Людмила Стефановна Петрушевская

 

 

Изменённое время

 

 

рассказы и пьесы

 

 

 

 

 

 

 

 

содержание

 

 

§            Ребенок Тамары

§            Кредо

§            Запомнить это

§            Измененное время

§            Простология

§            Призрак оперы

§            Работа

§            Нагайна

§            В детстве

§            Как много знают женщины

§            Князья

§            Беленький мальчик

§            Флюра

§            Ёлка с гостями, или Попытка новогодней сказки о царе Салтане

§            Гамлет. Нулевое действие

§            Бифем

 

Ребенок Тамары

 

 

Почему его никто не хочет приглашать?

А кому хочется слушать такое в домофон: «После того как вы откажетесь от элементарной порядочности, все остальное пойдет уже легко, алле!»

Потому что он так настрадался, так иссох в одиночестве и безобразии (зубы выпали, кроме одного, как у бабушки Яги) — что в любом доме, забыв обо всем на свете и мелькая этим своим единственным зубом в пасти (внизу), он буквально вопиет и прокламирует, говорит и говорит, пища брызжет изо рта и даже валится комьями.

Он говорит вещи важнейшие, умные и интересные, почерпнутые в ежедневном собеседовании (молчаливом) со старыми авторами, сидя по библиотекам, но все слушатели, буде он попал все же в гости, как-то смущаются и отводят глазки.

Того и гляди он плюнет в морду, причем невольно! Ибо ему и поесть хочется, и поговорить тоже надо срочно.

Он выражается так:

— Пожрать в кои-то веки кипяченого!

Он торопится. Плоды размышлений так и прыщут на слушателей.

— Для вас заперты двери желанной обители, цитата!— безо всякой связи возглашает он.— Как для меня, например.

То есть полон мыслями, не всегда открытыми для других, и так торопится, что не объясняет, некогда!

Этому сидящему в уюте простому быдлу.

Еще бы, он в своих правах, он эрудит, год за годом он таскается в читалки-курилки, исследует материалы полноправно, как все (когда у человека нет денег, у него есть время!), валит тома на свой стол, ищет-рыщет.

Собственно, он не просто так роется. Он составляет там что-то нечто вроде библиографии какого-то забытого полуавтора, некоторый перечень его опубликованных трудов. (Плохо, что нет компьютера нашкрябать.) Трудов у его героя мало, тем более новооткрытые — они на вес золота. Попутно он роет всю историю взаимоотношений неведомого творца с его современниками, воссоздает и т.п.

А уж полемика, споры столетней свежести, факты и ответные фельетоны — это вообще целые романы при участии (промежду прочим) исторически прославленных блудниц и козлоногих друг с другом партнеров.

Он с этим будет иметь успех явно! Пара знаменитых имен и всё, слушатели повесят свои уши на гвоздь внимания!

Он рассчитывает на помощь зарубежных фондов университетов. Это всеобщая легенда, такие фонды. Вроде божества с небес, дэус экс м'ахина.

Он, однако, пока только по библиотечным курилкам выступает, причем имеется некоторое неудобство — у него нету ничего своего, приходит с голыми губами, без папироски, и отсюда хихиканье, натужность в общении, как будто всеми своими речами он просто предваряет будущую как бы между делом просьбу. Можно позаимствовать вашу закурить, а то настолько есть нечего, что буквально остался без потолка над головой!

А говорит он общеизвестные парадоксы — симулянтами, вещает он, полны кладбища, и Бог не имеет отношения к религии, и единственное, к чему стремятся все политики, это переизбрание, сигаретку попрошу?

Такие же речи он носит и в гости, в очень редкие гости (не зовут, он сам приходит, буквально стоит у подъезда и беззубо, умильно просится в домофон: я тут пролетая над вашей территорией, можно к вам?).

А секрет в том, что его боятся, вдруг да начнет оставаться (любимая фраза женщин: «Чувствую, он начинает оставаться»).

