мстил. Ви­дишь вот! И он обязан, так сказать, содержать своего ребенка! Его типа нельзя увольнять и тому подобное.

 

Первый

Ну что… Кстати, я должен преду­предить, что эта запись ночного пения является интеллектуальной собственностью Кухарева.

 

Второй

И тут кричал мне, что его не име­ют права уволить вплоть до генетической экспертизы! Что этот ребенок Алексей он его ре­бенок.

 

Первый (не слушая)

Да уж… Я его перед отъездом специально предупредил, чтобы он не брал с собой спирт. И уж ни в каком случае не поил бы Никулая. Наш товарищ Кухарев ведь впервые посетил энтти.

 

Второй

И я и подписал сразу приказ об увольнении… Мараться об эту гадость! Почему, потому что ты мне гораздо больше симпа­тичен!

 

Первый (настойчиво)

Но по приезде к энтти, когда я пошел к своим там информантам Гавриловым, то Кухарев, оказывается, спустил­ся на первый этаж Дома рыбака, где в красном уголке поселили артистов местного театра, и там обнаружил Никулая, познакомился со все­ми, выставил спирт. Никулай должен был ехать дальше на гастроли с театром, у них упала посе­щаемость. А на Никулая всегда аншлаг. Он — местное божество. Это вообще энттская труппа с европейским репертуаром. Театр на основе курса. Они четырнадцать человек когда-то поехали на учебу, учились в Москве… Родили там восемь детей. Детей отправляли домой регулярно. Регулярно друг друга резали… Мне как-то в подарок привезли со своей родины, с Юзени, после каникул одеяло из песцов. Двойное, два метра на полтора мехом наружу. Мы снача­ла хотели сшить Анюте шубу, но все было некогда, денег не было, и этим одеялом зимой на­крывали Алешку, когда он спал на балконе. По­том, правда, пришлось отделаться от этого пес­цового одеяла. Выкинули.

 

Второй

Ты что! Люди бы купили. Я лично знаю!

 

Первый

Нет, плохо выделанная шкура, она лежала на антресолях, в ней завелись черви летом, жена осенью развернула, потом ак­куратно смотала и вынесла на помойку. Ну вот, эта труппа, у них в репертуаре «Без вины вино­ватые», они как раз сидели в гостинице, идти было некуда, вечный праздник, тем более что у них там есть звезда, Варвара, заслуженная она. На роль Негиной. Она главная алкоголичка.

 

Второй

Время, время. Мало время.

 

Первый

Я стараюсь вам объяснить обста­новку. Юра, как потом рассказали, выставил пузырь спирта и стал настойчиво угощать Никулая, будучи с видеокамерой наготове. Сни­мал артистов, Никулая. Никулай не может от­казать никому, это не в правилах народа энтти, тем более что спирт для них лакомство. Потом там был большой конфликт, Никулая связала администратор полотенцами, и его тут же уло­жили под стол. У них, у энтти, нет первой ста­дии опьянения, сразу или за нож берутся, или валятся с ног. Ему совершенно нельзя пить. Потом, я думаю, Юра сел за этот стол и стал поглядывать вниз, прислушиваться и караулить. Актеры мне в красках описали. Они все уже легли спать, а он все сидел наготове с каме­рой, свет причем не гася. Я ему еще в самолете рассказывал много об энтти, дурак, вводил в курс дела, и о том, что так и не смог записать ночное пение Никулая. Выпьем, да, но вместе, и записать не удается, неловко использовать слабость Никулая, как бы пожаловался со сме­хом я ему. Ну и Юра решил, видимо, провести эксперимент сам, хотя Никулай — это мой ин­формант, это я перевел его эпос, пять песен Емолой-хайыра, не шутки. Еще две у меня на пленке записаны, лежат в ожидании денег, кстати, как и первые пять.

 

Второй

Денег нет!

 

Первый

А потом я рано утром вернулся в гостиницу, пошел искать Никулая, все спят вповалку, дух ужасный, нашел его под столом и развязал. Он не мог шевелить руками. А ему же надо вечером играть на уоле! Я сделал втык администраторше, там такая убоина Валенти­на работает, поднялся наверх, разбудил Юру. Юра тут же похвастался мне, что записал ноч­ное пение Никулая. Выпили пивка. Он был в ударе. Шутил, смеялся. Я промолчал насчет того, что надо было развязать Никулая как только он уснул. Вообще как бы проглотил это соображение. Ни в чем не упрекал. Я попросил его только показать мне кассету. Сказал ему, что расшифровать ночное пение смогу только я. Сам он не понимает языка энтти как будучи вообще арабист. И что все равно всю работу надо будет делать вместе. Он мне показал за­пись. Я ее прослушал, очень многое понял, до­гадался. Одним словом, свел концы с конца­ми. И вот тут я, надо сказать, сделал грубейшую ошибку и предложил ему как бы просто так пойти в одно место прогуляться по­снимать, а это было как раз священное место энтти, так называемая Долина Сидящего. То, что я услышал, в моей голове связало все нити, и я повел Кухарева туда, снимать Сидящего. Потому что ночное пение было о нем.

 

Второй

Сидящего, стоящего, это наподо­бие чего?

 

Первый

Минутку. Сидящего царя. Эпоха приблизительно Александра Македонского… Мы пошли туда, достигли мольбища, спусти­лись в могильник, снимали, а на обратном пу­ти он заявил, что съемка могильника — его ин­теллектуальная собственность и он мне ее не отдаст, будет один автором публикации…

 

Второй

Его собственность? Да он вор, во­рюга! Деньги на экспедицию от института, ка­мера тоже, тема тоже наша, сколько лет ты ту­да ездиешь…

 

Первый

А вечером я пошел опять к Гав­риловым, чтобы не находиться с ним в одной комнате, он остался с артистами в гостинице. Мы оба очень устали. Я решил у Гавриловых продолжить вчерашнюю работу по записям о прошедшем годе…

 

Второй

Вот я и вижу, что у вас были с ним взаимоотношения как всегда в науке. Вор у во­ра дубинку украл. А мне говорили, что вы все тут буквально святые, во главе с вашим бывшим академиком, это, как его… Альц-мей-гером.

 

Первый

Именно так. Энгельхардтом, ес­ли точнее, который болен болезнью Альцгеймера.

 

Второй

Один хрен, в маразме. Почетный член! Даже премию ему какую-то в зубы суну­ли уходя… Как говорится, посмертно… Чтобы не скучал на пенсии.

 

Первый

Картина Рожкина «Шиш».

 

пауза

 

Мы его выступления так называли. Картина Шишкина «Рожь», так сказать… А он однажды перепутал.

 

Второй

Да!

 

пауза

 

Теперь я понимаю, почему руководитель того отдела настаивал именно на кандидатуре Кухарева для увольне­ния. Сдал его с потрохами, как говорится. И было за что, я понял.

 

Первый

У нас остальные все одинокие матери или перед пенсией.

 

Второй

Ну да, а у тебя ребенок больной, вообще у вас отдел — это целый интернат для инвалидов по уму, как я понял. Этот Кухарев тогда еще приходил ко мне, когда его увольняли, и выражался про тебя, что ты хорошо уст­роился на основе больного ребенка, но лишь только на словах, что вы давно с женой разбе­жались, она живет с другим, то есть с ним са­мим, с Кухаревым, а это один миф, что боль­ной ребенок у тебя, а вот теперь его увольняют, хотя это у него его собственный больной ребе­нок и больная тоже престарелая его мамаша полностью на шее сидит с одной пенсией. Не к ночи будь помянута, кстати. О-хо-хо.

 

Первый

Да. Это все мечты его такие. Фантазии. Не верьте.

 

Второй

Ты убил его?

 

Первый

Убил бы, если бы получилось.

 

Второй

О! Глаза загорелись. Тогда зачем о нем хлопочешь?

 

Первый

Да необходимо. Невыносимо. Как жить бы стал после того. Как бы преступление энд наказание.

 

Второй

На твоем-то бы месте он бы день­ги выжал изо всех на выкуп, да не отдал бы за тебя. С радостью бы сдал на жареху. А ты?

 

Первый

Да вот так как-то. Невозможно убить.

 

Второй

Дуррак. Стой, да? Отстой?

 

Первый

Ну так вот, я сидел у Гавриловых, и они рассказывали мне о трагических событи­ях за прошедший год, и вот это и есть мое сооб­щение номер два на симпозиуме. Люди начали исчезать еще когда я был там прошлым летом, мои информанты сказали, что в предгорьях Джунджи появились чучуны. Были найдены че­ловеческие останки со следами тепловой обра­ботки.

 

Второй

Как, как это?

 

Первый

Обьедки жареного мяса на кос­тях. Я почему это знаю. Валялся в одном случае женский сапог, по нему как раз мои Гавриловы опознали, что это останки их матери. Накануне отец повез ее в больницу, и оба исчезли. Вот те самые Гавриловы — это две девочки и их бабка, вернее, четыре девочки. Бабка произнесла сло­во «чучуны», девки испугались. Хотя, по идее, чучуны не должны знать тепловой обработки мяса, раз, и второе, никогда не ели человечи­ны. Чучуна — это реликтовый гоминоид, как бы снежный человек.

 

Второй

Болтаешь тут. Наукой же доказа­но, что их нет. Ну и как же этот Кухарев погиб?

 

Первый

Не погиб он, говорю вам. Уже было поздно, девочки уложили детей и сами легли, мы только с бабкой сидели. Тут внедря­ется пьяный Кухарев с камерой и с бутылкой. Хочет снять семью энтти в мирном быту и про­демонстрировать где надо. Для моего, то есть его, подчеркнул, будущего фильма.

 

Второй

Разлетелся.

 

Первый

Маленькие дети и так далее. Ти­па этнографические данные о семейном укладе. И что он тоже полноправный член экспедиции. Я стал возражать, не до того людям, они лишились кормильцев, зимой исчезли мать с отцом, взрослые, трудоспособные ра­ботники. По всей видимости, их съели. Денег нет. Какие могут быть съемки быта! Но он ме­ня не слушал.

 

Второй

Съели отца с матерью, это я по­нял.

 

Первый

Я и говорю вам, это следующая моя работа, по которой я собрал материал. Дальше. Он начал вытаскивать из спальных мешков, щекотать девчонок. Сказал, что будет их снимать. Те оживились, стали одеваться, он говорит не надо, трясет бутылкой. Хвастался своими, как выразился, репродуктивными спо­собностями. Я говорю, им нельзя пить, они кормят детей. Бабка захихикала, возразила, что маленько можно. Ну, я с ним решил побеседо­вать. Говорю, давай-ка мы с тобой сначала вы­пьем и за бутылкой покалякаем. У меня, сказал я ему, материала много, и не только что мы се­годня снимали, но и тайные месторождения са­мородного золота по берегам ручья. Поскольку в этом ночном пении, говорю, он открыл этот секрет. Пусть бабы лягут, это не для их ушей де­ла. И Кухарев купился.

 

Второй (встрепенувшись)

Какого золота?

 

Первый

Ну это я так. Тут он меня преду­предил, что запись ночного пения кассету он надежно спрятал, чтобы я не беспокоился и не искал у него в вещах. Он совершает большой скачок. Он все время повторял, что настало те­перь его время. Он даст мне копию потом, только для отчета по гранту. В виде нескольких секунд. Остальное сделает как фильм и про­даст Би Би Си, и создаст компанию по вывозу этого добра из могильника, разместит в музеи, сначала как экспозицию на экспорт. Глаза бы­ли красные. Могильник, видимо, его поразил. Он намеревался ведь работать в Долине мерт­вых в Египте с Уилксом.

 

Второй

Кто бы его туда послал. Он обра­щался ко мне неоднократно.

 

Первый

Могильник и меня поразил. Хо­тя, в принципе, я был готов к этому зрелищу.

 

Второй

Кухарев повел себя согласно чего? Согласно этого… Как его… Ну, научная этика сейчас кто кого сожрет. И ты его убил.

 

Первый

Повторяю, пока что он жив, на­деюсь.

 

молчание

 

Второй

Ну а дальше как развивалось? Это не допрос, имей в виду. Просто я ведь буду вы­ступать общественным защитником тебя по об­винению в убийстве. Мать его уже подает в суд.

 

Первый

Почему убийстве. Я сказал Юре, что половина гранта действительно его, а половина моя.

 

Второй

Института это грант! Ни они ни ты, забудьте! Я! Кто прислал грант — это уже веса тут никакого не играет! Понятно? Бук­вально никакого. Делят тоже.

 

Первый

Он же перед тем уже набрался как сука блох, его развезло, меня тоже. Все-та­ки устали. Заснул. Просыпаюсь — его нет, ви­деокамера валяется. Выхожу из дома, из бала­гана по-ихнему, метрах в пяти лежит человек отвернувшись, лица не видно, только лохма­тые черные волосы, и как-то странно шевелит животом, трясется.

 

Второй

Шевелит?

 

Первый

При полном свете полярной но­чи. Как-то подскакивает. Как бы хохочет. Подхожу ближе, лицо у него обглодано, лежит по­лусъеденный человек в одежде энтти… Куртка стаканчиком… У них там все практически оди­наковое… Подбираюсь поближе, так? И вдруг он как дернется всем туловищем! Я прямо от­прыгнул. Со съеденным лицом привскакивает! И тут из брюха вываливается что-то живое, ка­кой-то волосатый сгусток весь в крови, и тянет наружу толстую змею… Человек поседеть мо­жет за один момент.

 

Второй

Ладно.

 

Первый

Оказалось, это выскочил из его живота маленький песец, окровавленный весь… И не змею волок, это кишка была, песец ее по­тянул, бросил и убежал. И странно, обычно со­баки в таких случаях все здесь, лают, а тут пол­ное молчание, тишина.

 

Второй

Фу ты. Чернуха какая-то, терпеть не люблю.

 

Первый

Ничего не понятно.

 

Второй

С пьяных глаз померещилось…

 

Первый

Да! Тут не с пьяных… Пошел ис­кать Кухарева, но он в гостиницу так и не возвращался. Постель была завалена барахлом, как помойная яма, но на ней не спали. Я тогда по­думал, что, возможно, ночью этот бич, когда Кухарев вышел, на него напал, Кух его убил (на шее как бы улыбка как от ножа), и смылся от страха, что наделал. Я стал у него искать кассе­ту, все перерыл, не нашел. Потом пошел в ми­лицию, заявил, что есть труп и пропал мой уча­стник экспедиции, они же мне сообщают, что это известно, ждут бригаду из района и что не­давно по говорушке, по рации, звонили из зо­ны, это, объясняю вам, зона смертников, туда свозят всех осужденных на пожизненное за­ключение, это знаменитый так называемый Андрюшкин острог, и оттуда, сообщают опять-та­ки мне энттские менты Корякин и Винокуров, уже звонили насчет Кухарева, он у них в зоне и лично вызывает меня по этой говорушке. Я был удивлен, если не сказать больше: туда по тайге идти километров пятьдесят если по прямой, но дороги такой нет, еще кое-где снег, болота, а по Юзени часа два на катере, но катер-то этой но­чью не ходил! И потом, Андрюшкин острог — что ему там делать, Кухареву? Вот тебе и на.

 

Второй

Еще того лучше! Зона смертни­ков!

 

Первый

Да, там они отбывают. Пожиз­ненное. Серийные убийцы, маньяки и тэ дэ. Людоеды. Как он туда попал? Я стою не знаю что отвечать. В милиции, однако, все точно знали что мне делать, у самих у них топить вез­деход нечем, бензин они берегут, и сказали ехать вместе с актерами, там в Андрюшкином остроге запланирован спектакль для охраны и сотрудников. Актерам нанимают катер. Хорошо, возвращаюсь к артистам. Через часа три едем на катере.

 

Второй

Я пока тебе не верю.

 

Первый

Да я сам не поверил бы. Но у ме­ня есть доказательства того, что я приехал на катере вместе с театром. Я соскочил первым и снимал, как они сходили на берег, как разгру­жали реквизит. Снимал Варьку, она тут же села на берегу на свое кресло, это у них знаменитое кресло для спектаклей из прошлой жизни. Списанное из гостиницы. Снимал также ее казнь.

 

Второй

Еще того лучше. Казнь. Как это казнь?

 

Первый

Это я расскажу. Позже, уже в ос­троге, мне показали Юру. Он трясся, ныл, я ду­мал, посталкогольный синдром, но дело об­стояло хуже. Он молчал в ответ на все мои вопросы. Что-то бормотал неразборчиво. Вдруг сказал по-энттски, что его ест песец. Все время держался за горло.

 

Второй

Врешь. Вот это ты выдумал толь­ко что.

 

Первый

Языковой шок, я думаю. Энттский язык имеет тюркские корни, но Юра-то арабист.

 

Второй

Арабист тоже. Кто это проверял? Нет у него диплома.

 

Первый

Я тоже кончал русскую филоло­гию, и что? Чему это мешает?

 

Второй

Все вы тут…

 

пауза

 

Первый

Дальше, и откуда он взял про песца?

 

Второй

Мда… Если только все это не сказки. Такк… Ты его спросил, как он там оказался? Нет, не хочется тебе верить, я уже чувст­вую. Я старый, опытный это, и не надо меня дурить. Вот не надо.

 

Первый

Я говорю, он был абсолютно другой. Мне его предъявили, правда, уже по­том, когда весь театр был взят в заложники и казнена Варька. Меня конвоировали двое чучун… Это люди с длинными волосами и боро­дами, босые, с черными монголоидными ли­цами, вонючие, одетые в оленьи шкуры… Они не говорят, а только гаркают или свистят. Это было как во сне. Ввели в ворота. Юра сидел у стены на корточках. Подошел начальник, в мундире, честь по чести, и сказал, что нужен за этого выкуп, пять тысяч долларов, и ждать будут неделю. А билет-то у меня и паспорт в рюкзаке, а рюкзак у меня отобрали! Говорю, пусть ваши отдадут мне паспорт. Он по-энттски сказал этим вахлакам, чтобы принес­ли рюкзак. Без тени акцента говорил. А вот по-русски выражался как типичный энтти. По фамилии Проегоркин, такой лысый белый как моль, пятнистый. Болезнь его, по-моему, то ли витилиго называтся. Я было хотел за­брать рюкзак, там все мое жизнеобеспечение, записи, лекарства, белье, но они сразу все по нитке разнесли, мне отдали только паспорт. Все вытряхнули на землю. Паспорт был в кар­машке. Ни билета, ни денег. Часы тоже сняли. Как я буду добираться до Москвы? Начальник повернулся и пошел, меня повели в тайгу, два часа вели, отпустили только у реки, я топтал­ся, прыгал, холодно же, все ждал какого-ни­будь катера, буквально до посинения, нако­нец меня подобрали… В аэропорту тоже были проблемы, не пускали на самолет, сказали, а вдруг ты продал свой билет.

 

Первый

Ну хорошо, выдумал ты не очень, прямо скажем. Что это за зона такая? Быть того не может.

 

Второй

Начальник зоны объяснил все просто: у них кончились продукты, ток отключен, солярки нет. И вот они взяли заложников. Первый из них Юра, они надеются на Москву, что я соберу выкуп. А за артистов энтти даже смешно назначать, кто платить будет? Артисты сами без зарплаты год. Работают кто во что го­разд… Круглое катят, квадратное тащат.

 

Второй

Че?

 

Первый

Грузчиками в основном.

 

Второй

Не понял.

 

Первый

Ну и ладно. Это их шутка. Да. На­чальник сказал так: осужденные говорят, что приговор был к пожизненному заключению, а не казнить голодом. Им и за бунт ничего не да­дут, и за похищение, и за людоедство, и дальше не сошлют. Уже там край света. Даже если их посадят в тюрьму, все же лучше, там тепло и будут кормить хоть как-то. Я спросил, а кто эти… Ну, волосатые. Он ответил, что это чучуны, они зимой трое приблудились к зоне, ры­лись в помойке, тут их и накрыла охрана, дер­жали в яме, а потом ходили с ними на охоту как с собаками, они должны были бегать за оленями. Боеприпасы-то кончились… Не до­гоняли, ослабли, видимо. Дойдет до того, ска­зал, что когда-нибудь вообще в зоне откроют ворота и всех распустят осужденных, а среди них поголовно каждый убийца. Если не начнут финансировать. А зэки не считают энтти людьми, а чем-то вроде диких обезьян. Что их можно есть. Вот так. Можно думать, что нач­нется повальное людоедство.

 

Второй

Это расскажи в органах правопо­рядка, а мне зачем.

 

Первый

Правда, я из других источников знаю, что начальник зоны хочет себе джип за четыре тысячи пятьсот. В милиции Корякин и Винокуров между собой говорили по-энттски, смеялись, рассчитывая, что я пойму. У одного русского бандита Сашки в Энтске джип вы­ставлен на продажу. Так что все эти истории с голодом в Анрюшкином остроге возникли, как видно, потому, что начальник зоны свирепо экономит, все продает на сторону. Ничего не боясь. Я сразу же как приехал в Москву, мы хо­дили в приемную министерства с матерью Юры. Они нам сказали, что начнут проверку, но это зона республиканского подчинения. На­правят запрос в Энтск. А там у милиции тоже бензина нет и нет ни малейшей охоты в зону ехать. Они все друзья, вместе рыбачат. А началь­ник зоны сказал мне на прощанье, мы держим вашего человека неделю, а потом начнем уби­вать его и подряд заложников. Вообще это пер­вый случай, когда в тех местах просят выкуп. Но исчезать люди начали уже с год. Когда я был там прошлым летом, Никулай-уол сказал, что в предгорьях Джунджи появились чучуны.

 

Второй

Да, с Кухаревым это сплошная за­гадка… И ты в ней завязан. Ну, а что казнь?

 

Первый

Это на закуску. Я хотел бы даль­ше показать вам кассету с ночным пением. Это будет первый мой ваш доклад на Гаваях.

 

Второй

Условие ставишь, так-так.

 

Первый

Все по порядку. Кстати, когда я уже после зоны вернулся, обратился в милицию, мне в милиции так значительно вдруг от­дают видеокассету с записью ночного пения. Надпись рукой Юры. Где-то обнаружили, не сказали где. Я рылся ведь у Юры и не нашел… Видимо, они к тому времени знали про убий­ство, труп пока оставили почему-то, зашли в гостиницу, стали шарить, нашли у Юры кассе­ту. Дальше посмотрели запись, не нашли ниче­го интересного, темно, лежит связанный чело­век и мычит, кричит, ноет. И вы не путайтесь. Это у администратора гостиницы Валюшки та­кой метод, энтти когда выпьют, сразу либо от­ключаются, либо порют ножами окружающее население. У нее старые полотенца, она сразу связывает, баба могучая. Насчет чучун мили­ция мне ответила, что обещают разобраться. Случай людоедства.

 

Второй

Никакие не чучуны. Бичи таеж­ные оголодали и схавали местных. Это у них сплошь и рядом.

 

Первый

Бичи — случайность, они не си­дят на месте, пройдут и все, а тут это стало системой. Ну хорошо. Я ставлю кассету. Он свя­зан, лежит, но, к сожалению, Кухарев еще и плохо снял, почти ничего не видно, дело под столом, но слышно. Ночное пение. Заметьте, называет адрес и время.

 

голос поет

 

Между грудей богини Охы, под третьим камнем сверху, это есть место, где уходят в подземный мир… Куда уходит уже, готовится уйти завтра на рассвете моя душа. Ее встретит Сидящий.

 

нажимает кнопку

 

Стоп. Первое: точная дата исчезновения Никулая. Второе: адрес. Вот туда мы и пошли на следующий день с Юрой, о чем я очень те­перь горько сожалею. Это поляна между двух горок, весьма характерное место, Никулай еще два года назад как бы случайно меня туда при­вел за пузырек спирта.

 

Второй

А! Что я говорил! Это ты все же его как-то запродал в зону. Ты. Этого так называе­мого Юру. Уж не знаю каким образом. Где-то ты мне тут подстроил факты. Ты не хотел такого Юру брать с собой в экспедицию, я сам был против. Это все Шапиры нажим был. У меня интуиция знаешь? И я верю на сто процентов, что его сдал ты. Я бы тоже сдал. И еще бы на этом наварил, сказал бы не пять, а десять кусков долларов.

 

Первый

Когда мы туда пришли, я был очень… как бы взволнован. Место ухода в подземный мир! Юра об этом не знал, но что-то он все же проинтуичил. Действительно, место меж­ду двух холмов. В прошлый раз Никулай мне сказал эдак покровительственно: «Тут в земле есть камер». Так выразился. «В земле есть камер». Я тогда не придал значения. А теперь, ког­да я услышал это ночное пение, я связал эти две вещи между собой, и мы с Юрой, придя на мес­то, увидели там верхний камень, взялись и отва­лили этот камешек весом в центнер хороший…

 

Второй

Да, этот Кухарев хоть мелкий, но здоровый. Ты послабже будешь. Ты слабый на­учный сотрудник, ха-ха! Гм.

 

Первый

Срубили пару мелких пихт, ис­пользовали их как рычаги. Под камнем был еще камень, плоский, сдвинули его, там как бы устье колодца и есть расширение вниз. Все нетронутое. Сделали из этих пихт что-то типа трапа, спустились. Там уже следующий камень был отвален, мы бы не справились. Видимо, могильник уже посещали, потому что и склеп над ним был нарушен, а он из толстых бревен лиственницы. Когда-то, видимо, ворами был проломлен туда люк, и с незапамятных времен в склеп набралась вода, она, соответственно, превратилась в лед, в ледяную линзу такую не­известного размера, может быть даже очень большую… И таким образом все захоронение оказалось внутри этой линзы, причем в перво­зданном состоянии. Это и есть их святилище, мольбище. Никулай-уол знает то, что может знать только мамот, но у него, я повторяю, с мамотами сложные отношения, они как бы соперничают. Никулай-уол считает себя рангом выше. Он и мамот, потомственный мамот, но он и поэт. Местные его побаиваются, и единственный кто ему как бы не то что равен, но и в чем-то выше его, это их непризнанный вер­ховный мамот, Никифор. Я слышал о нем мно­го, но ни разу не удалось его видеть, Никулай намекал, что он способен на метаморфозы и в данный момент может преобразиться в щуку и уйти в океан.

 

Второй

Новое дело.

 

Первый

Щука, в трехсотлетнем возрасте она же мамонт… Верховное существо нижнего мира.

 

Второй

Ну ты, слабый, не вдавайся, будь проще. Мне это подробные данные, сам пойми, я обойдусь.

 

Первый

Нам открылось только простран­ство метр на полтора, люк, причем там на дне стояла вода. Опустили палку, толщина водного слоя где-то полметра, далее материковый лед. Стали светить фонарем. Нечто фантастичес­кое. Подобное, надо сказать, есть в Эрмитаже. Так называемое Пазырыкское захоронение с Алтая. Колесница, царь на троне, ковры, укра­шения эт сетера.

 

Второй

Украшение чего?

 

Первый

И тэ дэ.

 

Второй

Такк…

 

Первый

Я сразу понял. Юра тоже был за­метно потрясен. Он снимал, потом сказал, чтобы я поднялся наверх и постарался максимально очистить от растительности вход. То есть ему не хватает света якобы. Разумеется, это был предлог. Когда я вернулся, он сказал, что светлей не стало, но я заметил, что он как бы нырял. Куртки на нем не было, майку-ру­башку он успел надеть, но проступали мокрые пятна. Лицо горело, как натертое снегом. Во­да там максимум плюс четыре градуса. В со­стоянии перехода в лед. Кухарев начал сни­мать. Хотя я уверен, он снимал и когда меня не было, но тут я держал фонарь. Сквозь воду проступали как бы очертания огромного тако­го продолговатого купола, лобные доли три-четыре метра длиной не меньше, огромней­шего черепа, похожего на череп мамонта или ящера, что ли, под водой в темноте не видно, он так наискось уходил вниз, уже в лед… Так что бивни невозможно было рассмотреть… Три глазницы. Верхняя пустая. В нижних как бы мох и еще что-то. Глаза кроме верхнего за­ткнуты. У них есть такой момент, что не должно быть дыр из нижнего мира, оттуда мгно­венно вылетает всякая нечисть в виде мелких албезов. Поэтому я счел, что или при первом взломе могильника что-то произошло, или только что. Возможно, там на верхней глазни­це лежала золотая пластина.

 

Второй

Золотая? Юра взял?

 

Первый

Сомневаюсь. Вряд ли. Первые взломщики бы не оставили.

 

Второй

Ты проверял его карманы?

 

Первый

Нет, вы что! Вы что!

 

Второй

Что-то все равно не то.

 

Второй

Я с ним как бы состою в дружбе с университета. Я его знаю как свои пять паль­цев. На его лице всегда написано все. Тут бы он вообще с ума сошел, золото скифов! Постарал­ся бы удрать как можно скорее. Это же можно продать любому коллекционеру.

 

Второй

Ну сколько, ну сколько прибли­зительно может стоить такая штучка эта пластина?

 

Первый

В зависимости от изображения.

 

Второй

Сколько тысяч долларов?

 

Первый

Ну не знаю. Понимаете, без при­вязки к могильнику, без публикации данных, без выставки и научных сообщений, особенно без каталога на несколько порядков меньше. Скажем, не пятьсот тысяч долларов, а сто три­дцать.

 

Второй

Да, он бы постарался уехать. Да! Слинять с этим.

 

Первый

Вот. А он вместо того увязался тем же вечером со мной к Гавриловым. Как бы решив всюду повторять мои пути.

 

Второй

Сделал ставку на тебя.

 

Первый

Как бы.

 

Второй

И тебе это не подошло.

 

Первый

Я этого не говорил. Во всяком случае, он начал строить планы на этот могильник. Я ему сразу сказал, что я решил не открывать его для науки. Я не стал говорить, что это национальная святыня, мольбище энтти.

 

Второй

Он решил! Кто ты? Кто? Млад­ший вообще научный! Он решил, ну вы глянь­те. Это же мировое мероприятие! Честь инсти­тута! Симпозиум! Как можно открытие не открывать!

 

Первый

Ну, есть примеры. Некоторые ученые предпочитают не продолжать исследования, понимая, что это опасно для человече­ства или для нации.

 

Второй

Мне ремонт не на что заканчи­вать! Наш институт весь в процессе, все в известке, ничего не завершено, а денег уже нет! Во­руют!

 

пауза

 

Я тут с тобой не согласен. Мне деньги, в отличие от вас, нужны. И я, как хочешь, это дело провентилирую… Между двух грудей. Запомнил. Я тогда буду публикатор. Как хочешь, но я это дело обнародую сам. Бу­дет мой приоритет. Сделаю сообщение на тех же Хаваях. Ты мне сейчас все переведи хорошенько…

 

Первый

Дело в том, что я против, и в ноч­ном пении больше ничего про адрес не сказано.

 

Второй

Ладно-ладно, ты жарь-жарь, ры­ба будет…

 

Первый

Энтти имеют право на свое наци­ональное святилище. Мы должны их защитить.

 

Второй

Да кто нападает! Они же сами по­лучат выгоду! Когда это дело выколупнут из земли. Будет заповедник, все что надо. Они пойдут в охрану работать. Сутки спи на работе, трое ты у себя в шалаше!

 

смех

 

А мы в инсти­туте откроем музей. Под это я найду средства. Ну, продадим что-то из могильника. У меня есть хороший мужик, доктор Шуе, директор какого-то, шут его знает, института. Туда люди ходят и занимаются ремеслом, куют или там лепят… Притон такой для безработных и пенсионеров, чтобы их занять, для молодежи. У него там и театр, мужской балет. Они политкорректные, знаешь? К меньшинствам отно­сятся как не знаю что. Мы с ним после спек­такля долго говорили… Хохотали. Я выставил водку, икру какую с собой привез… Я десять слов по английски, три по-немецки. Гут! Аи ноу ю ар вери гут! Их бине дубине. Битте дритте мы шутили, оказыватся это пожалуйста тре­тье! А? Парни! Ю а вери-вери! Кис ми! Я обе­щал ему похлопотать насчет их гастролей у нас. А у него есть возможности связаться с их фон­дами. Фонд, йес! Мани-мани-мани! Мы его включим в программу. Он добудет деньги… Всюду надо иметь связи, ты понял? Мою мысль довольно простую?

 

Первый

Понял. Но это невозможно, вот что.

 

Второй

Ну так ты мне и больше не нужен!

 

Первый

Смотрите. Нижний Сы не проща­ет. Вы понимаете? Кухарева это уже коснулось. Если кто для личной выгоды вознамерится…

 

Второй

Кто? Че? Ну ты даешь… Вознаме­рится… Слова какие. Угрожаешь? И с этим ты хочешь получить у меня взаймы?

 

Первый

Понимаете, это их святилище. И врата в нижний мир. Если мы это дело разорим, вывезем — без святыни энтти погибнут. Каждый народ уходит, если нет ничего свято­го. Выть надо, но укаров мы потеряли. Где укары? А теперь энтти?!

 

Второй

Не пугай. Укаров он потерял. Мы же живем! Наша страна. Что у нас святого ос­талось?

 

Первый

Это спорный вопрос. Пейзаж? Пасха? Язык? Дети?

 

Второй

И то пока не вырастут! А вырас­тут, так буквально это… до драки дело доезжает! Да! Дура! И та тоже дура!

 

пауза

 

И потом, ты меня их богом не пугай, мне свой поможет. Я хожу, свечки ставлю и так да­лее. В общем, ладушки. Я буду руководитель проекта, хер этот Шуе предоставит иностран­ный капитал… Под это дело мы его балет при­везем… Заинтересуем его. Сами туда съездим… не раз. Если нет денег, организуй мировой про­ект! Что бы вы без меня тут делали. И все под маркой моего института! А то я не мог взять в голову, а где же тут моя выгода-то? То есть ин­ститута? За что я деньги даю? Ну хорошо, едем дальше.

 

Первый

Отмотаю на начало.

 

голос поет хрипло, с трудом

 

По ступеням вниз, по бесконечному сходу в десять кёсов, в вечные льды, ибо, так как, нет там движения. И это была дверь, калитка, по­лог в нижнее царство из среднего царства, с земли. Никому не дано было видеть как души уходят туда, тихо уходят, со страданием проти­скиваясь, пролезая в эту дверцу, видя, прозре­вая куда уходят, ибо, так как, трудно войти в эти льды непомерные, бесконечные, труден путь смерти, нет конца, кесы и кесы вниз. И у входа трехпалый, однорукий спрашивает: «Ка­кие новости есть, расскажите», а душа отвеча­ет, как заведено, как полагается, как нужно при встрече с незнакомым хозяином: «Ника­ких новостей нет», и замолкает, так начинает­ся вечное молчание, ибо мертвый больше не скажет ничего. Стоп! О, понял-понял, погоди­те… Еще отмотаю… Так.

 

голос поет

 

Только избранный оставляет свою речь, свое говорение на камнях верхнего Джунджи… Вы поняли?

 

Второй

Что я понял?

 

Первый

Это прямое указание, где надо искать петроглифы энтти.

 

Второй

Чо? В каком смысле… петрогра­фы? Это наподобие чего?

 

Первый

Петроглифы, это вырезанный в камне текст.

 

Второй

Специфическая у тебя термино­логия! То есть…

 

Первый

До сих пор считалось, что у энтти нет письменности. Значит, надо искать в верх­них пещерах Джунджи.

 

Второй

Ну ты меня напрямую озадачил опять. Погоди, дай с тем справиться. Очень много просишь за одну мою поездку на Хавай. Куда я и сам могу поехать без твоих приглаше­ний, кстати… Мне присылают бумажки на все симпозиумы. Вон буклеты валяются. Плати и езжай. Так, давай.

 

Первый

Ну, поехали.

 

голос поет тихо

 

Ну это он опять по второму кругу пошел… Такие повторы довольно часто он использует… И глаза трехпалого как гнезда птицы эхе чер­ные в черных ямах а третий глаз во лбу как луч, как слеза заката предзимнего тра-та-та… и этот глаз соединен с бытующим, сущим, имею­щимся в среднем царстве посланцем, пока он есть, живет, передвигается, и через него идет знание Трехпалому. И навстречу новому умер­шему сквозь лед ползет, вылезает, движется, виляет рука, тонкая как жгут, которым повязы­вают голову, из белого конского волоса тянется трехпалая рука, длинная как река Люнг, что­бы взять душу умирающего, и если уже сказа­ны слова привета, то нет пути назад. Там, в среднем мире, наверху, на земле, живой чело­век уходит, это работа уходящего, труд смерти, умирающий в это время там, в среднем мире, он или тонет, или ранен, или болеет, лежит один среди духов, которые уже начали пожи­рать его душу, и нельзя ему останавливаться на этом пути, ибо, потому что духи уже вселились в человека. Падающего не поднимай, тонуще­му не подавай багра, слеги, шеста, не бросай ему ни кошку, сейчас перемотаю немного…

 

голос поет

 

и ни плавательного пузыря. Три пальца подбираются, и вот уже духи жадно едят, вгры­заются в существо, тело души. Не читайте за­клинаний, не пойте алмисов, спасти можно только тело, а в душе уже вот они, живут, копо­шатся, трехпалые посланцы Трехпалого. Но если человек не соглашается уйти, выходит на­ружу, бежит, удаляется от входа в нижнее цар­ство, сохраняет, бережет свою жизнь, то он из­гнанник, он уже не он, не сам, он в их власти, ему нет места среди живых людей в среднем мире, он дух…

 

Второй

Останови. Ну в общем понятно. Это ты за эту галиматню хочешь получить большие доллары? Кому это нужно? Я тебе сколько хочешь сейчас такого наговорю. Бесплатно. Вон ехала из Бухары доктор наук Ири­на как сейчас помню Израилевна, на ПМЖ в Штаты, их там в Бухаре начали убивать на улицах уже. Везла с собой четыре чемодана запи­сей песен бухарских евреев, что ли. Короче, на таджикском языке. Кому это необходимо по­зарез, я пока что не знаю. Я, во всяком случае, не компен… тентен в этом, мы посоветовались и за ту ее нереальную цену не приобрели. По­везла теперь в Америку. Там это тоже никому не нужно оказалось. Сидит теперь сама на этих чемоданах. Звонила, предлагала бесплатно пе­реслать. В дар. Дура.

 

Первый

Надо бы. Это сокровища, если честно. Бабы со второго этажа за это бы удавились.

 

Второй

У нее нет денег на пересылку, предлагала нам оплатить. Опять за рыбу гроши.

 

Первый

Мы эту вашу поговорку уже вы­учили.

 

Второй

Смейся. Это народ! Народная му­дрость. Чем мы-то занимаемся тут? Именно этим. Изучайте меня. Вот я вам народ! Вышел из тех ворот! Я пью за здравие тех ворот, отку­да вышел весь народ, тост. Так. Ну что, не тя­нут твои эти песни на доклад. А что это ты мне внушал, что у тебя есть видеокассета с записью казни?

 

Первый

Об этом речь еще пойдет. Не все сразу.

 

Второй

Нет, ты скажи. А то, может, я во­обще с тобой больше общаться не захочу. Яко­бы ты снял кассету, где она?

 

Первый

Она спрятана пока.

 

Второй

Хорошо, найдешь, тогда приходи.

 

Первый

Договорились. Вы не даете мне взаймы, я понял. Что же…

 

Второй

Какая там казнь-то? В двух сло­вах. У нас мораторий на казнь, запрещена она.

 

Первый

Это долгая история. Когда взяли в заложники весь театр… То одну актрису на моих глазах, так сказать, освежевали. Здесь я и был свидетелем акта каннибализма…

 

Второй

Погоди. Как освежевали? Канни­бализма при том.

 

Первый

Я вам говорил уже о чучунах, что это реликтовые гоминоиды.

 

Второй

Ну. Как это, реликтовые.

 

Первый

Я уже говорил, типа снежного человека. Существует целая литература о чучунах.

 

Второй

Вот! Чем дальше в лес, тем гуще помидоры у нас тут с тобой. У тебя крыша на этом поехала, вот что я тебе скажу. И теперь я еще буду думать, нужен ты мне или нет даже консультантом… К этим двум грудям.

 

Первый

Когда наш катер пришел, никто нас не встречал. Я стал от нечего делать снимать, как ведут себя актеры. Они начали пози­ровать, играть на камеру. Я тогда ушел в кусты и вел съемку оттуда. Тут подошла тракторная волокуша. Они быстро все побросали на плат­форму. В том числе и мой рюкзак, я это сни­мал. Догнал бы я их в любом случае. Интерес­но видеть поведение. Я снимал. Они шутили, курили, короче, не торопились. Затем выско­чили к волокуше эти существа, заросшие, в шкурах, босые. Засвистели. Актеры мигом по­прыгали на волокушу. По виду это были как раз чучуны. Один встал к трактористу на под­ножку, двое чучун встали на волокушу. Энтти начали прятать лица. Видимо, так полагается. Младенцу мать закрыла лицо ладонью. Трону­лись. Я все снимал. Волокуша ушла. Я потом побежал следом. Через два часа волокуша въе­хала на территорию зоны. Вместе с чучунами. Я вскарабкался на лиственницу, ближайшую к ограждению. Там был забор высотой метра в три из заостренных бревен. Тут из-за угла, из ворот, видимо, вышли трое чучун, они вели ар­тистку на небольшую поляну с пнем посредине, как плаха. Прямо ко мне. Это была как раз их главная актриса, Варька, пятидесяти трех лет. Она шла совершенно без одежды. Как в концлагере. Варька по совместительству яко­бы является матерью Никифора, но данные непроверенные. Он с ней не общается. Так ме­ня предупреждали. Что бесполезно искать Ни­кифора через нее. Ее изнасиловали при мне. С живой содрали кожу. Голову отрубили, подставляли под струю ладони, пили кровь. Такая казнь.

 

Второй

Ты снимал?

 

Первый

Я все снимал.

 

Второй

Изнасилование?

 

Первый

Не помню. Я же кассету не про­сматривал.

 

Второй (тревожно)

Как это не помнишь? Зря,зря.

 

Первый

Затем один из них меня заметил и полез наверх, держа нож аккуратно в зубах. С ножа стекало. Сам весь тоже в крови. Я успел вынуть кассету и спрятал ее в развилке сучьев. Стал спускаться ему навстречу. Они меня повели как раз мимо того пня, за которым валя­лось туловище артистки без кожи. Ну что, бу­дем дальше смотреть запись?

 

Второй

Что такое ты говоришь. Вот ты го­воришь казнь. Как это — кожу содрали?

 

Первый

Есть русская пословица об этом древнем обряде, кстати. Буквально цитирую: голова у тебя первая на плечах и шкура еще не ворочена. Так сказать, определение неопытно­сти. Так. Продолжаем.

 

Второй

Нет, ты сначала скажи!

 

Первый

Сейчас. Потом.

 

голос поет

 

И еще, когда человек хочет заново родить­ся, стать другим, переселиться, получить дру­гую участь, судьбу, иную жизнь в чужой шкуре, или вторую молодость… Стоп. Это вроде Фау­ста, поясняю.

 

Второй

То есть как — вторую молодость?

 

с интересом

 

Как вторую?

 

Первый

Слушайте.

 

голос поет

 

То он тоже находит сюда дорогу, не сам со­бой, а его ведет Сы, Емолой-Хайыр, главный байрун…

 

Второй

Достаточно, ты свободен. Тебе за­дают конкретно вопрос. Ты не отвечаешь. Сво­боден.

 

Первый

Байрун — это божество… У мамотов есть свои приемы по возвращению молодости.

 

Второй

Сведешь меня с ними, кто специ­алист. Я знаешь какой молодой был?

 

Первый

А как же. Еще бы. Дальше идем…

 

Второй

Эх, какой я был! Кудрявый… В пионерлагере за девочку принимали. Мальчик, ты мальчик или девочка.

 

голос поет

 

Первый

И он помогает спускаться к трех­палому, но не велит отвечать на вопросы, и трехпалый, с желанием, охотно съев его душу, тогда отпускает его с новой душой, где кишат густо, изобильно духи, отпускает в жизнь, в среднее царство. Так, стоп. Тут я должен заме­тить этот мотив метемпсихоза…

 

Второй

Чего?

 

Первый

Метемпсихоза, переселения душ. Реинкарнация по-другому. Никулай мне говорил, что верховный мамот может пересе­ляться в чужое тело. Ну как их Никифор. Он якобы вообще жил везде, начиная с древней Греции, и выбрал Аляску. То есть для него не существует проблем языка.

 

Второй

Ты говорил, он рыба? Какой еще мамонт?

 

Первый

Не сейчас. Не мамонт, а мамот. Жрец. Я специально в прошлом году привез Никулаю брошюру о метемпсихозе.

 

Второй

Что это, напомни.

 

Первый

Переселение души в другое тело. Психе — это душа. Мета — это понятно.

 

Второй

Знаю-знаю. Психология, короче.

 

Первый

Да. Это популярная такая кни­жонка, там были описаны достаточно по­дробно и греческие метаморфозы, вплоть до Овидия, и всякие индийские дела с реинкарнацией.

 

Второй

Тоже в этом роде?

 

Первый

Да, мотив перехода души при смерти в новое тело. Что якобы зафиксирова­ны случаи, когда ребенок начинал вспоминать свою прошлую жизнь и даже называл адрес, и якобы туда ехали и узнавали, кто там недавно умер. Ну такая типично таблоидная информа­ция…

 

Второй

Таблоид…

 

Первый

Да, это опубликованные желтой прессой якобы достоверные факты с выдуман­ными подробностями. Широко использова­лось как прием всеми конфессиями. Религия­ми, так сказать. Никулай-уол стал смеяться и говорить, что такое, как он выразился, «мы-психо» он умеет, что его родичи постоянно хо­дили в нижнее царство и беседовали с умер­шими.

 

Второй

Сам-то ходил?

 

Первый

Скрывает. Итак! По верованиям энтти, души умерших обязательно возвращаются в новорожденных. И когда возникает проблема, какое имя дать еще не рожденному младенцу, мамот поднимается в верхнее царст­во, там у престола стоят души умерших, это как бы будущие дети. Они называются «сопли­венькие». Надо у стоящего с краю сопливень­кого быстро спросить имя и тут же возвра­щаться. Имя дают, но тут же меняют его на противоположное, чтобы духи не пошли по следу души. Девочку переименовывают в маль­чика, вообще как-то смешно называют ребен­ка. Например, рыбацкий передник. В России это тоже практиковалось, отсюда такие имена как Нехорош, Невзор, Некрас. Некрасов от этого произошел.

 

Второй

Ага. А моя фамилия от чего?

 

Первый

Видимо, от Пантелея. Ну вот слушаем, он об этом как раз и говорит.

 

Второй

Ты мне потом поподробней напи­шешь.

 

голос поет

 

Но это никогда не будет царство белого как солнце господина Ааы, не упоминайте его имени, мы называем его Нижний, Сы, чтобы запутать, повести неверной дорогой трехпа­лых, чтобы они не нашли его там, на его месте, не скажем где это, не назовем его имени, а ска­жем собачий ошейник, мойтрук. И туда, к мойтруку, идут те, кто решился умереть сам, болен человек или обидели, и он тогда объяв­ляет, ухожу от вас, и такие люди желанно, добровольно идут одни в лес мертвых, или их ве­зут в гробу, в лубке и там оставляют, и они ждут, завернувшись в товар — одеяло или ма­терию,— и они съедают грибы, и тогда за ни­ми приходит мухоморная девочка. И они восходят вверх, в Белое царство, назовем его Нижний Сы. Садись в свои шестикопыльные сани, в черных сапогах, в переднике, с вися­чим ножом, со своим котлом и чашками-хоронами, вечно летовать в краю вечного лета, у господина, назовем его Сы.

 

голос начинает выть

 

Первый

Так. Ну вот… Дальше он будет не­много орать, это горловое такое пение. Сейчас в большой моде. Все в это дело кинулись, поло­вина парней энтти и часть девушек, выпускни­ки интернатов, сами делать ничего не умеют, теперь изображают мамотов. Истерику у себя вы­зывают, мухоморов порцайку примут и вперед! Вообще полагается не более шести сушеных грибов, но эти молодые не вникают. У энтти это называется мэндрик, припадок. Старшие такие дела не уважают. Никулай-уол рассказывал, у него предка за мамотизм еще в двадцатых арес­товали, и тому в тюрьме даже понравилось. Си­дишь, говорит, на нарах. Тепло. Кормят три ра­за в день, ничего делать не надо. А отец Никулая, Парамон, известный был мамот, он попал в зону, там быстро помер на лесоповале. Но сам Никулай-уол, он не хочет быть мамотом. Он гениальный поэт, он ведь вам столько будет петь, сколько вы будете его слушать… Практически неисчерпаемый источник. Я от него все и записал…

 

Второй

Мамот, это шаман, если проще?

 

Первый

Ну приблизительно. Жрец. А за­чем Никулаю мамотить, он постоянно находится в состоянии транса без этих плясок и бубнов… Свободно ходит в верхний и нижний мир, ну вроде как Данте… А вы бы его видели! Маленький, неказистый, вечно его мухомором угощают… Когда хотят послушать. Он бы и без этого пел… Но уж такой порядок, надо угос­тить. Отказать энтти не могут.

 

Второй

Ой, дикий народ все же. Алкого­лики, наркоманы. Вот и весь институт ваш, просили меня вас вытащить после этого вашего академика в маразме… Альцмейгера… И я к вам пришел. Вам же зарплату до меня полтора года не платили! И правильно делали. Вы же все этим занимаетесь, играми. А откуда я про­верю, что ты там переводишь. Может, все со­чинил и все. Кто скажет? И не возражай. Правильно вам тарифную сетку скостили.

 

Первый

В Алма-Ате долгое время суще­ствовал сектор по переводу киргизского эпоса «Манас» на казахский язык. Директором у них был русский человек. Весело жили. Пока кто-то из местного населения не позавидовал и не донес в вышестоящие инстанции, что там у них разница как примерно между вологодским языком и рязанским.

 

Второй

Зачем ты у меня время берешь?

 

Первый

Так. Минуту.

 

голос поет

 

А тот, кто вернулся от колодца, отказался от смерти, кто спас себя, тот уже чучуна, он несет в себе злых духов и поэтому не может войти под свой полог, и дети не обнимут его, и жена не ляжет с ним, и мать не подаст ему хорон с кумысом. О госпожа Широкого Столба, тебе деревянная лодочка с гребцом и пищей, в твою ненасытную большую, не знающую конца, об­ширную пасть, не допусти стать изгнанником, избави от спасения, светлый господин мы зна­ем как тебя зовут, мойтрук, собачий ошейник.

 

крик

 

Первый

Стоп. Это уже пошла молитва, видите, кричит. Заплакал.

 

голос воет

 

Не допусти стать чучуной, тернаком, жить в чучунской избушке, пещере, в горах на пустом месте, не допусти не знать дома и огня, одному добывать себе сырое мясо и никогда не увидеть своих детей. Не допусти обратиться в чучуну. Там, в далекой шеньдухе…

Это он по-досельному начал, по-древнерус­ски.

 

голос поет

 

…у берега лайды доспел я мой дом, там мои дети бегают с цыплятами моей собаки, там моя мать и жена живут без сыги, и ты, Сидящий, не допусти букишке сендушному разорить мою жизнь, наметай зверя, ушкана мне в пасти, сколько досель не было…

Есть такой древний русский язык там. Ну вот так. Теперь вы в целом понимаете, о чем идет речь. Я перевел как можно ближе к его речи. Чучуна и тернак — одно и то же, сино­нимы.

 

Второй

Да понимаю я все, но это зачем? Ты меня зачем грузишь? А?

 

Первый

Ночное пение.

 

Второй

Ну и зачем?

 

Первый

Это редкая запись.

 

Второй

Я повторяю, как докажешь, что редкое?

 

Первый

Это не известный науке вариант первого чогора. Первой главы «Емолой Хайыра». С указанием точного адреса, как я уже го­ворил.

 

Второй

Вашей науке, как мы тут устано­вили, ничего не известно. Перевод не опубликован, так? И кто будет, я повторяю, прове­рять, разбираться? Что это новый вариант? Когда нет старого! Да меня насмех подымут на этих Хаваях! Нет. Я не вижу здесь твоей сенса­ции. Мало того. Я вижу здесь полное безобра­зие и очернение нашей действительности! По­зор малой нации, буквально. Показ нашей политики, так? Ты посмотри, что у тебя там… Связывают человека! Это что, полит эт самое корректность? Он орет под столом, в мусоре! И непонятно что, главное, орет! И плачет бук­вально почти слезами.

 

Первый

Энтти не знают слез.

 

Второй

Может быть, для Хаваев это сен­сация, а мы-то с тобой знаем, и Шапиро в курсе, что любой такое запишет у первого попав­шего пьяного на углу при киоске. Утреннее пение с дрожью, ура. А то, что он с закрытыми глазами бормочет, вообще ни в какие ворота не лезет. Вид, вид какой! Я с этим позориться не поеду.

 

Первый

В данной записи много нового. Первое упоминание святилища. Предсказание своего ухода.

 

Второй

Это ты, ты так перевел. Другой переведет иначе.

 

Первый

Считается, что я единственный литературный переводчик.

 

Второй

Э! Черная каша сама себя хвалит. Кто это проверит? Ежели ты единственный?

 

Первый

Энтти по последней переписи тысяча с лишним человек, и многие знают русский… Учителя есть, медработники… Они мо­гут быть экспертами.

 

Второй

Так… Значит, каков результат этой твоей экспедиции? Вы истратили свой грант на что? Чтобы попасть ему в заложники, это одно, с угрозой вообще, как ты тут говорил. Не знаю, кто он мне, а тебе это товарищ. Другое: камеру вам приобрели дорогую как вы просили, вы ее где-то там утратили. Мать его ко мне теперь сю­да в приемную рвется. Уже угрожала прийти и стоять с лозунгом внизу у охраны. Своими ры­даниями, понимаешь, Лену довела до кондраш­ки, а Лена не просто так тут сидит ногти красит, ко мне народ идет как я не знаю, вот сейчас ты у меня торчишь, а перед Леной толпа сидит. Ты, конечно, умный и красивый, но я напрасно время трачу. Вот мне от тебя какая конкретно я не говорю выгода? Что ли мне тебя в помощни­ки взять? В помоишники, ха-ха. Размышляю я глядя. Что мне с тобой делать. А толк ли будет? За твою допустим что тысячу долларов зарплату что ты сможешь мне дать?

 

Первый

Я не готов сейчас к такому разго­вору.

 

Второй

Сейчас он не готов! Самое дело. А потом приставать будешь, канючить, сам при­ползешь, я и триста в месяц тебе не дам!

 

Первый

Погодите, съедят же его!

 

Второй

Что ты можешь предложить? За­помни, всегда надо не просить! А пред-ла-гать! А у тебя что? Нет, на Гаваи я с этой лабудой не поеду. А казнь ты записал. Ну и что как казнь? Где она?

 

Первый

Я думаю, институт может найти возможность спасти члена экспедиции… как же… Позор на весь научный мир. Дурная сен­сация для газет с упоминанием имени инсти­тута и вашей фамилии.

 

Второй

Ты меня не испугал. Отрицатель­ная, понимаешь, реклама ничем не хуже. Так или сяк, упоминание. Вон Кука съели? И его запом­нили. А других не съели, и никто в их сторону и плюнуть не захочет в историческом контексте.

 

Первый

Как сказал Кук, пусть меня при­готовит кок.

 

Второй

Да… Это что?

 

Первый

Поговорка. Моя.

 

Второй

А!.. Дам я деньги, мы его спасем — и никто ни спасибо, ни, понимаешь, насрать. Но у меня самого ничего нет, я пустой. Дачу строю предыдущему сыну. Навязалась на мою голову супруга от первого брака. Как говорится, это только считается, что вы в разводе. Отец должен помочь! А если подумать, что та­кое отец? А? Секунда! Вот ты, такой красавец, у тебя небось много по лавкам сидит? Имею в виду этих… сопливых.

 

Первый

Мне хватает Алешки моего… Про­должаю. Тем более что собран сенсационный материал. Найдено сообщество палеантропов-каннибалов, чучун. Их искали более ста лет, и я их нашел.

 

Второй

И где это? Фактически? Бомжи эти?

 

Первый

Я ведь прошу деньги не только на выкуп. Выкуп — это дорога к лагерю. В отмеченном месте я оставил видеокассету с запи­сью сцены похищения людей чучунами и каз­ни Варвары. Палеоантропы, я их видел первый и снял на пленку! Реликтовые антропоиды.

 

Второй

Ты меня буквально своими терми­нами, как это… Задолбал. Ничего это не типа снежного человека. Это просто бичи таежные. Понадевали шкуры… Обросли, это просто. Не брейся, не мойся — и весь зарастешь. Они же вообще, бичи, типичные, как ты говоришь, гу­маноиды, они не люди. Пещерные животные! Для них убить, зажарить, съесть что собаку, что человека, как это… дело аппетита. Даже таких, которые на убой, они специально называют быки. У меня вон два аспиранта, ешь не хочу.

 

смеется

 

Я их называю бычки вы у меня. Помясистее которые. Баскетболисты. Так что ко­му эти твои людоеды нужны. Милиция по них даже не плачет. Ну попересажают их… И весь твой материал коту в задницу.

 

Первый

Послушайте. Совсем недавно была история. Есть профессор очень извест­ный, Диксон из университета Эрзоны. Он эт­нограф, антрополог, а по первой специальности он занимался патологоанатомией. Так что ему многое открыто. Я тоже ведь фельдшер по первому образованию, тоже занимался патологоанатомией, понимаю.

 

Второй

Слушай. Ты мне уже надоел со сво­ей этой… патало-аналогией. Все.

 

Первый

Да вы дослушайте. Он как-то ра­ботал в музее индейцев оппи, это на юге Америки. И он обратил внимание на ящик с чело­веческими костями, который стоял где-то в запаснике. Вот.

 

Второй

Я-то тут при чем?

 

Первый

Сейчас все будет. Кости, заметим, тысячелетней давности. Диксон стал их осмат­ривать и вдруг отметил, что кости были подвер­жены тепловой обработке.

 

Второй

Ну и что как тепловая обработка?

 

Первый

Сварены были эти люди. Или за­жарены. Короче, он тут же поехал в Средний каньон, где из могильника были извлечены эти кости, нашел раскоп, стал рыть рядом и обна­ружил очаг индейцев оппи, то есть они сами были там и сварены, и осколки горшков при­сутствовали. Но самое интересное, что на оча­ге индейцев, на их священном месте, имелись также и копролиты. Понимаете? Копролиты!

 

Второй

Проще говоря, это что? Твои копро…

 

Первый

Копролиты — это окаменевший кал.

 

Второй

Вот те и на. И что? Чем это инте­ресно?

 

Первый

То есть было, короче говоря, носрано на очаг оппи. То есть мало того, что их съели, эти людоеды еще и надругались над их священным местом. То есть это было практиче­ски сакральное людоедство, обрядовое. И за­тем ритуально осквернили очаг. Такое посмерт­ное наказание для целого племени.

 

Второй

Ну. Положили с прибором, как говорится. Это я понимаю.

 

Первый

Очаг для многих народов, да для всех, священен. Вот почему все ссоры в кухне. Готовящий пищу человек воспринимает это ме­сто как неприкосновенное для других.

 

Второй

Ну и зачем это.

 

Первый

Ну и вот. Оставить кал в чьей-то кастрюле, на чьей-то плите — это древнейшая форма презрения, оскорбления. Так… И про­фессор Диксон предположил, что те, захватчи­ки, людоеды, и есть одновременно люди, которые положили с прибором на священное место. То есть это был акт наказания, сопровождав­шийся ритуальным каннибализмом и осквер­нением очага.

 

Второй

Сыплешь терминами как этот…

 

Первый

Минутку. Ему резонно ответили потомки индейцев оппи, что любой прохожий мог сделать это, когда жилище сгорело, гнездо разорено — он заберется в развалины дома, как это обычно делают, и совершит свой акт дефекации. Испражнится, короче. Для потом­ков оппи было очень важно, что их предки ты­сячу лет назад не были ни людоедами, ни оск­вернителями. Малый народ, католики. И они стали активно возражать. И не людоеды были там, дескать, а случайно типа сгорел дом, и ди­кие звери съели обожженные трупы, пораскусили кости. Тогда доктор Диксон взялся дока­зать, что эти копролиты, то есть окаменевшие человеческие фекалии, содержат человеческий белок миоглобин, а именно непереваренные остатки человеческого же мяса.

 

Второй

Погоди. Как это…

 

Первый

Ну, миоглобин человека не усва­ивается в человеческом кишечнике. Иначе бы, я думаю, человек сам себя начал бы перевари­вать… И если в найденных на очаге копролитах содержатся остатки человеческого белка, то все доказано.

 

Второй

Ну, мало ли, пришел такой бомж, пожрал сгоревшего там индейца, а потом и по­срал.

 

Первый

Нет, очаг достаточно высоко, туда надо же залезть. Нет смысла. По нужде не заби­раются на третий ярус дома. Но вы возражаете точно так же, как эти сотрудники музея оппи.

 

Второй

Ну я же знаю людей.

 

Первый

И Диксон послал в дружествен­ный университет в биохимическую лаборато­рию эти копролиты на анализ. Но доктор Айзен, которой были посланы образцы, специалистка по копролитам, окаменелому дерьму то есть…

 

Второй

Понял уже, понял.

 

Первый

Она из чувства политкорректности и уважения к малому племени индейцев оппи отказалась публиковать результаты ана­лизов.

 

Второй

Да проплатили они ей, что я, не знаю народ…

 

Первый

Что и говорит о том, что миогло­бин все же был найден в копролитах. От индей­цев оппи, кстати, взято слово «коянизкаци».

 

Второй

Да?

 

Первый

Переводится как «Жизнь, выве­денная из равновесия».

 

Второй

Громкие фразы. Жизнь, он всегда выведена из этого… Из как его, равновесия.

 

Первый

И повакаци.

 

Второй

Да ну!

 

Первый

Переводится как «Жизнь в трансформации».

 

Второй

А какая разница?

 

Первый

Есть, есть. И еще одно слово оппи — «Накойкаци».

 

Второй

Вот именно, на кой.

 

Первый

Это «Война как образ жизни». Там была великая цивилизация, там были многоэтажные дома, обсерватории, каналы. И вне­запно все исчезло.

 

Второй

Съели, что ли?

 

Первый

Разногласия внутри общины. Гражданская война.

 

Второй

Нну… Что же, можешь идти. Все.

 

Первый

Погодите минуту. Вся эта исто­рия произвела сенсацию в мире. Индейцы племени оппи были людоедами тысячу лет на­зад. Тут же были найдены следы древних актов ритуального пожирания человека и в Мексике, и в Европе даже!

 

Второй

Пусть к нам в Сибирь обратятся, ха-ха.

 

Первый

И каков результат? Доктор Дик­сон получил феллоушип Пампкин контекст, это огромная стипендия, и плюс ежегодную пре­мию Аристонской ассоциации врачей за гума­низм, и идет на швейцеровку!

 

Второй

На швейцеровку?

 

Первый

Это пятьсот тысяч долларов без налогов.

 

Второй

На ремонт бы нам эту премию, это да.

 

Первый

А у меня-то материал погуще бу­дет. Впервые в мире снят на пленку акт людоедства реликтовых гоминоидов, палеантропов-каннибалов. Они, отрубив ей голову, пили кровь из шеи, буквально хлебая горстями.

 

Второй

Из горла, ха. Из горла будешь? Как эти… алконавты говорят. Развеселил ты ме­ня до ужаса.

 

Первый

Перед этим изнасиловали, вспо­роли живот… Содрали кожу…

 

Второй

Как, как? И ты это снял? Так. А зачем ты мне тогда предъявляешь эту мутоту подстольную? Эти частушки во сне? Где кассе­та, давай. Я ее в сейф положу сразу же.

 

трогает ключи на столе

 

Первый

Вы запамятовали, я вам сказал, что спрятал кассету перед тем как они меня сняли с дерева. Поэтому мне надо туда. Но без пяти тысяч… вернее, без шести тысяч долларов мне нечего там делать.

 

Второй

И что я получу за эту кассету на Хаваях?

 

Первый

Уж я даже не знаю, что только вы не получите! Да можете просить сколько угод­но. Мировая сенсация, маета.

 

Второй

Почему это маета?

 

Первый

Маета — это хозяин по-ихнему.

 

Второй

Шесть тысяч, шесть тысяч… В долг я тебе достану. Но у таких людей, которые берут проценты. Большие причем! Тридцать процентов в месяц. Я за тебя не стану отвечать своей головой. Дашь мне расписку, короче. И еще. Ты мне сослужишь службу, Иван Царевич. На сером волке. И еще я беру, так и быть, под свое обеспечение тот наш могильник, не за­будь. Короче, действовать будем в связке!

 

запел, потирая руки

 

Первый

Уйван-крипевач.

 

Второй

Что опять?

 

Первый

Это меня так энтти называют. Уйван-крипевач.

 

Второй

Да? Здорово, но непонятно. Лад­но. Вот тебе первое задание, и будь всегда на подхвате. Заработаешь хорошо. Со мной не пропадают. Будем по ресторанам ходить, в ин­тересные места свожу тебя я. Деятели кино мо­лодые… Помогут с фильмом… Такк! Ну что… Поедешь в город Н. Туда ночь с небольшим всего. И отдашь им под расписку двадцать ты­сяч баксов. Как курьер такой. И шесть тогда получишь себе. Пиши. Вот тебе бумага, вот ручка. Я, такой-то… взял у такого-то… двадцать шесть тысяч долларов юэс. Дату… Подпись… Пока мне эту расписку не давай. Я сейчас тебе отстегну, тогда подписывай. Запомни. Сначала ты видишь сумму, считаешь ее, потом только даешь расписку.

 

вздох

 

Ох, неопытность. Ты чего в ступоре? Пиши давай! Я, такой-то Иван Царевич… Крупевич…

 

Первый

Вот я боюсь что не смогу.

 

Второй

Все сначала не могут, а потом привыкают и им даже нравится. Хорошо. За то, что ты отвезешь это дело, тебе будет награда, ровно тысяча долларов. Понял? То есть из пер­вых процентов тебе тысячу не платить! Ты что! Тысячу за сутки! И еще я тебе отвалю… Сто долларов на расходные карманы. И еще я тебя научу, ты поедешь в свою эту тайгу не с настоя­щими долларами, а мы тебе купим за треть це­ны поддельные, хорошие! В Пакистане печата­ют! Вернешься, я тебе дам адресок. Вообще заработаешь.

 

смеется долго и с визгом

 

Они там не тумкают совсем, твои чучки! Не отлича­ют! Да и я не отличаю! И машинки в обменниках пропускают отлично!

 

Первый

Вот боюсь что…

 

Второй

А нет — иди. Никто не держит. С тебя за утраченную видеокамеру суд взыщет, ты материально ответственный…

 

Первый

Почему я?

 

Второй

А Юрий твой не наш сотрудник! И в бухгалтерии за камеру ты расписывался. Так что вот. Двенадцать тысяч долларов… В четы­рехкратном размере…

 

пауза

 

А уж убийство сотрудника, этим следовате­ли займутся.

 

Первый

Нет убийства.

 

Второй

Нет, так будет.

 

Первый

Но ведь его действительно убьют через пять дней.

 

Второй

Думай.

 

пауза

 

Первый

А, ладно. Надо так надо. При­ключение на голову. Теория большого скачка. Давайте, маета.

 

Второй

Чо?.. Да, адрес Шапиро у меня есть, ему через интернет сообщат насчет Хаваев, но я поеду не один.

 

Первый

Да, с женой они многие приез­жают.

 

Второй

Я с аспирантом. Это у меня тело­хранитель. Возьму одного из двух… Пусть борются за честь. Можешь и ты побороться. Значит, деньги я даю тебе сейчас, а ты мне рас­писку. Так…

 

читает

 

Все правильно.

 

прячет расписку в сейф

 

В случае чего не удивляйся, отдашь квартиру.

 

Первый

У меня нет квартиры. Я живу в квартире жены.

 

Второй

Но ты там прописан, все в поряд­ке?

 

Первый

Да.

 

Второй

Так неужели она ради родного му­жа, чтобы спасти его, не отдаст квартиру!

 

сме­ется

 

Первый

А куда она с ребенком денется?

 

Второй

Так что не отдаст?

 

пауза

 

Они все такие. Ну это так. Я это сказал на крайний случай. А со мной будешь, я заступ­люсь. Я своих… я своим не дам пропасть.

 

пауза

 

Вот адрес. Я все предусмотрел. Купишь би­лет на поезд ноль сорок пять, поздно утром приедешь, что-то он прибывает около двенад­цати, спросишь где седьмой троллейбус в сто­рону улицы Красной Роты, вот адрес. В такси не надо. Это банк моих старших товарищей. Кротбанк. Сдашь им деньги. Получишь у них квитанцию на свое имя. Теперь ты курьер. Зна­ешь где курьеры держат деньги? На груди в кармане, застегнут изнутри булавкой и пошли. Карман-банк.

 

смеется

 

Большие бабки зара­батывают.

 

Первый

Йес, маста…

 

Второй

О нас никто не подумает. Все толь­ко о себе.

 

Первый

Йес, маста.

 

 

глава 2. Погоня

 

Один мужчина, назовем его Номер Один, погнался за не известным ему человеком.

Дело происходило среди дня, Номер Один ехал в троллейбусе, сидел напротив дверей, на­роду было много. Над Номером Один кто-то нависал, прямо перед глазами болталась пола широкого клетчатого пиджака. Номер один все время отводил этот пиджак от лица, назой­ливое мелькание, однако берег силы, не воз­никал. Пиджак похож на наш, тоже клетчатый, но новый и широкий какой-то. Скандал это трата сил, и так их нет. Они охотно скажут «выйдем». А нам не надо, сидим тихо, важное дело.

Когда пришло время выходить, то он встал с облегчением, но тут же попал в небольшую давку, затесался между двумя людьми (один тот, клетчатый), они тоже как-то с трудом пробирались, встали поперек, им мешали, кто-то не пускал выйти, нельзя было разойтись. Чуть ли не свалка началась, а в этой толкучке заст­рял Номер Один, ругаясь про себя. Но тут он понял (с облегчением), что это еще не его остановка, хорошо что толпа, а то бы выскочил как бызы не там. Пришлось бы ждать следую­щего переполненного, при том что голова гу­дит, нет сил, ночь в битком набитом вагоне да и перед тем в Москве русский народный ат­тракцион под названием передряги.

Он протиснулся обратно, а тот, в клетчатом пиджаке, который вроде не собирался выхо­дить (иначе уже бы давно сошел, а не толокся у открытых дверей) — тот вдруг выскочил на­ружу.

Пока Номер Один обернулся к своему мес­ту, там, конечно, уже сидела тетя.

И тут, стоя в толпе пассажиров, Номер Один вдруг обнаружил, что на груди у него поперечная прорезь и в кармане пусто! Нет денег! Нет пакета, а в нем находились огром­ные деньги! Суки! И паспорт! Воры! Все! Все пропало. Ой люди, люди… Ой, что я буду де­лать…

Номер Один опомнился и рванул, работая локтями, к дверям троллейбуса, они все еще почему-то были открыты, хотя прошло много времени. Слава тебе Господи, выскочил в по­следний момент. Выскочил, чтобы броситься в погоню. За кем? Все уже рассосались. Улица пустая во всех направлениях.

Перед глазами был вход в магазин. Так. Ес­ли вор тот клетчатый куда и спрятался, то только сюда, больше некуда.

Для маскировки Номер Один снял с себя порезанный пиджак и ринулся по трем сту­пенькам. Там было разветвление, из тамбура две двери. Пошел направо. За витринами что-то делала продавщица, выпрямилась, посмот­рела, как бы приглашая. Никого больше не было. Пошел в тамбур, двинул в другой мага­зинчик. И тут возник перед ним как раз клет­чатый пиджак. Он собирался выйти вон. Этот!

Номер Один встал на дороге, желая сказать «отдай деньги». Но как-то не решился. Глупос­ти какие-то. Это не он. Клетчатый пиджак до­стал из кармана и поднес к уху мобильник. Точ­но не этот. Сказал:

— Это я. Это Ваха? Это я.

И обратился к Номеру Один:

— В чем дело?— и в трубку, значительно,— Ваха, тут момент.

Посмотрел себе под ноги. Номер Один то­же посмотрел. Ботинки у клетчатого были но­венькие, дорогие, блестящие. Не он.

Номер Один посторонился и, как бы следуя своим путем, прошел в магазинчик. Через се­кунду он выскочил на улицу. Вдали бежал, рвал когти клетчатый пиджак.

Все, это был он.

Он бежал не один, с ним рядом чесал какой-то маленький, бритый наголо, в черной коже.

Номер Один скакнул через улицу и поднял руку.

Как же я забыл, что они всегда работают не одни! И деньги другим сразу передают! Даже если бы я вцепился в того высокого… Лежать бы мне сейчас с пробитой головой… Без доку­ментов причем.

Тут он поймал машину, шлепнулся на зад­нее сиденье и только тогда сказал:

— Меня ограбили, вон те двое на той сторо­не. Догони метров пятьдесят, а?

Мужик за рулем подумал и отказался. Ви­димо, хотел подработать, а тут попался псих. Номер Один произнес:

— Пятьдесят метров, ты слышал?

Мужик что-то понял и тронул с места. Номер Один спрятался, выглядывая из-за спины водилы. Ехали медленно.

— Вон они, вон!

Уже не бегут, перешли на шаг. Обгоняем.

Как мать Юры кричала по телефону: «А хо­тите я убью вашего сына, как вы угробили мо­его? Вы, вы не хотели его брать, его уволили из-за вас, он знал больше вас, теперь вы при­своили все результаты экспедиции! Я найму, чтобы убили вашего сына!» Не хотел его брать, точно. Как предвидел. Но вынудили.

— Останови вон у киоска, а денег нет. Ви­дишь, ограбили. Порезали. Спасибо.

— Да не за что,— ответил с облегчением мужик и быстро уехал.

Номер Один вышел и спрятался за киоск. Надел пиджак. Дрожь пробирала. Рукой схва­тился за карман механически, заслоняя про­реху.

Те приближались по другой стороне.

Мало того что ограбили уже перед экспеди­цией, бухгалтерша дала четверть суммы и в рублях. Директор тоже разорялся: «Этого раздолбая не оформлю. Бетакам ему купи — ни Кухарева, ни бетакама. Уже одну камеру упер».

Ограбили ли Юру в том проходном дворе, вот вопрос. Большой вопрос.

Стоп, вот. Они уже ушли вперед, оглядыва­ются. Все-таки чуют, так чуют крысы или тара­каны.

Сердце билось как сумасшедший в лихо­радке (Анютиного клиента, придурочного ав­тора, выражение, она его редактировала, те­перь понятно, что это). Правда! Но что делать с ними, даже если догоним? В горле пересохло, как ножом резало.

Тот в клетчатом пиджаке, высокий черня­вый парень, обернулся и проверил взглядом окрестности. В том числе и другую сторону улицы. Разглядел ли он через стекло киоска своего клиента? Машинально Номер Один сунулся подальше за киоск, к окошку. Внутри никого не было. Подвинулся, обошел угол. Там обнаружилась распахнутая дверь с бумаж­кой, коряво написанной: «М-психоз 12:45 до 12:50». Испугался. Опять. Это еще что? Запи­ска как у входа в балаган Гавриловых тем утром? Схожу с ума?

Обошел эту дверь. Киоскерша находилась вне своей избушки, у края дороги, держалась за дверную ручку и смотрела на трамвай, стоящий неподвижно на путях. Она обернулась, услы­шав, видимо, сзади чье-то шевеление, и с серд­цем сказала:

— Безобразие!

И продвинулась вперед, неотрывно глядя в сторону трамвая.

Воры исчезли, растворились среди домов. Все поняли! Сбежали, бызы.

Улица была совершенно пустынна, так пус­тынна, как никогда не бывает. Люди как бы по­прятались. Воров нет.

Первое движение было — забраться в киоск и там, укрывшись, посмотреть по сторонам из-за стеклянных стен. Он даже встал за спиной киоскерши у входа, ногой на пороге.

— Какое безобразие!— со слезой в голосе повторила киоскерша и показала подбородком.

Все пусто, улица пуста, мы пропали. Под трамваем, под первыми колесами, ле­жал конец какого-то битком набитого полосатого тюка. Большой полосатый цветной тюк. Вдруг мешок вздрогнул, поднялся горизонталь­но, но потом опять рухнул. Это оказалась жен­щина в полосатой кофте, половина женщины, ноги ее были под колесами. Трамвай стоял аб­солютно пустой, без водителя.

Почему-то посмотрел на часы. 12:47.

Господи, помилуй меня грешного.

Убрал на всякий случай ногу с порога кио­ска.

Шарахнулся через улицу далеко впереди, у светофора.

Что теперь скрываться.

На другой стороне, наискосок от киоска, был единственный подъезд. Дом красили, что ли, висела люлька. Номер Один подбежал ко входу. Какая-то веревка, свисающая с люльки сбоку от двери, чуть покачивалась. Только что, стало быть, хлопнула дверь.

Номер Один искал хоть палку, хоть дрын железный. Чем он будет их убивать, если пове­зет увидеть.

И, словно судьба ему специально подсуну­ла, у подъезда в куче досок, бочек и банок от краски, остатков после ремонта, нашелся но­венький обрезок жести, сияя как лезвие ножа. Номер Один схватил это дело и ворвался в подъезд безо всякой осторожности. Тут же сдержал дыхание, потому что у грязной лест­ницы стояли теперь уже трое, но другие: девка и пара ребят, все помладше чем его убежавшие воры.

Как бы последующее поколение, лет по двадцать.

Они как раз неудержимо, хотя и негромко, заржали, увидев его — почему? То ли его вид с оскаленными зубами, видимо, их рассмешил, то ли обрезок сверкающей жести в руке? Коро­че, они одобрительно захоркали, глядя на него. Смеялись как-то удовлетворенно. Бызы.

Тем не менее, это был проходной подъезд. Впереди, за лестницей, оказалась полуоткры­тая дверь во двор. Теперь вопрос «тут проходи­ли двое» усложнялся.

— Куда они пошли?— с большим трудом спросил Номер Один (голос какой-то пискля­вый).

Эти улыбались и молчали. Немые? Еще то­го лучше. Может, и те воры были немые? Нет, те переговаривались. Поворачивались друг к другу носами и шевелили челюстями, как кук­лы. Пальцами не вертели.

— Здесь проходили двое, где они? Убью,— пропищал Номер Один.

Девушка, гогоча уже откровенно, мотнула головой во двор. Парни вели себя не так воль­но, но тоже как-то вяло пересмеивались, глядя ему на пиджак. Ах да. Там разрезано.

Ну, эти если куда показали, надо поступать ровно наоборот.

Номер Один попер вверх по лестнице (при этом он увидел, что девка внизу как бы отрица­тельно мотает головой, продолжая смеяться).

И в первое же окно между этажами он уви­дел сверху своих воров, они шли уже довольно далеко по двору, их было прекрасно видно. На­против, за металлической решеткой, какой-то садик и обшарпанный бедный особняк, сидят на лавочках и стоят люди, слева наш дом.

Он бестолку смотрел, как воры заворачива­ют налево за угол и исчезают.

Сердце у него екнуло. Все кончено.

Мало того, все кончено с его квартирой! Вот что главное!

Как Анюта орала! Такие вещи нельзя им го­ворить. Истеричкам. Рыдала, чуть ли не на по­лу валялась, не хотела отпускать. Он сказал ей, что должен ехать за город брать взаймы деньги на Юру.

Он ей не стал говорить, что спрятал в от­цовское старое болгарское пальто, под рваную подкладку, те шесть тысяч. Двадцать тысяч по­ложил во внутренний нагрудный карман. За­стегнул на булавку. Осторожничал, да. По пра­вилу в разные корзины яйца класть.

Все, теперь все кончено. Денег нет, долг… Двадцать тысяч. Срочно продавать квартиру, купить путевку на троих… в Бразилию, что ли… Там выбросить паспорта. Жить в лагере для перемещенных лиц в алюминиевом вагончике три года. На дикой жаре. Повеситься в этом вагончике. Жена Опенка в Швейцарии выпила упаковку снотворного после двух лет их жизни там как преследуемых еврейских бе­женцев, условия сносные, но без права посе­щать Москву. Теперь уже приезжали с Опенком на родину, в любимую столицу, посмотрели, убедились в своей правоте, сказали, что по прежней специальности ничего не читают ни­когда, т.к. много работы, и радостно дернули домой вкалывать в своем банке, неизвестно кем, может, уборщицами. Переводчиками при русской шпане, которая возами пригоняет деньги. Леня Опенгейм, четвертый их друг. Шопен, Опенок, Кух и я, и комнатушка в под­вале. Были дела. Кто-то привел на день рожде­ния Куха мою Анюту… С нех пор, видимо, про­стить мне не может, что не успел ее трахнуть… Или успел?

Внизу эта тройка. Вниз нельзя. Домой нельзя. И денег нет на поезд.

Скакнуть с верхнего этажа?

Ситуация чучуны, однако.

Энтти, когда ихние тонут в море, еще и но­ровят по башке заботливо стукнуть, для вер­ности, чтобы утоп. Пошел по пути духов в нижнее небо, абу. Если выплыл, не примут. Считают его как бы заразным. Что он приве­дет злых духов в дом. Хотя принимают всех посторонних вроде Юры. Кормят, спать укладывают и не глядят, что Юра уже полез к де­вочкам под полог у входа. Не к себе под госте­вой полог у чумовой печки. Даже если девоч­ки совсем малые.

— Чумо-вая печ-чь! Чумо-вая печ-чь!— повторял Номер Один как заклинание. Мама в тяжелых случаях бормотала «шуры-муры, шуры-муры». Это началось у нее после смерти отца.

Почему те трое смеялись?

Их, видимо, привел в хорошее настроение этот момент — сначала проскочили двое, по­том прибежал он во вспоротом пиджаке да еще с этой моделью ножа в руке. Он поднес к гла­зам обрезок жести — кинжал был кривой, во­гнутый, с ясно видными зазубринами после ножниц. Действительно смешно.

Но у них на лице не было удивления.

Почему-то они встретили его, странного человека с разрезом на грудном кармане пид­жака, понимающим видом и как бы улыбками одобрения. Как будто они испытывали закон­ное чувство превосходства, все понявши. Ре­шили задачку. Как будто на их вопрос нашелся ответ. Мало того. Как будто они желали, чтобы тем двоим ворам попало. И показали правиль­ный путь, девушка показала.

А какую задачку они решали? Шуры-муры, шуры-муры. Перед тем двое воров быстро про­шли, пригрозили и оглянулись на улицу. Почему? Потом явился ответ, человек с разрезан­ным карманом и с кусочком жести в руке.

Но почему у этой тройки был довольный вид-то? Чему они так обрадовались? Когда один гонится с ножом за другими, тут ничего смешного нет. Шуры-муры, чум. Шуры-муры, чум.

Так люди бывают довольны, когда опас­ность угрожает кому-то ненавистному. Кому-то, кто давно просит кирпича в морду.

Так улыбаются, когда знают участников приключения. Когда в истории замешаны не чужие и опасные, а свои, намозолившие глаза. Соседушки, шуры-муры чум.

То есть: те двое ворюг известны этим троим очень даже хорошо. И насолили им. И всем тут. И это не первое их дело. Они работают на этой линии троллейбуса и сходят на данной остановке неспроста. У его воров тут поблизо­сти гнездовье, норка. Поэтому они знают здесь каждую мелкую щель, дверь, проход. И, может быть, такие случаи уже бывали, когда за вора­ми гнались, но каждый раз они растворялись как бы в воздухе, исчезали. И это давно надо­ело троим бездельникам, неизвестно зачем де­журящим в черной дыре подъезда, где сильно пахнет сыростью и гнилью, как в колодце.

И девушка всем своим видом это показыва­ла. Как бы успокаивала и подначивала: не бось, не бось, иди туда. Дай им, чумовая печь.

Он услышал какой-то шум со свистом, рит­мичный. Где-то тут близко работает мотор? А. Это дыхание. Это мы так дышим.

Те двое воров здесь явно напроказили. Де­вушке досталось. Она тут главная, а парни — мелкие шестерки при ней. Иначе она бы побо­ялась и не показала путь. За такие указки сво­бодно можно получить пулю в затылок.

Может быть, троим младшим хотелось сме­ны правления. Они не одобряли этой верени­цы удач. И поощряли улыбками, подталкива­ли, намекали, что правильным путем идете, товарищ.

Нет! Шуры-муры, стоп. Они лыбились как-то иначе, очень специфически. Так щерят зубы пойманные на месте воры. Обокраденные хму­рятся и злятся, невинные волнуются, а эти ис­кусственно и нагло ухмыляются. Делают вид, что все в порядке.

Точно так же, покачиваясь с пяток на нос­ки и заложивши руки в карманы, усмехался тип якобы из медуправления, принес препа­раты для Алеши, жена нашла господина по объявлению. Никто его не проверял, какой он продавец лекарств, сука. Ему стало неприят­но, когда была устно изложена вся схема их воровства, что они работают на фирмы, как бы бесплатно раздавая ихние образцы, а сами их продают, сдирая с несчастных покупателей немеряные деньги, с родителей детей-калек! Там же написано «нот фор сейл»! Не для про­дажи! Образцы! Как же вы их можете совать за деньги? Наживаетесь и там и тут! А этот тип именно так улыбался, специально, а потом сказал: «Вам поговорить охота или брать бу­дете?» Анюта выпросила скидку за десять таблеточек, отдала деньги. Что такое десять таб­леток, если курс полгода? Все деньги отдала. А Номер Один надрывался, что они убийцы, за­манивают дураков родителей этими надежда­ми. Небольшое улучшение всегда может дать порция наркотиков, это же всем ясно! И начи­нается привыкание, и как следствие — без ле­карств состояние ребенка резко ухудшается. И неизвестно что это за индийская фирма! А полный ваш курс стоит почему тогда десять тысяч долларов? Где гарантии, где лицензия, где упоминания в печати? Даже рекламы и то не удосужились придумать! Потому что фальшак!

— Травы, травы, новые лекарства, испыта­ния, что вы, поговорить захотелось,— улыба­ясь, шептал бледный и худой продавец.

Анюта подхватила:

— Да, у нас папка такой, за грош всех обви­нит. Типа на тебе рубль и ни в чем себе не отка­зывай.

Странно, как быстро свои же родные люди принимают сторону любых посторонних. Как будто ты всегда не прав. Защищают их от тебя. И мама так всегда делала, любая соседка была важнее. А хмырь посмеивался именно как вор. Алешка плакал в комнате. Он всегда верещал благим матом, когда они ссорились, приходилось ругаться шепотом в кухне или на бумаж­ке, как подпольщикам. Но не с этим же упы­рем будешь переписываться. Стоило сказать слово «наркомания», как он стал улыбаться улыбкой черепа, широко.

Чумовая печь, чумовая печь. Путь шел только наверх, и Номер Один лез вверх по сту­пенькам, проваливаясь буквально как в воз­душные ямы, ноги не слушались.

Спуститься и спросить тех? Но они не отве­тят. Это точно им расстрельный приговор, ес­ли они скажут, в каком доме (хотя бы доме) живут воры. Свой же и стукнет тем, взрослым ворам. Уже за то, что она кивнула в сторону двора, девушке может угрожать смерть. А мо­жет, ей уже обещали заточкой под ребро… По­этому она назло и выдала своих.

Правда, он не поверил и пошел вверх. Мо­жет, это ее и спасет. Девушка красотка. Девуш­ка-красотка, раз-и-раз.

Номер Один с предосторожностями выгля­нул в окно на следующем этаже. И увидел, что лысый заходит за край дома. То есть вор вер­нулся и посмотрел как следует во дворе, нет ли следа. Ура!

Хорошо, пусть чувствуют себя в безопасно­сти. Тем более что им действительно ничего не угрожает. Девушка-красотка, раз-и-раз.

Как они все-таки вычислили, что он за ни­ми едет на машине? Воры на всякий случай все должны проверять. Тем более что они вытащи­ли у него такую толстую пачку долларов.

Номер Один доковылял до верху. Там уже кончалась лестница, она выводила к трапу под потолок, где виднелся люк. Чердак с замком!

Спустился на один пролет. Выглянул во двор. Скверик, за решеткой у особняка стоят и сидят люди… Много детей.

Какой, однако, разветвленный лабиринт этот двор сверху. Гнездо расходящихся троп.

Воров не было. Поднялся опять наверх. Ка­кой на люке вверху увесистый замок. Катастро­фа. Снова конец.

Но человек не верит в такой исход, надеет­ся. Ищет путь борьбы.

Убить, убить их. Воры, как все паразиты, ловки, быстры и увертливы. Их главное пре­имущество — они не боятся чужой муки и смерти. Они не знают вообще жалости и сост­радания, суки (в матерной форме думал Номер Один). Чужое горе для них победа, радостное доказательство собственного превосходства. Те трое, два парня и девка, тоже явно хотели смер­тоубийства, когда девка показала Номеру Один дорогу во двор, а воры были рядом и запросто могли подкараулить его за углом и шарахнуть по голове сцепленными кулаками (тот бритый спортсмен мог), да у них всегда и ножик есть.

Шуры-муры, шуры-муры, что прикажете делать.

Номер Один безо всякой надежды полез по трапу наверх и шелохнул тяжеленький замок. Тот висел на одной скобе, понятно. Декора­ция. Замок оставим так висеть. Пусть будет как бы заперто.

Теперь надо было поработать головой, то есть упереться лбом в днище люка. Поехали! С огромным трудом открылось. Но ничего осо­бенного в щель не посыпалось. Люком пользо­вались регулярно.

Попал на чердак.

А, вот почему трудно открывалось, на кра­ешке люка стоял углом ящик с песком. В пес­ке окурки. Жутко воняет кошками.

Номер Один заботливо надвинул ящик об­ратно на люк, чтобы никто следом не поднялся.

Окинувши взглядом пыльное, замусоренное пространство, пробежал к слуховому окошку, откуда слышен был гул машин — оно выходило, к сожалению, на улицу. Номер Один посмот­рел, насколько можно было высунуться, вниз. Воров не было видно.

Номер Один выбрался на крышу и на ка­рачках, стараясь не греметь, полез через гре­бень, выглянуть с самого края.

С этой позиции все было прекрасно видно, пустой двор, соседний особняк. Группы людей. Взрослые стоят, подростки сидят.

Длинная вытяжная труба над одноэтажной постройкой, по прежнему опыту похоже на ба­нальный морг (?).

Номер Один теперь пополз вверх и двинул­ся вдоль гребня, надо осторожно посмотреть за тот угол в конце двора, куда ушли воры.

Так! Это был глухой закоулок. Там, внизу, на глубине, находилась дверь еще одного подъ­езда. Он, видимо, тоже мог оказаться сквоз­ным.

Стало быть, им нужно было именно сюда. На улицу легко попасть и пройдя дальше. Воз­можно, воры тут!

Для проверки Номер Один перевалил через верх и спустился к парапету, взглянуть на улицу.

И тут же отшатнулся. Девка и двое парней шли по краю тротуара и смотрели прямо на не­го. Они закивали друг другу, залыбились, пока­зывая наверх. Особенно девка оскалилась. Она была похожа на смерть. Что-то изменилось в ее лице. Все трое посовещались и стали смот­реть куда-то, куда явно собирались идти (ви­димо, в тот проходной подъезд, где скрылись воры). Даже чуть-чуть продвинулись в этом направлении.

Идите, идите. Так просто вы меня не возь­мете, шуры-муры.

Он осторожно прилег и свесил голову. Эти трое, однако, никуда не делись, стояли и сове­щались.

Он продолжал свое наблюдение. Только на­блюдение за этими тремя могло принести нео­жиданные сведения. Они следят за нами, а мы за ними, ха! Шуры-муры, ха.

Теперь они задрали головы и смотрели, но не на крышу, не на свой объект, а куда-то ни­же, на какое-то окно. Они как бы ждали чьего-то появления в этом окне (или в окнах кварти­ры). Девка сунула два пальца в рот, свистнула. У них были заготовлены руки, чтобы показать. Приподняты. Пальцы уже указывали на кры­шу. Как отличники на уроке, ей-бо.

Так. Там, куда они глядят, там не первый этаж. Это справа от меня, так. И не последний этаж. Скорее всего третий, стало быть. Вопрос, в каком подъезде. В каком, в дальнем, в следу­ющем.

Они что-то говорили и кивали друг другу. Они беспокоились, падлы, чтобы мы не ушли. Номер Один убрал голову, как черепаха, в пле­чи. Они смотрели то на крышу, на слуховое окошко, то на третий этаж. Караулили, искали где его голова, ждали, когда он полезет обрат­но на чердак. То есть полный контроль, заблокировали ему отступление с крыши, шуры-му­ры. Метнешься на чердак, они с двух сторон и поймают.

Пошла серьезная игра. Но если те воры не показываются и не откликаются на свист, то где они? Трое внизу стояли как-то праздно. Вроде бы не знали как поступить.

Может быть, какие-то окна у воров выхо­дят во двор. Разумеется. Одна квартира на эта­же, то есть комнаты с любой стороны.

Вдруг они разделились — девка, указующе махнув рукой, дескать, оставайтесь тут и смот­рите туда (показала наверх), ринулась к тому подъезду, куда он входил и где они все перед тем стояли. Парни остались наблюдать за ди­чью.

Номер Один лежал, делать было нечего. Эти караулят, бдят. Сейчас девка сюда подни­мется. Зачем? Пошла деловая такая. Она тогда по неосторожности сказала мне куда пошли воры, теперь меня надо убить.

Сторожа мои, сторожа, каменные рыла. Стоят.

Хрен! Пошли, торгуясь, оба к подъезду, один впереди, другой через два шага за ним, тыча ладонью в согнутый локоть. И исчезли. У этих, у олигофренов, у всех детей праздника, долговременные действия вызывают скуку. Их оставили, но они хотели тоже туда же, куда ло­манулась и их девка. Они стали доказывать друг другу. Один оставлял дежурить другого, ушел. Но оставленному сторожу стало неинтересно, он кинулся следом.

Номер Один вскочил, протиснулся в слухо­вое окно и уже был на чердаке.

Он первым делом подбежал к люку, из ко­торого должна была появиться девка. Пыхтя, приподнял тяжеленный ящик и надвинул его подальше на люк, правильно. Всей тяжестью. Но их трое.

Затем Номер Один быстро побежал в сто­рону того, другого подъезда, куда, по всей ви­димости, скрылись воры. Туда и чердак завора­чивал, все совпадает, подъезд в заулочке.

Охотник остановился над люком, что-то там ждет его.

В горле пересохло и кололо. Сердце! Ниче­го с утра не пил, ни капли.

А, тут тоже ящик с песком. Стоит капиталь­но, всей подошвой на люке. Спеша отодвинул, потому что под дальним люком уже началась возня. Там пришли.

Рванул на себя крышку, люк открылся. Как по маслу. Можно спускаться вниз с чердака. Но вздрогнул: внизу дико залаяла собака, до­вольно близко.

 

Отшатнулся. И тут краем глаза уловил сза­ди, на чердаке, какое-то шевеление, бесшум­ное! Догнали! Они здесь!

Там был кто-то сбоку, таился под крышей.

Внизу человек с собакой. Тут это.

Обернулся, вгляделся, оцепенев. Что-то жуткое, темный, плоский человек укоризнен­но покачивал опущенной головой (в кепке) наверху, ай-яй-яй, пошевеливался, безмолвно поворачивался туда-сюда всем туловищем, свесив голову, сбоку, наверху, в самом неожи­данном месте, в темноте. Кто-то двигался там, длинный, узкий как тень, в широком плаще, вытянутый в струнку, и смотрел в пол, нет, не стоял, а как бы, слегка подтанцовывая, сутуло поворачивался то одним боком, то другим. Ту­да-сюда. Упорно глядя вниз.