Тем более он старый. Что не мешает ему вдруг явиться и в тот же домофон жалко заявить: «Пусти, потрогай, как у меня стоит!» И, после паузы, опять крикнуть: «Жизнь коротка, но ожидание ответа бесконечно, алле!»

Кто же ему откроет ради таких аргументов?

А тем более после его ночевки надо все стирать и перебивать диван до пружин, если честно.

Вообще у него есть какая-то конурка, но затопленная, на полу вода, потолка нет, обвал. Унитаз свернут под корень. Запах! По стене течет. А хозяин после развода и разъезда с семьей (выделили ему такое жилье, сволочи!) способен только читать, нашел приют в библиотеках. Носит с собой хлеб, пьет из-под крана, в библиотечном буфете может подъесть за ушедшими остатки. Блюдолиз, изволите видеть. Брошен, брошен женой и в ссоре с детьми. Тоскует по вареному и, получивши пенсию, сразу покупает горячее — сосиску или (мечта жизни) два, а то и три гамбургера. Не умеет управляться с деньгами!

С пенсии он немедленно (это торжество совести!) раздает долги, оставаясь ни с чем, но это еще одна отмычка, такое парадное возвращение долга — ни больше ни меньше как прямой повод для «пролетая над вашей территорией». Я к вам забегу отдать денежку — поесть то бишь.

А потом подловит у чужой работы: «Нету на лекарство для глаз, слепну! С пенсии верну, ну ты же знаешь!»

Так все движется, и вот однажды событие: его письменное, в инстанции, заявление о бесплатной путевке (в той же библиотечной курилке надоумили товарищи, ходоки и хлопотуны о правах человека, куда и как написать, помогли делом, даже продиктовали),— так вот, его просьба, поданная еще прошлым летом и написанная казенной ручкой на почте, долежалась до его же следующего визита.

Кто-то, опять-таки в библиотеке (он кратко называет ее «бибка»), похвастался бесплатным санаторием. Омраченный нарушением своих прав, обидчиво завидуя, отщепенец встрепенулся, опять потопал в канцелярию и пискляво, умоляюще стал спрашивать, дадут ли путевку, год с лишним прошел.

Подняли его заяву, а там, оказывается, была уже наложена резолюция. «Где ж вы были? Вам бесплатная путевка, вот, вот она, горящая, но с позавчера! Где документы? Паспорт?» Хитроумные глазки чиновницы. Сплавляет ему негодное! Ах ты… Вспылил.

Сказал в той же курилке пару запальчивых слов. Ему начали возражать, что это еще хорошо. Другим в ноябре дают.

Вышел на улицу, опомнился. Пахло дымком, опавшей листвой.

Пушкинская пора, очей очарованье, октябрь. Уж роща отряхает листы, действительно.

Об эту пору дом отдыха! Мечта ведь, если вдуматься. Обеды, ужины, завтраки! Хлеб забирать с собой на ночь практично наметил сразу же. Пошла едкая слюна, ничего не ел еще. Вернулся, кинулся в буфет. На бумажной тарелочке лежал недогрызенный хлеб. Горячая вода в титане, спасение. Налил в чужой стакан.

Начал действовать.

В известном ночлежном пункте, куда не хотел ходить после прошлых конфликтов, все свое старое снял и, умоляя, что вот-вот получит работу, был одет в приличную одежку секонд-хенд и переночевал там, опять поскандалив с соседями. Затем бегал по помойкам, копался, искал себе сумку, заботливо отстраняясь от грязи. И нашел чемодан из кожзаменителя!

Зимний теплый берет был свой, старый, в кармане.

Шарф буквально наобум выхитрил у библиотечной гардеробщицы.

— Я тут оставил… Когда не помню. Тут просыпаюсь один в своей постели… Холод! Как одинокому мужчине нужна женская рука! Где шарф? Стал перебирать в уме… Скорей всего у вас. Только на вас надежда…

— (Брезгливо.) Это, что ли, ваш? Я не выкидала, тряпка какая-то.

— Огромная вам благодарность! Чуть не прослезился!

Чужой шарф надеть сразу не рискнул. Выскользнул. С темной курткой и с беретом зеленый шарф (зашел в универмаг, посмотрелся так и так) было то что надо.

Ребята из библиотечной курилки опять-таки подсказали, где искать обувь — у павильонов на рынке, как раз где люди ее покупают. Нашел к вечеру! Полуботинки чуть больше, и это было хорошо!

Путевку все же выдали, оказалось на двенадцать дней, за вычетом четырех дней получилось больше недели.

В чемодан положил свои бумажки, украденную (все-таки) на почте ручку.

Дико боясь и дрожа от холода, из своего затопленного логова выбрался в пять утра и по темноте поехал на электричке без билета, стоя в тамбуре у дверей.

Пенсия была за горами, через полмесяца.

По приезде, никого не заставши, поспал в вестибюле дома отдыха чинно, не ногами на диван, а клюя носом; и тут же после завтрака (умял тарелку хлеба с их кашей и омлетом, выпил трижды горячий чай с сахаром) он попер в ихнюю библиотеку, сильный, красивый! Немного помятый. Зеленый шарф через плечо, черный берет набок! С бумагами и ручкой!

И, мельком осмотревшись, ничего для себя не обнаружив (разумеется, разве найдешь по моей теме!), он произнес там речь об их бедности и о своих связях в книжных кругах на складах нереализованного товара, там хотят избавиться от неликвида, непроданных изданий, и это не детективы-дюдики, а серьезные вещи для самообразования, и если найдется машина, то завтра-послезавтра он привезет сотни экземпляров! Он им поможет! Книги по истории, популярные брошюры по медицине!

И одна пожилая дико заинтересована, а библиотекарша как раз вяловата — да где взять транспорт и как зарегистрировать, бэ, мэ, это только так кажется, шо им нужно, люди не читают ничего, шо им надо в домотдыхе, кроме детективов.

— А вы сами откуда будете? (Он, приветливо.)

Она сама аж с Мелитополя.

Все у ней как полагается. Глаза отводит. Полненькая чересчур.

Поправил берет, перекинул шарф через плечо. Взял книжку с ее стола.

— Сказки!

Пожилая же вмешивается в начавшийся контакт, она, пардон, хлопочет об адресе этого книжного склада, какие-то мифы о нем она уже слышала! Она возражает библиотекарше, что это нужно, нужно определенному контингенту — и, оказывается, ей читать здесь тоже абсолютно нечего, как и этому профессору (кивок в сторону зеленого шарфа), а она тоже доктор наук! Почти что. Сейчас эти защиты никому уже ничего не дадут. Диссертация лежит в столе.

— У меня! Вот именно! Диссер! У меня тоже в столе! Это что же за такое! Никому!— заявляет он.

Хотя никакого стола у него нету.

Они громко толкуют в библиотеке, уже не обращая внимания на вялую библиотекаршу, вместе выходят (пожилую почти-доктора он пропускает вперед, это производит на нее сильное впечатление), они галдят на ходу, поталкивая друг друга локтями, садятся на лавочку, он для убедительности хватает пожилую за рукав, потом они вспархивают и идут по аллее старого, замшелого парка, и октябрь пахнет сладким дымом отечества.

Т.е. туман, сырые деревья, листопад, бетонные урны…

— …Чтобы иметь право идти по этому пути, надо раздать все имущество! А если у вас нет ничего? Для вас закрыты двери желанной обители?

— Д-да?!— подвскрикивает она.

— Или есть богатства, но это именно сокровища разума!

— Д-да!!!

— И тогда — о, облекись умственно в рясу чернеца! Если хочешь взять это поприще!

Он действительно хотел пожить в монастыре год назад.

Он чуть не всплакнул, вспомнив результат.

Как монахи с ним тут же полаялись.

(Правды нет и выше.)

Далее она смотрит на часики (у нее все есть, сумочка, часы, перчатки, крепкие ботинки, зонт на петельке, и тоже шарф, и тоже черный берет!) и говорит: «Обед! Опоздали».