Номер Один задрожал. По спине побежал мороз. Спрятался. Подождал, выглянул из-за угла. Нет, это было что-то живое, человек. Но он как-то поворачивался всем туловищем, ту­да-сюда, легко. Низко свесив голову, танце­вал, подкручивался уныло. Наверху, прямо за слуховым окошком. То направо… теперь на­лево…

У Номера Один на голове зашевелились во­лосы. В прямом смысле слова зашевелились. Как будто наполнились муравьями. Ничего более страшного он не видел в своей жизни. Человек висел на каком-то шнурке. Но он по­качивался. То есть? Висит недавно? Или я его задел?

Номер Один подбежал, приподнял это ту­ловище, инстинктивно надеясь ослабить натя­жение. Прижал к себе тощенькое тельце, уж он покойников повидал на веку, санитаром рабо­тая. Это молоденькая девушка висела.

Он ее нечаянно задел, когда вылезал из слу­хового окна.

Номер Один долго одной рукой пилил пояс своим обрезком жести, не получилось, тогда поднялся на поперечное бревно (откуда она, видимо, и соступила), растянул петлю, снял тело. Утюжил, попытался сделать искусствен­ное дыхание, непрямой массаж сердца, как учили. Но она уже ушла. Девочка лет пятнад­цати. Язык прикушен. Полуоткрытые глаза ту­скло смотрят, как сквозь полоски целлофано­вой пленки. У мамы были такие же глаза, когда он ее нашел тем утром в ее постели. Девочка черненькая, с челочкой. Такая Одри Хепберн. Господи. Ну, такой мало надо, чтобы обидеться и казнить себя.

Или повесили малышку… Такой дом.

Оставив ее на полу, он тронулся идти.

Грохочет, дрожит дальний люк. Под ближ­ним стоит ждет кто-то с собакой. Она надры­вается.

Один ход, в слуховое окно.

Кое-как выбрался на божий свет, одной но­гой ступил на крышу, заглянул подальше вниз, нет ли наблюдателей.

Вдруг снизу закричал пронзительный жен­ский голос:

— Молодой человек! Вы работник там?

Какая-то заполошная тетка орала с улицы, указывая на крышу. Толстая тетка в пестром полосатом свитре. Господи… Как та, под трам­ваем…

— Вы там работник, вы девушку наверху не видали?

Вздрогнул. Еще этого не хватало.

Тут же поднял обе руки, из стороны в сто­рону отрицательно помахал ладонями, забол­тал головой. Понял, что она не поверила. Слишком яростно возражал. Не знающие не понимают вопроса и обычно равнодушны. Да­же не ответят. Лгущие реагируют бурно.

Женщина неутешно кричала:

— Дочку мою!

Да уймись ты, сейчас услышат прибегут. По­шел, гремя, посмотреть. Дом стоял отдельно, не было перехода на другую крышу, разве только прыгать вниз. Начал соступать обратно на чер­дак, втянул ногу, оглядываясь на улицу.

Голос настиг:

— Я поднимусь, не уходите! А то там было заперто! Ее видали она в парадное заходила! Я проверила по квартирам кроме одной. Номер тринадцать! Нету нигде! Остался чердак! Но замки висят! У вас ключ, ключ? Не уходите, умоляю! Второй день ее не можем найти! По­ищите ее там!

Он пожал плечами и покачал головой, как немой. Развел руками: нету, мол.

Опять она не поверит.

Женщина визжала:

— А то ушла! Буквально накануне!

Неразборчиво.

Он кивнул. Она продолжала что-то кричать. Останавливались люди, смотрели наверх, на него.

— Ее могли спасти! Она ушла! Уже ее готови­ли! Но ушла! Понимаете, месяц, всего месяц да­ли! Где она скитается? Не ела день! Готовили! Шестнадцать лет! Худая совсем! Копераци-иии!

Он уже стоял, скорчившись, наполовину в слуховом окне.

— На всякий случай Ксюша! Ксюша ее зо­вут! Сразу сообщите, во дворе напротив за са­дом! Клиника за решеткой! Ну вы знаете! Там пост стоит, пост, поняли? Круглосуточно! Они знают! Их предупредили! Или регистратура! Куда вы, подождите меня!

Кивнул, скрываясь. Баба орала:

— Ей месяц дали! Только месяц! Тридцать дней! По методу …онько! (Неразборчиво). Бра­лись уже!

Посмотрел вниз — так и есть, та тройка во главе с отпетой девкой стояла рядом с тетей на тротуаре и внимательно смотрела прямо в его глаза. Тетенька вопила:

— Месяц! Месяц ясный! Светит месяц, све­тит месяц! (или что-то в этом духе, какой-то бред).

Скрылся.

Слева лежал, вытянувшись, труп. Ну най­дут и без меня. Я сам почти труп, прости меня.

Сзади свисал со стропила пояс с петлей, го­товая казнь.

Он встал над распахнутым люком. Внизу виднелась лестничная площадка, ступени, и все лаяла собака.

А, они с этой стороны не идут, потому что сами, уходя, и поставили ящик на люк! Знают, что тут хода нет.

Спохватился, вернулся к веревке, поднял свой кусок жести. Надо срезать.

 

А не убили ли девочку те трое? То-то девка не хотела, чтобы он шел наверх. Показывала во двор. Беспокоилась. А! Они все трое волнова­лись, что он на крыше!

Может, мертвая девочка перебежала дорогу этой твари? С кем-то встречалась, с кем было нельзя? С клиентом той девки? Такие малявки из-под мамы вообще дико любопытны и глу­пы, их охмурить ничего не стоит.

Но девочка такая худая, явно патология ка­кая-то. Чуть ли не кахексия. Предсмертное ис­тощение.

Что за растянутое время. Сделать ничего нельзя. Вилка, по шахматному говоря. Не­возможно пошевелиться. Тут уже речь идет не о деньгах. Прикончат. Вылезти на крышу и заорать? Тогда деньги уйдут! Квартира! Еще чего.

Он осторожно заглянул куда собирался, в люк и на площадку, в пределах видимости не было никого. Собака лаяла.

И тут же под ним, очень близко, загремел замок, открылась дверь, лязгнув натянувшейся цепочкой, и тонкий старушечий голосок за­кричал:

— Нет, нет! Уже хватит! Капля моего терпе­ния переполнилась! Больше не могу! Мили­цию вызвала, вот что, сволочь! Теперь сами расхлебывайте! Охилели совсем! Это что же та­кое! Что вы тут делаете на общественном мес­те? Нет своего туалета? Как вам не стыдно? Сбогар, тэ туа! Он все слышит! Дико беспоко­ен! (Собака как с цепи сорвалась в виде под­тверждения). Вы шпана! Уйдите!

Дикий лай.

— Вы здесь не имеете права! Какое просто издевательство! Это не ваш подъезд! Вечно лу­жи! Ну и что, что Светка живет, так всю кодлу таскать? (пауза, слушает, собака тоже замолк­ла. Дуэтом продолжали): — Кретины! Жизни нету! Я вас знаю, Светкины друзья! Фи донк, Сбогар! Молчать! Осточертел совсем!

Топнула ногой.

Собака от неожиданности замолчала. Писклявый голос что-то произнес (скорее всего матом), второй хохотнул.

А, все-таки в подъезде кто-то есть! Пацаны зашли поссать?

Как мячи попрыгали по лестнице, явно бе­жали вниз через ступеньку. Невидимый Сбогар лаял теперь вдогонку.

Заныв, хлопнула входная дверь. Тут же за­крылась и старушка с собачкой, прокричав по­бедно:

— Я еще вам… покажу! (с усилием запирая замок, голос стал глуше). Попляшете… у меня! У меня знаете где невестка работает? Сын раз­ведчик, вот где! Фу, Сбогар, они ушли. Фи донк, маленький, тэ туа. Мапузи-папузи мой… сяся! (далее шло неразборчиво).

Но Сбогар знал свое дело и лаял. Наверху затаился еще один посторонний. На чердаке лежал труп. Сбогар сошел с круга, ничего не понимал и старался передать хозяйке свою тре­вогу.

 

А, собака лает в квартире! Судя по звуку, она за дверью. Можно идти, не слышно.

Стащил кроссовки, сунул их по карманам.

Аккуратно, как кот на ловле, спустился с чердака на трап, прикрыл за собой дверцу люка и навесил замок, который тут тоже висел для маскировки, теперь повесил его на обе скобы, спасибо. Хода нет, господа!

 

Тихо-тихо, только лает собака, по голосу небольшая. Журчит какое-то мирное радио или телевизор. Ага, телевизор, судя по выстре­лам и искусственным голосам. Идет дублиро­ванный фильм. Громче бы сделали. Не дышать!

Надо затаиться.

Номер Один ждал, затаившись наверху, под выходом на чердак, сам как вор.

Затем охотник тронулся сверху и прокрался до третьего этажа.

Сбогар залился выше тоном, как вьедливый колокольчик. Сбогар тявкает слева, стало быть, квартира воров справа. Послушал, но хрен что услышишь из-за этого лая. Сбогар как с ума сбесился. Сколько будешь стоять, столько он будет тявкать. Решился и позвонил в тринадца­тую. В квартире молчок, только как бы журчит вода. Те бы сразу спросили «кто там». На двери глазок. Нас увидели. Но это не воры, иначе они бы открыли. С оружием в руках.

Спустился еще ниже. Там, на массивной железной двери второго этажа, видны были две неглубокие царапины, типа буквы «х», ко­торую в момент безделья задумчиво выводят на любом чистом месте люди, знающие рус­ский алфавит. А, тут-то и стояли те.

Над звонком имелась малозаметная бумаж­ка: «М-психоз с 13 до 13:05».

Ничего себе! Как на киоске и как там, на Юзени, на гавриловском балагане в то утро, и тот же корявый почерк. Только времечко дру­гое.

Номер Один посмотрел на часы. Было три­надцать ноль-ноль.

Снизу, со двора, послышались новые звуки: подъехала какая-то машина, Номер Один сбе­жал на один пролет и посмотрел в окно вниз, во двор. Это был милицейский драндулет, из которого с обеих сторон вывалились молодцы в форме.

К ним спешила тетка в полосатом свитере с разинутым ртом, крича и показывая наверх, на чердак, одной рукой с сумкой. Другой рукой она дежалась за глаза. А, плачет человек.

А сверху, чуть ли не с крыши, опять пошел стук и скрежет. Как выворачивают что-то ло­мом.

А, они все-таки пробились на чердак! Те­перь воюют с люком.

Спускайтесь-спускайтесь. Вот вас сейчас, голубчики, и возьмут. «И меня возьмут,— со­образил Номер Один.— У меня нет паспорта, нет ничего. Пока они будут держать меня в ми­лиции и сутки звонить в Москву, выяснять, кто я, деньги мои уйдут!»

Невидимые рвались в подъезд с чердака. Трещало, грохотало, лаяло, стучало сапогами — еще и милиция поднималась. Эхо голосов:

— Тринадцатая на третьем?

— Да, та ихняя хата.

(Неразбочивый вопрос).

— Сказала, зарезали внука.

А Номер Один стоял посредине и ждал че­го-то.

Наверху со скрежетом и хрустом грохнуло. А, они вскрыли люк. Крики, топот по лестнице.

В щели между этажами мелькнуло ощерен­ное лицо девки.

Номер Один нажал кнопку звонка неведо­мой квартиры с бумажным объявлением.

Ему сразу же открыли.

С той стороны была какая-то полная чер­нота. То ли висела портьера.

И в эту секунду его настигли сзади, от по­рога, начали душить, давить.

 

 

глава 3. В садах других возможностей

 

А Номер Один уже двинулся вперед с этим грузом за спиной, с перехвачен­ной шеей, ослепший, пытаясь оторвать чьи-то руки и не выпуская при том обрезка жести. Ничего не видя, облепленный плотной гнилой тьмой, он вдруг учуял морозную ночь. Воздух зимы. При том кто-то сзади дрожащи­ми руками («Как двойная дрель»,— почему-то подумал), душил его, чтобы сдох. Инстинктив­но Номер Один чиркнул за спиной своим об­резком жести, задел что-то мягкое, какой-то голос гулко взвыл как санитарная сирена, руки на горле разжались. Номер Один, освобожденный, ринулся вперед, уйти от погони. Вокруг простиралась тьма, явно тут рядом как глубо­кая пропасть, ни зги, мороз прошибал до кос­тей. При этом приходилось быть осторожным, нога провалилась, какие-то ступеньки, не сковырнуться бы в спешке, сзади чьи-то прыжки, завоняло вечной, гнилой землей, почему-то сыростью при таком лютом холоде. Пумм! Споткнулся, ступеньки кончились, быстро по­шарил ногой, на что-то наткнулся, а сзади яв­но настигали, стал, торопясь, ощупывать под собой поверхность. Оказалась какая-то ледя­ная дверная ручка в полу, поднял это на себя, ход в погреб. Соступил. Ооуу!

 

Завыло, засвистело, упал вниз головой, во­шел в воду, резко захлебнулся и тут же, спеша, понуждаемый своей гонкой, внезапно очень больно шарахнулся лицом об лед и пошел ввинчиваться туда, внутрь, прятаться, втиски­ваться с огромной силой, напружинясь как при рвоте, дышать уже было нечем, а его не пускало в лед, в это стекло, но он торопился, вплющивался, вдавливался, проталкивался, причем поворачиваясь как на пружине. Ему было нужно отсюда выкрутиться! Скорее! Не­чем дышать! Никогда в жизни не было так тя­жело, он уходил от погони головой вперед, она уже во льду, упирается, бодает, пролезает, а ноги все вертятся, лицо уже стало льдом, скорее, все глубже ввинчиваясь, где конец? Но как давит-то, Господи! Как колет обморозка, иглами в череп, пронзая дальше и дальше, взламывает кости носа, проницает нёбо, не­сет, нет воздуха и надо ввернуться, просочить­ся туда, все, готово.

Погони вроде не слыхать. Все, отстали, весь во льду. Конца ему нет. Целиком заморо­жен. Вошел в лед. А как же дышать? Воздуху, воздуху! И там, во льду, стал дергаться, рваться, продираться в этой груде стекла, и дело сдви­нулось. Рот был набит до желудка мерзлой массой, и ее все больше набивалось, до судо­рог, глаза, мороженые как у рыбы, заваленные ледяным крошевом, вдруг стали различать во мраке, увидели другие тени, по сторонам и внизу, они тоже ползут, но не в одном направ­лении, а так просто, как черви. И кто-то лезет, упорно, за мной. Елозят, кудряво пробираясь, их несет куда-то, они вморожены в это вечное черное, волокнистое стекло, это что, смерть? Вносит в смерть? Скажите пожалуйста. Уже всё?

 

Пытался шевелить окостеневшими разду­тыми, проткнутыми губами, а как же жизнь? Всё? Тут всё? Спасибо, обиделся он. Чувство страшной, кипучей обиды. Бежал-бежал и привет. Так бы в ментовке сидел… А-аа. По­нятно! Все. Плакать не получится. Плакать бу­дут те двое, Анютка и Алешка. Вот провалился так провалился. Называется убежал ото всех. Впечатало, размозжило в этом льду, растрамбовало, втерло туда, размесило, я лед, я теку во льду, в тяжелое время судьбины, а именно по­сле кончины… Лед прожег насквозь, у меня прозрачный, стекловидный череп, но глаза бе­лым мхом забиты, не шевелятся, стоят. Вижу, что ли, себя со стороны? Прозрачный червь сокращается, подтягивается, ползет, уворачи­вается от игл… Колючая проволока, что ли? Ветки? Цветы? Сад? Откуда здесь… Как узор на стекле. Иней тут. Как на окне в мороз. Что это? Ад, ад? Вот это да. Все-таки убили?

 

Что будет с ними. Анюта, Алеша. Интерес­но, мне дадут их увидеть? Из гроба-то? Гово­рят, что зависаешь над своим трупом. Кто-то передал отсюда? До девятого дня, до сороково­го. Видеть все в печи крематория или быть свидетелем под землей? Вот ужас. Но ведь точ­но, Анюта не поволочет Алешку на похороны. Она его не понесет на плечах. Вдова в черном. Без копейки, и квартира, она не знает, заложена. Расписка у директора. А! Жалко что Анюта так и не найдет деньги в старом пальто, будет лежать это пальто без дела. Дур-рак! Ничего не предусмотрел! Как всегда. Ведь думал, что и умереть не успею.

Стоп. Какие могут быть похороны! Я же те­перь в этом городе без документов. Неопо­знанный. И Анюте не сказал, что еду в другой город. Сказал, что еду на электричке к одним людям за деньгами на выкуп Юры. Точный текст. Теперь сдадут меня в мединститут сту­дентам, ха. Распялят на столе, руки отчекрыжат и будут изучать детально по волокнам мы­шечной ткани. Как мы в училище. В мясе рыться. Всегда, когда работал санитаром, ду­мал, вот мои приметы, по каким меня можно будет опознать. Шрамов пять на левой руке, укус собаки на правом запястье, полногтя от­рублено в тайге на левом указательном.

 

— Да не все ли равно,— думал Номер Один свои странные думы, как живой, медленно уворачиваясь от замороженных веток с шипа­ми. Опять стеснение, вжатие в тонны льда, а, то была передышка и мысли, теперь работа, нижний мир. Те тени исчезли, погони нет, не­сет сковавши члены и довольно быстро, толь­ко не раздавливайте так голову, а, уже не при­годится, грудь стала листом, просверливаемся сквозь лед, как будто это толстое до бесконеч­ности ночное оконное стекло, вморожены как бы листья как узор на окне, полукружья и зиг­заги, папороть, кристаллы, звездочки какие-то протекают мимо, острые края вонзаются, ре­жут, кто бы побывал в том саду! Иглы, жала, бритвы, шипы, накалываешься на них, осо­бенно они прут в замороженный глаз, распя­ленный как у рыбы. А-а, щипцами волочет вперед, пытки, да? Пытки? Просто компью­терная игра какая-то. Как я сочинял. Ночью рассказывал Никулаю за бутылкой. Что наде­юсь эту игру «Реал тайм» продать хорошо. Открытие как бы. Игра в реальном времени. Начинается снаружи, кончается в компе.

 

Оставьте меня, я ни в чем не виноват. Кому, кому кричать и нечем кричать. И все ввинчи­вает, помимо воли. Это ясно что, инферно. Рождаюсь да, в ад. Поворачиваюсь в этом ми­роздании вместе со льдами в первом враще­нии, дальше ледяные кольца увеличиваются воронкой далеко вниз, туманы черная мгла, руки разрослись и ушли на километры вперед, закрутились там, тянут, тянут жилы из меня! Господи Боже, за что, что я сделал-то? А то и сделал. Жене изменял. Обманывал, завидовал Шопену да и другим, денег хотел. Все мысли о деньгах, но ночами напролет играл на компе. Жене не помогал. Домой шел как на каторгу, скука, скука! Алешка как меня ждал, калека маленький, надеялся каждый вечерок, что приду купать! Она одна его таскала. Даже зво­нить перестала потом. Уже не плакала. Смеш­но, но тут это считается, наверно. Но ведь не убивал! Не убивал я Куха! Он же ушел живым! Утром там лежал другой, ему лицо кто-то выел и весь ливер! Другой, клянусь! Маленький, с черными руками… Типичный энтти… Без ли­ца… И руки обгрызены… Не того я убил? Убил все же? Показалось, что это Кух? Безвинного энтти зарезал? Господи помилуй. Эта мысль не приходила в голову… А что это за бумажки — и там, на балагане Марой, и на уличном киоске, и тут, в подъезде? Ловушки, ход в ад. Сразу по­сле убийства появились.

 

Мне ад, а Анюте с Алешкой? Вы что! Да… Вот как их, Анюту с Алешкой, сейчас начнут сживать с квартиры… Погонят. Она пойдет к матери, с которой не общается после того как мы разменяли их родовую квартиру. Тем более что эта мать вышла замуж. Туда их с Алешкой не пустят. Там однокомнатная, в однушку меня запихнул, теща говорила гнусно улыбаясь и на меня выразительно глядя в последний момент, когда уже приехала машина, надо было им по­могать носить эти все шкафы. А я принципи­ально стоял с Алешкой на руках… Невыноси­мо было жить в новой конурке, которую Анюта отвоевала в боях… У меня ничего нет. Вернее, у меня ничего не было. У меня не бы­ло места на земле. Хорошо что Анюте написал с Юзени то письмо последнее. А где оно? Гос­поди, сбросил куртку в прихожей, а Анюта на­верняка сунула ее в ящик с грязным. Письмо во внутреннем кармане!

Странно, что голова-то работает и все чувст­вуешь… Не может быть, чтобы это было после смерти, ясное сознание. Так называемый ужас вечности. Мог бы ее провести как-то получше, сообразно заслугам. Вот и получил. Праведней надо было жить! Из зева выблевал лед наружу. Из ануса поперло с натугой, режет же! Тут же пошло наоборот: в прямую кишку коловоро­том. В анус раздирая до печенок. И тут же вы­саживает зубы, врастает в мягкое небо, ноет, ноет все. В нос вступило лезвием! В мозг! Пя­чусь, что ли? Обратный ход льда. Надо грести вперед. А как мельтешил, как старался зарабо­тать там, на Юзени. Раз дома не получается. Таскал у них их амулеты жалкие, выпрашивал, они все ведь отдадут. Разорил год назад мамотское старое погребение, лежащее в лесу, ко­пался в костях просто ради какой-то понра­вившейся мелочи… Жестяной бляшки, про которую подумал, что это будет ценный экспо­нат, вполне сохранная инсигния… Теперь оно валяется подо всем в дальнем ящике… никому не продал. Иностраны гнусно улыбались в от­вет на предложение, когда приезжали в инсти­тут для контактов. Французы. Было жутко неудобно. А разорил культовый амбарчик на острове, взял берцовую человеческую косточ­ку, кшшмар. Ее уже не посмел предлагать. Ле­жит на полке за книгами дома… Ты! Ты кто? Ты где? Боже, прости меня грешного. На работе ночами якобы работал, на самом деле зани­мался мелким компьютерным грехом, игра, видите ли! Ночи напролет! Связался еще с этим… Он так серьезно, что вы, все играют, приезжайте, дам вам высший уровень. Два часа говорил. Вам надо апгрейдить, это уже вчерашний день, триста долларов. Мировое пер­венство будет. И что он композитор компью­терных игр. Зарабатывает нехилые бабки, сказал. Такой драгдилер компьютерных игр.

 

Вот и смысл моих ночных оргий с компью­тером, цель — создать компьютерную игру, за них много платят, вот главное. Оправдывал се­бя, весь мир играет в игры, вся радость в мире это игра, игра на деньги — воры сыграли со мной свою, Панька свою… Самая сейчас глав­ная игра на деньги — терроризм на экране те­левизора. За мою кассету тоже можно было бы много срубить! Не хуже чем за теракты с этими героями в полотенцах на башке и с черными вдовами в проводах… После таких показов реклама прекрасно идет! Телевизионная игра «Терроризм в реальном времени» лучше всего оплачивается рекламными агентами. Дайте мне возможность! Пусть Юра остается там ки­петь в котле. Падающего не спасай, заповедь энтти.

 

О как мозжит в груди, не дышу, забито льдом и рот забит льдом, вы понимаете, когда дыхания нет, все о тошнит льдом и тело дует как шар. Не игра не игра. В носу разрывные осколки хрустят пробираются, разносят кости хрупкие, самые тонкие перегородки, рвутся во все пазухи, прокалывают виски. Замерзло, забито все в глубинах черепа, но лезет и утрамбо­вывается новое… У меня уже ничего не оста­лось! В церковь надо было почаще ходить! Это ведь не то, не то инферно. Не тот ад-то. Не пекло. В разных конфессиях разные ады… А-аа. Увижу здесь кого? Да не дай Бог узнать здесь отца, мать, пробирающихся так черви­во… Они не тут…

 

Как я плакал на первом курсе, когда умерла эта красивая девочка Надечка, к ней все ходи­ли в больницу, болезнь крови, улыбалась, шу­тила, черные круги вокруг глаз. Долго думал после похорон, что это и была единственная, была невеста. Ее мама потом, зимой, покончи­ла с собой, уехала за город, легла в поле. Нашли весной. Вот ее мама может быть тут, это же та­кие, грешники, лазают во льду, сокращаются и вытягиваются как кишки, пресмыкаются. Руки вымотаны на км вперед по кругу… Ищут, роют­ся во льду, проделывают ходы. Тянет, тянет жилы-ы… Какая цель в этом движении, а? А? Все осуждали эту мать, оставила еще хуже след за собой, несчастного человека, мужа.

 

И никакая твоя жизнь не проносится мгно­венно перед глазами, а думаешь ну да, это наш ад, там у них это пекло в жаре, они сжигали своих на кострах, а нас морозили, у нас льды, так гадко, тяжело, тяжесть тяжесть много да­вит теснит грудь руки-мои-руки каждую кость хрящит плюснит мясо и растягивает по иглам льда, вылущивает кости, я вращаюсь по кругу и руки огромные, растянутые резко вдаль, больные суставы, по космосу несет и этот круг во весь мир, выпяливает, тащит хрящики, ка­кое высшее отвращение, как рвота накатывает, слабость, рабство, что вы делаете со мной, блюю льдом сру льдом, набита клетка грудная вон оно, вон оно, черный трон немыслимой высоты вознесся наверх как древо, и там на­верху в глыбах темного света чья там голова с тремя глазными дырами, ужас, огромный длинный череп, мамонт, глазницы пустые кос­матые как гнезда, о Боже, чистая компьютер­ная игра, голова в тучах километр дотуда, и возникла молния, падает на меня, огромная как валится дерево, упаси Боже, молниенос­ная рука, узкая, суковатая, вместо пальцев три отростка, стреляет черная молния сверху в ме­ня, и тут мне стреляет в голову, играем в ком­пьютерную игру под названием «вечность».

 

Явственно о склони голову, спрячься, его рука входит в горло ищет сердце нет желудок сворачивает на сторону нет ниже выдирает кишки, перфорация, проникновение, ищет, сейчас вырвет с корнем мой бедный мое бедное а зачем оно теперь все кончено. Нет идет под кожей, гадостно трепещет, как пучок червей, шевелит своими змеями, шарит сбоку куча от­ростков, виляет, елозит из живота выбираясь, на бедре теперь, что с меня взять, оппа! Полез­ло в карман из кишок выдравшись, глупо, как глупо, лезет в карман, хоть что-нибудь. Хоть какой-то принцип найти принцип спасения

 

Бывает когда игра идет — о не выдирай, не выдирай из меня кишку как из этого песец по­тянул, опустошение, кисть руки очень далеко, километра два сквозь серый стекловидный ту­ман, ее там надо ловить, там вытянуты жилы, хвать ее! Уже тут игла, взгромоздилась на глаз, режет ножками, убирай, убирай, ты встань подальше, ты рано — о! Как колючая проволока, ветки топорщатся в орбите ока. Но мы люди опытные, игроки целонощные, неудержи­мые — понять принцип! Да не тяни из меня, не тяни, нет там ничего, не проглотил кроме булки вчера с колбасой на вокзале…

 

Тут вдруг единым вихрем злостно свистну­ло вон из души, как рвота.

Пусто стало, пусто, грохот, падаю вниз, спиной назад, уже все, не спастись, что же это, прощайте, прощайте, пора нам уходить, Анюточка, мужайся, на тебя одна одежда. Але­шенька, оставляю тебя бедного маленького ка­леку. Бездомные, нищие.

Внезапно ослепило глаза светом, зажму­рился, ничего не мешает, хлоп-хлоп сплющен­ными глазами, открыл осторожно, финал. Все поплыло быстро в сторону, вся эта компьютер­ная игра, пленка полезла пузырями, продыря­вилась, распалась. Открылась стена. Обыкно­венная, крашеная зеленой масляной краской. Новый вариант ада. На ней было выведено скромное маленькое ругательство, ручкой. Рядом ярко-оранжевая чайка в виде двух полу­кружий и той же прыскалкой выведено на не­высоком уровне детских глаз: «Все любят SEX». Ага, это не чайка, а сиськи. Вверху ока­зался потолок в ржавых разводах. По сторонам вдруг опрокинулась вниз и вознеслась вверх грязная каменная лестница. Ага. Это опять подъезд. Перед глазами незнакомая коричне­вая дверь с табличкой (№5) со звонком и фа­милиями.

Запах. Запах обычный, гниловатый, с от­тенком сырой известки и банной плесени. Да нормальный подъезд, вы что. Ну, смерть, ну, пекло. Идиотизм. Ад в виде бесконечного подъезда. Где подох, там будешь проводить вечность. Интересная мысль. Поиски выхода и ни одна дверь не открывается. Толпы теней бывших людей на каждой точке земли, где они погибли… Так в соседнем доме бомж рвался в квартиры ночью, трезвонил, кричал, ругался, бил копытом во все двери, выл, утром его нашли в лифте мертвого. Подъезд был залит дерьмом. Человек умирал всю ночь.

«А где М-психоз?» — подумал Номер Один. Ничего похожего тут не было.

Оставалось спускаться вниз, может быть, к котлам. В пекло. Смешно.

Он пошел по лестнице, оглядывая стены. Быстро добрался до первого этажа, до входной двери, вместо стекла забито фанеркой. Мы тут вроде уже ходили. Выход? Неужели, Бог ты мой!

Открыл скорее, отшвырнул створку. Фанера задребезжала, с визгом хлопнула сырая тяже­лая дверь. Встал на пороге, на крыльце, видя перед собой двор, железную решетку ограды и кусты за ней. Голова была как бы чужая, не­верная. Кружилась. Сзади кто-то юркнул, как мышь. Номер Один замедленно оглянулся, но живого никого не оказалось в поле зрения. Глаза не смотрели, вот точно что чужие глаза. Это бывает иногда, чужая голова и не свои глаза.

Номер Один как-то по-новому выскребся во двор, как-то очень ловко, как штопор! Руки шевелились, пальцы чувствовали все, любую шероховатость, гнусную мокрую фанеру, глад­кие сосульки старой масляной краски на две­ри, брр… Ладони были в меру влажные, сухие терпеть не могу! Пальцы настороже, готовые присосаться. Щупальца.

А! И еще в нем, в мертвом, засела какая-то обморочная, голодная досада, типа злобы на эту жизнь, на этот (длинная матерная загогу­лина) двор. Короче, хотелось их всех (опять длинно подумал) убить. А что это за фигура там? Аа! Где мои деньги?

Как кровь залила мозг, закипела в башке, застучало сердце. Аа! Аааа! (Увидел точно). Гра­бители! Вон же он!

Во дворе явственно нарисовался вполне спокойно идущий вор, тот, второй, маленький, бритый налысо, в черной кожаной куртке. Он двигался от соседнего подъезда в левую сторо­ну, не спеша, спиной к нам, оглядывая свои пальчики, ссука! Лысая мартышка в черной кожанке сама собой шла не оборачиваясь, а напрасно! Напрасно не оборачиваясь, ибо Но­мер Один несколькими прыжками неслышно догнал и нанес сильнейший двуручный удар сложенными кулаками (пальцы беречь!) по лысому кумполу, даже не готовясь, на раз!

Лысый быстро лягнул назад ногой, но нас не достанешь! Еще пришиб! Упал, сука. Рва­нуть за кожанку, лицом ко мне стоять! Стоять! (длинно сказано).

— Цоцоцо…— застрекотал лысый и замет­но побледнел. Руками стал слабо отпихивать.

Правильно. Глаза выкатились, челюсть брякнула об пол. Бежать не пытался. Эх, обрезка жести нет! По горлу бы сейчас. Одной рукой за нос, другой чирк! Счиркнуть. Буду убивать тебя. Душить, сворачивать эту толстую нака­чанную шею. Ведь интеллекта как в клопе! Где деньги?

— То не я то не я,— заталдычил клоп.

— Тыты!— уверенно.— Руки вверх, стоять. Да! Да-авай бабки, бабкибабки даа… давай ну ты,— сказал он безо всяких предисловий, чув­ствуя себя в полном праве. Почему?

— Не я забил!— хрипит.

Забил? Что забил?

— Тыы-ты!

Никуда, тварь, не денешься! Голос как-то хрипло звучит, но откашливаться нельзя. Во рту как горячая картошка, мешает говорить.

Сказал, тем не менее:

— Заа… бил ме… меня уубил ме… ня, даты?

Что за текст лезет изо рта?

Лысый торчал на месте и не двигался, оце­пенел. Челюсть подбери! Смотрит вылупился, фишки как у мороженого окуня. На нижних гнилых зубах прилип зеленый комок жвачки. Тошнит от тебя! Давай деньги.

Вкатил ребром ладони по морде.

Тот согнулся, поднял руки… Пальцы в крови у тебя, вор! Средний и безымянный-то слип­лись. Как в дерьме.

Кровь чья?

Пока не стал его убивать, а протянул откры­тую ладонь, шевеля чувствительными пальца­ми как краб:

— Ло… Ложи, а ну!

Клади надо было сказать.

Лысый медленно, как бы в задумчивости, расстегнул куртку…

— Да… давай, тормоз! (длинная матерная фраза, что такое, заикаться стал?)

…тот полез под полу своей куртки, застыл…

Пришлось подбодрить действием. Он вы­терпел удар носком по голяшке. Согнулся только. Он явно ничего не мог понять.

…вытащил изнутри большой пакет.

Это был пакет с долларами и с каким-то па­спортом. И с бумажками. Липкие мутные пят­на на нем, слегка ржавые.

Ладонь приняла, обрадовавшись. Пальчи­ки впились в податливый теплый пакет. Спря­чем.

— Иии-ищо!

Убивать буду зверски.

Из кармана брюк лысый вынул пачку туго свернутых долларов (ага, это другое…).

Все полученное Номер Один заложил во внутренний карман пиджака, мимоходом уди­вившись, что карманы глубокие, удобные, все в порядке и дыры на груди нет. Ладно, на том свете побывали, вернулись целые.

Лысый сделал еле заметное движение. Так, да?

Очень быстро перехватив инициативу, Но­мер Один сделал раз! И ловко вытащил чуткими пальчиками из правого кармана Лысого склад­ной нож типа «бабочка», затем молниеносно, щелкнув кнопкой, приставил лезвие к горлу лысого. И мотнул головой:

— Дава… давай все.

Тот отдал ключи, два мобильника, запис­ную книжку. Сигареты.

— Теперь ииидем. Вруба… ааешься? Але.

Лысый, еле собрав воедино челюсти, про­скрежетал:

— Хочмы домне?

— Но допш,— ответил Номер Один на не­известном языке и тронулся за лысым.

Они пошли обратно в первый подъезд, ми­новали двери, чем-то уже известные, подня­лись на третий этаж, там лысый, сам трясясь как с бодуна, перетерпел, что у него достают ключи из кармана и отпирают его собственную дверь.

Вошли в вонючую духоту квартиры.

Так, у меня что: у меня мои деньги, паспорт мой же. А кто этот человек, это вор. А зачем я с ним иду в его квартиру?

Пованивало высохшим потом, табаком, сса­ками, тухлятиной какой-то. Ну и живет вор! Номер Один сунул в карман липкие ключи, пригодятся. Тот не пикнул. Вошли в полутем­ную комнату, заставленную какими-то телеви­зорами, магнитофонами, чемоданами, это было откуда-то известно, как «дежа вю». Уже видел я это где-то! Причем недавно! Лысый опустился на колени и добыл из-под кровати обувную коробку. Открыл ее. Там мусорным слипшим­ся клубком лежал комок золотых цепочек, кре­стиков, какие-то тусклые колечки, все ноше­ное, камушки.

Номер Один помотал головой:

— Не-ее.

— Долажьженки?

Лысый тронулся куда-то, идем вместе, ока­залось что в ванную, и там, встав на табуретку, он снял решетку с продушины. Решетка потя­нула за собой провод, на котором, как на удоч­ке, болтался пакет.

— Ницвенцей,— сказал малый, спустив­шись.— Не кламен.

Он не смотрел в глаза.

— О-открой,— приказал Номер Один.

И угрожающе, заковыристо выругался, а что такое во рту? Как судорога сводит.

В пакете было блестящее распятие, какая-то ерунда, опять колечки, сережки, на одной сережке висело что-то похожее на кусочек дерьма.

— Э, Ящик,— произнес Номер Один своим хриплым говорком,— Не, Яа-щик. Не то.

Как-то у него изо рта выскочило это имя. Лысый перекрестился ладонью справа налево.

— Ну!— приказал Номер Один.

Пошли обратно в комнату. Номер Один кивнул на шкаф. Буркнув какое-то «паменташ», парень достал со шкафа коробку из-под ботинок, что ли. Там, в коробке, оказалась ико­на в серебряном окладе, небольшая. Она была завернута в серую тряпицу с темным, заскоруз­лым пятном посредине, к которому прилип ко­мок седых волос. Тьфу!

Номер Один отложил икону с угрожающим «Так! Еще где, где ты еще где ии-имеешь что?»

Лысый квакнул «мам тутай» и упал на ко­лени, согнулся, полез открывать нижний ящик шкафа.

Очень удобно получилось сжать оказавше­еся у колен горло, пока этот нырнул рукой в ящик и закопошился среди каких-то тряпок, достал там быстро-быстро нужную вещь, но тут Номер Один наступил ногой в ящик, пря­мо тому на руку. В этой руке был, ага, пистолет. Пистолет нам пригодится.

Он приставил дуло к шее лысого, снял с не­го ремень, поставил на колени, скрутил руки сзади. Сволок с его ноги грязную туфлю и за­пихал ему в рот носком. И нечего на меня так смотреть. Ага. Не вставать! Ноги!!!

От Лысого явственно завоняло.

— Фуняешь, ползи в сортир, в со… сортир лезь бы… быстро.

Скороговорка, блин. Звучит как у Бере­зовского олигарха… Какой финт судьбы, од­нако!

По дороге сорвал с вешала какой-то гряз­ный шарф, скрутил ему щиколотки.

На колени!

Так, ноги привяжем к рукам сзади этим же шарфом.

Ползи в сортир на коленях!

Запер его там на задвижку снаружи. Всегда удивлялся: зачем делают эти задвижки снару­жи на дверях ванной и уборной? А вот зачем!

Он там завозился, замычал что-то. Говори, говори, я не понимаю и не понимал, что ты трындишь.

Выбрался из этой вони, запер дверь на три замка, спустился вниз. Выдвинулся на пол­взгляда. Оценил обстановку. Вернулся, сунул пистолет за батарею. Вышел на крыльцо. Мед­ленно: встал рядом с дверью. Удобно для исчезновения.

У соседнего подъезда люди в форме держа­ли, вывернув им руки, тех двоих как бы смею­щихся парней. Ну вроде бы они улыбались со­гнувшись в три погибели и глядя в асфальт. Крутили башками, как бы изображая «ну и ну», не понимая за что. Безмятежное выражение лиц было у них, когда их заталкивали в фургон. Машина отъехала, зато прибыла ско­рая помощь.

Санитар и шофер вошли в подъезд с носил­ками, а затем вылезли с грузом. Несли челове­ка, укрытого с головой.

Тут же вертелся какой-то малый лет вось­ми, из тех, кому много надо. Он мимоходом изловчился и отвернул тряпку от лица покой­ника.

Это была та девка! Та девка, ее убили все-таки. Недаром она скалилась, боялась. Кра­шеная блондинка. Та девка, которая бегала только что с двумя парнями, давала круги по лестницам.

Она теперь лежала, ощерившись все в той же улыбке, но языком наружу. Глаза, сильно намазанные, открыты, но половина щеки одна сплошная рана. Лицо, однако, серое, как у той девушки на чердаке.

Господи помилуй! Когда это она успела по­веситься? Они ее подвесили?

Мальчишка отскочил, увернувшись от ноги санитара.

Вот тебе и жизнь кончилась, пещерная жизнь. Что-то она бегала, хлопотала, хотела меня убить, боялась тех, дралась, ее били, дра­ли как Сидорову козу, она, видно, прошла все через что может с детства пройти дворовая подстилка, голодала, пила и кололась. Красивая девка. Белья чистого, бани явно не знала. Небось и мать ее пьющая, в доме мужики хо­роводом. Предки люмпены из деревни, то есть все корни, вся система защиты утеряна — сей­час в деревнях мужики продают детей за бу­тылку на время, на час (разработка Лены Голик по материалам Владимирской области, т.е. по­ка мать в город поехала, пишет она). Обычная архаика (это уже идет моя недописанная статья типа «Дискурс контемпорентного мегаполиса как средоточие второй системы метаболизма делинквентов» — ???), история детеныша-сам­ки из неолита, потерявшей свое племя пещер­ной девки, которую не защищает никто. Уби­ли, наверное, из-за меня. Те двое донесли, что она показала мне где старшие воры. Не могли не донести. Подумали и оба от страха настуча­ли. Может быть, ей заказали меня. Да, она же в последний момент душила. Перед смертью. Даже не тема для дискуссии. Каменный век прет изо всех подворотен с каждым новым по­колением детей. Грех думать, но если бы Алеш­ка ходил, то пришлось бы ему гулять во дворе с этими. Жить по дворовым законам до конца школы, если хватит сил. По законам пещеры. Тебя бьют или ты сможешь отбиться. Сосед­ний двор на тебя охотится, это чужое племя. Как меня регулярно потрошили на Красноармейской, за аптекой, по дороге в школу. Или в школе старшеклассники. Ввалились в сортир, схватили, пыхтели, сдавленно хихикали, все помню до мелочей. Задернули руки за спину, поставили на колени в лужу мордой к унитазу. Ткнули хорошенько в грязную вонючую дыру. Кряхтели, расстегивались. Если бы не тетя Та­ня уборщица… Разоралась, сделала вид что все обычно, опять ссыте мимо. Да. Все из-за того что был чужой. Но как был рад, что свои со двора взяли на дело, стоять на шухере. Честно стоял, когда они полезли в ларек, потом мог говорить в школе «Толя Хромого знаешь?». Если бы отца не перевели на Север, давно бы уже отсидел. Всех со двора пересажали. Наи­более приспособленные к этой жизни так и со­храняют инфантильность, уходят потом в бан­диты и в охрану, иногда одновременно. 15% мужского населения в охране (данные Козихи­ной), 28% в бандитах. Цивилизация, образо­вание, взросление их не касается. Остаются детьми, как энтти мои. Правополушарная, не­развивающаяся цивилизация. Не способная к прогрессу. Энтти все потеряли. Мы их обма­нываем легко. Скоро они вымрут. Не будет ни этой культуры, ни этих поэм. Наши дети сти­хов не слагают, бессловесны и в подавляющем большинстве бессовестны, маленькие перво­бытные, хотя свой стыд у них есть, какие-то свои запреты, табу, приметы, на трещины не ступать, стучать ровно столько-то раз или ров­но десять шагов сделать до угла… Излюбленные числа, нумерология. В такой-то день пада­ем на дно, не шевелимся (тринадцатое). Ананкастический синдром, вторая система метабо­лизма. То есть в первой системе метаболизма, в древности, человек бежит от опасности или, наоборот, за добычей. Движение логично идет за чувством (страх — следует бегство, голод — надо догнать и убить, гнев — драться, секс — повалить). Вторая система метаболизма — ког­да эти непосредственные связи уже не сущест­вуют. От опасности не убежать — к примеру, выгнали с работы. Опасность есть, но не здесь, не сейчас (завтрашний экзамен, выплата долга с рассрочкой, угроза по телефону, вчера по­ставленный диагноз). Бегство не поможет. Нельзя ударить начальника. Голод — надо идти в магазин. Повалить бабу прилюдно или кара­улить в темноте — посадят как маньяка. Тогда надо постучать по дереву точное число раз, плюнуть через плечо, на определенную цифру запрет (синдром в ДПП), посчитать сколько трещин в асфальте, сколько окон на противо­положном доме (диагноз Надежды Тэффи, без этого она не могла стронуться от двери), вер­нувшись посмотреться в зеркало, произнести заклинание. Уехать (распр. способ). Уйти пеш­ком. Не наступать на крышку канализацион­ного люка (случай Илоны Г. Надо ей позво­нить.) Возникает система оберегов. Свод нелогичных жестов и поступков. (Аркашка И. всегда стучит по всем деревянным поверхнос­тям, дверям и перилам костяшкой среднего пальца, Мишка Ш. тоже). Все дети, однако, через это проходят. Почти религиозные поня­тия, оттуда недалеко до ритуала, молитвы. По­шептать три раза. Если эти правила не соблю­дать, то будет великое горе с мамой. Начала всех религиозных обрядов — куда ступить, сколько шагов до поворота, как переставить предметы (ритуалы новых религий см. обряды рамакришнаитов, под бормотание молитв с определенной скоростью переставляются инсигнии, да и порядок поворотов процессий и восклицаний в старых конфессиях, равно как если не постучать пять раз, то мама умрет. Это­го они боятся больше всего. Матриархальные дети). Надо бы заняться сбором материала, уходит же и это. Вырождаются, новые уже не знают стыда и правил. Вырастают психопаты совсем страшные. Деньги, игры, веселье, убийства, похищения, воровство, пьянство, свадьба не без топора. Хотя быстро обучаются тому, что необходимо (вождение, компьютер для игр, языки, оружие, способы как отнять деньги, это надо отметить, быстрота освоения новых технологий). Любовь испытывают разве что к собакам, кошкам и своим маленьким де­тям. Но при этом настолько не знают препон, что могут бессознательно изнасиловать ребен­ка, сначала взасос целуют, щекочут и мнут, потом уже им не остановиться. Как урод этот Юра, убитый, но опять живой.

Все это пронеслось в голове за секунду. Щелк-щелк.

Менты погрузились и уехали. Скорая еще стояла, к ней все несли и несли эти ободран­ные носилки с девкой.

Пацан, однако, уцепился за ее свисавшую руку, деловито так схватился и шел как у гроба. Сердце щемило глядеть. Сирота с важным ви­дом в последний раз держится за мамкину руку. Санитары плюнули на это дело, мало ли, мо­жет, сын один остался у такой матери. Переста­ли его гнать. Резало в глазах от такой картины.

Номер Один почувствовал, что глаза мок­рые: мысль об Алешке. Тот даже не мог бы ря­дом пойти, калека.

Так. Эту занесли в машину, мальчишка за­плясал перед хлопнувшей дверкой, руку ему, что ли, прищемили в злобе, и опять пошли в подъезд двое санитаров в грязных синих хала­тах с носилками, затем, минут десять спустя, выбрались из подъезда с накрытой ношей. У них тут в городе еще не знают пластиковых мешков. Опять малый, уже в полном праве, от­вернул покрывало от лица жмурика, да так и оставил, отпрыгнул. Эти санитары, руки заня­ты, сразу бьют ногой. Малому попало, екнул, завопил «а че я сделал-то». Отошел, держась за голень.

Кто это, я его знаю, как-то зовут… Знаю, но не помню. Где я его встречал?

Этот труп был вообще нормальный моло­дой мужик. Глазки открыты. Волосы на ветру шевелятся. Светлые волосы. Худой, бледный. Хорошая морда у парня. Даже жалко до слез. Ямы под глазами. Истощение, что ли? На ко­го-то смахивает. Да! Знакомое лицо какое! Ти­па я вас не знаю, но я вас брил сегодня. В ваго­не-то! У туалета!

Тихо, тихо. Подойти, они поставили но­силки, пока передний санитарище залез в свой грязный салон, подвигает девку и еще что-то, ага, коробки какие-то, с бананами ле­вый груз. Подрабатывают мужики, фрукты в свободное время держат в больших холодиль­никах морга…

Подойти, открыть покрывало. Да не возни­кай ты! Все уже. Увидел что надо было. Клетча­тый пиджак, разрезанный на груди. На щеке красное пятно, в поезде укусила какая-то тварь, расчесал за ночь. Ну, бред.

Номер Один посмотрел теперь на свои но­ги, обутые в какие-то незнакомые блестящие туфли. На пиджак клетчатый, карман слева на груди целый. На руки. Желтая какая-то кожа. Черные волоски на фалангах пальцев. Ладони умеренно влажные. Левое запястье ловко охва­чено золотым браслетом часов. Стал щупать свое лицо. Крепкая щетина на голове, какой-то бугор на лбу прямо над левым глазом, с волоса­ми! Здрасьте! Второй бугор симметрично. Это брови! Неандерталец я, однако. Пошел щупать дальше как слепой… Лицо неровное, какие-то мелкие желваки. Потрогал крепкий хрящева­тый кривой нос, с гулей на конце. Упал, что ли… он. Кто-то. Госди, скала я. Как говорила наша соседка «с Харькова». Жена немого ху­дожника, Светочка. Он писал портреты пере­довиков прииска. Господи, сказала я. Скала я. Скала я. В карманах: записная книжечка почти чистая с короткими цифрами и сокращениями. Зашифровано, однако. Мобильник. А, это Ящиков телефон. Отключен. Еще мобильник. Включен. Нож Ящика. Мелочь.

Кто такой Ящик.

Но я же помню, вчера объявил Анюте что ухожу, у меня переговоры с людьми, которые дадут деньги, может быть, переговоры на всю ночь. Еду на электричке за город. А она отвер­нулась, знаем мы ваши переговоры ночами, теперь это называется переговоры. А, кстати, зачем деньги, кому, нам? Нет, это пока за Юру выкуп. Юра сидит в яме у людоедов, явно на куртке следы грязи как валялся в воде, с него снимут шкуру, знаешь такое слово, ошкурят. Буквально, кожу они сдирают с человека. Пе­кут и едят. А шкуру на себя надевают жиром и кровью наружу. Поняла? Поняла. Ты меня не испугал. А сколько на него тебе дадут. Пять тысяч долларов, если все будет хорошо. Да?!? За­плакала, закричала, как больная, на Юру бе­решь, а для Алешки тебе жалко? Взял бы сразу и на него и на лечение своему же сыну! Хоро­шо что Алешка спал на балконе, не слыхал. Кидала вещи вслед. Даже на лестницу кинула. Свою сумку пустую, без денег. Да, потому что утром все выгребла для этого продавца, разно­счика лекарств. Пустую сумку швырнула на лестницу, захлопнулась в квартире, щелкнул, замок. Поднял брошенное, отнес обратно к запертой двери. Повесил на ручку. Старая, по­тертая бывшая кожаная сумка, она ей горди­лась, что из настоящей кожи купила, хоть и из кусочков, только что разглядел с чем она ходит. Как бомжик. И выглядит как бомжик, и Алеш­ка такой же, хотя они у меня чистенькие. Все помню, во у меня память после смерти! Даль­ше, ночь ехал в плацкарте с адресом в грудном кармане, адрес банка, который дал Панька. Директор, знаю, так. Директора фамилия… так. Панька директор. Анюте с Алешкой теперь только в метро просить с картонкой в руке. Госди, скала я. Дальше приехал, дальше у меня вы­резали пакет с деньгами, откуда-то они знали, что он у меня на груди.

— Вы куда вы мужики куда его ве-езете?

Молчат.

— Вам что, ба? Бабки вам что бабки не нужны?

Один обернулся:

— На Бродвей.

(Сделал вид что знаю).

Затараторил с бешеной скоростью:

— Давай договоримся, мужики. Вы меня там подождите, лады? Я заплачу. Да сколько скажете. Ждите меня там. Это мой кореш. Не хочу давать его вспарывать, он же верующий.

Что такое, язык не слушается!

Сунул руку во внутренний карман, отслюнявил одну бумажку. Проверил на свету. Эти смотрели застыв. Э, сотня долларов, это мне и самому пригодится.

Пошарил еще в боковом кармане, опять большие, не стал вынимать, сначала ответьте.

Санитар сказал как-то неразборчиво, гугняво, что-то в роде «отстегнешь, тогда командуй». «Онстегнешь, тогна команнуй». Да не полу­чишь ты у меня. Сказал опять «подождете меня там», с длинным добавлением. Сели, недоволь­ные, хлопнули дверцей.

Крикнул им вслед «Договорились, …?».

Уехали.

— Ку… куда они?

Вопрос в пространство.

Подошел тот мальчишка:

— На Бродвей увезли. Валер, дай на моро­женое.

Хрен тебе что дам. Где этот Бродвей? Ад­рес!

— Я на машине покажу. Мама тоже там ее увезли. Дядь Валера, возьми меня с собой!

Жалобно так сказал. Но лживо. Горя они не испытывают. Так, на всякий случай прокатить­ся. Небось, доставалось ему от мамки. Хотя посмотрел значительно, с упреком. Маленькие умные глаза. Примесь восточной крови.

— Моя мама, Света. Можно?

Мама? Какая, к шутам, мама? Там он сам лично на грязном днище труповозки валяется. Тоска, какая тоска охватывает! Животная.

Холодно. В районе желудка пусто. Сосущая пустота. Как печально, раз, как печально, два. О Господи. О утренняя скучная земля во дворе, мусор, стеклышки битые блестят в убитой поч­ве у гаражей, дует холодный ветер. Железная решетка… Чахлые кустики… Суки! Надо было им заплатить и сесть в их скорягу, быть рядом с этим человеком, проводить его как полагается. Дать его домашний адрес, чтобы все зарегист­рировали, чтобы Анюта знала, чтобы оформи­ла хоть какую-то пенсию на Алешку. Нет, он уже получает пенсию как инвалидик… Ника­кого толку от моей смерти ему не будет. Да. Надо ехать к ней и оставить ей сколько-то де­нег. А ну как она меня не пустит? Она меня этого Валеру не знает. Тут рассказы не помогут. М-психоз, видите ли. А Юру спасать — а хрен с Юрой. Меня уже нет. Энтти? Их тоже нет. Никого вокруг. Я один! Я один! Сколько ей оставить денег? Анюта — это которая? (длитель­ное умственное усилие). Да, надо отвезти в этот банк баксы, чтобы они не согнали Анюту и Алешку с квартиры. У директора же моя рас­писка! Да они так или сяк все равно замочат их, моих, просто-напросто. Потребуют подпи­сать бумажки, придут с нотариусом. Алешку на балкон над перилами выставят, сейчас уроним, он заплачет, и она все подпишет. Меня бы ста­ли пытать, бы вытерпела. Ради сына. А стоп: как я верну в банк деньги, если меня уже уби­ли? От лица. От его лица. Кто мне засвидетель­ствует, что это я вернул? Моя подпись-то уже чужая! Вор, видите ли, возвращает деньги уби­того обворованного — а куда? Они там в банке ой как охотно деньги возьмут, но ничего не из­менится. Скажут: как это он вернул, да его же убили давно! Заставлю (длинная фраза). Меня сейчас везут в морг. Кредит не вернуть. Куплю им другую квартиру. Здрасьте, я незнакомый друг. Анюта всех посторонних боится, недо­верчивая. Какая меня жаба душила, что я са­нитарам не дал сотню? Да доллары надо было сунуть!!! Посмотреть на него в последний раз, как-то попрощаться. Где Бродвей?

— Где Бро где Бродвей?

— Поедем, покажу, так не знаю,— отвечал пацан.— Дашь на мороженое, на два?

— Деловой, а?

— Дяденька, я не ел ничего…

Но тут кто-то тронул его сзади за рукав, как попрошайка. Это был Лысый! В других штанах причем. Грязная рука, ногти в коричневом, как в дерме. В дерьме и есть. Рук не моет пацан. Как Юра. Но выглядит нормально. Смотрит на меня, киллер. Тускло смотрит. Что ему нужно, ему нужны деньги обратно. Мне он, наоборот, не нужен.

— Кряча,— сказал лысый.— Тонея. Сам-перши… Борился… зе мноу.

— Пошли,— ответил на это Номер Один. Если не можешь по-русски говорить, кой хрен ты тут командуешь?

— Валер, Валер,— забормотал мальчиш­ка,— куда ты?

— Стоп. (Малому). Вот ты. Ты знаешь, где я живу?

— Знаю, квартира тринадцать.

— А где Бродвей?

— Да покажу же! На машине!

— Звевай стонд,— сказал лысый, без угро­зы причем и безадресно, но парень исчез мгно­венно. Ученый, знает язык.

«Валера» пошел со двора. Как-то надо бы­ло показать, что он тут свой. За ним покатил лысый, бормоча:

— Кряча… Тонея чезабил…

В ответ, как бы торопясь, Номер Один по­смотрел на свои часы. Два часа дня. Пальцы были длинные, со слегка суженными кончиками. Черные волоски на фалангах. Очень акку­ратные ногти, на среднем пальце особенно длинный прямо коготь, под ним что-то сидит… Осколок бритвы! «Писка» называлась в детст­ве. «Попишу по глазам». Противное ощуще­ние именно чужих ногтей. Хочется изгрызть. Ладонь широкая, чужая до тошноты. Пальчи­ки шевелятся сами собой.

Как тяжело в этом теле… Ломит его, лома­ет. Что же было?

Покрутил головой. Вот он, Ящик. Явь.

 

Срочно нужно зеркало. Кто мы.

 

Они шли по довольно оживленной улице. Груз кучи долларов приятно увеселял. Тепло с левой стороны пиджака.

Ты, лысый, отвалишь сейчас. Исчезнешь.

Навстречу попадались хорошие бабы, дев­ки, но на них двоих красотки не смотрели, даже уклоняясь как бы от прямого взгляда «вопрос-ответ». Их, видимо, вычисляли мгновенно, во­ров. А по глазам хотите?

Оба они отражались в витринах. Номер Один видел рядом с мелькающим Лысым от­ражение высокого черноволосого молодого мужчины в клетчатом пиджаке. Номер Один сунулся почесать в затылке (Лысый слегка по­отстал) — черноволосый поскребся тоже.

Обмен валюты. Отгораживаясь, поменял сто долларов. Смотрелся в стекло обменника. Ни­чего не видно.

Надо зайти в кафе, там как правило есть зер­кало.

Он свернул в какую-то первую попавшуюся харчевню с самообслуживанием, сел за столик, Лысый, как зеркальное отражение, сел тоже. Не понимая своего положения. Опять завел свое:

— Вешкурве, тыперши курве руске…

— Пойди закажи,— негромко приказал Номер Один.

Лысый протянул руку, подождал с протяну­той рукой, получил большие деньги. Других не было. Помедлив, пошел и встал в очередь к бу­фетчице. Здесь пекли блины, кажется.

Тут же перед столиком встал в позу парниш­ка лет пятнадцати. Текст обычный, интонации тоже:

— Не могли бы вы… Очень хочется есть… Бабушка в больнице… Мы остались вдвоем с братиком, ему девять лет…

Бледное одутловатое лицо, тусклые глазки. Пьет малый.

— А ну, ва… вали отсюда!

Как же привыкнуть к этому рту? Нижняя губа как бы запинается о зубы.

Буфетчица из-за стойки, как будто бы жда­ла, зачастила:

— Кому сказано! Иди по-хорошему! Он сю­да как на работу ходит!

Голос, однако, заботливый: как бы чего не вышло.

— Я не вру, два дня с братиком не ели!— очень тихо и проникновенно произнес ма­лый.— Девять лет ему, только девять. Мы од­ни живем в квартире бабушки, совсем одни! Есть нечего. Хотите, пойдем, вы проверите?

Номер Один громко сказал Лысому:

— Ян, возьми ему блин!

— Вы меня не поняли,— тихо, значительно сказал парень и положил руку ему на плечо. Номер Один скинул эту дрянь.— Для нас цена блинов это целое состояние… Там есть гастро­ном… Я бы купил макарон, хлеба, тушенки… Бабушка в больнице, брат плачет… Хотите пой­демте, вы проверите…

Щечки у него были раздутые, водянистые, сильно пьющий парнишка. Ага. Так он еще и торгует этим «братиком».

Ящик как раз отдал деньги и ждал блинов.

— Сдачи нет,— крикнула буфетчица.— У кого есть мелкие?

Ага.

— Ну ты че ра… развыступался,— сказал Номер Один не своим голосом, высоким и маслянистым, адресуясь в пространство.— Где тут директор? Где, я спрашиваю, директор, где директор, говорю? Что он к людям в этом шал­мане при… пристает?

С этими словами он встал, взял парня за шкирку и повел его, причем повел в глубину кафе.

— Позоставьго-у!— беспокойно крикнул Лысый. Он в этот момент нес блины к столику и еще должен был вернуться за сдачей и кофе. Момент был рассчитан. Номер Один зорко следил за происходящим. Этот не оставит без присмотра такие большие рубли. Без сдачи не уйдет.

— Но!— гикнул Номер Один, отворяя дверь во внутренний коридор кафе.

Тут же им повстречалась старушка-воструш­ка, дитя прошедшего века в синем халате.

— Сюда нельзя!— оценила ситуацию — Че лапаешь пацана,— закричала она и длинно выматерилась,— в милицию захотел? Педик?

— Я сам милиция.

— (Заныла). Че он тебе сделал? Он еще маль­чик!

Ага. Эти работают вместе. Видно, она и есть бабушка.

— Девушка,— Номер Один приобнял слу­жащую, а парень, почуяв волю, немедленно исчез.

— Дедушка!— задорно возразила «девушка».

— Из главного по организованной,— вы­палил Номер Один и тронул нагрудный кар­ман, где действительно лежали какое-то ко­рочки, с удивлением отметил он.— Молодым человеком надо заняться. Так, займемся моло­дым, так. Где туалет?

— Иди туда, вот, честное слово, приспичило, из главного, не засерь мне смотри!— заворчала уборщица, которая людей видела насквозь.

Она показала ему путь ручонкой, много лет моченной в хлорке, но нечистой.

После чего скромно удалилась, а Номер Один, имея в кармане связку ее ключей, ки­нулся искать служебный вход.

— Что ходят тут, где Михална?— вызвери­лась на него какая-то баба в белом халате.

— Из главного по организованной,— быс­тро повторил Номер Один и опять тронул на­грудный карман.— Скрылся тут один. Где чер­ный ход? Служебный?

— Так ключи у ней… У Михалны…— расте­рялась баба и показала рукой налево.— Там лестница наверх и налево вниз…

Он мигом нашел путь, успел выйти и запе­реть железную дверь, когда с той стороны Ящ начал толкать ее, потом срежетать, вскрывать. Но в замке был предусмотрительно оставлен ключик!

Номер Один, пройдя среди гнусных по­дробностей заднего двора, баков, хлама, по­мойных контейнеров и ломаной казенной ме­бели, нашел выход, запертую на засов калитку, и очутился на небольшой тихой улице. Ящ уже мчит сюда явно.

Остановил (сразу же, первую же) машину. Раньше водилы не тормозили как вкопанные. Он был хмур и удачлив. Все получалось.

— Мошшетэ ехаа-атть ф пооольниццу?— сказал Номер Один почти нараспев. Вот! Надо тянуть гласные!

— В какую, мистер? В каку больницу?— громко, как глухому, проорал шофер.

— Ти-иппа в плишайшую, ищу ттрука. Плисского ттру-ука у меня самочили.

— А, близкого друга замочили,— с сочувст­вием перевел на русский находчивый водила.— В ближайшую ему. Хельсинки? Финик, я-я?

Пока ехали, Номер Один себя обшарил и обнаружил потайной карман, не очень боль­шой, с паспортом на имя Крячевского Валерия Николаевича. С фотопортретом худого мрач­ного типа. Подумал, покопался и переложил туда же второй паспорт, из пакета с деньгами. Так, на всякий случай.

Подкатили к какой-то больнице, и водила был послан спросить в приемном покое, где находится морг под названием «Бродвей».

Позвонил в Москву Анюте.

— Аа-ле! Ты-ы? (Сейчас начнется). Му-у-мичка! Письмо мое в ку… в куртке! Наа-найди!

— Але, это кто?

Ду-ду-ду-ду…

 

 

глава 4. Письмо с реки Юзень

 

Муми, пишу это письмо попросил в гост-це у дежурной два листочка и не знаю выберусь ли отсюда живым, но ты тогда двойная вдова, пот что Куха по-моему уже тоже нет или не будет в ж-вых через неде­лю. Вообще у меня положение чучуны, я тебе о них говорил после прошлой экспедиции. Нет ничего, ни денег, ни документов, ничего, поч­ти сутки не ел. Бубу писать кратко, и не удив­ляйся бумаги нет клочок. Ошибку будут. Пости меня за наш последний разговор. Ты у меня одна, больше никого нет. Господи, что я пе-реж-л тут! Кух исчез, вышел ночью и пропал. Но он твой второй муж жив. Мы с ним много гов-ли о теб, верне он пяный г-л а я слушал, маса подробностей, он ск-л что он мужчина лесбиянка а? Мне передали, что он ждет меня в Андрюшкином остроге. И это после того как он пропал на расвете, а я его искал все утро, и кто мне это ск-зал? Пьяный Винокуров, мент из местного отделения, куда я пошел заявить что человек пропал. Нет ни в доме рыбака ни­где. Утонул м. б.! Он стал смеяться, да, утонул, ваш москвич живой и уже на зоне сидит! Отту­да связались по говорушке с нами майор Про-егоркин звонил что он у нас и ждет этого вто­рого с Москвы, Уйвана Крипевача. Ничего не могу понять! Как? Дурдом. Я Юру видел в три часа ночи, а в пять он пропал и вот он уже где?! Тут он дает мне видеокассету, ваша? Там накле­ена бум. и напис. рукой Юры «Ночное пение не стирать». Он напоил Никулая

 

(на обороте)

 

и записал его когда он спал, то что я себе не разрешал. Вообще этот Юра он мне сообщ. что он твой муж и Алешка его сын! Майор Проегоркин ск-зал типа если хотят его видеть жи­вым. Я туда же поехал на след. день.

Ехали на место с коллективом театра «Энтти-уол», на большом катере. Они тут на гаст­ролях, ездят туда где им заплатят. Поехали без Никулая-уола, он тоже пропал ночью. Единст­венный ценный реквизит, довольн. старинное кресло 50-х гг XX в. типа «цековская гостини­ца». На нем всегда сидит местная народная ар­тистка, Варька, 53 года. За день до того как Кух исчез, они с Кухом переспали, для Куха возр. это не помеха. Он етит что живое движется, это нечто новое для меня. Старый друг оказ-я козел. То есть я знал, но не так-е. Кстати, с подо­зрением на тебя. Он к тебе ход-л, так сказ-л. Прошлый г. когда я в эксп-ции. Перед поезд­кой по Юзени всю ночь артисты пили (спаси­бо в кав-чках Куху, его батл), хотя народу энтти пить нельзя я тебе говорил, но Кух привез сюда три бут. спирта, разводил и видимо одну бут. отдал за хороший аметист. Огромный. Он у меня сейчас в кармане и единственное что я мог бы продать, но здесь никто не купит. По ручьям тут много но не такого, это чист цвет очень жив идеальная форм излучает явно. Камни это глаза богов энтти.

 

(второй листок)

 

Эти артисты они не люди для энтти, и ин-стр-цы их не ценят, кому нужна эта худ само­деятельность я дум они скоро все перейдут в мамотизм им не заработать иначе а так ино-сранцы приез-ют. Варька Юре все время гово­рит «Моя твоя ревнует, так не доставайся же ты никому», ее прежняя роль бесприданницы. Мне вертолетчик сказал он не заплатил мамоту Егору сколько тот просил за лечен, запоя, теперь голова болит еще хуже третий день, вер­тушка не хотела взлетать, а у самого если гов-ть научно делириум типичный, с бодуна лома­ет. Егор не настоящий мамот, поест мухомора и впадает в мэндрик. Меня мамоты любят еще с тех времен десять л. назад когда они почти не камлали а мы с Шопеном приезжали снимать фильм достали в музее в Энтске у Никулая спецодежду мамота, и когда мамот Гаврила увидел эту робу пощупал, он заплакал и отка­зался камлать там не хватало на хвосте одной железки, это рангом ниже, кол-во инсигний гов-рит об уровне мамота. Потом согласился когда мы спилили одну железку из подмышки где не видно и пришили на хвост, он увидел и не проверял сколько инсигний, мы ему сказа­ли что нашлось от др костюма. Их надо обма­нывать, дети!

 

(на обороте)

 

Нет, это обряд, его нельзя изменять, а сей­час все можно я тебе показывал этот наш фильм, ты не любила смотреть но самое силь­ное Шопен повез оригинал с собой в Америку камлание Марфы 80-ти лет, ты помнишь ты регулярно засыпала на этом месте когда я по­казывал гостям но это ты не засыпала а теряла сознание. Это пение на вдохе. Когда родня пресекла камлание Марфы, они понимают чт это большой взрыв энергии и потом старуха день не может работать слоняется курит, а им надо чтоб она раб-тала, то когда они перестали ее водить на возже, убрали ремень, амрук, на котором ее водили, она упала, мы это тоже снимали, у нее начался приступ оч похоже на эпилепсию чуть не умерла, им нельзя прерывать камлание. Настоящим. Ну ты видела вид-запись, хотя не хотела видеть спала. Про эту школу мамотов и ее выпускников отдельная песня, они дают представления точно как ин­дейцы в резервации в Америке.

Вертолет еще не вылетел с аэродрома к нам. Им топить нечем вертушки, ждут хороший за­каз и тогда летят. При этом драмкружке их те­атре состоит один наст-щий певец энт-уол, тот самый Никулай-уол Энттин, мой старый друг. У него развито ночное пение, но я его никогда не записывал, не хотел поить оберегал. Из-за дружбы. Типа благоговел. Я в самолете когда летели вводил делать нечего нашего с тобой общего друга Куха в курс сравнительного энттиоведения и ск-л Куху, что мечтаю как-то поймать ночное пение Никулая,

 

(мелко-мелко)

 

тогда он сделал вид что не понял, сука, но когда по приезде сошли с автобуса пошли спать он спустился к артистам и поднес Никулаю стакан разведенного спирта и сидел с ним с видеокамерой, решил взять от темы все, но Никулай выпил запреты забыл (давно все понял), полез драться с ножом Кух струсил явно но сказал, что удержал его с помощью полотенец связали беднягу, он ругался, так все и шло пока не заснул а в три ночи он на­чал петь связанный, Кух же не понимает что когда энтти заснул то можно развязывать бедный Никулай до утра лежал замотанный ведь Кух ничего но знает насколько это ценно, ру­ки уола. И языка не зн-т. Ничего не в силах оценить уровень.

 

Я уже на почте и взял бланки телеграмм са­ма видишь. Утром Никулай вообще был не че­ловек, руками не владел, затекли и посинели за ночь и свою балалайку уол не мог взять и во­обще молчал от сильной боли энти никогда не стонут это значит вызвать духов нижнего мира к себе если подать знак страдания. Кух мне ут­ром похвастал что имел всех весь театр. Я все время берег их энтти, не лез к людям, а этот козел плевать хотел. И там же валялся камень подозрительного происхождения, скорей все­го краденый у актеров, большой идеально об­точенный аметист, здесь в ручьях таких я не встречал. Я его тоже подобрал, имея в виду, что все равно он у него пропадет, а это надо отдать в музей Никулаю, он любит такие вещи. Все остальное у меня все вещи исчезли. Затем он стал спрашивать у меня же, вор, что это такое он записал у Никулая, не скрывая, что да, сде­лал запись ночного пения Никулая и это есть теперь его Кухова интелл. собств-сть. Да это же еще надо понимать что это, новая вещь или энти-уол или полная плешь набор слов, ругань и плач, тут этнограф нужен со знанием языка энтти.

 

(Следующий бланк)

 

Фиг такой чел существует вообще, может, Шопен кроме меня, да и то давно потерял там квалиф-цию. Я Куху об этом сказал, что это просто ругался Никулай на него, на Куха, и су­лился его превратить в песца, переселить его душу. Посм-лся над Кухом я от души. Сказал, что Никулай это умеет. Он струхнул. А то бы он, приблизно зная содержание ночной запи­си, запросил бы по емеле с Даньки большие баксы за эти сраные три минуты. Больше трех минут они не поют ночью мне гов-рили. Он мне сказал что полчаса. Но Никулай я сразу прослушал стонал полчаса и ругался, просил развязать, что не сможет играть вечером на концерте, пел что умирает завтра умрет. Может думал, что он на северном небе вообще. Гов-л с Емолоем (Хайыром). Храпел храпел да и вдруг стал тонко петь, эффект потряс-щий. Они по­ют на вдохе не как мы на выдохе странная вещь когда ее впервые слышишь что-то проис­ходит с головой это лечебное пение они так ле­чат людей это крик на вдохе. Подобное этому только магический смех, им лечат даже икот-ницу (перм.), т.е. лечат насильственное изрыгание брани и богохульства, когда ты меня ру­гаешь я предлагал помнишь смейся.

 

(следующий бланк)

 

Кух этого вообще не знал и мне начал врать что напоил Никулая и сам отпал на время а около связанного Никулая оставил включен­ную камеру но я сомневаюсь думаю что он по­терял сознание от пения Никулая и потом во­обще не мог понять где потолок где пол где дверь. Иногда я тоже слушал Никулая с изме­ненным сознанием т е кажется тебе что ты вверх ногами. Первый раз человек это слышал причем глубоко больной человек психически он попал буквально в самый эпицентр собы­тий и боюсь его уже нет в живых но он болен был уже давно я понял это здесь я же с пятого года не был с ним в экспе это не мне глупая идея пришла в голову больную взять его с со­бой, Шопен на него прислал полгранта, а он, я мыслю, жаловался Ш. на нищету что его уво­лили он мне как раз этого не простил. Он тре­бовал у Шопена грант, а я тихо молчал в тряп­ку по емеле, только намекал мол, где же воз-ность опубликовать эпос туды-сюды. Ни слова о нашем мат. положении. Шопен ведь уволок мои работы как свои публиковал. И в рез-те прислал нам на двоих, ну ты в курсе. П-шу как бы все факты подряд. И притом я подумал, что Ю. лучше со мной, чем останется в Москве и будет лезть к тебе как прошлым ле­том.

 

(Следующий бланк)

 

Нас было 4 товарища. Ты моих друзей не любила ник-да. Была права. У Куха болезнь она называется сатириаз. Стремление трахать все. Вплоть до детей без различия пола. Той ночью когда он пропал, я спец-но повел его спать в балаган старухи Гавриловой, чтобы он больше не лез к Никулаю, так он и к ней стал лезть обниматься, я ему долго объяснял, даже въехал по морде а потом он взбеленился, вы­шел и все, пропал. Как он оказался в остроге? Какое-то мгновенное переселение в простран­стве, до острога тут 50 км по реке и еще два ча­са ходьбы. Как мне холодно тут. Хоть горячего бы чаю выпить но нет денег. О сатириазе по­смотришь в энциклопедии. Кух оказ-ся на сво­боде среди доверчивых энтти как обезумел ле­зет в любое жилье сразу под женский полог, разобрал, что это ближе ко входу. Три ночевки трое-пять детей обеспечено к марту. Белых де­тей. Видеокассету отдал дежурной на сохр., те­перь эт мой единств багаж. Может быть это мое последнее письмо у меня нет живой души на свете ближе вас муми.

 

Ругаются отобрала бланки. Долго стоял молча у окошка, дала еще лист оберт. бумаги для посылок, ура! Не удивляйся. Я не говорил тебе когда уезжал что на карту поставлено все будущее мое твое и Муми-тролля, и надеял­ся — это все Шопена теория Большого Скачка как в социалистическом Китае. Одним махом все исправить все ошибки все промахи предыдущ. жизни, найти способ и завоевать мир как капрал Наполеон как ефрейтор Шикльгрубер как ничтожество рябой Йоська как президен­ты штатов как редчайший в России невинный случай нашего Путина. «Вы говорите гений а поговорить не с кем». И махнул наш Даня Шо­пен вон отсюда теперь сидит посреди американов в тех местах к-рые наз-ся «подмышка США», жара, все время льет и дикие заросли, такой медвежий угол, одна мейн-стрит вдоль и четыре улицы поперек плюс универс-тский кампус, это весь город, ну я тебе расск-вал. Он профессор и что, но только на семь лет, потом могут и не избрать, если на кафедре проголо­суют против. Как рез-тат, самая его большая эмоция (положительная, увы) это когда у нас в Росс взрывы или масс, гибель, он дум-ет что был прав уехавши. Такой эгофутуризм. Пред­видение плохого в эго целях как победа собств. предусмотрительного разума над нашим. Те­перь мы знаем, что нигде детей не защитить, нигде в мире. Но я думал, опершись на Шапиру и его грант, как раз совершть Скачок. Темой предварит-но заинтересовались еще три уни­верситета в Канаде Израиле и Венгрии (энтти не их родня), я пишу все подробно не только для тебя Муми мама, пойми. Ты вс знаешь. Но деньги дал один Данила, спасибо ему, хотя сейчас Кух уже жарится на огне а я могу не вернуться. Помни у меня в компе на работе в файле (код drWcol-in9ф никому) в файле «И-Крипевач» заложена моя компьют. игра почти законченная, на к-рую я надеялся как на про­дать. В садах других возможностей. Это ещ один вариант если меня нет. Там же тел чела кот. может эту игру купит, Евгений Манукович или что-то в эт. роде. Мамиконович, а. Пароль орел. Игра интерактивная нов. Воз-ности двад­цати уровней в том числе и в реал, времени.

 

Понадобилась им ручка она одна. Таких игр еще нигде нет. Правда Никулай когд я ему расск-л принцип игры, усмехнулся свысока и ск-л хитро что мамоты такое могут. Его обыч. реакция невозмутим. Спьяну соврал? Все кон­фессии основаны на этом убеждении, на вере в чудеса своих святых. Боюсь мне не хватит этой бумаги. Данька Шапиро в ун-те в Йеллоу-лде, ты знаешь, адрес у меня в книжке в ящ. под ст-м и в файле запкнижка в компе. Пишу загадками если письмо попадет в чужие руки. Ты знаешь а другие нет.

(Теперь обязательно, мама: след. этап изу­чения нынешнее состояние России как рабо­владельческого гос-ва. Наша задача этногра­фов. При Йоське Джугашвили был феодализм, теперь развитие рабовладельческого строя, плавно перех-щий в первобытный (пещера, костер). Бомжи уже живут так и масс, пересе­ленцы. Мы еще вспомним этого бухгалтера Карла Маркса нехорош, словами, как гов-л их Бисмарк, т.к. Карл трындел все наоборот, от пещеры к комм-зму).

 

(на обороте)

 

Энтти боятся говорить о людоедстве, в ми­лицию не жалуются. Дети сказали мне в про­шлом году в конце сезон, они тогда уже при­ехали в интернат и мы их записали в Энтске. Четыре случая. Отец повез жену, Лидию Гаврилову, в больницу, исчезли все. Были найдены кости даже не закопанные, обжаренные. Ря­дом один сапог вышитый Лидии, они опозна­ли. Но дети с бабушкой кости похоронили и мне не показывали. Их дела. У меня есть этот прошлогодний рассказ детей на ау-кассете (под стол, в коробке). Мумичек, в этот приезд исчез и старший сын, еще осталась бабка и две девочки Марой и Степа одни это мои инфор­манты уже два года у них две девочки имен не помню то ли Есь и Ань? (Есь — весь мир, ань — душа). Т.е. Елизавета и Анна. Кух их всех хотел изнас-вать, когда мы пошли к ним я их заново записывал, они уже больше сказали. Бабка кстати не против Куха. Думаю, они теперь боятся рожать своих и думают что дети, рожденные от русских, спасутся. Энтти счита­ют что чучуны едят только мясо энтти. Об этом я хотел гов-ть с Никулаем, но он исчез, музей остался без него такой музей! Я тебе расск-л про белого жирафа. Я привел Паньке много свидетельств людоедства у нынешних чучун. В прош. веке чучунами занимались Горовиц, Петр Л.Траверт, Ксенофонтов, Христофор Кривцов (энтти). Горовиц выдвинул гипотезу очень убедит-ную. Пишет, что булуро, булуг-ды, бюэлены — это мифич. существа с одним когтем на ладони, так наз. тернаки, их не су­ществовало. А чучуны существовали всегда, это были ИЗГОИ. Когда энтти пропадает до­пустим на льдине, он должен вернуться через 16 суток, там такой квадрат: четверо суток на юг, 4 на запад, 4 на север и 4 на восток обратно, и он должен попасть ровно на свой берег. Если нет, то даже когда он через двадцать дней при­ползет, его не примет родная жена. Они, энтти, если кто-то тонет, никогда не спасут, уже чело­век пошел путем льда. Духи если его и вернут, то он уже тоже дух — не человек. И такие из­гои, чучуны, и становились быстро дикими, изгои ведь всегда дикари, наши бомжи при­мер, и они уже не имели права говорить, входить в балаган (хотя энтти известны своим гостепр-ством, сначала гостя накормят, а потом спрашивают, откуда он, любого примут). И эти чучуны использовали вместо языка свист, одевались только в целиковые оленьи шкуры, а пищу должны были либо есть сырое мясо, ло­вить оленей, либо воровать из лабазов, а тогда любой энтти мог охотиться на чучуну и убить его. Родины для чучуны, семьи, родни уже не было они с этим мирились. Из оружия у них: примитивн ножи у пояса, без к-рого не ходит ни один энтти, затем луки со стрелами и пузы­ри переплыть на др. льдину или берег. Это фак­ты из книги Горовица, он 25 л. жизни посвятил этой проблеме. Т.е. последние упоминания чучун почти пятьдесят лет назад.

 

(второй лист оберточной бумаги)

 

Долго стоял молча у окошка спасибо дали еще.

При сов. власт. погиба-щих начали спасать, больницы, полярн авиац, поиски людей на льдине. И энтти принимали таких спасенных, поскольку вообще их религия была запрещена, мамоты высланы (с Юзени в лагерь Бутыгичаг, заметь, разницы в климате никакой, но они там погибали все до единого, не сопротивля­лись). Чучуны, по легендам энтти — существа, одетые в целиковую шкуру оленя мехом нару­жу, темны как камень, имеют длинные волосы, развевающ. при беге, сильно развитый волося­ной покров лица и отсуств. речь. Нек-рые ис­точники гов-т об одноногих чучунах (у меня мой сон помнишь? Одноногие колонны прыжками вниз по Ленинскому пр.). Особен­но важн что среди чучун никогда не обнаружи­ваются детеныши. Что подтверждает гипотезу Горовица. Нет такого племени где бы не заводились детеныши! Т.е. это не племя. Как там Муми тролль мой детеныш, я жутко скучаю, вы у меня одни, я без вас один, вы моя родина. Есть куда возвр-ться. Одного чучуну лет пять­десят назад охотники когда его настигли, баб­ка Гаврилова дала неохотно информ. после стакана, он ел сырое мясо, которое своровал из их лабаза, он повалился на четвереньки, мы­чал, показывал на рот, плакал. Его забили ко­пьями (охот-ки признались в милиции). Так и со мной будет, шучу. Я Паньке директору перед отъездом обрисовал ситуэйшн, после чего он всем начал читать поучения мне ск-ли в отде­ле, что мы долж. охранять северные народы (без вас типа не знали). Сделал новейш. от­крытие, что как косоглазые не выживают от спиртного, так у нас у европеоидов (произнес «европедов» оговорочка по Фрейду) дети бе­лой расы не выживают от наркотиков, а для азиатов наркота это многие века типа ерунда. У азиатов (он нашим втирал) нет расщепляю­щих спирт ферментов, открыл. Это тебе для Шопена пусть посмеете. Выступил с сообще­нием, что желтая раса гробит наших белых де­тей, выращивает и продает им наркоту. Бездетную Россию заселят муслимы, азиаты начин. с туркменбашей и до Китая и кавказцы. Спец. уничтожение. Вот вам тема (это он Никулину, профессору). У него ясно, больной вопрос его дочь двадцать лет студ-ка МГУ, они все там ко­лются. Он подозрев-ет правильно. Потом дол­го чесал язык что вы думаете если ваш дружок Шапира прислал ваш. сотруднику грант то вы в особ. положении, то нет. Все, неожиданно все побежали прилетела вертушка целую жди если выле то отправлю

нет не взяли. Теп. сижу надолго. Муми если ты получила это письм а я еще не приехал не отдавай его Шопену, Шапиро Данил Shapiro Daniel Yellowfield University Urumqe, напиши ему адрес на память не знаю в моей синей кн-ке, что есть документ, к-рый тянет на 50 тыс дол пусть найдет грант. Не меньше, вам долж­но хватить на что-то что ты будешь делать бед­ная моя. Мужайся. Ну теперь для Шопена. Продолжение. Сама пон-шь если ты читаешь это то меня уже нет. Но вопрос я видел чучуна да. Он спустил с себя шкуру оленя когда хотел надеть кожу женщины энтти Варвары и он был белый. Лицо черное а сам белый. Не волоса­тый! Я думаю что тут уже давно есть в четвер­том поколении белые связи, т.к. есть желание спасти детей т.к. чучуны поедают только энт­ти, и энтти стар-сь своих дочерей отдать белым хоть на одну ночь. Я уже выше гов-рил давно, оч. красив, дети, умн и идут после интернат дальше есть в аспирантуре и защищ. канд.

 

(На обороте)

 

Метисы они такое будущее человечества, расы должны смешиваться все быстрей, оч. вы­сок, рожд-сть бедняков, в Америке посмотри точнее в моей статье в компе цифры к 2051-му году белых будет 51% (сейч 74), черных будет 14%, ост. латиносы 20% и азиат. 26% (их сейч 4). Но и в европе мода на все африканское, смеш. браки, Поль Роже рассказ-л так как местн. пар­ни женятся на парнях или задумываются, а черн мужик всегда гот-в при отсут. еды и жилья занять пустующую нишу, поселиться и родить. Париж как столица Арабской республики (их местная шутка последователей Ле Пена, дан­ные Роже). У Опенка во франц. Швейц-ии сре­ди русских женщин эми формула: «она вышла за нуара» и сравн-вают у кого дети белее. Мало бум-ги. Правда то что индейцы оппи не хотят чтобы знали что тыс лет назад они ели друг дру­га, и наложили вето это их дело, но данные об энтти открыты, они заинтересованы в продаже материалов, они гибнут, ты пон-шь? У них ото­брано все и никто не производит таких простых вещей для них как чумовые печки, они оч. нуж­ны. Погублена земля, их охот, угодья и пастби­ща, рыба, все. Ну ты знаешь. Эти данные есть в м. статье и цифры пишу мелко. Надо орать бастовать и т.д. Теперь эти чучуны, о к-рых я те­бе скажу вот что. Паника среди энтти огром­ная. Они не сопротивляются чучунам, ибо это древние дела, тьма времен нет бум-ги. Они ве­рят в чучун. Но три года как тут в старой зоне сделали лагерь пожизненных, смертников. Там сидят и там голодают. Умирают и гов-т что казнь запрещ. а что же нас голодом казнят (Никулай гов-л, к нему обращ-ся нач. зоны насчет оленя). Просят у энтти, да их охрана не спр-шивает стреляла для себя домашних олешков пока было чем. Шопен, я занялся этими чучу-нами и вижу что близко к цели. Но мой послед­ний час я боюсь не посадят в верт-т а ночь тут равна смерти. Меня могут убить. Они поймут что я не нужен для выкупа они сами могут. Од­на надежда на письмо но нет денег на конверт с маркой. Расскзываю: Мы поехали с Кухом к моим информантам семья год как там исчезли мать с отцом, потом ст. сын, остались две де­вочки и старуха, Кух съел пять сушеных мухо­моров с полога взял и полез к дев-ам, мы с ним поспорили, он меня избил до крови жестоко (занимался боксом в школе, я знал) и пошел отлить и не вернулся, я возился вытирал кровь пот. заснул а утром я его не мог найти, но рядом с балаганом лежал труп неизв. энтти. М. б. у них была драка, энтти был пьян, полез, Кух его убил, испугался и убежал. Я пошел в милиц., заяв. о пропаже, там вдруг сказали, что он сидит у нач. зоны в Андрюшкином остроге — а туда два часа на катере и два км. пешком, как он успел за ночь? Или это дела Никулая кот. хо­тел его услать? Я верю во все, иначе нет объяс­нений и что Куху дурному там делать. Его по­хитили, как я пон. потом. Мы сели с театром на утр. катер, доехали до места, там должна была прийти волокуша тракторная. Я все написал мумичке она тебе прочтет позвони ей. Муми перепишешь ему письмо. Мы сошли на берег в 11 час. Стали ждать волокушу ехать туда где Кух с Никулаем, я дум. они вместе пропали. Пока что снимал быт театра из кустов. Долж. тебе ск-ть, что, к сож. наш стар друг стал другим. Упо­минание его вызывает в театре гром. смех.

 

(мелко)

 

Волокуша пришла это если ты забыл трак­тор с санями котор. катят по пыли. Я пока сни­мал из кустов, они погруз сели, кресло поста­вили реквизит тут из леса выскочили трое черных заросших волосатых с мохнат. тулови­щами босые я стоял и держал камеру сним-л театр где еще такое зрелище в мировом мас­штабе они на меня спец-но не обращ. вним. я спрятался продолжаю встали двое на волкушу один к тракт-сту в каб. Люди молчали только ребенок костюмерши плакал 5-месячн.

 

Нашел еще кусок оберт. бумаги в корзине прости пятна и рвань Варвара сидя в кресле улыбалась в камеру мне артистка. Они пово­локлись. Пошел по следам волокуши она свер­нула в тайгу там бывш. заброшн. острог пре-вращ. в зону окружен. забором из стволов листвен-цы выс 3 м. Я шел 2 часа. Забор зато­чен, бревна, сверху проволока. Влез на дер. по­смотреть через забор с камерой а тут они выхо­дят трое вели Варвару артистку седые волосы распущены голая как в Освенциме перед газо­вой печью смотрит вверх может меня увидела может нет. Улыбалась так не забуду никогда. Уже шла по дороге к нижнему царю. Я снимал но изнасилование не стал снимать, это бы про­дали по всему миру прости Шопен и дети бы это видели я против, у тебя двое у меня один мальчик. Содрали кожу с живой отрубили го­лову пытались пить кровь из горла лилась им в руки как специально перемазались и тут один снял с себя оленью шкуру и хотел надеть варварину кожу, хотел натянуть на ноги ее ноги, она маленькая, номер не прошел. А тело у не­го почти белого чел-ка! Не волосатое. Правда ноги кочевника. Ни фига себе чучуна. Потом я сним. как они ушли волоча ее тушу без кожи. Голова ост. валяться. Это наз живодеры и со скота так снимают заживо с оленей. Муми что твоя кож сумка кот. ты так любишь что содра­на шкура живьем не могу. Потом один с ножом вернулся полез за мной на пихту. Я кассету вы­нул из камеры и спрятал в развилку пихты. Этот не видел. Думал что будут с меня тоже снимать кожу. Мороз по коже. Невольная дрожь перед казнью, непередаваем, ощущ в низу живота. Меня привели в зону. Отобрали все по дороге, вытряс, из карманов. Мне ска­зал нач зоны «я начлагерь майор Проегоркин», как если б мы с ним были незнакомы, а мы с ним знак-мы в прошл. году в Энтске пили вме­сте. Он ск-л что все зэка и персонал голодают умирали конч. боеприпасы не присылают по-дукты и он не может допустить тут однако (так сказ) пожизнена заключен а не смерт казн (так сказ) и просит о помощи телефон отключ. за неуплату. Осталась одна говорушка но и та. Ты предст. каково влияние местн. языка он гов-т как энтти! И что Куха они взяли у чучун теперь себе в заложники и ск-зал, чтобы на энтти об­ратил внимание вес мир (так сказ-л), прислали подмогу и ликвидир-ли зону смерт-ков кот. подыхают медл. смертью от гол. Тиви ск-л должно помочь. ТВ в смысле. И у них эти чучу-ны, кот. выпускают за мясом (моя догадка ловить энтти и забивать их на мясо), он сказ-л за все за Куха и театр просят 5 тыс долларов меня отпускают (якобы) в Москву найти эти деньги неделя срок или пригонишь из Энтска джип чероки с полным баком, продает зять директо­ра хлебозавода бандит Сашка вернешься отда­дим камеру все и скажешь миру правду в гл-за, не хуже Чечни, что делают с малыми народстями. Я сомнев что они нашли кассету за нее они м. получить и больше я чтобы проверить спросил этого друга не хочет он в подарок кни­гу Горовица о чучунах он сказал книга в зоне как раз есть и ее прочли. А??? Я в прошлом го­ду ост-лял Никулаю-музейщику две книги: Горовица «Неведомые чучуны» и Васильевой популярн. брошюру «Метемсихоз или реинкарнация, мифы и легенды». Никулай исчез, неужели его тоже съели. Я ск-л про театр, про казнь Варвары, он ни слова. Не удивился, как энтти. Энти не удивляются, это у них позор. Сказал, ну и пускай об этом узнает весь мир. Он не против —

 

(на обороте)

 

Предъявили мне Куха он гов-л как энтти — что его ест песец. Он реал. псих. Начлаг меня отпустил, я долг плясал на берегу, и меня взял тот же катер в сторону Энтска, он шел обратно из Килиша, но дальше на верт-т не взяли а тем более без билета и нет денег. Деньги они забр. пот. что мой рюкзак артисты бросили на волокушу вместе с вещами и рюкзака я уже не уви­дел а там все было. А уж в Энтске вообще, я долж. объяснять всем и каж. что меня ограби­ли в лагере пожизненного заключ и что у них нечего есть а по территории острога разнос-лся аром, жарен, мяса он ск. что олешка завалили. Хрен! Я не ел сутки и не смогу меня тош­нит при одной мысли что

 

они жарили Варвару (опять отобрали руч­ку). У меня бесцен. материал пишу мелко возьми лупу под столом в короб, не вижу сам что пишу ты разберешь бум нет. Ты понима­ешь что есть вещи выше сил чел-ка даже меня спец-ста. Все трудности кот были дома все на­ши несчастья ничто я видел такое. Шопен бу­дет прыгать от восторга но они там всегда слишком приветствуют наш несчастья и зара­батывают на этом как пресса так и наука фильмы, книги, дисс-ции. Шопен ты прав но для меня это каж раз нож сердце. Ты испыт чувство превосх-ства что твои Янка и Сенька спасены и в этом твое ощущ. правоты. Ты эго-футуролог пессимист, т.е. я всегда говорил что ты там в Ам-ке предвидишь наше плох буду­щее и радуешься, что тебя и тв. семьи нет с на­ми. Но есть 11 сентября, увы. Есть и вам угро­за в каждой точке мира. Прости, это я от обиды за энтти. Мумичка не переписывай это ему. А это да: но тут не только энтти уходят, но и их цивилизация, литература самая древн в мире, их иск-ство. Тут в Энтске наладили обу­чен, мамотов, 2-хнедельн курсы видел тут у аэропорта объяву. Никулай-уол стал препода­вать, но он не мамот он не был никогда мамотом, хотя все знал с дет. от отца, отца арестовали и все, а он теперь взялся и учит чему не знамо тут главный скрытый мамот но его никт не видел зовут Никифор вроде и в прошл годы когда мы о нем узн-ли, я просил показать где петроглифы, а нам сказ-л Никулай, что Никифор не разреш-л, мы просили о встрече, но Никифор не стал с нами общатьс и отряд попал во вьюгу в нач августа а когд к нам еха­ли спасатели, вертолет с ребятами упал пара сломанных ног. Еле вышли из тайги. Поним что Никифор не допустил. Я его искал и спраш повсюду его все знают но он не показ-ся белым, вся связь была чер. Никулая. Кста­ти, я сказал Никулаю о «В садах других возм-стей», что это игра со всем миром.