Приползают впопыхах.

Оглядевшись, он задорно просит официанток пересадить его за стол Тамары Леонардовны. Но стол ее, за которым уже отобедали, занят, оказывается, целиком.

Разлученный сжирает обед опять с полной тарелкой хлеба и дохлебывает после компота остаток супа из общей кастрюли. Никак не может наесться.

Он встает как добрый молодец перед ее столом: куда идем?

Расходятся в спальном корпусе по палатам, Тамара, пардон, отдыхает после обеда, привычка.

Он тоже ложится на чистые простыни и со стоном счастья засыпает.

Она стучит ему в дверь:

— Александр Антонович! Ужин!

Узнала номер его комнаты. Позаботилась.

Теплое чувство счастья сироты охватывает его душу.

Нажирается в третий раз и берет с собой белого хлеба в карман, на ночь. Подумав, прихватывает и куска два черного.

В сумерках они идут опять по парку, по своей аллее, ранняя луна сияет в светлых просторах, и доходят до речки.

Тамара слушает, а он соловьем разливается о Франциске Ассизском, что этот монах любое оскорбление воспринимал как Божью благодать.

— Да?— взволнованно спрашивает Т.Л., а А.А. отвечает:

— Да!

— Да? (Все время ее вопросы.) — Да! Да! (Его ответ.)

— Как мне это всегда было надо,— восклицает Т.Л.— Но как!

— Да,— подхватывает он.— Нам всем. Оскорбляют безвозмездно.

Посидели в сырости на бревне на берегу, побрели назад во тьме и под луной. Черный хлеб источал волнующий запах из кармана. Ущипнул кусок, не выдержал.

— Бороться и искать, найти и перепрятать,— бормочет он, жуя.

— Что вы?— переспрашивает Тамара обеспокоенно.

— Это мы в университете, когда стояли за пирожками…

— О! Пирожки!— смеется она.— В универе! На факе!

Придя в палату, он пожрал смятого, раскрошенного в кармане хлеба и запил водичкой, тут стоял графин с явно кипяченой водой! Прямо из графина хлебнул и облился. Долго кашлял. Все наша спешка!

Тут сосед пришел. Огляделся, везде крошки и лужа на полу. То он жил один, а то здрасьте, постоялец.

На приветствие хмуро буркнул.

Скандала, однако, не получилось, А.А. быстро вышел, не оглядываясь на лужу, и застрял в холле перед телевизором. Как зачарованный смотрел все подряд, делая живые замечания. Он один вскрикивал. Бурно хохотал. На него косились.

 

 

И потом потекла череда этих оставшихся дней, каждый отдельно стоял потом в памяти.

Т.Л. и А.А. говорили и говорили как безумные, прохаживались и прохаживались на глазах у всех, несмотря на то что остальные женские отдыхающие смотрели, посмеиваясь как бы нарочно громко, но нет, результата это не дало.

А.А. даже настоял, чтобы его перевели за столик Т.Л., он оставил свою дамскую компанию и пересел пятым к ней, потеснил всех, беспардонно так.

Это вообще всех поперебесило, одна женщина ушла сама в знак протеста, покинула стол Т.Л., перебралась подальше.

Суть же претензий заключалась в том, что Тамаре было 75 лет! (Узнали у администратора.) Роман, называется! Связался черт с младенцем! На четырнадцать годков она его старше!

Затем народная молва присудила так: этот Сашка просто ищет к кому подселиться! А ни одна женщина его не подберет, с какого еще подпрыгу! Ни зубов, ни волос, ни крыши над головой.

Откуда-то они все знали. Догадались, может быть. Собрали из оброненных им в пылу фраз. Человек легко себя выдает мудрому уму, каковым является каждый слушающий женский ум. А.А. много орал.

Она не знала ничего и не хотела знать. Витала в высоких прериях, как выразилась откровенно одна из ее соседок по столу.

Она как раз, эта соседка Ниночка, взяла у Т.Л. телефон и буквально через недельку после возвращения из дома отдыха позвонила ей, как да что.