 

Я на вертолеты, площадке в зальчике ожи­дания диспетчер дал бумагу ручку спер на поч­те пускай! У них еще есть! Ждут вертушку. Спец-но сказал для передачи Никифору о своей компьютерной игре «В садах других воз­можностей»! Вдруг заинтер-ется. У него есть деньги, есть все. Практически он всесилен. Никулаю бесполезн гов-ть, он не вруб-ся. Этот Никифор наци местн. Несущий победу. Он энтти наци. Мы его не увид и не сняли на пленку. У него якобы оконч. два института, в Питере и в Гарварде и знает все языки. Жил везде. Путь индейцев и резервац. презирает. А сюда едет народ французы ваши америка с ума сходят снимают на камеры мамотов покупают амулеты инсигнии дешево за рубли обвешива­ются все а здесь не знают что т. доллар. О пол­куска хлеба на столе оставили, но не могу есть тошни. Как забыть но нельзя забыть это мои материалы о совр. рабовладельческом строе плавно переходящ в первобытный строй но если напечатать о чучунах тут начнут сажать безобидных бичей из тайги и так закроют дело о людоедстве но странно что этот нач лагеря вел себя как типичный энтти (высокий оч бе­лая кожа пятнами светлые волосы сам с Ново­сибирска как сказал). Твоя дает моя пят кус­ков долара. И странно так смеялся. И это майор. Мумичка тебе придется все перепечатать бедная. Еще для статьи, что гл. вопрос бытия нации это обычаи и способ воспитания реб-нка. Традиции педагогики. Скажем, нашу страну оккупировали. Обратили в свою веру. Ну хорошо, у каждого мужа столько жен сколько он прокормит, на круг по 3. Так, в по­ликлиниках тогда пусто все врачихи взяты в гаремы, в б-цах вообще, там д. быть одни мужч-ны и принимать только б-ных мужчин, кто же из мужей допустит чтобы его жену щу­пал другой. Все жены заняты в поле выкола­чивают одеяла и пребирают пшено, пекут ля-пешка. Из троллейб. парков из офисов, прядильных фабр. НИИ и трамв. депо все взя­ты в гаремы

 

(на обороте)

 

И никаких стульев и кров-тей, едят на полу на тряпке, спят на полу. Вся женск. половин, страны ждет ребенка. Далее дети род-сь и что, а русск. женщ. родивш. ребенка, она всю жизнь положит на него (не на мужа), и разве она доп-стит что нет поликлин, и б-ц, и ни зу­бик вырвать ни аппендицит вырез-ть, и если муж будет выст-пать она его отоварит скалкой по чайнику где полотенце намотано (по чалме) и весь гарем собравшись тоже мужа прижмет и тут оккупация кончится. Это тебе в виде смеха что для нашей эпохи матрипархата (слово Паньки) характ-но. А патриархальн мужчина в зрелом возр когда нач импотенц он мечт-ет об инцесте содомии и педофилии. О, пришел вер-толе вертушка неожидан целую посадят ли

посадили пишу уже в Энтске на эродроме не знаю как доберусь мест нет, денег тем более люблю и всегда любил не воображай себе ты сама знаешь что у меня никого нет кроме тебя и мумика. Твой навеки. Только что в зал вошел охранник в пятнистой форме, подошел ко мне и сказало: «Уйван-Крипевач, моя твоя ревнуе, так не доставайся ж ты никому, ты знаешь ме­ня, я Варвара, с меня сняли кожу». Пьян был был этот, но откуда ее слова? бред целую твой Иван Ц.

 

 

глава 5. Труп друга

 

Шофер, которого послал Номер Один, вернулся из больницы с по­стным видом (явно нечто повидал по дороге и загрустил, сообразив какое светлое будущее его ждет). Водила сообщил, что Брод­вей это морг сразу с заду мединститута.

Номер Один боялся что не успеет, но успел, труповозка с красным крестом стояла без води­теля у пандуса кафедры паталогоанатомии (вы­веска). Сбоку на стене висел самодельный ука­затель в виде стрелки с надписью «Отделение головы». Юмор в белом халате. Сказал громко сам себе:

— Оттеление коловы от ттела.

Водитель даже не кивнул, не понял юмора.

Так. Все-таки санитары ждали, видимо, си­дели где-то за кулисами этого анатомического театра.

— А вот х. вам я ттенек ттам.

Не дам денег. Номер Один отпустил своего водилу с небольшой суммой, тот удивился, увидев сколько ему заплатили, но смолчал. И будешь молчать, сукка. Сачемм ттепя шапа ту­шит? Не души его, жабба.

Нервно подошел к труповозке. Открыл. По­смотрел. Труп («Сам») валяется в салоне. Девка в углу, лицом вниз, как собака брошена. Ящики с бананами тоже тут.

Быстро-быстро, могут люди подойти, сел за руль, оторвал проводки, соединил как будто всегда так делал, тронулся. Выехал из закоул­ков на проспект и вдруг понял что не знает ку­да ехать! Остановка седьмого троллейбуса, дальше вернуться и перпендикулярно улица со спиленными пеньками, а по нашей ходит трамвай, напротив стеклянного киоска дом на ремонте фасада, первый же подъезд налево.

(Вслух):

— Что ты ты что же это хре-хрен (длинный матерный период с удовольствием) никак не мо… никак не можешь свернуть, не могут ез­дить а еээ-ездиют… Напо… напокупали права и ездиют, не могут а ездиют… В киосок врежь­ся еще, да, в ки… киосок врежься еще, а, про­пустил, спа… спасибо (мат).

Никак не привыкнуть. Что с языком, сво­дит все лицо судорогой.

Но как же мы не посмотрели номер дома! Стал из кабины свесясь спрашивать где седьмой троллейбус, испуганная бабка показала робко перстом и окстилась, перекрестилась, а сама смотрела на его средство передвижения. Поняла с кем имеет дело, повидала на веку по­хоронных карет. Поехал по маршруту семерки не в ту сторону до конца, мимо сверкающих магазинов, по главной улице, видать, по проспекту. Народ шастает туда-сюда, цветы, ни­щие, соборы, дворцы. А мы тут с трупом в скромном грязном автобусе с красным крес­том на борту. Добравшись до круга, наконец вроде бы поехал в нужную сторону, вылез у знакомого магазина с двумя входами, осмот­релся, оценил обстановку. Все вспомнил. А, это дом семь. Пощупал деньги большой ком слева. Господи, что же это происходит! Надо говорить не «киосок», а «киоск», и «ездят». А не «ездиют», сельсовет. Кто я. Нужно бояться Яща! Он думает что раз у меня его ключи от квартиры, я обязательно приду порыться еще. Все, добрался, приехал, посмотрел адресок, во дворе первый подъезд, сбегал наверх, Яща еще нет, в квартире пахнет жутко. Плюс ко всему еще и в сортире все загажено и по квартире следочки. Осторожно, чтобы не вляпаться, пробрался к телефону, позвонил, набрал ноль два, завопил старческим голосом — с вами го­ворят соседи квартиры грабителя — глаза жильцов, так сказать… зоркие. Его кличка Лы­сый — звать вроде Ящик — адрес дом семь квартира пять снимает — квартира будет от­крыта — там наворованные вещи — приезжай­те срочно — доллары спрятаны в бачке унита­за — десять тысяч — на шкафу снятые драгоценности с убитых лиц пожилого возрас­та старушек. «Кто говорит» — доброжелатель. Отбой. Прискачут мигом.

Действительно, откуда только он знал это, в бачке заляпанного унитаза, в плавающей пу­стой бутылке с навинченной крышкой, запе­чатанной чем-то белым, нашлось, но меньше, считать было некогда. Взял. Целуйте меня в ту­за. Привернул крышку бутылки и пустил ее снова туда же. Пусть пороются в дерьме. Долго мыл руки в грязной ванной.

Поднялся к якобы своей собственной квар­тире номер 13, напротив которой лаял тогда Сбогар (и сейчас надрывается, визжит и прыга­ет). Позвонил как бы к себе. Молчание, только шебуршнулось что-то и вроде вода льется. За­глянул в глазок, это я. За дверью что-то екнуло, затем треснуло, как сучок под разведчиком, опять тишина и молчание.

Спустился на второй этаж, к железной ко­ричневой двери, где тогда висела сбоку таблич­ка «М-психоз», но сейчас ее не было. Ножом, как всегда, свеженацарапанное ругательство.

Вышел во двор, открыл заднюю дверцу пе­ревозки, залез, и, стараясь не смотреть на ле­жащую ничком Светку, ухватил подмышки, спустил на асфальт с огромным трудом и, за­дыхаясь, поволок покойника наверх, в тринад­цатую квартиру. А куда еще? Бабка дома (какая еще бабка?).

Тащить его, ох, тяжело. У трупа на спине была рваная рана с запекшейся кровью и на груди на кармане тоже надрез. Не повезло тебе, Друг. Куда я тебя потащу, зачем? А, чтобы это, чтобы не порезали на столе в морге. А дальше? Позвонить Анюте, что ее муж лежит и сказать адрес, а что она сможет? Другой город, больной ребенок на руках, одна. Нет денег. Она сойдет с ума. Кто такая Анюта, вот вопрос. Жена этого жмура.

Скорей. Ящик почему не идет? Милиция тоже не спешит. А. Ящ боится засады и с кем-то должен договориться. Хорошо! Валите сюда все пятеро! Или у него в милиции купленные?

Если увидит меня тут в обнимку с этим, не миновать ножа под лопатку.

Вот: дико стрельнуло по спине, как острой финкой полоснуло, причем глубоко же, о.

 

Ну да! Вдруг вспомнил, как поспорили с Ящем, сказал ему, что должен много Чуносому после карт (кто это, но от одного имени мороз по коже и тоска, какая тоска, страх), и сказал Ящику, чтобы он уходил, ничего не получишь, и как только отвернулся, получил вот это! Нож от него в спину на пороге своей комнаты. Внезапный сильнейший удар как коленом под ле­вую лопатку.

Как-то всплыло сразу. Да!

 

Еле впятился в подъезд. Машина осталась открытой. Оглянулся. В дверцу уже лез тот па­цан. Везде он лезет. А, там же его мать.

Поднялись с Другом на полэтажа. Умотав­шись, посадил кадавра на пол под подокон­ник. Тяжелым было это худое вроде бы тело. Мы знаем, как трудно нести трупы в одиночку, мы, бывшие санитары. Иногда волокли за но­ги по полу. Это же не люди уже. Свяжешь про­водом…

Посмотрел на него, поднял ему голову. По­чему-то было ощущение, что в нем тлеет ка­кое-то подобие жизни. Он был почти человек.

Номер Один вспомнил, как еще мальчиком не мог поверить в смерть отца и все кидался на старух, которые пришли обмывать покойника, «Я вас просто прошу, умоляю, он жив, вы ви­дите? Уходите!» Отца принесли из тайги. Ви­димых повреждений не было. Но старые бабки из поселка знали свое дело. Старые бабки, до­чери ссыльных мертвых. Все тут были бывшие и дети бывших.

Потащил по лестнице дальше вверх. Мимо того странного места, м-психоз. Прошла вниз старушка в полотняной кепке и брюках, от­шатнулась, прижала к груди кошелку. Красные щечки, нежно-голубые глаза. Атеросклероз, стенокардия. Разумовщина вроде ее зовут. (Ра­зумовская?).

Зорко поглядела на них двоих, произнесла что-то, спускаясь, типа «хсспспссии помилуй». Да она на разведку. Обычно Разумовщина без своего Захара не выходит. Кого тут привезли на труповозке (смотрела сверху). Граждане! Труповозка забирает, а не развозит по домам! За­чем нам это в подъезде! Сейчас потрусит в ми­лицию жаловаться, уже два раза ее прямо из отделения отправляли в седьмой дурдом на по­правку, а если еще она с этой новостью ворвет­ся, к нам два трупа привезли, вообще Сбогар останется один.

Откуда я это знаю?

И снизу кто-то тяжелой иноходью, хромой кто-то, топ-бух. Топ-бух. Знакомо, однако.

На следующем пролете мы уже выдохлись и доволоклись до лестничного окна еле-еле.

Курить охота.

Зачем мы сюда идем? Эта квартира номер тринадцать — легальное место жизни меня, Ва­леры.

Докултыкался до нас и некоторый хромец, заместо головы два ящика, лица не видать, башка на сторону, кепка, картонных коробки с бананами одна на другой. Ого. Из труповозки товар. О, да там сейчас целый муравейник не­бось. Пацан раздает (продает?). Ладно, потом.

— Папиросы есть, дядь Вань?

— Откуда,— просипел дядь Вань из-за ко­робок. Добрался до подоконника, аккуратно поставил свою ношу. Вздохнул, посмотрел ко­со. Сильно дрожали у него руки. Отвернулся, невнятно бормоча какие-то сложные матерные контаминации.

— По-поможешь, дядь Вань?— спросил Но­мер Один.

Пауза.

— А ты кто таков?— глядя в сторону, во­просил дядь Вань.

— Ну кто-кто. Ваа… валера!

— Таких тут нету,— странно возразил дядь Вань.

— Не узнал, что ли, че не уузнаешь сво… своих,— грубо сказал Номер Один, употребив обычную длинную формулировку.— Напомню!

С ними так и надо разговаривать.

— А, ты вайея!— задыхаясь, отвечал старый хрен. Хм.— А ты как помог мне? Раз ты ваея, то ты мне доужон,— продолжал свои загадочные речи дядь Вань.— У, ваея. Язбий мне (дальше следовало какое-то уже совсем непонятное сло­во). Язбий мне на хей акваюм. Заяза на хей.

Так. Все понятно.

— Бананы из машины,— Номер Один кив­нул на ящики,— зачем попятил?

— Почему из машины?— ловко возразил дядь Вань.

— Я же привез.

Дядь Вань испуганно приободрился и вскричал, все так же глядя в окно:

— Э! А знаешь, скоко он стоий, акваюм?

С огромным душевным протестом Номер Один почему-то порылся в кармане и протя­нул дядь Ване большую бумажку. Дядь Вань, не поднимая головы, рассмотрел деньгу, при­нял озадаченный вид и стал со скрежетом что-то соображать. Возможно, он заподозрил, что сошел с ума. Затем дядь Вань спрятал глазки, кивнул в сторону сидящего у стены Друга и спросил:

— А че он какой-то?

— А какой, че ты?

— Ну че он сидит?

— Вызвал скорягу, вызвал врачей, приеха­ли,— завел скороговорку Номер Один,— вы­звал, а они говорят он помер и не взяли. Не бе­рут его, говорят он помер.

— Да, падъи бьятские,— воодушевился дядь Вань.— У чейявека инфайкт, может быть, на хей. А они его на пейевозку взяли увез-йи. И мою дочку тоже. А потом бья пйивез-йи назад. Да живые они. Я же вижу. Они на япу, бья, хо-чут. А я смотъю, пейевозка стоит. Думаю, за Ра-зумовщиной (следовала длинная заковыристая брань), а она вон пош-уа идет живая. А ей дав­но поя на юбок садиться. Надоея со своим этим как его, гуйяшом. Захар… Мычит, мычит!

Имеется в виду Сбогар, конечно. Гуляшами в шутку назывались все местные собаки.

Тяжело дышал. При этом явно зубы загова­ривал и в глаза не глядел.

— Как это на лубок садиться?

— Да ну! Это у нас так говойили, бабки. Поя на юбок тебе, дескать, собираться. Дома у нас в дейевне.

Номер Один тут же вспомнил популярную книжонку «Архаические обычаи славян».

— Гроб, что ли? Лубок?

— Ну гйоб не гйоб…— стал скрытничать дядь Вань. До сих пор народ все знает, свои про­шлые дела. Славяне стариков в голодную весну возводили на край оврага и сажали на санки в этот лубок, корыто. Привязывали. Это бывало когда уже вскрывались овраги и есть было нече­го. И пускали сверху «на лубке» под лед. Жуткая поговорка «любишь кататься, люби и саночки возить». Старики сами должны были везти свои сани, что ли.

— Встал не так и оделся не так — нараспев начал Номер Один, особенно глядя на дядь Ва­ню. Удалось не заикнуться ни разу,— Зааапряг не так и пое-ээхал не так… (дядь Вань не реа­гировал, упорно глядя в окно). Заехал в овраг, не выедет никак, да? Таак говорили бабки, ког­да поо-помирали?

Видимо, причитание было записано в дру­гом регионе. Объект не реагировал.

При том дядь Вань как-то сильно забеспо­коился и стал тянуться щепотью ко лбу, но сде­лал вид что там чешется.

— Ваея! Я тебе так отвечу,— после паузы дрожащим голосом, на что-то решившись, вдруг заявил он.— Да! (Пауза, трусливо).— У вас там в кухне вода текет. С кьяна в кухне. Да? Текет. Тимофевна ваша меня зовет. Пьишой. Пьишой, а она мне сует монету. Я не хочу па­хать за эти меукие бйин деньги. Ушой. Как пьишой, так ушой. А вода текет из къяна. А съесаей она не пущает, все знают, она вообще не отмыкает им. Так что у вас вода текет.— И осторожно добавил: — Уже внизу всех зайива-ет… Те вызывают, а она не отмыкает. Никому не отмыкает. Говойит, Ваею моего уби-и.

И он безумным глазом наконец посмотрел на «Ваею» и совершил наконец некий намек на крестное знамение — от носа к первой пуго­вице пиджака и затем слегка вправо.

Ага, катастрофа.

Надо тоже перекреститься. Вот так. Скло­нить голову.

— Это была ооошибка. Просто я без со… сознания был. Кровь на мне была чу-чужая, не моя. Ты, дядь Вань, быстро за инструмен­том сходи. Я тебе еще о… отстегну.

— А у меня вот Светку уж заеза-и так это да,— вдруг сказал дядь Вань, надеясь, видимо, на добавку по случаю горя.— Там внизу стоит тыюповозка, она там в ней на дне ижит. Димка с ней. Вот иду звонить.

А пока что тащут коробки с бананами. И Димка не то что бы «с ней», а, видимо, торгует уже с машины. А то я вас не знаю.

— …звонить в ми-ицию. Еще новости.

— Да я знаю. Зарезали ее. Царствие небес­ное,— сказал новоявленный «Ваея» и широко перекрестился.

— Акваюм ты мне язбий на хей,— продол­жал перечисление своих убытков дядь Вань, опять-таки не глядя в глаза.

— Да дам тебе еще на ааквариум… на ры­бок… Еще сто-столько.

— А я остайся один с пацаном,— дядь Вань намекал, что никакая сумма не будет достаточ­ной для компенсации его потерь.

— Все будет, дядь Вань. Поонимаю.

— Вообще нам воду пеекъёют в подъезде на хей,— посулил дядь Вань, чтобы еще выше поднять планку.

— Да не перекроют, поглядим, че перекры­вать, не пере… не перекроют,— ответил жад­ный Номер Один и тут же спохватился.— Мо­жет, и бо-олыие дам.

— Тебе она не откъёет. Жьябиха. Мейкие мне сует. Копейки. Жадная сука бьять.

— А тебе если откроет, дам больше. И вооб­ще, дядь Вань, я случайно тогда тебе банку разбил, бежал торопился,— вдруг сказал Номер Один. Неизвестные ему факты выскакивали из перекошенного рта свободно и сами собой.

— Ейе меня не убий,— согласился дядь Вань.— А банка быя таких не достать, ябоя-тойная тыёх-итыёвая!

— Лабораторная тре… трехлитровая? Да ку­пишь себе настоящий аквариум. Еле не убил, это не считается.

— Акваюм,— согласился дядь Вань и за­стыл. Пришлось дать ему еще. Дядь Вань ниче­го не понимал, откуда на него сыплются эти деньги. Он совсем испугался. По лицу было видно, как растеклись его мысли. Он достал деньги и начал их рассматривать, потом спря­тал их и вот тут щедро, широко перекрестился. И поглядел на «Ваею». Валера не сгинул. Дядь Вань кивнул себе и сказал:

— Ты не думай, я пьякай тогда не из-за бан­ки… Не из-за йибок… У меня Гйиша помей, дъюг.

— Дядя Гри… Гриша?

— Я пьякай бьять в ёт на хей,— расчувство­вался дядь Вань.— В ящиках его наш-и. У вин­ного. Два дня (тут он запнулся).

— Два дня лежал валялся?— сочувственно поддержал его «Ваея».

— Ну!— чуть не плача, кивнул дядь Вань. Этот трехлетний по языку дядь Вань вспом­нил о смерти. Его надо было затормозить на этом скользком пути, а то он, имея деньги, сейчас похромает в свои «Четыре ступеньки» (в винный) и затем сгинет на неделю.

— Пошли, по… поможешь,— решительно сказал Номер Один.

Дядь Вань стоял сомневался. Собственно, ему больше денег и не нужно было. Хватит и этих.

Номер Один это понял и сказал еле внятно:

— Деньги ве-верни?

— Эх, понес-ась, Ваей,— крякнул дядь Вань, как бы не расслышав, и взял на себя ноги. При этом оглянулся на свои ящики, аккуратно по­ложил покойниковы ноги на пол и сначала от­нес ящики на полэтажа вверх, а затем уже вер­нулся выполнять свой печальный долг. Сопрут, конечно, он прав.

Номер Один, известный себе как Валерий, понес все тело, а слесарь деликатно приподни­мал как бы шлейф, одни ботиночки трупа, хро­мая по ступенькам. И на том спасибо.

Сделали привал под дверью за номером тринадцать, посадили Друга у стены. Дядь Вань прокашлялся, посмотрел на «Ваею», ко­торый денег больше не высовывал, затем ре­шился и позвонил. В квартире стояло молча­ние.

Дядь Вань стал, приплясывая, стучать и за­глядывать в глазок:

— Тимофевна, отчиняй!

Тот же эффект.

Затем что-то за дверью стукнуло.

— А? Тимофевна! Ну вот он я,— не дождав­шись другого сигнала, солидно пробасил дядь Вань.— Че? Говойи шибче, не с-ышу!

Помолчав, он сообщил, адресуясь в двер­ной пробой:

— Тут ми-иция, давай отчиняй! (Шутливо). Я понятой тут! (Пауза). Да не ипи дую!

Обернувшись, дядь Вань сообщил:

— Она завсегда епит дую.

— Че это она лепит дуру?

Тут дядя Ваня как бы споткнулся. В его ко­рявом мозгу, видимо, промелькнули какие-то соображения о нереальности происходящего. Но тут мысль насчет денег и близкой выпивки все заслонила, и он снова возопил:

— Тимофевна! Тебя в ми-иции штъяфанут на хей! С автоматом пьидут! Я понятой! Отк-ывай!

В ответ на такие слова (милиция, понятой, автомат) загремели замки и щеколды, затем был снят тяжелый деревянный засов (Номер Один знал, что там есть такой брус), и дверь приоткрылась. Номер Один уже был наготове с телом. Дядь Вань даже с некоторой угодливо­стью принял на себя ноги Друга и проник в квартиру первым. Друг ехал вперед ногами, как полагается. Бедному убитому была оказана маленькая почесть…

В квартире стоял полный мрак. Дядь Вань брякнул ботинки на пол.

— Куда, куда,— закудахтала невидимая бабка.

Знакомый запах густо полез в ноздри. Отча­янная вонь вечной нищеты, беспорядка, пья­ного разгула. Номер Один почувствовал себя прекрасно, это был его дом, его кров, его мес­то, он приободрился, все шло путем. Лилась вода в кухне, бабка скрежетала как всегда.

— Это ваейин дъюг,— назидательно отве­чал ей дядь Вань.— У него инфайкт. Есть кто дома?

Ответом был опять невнятный скрежет. Пока несли Друга в комнату, дядь Вань под­держивал разговор:

— Как это никого нету! Ты есть, Тимофевна, и все. А кого несем. Да у него я говою, инфайкт. (Скрежет). Да нет, я тебе кьян без денег почи­ню. На хей бьять. Пйиду вот.

В голосе его слышалась некоторая запинка, которая у нечестных людей возникает при аб­солютно явной и несусветной собственной лжи. По всему было видно, что это «пйиду» осуществится где-то не раньше чем через не­дельку, если вообще. Шутка ли, такие деньги на руках!

Вдруг из коридора прорезался старческий жестяной голос (вылитый крик Бабы-Яги из мультфильмов):

— Да на фик его инфаркт! Валеру убили, те­перь это. В евоной комнате до сих пор стоит крови калужа застыла! Милиция была! А я сги-наться не могу! Санитары его унесли, просты­ню забрали! Все! Какие еще валерины дружки! Все, его нету! Да я не знаю кто его зарезал! (от­вечала она якобы кому-то на лестнице). Я и не знаю кто с ним был! На фик! И не сказала ни­кому! Вода течет! Мне за ним замывать надо, а я сгинаться не могу! Ооой,— заплакала она фальшивым баритоном,— кому я нужна, ни­кто теперь и на хлеб не даст, Валера, Валера, внучек мой! Похороны надо, а как я Валентине скажу? Как Алисе скажу? Как Анджелке ска­жу? Мать и две его жены остались, кажная с ребятами,— кричала она дядь Ване,— одному год, другому девять месяцев братья. А мать его Валентина умрет ведь! Если ей сказать! У нас и так Витька в армии погиб! А кто хоронить их будет? У Анджелки с Алисой ничего, у меня ничего! Дружки не дадут! Меня уж никто не погребет! Ящик, Ящик его убил, запомните, всем говорю. Проклятый. Пусть он хоронит! Он бес!

Положили друга на кровать, где прямо на грязном матрасе валялось ватное одеяло крас­ного цвета в сером пододеяльнике. На полу виднелось подернутое пленкой большое пятно крови.

Тусклые грязные окна. Бабушка стоит в ко­ридоре, слепо таращась на происходящее в комнате. Тоже хороша подружка, обворовыва­ла его сколько раз пьяного, а куда прячет, ис­кали-искали с Алиской, не нашли. Стоп. Кто такая Алиска?

Обшарил (профессионально) все карманы Друга. Нашел расческу. Вытащил большой ли­лового цвета камень. Повертел в гибких, уме­лых пальцах. Камушек небесно засиял. «Как слеза заката предзимнего позднего лета по­рой»… С кем это было, когда?

Положил его во внутренний карман.

Дядь Вань заглядывал сбоку с большим уважением.

— Я пьиду чеез час или уаньше,— бодро, но лживо сказал дядь Вань, адресуясь к бабке.— Пообедаю вот. Къюч язводной возьму. Кьян починим. Токо бананы вон купий отнесу.

И он посмотрел на Номера Один призыв­ным взором, как бы заклиная демона раскрыть мошну.

— Вот при… придешь с ключом разводным, тогда на х и полу-получишь, когда придешь с ключом ра… разводным,— отвечал тот.

Бабка вдруг очнулась и железным голосом заорала:

— Тебя ж убили! Ты, Валера?

И она опустилась на колени, закрыв лицо, а затем начала креститься.

— Так, ду-дура. Баба-ба, я жи-живой. И он жи… живой, б. Я ухожу, я ухожу и смотри у ме­ня, баба-ба, ты моего друга на х, б, не трогай. Просто не ка… касайся, б, на х. Пусть лежит себе на х и лежит. Ни… никому не отдавай. (За­пел для легкости) Встаал не так и оделся не так! (Эти задрожали). Дядь Вань, а если его тут не будет когда я ве… вернусь, то запомни в р, я тебе вторую ногу сло-сломаю! Гля, не стукни в ме-ментуру, смотри, б на х.

— Слушаюсь, б, на х,— отвечал дядь Вань голосом слуги из какого-то телефильма. Или это его дворовые кровя заговорили.— Извиня­юсь, на хей.

— Господи!— вдруг сказала бабка.— Госпо­ди, спаси и сохрани от нечистой силы. Этот Ящик, он тут был, на х. Он ножом орудовал. Не говорит по-русски, а как черт по коробке лепит.

И она от души выматерилась.

— Точно,— отвечал ей дядь Вань.— Ты это,— вдруг сказал он,— ты, ваея, не думай. Он мейтвый у тебя б. Я б вижу б. На спине-то что… Поеза-и твово дъюга.

И дядь Вань, резво припадая в сторону уко­роченной ноги, скоренько смылся.

Друг лежал как живой, совершенно не хо­лодный, только не дышал. Глаза его, правда, ввалились еще больше, вокруг век было черно, нос заострился. Но и с больными это бывает.

Старуха посмотрела на него мельком и ска­зала:

— Не жилец.

— Смотри у меня, бабушка,— на ясном ма­терном языке, почти не заикаясь, произнес Номер Один.— Я скоро приеду, не трогай это­го друга, поняла? (Длинный заковыристый пе­риод). Просто не дотрагивайся. Вот тебе денег. Я живой. Это ошибка была. И он такой же жи­вой! Врачи зашили рану и все.

Он сунул ей сто долларов. Бабка присела на колени и каким-то ватным голосом сказала:

— Слава тебе господи! Ошибка была (она перекрестилась, не глядя на Валеру). Залепили. Зашили. Ошибочка вышла. Господи, спаси и сохрани от нечистой силы (и она опять самым грязным образом выматерилась).

Разумеется, она в данный момент своими глазами наблюдала живых чертей.

Затем бабка пошла шаркающей походоч­кой бедной старушки прятать сотню (к другим вдогонку), а Номер Один отвалил, прихватив с собой ключи с гвоздя и, вдобавок, деревянный брус, чтобы оставить во дворе на помойке, из расчета, что его немедленно унесут. Всё же ще­колды вылетят из двери, если поднажать пле­чом, но брус не переломить, как ничто не пере­ломить в этом народе.

Стал спускаться.

Сбогар (Захар) выл, запертый, по покойнику.

Тут же он услышал, как бабка быстрейшим образом хлопнула за ним дверью, щелкнула двумя замками, потом вдруг заорала и стала громко ругаться, видимо, не найдя засова.

Вышел во двор, расправив свои трениро­ванные, с десятью гибкими пальцами, руки. Носить тяжести вредно.

Скоряга стояла где была, и из нее, как тот песец из тела эннти, выскочил с озабоченной мордой уже известный чернявый пацан. Бана­нов, само собой, уже не было. Светка лежала лицом вверх, прикрытая газетами бесплатных объявлений. Жужжала муха.

Мелкий независимо скрылся за машиной и оторопел, когда Номер Один поймал его и сказал:

— Зачем в машину лазил? Где, где-где бана­ны мои куда куда уне-унес? Замочу сейчас, а?

— Там мама моя, дядь Валер,— сказала мор­да и зажмурилась, ожидая худшего.

— Да я ттебя,— сказал Номер Один.— По… положу рядом с твоей матерью.

Морда заплакала тихо, закусив губу, отво­рачиваясь. Парень был одет как нищий, дра­ные кроссовки явно из мусорного бака, какие-то джинсы как из-под трактора вынутые, в черных пятнах. Куртка с десятого плеча. Смуг­лые, цвета машинного масла, запястья.

Мгновенная мысль для статьи: именно пассионарные дети, применим тут гумилевское выражение, вечно воруют, ищут щели, проникают, тащут, находят что-то себе на шею, бросают в костер, что-то взрывают, сами взрываются. Они умеют все. Научаются ми­гом. Алешка, собственный сын Номера Один, который едва мог сидеть в подушках, будучи посажен за компьютер, сходу научился тыкать единственным пальцем, который у него рабо­тал, в какие-то ему нужные кнопки. Играл де­ловито так.

— Водить можешь?— неожиданно спросил Номер Один.

Морда, мгновенно просохнув, кивнула:

— Отец научил. На «Жигулях». У меня есть папка, только он разведчик. Он не тут, понял? Мама сказала, отец вернется.— Он помолчал и добавил: — Дядь Валер, я так и думал, что ее привезут обратно, что она не умерла.

Он посмотрел на «дядь Валеру» вверх свои­ми быстрыми, слишком быстрыми, еще мок­рыми черными глазами.

— Ну так, отгони машину на улицу и там оставь в любом месте, ясно?— с новообретенными вывертами и затычками, причем на пре­дельной скорости сказал Номер Один, сопро­вождая эти слова матом, чтобы легче дошло.— Но молчи. Если поймают — ты нашел брошен­ную, если поймают, нашел, понял, нашел и все. Меня не видел. Я потом на тебя выйду. На, бери.

Морда взяла, не проверяя, деньги (очень немалые, мелких не было опять), спрятала их в кроссовку под босую ногу, залезла в кабину, недолго потыркалась там, затем перевозка за­велась (ага, понимает) и уехала со двора.

Черные брови, на кого-то этот парень был очень похож… продолговатое лицо, щеки ху­дые, подбородок вперед… Нос кривой. Отец разведчик. Все они тут разведчики, мифологе­ма советского кино, внедренная в сознание масс. И президент отец разведчик.

 

Мотор ревел, удаляясь, но вдруг стих до­вольно быстро. Надо было сказать пацану ото­гнать подальше, ну да некогда.

Номер Один, свободный как отсидевший свой срок человек, вышел через подъезд на улицу.

У ворот стояла, ничего не делая, симпатич­ная девушка в темном слишком широком пла­ще. Он ей сказал пару слов. Она обернулась. Чудное личико, черная челка, глаза большие, но какие-то мутные. Худая, почти кахексия. Такое впечатление, что вот-вот сложится по­полам.

— Я вас гдей-то видел,— повторил он.— Возьмем бутылку и пойдем к тебе?

Она встрепенулась, набрала воздуху в свою грудь, тощую как у цыпленка, и ответила ему такой забористой матерной фразой, что Номер Один только одобрительно кивнул и быстро просквозил мимо. Что-то меня глючит. У нее точно лицо как у той, что висела на чердаке. Сестра однояйцевая. Ах ну да, в одном же дво­ре. Забыл я, что ли.

Он прошел мимо железной решетки. Зорко вгляделся в особняк. Да. Сидят на скамейках ребятишки. Родители выстаивают рядом. Пол­ные сумки с термосами. Девочки, повязанные платочками, парни лысые. На воротах вывеска. А, раковый корпус для детей. Это они, видимо, после облучения.

Проскочил мимо, свернул в сквозной подъезд. Оказался на проспекте. Только день­ги дают такую свободу, только деньги.

Куда теперь, в Москву. Надо вернуть дирек­тору его гребаные доллары и освободить себя от этой мутоты. Все!

А х ли отдавать Паньке деньги. А его люди заберут квартиру нашу. Нашу какую квартиру. Нашу с Анюткой и Алешкой. А х ли Анюта во­обще возникает. Будет требовать десять кусков на х знает что, б, на фальшивку, на шмаль, на которую она же и подсадит ребенка. Она б. С ней спал Кух. А где мой дом. Мой дом где, с бабкой? Где я? В городе Н. Я человек. Старший научный сотрудник. Автор новейшей гипотезы тра-та-та, компкомп, создатель комп игры «В садах других возможностей», компьютерный композитор т м в б в д что-то. Валера.

— Ксюшенька-аа!— завыл без слез вдали на задворках знакомый голос.— Ксюшенька-аа!

Да, ведь она все это время кричала. Каждые пять минут.

А Ксюшенька вон она там стоит.

 

 

глава 6. Вечер и ночь

 

Он шел мимо витрин, глядя на свое от­ражение внимательно, завернул в парикмахерскую.

Дыра, пропахшая дешевым одеколоном. В зеркале ожидалки отразился высокий вор, чер­нявый как иностранец, с карими глазами, лицо длинное и как бы такое… вогнутое. Хороший б клетчатый пиджак фокусника, брюки в тон, черные запыленные туфли (вытер их, не торо­пясь, тюлевой гардиной, клиенты, сидящие в очереди, оторопело засмеялись). X ли. Возник­нет кто, у меня под ногтем писка. Острый оско­лок бритвы под ногтем правого среднего паль­ца. Гоу эвэй, пошли отсюдова на х б. Я знаю английский. У меня в кармане столько, сколько никто не имеет из вас. Я покрыт от горла вниз черной шерстью и интересно какая у меня елда. Далее отменил выход на улицу и посетил сортир парикмахерской. Небольшая елда. Какая при эрекции. При эрекции нормальная, но хотелось бы побольше. Очень бы хотелось, до зарезу. Но пришлось выйти, ничего не по­лучилось, в дверь дико стали стучать, били ногой.

— Молодой человек! А! Посторонних кто разрешил?! Вы не имеете! Иди, иди! Можно так занимать, это служебный туалет! Вы что? Вы кто? Что вы мне показываете? Онанитик тут нашелся! Приличный мужчина, и чем за­нимаешься! (Визгнула). Показывает еще тут! Нина, Таня! В милицию звоните!

— А по глазам хочешь? Попишу сейчас.

Сразу посторонилась, лицо закрыла рука­ми. Дал по голове. Пискнула и опустилась на колени, прикрываясь лапами. Можно сбегать за пистолетом и взять у них деньги у всех. По­том всех покоцать. Тех кто смеялись и вооб­ще. Но ушел, ожидающие молча сидели, не глядя на него, никто не смеялся. Поникли. Почуяли, животное стадо сразу чует дискурс. Опасно.

Дальше была жизнь свободного человека, вольного в своих поступках. Вольно-го! По­обедал в каком-то шалмане, ушел не заплатил ничего. Как бы в туалет. И оставил на столе не­доеденное мороженое. Дочавкай за меня, та дырка, которая там за стойкой. От нечего де­лать поехал на тачке посмотреть на этот банк, куда должен был отвезти двадцать тысяч. Улица Красной Роты, дом тринадцать. Приехали, наоборот, на улицу Красных Электриков. Ну и городишко! Водила долго кружил.

Визуальный, как говорят научные кадры, осмотр и вокальный опрос граждан показал, что в доме тринадцать находится детская поли­клиника, молочный пункт и, сзади, диагнос­тический центр. Где врачи за большие деньги делают свою же работу, принимают тех же больных детей района, но внимательней. Мы с Алешкой это прошли. Диагностики, б.

Поликлиника. Внутри нянечки, секретарь главного врача и мамаши с якобы больными де­тьми, которые дети бегали везде свободно и очумело как тараканы в кухне.

Все опрошенные хором ни о каком строе­нии три не слышали. Такого тут не было отро­дясь. И все на него вызверились неизвестно с какого переполоху, орали, вы что, молодой че­ловек! Почуяли собаки дичь.

Номер Один растерялся. Против этих ма­маш не пойдешь с пиской, глаза выдерут.

Так. Стало быть, Панька его подставил. Нет такого банка.

Панька заранее все спланировал, и в трол­лейбусе, в семерке, дежурили те люди, которые высматривали пакет, мы его спрятали на груди и они долго ковырялись со мной, щипач Ваея.

Я себя ограбил, но ничего не помню, ни как охотился, ни как резал. Помню как гнался!

Да, Панька специально сказал «отдашь тог­да им квартиру».

Зачем же было на эту удочку поддаваться, ох дурак. Ну маета, ну козел. Къзел.

Мщение, мщение! Пепел улицы Красная Ро­та стучит в мое сердце!

Легкой походкой по вокзалу. Поздний ве­чер. Поезд красного цвета.

Не темнеет, как у нас там в Юзени. В Юзени сейчас нет ночи, южное небо. Время светлых богов, Црауд, Смарт и Бьюти, плюс Солнце, Тепло и Вода. Они победили северные небеса, северное небо ушло вниз, туда где вечная тьма. Боги Мрак, Холод и Лед.

 

Покупать билет — такой привычки Номер Один в себе не чувствовал. Он просто шел вдоль состава и выбирал вагон.

 

Вот подходящая проводница. Можно устро­иться к ней, но зачем.

Вернулся к началу перрона, стал наблю­дать.

Подумал чуток. Поискал глазами. Села щу­ка на забор, охватил ея задор. Стихи сочинял для Алешки. Тут соседи прибежали, прекрати­те этот ор. Охватил ея задор. Только для него сочинял. Он смысл жизни.

Так! Гагарин сказал поехали!

С посторонней сумки, стоящей на чьем-то чемодане, стащил бейсболку, какие носят за­дом наперед дети и некоторые лысые пра­вильно. Тут же, отойдя, надел козырьком пра­вильно.

Отступил к началу перрона. А! Мимо ехала кара, нагруженная чемоданами. Сверху красо­вался дорогой металлический объект с ручкой и двумя кодовыми замками. Пошарим глазами вокруг. Вот они! Хозяин, пожилой лет пятиде­сяти, идет около водителя кары, озабоченно воркуя по-американски с такой же старинной подругой. Стараются иметь в поле зрения это­го водителя кары. Понимают, что тут воры. Первое место в этой части света по воровству. Идем рядом, так чтобы грузчик на каре нас видел. Выкрикнем несколько фраз по-амери­кански, но в сторону карщика, чтобы эти не подумали, что разговариваю с ними. Так: Лефт, лефт ёр сайд! Плиз. А карщик бы подумал, что это я американам кричу, свой своякам. Так и подумал. А как же, мы с ними вместе. Туге-даррр.

Остановились около проводницы. Вытащи­ли билеты. Водитель кары начал снимать чемо­даны, первым тот, алюминиевый. Помогаем ему с недовольным лицом. Американы стоят как положено, считают места. Все.

— Пятое купе, пожалуйста, плис!— С прият­ностью сказала проводница, блондинка. Близко около нее стоим, близко. С чемоданом в ру­ке. Другая рука гибкие пальцы, нежно и акку­ратно, в невесомости, пробирается.

Ее ключ, отмычка от всех дверных пробоев, у нас, опускаем в карман.

— Йес, мэм,— произнесем.— Лет ми гоу. (Карщику). Сколько они вам должны?

— Сколь договорились. Семь мест. Чумай-данов три. Сумки четыре.

Татарва.

Переведем американцам какую-то несу­светную сумму. Пусть подумают.

— Уау!— Поразившись, дядя начал рыскать по карманам в поисках дополнительных рус­ских денег (нужная сумма у него уже была на­готове в потном кулаке), замешкался, а мы с железным чемоданом идем вперед.

Они сейчас должны подхватить остальной багаж, там всего много, время имеется.

Миновали этот вагон, проникаем в следую­щий. Отмычка и там подошла, мы в купе со­седнего проводника. Быстро вскрыли чемо­дан, взрезали ножом буквально строго, как консервную банку. Вынули из чемодана видео­камеру, очки в футляре, запасные, так, какую-то барсетку с духами и бутылочками, называ­ется (подумал, вспомнил) мессерер, банку полкило черной икры, бутылку очень хорошей финской водки, подумали и сунули в карман чистые носки и, что скрывать, запечатанную пачку трусов. Закинули вскрытый чумайдан на верхнюю полку и завалили матрасом. Поша­рили, нашли полотенце. Полотенце на плечо, мужчина сейчас выйдет в туалет, прихватив са­мое дорогое и необходимое типа… а, вспом­нил, несессер. Вышел, заботливо заперевши дверь.

Далее Номер Один, держа в руках свои бо­гатства (видеокамера под полотенцем на пле­че), пошел вперед. Кепку провалил в щель, когда переходил из тамбура в тамбур.

Одно купе в следующем вагоне было пус­тое, но вещи уже лежали на второй полке. Вы­глянул в коридор. В конце, в тамбуре, у выхо­да, какая-то стая довесков прощалась, видимо, с провожающими, галдя в сторону перрона и то и дела лопаясь от хохота. Коллективная, б, от школы поездка. Это их купе пустое.

Номер Один подхватил с полки небогатого вида, но полный рюкзак, вытряхнул какие-то шмотки, положил туда все свое, икру-камеру-водку-трусы-носки, плюс со стола два объеми­стых теплых пакета видно что со жратвой, с гвоздя прибрал чью-то висящую на крючке черную куртку под кожу, набросил ее, возло­жил американские очки на нос (все расплы­лось как от вазелина) и в таком виде попер ми­мо довесков (они и не оглянулись, смеясь, расступились и все), добрался до вагона СВ, открыл купе для проводников и лег на верхнюю полку. В этом купе проводники обычно провозят левых пассажиров.

Проводница явилась, когда поезд уже тро­нулся, а как же, открыла своим ключом дверь.

— Из главного по организованной,— под­няв голову, сказал Номер Один. Тронул верх­ний карман.

— И что?— невнимательно реагировала проводница. Нижняя губа ее обвисла. Баба явно испугалась, инстинктивно испугалась, опытная женщина. Лежит убийца.

— Иди на х.,— отвечал он.

— Для тебя, мой хороший, постараемся. Радость сделать?— приветливо ухмыльнув­шись, ответила эта жуткая баба.

— Потом. (А что это такое?). Отведи меня… (поискал слово) на шконку.

— Пошли, мой хороший.

Повела его и открыла перед ним купе, где сидела чернобровая загорелая блондинка в са­мом соку, гладкая, как бы только что с моря, в зеленой кожаной куртке. Завозилась и накину­ла на нос темные (почему?) очки.

Постояв, проводница смылась.

Номер Один негромко сказал, предвкушая:

— Из главного по организованной. Попро­шу предъявить паспорта.

Блондинка живо оглянулась на дверь. Гро­хотал поезд.

Пожав крутыми плечами, блондинка по­лезла в свой красный сапог и достала из-за го­ленища паспорт.

— Тэ-аак,— возвращая паспорт, сказал Но­мер Один.— Кравченко Зинаида Михайловна, ну что будем с вами делать, Кравченко, что?

Машинально поддернул ширинку.

Ночной поезд набрал скорость. На столе дребезжали бутылки с водой и два казенных ста­кана.

— Дверь запрем,— предложил он.

Девушка пожала плечами. Она немного как бы вылиняла.

Запер купе, посидел, с удовольствием впе­рившись в блондинку. Она слегка повела голо­вой туда-сюда, как будто ей был тесен ворот­ник, и стала упорно смотреть в окно.

Дальше Номер Один не знал, что предпри­нять. Надо было действовать как в кино. Быс­тро.

Но тут в животе резко буркнуло, покатилась волна голода. Не ел ничего со вчерашнего дня?

Номер один, спеша, полез в чужой рюкзак, покопался, вынул сначала бутылку финской водки, потом целлофановый пакет с жареной курой, ого! Затем небольшую пачку салфеток (чья-то мать собирала), бутылку с какой-то красной мутной водой, нарезанный белый хлеб и сказал девушке:

— Хочешь подавиться?

Она значительно произнесла:

— Спасибо, молодой человек, я сыта (мы-ладой нараспев, южные кровя).

— Ух ты, какие мы,— заметил Номер Один. Блондинка мельком посмотрела на него и как бы выпрямилась.

— Очки сними,— потребовал Номер Один властно (а руками раздирал куру).

Она сволокла очки. Так она была ничего, такая крепкая баба, белокурая (или парик), за­горелая, слегка подкрашенная, очень черные брови и (внимание) оказались под очками яр­ко-синие очи.

— Какие у вас глаза, однако,— отметил он.— Синие как море.

Помолчали.

— Никогда не видел ни у кого таких глаз. Васильки!

— Та тю, та эта линзы,— (упирая на букву «а», объяснила блондинка).

— Я тебе налью водочки? Наша водочка, ваши стаканчики.

— А налей.

Уже спокойная стала баба. Розлил водку.

Номер Один быстро выпил, налил еще, вы­пил.

— Пожрешь со мной?

— Та не, не буду. Я уже покушала (пыкушала).

Внезапно она попросила его выйти:

— Переоденусь.

— Как хошь.

Вышел, поваландался некоторое время в сортире, вернулся.

Она полулежала в каком-то блестящем ха­лате, накрывшись до пояса одеялом с просты­ней.

Быстро выпил еще, тут же слопал тощие полкурицы, чавкая и вытирая руки о казенный пододеяльник, потом ножом вскрыл банку чер­ной икры и съел полкило с помощью хлеба, а затем, когда хлеб закончился, с помощью паль­цев. Стал рыгать. Дальше нашел там же в рюк­заке теплый пакет с пирожками. Заготовили как на маланьину свадьбу. Пирожок один про­сквозил, но дальше все.

— Выпей, ты чо,— потребовал он и протя­нул ей стакан.

Она отпила глоточек, вытерлась его салфет­кой. Аккуратная. Посмотрим, какая ты.

Поикал, отхлебнул оранжевой бурды. Ком­пот? Сладкость какая. Фу.

В купе открылась дверь, некто блондин, за­горелый до копчености, заглянул. Тоже отды­хал, видно, на море.

Так, скользящий взор. Веером.

— Чо надо, чурка? Из главного по органи­зованной! (Тронул нагрудный карман). Вашш документы?

Тот сразу задвинул дверь.

Те довески, ребята школьники, вот придур­ки, все побросали, обрадовались, что уезжают, столпились в тамбуре, вот и сидят сейчас без еды.

А ты следи! Ты смотри за собой! Нечего тут!

Икота одолевала. Выпил еще компоту.

Воспитывайте тревогу, внимание и бди­тельность!

Валера поболтал оставшейся водкой:

— Выпьешь? А? Выпьешь?

Она что-то пробурчала как бы засыпая. Валера жаждал действий.

— Такк!.. Проверка багажа проверка и руу-ручной клади!— выпалил он.

Встал, запер дверь.

Ловко достал из-под ее подушки сумку. Быстро присела.

В сумке был кошелек, битком набитый дол­ларами.

— Фальшивые,— сказал Номер Один тре­вожно.— Берем на экспертизу. Что же так, граж­данка, а? Лежите, лежите.

Внезапно, как буря, налетел, толкнул ее. Спрятал деньги во внутренний карман. Был необыкновенно доволен, спокоен.

— Нам уже с вами спать, однако, надо,— мягко продолжал он.— Где я вас мог видеть? Вы по телевизору выступали?

Она тем временем отвернулась к стене, всем своим видом показывая, что спит. А сама явно хотела крикнуть.

Валера допил водку.

Речь неслась скачками с неожиданными припевами, когда встречались непреоооодолимые звуки.

— Ты хорошая девка,— сказал он просто-просто.— Знаешь? Поэму Лермонтова «Саш­ка» знаешь? Я могу читать хоть всю ночь. Я не люблю худых. Дцп. Дощечка два прыща. Мой отец говорил так. Почем твои мослы?

Не дрогнула.

Продолжаем. Язык развязался, треплется. Мы уже привыкли болтать как ни в чем не бывало. Я ухожу, я ухожу.

— Он приставал к одной Светке с нашего двора. Мы стояли на втором этаже… Это было что ли в восьмом классе, да! В парадном пиво пили,— слегка заплетаясь, болтал Валера. Тра­вить байки про эти дела — хорошее начало. Надо подготовить бабу.— Она вообще была у нас это… новенькая. Они только к нам во двор переехали. А отец мой пьяный был, шел с по­лучки. На Светку глядит, никогда не видел, деньги вынимает: «Почем твои мослы». Что-то ему померещилось. Мы начали ржать. Отец смешной был. Я его зарезал. А ну повернись, лица не видно.

Вынул ножик из кармана. Повертел в паль­цах очень ловко, нагнулся, провел лезвием (плашмя) по ее голой руке. Ого, кожа стала ку­риная! Опыты над людьми, так сказать.

Она дернулась, почему-то потрогала часы на этой руке. Легла на спину. Глаза зажмурила. Хорошо. Интересно даже.

Сел к ней.

— Руки убрать. Так. Руки! (Пыталась прикрыть грудь).

— Но я был несовершеннолетний, посидел на зоне до восемнадцати и все. Даже гроб нес с перевязанной головой. Отец сотрясение мозга мне устроил. Белый бинт, в больнице перевя­зали и на похороны отпустили. О невыезде! Мама не могла идти… Только что на брата по­хоронка пришла… Погиб при исполнении и так дальше. И тут я и отец. Он меня тубареткой по кумполу. Я его ножом хлебным… Пределы защиты. Да. Ну вот. Эт самое (мат неуклонно рвался из уст), я люблю женщин. У меня три жены.

Легкий намек на интерес на ее лице. Тру­сит, однако. Глаза закрыты, губы пытаются как бы иронически изогнуться. Надежда на чело­веческие взаимоотношения. Презумпция гендерной это… провокативности.

Ножом провел пониже шеи. Хорошая реак­ция! Все дернулось у ней. Волоски вокруг со­ска встали дыбом.

— Двое пацанов, девять месяцев и три, что ли. Пять?.. А мать Алисы та-акая сука. Я руга­юсь, простите. Прости меня если сможешь за все что было и все что будет (песня такая, что ли?).

Нет, погоди у меня. Разгреб на ней одежду, открыл ее живот. А!!! Так и есть. Пояс на ней.

Долго возился, отстегивая. Пояс с толстой мошной. Она заплакала. Приложил кончик ножа ей к глазу.

— Помолчи, а? Арестована.

В поясе было много чего. Монеты ржавые… Какие-то в пакетике старые золотые коронки, даже с зубным налетом, чьи? Кого убили? Лад­но.

Надел пояс себе под майку.

Живот гладкий, как сливочное масло. Эх бабы, ничего нет прекраснее женского тела, у тебя лучше чем у известной Данаи, говорил библиотекарше. Как ее звали-то?

Уткнулся в это мягкое лбом. Вздрогнула, отодвинулась к стенке. Как бы дает место ря­дом. Надеется! Погоди, не готов. Поднял го­лову.

— Ее звали Даная! А Алиса пошла чистить­ся на аборт. Ну вот, эт самое… А сыну три меся­ца. Мы живем, я, дочь и теща. Там дочь у меня. Спутал. Старая теща, уже сорок пять лет, при­шла вместо Алиски посидеть пожить с внуч­кой. И в первую же ночь: «Иди ко мне, Алиска будет кровить месяц, а я целка». Стилимули… стимулирвала меня, эт самое, блин.

Показал на лежащем объекте. Дрогнула. Стала отбиваться.

— Ну че дергаешься, погоди… Руки убери, ну! Да! Она, теща, говорила, лучше будет покой в семье, чем ты, козел, изнасилуешь свою дочь, пока жена в больнице. Так мне потом сказала. Жили мы с ней месяц.

Увлекся. Лилось легко, как у Никулая. Ккто… ккто такой Ни… кулай?

— Ну! И повели кота на мыло. Только Али­са в свою поликлинику, она опять мне лезет ру­кой так (расстегнулся, взял руку объекта, пока­зал на себе. Объект завозился.). Промискуитет знаешь? Вульва и тэ пэ. (Показал на объекте). А это знаешь как называтся? Вот это.

Замерла, блин.

— Забыл как. Пэ… Забыл, короче. Да. По­том ее вообще убил мужик ее. По голове от так топором!

Отворачивается. Ну куда ты денешься! Ле­жать!

— Мы с Алиской говорили тому мужику, который с ней связался, что доведет она тебя! Он ее топором убил, пили оба, поругались. Ле­жи! Че ты… Самое дело… Я же не ножом! Лад­но бы ножом. Ну и вот…

Полез дальше, увлеченно рассказывая.

— Он сам на себя милицию вызвал, дали ему восемь лет. Он когда ей раскроил череп-то, она жива была, он ей говорит «Давай я скорую вы­зову», но она не разрешила. Сама эт самое. Как с собой покончила, ее бы спасли на хей. Вот, эт самое. И говорит: «Я целка». Видали? Ты пони­маешь что это значит? Это атавизм матриарха­та. Ты целка? Нет? Проверим!

Выложив эту мысль, он тряхнул головой и продолжал:

— Я отца зарезал! Честно, блин. Он на мать полез. Она больная лежала, а ему приспичило, вынь да положь. Да при мне! Полез, она нача­ла ругаться, плакать. А ей нельзя, у нее сильно болело, ей операцию сделали, удалили что-то. А он стал тащить с нее одеяло. Говорит, дай по-другому. А я буквально тут же смотрел футбол. Разрешите?

Икнул. Посмотрел. Как следует прижал ее руку. Ну бревно ты. Показал как надо. Не ше­велится.

— Во у меня батяня комбат отец был! Рабо­тай, блин. Да не так!

Отвлекся, вытер руку о простыню. Затем сделал хороший глоток огненной воды, как ее называют писатели-чукчи. Время есть, до утра далеко. Прошлую ночь… Прошлую ночь тоже в поезде болтался… А где сумка-то с бритвой, с зубными всеми делами? Где? Была же сумка!

Гнев закипел. Стал вспоминать. В голове все спуталось.

Ты, где моя сумка? Украла?

Что-то было не то.

— Ты!!! Где?!! А?!!

Лежала как бревно, закрыв глаза. Ну бревно! Провел ножичком опять по горчичного цвета животу, ровная темная полоска от пупка ниже. Немного ошибся, пошла кровь.

Заговорил быстро, глотая слова:

— Я сам его зарезал, честно, я ему говорю так: «Отвали», он табуретку взял, по голове ме­ня как… (…)! Я на кухню пошел, взял нож, а он к матери громоздится, одеяло с нее сорвал, ру­кой лезет.

Показал как. Крякнула от боли.

— Бабка на мне повисла, ну а мне что, его хоронили, я гроб нес в белом бинте на голове, я молодой сел, пятнадцать лет. Я люблю вас, люблю с вами, с бабами поговорить, ну подни­ми… Поднимись. Так. Ты че такая толстая, а? Че такая толстая, разъелась, а? Ну не бойся… Да не дрожи…

Укусил за грудь. Не сильно. А, из глаза у нее вытекла слеза. Из линзы.

— Дай линзу посмотреть какая…

Полез в глаз. Дернулась, стала дрожать. Схватилась за пальцы, не понимая, что там осколок бритвы.

— От дура! Руки!

Что-то как чешуйка выколупнулось. Вытер руку о простыню. Кровь.

— У меня три жены. Алла, эта… Марина… и Галя с Ирой, сестры. Четыре. Мать Марины то­же хорошая сука (ччто-то перепутал… Алиска или Марина? Марина медсестра… Тощая). Ма­рина ушла в больницу, я у них тогда жил. Побе­жала. А, я говврил ужже. Вот… Вот…

Всю ее перекосило. Плачет, но молча. Вот как интересно, бабы разных народов! Шерсть на животе! И по ногам внутри шерсть! Ну ты по­думай! Всегда у нас только русские телки были, ну надо же, какая разница. Говорят, у них быва­ет хвост сзади из волос!

— Скажи, а где у вас хвост?

Но переворачивать не стал, целое дело. По­том.

— И меня к себе в комнату ночью зовет. Старая уже, сорок пять лет, лежит и говорит мне: «Маринка кровить будет две недели, а я целка». И руками мне в ширинку. Вот так… вот так… Че ты! Че, не бойся… Или Алиска? По­том-то ее, тещу, убили… Мы говорили тому мужику, он с ней связался. Говорили, это тебя не доведет! До добра. Он ее топором замочил по пьяни. Убежал, потом вернулся к ней и стал говорить «давай скорую вызовем». Она не раз­решила, так умерла. А он сам на себя милицию вызвал, восемь лет дали. И мне восемь лет тог­да дали. А у меня же была самозащита! Мать продала дачу, нашла адвоката женщину. Я у ней один остался вооб-шче! Я целка, сказала. Ты целка? Ты понимаешь, что это означает? Это есть атавизм пережитка прошлого.

(Контаминация Паньки-директора. Кто это?)

Сейчас будет готова, но доводить до конца не надо…

Наше время не пришло, мы еще не в силе.

Это деды такие бывают, гладят. Гладиаторы. Но пока не можем.

— При матриархате всем распоряжается старая мать, и мужчины племени, в том числе и ее сыновья, живут с ней. Я говорю понятно, эй? Известная фраза «я ел вашу мать» есть оскорб­ление. Да! Есть патриархат, а есть… матрипархат. Опять панькинская контаминация.

Номер Один сказал эту мудреную фразу, тряхнул головой, как бы сам себе удивляясь, и продолжал:

— Мать для меня самое главное! У меня старшего брата убили в Сызрани, в армии. Пришло извещение, все. При выполнении служебного долга. В мирное время! Какая война может быть в Сызрани? Там три с поло­виной человека татар живет, все мирные. Она слегла. Я должен для нее жить! Я для нее все! Представляешь, брата убили, а я тоже на зоне. Ну? Почему я его зарезал: она плачет, а он на нее лезет, одеяло при мне сдергивает, штаны снимает с нее. Он ее всем заразил. Сифилис у мамы! До чего дело доехало! Я… достаю авто­мат… Калаш… И как — от души — его раз! И развалил. Размесил буквально! Его в морг, а меня зашивали. На мне столько швов! Я тебе покажу.

Быстро приспустил брюки. Встал.

Никакого результата. Испугался. Что это? Что со мной?

— Гляди, швы! Ты! Открой глаза! Как тебя зовут? Я тебя где-то видел! Давай-давай, глаза открой! Ну-ка гляди прямо!

 

Вылакал остатки водки из ее стаканчика. Что-то проняло слишком сильно. Сел. Опять ее руку крепко приложил. О чем говорил? О чем я говорил-то?

— Моя мать для меня самое главное! Но мать со мной жить не хочет. Живу с бабкой. Иногда спрашивает: «Вову ты убил?» Да нужен он мне! Я, что ли. У меня двадцать мерседесов было. Дал этому Вове полтора миллиона бак­сов. Он стал морду прятать, туды-сюды, дефолт. Ничего не вернул. Мне какое, на хей в йёт, де­ло? И не я его взорвал на хей. Но меня вызвали на взрыв, я видел эту ногу, как окорок, паленое сало. Нога осталась и полруки от локтя, но без пальцев. Двоюродная сестра Ленка, его жена, вообще, я на похороны пришел, она кричать. Чо кричишь, давно в лоб не огребала? Ты же вдова! Лечись! Не трогал пальцем я твоего за­сранца! Правильно его разнесли.

Рука у нее неживая какая-то. Не действует на меня ее рука!

— А ну, глаза открой! Иди на пол. Давай сделай мне эт самое. Радость. А?

Она не реа- эт самое, не ре-ги-а-ги-ро-вала. Из глаза у нее текет кровь?

— Ты что как эта,— продолжал Валера.— Эт самое. Знаешь что такое либидо? Это когда женщина, эт самое, холодная. Как тебя звать? Вот из ё нэйм? А, ты не секешь. Я тебя где ви­дел? Глаз открой? А ну вставай. У меня сифона нет, только трихо… это. Трихо…

Жмурилась. Кровавые слезы из левого глаза. Вытерла, посмотрела на ладонь. Закрыла глаза. Затряслась. Ужасается. Слезы потекли обильно.

Водки не было. Мутило сильно. Хотелось пить. Допил эту сладкость жуткую из горла.

— У вас не найдется водки бутылка? Я за­плачу. Ну?

Шевельнул обеими руками пояс под май­кой.

Как каменная гора трясется. Сильно ущип­нул (с вывертом) за грудь. Вздрогнула. Мокрая морда. Молча помотала головой, не открывая своих этих… линз.

Попил ее пепси из горла и продолжал:

— Вообще-то, знаешь, я убийца. Киллер. Я убил одного своего товарища. Ножом по горлу, знаешь? Он выскочил из балагана пошел от­лить, я тихо за ним. Отодвинул полог, он спи­ной ко мне, даже не отошел, льет, скотина, как из шланга, а у меня в руке охотничий нож. Так… (подняв локоть) обхватил его, голову резко! Назад! И по горлу. Как свинья визгнул, а потом уже подавился, захаркал, столько крови хлынуло… Стал заваливаться на меня, я его быстро так пихнул… Кровь же! Он упал… из кармана выпал камень аметист и видеокассе­та… Он ее прятал, а не спрятал! Да… Или я у него сам забрал, не помню… Не помню! И тут — я же наполовину в за пологом стоял — вижу, кто-то двигается к балагану… Какой-то энтти… Пьяный. Качается идет. Только эт мне… не хватало! Свидетель, блин… Я спря­тался. Пошел якобы спать. Голова пу-устая… Звонит в ней что-то… Почему-то естудей… Еще вчера я был человеком… Еще вчера я был, а те­перь меня нет. (Неожиданно запел). Естудэй… Олл май трабл там пара-папам… Странное чув­ство полной пустоты. Это вот и есть смерть, сказал я и заснул. Проснулся через час, не больше. Во сне плакал, думал что делать, надо оттащить его подальше, в лес. Пусть собаки его сожрут. Проснулся, думал это сон. Высунулся, вышел — его нет. Ничего нет, крови нет. Не­много подальше лежит этот энтти, трясет жи­вотом. Как смеется, а лицо съедено. А того мо­его товарища нет!!!

И он покрутил головой. Помолчал.

Не то говорю. С дамами же надо по-другому!

Стал поднимать ее подмышки. Каменная, тяжелая баба, хотя и горячая по температуре. Мокрое лицо склизкое. Какое-то отвращение. Свалить ее на пол. Что-то нету сил.

— Чучуны вот предпочитают похищать де­вушек или женщин. Во многих сказках у них этот мотив, похищение девушки медведем. А это как раз и были они! Это древняя парадиг­ма, похищение женщин косматым чудовищем. Общеизвестный дискурс. У неба семь мыслей! Поняла?

Лежит как камень. Плачет.

—Вы знаете, что такое либидо?

И тут он сам засомневался.

— Это когда… женщина хочет!— произнес он на всякий случай многозначительно.— Ты чо молчишь, почем твои мослы? Мой отец спрашивает Светку: почем ваши мослы? Мы стоим, пиво пьем, Я говорю: тихо, сейчас цирк будет! Отец штаны спустил, держит в од­ном кулаке, другим стал накачивать. Вот так. А дело-то в подъезде! Мы все смотрим, ржем. А Светка особенно заливается хохочет. Он: «Смеешься, б?— говорит.— А ну, Валерка, по­держите все ее». Мы ее подержали, интересно же. Мы ржем, она стала вырываться, мы ее за локти крепко держим, она начала кричать «вы чо, охренели» так, а он свой удар знал, в армии его друг научил, руки сцепляются замком, сра­зу человек вырубается. Ну он ее этим замком ударил по кумполу. Много ей надо было? Во­обще как щепка была. Она так сползла по сте­не. В крови вся голова, текет по плечам. Сгреб ее под себя. Мы ржем! Ух папанька мой был! Мы стояли смотрели, прямо порно! Поелозил две минуты, подергался и все. Мы думали в шутку, чирик-чирик. Но он встал, застегнулся и говорит: «Так будем кончать со всеми». А Светка в крови, лежит буквально мертвая. Он быстро ушел. Испугался, что ли. Боевой был у меня отец! Они в армии и не такие штуки дела­ли. Я уже тогда понял, что убью.

О. А еще щипнуть? С ногтями! Начала про­являть активность, цепляется за руки. Запи­щала.

— Ты молчи! Я тебя аресте… вваю. Открой глаза!

Открыла окровавленный глаз. Смотрит вверх. Боится.

— Ты погоди, ты погоди. Ну вот. Потом кто-то наверху вышел на лестницу, мы убежа­ли. Я своим сказал, кто стукнет — того зарежу. Поняла?

Нажал обеими руками ей на горло. Задер­жал руки. Забилась. Немного ее порезал ног­тем с осколком бритвы.

— Поняла, кто есть… это. Ху! Вот. (Помол­чал, тряхнул головой). Да. О чем я?.. Не сочтите откровенность за глупость! А домой пришел — отец спит, утром ничего не помнил. А Светка из больницы вышла, но в школу не вернулась. Так, училась в какой-то спецухе для дураков. Садово-плодовое училище. По озеленению. Но родила через девять месяцев, как полагается, мы специально посчитали. Да и вылитый мой отец этот пацан. Так что нас двое братьев. А, да, бы­ло три, но Витьку убили в Сызрани в стройба­те. Отец меня любит. У энтти такого быть не может, чтобы люди ссорились, они друг дружку берегут.

Спит или померла. Придушил? Эй!

Надавал по щекам. Руки мокрые. Вытер.

Ну ладно.

— Ты что как эта… Они до сих пор боятся нас, белых. У них кто был мамот, того ссылали. А куда — с Юзени в Бутыгичаг, тысяча киломе­тров, тот же климат. Но они там быстро умира­ли, в лагерях, на урановых рудниках работать возить тачки не могли, не терпели унижения, не понимали что кричат, этих правил, в строю вообще не могли стоять, сразу садились на корточки, к тому же непривычная пища. Они люди свободные, народ особенный. Знаешь, я думаю —

Она не понимает ни хея. Не-пдви-жжность. И у нас полная непдвижжноссть… Не встает, не встает. Джон Стейнбек.

Вдруг мотнул головой, вытаращился. Где я?

Проскок.

Сижу у себя за шкафами, Галина Ивановна загородилась папками, достала термос, играет на компьютере, у нас перерыв, Котова постави­ла чайник, Валя разворачивает бутерброды, ме­ня мутит. Интернат для детей-инвалидов в Дми­трове. Лежат. Запах. Кто может, тянет руки. Ты принес гостинчика? Возьми меня домой. Там Алешка почему-то. А, их согнали с квартиры.

Морозит лицо. Дурно, дурно мне!

Тут же покосилось, выпрямилось.

Заметил свои голые ноги, срам, сижу сбоку тетки. У нее красное блестящее размазано по лицу, что это. Рот как у древнегреческой мас­ки, видал? Трагедия. Надо прикрыться чем-то. Одеялом.

— Лук! Они самые древние люди на земле, которые пережили много обледенений и при­способились именно к ним. Ледниковый пе­риод — как прошлое, так и будущее всего чело­вечества. Каждые сорок-шестьдесят тысяч лет обледенение. Апокалипсис это не огонь, а лед. Лук, то есть видишь ли, энтти не боятся вечно­го льда. Поэтому их надо сохранять. Они одни переживут и продолжат жизнь на земле. Они могут существовать в белом безмолвии, без ис­точников энергии, тюлений жир горит в жили­ще из шкур. Немыслимый запах стойбища.

Дернулась встать.

— Лежи, лежи. Ты арестована. Да! Они ни­кого не обижают и всякого примут. Это тот са­мый золотой век, который все думают был в Греции, но там шли бесконечные войны, брали рабов. Тут у энтти раб может быть в одном слу­чае, это мальчик, который, если хочет женить­ся, два года пасет стадо оленей у хозяина, чью дочь он любит. Потом ему ее отдают в жены. А какие там женщины! На вес золота. Спокой­ные, тихие. С детства курят трубку. С трубкой в зубах она все переделает, и дети у нее хорошие, и с любым мужиком не откажется лечь. Мне не с кем поговорить! Понимаешь, наступает вре­мя и некому сказать. Одно что не слушают, а другое что никто не понимает. Да! Компьютер­ная игра это единственный мой наркотик. У меня уже такие разработки на новую игру, бе­шеные деньги можно будет взять! Моя жена не хочет меня слушать. Когда я начинаю ей про Север рассказывать, она злится. Она считает, что у меня там много детей родилось. Не мно­го, всего двое. Считай, за десять лет экспеди­ций. Ну может, других я не знаю или в них не уверен. Девочке три месяца. Второй девочке год и три месяца. Волосы светлые, глазки смешные! Синие и косые. Мои доченьки, Лиза и Ань. Мою жену там зовут Марой, Машка. Вторую жену зовут Степа, Степанида (заснул на миг).

Тихо-тихо села.

— Стой! Кто идет!

Легла.

— Я пришел к ним в балаган их навестить, привез им денег, подарки. Со мной увязался мой сотрудник, и когда выпили, легли, я с ни­ми, он в мужском пологе, то он сразу полез к нам под полог, я его оттаскиваю, а он бормочет «чего ты, чего ты», а сам шурует руками, мы укрылись шкурами, тянет, снимает с Марой… Потом, когда я его оттащил, он сказал, что все расскажет моей московской жене. Я говорю — пошли поговорим, может, тебе нужны деньги. Он сказал «другой разговор, я на квартиру коплю, чем с этой Галькой жить», имея в виду свою маму. Мы отползли за печь. Я сказал, я твои проблемы эти не решу, таких денег у меня нет, он сказал, тогда не рассчитывай на меня, я все скажу твоей Анюте при любом раскладе, пустишь ты меня к своим девкам или нет, ты с ними трахался, я слышал, ты кончил с двумя уже, я потому и вмешался, я человек и не вы­держиваю, когда при мне это. Тебе можно, а мне нельзя, их же двое. Я сказал, они тебе не­доступны. Он сказал, они что, твои бабы? Я сказал, они еще дети. Он: ни (…) себе дети кор­мящие матеря! От тебя родили? Я сказал, отку­да ты это взял. Он сказал, давай посчитаем, они дети предыдущих твоих экспе… эски… ну ладно.

Шевельнулась.

— Лежать! Я говорю, почему ты так счита­ешь. А, он сказал, другое дело, с тебя пятнад­цать тысяч баксов, твоя жена Анюта, кстати, была мною очень довольна, ее же нужно раз­дражать, долгий путь, тогда она кончает, я, го­ворит, рожден как мужчина-лесбиянка, а ты ее просто трахаешь как вонючий кобель она ска­зала. И я ответил, хорошо, пятнадцать тысяч, но баб этих не трогай. Я стоял перед ним на коленях в пологе расставив руки, мотал головой как слон как будто сплю, не пускал его к де­вочкам. Он сказал «Пойду пока отлить, потом мы вместе с ними ляжем. И ты мне заплатишь еще не знаешь как, я опущу тебя».

Раскрыла свой рот:

— Пусти, гражданин начальник! На оправ­ку надо.

— В дальнейшем в хорошую погоду. Нож ви­дишь? Такк! Я остался в балагане, он прошел вперед, я за ним и перерезал ему это… Вот так, ножом! (показал над ней движение). Но, самое главное, он остался жив! Горло ему так перере­зал! А он на следующий день со мной общался… Как ничего не было.

Она молчала, всем своим видом демонстри­руя, что действительно ей нужно. Лживые ка­кие они все! Ловкие! Быстрые! Вся приподня­лась, смотрит.

— Ты чо? Не надо, не надо, не надо никуда, надо вот тут сейчас… Скажите «А»… Возьми? Рот открой! А ну на колени!

Он нагнулся к соседке, приподнял ее ка­менную, мокрую голову, полез рукой ей в рот, отвернул вниз челюсть, но что-то стало с баш­кой. Устал как не знаю что. И он прилег на ми­нутку.

Тут же: «Конец, конеец!» — гром по небу.

 

 

глава 7. В Москве

 

Проснулся от землетрясения, все вокруг рушилось, падало, дрожало, какой-то громкий голос с небес возвещал все, конец. Дико болела голова.

— Все, конец, приехали, гражданин!— ора­ла баба и трясла его за плечо.— Але! Москва уже!

— Я с-слушаю… (прокашлялся) — Але.

— Нажрутся как скоты…

Вышла.

Сел встрепанный. Где это. Поезд, ага! Мы в поезде, приехали. (Куда?).

Опять заглянула:

— Москва уже, все! Мне белье давай!

Напротив было пусто, полка и все.

Вскочил, штаны спущены… Пальцы в кро­ви. Застегнулся. Плюнул на пальцы, вытер по­лотенцем. Посмотрел вокруг, что у меня было? Ничего у меня не было. Охлопал себя, чтобы не забыть. На столе пустые бутылки. Посмот­рел под столик. Поднял оба сиденья. Ноль. Со­мневаясь, выскочил.

Как будто только этого и ждали, поезд плав­но тронулся. Проводница с ожесточением под­нимала ступеньку, тут же закрыла дверь вагона, глядя в пол.

А-аа! Все деньги где? Где мои деньги?

А-АААА!

Побежал что было сил по перрону.

Обокрала та курва! Проводница с ней в сго­воре. Аааа!

Остановился на краю платформы. Поезд ушел.

Сел в отчаянии на асфальт. Людей почти не было. Стал бить себя по голове.

Вдруг возник рядом наряд милиции.

Быстро выскреб из-под ногтя писку. Вы­щелкнул.

— Вашш документы.

Встал. Ощупали.

— Да меня обокрали в вашем поезде! Ааа! Что делать?

— Паспорт ваш есть? Предъявите.

— И паспорт увели! Аааа!

— Не кричите, гражданин. Выпимши бы­ли? В поездах тоже разные люди бывают. Прой­демте.

— Аааа! Не могу идти! Скорая помощь!

Быстро ощупали с головы до ног. Сзади то­же. Найдут нож!

— Да вот он, ваш паспорт, в кармане. Еще скажите спасибо что не убили. Так, что у вас украли? Чемодан? Что? Пройдемте, напишете заявление.

— Да вы что, украли деньги. Заяву, заяву примите!

— Сколько?

— Чужие деньги-то, вот в чем дело! Человек квартиру заложил! Аааа!

— Валерий Николаевич? Мы вам сочувст­вуем.

Какой к е. м. Валерий Николаевич? А, про­верили же паспорт!

Посмотрел на руки. Руки не мои. Но и ча­сов золотых нет.

— И часы украли!

— Да успокойся, они в водку подсыпают… Клофелинщицы. Так. А это чей паспорт?

— Да друг у меня умер в Энске, надо оформ­лять, везу вдове. Убили его. Ехал ей вез деньги (длинно выругался) и паспорт. Теперь его и не похоронят! (Даже заплакал).

— Вот, а вы говорите.

Нож, стало быть, не нашли. Его тоже те по­пятили. Все взяли! И удостоверение то, короч­ки милицейские!

— Такая тетя была в моем купе, волосы бе­лые… Синие глаза… в зеленом кожаном пиджаке. Еще у нее был металлический такой че­модан, она в нем шевырялась… Смотрела ве­щи. Я не видел, она за крышкой смотрела. Перебирала. Потом они открыли большую банку икры, брали прямо пальцами, водку пили… Парень к ней пришел, в кепке, бейс­болке.

— Чернявая? Женщина, какая?

— Говорю, блондинка.

— Ну собой чернявая? В смысле кожа как сапог?

— Ну вроде…

Другой сказал:

— Ну это Индия, наверно.

— Зинаида Кравченко, показала паспорт.

— Такая же Кравченко, как ты.

— Парень потом кепку снял, тоже блондин оказался… Белый.

— Они в этом поезде там все работают бе­лые…

— Потом она сказала, что хочет переодеть­ся, потом они мне дали выпить водки… Фин­ская водка «Абсолют» была, полбутылки. При­мите от меня заяву! Я пойду с вами!

Потеряли всякий интерес к нему, быстро отчалили. У них уже создалась картина.

Видимо, американы обнаружили пропажу чумайдана уже когда поезд тронулся. Провод­ница, однако, не выдала… У них был расчет на меня и на клофелин. Чемодан они, конечно, обнаружили вскрытый и предъявили хозяевам, что человек в кепке бросил его и ушел.

Голова кружилась. Так, но еще деньги есть, те, что остались в подкладке старого пальто от­цова. Шесть тысяч там есть.

Пошел вдаль пустой, как голый. Пошел до­мой.

Ага. К кому домой? Анюта не примет меня такого. И уж во всяком случае не даст рыться в стенном шкафу.

Наскоро притырил кошелек у тетки в тол­пе, денег немного, но на телефонную карточку хватит. Отошел, тетка подняла дикий вой, при­читая как они обычно делают «ой люди, люди, ой, обокрали последнее! Помогите! Не доеду теперь, ой». Села мешком на асфальт. Потом легла, замолчала, как та под трамваем. Жен­щина присела около нее, трогает ей шею. Зво­нит по мобильному.

Ушел. Купил телефонную карту. Набрал свой номер. Голос тихий, хриплый на шепоте.

— А… анюта! Му-уми! Это я. У меня го-горло.

— Ой, слава тебе Господи! Ты откуда? Ты за­болел? Что с горлом?

— Про-остыл.

Похрипел.

— Совершенно не твой голос. Слушай. (Па­уза). Я ведь вчера как с ума сошла, я решила что мы расстаемся!

— (Шепотом) еще новости.

— Вот. Я вообще когда ты ушел стала соби­рать все твои вещи, хотела чтобы все, понима­ешь? Я как одна, так и буду одна, но без этого бесконечного мучения и ожидания. Тебя нет, нет и нет. Стала собирать твое и даже заплакала, как мало у тебя вещей, пара брюк, куртка и бе­лье старенькое. Какие-то рубашечки… Носки непарные. И в стенном шкафу эти рюкзаки по десять лет стоят, твоя диссертация закадычная…

— Ну это-то ты не тро… не трогай…

— Ты слушай, что дальше! (Засмеялась). Ну я все приготовила на вынос… Не распакован­ные твои материалы…

— Ты чтооо?! (Засипел).

— Еще старые резиновые сапоги, какие-то кеды, куртки полусожженные брезентовые… Все свалила в кучу…

— Спаасибо.

— Да! И так дышать нечем. Алешка спит, я плачу… Пальто старое твоего отца сверху взгро­моздила… Понесла на помойку сначала сапоги и пальто, каким-нибудь бомжам.

— Ты что, сука!— зашелестел Номер Один.

— Ну погоди, погоди, дальше радостная весть! Это как знак с небес! Отнесла я это все кучей, возвращаюсь на лестницу — на сту­пеньках лежит пакет, а в нем! Представляешь, в нем шесть тысяч долларов!

— (Застонал шепотом) аааа!

— Кому-то большое горе! А я плачу от сча­стья!

— Ты что… Да ты что…

— Ну вот, я поняла, это знамение мне от Бога! Я рано утром позвонила Ратмиру Серге­евичу, ну тому, из медуправления, застала его еще дома.

— Да ты… Да ты зна… знаешь что ты наде­лала, сука?

— Ругайся, ругайся, уже поздно! Что с голо­сом у тебя? Как будто не ты… Чего так заика­ешься?

Покашлял. Ответил:

— Ме… меня огра… ограбили… это шо… это шок. Про-пройдет.

Продолжала с воодушевлением, не вникая в ответ:

— А. Ну понятно. На севере. Отняли рюк­зак? Ну что так переживать! Ну вот. Застала его, он дома! Говорю «Ратмир Сергеевич!», об­радовалась…

— Да ты… Да он всееегда дома, ты всеее-гда застаешь его дома. Он не рабо… не работает ни в каком управлении!

— Глупости. Я звоню ему всегда он велел, рано утром или ночью. Я говорю, последний шанс наш это шесть тысяч за полный цикл. Больше денег нет и никогда не будет. Он вздох­нул так и говорит: «Еду». Потом привез все и объяснил. У него была партия почти просроченная, ну она до следующей недели, но все медики знают, что после срока еще шесть ме­сяцев можно! Я уже даю Алешке эти ампулы! Уже две выпил! Победа! Я у тебя не просила, мне Бог послал!

— Не ра… не радуйся,— зашептал,— осо­бенно так, сволочь, квартиру у нас отберут че­рез месяц. Я те… тебе сказал, что меня ограби­ли… Это все моего директора дела. Я дал ему расписку на двадцать шесть ты… тысяч… до-долларов. Под залог, оказывается, квартиры. Получил на выкуп Юры, ну ты помнишь. И меня в поезде обо… обокрали.

— Какк?!? Шшто??? Ты как?… Что ты ска­зал?

Завыла, но быстро замолчала. Алешка слы­шит.

— Слушай, что-то я стал плох. Помолчи. Ты совсем ох-хренела, Аня. Слу… слушай, значит так, ты потратила все деньги на эту шмаль, а меня тут вообще обокрали. Я достал на выкуп, дал расписку на двадцать шесть тысяч долла­ров. Под залог, нормально, квартиры. И у меня все взяли! Ночью в поезде!

— Ты в своем уме? Я вообще тебя не пони­маю! Ты что говоришь такое? Зачем двадцать шесть ты взял? Это не твоя… квартира!

— Да, твоя. Но я дал ра… расписку. Все. Они мее-меня достанут, убьют. Кваквартиру отберут.

Замолчала. Какой-то писк.

— Может быть, к тебе прие… приедет мой один знакомый, Валерий. Открой ему.

— Это не ты говоришь!

— (Шепотом). Муми, ты как всееегда пра­ва. А этот Ратмир всучил тебе для Алешки на… наркоту, как я и предупреждал. Будет улучше­ние, общий тонус поднимется, а через полго­да резкий спад. Общеизве… известные дела. Ну прощай, может, больше мы не ууу-уви-димся.

— (Тихо, чтобы Алешка не услышал). Ты уходишь? От нас совсем уходишь?

— Во-возможно.

— (Еле слышно, шепотом). Ну и привет тво­ей жене! А мы на улице будем жить!

Не заплакала. Бросила трубку. Теперь будет всем подругам звонить, и тут же новость дой­дет до директора. Да ему и так уже сказали, что деньги не пришли. И прекрасно.

Между прочим, уже был вечер.

Вышел в город. Денег нет и противно щу­пать чужие карманы. Господи, как противно. Та тетка легла как под трамвай, раздавленная.

А все-таки хорошо что нас обокрали, мили­ция бы встретила, у дяди доллары, на пакете следы крови… и хорошо что пистолет спрятал за батарею… Вовремя засунул его. И чужой рюкзак, в нем банка икры и видеокамера, и нож взяли. Год Бутырок и шесть лет колонии строгого режима нам бы светило. Спасибо тебе от всей души, Зина-Индия.

А нас-то ждали на перроне. В купе не стали заходить, мало ли где я спрячу свои цацки. Или вообще скажу что не мое. По описанию уже составили портрет.

 

Вечер, вечер, красный закат.

Поехал знакомой дорогой в родные места, к себе домой.

Сел на лавку во дворе напротив балкона. Алешка уже, видимо, проснулся в своем ящи­ке, и Анюта его унесла. Он спит утром и вече­ром на балконе. Толку-то.

Его нет. Позвал тихо-тихо:

— Сынок! Алешка! Вставай!

Нет, заплакал. Проснулся. Плачет! Чего она, сука, не идет! Не слышит! Спит, наверно, как всегда, после бессонной-то ночки. Не плачь, па­рень, не плачь (тихо так сказал).

Алешка замолчал, потом звонко спросил:

— Папа? Папа?

Тут она вылезла, заговорила, забормотала, Алешка ей стал рассказывать что-то, поднату­жилась, вытащила его из ящика, большого в спальном мешке, зорко поглядела вниз, по сто­ронам, никого не увидела. Ну, сидит какой-то мужик на лавке. Посторонний.

Скоро она не сможет его поднимать.

Произнесла специально отчетливо:

— Ну какой папа, какой там папа. Где это ты слышал папу.

Ушла с Алешкой. А вот слышал!

 

Далее путь был простой, к продмагу, кото­рый теперь назывался пышно, «Десятый вал». Туда хаживали богатые.

Местные обозленные жители в «Вал» не за­глядывали, боялись цен, а шастали в подваль­чик. Там было все родное, плохое, пол затоп­танный, товары подозрительно дешевые, явно просроченные, и продавщица своя, приветли­вая Маша.

Номер Один подошел в сверкающему стек­лянному аквариуму, поднялся по мраморным ступеням на полированное крыльцо, но в дверь не вошел, а просто встал в позицию «ноги на ширину плеч». Руки заложил за спину, как те­лохранитель в кино.

Немного погодя подвалил тяжеленный «Мерседес» с зеркальными стеклами.

Оттуда, закопошившись, вывалилась пароч­ка пьяных дядьков в кепках, с толстыми сумка­ми через плечо.

Один крикнул водителю:

— Владимир, чтобы никуда, понял? Гляди, а то будет как тогда.

— А что было тогда?— спросил второй.

— Да я его полчаса выглядывал.

— Понял.

Выкатив животы из-под кожаных курток, эти двое пошли в магазин.

Им навстречу вылез нетрезвый персонаж по имени Дядя Шиш, который всегда ошивался у автостоянки «Десятого вала». Выставив две чу­довищные культи (обрубленные выше локтя), дядя Шиш начал:

— Шитня хота!

И весело кивнул на оттопыренный грудной карман.

— Че?— брезгливо спросил второй из при­ехавших. Первый осторожно, как кот лужу, обо­шел Шиша.

— Жжить неохота!— повторил Дядя Шиш. Это был весь его репертуар.

Номер Один сказал Шишу пару слов, пре­дупредительно поднялся перед клиентами по ступеням, открыл им дверь и просочился сле­дом, причем сделал морду кирпичом и вертел головой по сторонам, как телохранитель.

Стоящий внутри вежливый парнишка в си­нем костюме с красным галстуком и плакеткой на груди (надо такую же иметь) вежливо сказал:

— Попрошу сдать сумочки.

— Просят сдать сумочки,— сказал задний переднему.

— Да охренел ты,— отозвался передний.— Там же все мое.

— Ну сдадим, ну вынем,— зачастил зад­ний.

— Сумочки придется сдать,— повторил красный галстук твердо.

Дядя долго доставал какие-то пухлые кон­верты, рассовывал по карманам. Потел.

Номер Один смотрел строго по сторонам, мимо парнишки в синем, как бы ожидая выст­релов из-за угла.

Затем Номер Один проводил свою парочку к дежурному, помог им поставить сумки, бор­моча «ничего-ничего, не беспокойтесь», про­следил, в какие ячейки попало добро, одобри­тельно кивнул, когда двое положили номерки в боковые карманы, приклеился к ним и так и пошел впритык за мужичками к полкам, по дороге прихватив корзину на колесах. Они на­брали полные охапки банок и коробок, и тут он все у них принял и уложил в корзину.

— Спасибо,— сказал второй.

А первый все останавливался и как бы меч­тал.

— Не за что,— произнес Номер Один.

Тут старший по званию, видно, додумал свою думу и сказал:

— Надо проконсульти-рваться.

Добыл мобильный телефон из внутреннего кармана, очки оттуда же и долго, отстранив­шись, набирал. Номер Один скромно наблю­дал со стороны.

— Слушай,— это прозвучало весомо.— Это ты? Это я. Ну как ты чувствуешь? Так. Так. Да не за что. Рыба моя (взволнованная пауза), слушай, такой возник вопрос. Брать черную икру? А? А семгу? А красную? А. И шампан­ское, понял. Ну до скорого. И я тебя. Что? А. (Запыхтел). И ее также.

И он, радостно покраснев, убрал телефон в наружный, и так уже полностью набитый, кар­ман. Своим кралям звонил.

Номер Один выжидательно застыл. Они еще много чего нахватали, он им советовал, какой сорт кофе лучше взять, протискивался мимо и т.д. Заботливый сотрудник магазина, шестерка.

— Приведу вторую повозку,— сказал он.

— Нам в винный,— ответил второй. Пер­вый был важен и в основном отдувался. Ти­пичный генерал.

Номер Один отошел и подвалил к пар­нишке в синем костюме, достал мобильный телефончик, нажал какие-то кнопки и сказал: «Володя, я несу». После чего предъявил два номерка от сумок, получил их и строго вышел в дверь.

Там он прямиком направился к машине Владимира (синий костюм наблюдал за ним из-за дверей), постучал в зеркальное окно и недо­вольно сказал:

— Велели сумки положить в машину ихние.

— Че?— водитель приспустил стекло.

— Я охранник из магазина. Прислали свои сумки, а то их там надо сдавать.

— Ага,— зевнул Владимир, дородный муж­чина.— Давай.

— Велели в багажник покласть. Сказали в багажник и запереть.

Владимир смекнул, что ему не доверяют, и шумно вздохнул:

— О, елки.

Затем он с трудом вынес туловище из-за ру­ля, попутно прихватив ключи зажигания, да­лее встал во весь свой почти двухметровый рост, как колонна, и проделал целый ряд мани­пуляций: ключи зажигания спрятал в карман куртки, захлопнул дверцу, достал из внутрен­него кармана крошечный пульт, свистнул кодом. Машина заперта. То есть это был водитель солидный, с предосторожностями. Пошел к багажнику, ставя ноги строго в полуметре одна от другой. Опять пискнул кодом. Открыл ба­гажник.

— Нефтяники?— спросил Номер Один.

— Все вам надо,— важно промолвил Вла­димир.

— Небось, по скважине у каждого?

— Сам ты скважина! Они оружием зани­маются,— невольно гордясь, отвечал Влади­мир.

— Иди ты!

— Вчера,— неспешно и с презрением гово­рил Владимир, в то время как Номер Один ше­стерил, ставил сумки в багажник и поправлял их,— всю ночь их ждал, были в сауне. Утром выходят вчетвером. Неудобно им было. Пиши, говорит, заявление на материальную помощь. На сколько хочешь. Я написал на двести бак­сов. Они в Москве редко бывают.

— Арабы у них покупают?

— Сам ты араб.

— О. Я бы тоже купил.

— Да ты… Они аэродромами продают.

Номер Один захлопнул багажник. Владимир пискнул кодом. Запер. Развернулся по направлению к своему водительскому месту, убоина.

Номер Один тогда вынул мобильник из кармана, нажал кнопочки и сказал:

— Ну, я все положил. Че? Че еще? А.

Сунул мобильник в карман и сказал:

— Они просят тебя туда, купили ящик вод­ки.

— Мало я написал им материальную по­мощь,— злобно произнес шофер и пошел враскоряку к магазину.

Номер Один сопроводил его до дверей, ус­лужливо открыл их, слегка задев могучее туло­вище водителя, и остался на улице.

Владимир внутри магазина осматривался, меденно, как маяк, поворачивая свою башню. Сейчас тронется их искать, колесить по всему пространству. Обратился к персоналу, что-то произносит. Просто как Терминатор. Парниш­ка в синем костюме стал ему объяснять на­правление, тыча рукой в сверкающую даль. И второй подошел, потом они все смылись.

Излишнее усердие затмевает ум.

Номер Один мгновенно очутился у маши­ны, нашарил в кармане пульт (пикнуло), от­крыл дверь, сел, достал ключи, завелся и плав­но отчалил от «Десятого вала».

Затем он позвонил по мобильному, будучи уже километрах в двадцати от места преступле­ния (где сейчас творилось незнамо что), набрал номер Паньки, директора. У того в доме стоял говорящий автоматический определитель но­мера, идиотская машинка, которую шеф по­ставил, чтобы контролировать жизнь своей дочери-дуры. Шеф был голубятня, но дочь тем более ревновал, выслеживал по линии секса, наблюдал за ее нравственностью, как всякий старый распутник. Весь панькинский институт был в курсе.

Таким образом, голос автоответчика про­диктовал номер свежеприобретенного мобиль­ного его новому владельцу.

Тут и директор откликнулся.

— Это от Вахи,— сказал Номер Один.— Мы ничего не по… не получили.

— О. Здравствуйте, Григорий Иваныч. Как здоровье?— с совершенно естественной бод­ростью сказал Панька.— Как успехи? Как на даче? Как супруга?

(Видимо, рядом сидели его две дуры). Номер Один успел вставить:

— Что будем делать?

— А. Объясняю. Дело в том, Григорий Ива­ныч, что этот проект сейчас замораживается на месяц.

— Как так.

— Момент, я перейду к другому телефону, плохо слышно (пауза). Але, слушайте, ничего не понятно, ведь моего сотрудника я послал к вам, его же ограбили!

— Ну.

— Так все в порядке! Ах ты сволочь!

— Нет, мы не получили ничего. Так что… счетчик тикает.

— Но я же…

— Неважно! Денег нет.

— Вот те на. А где?.. Слушай, тебя как зо­вут? Что значит неважно? Я тебя знаю?

— Не очень.

— Ну вот: я через месяц продаю его кварти­ру, он нам заложил, и деньги уже будут другие, понял? Не те, которые он вам вез, а хорошие! То есть что я говорю…

— Деньги паки… па-акистанские были?

— Какие… пакистанские!.. Вы что!

— Это не мое дело.

— Я отдам, отдам!

— Месяц? Так говоришь?..

— Ну меньше, меньше! Необходимые фор­мальности! Ну там подписать документы…

— Значит так: это меня не касается. Ты ме­ня не знаешь. Я здесь, в Москве, по другому де­лу. То ты с Вахой моим обсудишь. А это дело мое, его не касается, ясно?

— Нет, мне важно сказать. Как это так, я доставал эти проклятые а… тридцать тысяч, настоящие, отличного качества… И что же ва­ши люди мне тут напортачили? Я же ясно со­общил, седьмой троллейбус и время, и куда едет. Номер поезда. Он вез тридцать тысяч.

Так.

— Слушай, мне некогда.

— И что как некогда? Я же верну!

— Ты… Дело о другом. Вахе не говори что я тебе скажу. Нам известно, что ты занимаешься крадеными машинами. Перебиваете там номе­ра. В гараже института, в подвале. Сбываете в Осетию. Якобы ты сдаешь в аренду под мас­терские, на саа… на самом деле это твои люди. И ты никому не откатываешь. Кроме ментуры. И ты хочешь «мерс».

— Кто, что, не понимаю. Не понимаю!!!

— (Зачастил). Слушай, у меня сейчас в ру… в руках Мерседес шестисотый, пробег ми-ми­нимальный, этого года, он стоит сам знаешь сколько, пробега нет почти, без криминала, все нор… нормально. У людей проблемы, срочно ну… нужны деньги. Про-просят двад­цать пять, но не пакистанскими, понял? Если будет паа-пакистанскими, мы твои адреса зна­ем. И на улице Цандера, и на Ска-скатертном. Ты Вахе должен и если-если будешь мне дол­жен, до… дочку свою не увидишь.