Сашка подошел к телефону! Она так пытливо спросила: «Александр Антонович?» что он растерялся и брякнул: «А какая разница?»

Они не смогли расстаться, ну прямо как маленькие.

 

 

Они, эти двое, черт с младенцем, действительно живут вместе, вдали от глаз первых свидетелей, вдали от мира вообще.

А.А. теперь ест по утрам, перед библиотекой, и по вечерам, после библиотеки.

Т. сбивается с ног, жалуется А.А., а он ее в этом не поддерживает, путь чернеца тернист!

Копается, погряз в своих бумажках-лоскутках, никак чего-то не найдет. Наконец, через два часа криков, что это ты затырила куда-то со своими способностями наводить срач, ура! Любимый клок бумаги найден.

Тамара выводит его на чистую воду:

— А говорил, что я выкинула! И так всегда!

Он в ответ мирно кудахчет:

— Как говорил Мэрфи, материя не может ни создаваться, ни уничтожаться. Но она может потеряться.

У него теперь есть две общие тетради в клеточку. Мечта сбылась.

Все, решительно все против этого сожительства, например: родственники Тамары, ее племянники в особенности. Не ровен час старые молодые поженятся!

Она, однако, решительно посвежела, действительно носит с указанного Сашей склада не нужные никому, беспризорные книги, дарит их в больницы, возит в дома престарелых, где есть люди, нуждающиеся в чтении, но необеспеченные.

Она даже мечтает стать библиотекарем какой-нибудь малой библиотечечки, чтобы люди туда отдавали ненужное прочитанное и т.д., а брали новое,— хочет нести утешение хотя бы в виде этих популярных брошюр по истории, например.

Народ, правда, желает забвения и легких наркотиков в виде глупых детективов, и Тамарочка шнырит среди знакомых, кто чем пожертвует для бедных больных.

И тоже таскает это по больницам, как Франциск Ассизский, для которого любое оскорбление — Божья благодать, как учит ее Сашка.

Они вечерами сидят с этим Александром Антоновичем, галдят, перебивая друг друга, он ее ругает после каждого сообщения, как специально вставая на сторону тех, кто обидел Тамару («Они в целом правы, ты сама дура и полезла не в свое время, правильно сделали, что охрана не пустила! Это же надо думать умом! А накостыляли бы по шее?»), т.е. ведет себя как нормальный муж, и она, как каждая жена, вскипает, моя посуду.

Руки у нее крючковатые, шишки сидят, как на еловых сучьях, ноги отечные, да и он тоже красавец каких поискать, образцы человечества.

Затем они идут по койкам, на ночь читают, обмениваясь мыслями, восклицая и цитируя, потом спят. Утром опять та же кутерьма, круговерть, завтрак, сборы, споры до визга, и кто знает, может быть, старый Сашка в ужасе, что Тамарочка когда-нибудь оставит его опять в одиночестве…

Замуж за него она не идет, отлынивает. Не объясняет почему.

Он на эту тему замолчал раз и навсегда.

Хотя один раз она поцеловала ему руку, когда он заболел.

Он воет во сне от горя, плачет, но утром ворчит и строит из себя начальство, а Тамарочка в халате, в шлепках жарит ему яичницу, не успевши причесаться и вздеть верхнюю челюсть…

Теперь он в своем новом положении ходит, да, опять-таки ходит по гостям, отдавая по-прежнему свои мелкие долги, ест неумеренно, говорит с тем же жаром перед дамами (а что, каждый имеет право ходить налево!), но апломбу прибавилось, то и дело вставляет: «Жена меня в театр таскала, эт-то, я вам доложу, пыточная камера, какой-то вечер стрелецкой казни!» или «Да у моей жены, так называемой Тамарочки, диссертация докторская который год лежит по Диккенсу».