— Да зачем мне оно надо, спасибо. Ничего опять-таки не понимаю, какая машина, какие гаражи,— как в бреду зашептал Панька.— Так что вот что, Григорий Иванович,— бодро и громко продолжал он.— Не получится у нас с вами пока ничего. Привет семье. Супруга пе­редает супруге тоже.

— Значит так, если ты хочешь эту машину, цвет серебристый лед, новая, с документами, то го… гони к институту с деньгами. А нет… То сам зна-знаешь что бывает.

— Сейчас это не представляется возмож­но,— путано отвечал Панька.— Але!

— Минуту. Я по другому телефону,— сказал Номер Один и слегка изменил интонацию, как бы отвернувшись.— Слушай, кацо, друг. Ты предлагал двадцать четыре, и я согласен. Тот клиент отпал у меня. Где. Записываю. Ново­алексеевская… до упора в железную дорогу… и налево… шиномонтаж. Все, еду (и якобы в теле­фон Паньке) Ну все, лады. Все продано. Хоро­шая машинка.

— Я перезвоню,— сухо произнес Панька. В его горячую голову, однако, что-то запало.

Он действительно быстро перезвонил. Ви­димо, с улицы. С грохотом проехал какой-то транспорт.

— Але! Это вы? От Вахи?

— Это я. Что надо.

— Я… Я даю двадцать пять.

— Теперь это стоит двадцать шесть, закон джунглей.

Помолчал, но потом согласился.

— Через полчаса у ваших гаражей, но не во дворе, а со стороны проходной института. Ты понял, какая у нас информация? Де… деньги в пакете, каждая тысяча отдельно, ты понял, со стороны проходной, через… через по-полчаса, не во дворе.

— Через сорок минут, ладненько?

— Но никаких этих твоих спортсменов, шка… шкафов этих. Мы все знаем. Увижу кого-нибудь рядом, все. Мои люди всех вас достанут. Ваши адреса есть.

Тут он вдруг Панька, как больной, захихи­кал и произнес свою любимую фразочку:

— Как говорил Конфуций, тигр сначала бьет, а потом кричит.

Ни к селу ни к городу.

— Так это же тии… тигр,— ответил Номер Один и отключился.

Всегда Номер Один к делам директора от­носился со смехом, но не сейчас. Не сейчас.

Старые болячки засвербили. Вся история последних лет. Вел машину и кипел злобой.

Многие молчали, потому что люди в инсти­туте начали получать хоть какую-то зарплату и премии, как-то работа (в основном на сторо­ну) шла, не то что при прежнем благородном старце Энгельхардте, который проводил время на международных симпозиумах и со своей высоты ничего не замечал, а самолеты ему и его секретарше оплачивала институтская бух­галтерия, в то время как сотрудники не полу­чали ничего месяцами. Это кончилось плачев­но, Энгельса с почетом ушли на запоздалую пенсию, дали ему какую-то международную премию (как шутили, «посмертно»), появился новый директор, Панька, про которого зара­нее говорили, что он похож на архиерея и столько же смыслит в науке, но хороший прак­тик. Он действительно забирал себе все долла­ровые гранты, которые люди доставали под свои экспедиции, якобы деля эти доллары на все отделы. Не говоря уже и о мелком бизнесе и о разносторонних интересах, среди которых намечалась и педофилия. Он поговаривал: «Я мужчина и должен все испытать!» Он купил квартирку на Скатертном якобы для дочери, но использовал ее сам. Один уволившийся во­дитель как-то рассказал другим, что возил туда теплые мужские компании, которые останав­ливаются у одного «Макдональдса» на шоссе, где голодные дети на автостоянке ждут, кто бы их угостил. Мальчик там якобы стоял раскоря­кой, не мог ходить, смеялся водитель с презре­нием.

Вот и испытай, что должен.

Зазвонил телефон.

— Да, але, да. Ну да, я угнал вашу, да, та… тачку.

Был доволен и говорил медленно и почти правильно.

— Ну стоп-стоп-стоп, а то… Ну долго (вы­ругался с удовольствием) мораль тут мне орать будете… Я сейчас соо-сообщу позвоню в орга­ны, что вы незаконно продаете оружие воз­душного боя… С дальних аэродромов. Ну что. Да, ваш автомобиль да, у меня. Да, я его зака­зал, была проделана работа. За вами ездят уже три дня. У сауны хотели взять прошлой но­чью, но водитель сидел. Да. Но ваш мерс будет скоро разобран на детали. Я нисколько не хо­чу. Нет. Да что вы мне смешные деньги пред­лагаете? Сколько? Да я за тридцать ее сейчас могу загнать. Сорок? А как вы считаете, я вам поверю? Ну хорошо. И сумки, ладно. Машина будет стоять, так, через пятьдесят минут в рай­оне, пишите… (продиктовал), это гаражи инстатута. Внутри буду сидеть я, борода, очки, партийная кличка Феликс Федорович. Скажи­те «Феликс Федорович, мы от Вахи». Пусть бу­дет один человек, ясно? У меня там тоже свои люди, четверо дежурят. Адрес позвоню скажу когда будет все готово. Ваш телефон. Записал, ждите.

Приехал пораньше, поставил машину по­дальше и правильно сделал. Прогулялся к ин­ституту.

Панька явился, конечно, не один. Держа дистанцию, впереди и позади шли так называ­емые помощники, Витя и Сева, два шкафа, оформленные в отделе кадров как лаборанты с незаконченным средним образованием. Лю­бовники и шестерки.

Позвонил ему.

— Ну что, это я, от Вахи, ты готов?

Он ответил:

— Тут со мной вызвались поехать мои сту­денты.

— А я один. Пусть остаются на месте, под­ходите ко мне. Я на углу, у светофора, за куста­ми стою.

Постепенно темнело.

Панька подошел, посмотрел на Валеру и сказал:

— Да, вы человек Вахи, я вас видел. В бане мы были вместе. Очень приятные воспоминания (он мимолетно смазал горячей ладошкой Валеру по руке. Брр.). Так. Ну, где машина?

Он все осмотрел детально, влез внутрь. Пых­тя, отдал деньги. Двадцать шесть пачек. Старые, ношеные, настоящие доллары.

— Че старые-то?

— Уж какие были. Я не банк. И так все под­мел.

Врет.

Номер Один отдал ему ключи. Пульт ос­тавил себе. Вышел, нагруженный двумя сум­ками.

Панька сразу тронул, лицо у него было ра­достное, и подобрал своих малышей по дороге. Свернул к институту.

Номер Один тут же позвонил хозяевам ма­шины.

— Вот адрес. Ваш пульт и сумки лежат за та­бачным киоском рядом с институтом, в траве слева, прямо у стены. Все, жду.

Спустя десять минут приехали три маши­ны, люди в камуфляже ощупали землю, нашли только пульт, поехали к институту. Оттуда че­рез паузу понеслись характерные звуки атаки. Глухо хлопнуло несколько раз. Бьют по зам­кам. Разумеется, им никто не открыл желез­ные ворота гаражей, там имеется глазок, Витя и Сева были на стреме. Но раздался неболь­шой взрыв. Видимо, снесли ворота. Затем по­слышались выстрелы. Скорее всего, были задеты интересы большого военного комплекса. И зачем им оставлять свидетелей своего позо­ра, когда у такой фирмы увели автомобиль?

Спустя еще пятнадцать минут на улицу вы­ехали четыре машины, в центре кортежа кра­совался мерс.

Пошел посмотреть.

Все трое в разных позах лежали в гараже. Панька и его купидоны, бедные, безмозглые и безработные спортсмены. И один охранник, то­же из их банды.

Брезгливо вынул у Паньки ключи, обшарил все карманы, ничего.

И тут раздались чьи-то шаги. Так. Застанут рядом с трупами. Бежать.

Огляделся, мимолетно взглянул на дверцу рядом с воротами. На ней нарисовалась бумаж­ка «М-психоз 23:50—23:55». Преодолел желание прыгнуть туда. Взглянул на часы. Ровно 23:50, надо же!

— В чем дело?— испуганное восклица­ние.— Что это вообще за базар? Что вы тут де­лаете?

То и делаем. Это на пороге стоял, на тебе, дежурный по институту, лаборант со второго этажа Костя. Молодой отец после университе­та. Он услышал выстрелы, взрывы и зачем-то спустился посмотреть.

Номер Один отчетливо сказал, отвернув­шись:

— Через по… через полчаса вызовешь ми­лицию и пожарных, ясно? И молчи, если хо­чешь жить, Костя. Скажешь, что были люди в черных масках на трех машинах, взорвали во­рота гаражей. Что тут перебивали номера на краденых машинах. А ты выбежал, испугался и спрятался вон там, за будкой. И иди туда, ясно? Прямо сейчас.

Костя, пожав плечами, пискляво ответил:

— Ура.

И исчез, умный, интеллигентный мальчик.

Номер Один панькинским ключом открыл дверь, поднялся к директору в кабинет, нашел на кольце еще ключ от сейфа, там у этого была заначка, бутылка французского коньяку (спря­чем в карман), хлыст (ага), баночка с какой-то мазью, спрей «интим» и куча бумаг.

Все свалил на пол, выгреб туда же содержи­мое ящиков стола и вытряс те немудреные по­дарочные книжки, которые стояли на полках. Порхнуло несколько пятисотенных евро. Так.

Поджег зажигалкой кучу. Горело неохотно, но потом занялось хорошо. Где-то тут горит и его собственная расписка. Пошуровал, распу­шил листы. Вспыхнуло.

Открыл окно и выкинул вон по частям компьютер, монитор так хрястнул об асфальт, что удовольствие доставил огромное! Позво­нил 01. А то загорятся архивы, библиотека, жалко.

Хотя вряд ли Панька стал бы заносить в компьютер все долговые расписки.

Заботливо кинул в огонь и дискеты со стола.

Посмотрев, хорошо ли горит (костер подни­мался уже на полметра от пола), Номер Один неторопливо ушел, взяв сумки.

И не было у него места, где преклонить го­лову, посчитать прибыль.

Двадцать пять от этого… И толстое портмо­не от того, от генерала… И его водителя боль­шой пустой кошелек.

 

 

глава 8. Родной дом и последствия

 

Он набрал номер.

— Алло,— солидно сказал в трубку Номер Один.— Это Анна Влади… владимировна? Это Валера, знакомый ва­шего мужа. Он велел передать вам свой паспорт и деньги. Все в порядке, он сказал, что вы ничего уже не должны и квартиру не отберут. Так я зайду?

Она наконец откликнулась:

— Да?

Робкий такой, тонкий голос. У нее всегда такие интонации, когда она против. Несоглас­на и недовольна.

— Я могу к вам заехать?

Тоненьким голосом:

— О. Разумеется… Только уже поздно. Мы с Алешей спим.

Да не спишь ты ни фига! Раньше двух не ло­жишься! Все сидишь редактируешь чужие док­торские. За копейки.

— Ну я на ми… на минуту. Отдам и уйду. Он очень просил оставить деньги, боится, что опять что-то произойдет.

— Странно как-то… Так говорил? Ну я не знаю… мне ничего не нужно. Раз квартира ос­тается… Мы ничего, мы проживем. (Специ­ально тоненьким голоком). Передайте ему, я устроюсь на работу в дом инвалидов, нас с Алешей возьмут…

Проскок! Я видел уже этот дом инвалидов и Алешу в койке.

Еще новости! В дом инвалидов Алешу! Та­кого умного пацана! А сама будешь дома ноче­вать?

— А квартиру сдадим… Так и скажите. Ему некуда возвращаться.

— В дальнейшем в хорошу… в хорошую погоду,— сказал Номер Один свою обычную фразу.

Она насторожилась. Но тут послышался ясный, тонкий голосок.

— Нет, засыпай, Алеша, это не папа,— от­ветила этому голосу жена.

— Короче, я еду. Адрес мне ваш муж дал.

И он положил трубку.

Все внутри кипело. Алеша не спит в две­надцать ночи! А мне некуда возвращаться! Что же это за баба!

Довольно быстро для такого гиблого места Номер Один поймал машину и поехал домой.

Когда он позвонил в дверь, жена открыла ему дверь только на ширину цепочки.

— Извините, мы спим,— сказала она. Ум­ная женщина, однако!

— Тут две сумки еще. Они не пролезут, вы что.

Он показал новенькие, туго набитые сумки.

— Пока что возьмите паспорт.

— А зачем мне его паспорт? Как же он без него?

Она начала что-то понимать.

— Он жив?

— Я не в ку-курсе,— ответил Валера.— Мне он велел передать, сказал перед смертью…

Она сразу залилась слезами там, за цепоч­кой. Наконец открыла, взяла в руки его пас­порт, посмотрела на фотографию и быстро по­шла на кухню, плечи ее тряслись от беззвучного плача.

— Мам, папочка приехал?— спросонья за­пищал Алешка.

— Нет, нет, спи, нет.

Она пошла к Алеше, а Валера у порога снял ботинки, надеть свои тапки не посмел, остался в новых американских носках не без гордости, и сразу сунулся в ванную вымыть руки. Но что-то было необычное там, под вешалкой.

Все было как заведено кроме того что в прихожей. В ванной висело бельишко. Пахло детским мыльцем. Все чисто вымыто. Анюта молодец. Перебрался на кухню с сумками, по дороге отметив, что да, вот оно: под вешалкой стоят чьи-то новые мужские тапочки, большо­го размера причем. Тут вошла жена. Вяло, соп­ливо предложила:

— Чаю хотите?

— Хочу.

Поставила чайник. Села. Тоненькие руки, большие глаза, челка. И дать-то тебе можно во­семнадцать лет. Только истощенная, как узница какая-то. Старый халатик. Тапочки с дыркой на большом пальце. Тонкий розовый ноготок поблескивает. Он всегда ей сам стриг ногти на ногах с того времени, когда она ходила Алеш­кой и не могла наклоняться. Волосы золотые собраны в пучочек. Красит волосы дешевым аптечным гидроперитом. Нет денег в этом до­ме. Нет денег.

Сначала вытащил пакет с деньгами, все двадцать шесть тысяч. Положил на холодиль­ник.

— Муж ваш сказал, что это вам на какое-то время хватит.

Выставил бутылку коньяка.

Она не пошевелилась. Горел огонек под чай­ником.

Тихо, тепло. Чьи же это тапочки? Для меня купила. Нет!

Стал распаковывать сумку. Эт-то еще что! Пакеты… Господи, из сексшопа искусствен­ный член!

— Ой, нет, это мое.

Дальше было тонкое красное белье, четыре упаковки.

— Это вам. Протянул.

— Это, вероятно, тоже не мне. Она усмотрела размер.

— Ну продадите, все же дорогое…

— Это он не мне покупал. Кому-то поболь­ше меня.

Потом шли колготки, черные кружевные, сетчатые, но тоже все оказалось большого раз­мера. Кого он там себе завел, этот генерал? Слоних каких-то.

— Ну все понятно, больше не надо смот­реть,— сказала она задумчиво, глаза в разные стороны от обиды.

— Я вам все это оставлю, мне зачем.

Она смотрела куда-то в пол. Вот идиот! Не мог поглядеть содержимое сумок там, на лест­нице!

— Вообще это не он покупал. Я вам честно признаюсь. Это я купил своей жене, но я же вас не знаю, и решил вам все подарить, потому что мужа вашего убили.

— Знаете, не надо обманывать. Его не уби­ли. Не верю. Вы эти вещи видите в первый раз. И деньги заберите.

Вот, это вся его Анюта, она такая. Нет дру­гих на свете. Таких маленьких, упрямых. Кого-то она уже принимает.

Он стал мычать какую-то мелодию. Сонный, довольный голосок:

— Папа?

— Нет, спи, Алеша.

Ушла. Алешка узнал его интонации. Вернулась, стала у притолоки:

— Ну что, извините, мы будем ложиться спать. Я вас провожу.

Ждет кого-то, б.

— Дело в чем,— замельтешил Валера,— у меня поезд утром… Я бы здесь на кухне… Пе­респал бы… Кинешь мне какое-нибудь старое пальто.

— Старого пальто уже нет. А вы можете снять комнату в любой гостинице — и подви­нула в его сторону пакет с долларами.— Я не возьму.

Точно кто-то у нее есть! Кто-то с бабками! Спонсор.

— Ну хоть на со… сохранение. Я потом приеду.

— Вот уж это нет. Больше я вас сюда не приглашаю. Муж будет недоволен.

Какой муж?

Во дает баба, ДДП. Дощечка два прыща. Да кто на тебя позарится! Мослы!

Кто-то у нее бывает, ночует. Алешу надо спросить. Алеша не соврет. Или тот приходит по ночам? Надевает свои тапочки!

— Нет, женщина, я посижу тут до утра. Вот так, женщина.

Стала водить головой, ошарашенно глядя по сторонам. Закусила губу. Сейчас шарахнет сковородкой.

Нет, подняла трубку телефона. Набирает… милицию!

— Да ты что, охре-охренела?

Вырвал у нее телефон. Хотял грянуть им об пол, но побоялся, что Алешка проснется.

Сердце стучало. Милицию! С такими день­гами вызывать!

Спонсор у тебя?

Он протянул руку и положил ей на бедро. Куриная косточка. Незнакомая бабья мякоть.

Вот! Наконец!

Быстро дернул свою молнию.

Анюта вцепилась пальцами в его руку, огля­нулась, побледнела, выкатив глаза по собачьи, в разные стороны. Боится, что Алешка проснет­ся. Забормотала «ну что вы, Господи, ну что вы». Он понял, что кричать она не будет. Ах ты тварь! Ты у меня крикнешь! Водишь? Водишь к себе?

Отправил ее одним махом на пол. Она сло­жилась у его ног в узел, защищая руками по­чему-то голову, и бормотала «Господи, что с вами».

Все было в порядке с Джоном Стейнбеком.

Там, на полу у нее началась другая песня: «Не убивайте, оставьте меня в живых, он умрет без меня, отца у нас нет».

Бормотала.

Отца, видите ли, нет! Есть! Валера поднял ее голову за волосы. Вцепилась своими палочка­ми в его руки, шептала «отпусти, сволочь, от­пусти». А чтобы ты знала свое место!

Так кошки выглядят, если взять их за шкир­ку. Рот растянут, глаза враскосяк.

Она висела на своих волосах, пытаясь от­цепить его руку. Не плакала, бормотала одно и то же: «Не убивай меня, гадина, ребенок по­гибнет».

Как это не убивай. Как это гадина.

Освободил Джона Стейнбека.

Сначала ты мне сделаешь… вот бери! Взять! А потом придушу. Отворачиваешь морду? Уда­рил ее лицом о свое поднятое колено. Ухнула. А вот это не надо, кровь пошла у нее из носу. Это мне не нравится. Еще раз о поднятое колено.

И вдруг раздался дикий визг, от которого у Валеры зашевелились волосы на голове. Он да­же отпустил бабу. Он терпеть ненавидел, когда эти короеды выступают, дети так называемые. Валера тронулся это дело придушить. Этот ор, дикий вой, непрерывный как сирена, тонкий визг раздавленной собаки.

Но он не мог сделать ни шагу. В его ноги крепко, как железные крючья, вцепились ее руки. Она поняла, что сейчас будет, и повисла на его ногах как тяжелая, окостенелая масса, которую он пинал, но увязал как в болоте. Как будто ноги полотенцем стянули на х. Но все-таки двигались они оба к двери, к этому дикому вою, сводящему с ума визгу, который шел из дальней комнаты.

Номер Один запыхался. Дикий вой, режу­щий уши, как на последнем издыхании, про­должался. Надо было как-то с этим кончать, придавить, вогнать обратно в глотку, для чего и существует нож. Один мах и все! Оставил ее гор­ло и полез в ящик стола. Она прижалась спиной к столу, но ноги его не отпустила.

Тут короед замолчал. Но это он набрал воз­духу. Ви-и-изг!

Тонкие, вязкие как жвачка руки залепили ему конечности, лбом она прижалась к его коленям. Кровь к крови. Давила, скрывала лицо, рот. Кусала сквозь брюки ногу! Как зве­рюга!

Все у него съежилось, на полшестого по­висло.

Валера тянулся к ящику с ножами. Одна ру­ка ее за волосы, другая тянется. Сейчас у нее съедет скальп.

Чувство было как во сне — бегу, но не дви­гаюсь. Стал отлеплять бабу, молотя кулаком по ее спине, по голове, по худым костям, по цып­лячьему мясу!

Она молчала и не отцеплялась. Оказывает­ся, она охватила локтем и ножку стола, а тот заклинило между холодильником и стираль­ной машиной. Каждый сантиметр в этой кухне на счету! Все мерили рулеткой! Надо, таким образом, выдвинуть стол. Он выдвинулся со скрежетом, но не прошел между плитой и стиралкой.

Этот замолчал. Сейчас опять!

В тишине он услышал ее хрип, как ножом по стеклу. Она тихо скрежетала, щопотом: «Убей его сначала, его сначала! Ради Бога!»

От удивления он кашлянул. Как убей его? Сына моего?

— Папа!— визгнул голос Алешки.

И тут из дальней комнаты раздался доволь­но сильный, какой-то неживой удар, как будто что-то неподвижное рухнуло. Потом глухой, длинный стон. Потом молчание — и тихий, безнадежный детский плач, все кончено. Это плакал наш Алешенька! Маленький калека упал с кровати!

— Папа,— плакал, захлебываясь, Алешень­ка,— папа, папочка. Я упав…

Все нутро рванулось в ту комнату. Да отвя­жись ты, падла! Поднять, обнять, утереть слез­ки, не плачь, папа тут. Отстань! Отпустил ее во­лосы. Все!

Снизу раздался ее неожиданно громкий, хриплый голос:

— Алеша? Ты что?

Цепкие плети, державшие как спрут его но­ги, отпали.

Жена из-под его ног на четвереньках по­ползла в сторону двери. Кровь на полу.

Отодвинулся, застегнулся.

Шатаясь, встала и пошла, трогая пальцами, очень осторожно, волосы и утирая лицо. Руки ее в крови. Мое колено мокрое от крови. Уку­сила, что ли? Больно же колено!

А, это ее кровь.

Она ушла в ванну. Он привел себя в поря­док и, скрываясь, выглянул из-за притолоки.

Там, на пороге дальней комнатки, стоял на четвереньках его сын. Он дрожал. Он даже пе­реставил руку культяпочкой и попытался по­двинуться еще на шаг. Один мизинец отставлен. Единственный, который шевелится. Голова опущена. Подвинулся, трясясь. Пополз!

Жена из ванной говорила громко и хрипло:

— Ну молодец, Алешенька! Ну давай, иди! Иди ко мне.

А парень, как заведенный, твердил «папа».

 

Вышла из ванной, не глядя в сторону Вале­ры, умытая, в халате, накинув на больную го­лову полотенце. Ноги-то все равно в крови, вот дура! Алешка увидит!

— А это я тушь красную на себя пролила,— поглядев туда, куда смотрел Номер Один, бодро, не своим голосом начала объясняться Аню­та. Что-то еще говорила утешительное, нежное там, в комнате.

Почему-то подхватив с холодильника пакет с деньгами, и, от позора, сумки, Номер Один выметнулся на улицу.

Он трясся так же как его сын.

Куда теперь, встал вопрос. У меня нет дома.

Позвонил одной Верке. Телефон знал наи­зусть, звонено было-перезвонено. Квартирка рядом с институтом.

Которая в библиотеке всегда ему так радо­стно улыбалась и давала домой книги из чи­тального зала. Редкие издания! Верка с диван-кроватью. Называй меня теперь Верба. Нет, ты Даная. Можно было прийти даже ночью. Без проблем.

— Хал-ло! (она так всегда, как бы по-анг­лийски).

Забормотал как-то криво, прокашливаясь, глотая слова, что я сам от такого-то, его друг, сам из города Н., а поезд только завтра. Просьба будет большая, я заплачу сколько скажешь. Постелить на кухне. Привет от него вам, Верба.

Ее мать говорила ласково «мандинка ты». Вера со смехом рассказывала. У нее кухня до­вольно большая. Диванчик стоит для гостей.

— Да?— сказала эта Верба, помолчав, про­стым и грубым голосом.— А пошел ты туда-то. Новости еще! От Ивана он.

И бросила трубу.

Москва бьет с носка.

К друзьям, кто мои друзья? Кто примет по­стороннего человека? Витек нет, во всяком случае его жена холодно удивится. Новая квар­тира в центре с дорогим ремонтом. Витька да­же неудобно беспокоить. У Володи жена доб­рая, но у них стоит из-за этого автоответчик. Веня откроет дверь всегда, даже постороннему, и жена его тоже, но столько будет расспросов, давно не виделись с вашим другом, с университета. Как-то дико. Веня поет в храме. А ког­да бы мы находились в своей собственной шкуре, тоже бы вот так не разлетелись перено­чевать. Неловко. Юра был друг, после того как Оппегейм и Шопен эмигрировали. Но теперь все. Ящ мой друг? Какой такой Ящик? Яки Ящ? Он убил меня.

Пусто.

Взял машину, доехал до вокзала. Кипела бурная жизнь, старые проститутки ожидали своего часа, какого-нибудь в хлам пьяного транзитника, валил народ с поезда, вечный карнавал, а он после драки да и парчина, даже обе, в крови. Милиция невдалеке попарно.

Кто-то подошел, сказал:

— Ты от кого?

— От Вахи.

— Ну и сливайся отсюда.

Угрожают. Приняли за кого-то. Да и вид, конечно,

Поменял доллары, купил себе бутылку, за­кусь, первые с краю штаны спортивные, а то люди глядели на его брюки. Переоделся в сор­тире. Бутылку тут же выпил. Умылся, вытерся рукавом. Весь трясся.

И вдруг позвонил домой, покашлял и шипя сказал:

— Але! Анюта? Муми! Плохо слышно! Это я! Я по межгороду звоню!

Она хрипло, надтреснутым голосом отве­тила:

— А! Это ты? Какой-то голос незнакомый.

— У тебя тоже!

— Ты жив? Я так и думала. Прекрасно,— сказала она и состроила даже какую-то усмеш­ку, подпустила иронии.— Спасибо за подарки.

— Каки подарки?— изумленно ответил он.— У меня ни копья! Муми… мумичка!

— Как какие подарки? Человек от тебя при­ходил…

— Ты что, Муми!

— А деньги?

— Вот те на. Анюта! Честное лее… ленин­ское! (это семейная поговорка).

— Неважно. Слушай. Лекарство-то… оно действует! Алешка двигает ногами и руками! Так сказать… Не было бы счастья…

Тут она заплакала, зарыдала взахлеб бормо­ча: «Я так соскучилась по тебе, мы так соску­чились по тебе».

— Тут ветер и дождь,— отвечал он.— Такие ветра! Ночи не сплю.

— Я так и думала.

— Пытаюсь достать деньги, мумичка!

— Но ты представляешь, какое лекарство!

— Это не это!— воскликнул он.— Это моя гимнастика с ним!

— Лекарство, лекарство,— рыдала она.— Но он все равно говорит, да, Алешенька? Он все равно говорит: когда папа будет со мной заниматься? Скажи, Алешенька! Это папа звонит!

Его голос, сиплый:

— Па? Па?

После плача.

— Да, мумичек.

— Ковда… (вздохнул тяжело после плача). Ковда гивнастикой будешь со мной… Я упав!

Он говорил, говорил взахлеб.

— Дай-ка маму. Пока-пока. Целую-целую (…). Че это он не спит у тебя. А как сама-то?

Помолчала.

— Знаешь, я тут упала… С лестницы тут упала… Нос разбила, вся распухла. Голова ко­жа распухла как подушка… Но ничего, жива! Жива осталась! Быстро приезжай! Невозмож­но без тебя!

— Сейчас как? Сейчас я не в силах.

Она как-то странно засмеялась. Как сме­ются оскорбленные и униженные.

— Лед, приложи лед! Муми! К голове!

— А, как я не догадалась, сейчас… (возня, пошла с телефоном к холодильнику) сейчас.

— С какой лестницы?

— У соседей стремянку взяла, занавеска упа­ла… Синяки.

— Слушай, а у тебе не сломано ничего? Ты в нос говоришь…

— Да не знаю… Погоди, а что это ты столь­ко по автомату наговорил? У тебя же денег нет? (Подозрительная).

— А… Тут автомат вообще без жетонов ра­ботает, по… поняла? Он сначала одну штучку проглотил, а потом видишь, я говорю и все! Так что сходи на рентген. Вызови мать с Алеш­кой посидеть и сходи.

— А, мы вчера опять с ней хорошо погово­рили. Она обиделась, что я ей не звоню. А ей звонить, это на час попреков. Ты не из автома­та звонишь!

— Сходи на рентген… Проверь мослы свои…

— Что ты говоришь? Что-о?

— Слушай. Если меня нет — выходи тогда замуж за моего Валеру. Он верный, хороший парень. Будет отцом.

— Как это — тебя нет? Как это? Глупости какие. Буду ждать всегда. Мы с Алешей будем ждать тебя всегда! Идиотов не предлагай. Ни­когда! Ты говоришь не своим голосом!

— А у тебя тоже не сво… не свой. Меня уби­ли (заплакал). Молись.

Он повесил трубку, как будто прервали.

 

 

глава 9. Группа лёгких привидений

 

На перроне Валера договорился с провод­ницей, залег в отдельное двухместное купе спального вагона, все как полага­ется, уже не было того задору взять чемодан­чик у лоха. Не было мыслей. У вора должны быть мысли и задор. Шутки на уме. Шутки с теми кто попадется с добром. Трали-вали.

Все на эту ночь в порядке, он лежит на чис­том белье в отдельном купе, но очень болят но­ги. Как если бы были побиты в самую голяшку. Он пощупал их, посмотрел. Ни синяков, ни­чего. А боль прогрессир-вала, увели-чвалась, боль в тех местах, за которые она держала мерт­вой хваткой. Спрут. Силой своих жил. И голо­ва, что с головой?

Сел, посмотрел свои ноги. Потом руки. На сгибах следы уколов. А. Надо достать удоволь­ствие. Ломка, ломка, что ли? А пойдешь к про­воднице, она тебе такое впарит, что и не встанешь завтра, а встанешь, то без денег. Мука, такая мука, тоска.

Надо начинать ту жизнь. У меня две жены. Одну зовут Алиска, у нее мать со мной жила тоже. Двое каких-то ребят. Вонючая квартира, бабка. Да не хочу я вас! Деньги есть. Найти но­вую подругу, почище. И что, щипать карманы по троллейбусам? А диссер? В рюкзаке записи, какие на х записи. Она все выкинула, а-а!!!

Не может быть! Нет, не выкинула. Остано­вилась на старом пальто, надеюсь. Записи де­сяти лет!

Лысый Ящ меня караулит и Вахе я вроде бы должен. Но что, сколько… И другие меня зна­ют, наверно, много народу меня знает. А я не знаю никого. Холодно, выворачивает наиз­нанку, ноги тянет. Ну и что, ну тапочки у меня дома. Ну имеет она право. Когда последний раз мы с ней спали? Или подруга ей отдала чьи-то… Да нет. Тапки обычно не отдают. Дер­жат под вешалкой для гостей. Да купила не­бось сама. А на какие деньги? Нет.

Нет. Это тапки его.

А чо с ними чикаться вообще? Да замочить их! Не пустит. На цепочку закрытая сидит, как бобик. У меня все болит, пока эта баба жива. Убрать бабу, не будет болеть. И не встает… Вот, не встает у меня. Не получа-ет-ся опять!..

Холодно. Допил бутылку. Сна не было. Ку­да едем-то?

Весь вагон гремит, толчет тебя, месит, визг какой-то, дили-дон, болтается какое-то ведро, что ли.

Поехать рвануть на Север? Его примет лю­бой балаган, пожить там лето, собирать мате­риалы, вести дневник, записи… Куда я денусь с этими записями, у меня образование-то… во­семь, что ли, классов… Кто их опубликует… Компьютера нет. А что я знаю по-английски? Ничего, представь себе! Ниче-го! Нафиг. Предтавьте себе, как говорила Марья Михална, жуткая математичка, которая его ненави­дела, добилась, что к экзаменам за девятый класс не допустили. А тут и сел в колонию. За­резал этого… Папаню. Так и надо ему было. Не лез-зь! Скучно, скучно как. Математика — ба­рьер, непроходимый для кого? Для нас, для удобрений. Государство расставляет сети мате­матики, чтобы не пропустить дальше кого? Мы нужны для другого, для черной работы. А вот хей вам, мы воры.

Вылез в коридор. Потыркался в разные ку­пе — было заперто. Выползла проводница, безмолвно смотрела, как он вертится у чужой двери.

— Вам что надо-то?

— Отвали, б,— сказал.

— Чаю?

— Водки мне.

Ага, из ее бутылки выпьешь…

— А вагон-ресторан работает?

— Да сходи, сходи,— заботливо отвечала проводница.— Пятый вагон отсюда. Может, продадут. Закрылися уже.

Пошел, шатаясь, считая тамбуры и перехо­ды. Миновал спящий плацкартный вагон. Од­на компания веселилась, пила, сбоку, заве­шенные простыней, трахались, он отогнул простыню, поглядел. Быстро трясется малый, встав на руки и закусив губу, под ним откину­тая голова бабы, как бы ей больно, сморщи­лась, ноет. Хотят кончить. Интересно же. По­веселел маленько. Но его окликнули, заорали, заматерились, стал подниматься кто-то с лав­ки, в руке тупой ножик, быстро все веселье у них прошло. А я случайно остановился. Выру­гался, качнулся дальше. Долго стучал в вагон-ресторан, разнес какое-то стекло, бежал об­ратно.

Проводница вышла:

— Дать чаю?

— Нет, б.

Заперся, плюхнулся в постель и долго боял­ся. Они подмешивают и в чай. Ничего не вы­шло и на этот раз. Импо? Импо?

Тут же вспомнил урок прошлой ночки, спрятал пакет с деньгами в рундук под собой.

Проснулся быстро, поезд еще шел. Приче­сался пятерней, стал рассматривать содержимое сумок. Эти подарки как раз Алиске и Анд­желке. Резиновый хрен бы подарил теще, пусть бы похохотала. Веселая была бабка, олдовая герла. Сохранила семью. Лежит на клад­бище теперь. Во второй сумке были какие-то бумаги, контракты, печати, подписи. И на дне в коробке в красивой упаковке такая сложная конструкция с дырой и волосами, модель. Прилагается типа вонючий брр вазелин. Кому это покупали, себе, конечно, генералитет. Так. Сначала надо посчитать деньги. Ого! Так. Надо будет купить побольше пояс. Индия где те­перь? Я с этими деньгами вообще все куплю. Квартиру куплю сегодня, чтобы больше бабку эту не слышать.

(Тонко завыл).

Как болят ноги! Как тянет в руках! Жить не хочется. Жить неохота. Как повторял всем тот веселый дядя Шиш. Друганы отрубили у него по пьяни обе лапы за долги и пустили на улицу просить, не пропадать добру. Или это у Валеры такая болячка? Скажем, облитерирующий эндартериит? А это что такое?

С трудом дожил до двенадцати дня, поезд кланялся каждому столбу, еле-еле полз.

Чай отверг, проводницу не пустил.

Приехав, осмотрелся на перроне внима­тельно, его тоже какие-то глаза внимательно осматривали. Кто-то уже говорил по мобильному. Валера не стал брать такси и быстро по­шел куда? Домой. Куда еще? Каждый человек идет домой! У вокзала сесть в машину — и по­минай как величали. Народ там известный. На троллейбусе тоже не поехал, могла возникнуть нежелательная встреча. Чего-то опасался и правильно делал.

Во дворе его увидел пацан, на скамейке гу­жевался рядом с… Господи! Это была та самая покойница Светка!

— Мама моя,— гордо сообщил пацан изда­ли.— Мы ее отнесли домой… Сегодня вышла во двор!

Светка неотрывно, прикрыв лицо ладонью, смотрела на решетчатую ограду онкологичес­кой клиники. Оттуда из ворот вылезла женщи­на с открытым ртом, в руке сумки, другая при­крывает щеку, оглянулась по сторонам и закричала:

— Ксюшенька-а! Ксюшенька-а!

Светка спряталась за пацана, бормоча:

— Опять меня мать ищет.

— Мать?— не понял пацан.

Женщина в полосатой кофте шла прямо на них, ничего не видя, вертя головой и выпевая жалобно:

— Ксюшенька-а!

Она подошла к Светке:

— Девушка и молодые люди! Помогите мне пожалуйста —

Светка сидела отвернув голову как попугай чуть ли не на сто восемьдесят градусов, смея­лась.

— Тут девочка не проходила? Она здесь, я знаю, она здесь где-то от меня скрывается, а у нее операция назначена на вчера! Шестнад­цать лет, не видели? Вы видели! Скажите ей ее спасут, надо только лечь! Надо лечь на стол!

Малый ответно раскрыл рот и смотрел на полосатую женщину без единой мысли на ли­це. Пялился как дурак.

Светка тряслась от смеха.

— Ничего страшного нет, все вылечивают­ся! Передайте ей! Это пройдет, это проходит! По методу доктора Здленко, травы Здленко! У меня уже есть травы Здленко на после опера­ции! Ксюшенька!!!— снова завопила она.

Парочка на скамейке смотрела в разные стороны, неудержимо и молча давясь от хохо­та. Тряслись их плечи.

— Смееетесь над чужим горем!— сказала тетка и сама вдруг засмеялась.

Затем она, улыбаясь, обратилась к самому Валере:

— Мы из этой клиники! Вы не видели тут де­вушку в темносинем плаще? Худая такая! Чер­ненькая!

Светка встала и пошла, склонив голову в плечо, рукой загораживая рот.

— Видите ли,— зорко на нее глядя и качая головой, продолжала твердить тетка,— она ушла из больницы только накануне операции. Она считала, что дни ее сочтены. Но ее ждут врачи.

Светка скрылась в подъезде. Валера ответил:

— Спрашивала уже.

— Но вы не видели? Я прямо-таки чувст­вую, знаю, что она где-то здесь.

Опять завыла, глядя по сторонам:

— Ксюша-а! Ксюшенька!

— На чердаке смотрели?

— Что? Что вы сказали, молодой человек? Там же замок! Там замок!

Затем пацан слез с лавки, подошел к Вале­ре и тихо сказал:

— Тебя Ящик ищет, тебя Ваха дожидается, говорит, ты ему должен. Алису с Антоном тво­им увезли на дачу, будут пытать Антона, сказа­ли. Пока Алиса не скажет.

Так… Алиса и Антон — это кто? Чучуна не знает своей семьи. Семья чучуны должна уйти.

— Где Ящик?

— У вас в подъезде, и был Чуносый, только ушел.

Чуносый? Известное нам имя. Что-то жут­кое.

Надо бы уйти, но куда? Таскаться опять по улицам?

Знакомым путем проследовал через чердак с фальшивым замком, где тогда висела девуш­ка с челкой.

Пробежал к дальнему люку.

Тряхнул головой.

Господи! Она опять лежала там в углу мерт­вая. На прежнем месте!

Стараясь не глядеть на труп, постоял, поду­мал, спустился тихо по трапу, бережно и осто­рожно в свой подъезд. Глюки, глюки у меня. Видения. Боли в теменной части черепа, тянет руки и ноги. Ломка начинается! И посталко­гольный синдром! У бабки найду. У нее знако­мые держат мешок с анашой, она от меня прятала. А водкой припаривает себе ноги. Равно как и своим говном.

На третьем этаже монотонный лай Сбогара. Уже без визга и воя. Привык.

Внизу шебуршение, какие-то деловые го­лоса. Собрание, что ли, у них?

Послушал у двери своей квартиры. Льется вода, внизу что-то тихо говорят, стоит шум, постукивают ногами. Как будто ожидают.

Как хочется лечь. А. В моей кровати жмур. Этот лежит уже сутки. Небось вонять начал.

Где Ящик, вот вопрос.

Сел пока что на ступеньку. Сколько оста­лось мне жить. Антону девять месяцев. Вспом­нил зареванное маленькое лицо. Их пытают, но кто они.

Заглянул через перила вниз. Какая-то оче­редь? Куда? Люди стоят, но как-то чудно, не­которых держат подмышки как пьяных… Другие сидят или вообще лежат… Общее бор­мотание. Молятся?!

Грохнула дверь подъезда, топот снизу. Тя­желый топот с цоканьем, сапоги подкованные. Поднимаются двое. Милиция? И ладно.

Ага, мелькнули халаты. Санитары! Бабка вызвала санитаров! Сейчас будут выносить это­го! Моего Друга, который завонял.

Поднялся на пол-этажа, подальше от своей двери. Санитары уже встали там. Затрезвони­ли. Рявкнули, назвали себя.

Бабка открыла сразу, они вошли в квартиру, шаги звучат глухо, замерли.

— Нужна простыня, бабуля!— крикнул один.

— Нету у меня.— проскрежетал голос баб­ки.— Давеча забрали.

— Тогда не возьмем твоего жмура! Пошел мат, обе договаривающиеся сторо­ны бубнили что-то насчет простыни опять.

Грянул звонок телефона. Телефон как раз у открытой двери, дребезжит как сирена.

Взяли трубку. Новый голос, орет по теле­фону:

— Хало? Цо? Не! Ешче немаго! (Пауза). Допш.

Ящик.

Затем какой-то один вышел из квартиры, постоял (Валера замер) и потанцевал вниз раз­болтанной походкой. Да, это он, Ящик.

Кто-то с плачем бормочет оправдания.

Его голос с акцентом:

— Вы не платили, тогда идите.

В ответ еще более визгливый плач, какие-то объяснения женским голосом (стеклорез, не голос):

— Ему всего пятнадцать, только пятнад­цать! Сын мой, сын!!! Ну не успею за деньгами.

— Не знам, не знам. Пошла, пошла.

Какая-то мелкая свалка в очереди.

Что тут, торгуют, что ли?

Рыдания, много шагов вниз, неровных, со спотыканьем.

Решил все же зайти в свою квартиру.

Медленно, тихо стал спускаться на третий этаж. На цырлах. Сердце сильно билось.

Дверь была открыта. Рывок, закрыться… Да они взорвут дверь. Девка во дворе его видала, скажет. Чуносому скажет.

Встал в темной прихожей под лампочкой в двадцать пять ватт, обычный бабкин свет — и тут из комнаты поволокли в простыне, свиса­ющей как гамак, труп этого.

Валера загородил им дорогу, санитары за­стопорились, сбоку клонилась вперед как скифский камень бабка, из глазных щелей зорко и безумно смотря на Валеру, покачивала головой с явно читаемой мыслью «уходи, ухо­ди, уходи».

Санитар сказал Валере:

— Плати, не потащим так. Она не дала.

Бабка значительно молчала.

— Да мне-то что,— ответил.

Надо отступать на лестницу.

Ага, а уже сверху, с чердака, кто-то тяжело, медленно, со стонами, спускается по трапу. Кто-то плачет, причитает тонким голосом «А-а, Ксюшенька, а-а, моя девочка».

Она! Проследила за ним, нашла ход. Под­нялась на чердак. Нашла свою Ксюшеньку.

Надо обратно тем же путем на чердак и смы­ваться как можно скорее.

Вот она, уже идет, показалась, спускается по лестнице сюда, тащит на горбу безжизнен­ное тело, оглядывается конкретно наверх, к кому-то, кто выступает следом:

— Молодой человек, помогите же мне! Вы, вы!

Осторожно заглянул по направлению к верхнему этажу — спускаются грязные желтые ботинки, Ящик следом за теткой идет вниз (с чердака? Когда успел?).

— И вы, вы! Я боюсь упаду! Поддержите!

Это уже она к нам обращается.

— Вы, мужчина! Умираю!

Отступил перед санитарами.

Те все-таки понесли бесплатно.

Толстое лицо Ящика, маленькие глазки сощурены. Две дырки. Два дула. Жует свою жовку.

Сделаем как бы полупрыжок вниз, протис­немся между санитарами (мат) и вот пошел вместе с ними шагать вниз по ступеням, раз-два. Прихватив простыню в горсть, как бы по­могая.

Качался как улов в сети жмурик.

— Ты чо, отвали,— сказал задний санитар,— чо под ногами тут… Маячишь…

Валера покопался в кармане и, идя в том же ритме, сунул переднему сто долларов, заложил в карман халата.

— А ну, разойдись, дайте пройти вниз…

Куда там, задний сантар, которому не пере­пало, замахнулся ногой, врезал нам под коле­но, не останавливаясь, мат пошел непрерывно.

Тут уже началась эта толпа внизу и при­шлось тесниться, пробираться.

Какая-то чумовая очередь, все держат в ру­ках — это что? Трупы они держат, придержива­ют. Те лежат и полувисят. Эти уже больше су­ток, отмякли. Что я, не знаю окольдерелых? Не работал санитаром? Окольдерелые тут все были молодые, совсем дети встречались, лет по че­тырнадцать… Лысые. Те самые… Девочки в платках… Их держали, скорее всего, матери или бабки. Какие-то тетки со страшными, бледными, как из теста, мордами, иногда попадались мужики с черными пятнами вокруг глаз, трясущиеся… Иероним Босх! А кто такой Босх. Был художник такой, уродов рисовал. Ага.

С трудом просачивались санитары, протал­кивались сквозь густую толпу.

— Не! Не!— Заорал сзади Ящик.— Бежго! Чуня!

— Да все, ожидаем!

Какая-то женщина с мальчиком, этот жи­вой, хрипит-дышит, прислонила его к себе, умоляет:

— Ну Господи же… Не верите? Последние секунды! Все мои деньги! У нас агония!

Мужской голос на площадке в толпе:

— Совсем ты, да? Он живой! Че приперла его? Он еще живой! Тут мертвых, мертвых, ду­ра больная!

— Речь идет о последних минутах! Я готова!

— Ну и че? Она готова. Отвали отсюда! Во блин дает, живого!

— Деньги, вот деньги!

Сверху крик:

— Деньги везьмем, а живых не!

— Что делать, что делать!

— Придуши ты пацана своего!— засмея­лись внизу.

А сзади вопль:

— Кто-нибудь! Кто-нибудь! Паа-маа-гите! Господи, да что ж это такое! Не толкайтесь, мужчина, я с ребенком! У меня же ребенок!

Санитары пробирались.

— Молодые люди, ну поддержите, ну па­даю (мать Ксюши с трупом, обморочно зады­хаясь).

И передний санитар:

— Поди! Поди!— заорал.

Даже не оборачивались эти затылки, люди тесно прижались друг к другу. Глаза запавшие у мертвых, ввалившиеся. И у живых тоже. Грима­сы на лице, застывшие гримасы нетерпения. Непонятно, что это за очередь? К врачу? Нет. Врачам тут делать уже не фига. Зачем они мерт­вых держат на руках? Сдавать пришли? Погре­бальная контора? Босх. Кто это Босх?

Санитары, а с ними и Валера дотолклись до второго этажа, где вообще котловище было не­сусветное, их уже не пускали.

Передний санитар вскричал благим матом:

— А ну! От стены! Дайте пройти! А ну! Поди!

И стал бить кованым сапогом.

— Вы что деретесь, здесь больные дети!— вызверилась какая-то тощая, интеллигентная баба, держа под мышки здоровенного мертво­го парня. Как она его удерживала-то?— Это же больные!— визжала она со слезами.— Сына моего не смейте касаться!

Ей, видно, попало по ноге. Понятно было, она ее подняла, как птичка, и терла о другую ногу. Вся перегнулась на сторону.

Какие больные, это неживые.

Как-то нехотя отклеивались, посторанивались, зверски оборачивались, потные уроды в обнимку с красивыми мертвыми. Красномор­дая тетя прижала к себе совершенно лысую девочку, никого не пропускает, растопырила локти.

Сзади тонко выл бабий голос:

— О умираю — смерть моя пришла — кто ее похоронит — спасите люди — моя Ксюшенька! Ой люди люди!

И Ящик оттуда же, сверху:

— Чуня! Бежго!

Не оборачиваться.

Что это опять: у очень знакомой железной двери присобачена бумажка «М-психоз» и даль­ше мелко какие-то часы.

Это сюда они все стоят, теснятся.

«Ну уж нет»,— подумал Валера, прячась за санитаром, и вдруг у него в кармане зазвонил мобильный телефон! Как гром грянул на лест­нице!