Правда, яичница у них с Тамарой бывает только в первые три дня после каждой пенсии, но Саша выбрит, костюмец чистый, даже ботинки целые и чистые, а Тамарочке Александр нашел на том же рынке большие мужские сапоги на меху! Стояли брошенные! Пошел по сапоги для себя, а принес для нее, орал, что они ему малы, заставил ее их надеть и одобрил: никто не скажет, что мужские.

Когда она в них выходит, он придирчиво любуется ее новыми ногами. Он вообще строг насчет ее внешности.

— Причешись хотя бы, так называемая Тамара!— командует он и удаляется.

Она ведь медленная, ползает по квартиренке еле-еле, убирает, думает, где чего найти, подкупить ли костей (продаются для собак) и сварить ли крепкий бульон для этого, который свалился на шею неведомо откуда, беспомощный, как все паразиты, и паразит, как все беспомощные, да еще и критикует и указывает, и нет сил тащиться на рынок, там под закрытие можно найти брошенные, мятые овощи или битые яблочки, надо сварить ему что-то.

Стыдно перед воображаемыми недругами, которые тайно смеются, но вечером он придет, его Тамара будет при параде, все чисто, накрыт ужин, в чашке крепкий бульон, на второе рагу из удачно подобранных (на рынке с полу) овощей, однако Саша сметет все это не заметив и будет орать, что Ф. оказался именно «ф», фикцией, и его теория тоже оказалась фикцией, так все считают, а он первый это понял еще когда!

— Помню, как ты его превозносил,— ядовито отвечает Тамара,— просто кипел! На меня кричал!

— Когда?! Я кипел?! (Тихо.) Ты сошла с ума!

— (Ядовито.) А кто говорил, что его теория эпохообразующая?

Он, примирительно:

— Было же, я поначалу верил, как и многие…

— Да! (Торжественно.) Ежели миллион человек верит в некую дурость, она все равно останется дуростью.

— И нечего меня цитировать… (С нажимом.) Я пока что не классик.

— ?

— Живой пока что (пауза, включает плохенький телевизор). О! О! Побежали! Бег от инфаркта… к инсульту. (Ворча, щелкает переключателем.) Наша задача какая, Тамара? Дойти до конца в спортивной форме!

Она:

— На своих ногах и в своем разуме!

И т.д.

 

Ночью ему опять снится ужас, он кричит, а Тамара Леонардовна встает и дует ему на лысый лоб, поправляет съехавшее одеяло, как своему ребенку, который у нее умер при рождении в незапамятные времена.

И хочет сказать: «Маленький мой».

 

… год

 

 

Кредо

 

 

Не помню, когда мне об этом сказала Роберта — что придет в гости одна женщина, у которой только что умерла внучка. А эта женщина, практически нам не знакомая, должна была прийти проститься к Роберте, так как Роберта назавтра улетала. Поэтому Роберта предупредила меня и Клаудию о том, что придет такая женщина, у которой умерла внучка. Сразу, с первого момента, как только они вошли с Тимом.

Клаудия и Тим, друзья Роберты, вошли, поясняю. А мы тут сидели, я и Роберта, любовница Тима.

Чтобы как следует разобраться в обстановке: это была гостиница, дешевая гостиница для иностранцев в студенческом общежитии. Номер маленький, в нем огромная кингсайз (королевский размер) тахта (Робертина), маленький письменный столик и два кресла. В одном сидела грузная Роберта, в другом я, подруга Роберты раз в год, когда ее привозят. Университет Пьентамоники гордится Робертой, замечу на будущее.

Тут же сидела сотрудница Роберты, седая крепкая Джоанна, босая. Сидела с ногами на тахте, демонстрируя миру необработанные грязные пятки в шелухе (высший шик, экологически оправданное следование природе, где животные не стригутся и не чистят копыт). Джоанна была аспиранткой и следовала за профессором Робертой как тень, помогала ей во всем, иногда в роли простой сиделки.

Мы в комнатушке находились очень близко друг к другу, в довершение прямо на самом ходу торчали ходилки Роберты, такой манежик на колесах, в котором было еще и укреплено почти велосипедное седло, на случай, если инвалид не сможет больше стоять.