Это звонят тем торгашам.

Тут же Валера увидел внизу направленное прямо в глаза дуло револьвера и харю Чуносого (узнал его сразу почему-то, знакомая лич­ность, вроде бы серийный убийца).

— Ждем только лишь тебя,— сказал Чуносый.

Их там человек шесть стояло, все знакомые какие-то… Кто это? Какие-то бандиты явно. А, вон Светка смотрит! Но как-то нерешитель­но, как чужая. Нет ее этого выражения отпетости на лице. Наглости.

В такой момент все замечаем, усмехнув­шись, подумал про себя. Сердце колотилось.

Чуносый рукой, револьверчиком отстранял какую-то жирную бабу с девочкой на спине. Баба держала ее как мешок с картошкой, но нежно. Свой мешок со своей картошкой. На девочке был белый платочек и длинное платье. Задралось. Торчали окаменевшие ноги, худые как палочки в белых носочках и кроссовках. Мать никого не пропускала.

Стоим над ней.

Чуносый показывает санитарам, быстрее, мол, те оробели, топчутся, боятся идти под дуло.

Впереди образовался пятачок, пустое мес­то. Чуносый усмехался как смерть, играя ору­жием:

— А тут он и явился! Пол-лимона за тобой!

Санитары протискивались боком.

Валера попытался скрыться за бабой, дер­жащей на плече девочку.

Сзади надвинулась тетка с Ксюшей на ру­ках, она причитала, выла, ни на что не обра­щая внимания:

— Ой, нашлась моя девочка… Ой, видите, нашлась моя девочка… Ой Господи, нашлась. Ой, кто ее задушил… Ой-дайте-мне-кто ее за­душил… Ой-я-сама-его-задушу (и т.д.).

Ну что, убьют — сейчас или потом после пыток. Все, прощайте.

Кто прощайте? Алешенька. Анюта, Марой и Степа. Доченьки мои.

Чуносый, жутко улыбаясь (желтый металл и голубые десны наружу), поманил его рукой.

У перил все еще нерешительно топтались на ступеньках санитары. Валеру прижимала свер­ху тетка с «Ксюшенькой», теснила к тем, кто у дверей ожидал его.

Чуносый, глядя вверх, сказал громко:

— Поднажми, Ящик!

Толчок сверху, какой-то сдавленный вопль, и Ящик уже слева протянул руку и крепко дер­жит за локоть. Вонь, какая вонь! Откуда?

И тут сверху на голову обрушились огром­ная масса с визгом и криком «Да что вы наде­лали, задавили, мужчина, падаем!»

— МУЖЧИНАААПА-ДАААЕ-ЕМ!

Валера увидел, что нижние как-то отшатну­лись, а те кто его ждал, наоборот, подвинулись навстречу как плотина встала, и сам кинулся направо, подальше от железной боксерской ла­пы Ящика. Но уже волокло вниз. И, чтобы хоть как-то удержать равновесие, правая рука потя­нулась к стене, к железной двери, и чуткими пальцами встретила какую-то кнопку, и в по­следнем усилии попыталась зацепиться, смаза­ла по ней. А сам он стал неудержимо падать, падал вниз головой, на тех кто стоял там и стре­лял?

Ящик неотрывно рядом, сплелся с нами.

 

Гром какой-то раздался. И тут в глазах по­чернело, все как провалилось, зазияла тьма, ду­нуло жутким холодом. Дверь-то оказалась от­крыта, его туда вдавили! Он мчался, тесня перед собой ком тел, за ним несся кто-то, тес­но прижавшись толстой грудью, крик стоял «А-ааа» как в пустом пространстве, вдруг его подсекли под колени, Валера споткнулся и упал вниз головой и полетел, знакомый мороз продрал его до костей, тьма открылась, и он за­свистел вниз в промозглом ночном тумане…

Покой безвольного полета, дух захватило.

Пошли знакомые дела, бабах мордой! Все, вонзились в тот же лед, жгучий лед, текут ми­мо вяло ползущие во тьме черви, лезут в глаза мерзлые сучья, колючки белого сада. Опять черная великанская ветка с тремя огромными когтями отвалилась от дерева и стрельнула как молния, рука одноглазого, и тут же все рас­ползлось: стена с ругательством, надписью «все любят sex» и нарисованными оранжевым сиськами.

Номер Один сидел на полу в своем гряз­ном, разрезанном на груди пиджаке. Руки соб­ственные, белые. На пальцах нет шерсти, нет чувствительных кончиков, нет пружинистой силы. Часы «Слава». Никакого маникюра. По­щупал лицо, все еще укус на щеке, блямбочка. Как долго не проходит! Кроссовки почему-то в карманах, тусклые, сами по себе просят мило­стыню. Денег, разумеется, никаких. Тут же, на­те, расческа. Нагрудный карман с дырой.

Вяло спустился вниз по лестнице. Пусто. Вышел во двор.

Там, у соседнего подъезда, уже полно было скорых, милицейских машин, людей в фор­мах, в белых халатах.

Выносили трупы, накрытые с головой, по очертаниям судя — пузатые, громоздкие туло­вища. Немолодые. Одна была та тетка, которая нашла Ксюшу и плакала за спиной (теперь ее мертвая рука в полосатом рукаве свисала, в ку­лаке зажат платок).

Толпа ребят наблюдала за таким невидан­ным зрелищем, ребята и девочки — молодые, бледные, симпатичные, слишком бледные… Лысые все. А, вот и та, в сером платье, в плат­ке, в джинсах, белых носочках и кроссовках, платье все еще криво сидит, ножки худые, она что-то она лепечет, обращаясь в пространство:

— Теракт, что ли… Мало им взрывов. Охилели совсем. Вон трупы несут и несут… Куда смотрит милиция, интересно. Вообще! Жить стало тут невозможно! У нас соседи сдали однушку! И въехало чуть не двенадцать их в од­нокомнатную квартиру! И к ним идут и идут! И ночью шумят! А у меня дочь умерла в клини­ке… Инвалид первой группы… Я на грани, можно сказать. Обращаемся, все бесполезно. Они уже подмазали в милиции, участковый к ним ходит… Оплатили… Спать невозможно!

Тощий мальчишка, тоже никому:

— Я и вообще плохо сплю. Со снотворны­ми всегда. Составляю из разных таблеток та­кие составчики. Один коктейль на ночь, дру­гой когда в полшестого проснешься. Дочери никогда нет дома, она менеджер в ночном клу­бе. Или спит. Мальчик был целиком на мне… Обиделся и умер… Он увлекся мотоциклами. Такие есть рокеры. Катали его, жалели. Стал исчезать по ночам… А своего мотоцикла у нас нет… С ужасом думала, разобьется… Он все мечтал о мотоцикле и просил денег сто баксов, а я его обидела, несмотря что его дни сочте­ны… Ну же ты лежишь, ну лежи и не думай ни о чем! Теперь виню себя, зачем я ему так сказа­ла? Бог с ним, пусть деньги бы пропали, но он бы надеялся и мечтал! К нему один парень хо­дил, они хотели на двоих купить мотоцикл, ему сто баксов не хватало, парень ходил и хо­дил к нам в палату… Был конечно заинтересо­ван денежки огрести, Павлик бы умер, и все ему бы. Хитер монтер! Павлик на меня так го­рячо смотрел, умолял. Он же не знал… В его последние дни… Операция была, врачи вскры­ли и зашили обратно.

Тут парень кинулся к подошедшей девочке:

— Галочка! Ты жива? Мне тоже обещали, что Павлик оживет! Сто баксов я носила всегда в сумочке! Тебя увезли, мне сказали, в морг, я у Павлика ночь сидела, он смотрел все время в угол потолка… Спрашивал, сколько времени. Следил за часами. Я ему слезы вытирала, текло из глаз. Но это он не плакал. Пить давала, но «Боржоми» слишком соленый, у него рот пере­сыхал. Вышла к Тане медсестре в коридор. Мо­жет, какой-нибудь укольчик для поддержания, просила. Она ответила, что все по карте уже сделано. Что, что сделано, ты только с утра, а я уже сутки сижу… Ничего не делаете! Она: не на­до ему мешать. Своих детей у нее нет, она не понимает. Сестры, у которых дети, тут не рабо­тают… А потом все, последний разок вдохнул и остановился. Глаза огромнейшие смотрят в по­толок. Надо же закрыть! Мать должна это. Я ла­дошкой так аккуратно… Он дернулся весь и глаза открыл… И тут как поток по глазам побе­жал темный… Нельзя, оказывается, глазки за­крывать им… Надо ждать… (Решительно) я ви­новата, я его убила.

Мальчик захлебнулся слезами. Девочка стояла, глядя в сторону, видно было, что она мало что соображает. Она нерешительно ска­зала:

— Павлик… Ты что…

— Галочка! Павлик ушел из жизни! Я из па­латы во двор, сама шатаюсь, и в калитку, а на­встречу бежит твоя мама и говорит, что за сто баксов можно оживить! Надо только принести тело. Господи, что мы только не делали! Пош­ли туда под предлогом, что мы верующие и не хотим чтобы детей вскрывали, нам ни в какую дежурный, но тут приехал автобус, дежурный нас выгнал… Мы стояли. А потом все тут набе­жали, он повез Славочку, помнишь Славочку, ему было три годика, и дежурный дверь оста­вил, мы со двора проникли и унесли вас… Га­лочка! Как я рада, что ты жива! Нас предупре­дили, что мы-то уйдем. Ну и что? Зачем мне жить, например? Все равно скоро собираться. Но ты погляди что творится! Ужас! За свои пятьдесят пять лет такого не видела…

Так говорил мальчик Павлик.

А, а вот черненькая девушка в темном пла­ще без пояса, вот она. Плачет и приглушенно зовет, вертя головой:

— Ксюша! Ксюшенькаа! Люди добрые, не видали девочку?

Одной рукой рот прикрыла.

Как рой бестолковых мотыльков, группа легких привидений. Бормочут. Не знают куда идти? Говорят приглушенно сами с собой. Гля­дят друг на друга, как будто едва проснувшись.

Разглядывают собственные руки, ноги. Одежду. Нерешительно топчутся Кто-то встал на ящик и заглядывает в окно, пытаясь увидеть свое отражение. Без мата. Один пошел хро­мать, впятив голову в плечи, и вдруг опомнил­ся, распрямился… Оглянулся. Хромать пере­стал.

— Сколько погибших… Что здесь было?

Павлик:

— Галочка, вот погоди, опять никого не най­дут, помяни мое слово. Ну всего тебе хороше­го… А то дочь сейчас с работы пришла… Она ничего не знает… Что Павлика нет… Кричать будет на меня… Каждый день благословлять на­до было, вот еще денек прожили, понимаешь? Ему ведь врачи пророчили, что он не доживет до десяти лет. Но мы боролись… как это… Ну пока…

Нерешительно пошел, оглядываясь. Ксюша громко:

— Травы Здленко, травы Здленко! Я вам го­ворю, дают быстрый эффект. Я же не хочу, что­бы она умирала! Я ее не отдам! Что вы, в пят­надцать лет онкология! Мы боремся!

Ее никто не слушает. Шарахаются, думая, что это бред… Начинают разбредаться. Выходят со двора кто куда.

 

Те самые санитары несут из подъезда в про­стыне покойника. Мало времени прошло! И из простыни опять назойливый звонок мобильного! Знакомый мотивчик! А! Мой телефон! Валеру понесли! Все деньги уезжают!

Подшмыгнем к носилкам и из правого кар­мана, пригнувшись, сграбастаем что удалось. Камень, тьфу! Санитары (другие) заорали, зад­ний начал лягаться.

Уйти быстро!

Все деньги уезжают в Валерином пиджаке, большие тысячи и золотые зубы, вытащенные у стариков по больницам. Уезжает телефон тор­говцев оружием.

Мы в парадном. А у нас в кармане аметист и расческа.

Надо же, Лысый Ящ освоил метемпсихоз.

Ммда. Нет такой вещи, которую бы народ не присобачил для своих нужд.

О, вон и желтые ботинки, накрытые кое-как. Несут Ящика. И все по очереди на носил­ках едут кто там были, кто меня внизу встречал. Все сейчас гурьбой отправятся на Бродвей. Ви­димо, сами оказались невольными переселен­цами, нехотя заменили кого-то, кто только что умер…

 

Сидит на лавочке та девушка, она уже пере­стала звать Ксюшу. Сонно сидит, ничего не по­нимая.

 

Вдруг она встала, огляделась, удивилась и просто так ушла. Куда-то домой, наверное, у нее же есть дом. Там жила ее обезумевшая мать, которая теперь мертвая едет в труповозке на Бродвей, да. Девочка прожила тут каких-нибудь двадцать четыре часа. Двойное пере­рождение.

 

А! Мы тоже, выходит, дважды пересекали тот порог…

 

Легко вздохнув, Номер Один отправился со двора. Светило солнце. Стояла какая-то холод­ная, ветреная, ясная погодка.

Надо было как-то достать денег и ехать до­мой, в Москву.

Валере легко было идти, имущества в пид­жаке одна вещь, яркий, идеально круглый аме­тист, а кому его толкнуть? Не тот это город, по­купать аметисты, простые люди, лохи, они не знают что это такое, глаз Бога, им не впарить, это нищий город, а жены богатых бандитов признают только брюлики. Это не наш путь.

Теперь на проспект.

Вот! Новый, с блестящими стеклами, боль­шой магазин. Это для нас!

Снял пиджак, повесил на руку.

Вошел.

Всем разрешается войти, хотя охранник у дверей долго провожал его призывными взора­ми, Номер Один это чувствовал и спиной. Хрен я к тебе подойду. Все имеют право.

Тут же проследовал в отдел мужской одеж­ды. Оглянулся. Никто не следит.

Походил между вешалок, повыбирал, по­смотрел ярлыки, увидел цены, присвистнул. Выяснил, где примерочная кабина.

Понюхал рубашку, запах пота. Не мылся больше суток. Бездомный узнается по запаху.

Надел на себя пиджак серый, хороший. Бле­стящий даже. Из зеркала на него смотрел слег­ка встрепанный молодой мужчина неземной красоты. Слегка небритый. Модель с рекламы. Вот что делает с человеком одежда!

Причесался. Спрятал расческу обратно в свой порезанный пиджак и пока вынес его на руке и повесил на свободную вешалку. Остался в новом. Стал перебирать товар.

Подумал. Услышал голоса: женский моло­дой, тягучий (приосанился) и мужской моно­тонный, ды-ды-ды. Женщине было не по себе. Она повторяла:

— А я не слышала. Говорю, я не слышала. Я дома была. Я спала, может быть. Никуда не уходила я!

Мужчина же дважды ответил, скучно и жутко:

— Я тебя накажу.

Клиент!

— Что мы же… лаем?— выдвинувшись от вешалок, произнес любезным, хотя и скучающим тоном, Номер Один. Так. С этим заика­нием надо кончать.

— Костюм желательно,— сказал мужчина среднего возраста, очень опасный на вид.

Номер Один поднес ему пиджак синий, подвел к зеркалу, а его пиджак с любезностью принял на вешалку и держал в руках.

— Или хотите серый?

— Да, как у вас, но сильно подороже,— сдержанно, со внезапно прорвавшимся чувст­вом превосходства молвил покупатель.

— Си-час.

Прошла халда-продавщица и увидела кар­тину: дядя меряет, а рядом с ним шестерка и ба­ба. Баба отвернулась и плачет. Пусть. Шестерка уже в новом пиджаке. Дяде немного жмет под­мышками. Развел локти, проверил. Вякнула не­приветливо:

— У нас такие только пятидесятые, пятьде­сят вторые есть, но четвертый рост. Вам не по­дойдет.

То есть оскорбила вдвойне: намекнула и что толстый, и что короткий.

— Спасибо, девушка,— ответил клиент.— Справимся сами с этим вопросом.

— Ты чо выступаешь,— удивился, в свою очередь Номер Один.

Обиделась и немного испугалась. Пожав плечами, удалилась.

Номер Один повел клиента к тому месту, где только что взял свой красавец серый пи­джак, и протянул ему такую же вещь со сло­вами:

— Размер пятьдесят второй, пожалуйста.

— Откуда вы знаете мой размер?

— Мы это обязаны,— отвечал Номер Один с профессиональной легкой улыбкой.— И знаем, что в бедрах вы поуже, а в талии поширше (специально сказал «поширше», для убеди­тельности). То есть пиджак надо немного пере­делать.

— Так, да? И можете?

— Мы оказываем услуги,— запел Номер Один,— вы подбираете по длине, а мы запо­шиваем. Так что меряйте брюки от любого дру­гого костюма с запасом.

Дядя просто расцвел.

— Я вам подберу пока, примерочная вон там.

Тем временем баба, вытерев сопли и слезы (рукой перекрестила нос в обе стороны, как грузчик!), вдруг решительно пошла вон, пома­хивая сумочкой — молодая кобылка, высокая, стройная, беленькая, в красном костюме.

Дядя растерялся. Метнулся было за телкой, но был ведь в казенном пиджаке (два других, собственный и синий, висели на на вешалках в руке у продавца).

— Я вам советую,— понизив голос, сказал Номер Один,— идите в примерочную.

Это были слова человека с рекламы, опыт­ного в сердечных проблемах. Дядя шумно вздохнул, передернул плечами и последовал в примерочную, а Номер Один сообщил ему, отодвинув край шелковой занавески:

— Вот вешаю вам оба пиджака, ваш и но­вый, пока наденьте пятьдесят второй и готовь­тесь мерять брюки, я их принесу вам на номер больше. Этот же цвет или два разных?

— Давайте разные,— ответил солидно кли­ент.— Я только из Италии. Прочесал, понима­ешь, все, но не мог подобрать буквально за всю страну ни разу…

Намекает, «вы меня не знаете, но вы меня узнаете».

Италия ваш дом, коза востра, ударение на первом слоге.

Задвинул клиента портьерой.

Постоял. Проследил в щелку, как клиент надел новый пиджак, покрасовался, после че­го снял ботинки и начал стаскивать брюки… Встал в носках, поворачиваясь так и сяк. Смо­трел на себя в зеркало. Ножки сизые, худые. Плавки раздутые. Имеется аденомка. Брюхо здоровенное.

Номер Один ушел к вешалкам, снял с себя серый пиджачок, взял свой на локоть и быст­ро, как бы вглядываясь и ища, помчался по следам прекрасной телки. Продавщицы, на­блюдавшие всю сцену с жутким интересом, переглянулись. Помощник бежит за женой! Или она ему не жена? Чуть его не спросили! Как-то даже сунулись следом.

Вышел на улицу мимо довольно присталь­но глядящего охранника. Чует, мразь.

А что? Как мы пришли, в том же виде и ухо­дим, прикрыв пиджаком раздутый правый карман.

Поймал машину, громко сказал: «На Мос­ковский вокзал».

Проехал вдоль следующего фирменного магазина, запомнил, велел повернуть за угол и тут остановил водителя, расплатился с ним. Взял сдачу. Быстро побежал в магазин.

Там купил себе хорошие серо-синие брю­ки, темносинюю в черную полоску рубашечку с коротким рукавом, хотел приобрести широ­кий клетчатый пиджак или что-то солидное из черной кожи, но окоротил себя (Валера, Ящик, стоп), купил все-таки темносерую не­броскую куртку, этажом выше взял могучие, многоэтажные серые кроссовки, затем черные очки и черную кепку-бейсболку, довольно до­рогую. Анюте купил теплый тонкий яркокрасный халатик (цвет как у той кобылы), белье беленькое дорогое и сумочку (не кожаную), Алешке тоже ярко-красный комбинезон спать на балконе, потом ему же недешевую машинку. Все с большим внутренним сопротивлени­ем, увы. Старый пиджак положил в урну, пред­варительно вынув из него расческу и камень. Махнул рукой, сел в тут же остановившуюся машину и поехал в аэропорт. Оттуда позвонил домой.

— Але, Анюта? Как дела? Я денег достал! Хватит на все, и на выкуп Куха! Мне не зво­нили?

— А, это ты?

— Ну я это, я! Что, не узнаешь родного мужа?

— Слушай,— после паузы низким голосом сказала Анюта.— Тут много новостей.

— Да? Каких это? Ну говори, говори!

Сейчас скажет, что лекарство помогло.

— …Вашего директора убили.

По интонации понятно: довольна.

— А,— отозвался Номер Один.— Ну я это предчувствовал. Бандит он был. Квартира в порядке, стало быть. Так что остался один дол­жок, деньги есть на выкуп, мне надо лететь на север, за Юрой.

— Юра? Юра…— сказала жена загадочно,— ты уже не успел.

— Что такое? (Сердце замерло).

— Ты ничего никому не должен, Юра же уже приехал! Его отпустили.

— Как, когда?

— Сегодня он вернулся домой к маме! Она уже три раза звонила, ищет тебя и плачет.

— Я сейчас перезвоню. Погоди, Мумичка. Алешке привет. Сама-то как?

И тут она:

— А у меня не пугайся, все лицо синее. Но жива. У Алешки, приедешь, большой прогресс. Лекарство достала — чудо.

И положила трубку.

Господи.

Набрал номер квартиры Куха.

— Здравствуйте, это Галина Петровна?

Приглушенный голос скорбно ответил:

— Слушаю.

— Как у вас там? Как состояние?

— Вы кто?

— Вы меня не узнали, что ли, Галина Пет­ровна. Это я! Иван!

— А. (Помолчала). Это вы все-таки. Я вас искала. Юра вернулся. (Приглушенно) Он не-но-рмален. Он пошел во двор и там на детской площадке спустил брюки и сделал ка-ка, по­нимаете?

— Что?!

— Да! Кучу навалил. Вернулся в квартиру, расселся на полу в кухне как йог и ел сырую картошку. Немытую!!! Луковку почистил и съел. Сырое мясо я вынула оттаивать на радос­тях, сел и настрогал ножиком и съел! Тут при­шли родительницы которые гуляют в песочни­це с детьми, ко мне с претензиями, что они борются с собаками, которые гадят в песок под лозунгом наши собаки чище ваших детей, а тут вон какое безобразие и хулиганство. Я его спросила, он ли это, а он кивает и улыбается. Это что?! Я потребовала у всех на глазах, чтобы он за собой убрал. Дала ему старый испорчен­ный совок для мусора, уголок отломан, сам же Юра и наступил год назад. Новый совок мы так и не приобрели! Я его попросила, он с эти­ми родительницами, две бабушки, пошел уби­рать (краткое рыдание). Это все влияние вас! Вас, идиот! С вашими дикими взглядами. Он опростился как Лев Толстой! Он сказал — бу­дущее за нами. Кого он имел в виду? Это сек­та? А вы знаете, что сектанты продают свои квартиры родителей?! Вы это знаете? Чтобы не пачкать руки собственностью! Вы главарь сек­ты? Уймитесь, кретин! Зачем вам Юра, чис­тый, незапачканный человек? Он специализи­ровался по Египту! Он бы дождался Египта! Его бы послали в долину королей! Как он и мечтал! К Уилксу! Он бы достал грант! А что те­перь? Кой его леший понес в тайгу? Это вас воздействие, вас! Вы если сам оттуда ссыль­ный, то… (тут она длинно, демонстративно за­молчала, всхлипывая). Он сказал мне, что он самый лучший народ в мире и умрет, но ото­мстит. Что за бредни? Какой он народ? Гово­рит, мы все поэты. Ну это он хватанул через край. Он вообще в жизни один стих написал в пятом классе на восьмое марта, дорогая любимая мама всем дурным ты поступкам яма! По­няли? Еще он сказанул такое, что, видите ли, мы, кто-то какие-то мы, свободно уходим и возвращаемся в какие-то нижние льды. Это что, вы религия?

— Галина Петровна, он когда вернется, я ему еще позвоню.

— Сомневаюсь в этой необходимости. Вы мне никогда не нравились, но этого я от вас не ожидала!

— Я из другого города.

— А. (Испуганно). Из какого?

— Из Нового Амстердама,— ответил Но­мер Один.

— (Пауза). А. Ну позвоните, хорошо. (По­дозрительно). Как вы оказались там? Новый Амстердам это где? Анюта ничего мне не ска­зала!

— Но сюда ведь быстрее чем из Энтска — три часа. Из Энтска Юра сколько добирался?

— Юра сказал, что прилетел одна нога здесь другая тоже здесь. Предтавляете? (Она тоже, оказывается, говорила «предтавляете», как та училка. Какая училка? Математики вроде бы. Но у нас был Илья Васильевич!).

Она бурно продолжала:

— В ответ смеялся. Ни документов, ни ба­гажа! Ни билетов, что просто безобразие! По­сеял! Интересно, как он будет отчитываться за командировку? Туда сто долларов с лишним билет! И оттуда сколько-то! Предтавляете? Рук не моет! В ванную идти ни в какую, пачкать та­кую вещь, говорит. Из унитаза, я обнаружила, напился! У меня унитаз чистый, унитаз, как говорится, это лицо хозяйки, но он вышел, с лица с него течет! Рукой, видно, как-то зачер­пывал, хулиганство, не головой же погружал­ся! Голова не пролезет туда, в отверстие! Что ты там делал, Юра, ты одичал, говорю. Кошка из этого пила, но не ты! Я понимаю, тайга, но опять-таки, не до этой степени!

— Галина Петровна, все это временно, в те­чение суток пройдет. Они теряют индивиду­альность самое большее через тридцать шесть часов.

— А! А! Что? Кто?

— Я вам позвоню минут через сорок.

— Погодите! А вы знаете (торжественно), я вам еще не сообщила, что Юра начал убирать весь двор, я в окно слежу. Ходит с мусором все прижав к груди, грязные пакеты! Я только его переодела! Вытерла! Воротник умудрился на­мочить! Обшлага! Что вы с ним устроили мне расхлебывать!

Она опять заплакала.

— Вы его в окно позовите аккуратно, крик­ните «Уол!» Так, нараспев: «Уол-уол!»

— Уол? Вы что, в своем разуме? Как я буду на весь двор орать это «уол» и еще нараспев! Что люди подумают! Там наш актив гуляет с внуками! Головка актива тем более! Марья Алексевна!

— Какая головка?

— Ой. (Пауза, кокетливо). Это мы когда еще в походы ходили с Белорусского, бывало, от­станем и говорим: мы головка хвоста. Мы — го­ловка хвоста.

— Ничего, крикните так. Он поймет.

 

Через полчаса, побродив по аэропорту и основательно подкрепившись в кафе, Номер Один перезвонил Юре на квартиру.

— Але, Юра пришел?

— Хосподи,— в нос ответила Галина Пет­ровна.— Он тут.

Она уже не плакала.

— Он Иисус?— вдруг спросила она.— Как это у вас называется? Мессия? Он по воздуху пришел? Или у меня психоз начался от такого счастья? Неврастения?

— Психоз, но это пройдет. Это игра.

— О неттт! Этто не игра!— на том конце про­вода горько засмеялись.— Он весь в этом… в со­бачьем… гуано! В каке!!! И не умеет умыться!

— На самом деле у него два высших обра­зования, он знает языки и он объездил весь мир.

— У кого языки? Какие? Вы что? С немец­ким у него всегда было плохо я над ним стояла! Английский едва со словарем! Это я у нас в семье поверьте единственная могу вам признать­ся не скрывая кто в оригинале…

— Дайте мне Юру.

— Кто знает и читает Диккенса в ориги­нале…

— Минутку, я не знал, как здорово, я понял, дайте Юру.

Ее прервали на самом интересном месте. Разочарованно усмехнулась. Затем в трубке долго раздавалось шуршанье, Галина Петровна бормотала:

— Не тем концом берешь! Это не надо в рот! Это шнур телефонный! Это к уху! Сюда го­вори! Вынь провод… Обслюнявил. Ну вот что за человек! Дай, говорю! Скорей, он из Новой этой… Гренландии! Деньги бегут!

Наконец голос произнес:

— Это кто?

— Никулай,— сказал Номер Один.— Ты че­го концерты закатываешь? Старушек пугаешь?

— Бызы.

— Не ругайся, извини. Давай обратно до­мой. Я камень привезу, сейчас сажусь на само­лет.

— Кассету, однако, никому не показывал?— сказал знакомый до противного Юрин цинич­ный тенор. Звучало как анекдот про чукчу.

— Откуда ты знаешь… (Пауза, нет ответа). Да она осталась там в развилке на пихте, у ост­рога… Ну где все происходило.

— Напрасно, бызы. Я думал, бызы, твоя взяла кассету.

Бызы, самое большое энтттское проклятие.

— Что же делать, меня же схватили. Думал спрятать, сохранить.

— Моя найдет. Это важно. Телевидение, однако. Общественное мнение. Паблик рилейшнз. Ти ви. (Длинная английская фраза. Юра по-английски почти не умел). Раньше главный театр были войны, теперь теракты в кадре на телевидении. Без телевидения терро­ризм не существует. Основная задача! (Пауза). Показать всем казнь, как с нами обращаются. С народом энтти. Телевидение главная террористическая армия мира, ее сенсация это как атомный взрыв. Я нарочно сделал так. Варва­ру так и далее. Отдал мать. Он отдал на распя­тие сына, а я ее. Так не доставайся же ты ни­кому.

— Варвара, ты?!

— Сняли кожа как с зайца. Боль, боль. Ди с чеб де сравдибая боль.— сказал Юра в нос как бы плача.— У тебя распятие, у меня содрали кожу. Помнишь наш разговор, шибко глупый ваш бог.

— Никулай?!

— Без кожи, как без кожи жить.

Пошла как бы минута молчания. Затем Юра своим отвратительным хамским голосом продолжал:

— Телеэкран создает новые страны. Телеэк­ран ведет информационные войны и диктует на чьей стороне будет правда, за кого болеть. За бедные народы. Герои телеэкрана террорис­ты. Журналисты — реклама террора. Телевиде­ние сохранит энтти. Казнь матери потрясет мир. Я найду кассету.

— Хорошо, привези мне. Мы все сделаем. У меня есть знакомый на втором канале. Он за это ухватится.

— А. Нет. Нужен бибиси и сиэнэн. (Далее Юра некоторое время говорил на неизвестном языке).

— Ты скоро там будешь? На Юзени?

— Да. Одна нога здесь.

— Никулай! А как связаться с Никифором?

— Ну. Это я.

— Так я и думал. Стой пока, Никифор!— сказал Номер Один.— Как будешь там дома, приди в себя, понятно? Вернись в энтти! Ме­темпсихоз делай. Уходи из Юры срочно, поня­ла? Юру посылай сюда, а то он уже не вернет­ся. Я знаю! Двадцать четыре часа плюс-минус десять часов, и человек уже не вернется в себя, все! Это такой результат твоей игры!

— Третий глаз зачем брала? Бызы.

— Это не я брал, это не я. Клянусь моим сыном!

— Каким твоим сыном?— вдруг спросил с подлой интонацией Юра.

У Номера Один сильно забилось сердце, но он пропустил эту каверзу мимо ушей.

— Я же не знал, что это такое, думал просто аметист! Но это не я его взял! Никулай?

— Зачем третий глаз брала, однако?

— Ты меня понял? Я не брал, ты что.

— Он у тебя.

— Но это не я! Поверь мне! Поверь, Нику­лай! Ну чем поклясться? Никифор! Опять-та­ки, сыном клянусь!

— У тебя их четверо.

— А кто? Алешка мой?

Засмеялся.

— Алешка? Мой? Да? Парализованный?— с замиранием сердца спросил Номер Один.

Юра помолчал и наконец ответил:

— Ну! И еще трое. Вася, Кистяндин и Ти­тов.

Номер Один перевел дух, закричал:

— Клянусь моим сыном Алешей, который калека и не ходит! Никифор, прошу тебя! Он будет ходить? А?

Молчание.

— Никифор, он будет ходить?

— (Неохотно). Будет.

— Хорошо! Умница! Никулай, надо издать Емолой! Как-то надо издать! Деньги на изда­ние! И хотя бы цех чумовых печек!

Ответ непонятен. Что за язык? Венгерский? Ладно.

— Сейчас нет времени! Не думай ни о чем! Ты через двенадцать часов забудешь все! Бу­дешь Юрой! Юра плохая мужчина!

Юрин жирный хохоток.

— Ты будешь в его шкуре и не сможешь боль­ше камлать! Все потерял будешь! Я это знаю! Никифор, уходи из его шкуры!

— Уйду, мама его помирал скоро начнет а то. Хороший женщин, однако.

— Ну вот, пусть Юра вернется. Ну, скажем, через недельку… А в Юре пришли кого хо­чешь… ну кто у вас там помирает ныне?

— Варвара, однако. Охранник. Он в лес мертвых уже ушел, лег. Шибко пила. Не может забыть. И я. Варвара в вохру лагерную пересе­лилась, там охрана был, я Варвару в него по­слал… Уже он там, лежит в лубке покрылся то­варом ждет. Я буду мамонт. Помирает энтти народ.

— А Никулай где?

— Съели собаки. (Юрин специфический смех).

— Господи. Боже мой, Боже мой. А Ники­фор?

— Рядом с вохрой лежит мертвый. Там, в на­шем лесу. Я со своей матерью.

— Я тебя не увижу никогда?

Ответ на незнакомом языке. Смешок Юры.

— Ну вот. Ты стал чучуна, Никулай, Ники­фор, я понял. И я чучуна. Увидимся. Я скоро вылечу к вам туда с камнем. Туда, где две гру­ди. Где на троне царь мира. Я не допустил к не­му никого, поверь мне. Я верну.

— Нет! Юра (хохоток) все сделает без Уйва-на-крипевача.

— Да не беспокойся, я все устрою, все для вас! Ты теперь дай трубу Галине Петровне.

— Хорош женщин,— с чувством произнес Юрин поганый голос.— Шибко хорош. Галь­ка! Иди бери трубу.

— Юра! Она не энтти! Не трожь ее, Юра, однако, а то камень не верну,— давясь от сме­ха, пригрозил Номер Один. Потом опомнился и, понизив голос, сказал:

— Извини. Я знаю, ты шуток не прощаешь. Энтти не любят, когда над ними шутят. Про­сти. Дай ей трубку.

Видимо, Никифор уже этого не слышал. Опять зашуршало. Кто-то пискнул.

— Ну алло,— трагически произнесла Гали­на Петровна.— Он меня по спине гладит. Это что?! И ниже! Отстань! Идиот!— стала отби­ваться она.— (Тихо, гневно) ты сошшел с ума!

— Он сейчас уйдет. Дайте мне его быстро. Долгий скрежет, как будто мнут бумагу.

Хряск! Грохот, пауза, какие-то пробежки, за­тем стон:

— Алло! (Панически) Я его обидела! Я дала ему трубкой по голове! Я обидела сыночку! Больного! Это как пощечину стукнуть! Он ушел! Он в окно ушел!!! Убился!!! Там же седь­мой этаж!!! (Быстрое рыдание, треск).

Загрохотало, как будто трубка упала на пол вместе с телефоном. Пауза. Громкое шурша­ние. Запыхавшийся крик:

— Внизу никого нет! Я выскочила на бал­кон! Нет тела!

— Застрял?

— Нет! Что вы так спокойно? Ужас, ужас! Я спущусь, извините! Это что за ужас, нахальст­во! Он что, я видела, улетел? Какой-то свист раздался! Вообще вы даете, вся ваша секта проклятая!

— Да он прилетит скоро, Юра. Не беспо­койтесь. Через неделю.

Гудки.

 

 

глава 10. E-mail

 

Сижу в интернете в аэропорту. Боюсь что ты меня не примешь я давно уже стал чучуной. Но ты меня не примешь а я те­бя приму ты не волнуйся я сейчас улетаю об­ратно на Юзень надо вернуть один предмет в одну могилу и надо вернуть Никулая ты его не знаешь я тебе говорил ты не слушала как все­гда засыпала ревновала это великий энтти. И самое главное это искупить огромн. Вину это­го идиота безграмотного Куха он вынул глаз Царя нижнего мира когда я поднялся наверх отодвинуть бревно уже не было того прямого луча солнца, даты прошли, бревно мешало я провозился с полчаса ничего не вышло, спус­каюсь у него все мокрое красное лицо шея ру­ка красная отмороженная а куртка сухая в мо­крых пятнах это пока меня не было он сука снял куртку и рубашку и майку, изловчился су­ка и полез рукой под воду третий глаз во лбу царя так и сверкал из-под воды зрелище фантаст-кое, но там глубина все-таки надо было погрузить лицо, руки не хватило нырнул и вы­нул то, что Никифор назвал глазом Царя. Я спросил ты чо он говорит вспотел падла. Убить его мало. Только после разговора по телефону только сегодня понял все, этот аметист глаз бога. А я его таскал в кармане вынул у Юры пьяного не помню когда. Думал это не твой мир а мой и экземпляр уникальный. Я туда верну его Царю я знаю путь скажу только тебе тебе все равно, между двух гор выемка величи­ной с арену цирка, заросла лесом, ничего не заметно, но центр это поваленная лиственни­ца под ней яма там вырублены как ступени в мерзлой земле надо спуститься и в самом кон­це крышка как в колодце открывается вверх надо поднять ее и оставить а внизу туман и опять как бы трап и вот там три дня в году ког­да лучи солнца падают отвесно там

Компьютер зашалил вдруг все уплыло

А там

там высвечивается ледяная поверхность там выпуклость очко линза и там, когда солн­це стоит над, протаивается проталина до глу­бины полметра и больше когда как, и надо смотреть. Там сидит макушкой к солнцу Царь и его тень во льдах вниз огромная он сидит на троне на коврах и его рост один череп безмер­ный мастодонт или ящер глаза не видны но вот третий глаз вверху вот этот камень аметист с гусиное яйцо величиной. И если заглянуть вглубь там видна мумия лошади и тени от ко­лес каждое в пять метров И мне надо нырнуть туда и вставить обратно глаз это яйцо в гнездо глаз в глазницу Царя нижнего мира, а то все зло свищет в пустую третью глазницу из ниж­него мира они так веруют а это величайшее из известных мне захоронений примерно 3000 лет до нашей эры в Эрмитаже на 1-м этаже такой же но хуже, тут земля энтти хранит в вечной мерзлоте все что было в доледниковый период. (Они единств. живущие все ледниковые пери­оды, кажд. 40—60 тыс. лет у нас обледенение, отсюда нефть и уголь, кровь и жир Земли, спрессованные подо льдами морями остатки прежних цивилизаций). Вот их земля хранит много сокровищ. Но это не означает что ее на­до сплошь вскрывать. Ни Рим, ни Париж свою землю не вскрывают, хотя под ними тоже со­кровища. Но это еще не все, т к Врата Царя это еще и точная постоянная точка перехода в нижний мир это те самые врата в смерть и он охраняет их и те люди, кот. знают тайну врат тех уже нет у народа энтти, последний был Никифор он же Никулай-музейщик а теперь это в другом виде Юра Кух. Не принимай его!!! Я дал Никулаю ту книжонку «Метемпсихоз» и это принесло неожидан, плоды, он стал пользо­ваться м-психозом повсюду можно ск-ть освоил метод и начал интеракт. компьют. реал тайм игру в переселение душ, а когда я ему расска­зал, что изобрел свою игру, ну ты помнишь я те говорил что надеюсь, та игра В садах других воз-ностей даст мне доход. Там ады всех кон­фессий и в преддверии в чистилище пытки придум. Человеком, дыба колесо четвертова­ние шкаф с остриями внутрь Железная Дева костер и весь мир нижнего Освенцима. И пе­ред тем необходимо в реал. мире найти себе команду то что наз. друзья, то есть спасти ко­го-то выручить и тогда сколотить группу спа­сенных тобой, предугадывать планы других групп и играть в сады других возможностей. Вкус победы, пон-маешь? Каждое счастье это преодоление, разгадка, победа. Репетиция рая. Как рай и победа каждый оргазм с тобой. И вот тут опять не хочу а всплыв. Юра. Нас было чет­веро, Юра последний. Я думал что он друг но он враг. Никулай мне тогда в ответ на мой рас­сказ об игре снисходит так ск-л «А». Он уже прид. свою собств. игру. Он сначала стал бо­роться с зоной смертников, кот истребляли на­род энтти под предлогом что появились чучуны: у них в библиотеке есть книга Горовица о чучунах (была всюду, тираж 50 тыс экз) и на­чальство зоны решило под видом чучун с по­мощью зэков забивать энтти а энтти покорны см-рти. Наш покойный Панька был прав, что это не чучуны. Моя гипотеза не сработала. Просто из зоны выпускали заросших грязных смертников монголоидного типа их много сре­ди зэков, это даже тип побежденных неандер­тальцев см. лицо Дарвина, они ловили и уби­вали на мясо энтти, энтти покорны и не могут, не должны сопротивляться чучунам. Оружия смертникам, конечно, не давали. Так, охот но­жи. Зэка и так на все пойдут приговорены к пожизненному заключению хуже их не пош­лют там реальн край света. Даже если это ста­нет известно и выйдет на поверхность, смерт­ной казни все равно нет. Никулай (Никифор) чтобы спасти энтти переселился в убитого начальника лагеря! Шутки м-психоза. Никифор (он и Никулай) пока что стал нач. зоны, чтобы навести порядок в зоне и чтобы поднять шум на весь мир, мы ему были нужны для этого и он организовал сцену казни актрисы Варвары, теперь она боец вохра и он умир-ет ушел в лес мертвых, я точно догадался еще раньше в аэро­порту. Да, я заб сказать что конечно тот мерт­вый энтти у бабагана Гавриловых был сам Никулай, он хотел войти в Юру и взять камень, т к знал что Юра украл камень из головы Царя, а без этого там свищет черная вечность в глаз­ную дыру албезы боги смерти т е конец наро­да и энтти уйдут со своей земли все, будут как чучуны, и это касается нас, это на нашей тер­ритории албезы албезы. А я получил камень почему-то у местных ментов вместе с видеокассетой, с записью ночного пения. И это для меня болталась там утром на балагане первая бумажка игры, «М-психоз 06:00—06:05» я долж. Был войти в балаган и за этой дверью стать Юрой, а сам бы лежал мертвым и все, а я не стал входить и побежал в гости-цу. Потом, я знаю из др. источников, Юра имел душу Никулая он все стонал, что его жрет песец а потом Никулай увидел соединился с камнем у меня в кармане стал охотиться за мной и подставлял мне все время разные возможности все время ловил меня на бумажн. Объявление «М-пси­хоз», хотел привести меня в лед и вытащить из кармана глаз Царя, но, видимо, не успевал по времени, не отработ-н процес трехпалая рука не успевала достич кармана. Этим временем восп-зовался мой один вор Ящик (Ящ) знако­мый, после того как он меня убил а я стал Ва­лерой вором, пот. объясню. Он начал прода­вать родителям умерших детей (рядом клиника детс онкология) право на самоубийство и воз-ность переселиться в их тело смертию смерть поправ воистину, умереть и так их спасти. Я только недавно все понял. Это большая ком­пьютерная игра Никифора в реальном време­ни и в реальном мире. Дверь с запиской «М-психоз» и пять минут, условие м-психоза всегда свежий труп рядом, можно даже в морге соседней клиники, и ты переходил в него а сам погибал. Тут одна дев. совершила переход в повешенную и обратно и обратно в повешенную потому что я привез свой труп из морга и эту девку, вернее не то что ты подумала а обыкн. трупы дневной давности с бананами домой и они дядя Ваня и сын моего отца ее унесли из санитарки машины я понял домой, а видно де­вушка Ксюша из онкологии все ходила вокруг дома и они ее запустили в м-психоз в день ко­да меня не было и Светка встала живая, а та де­вочка опять легла на чердаке повешенная. И когода я ее увидел а тут шла с чердака мать де­вочки с ее трупом в руках почти упала на меня ох сложно. На меня надавили а те давились ко мне навстречу и я их всех погреб в черной ды­ре. Я толкнул Сетку в яму. Девочка стала жива. Ясложно понять, я сам еле понял, пот. Все объ­ясню.

Я ничего не пон-л, я, автор гипотезы об артифицированной экстраполяции парадигмы реликтовых гоминоидов (шутка, имеются в ви­ду чучуны) в как его там, это, в унавоженную почву национального ужаса как результат вне­сения контемпорентных файлов в виде двух популярных постгуттенберговых увражей (брошюр) в архаизированное сознание фаминного (голодающего) контингента через биб-ку зоны Андрюшкин острог, але!

 

Представь я мог бы стать безногой женщи­ной из-под трамвая мог стать голубым спортеменом-проститутом и даже Панькой-директором — а в сам. Перв. Раз я мог стать и Никулаем, пот. что первая бумажка с этими словами была на дверях балагана в ту белую ночь, меня бы схоронили на глубине пятьдесят сантимет­ров на вечной мерзлоте а камень бы вернулся в череп. А я бы пил с раскосыми глазами, пло­дил бы детей, ходил бы в страну мертвых и знал все чего так и не узнал. Почему нет. Мумичка это похоже на бред сум-шечего но имей в виду, что я могу вернуться в другом виде! Не­чего делать. Но моя люб к тебе и Алешке те­перь со стороны все сильнее вы единственное что у меня мое родное, был момент я горько сомневался в тебе результат клеветы Юры ты не поним-ешь что когда рядом и близко то все затянуто запачкано бытом и все бьются друг о друга ранят, и только вдали эта люб. так горит и так тепло в груди люблю вас люблю всех ес­ли я не вернусь то все равно я вернусь все рав­но буду бродить рядом помогать буду твой но­вый муж он скажет тебе пароль вот он никому не сообщай

 

Будет муж кот. Ты будешь больше ценить чем меня и не считать просто подсобной силой которая обязана и обязана все отдавать Алеш­ке как ты все свое время и мысли Алешке а не мне. Он Алешка твой муж и твое все, прости как у многих русск женщин, а мужчина он способен на другое его ролевая функция иная. Но знай повторяю что это буду я. Но у меня и долг перед энтти я им не чужой, не то что ты поду­мала а серьезно и дело всей жизни. Таких слов не скажешь прямо вот пишу. И еще, да все воровство в нашем мире, все кража я был вор все у тебя могут украсть, твою единствен жизнь тоже, я понял но вопрос в том что надо отвечать высшим разумом и решать кажд во­ровство как задачу как высшую матем-тику, как игру и сценарий, всек наши богачи знают сценарии создавали их на развалинах страны.

 

я смогу быстрь и медленно в виде расписа­ния на будущее. Ты спросила кто будет новым директором это я. Не сразу но знаю. У нас бу­дет дом на берегу озера. У нас будут дети шесть человек. Вот еще — самое плохое что после пе­реселения души в новое тело память остается на всю жизнь, но личность предыдущая сохр-тся только первые два дня, затем все, новая шкура диктует свои условия. Первые два дня все еще ты прежний чел-к любишь жалеешь ненавидишь свое а потом все потерял и ты чучуна и не должен приходить к ним и мне при­виделось во сне что у тебя новый муж и его нов. Тапки под вешалкой стоят что это что! Новые домашние тапки? Такой сон. Скажи это правда или что. И еще — наши прежние души прихо­дят к нам это бывает и мы сами себя не узнаем а это отец или мать или бабка возвращаются смотрят из твоих глаз и диктуют тебе и это са­мое страш что ты бываешь св. мать котор меня ненавидит а я моя ревнивая мать. Папа ясно. Изменял маме, с кем он там был в тайге на за­имке и как его убили загадка боюсь догадыва-ся — ну ладно пора идти за билетом н самолет я пишу в интернет кафе отправляю целую буду тебе звонить вернусь щас вернусь Ммичка твой Иван-царевич Уйван Крипевач. Да, я только подумал покупать билет и сообразил что мой паспорт у тебя. Ил нет? Или у меня украли не помню, но его нет все обрыл. Память это чело­век а я поел два дня не был человеком

Придется мне добираться домой на маши­не и уже из Москвы лететь, а это письмо я щас отправлю. Главн. вопрос этот мой сон, чьи та­почки. Я чувствую что могу все, то есть

 

что чо приближ опасность
 
это Юра пришел за камнем Ник стал там за комп смотрт при всех улыб прыгу нетнетвозми как отвал иле рука с черн неба гром во буде молн