Роберта глубокий инвалид. У нее постепенный распад. Сначала отказывают ноги. Пока что она еще ходит и раз в год приезжает к нам. Она приезжает и к Тиму в Нижний Новгород. А потом они вместе едут в Москву, мы снимаем для Роберты квартиру, или, вот как сейчас, ей достается бесплатный номер в общежитии, когда она привозит студентов.

После маленькой Пьентамоники, где Роберта профессор изучения русской ташистики (плюс она еще и профессор-лингвист, семиотика там и структурный анализ в приложении к архаическим формам предвидения, мне этого не понять, я как раз объект изучения),— после этого итальянского благоустроенного захолустья Роберта попадает в условия Москвы, где для инвалида нет ничего. Нет возможности подняться по ступеням общежития, например.

Но Роберта, ею недаром гордятся пьентамоникане, она полна благородной выдержки. Она не боится ничего. Она горит. Она движется по миру. Ею руководит, ее ведет одна мысль, что она встретит Тима.

Тимофей Гаврилович, доцент, прошу любить и жаловать, вот он пришел, его лицо в дверях, с ним Клаудия, существо небесного изящества.

И сразу они получают тихо информацию, что повидать Роберту едет женщина, у которой умерла внучка. Роберта завтра улетает, другого времени у нее встретиться не будет. Может, его больше у Роберты не будет как такового, я в будущее не внедряюсь, у меня заслонка. Не хочу знать.

Вообще-то Тим должен по распорядку остаться ночевать у Роберты. Раз в год у них медовые промежутки. Долго ли, коротко ли они живут вместе — зависит от Тима. Иногда это длится недели две, иногда месяц. Но завтра Роберта улетает, а Тим приехал только сейчас и вечером, и с Клаудией. Кроме того, надо ждать ту женщину, у которой беда.

Как только мы это сообщаем, Клаудия начинает тосковать. Мы-то с Джоанной уже пережили будущий приход несчастной сироты. Роберта тогда увидела это на наших лицах, но, мудрейшее существо, никак не отреагировала. Та женщина уже шла сюда. А Роберта ждала Тима — поздороваться и попрощаться. Она не допускала мысли, что навсегда.

Клаудия шепчет, что вообще-то ей надо быть в одном месте. Клаудия что, она почти не знает Роберту. Она подруга Тима. Не в том смысле, а в прямом: друг и сотрудник. Тим ее ввел в проект на итальянские деньги, которые достала Роберта, кстати. У Тима в его универе этот проект работает совместно с Пьентамониканским универом, а Клаудия там как и я, на тех же началах. Объект.

На самом деле Клаудию зовут как-то по-другому, не знаю. Я восхищаюсь ее достижениями, у нее это псевдоним. Бренд. Клаудия. Ее все знают. У меня бренда нет пока еще, я не хочу случайно подвернувшейся публики, надеюсь завоевать свою закрытую аудиторию — как раз с помощью проекта Тима и Роберты.

Тим набрел на тему десять лет назад в связи с болезнью, которой хворает Роберта. Когда-то они встретились на одном семинаре, впоследствии он хотел ее поставить на ноги, вылечить, поднять, когда она еще ходила, но уже плохо владела движениями, а он месяцами жил у нее в старом монастыре брунонианцев. Она себе купила развалюху, руину 17 века, и сделала там музей-квартиру, у нее собраны античные амфоры с окрестных огородов, обломки фризов и т.д., все то, что вылезает из этой их земли после ливней и вспашки (как вылезают у нас на северных полях всё новые камни и валуны ледникового периода. Земля рожает из себя инородные тела).

А в бывшем храме Роберты, под плитами первого этажа, в шестиметровом в глубину подвале, куда можно заглянуть через открывающийся люк, там сохранялись Робертой мощи брунонианцев, проще говоря, валялись черепа и кости. Запаха не замечалось. Мощи, видимо, были нетленные, как говорится.

Над склепом у Роберты (объясняю) в замке большой зал, ну это же храм, поэтому пространство безмерное, и это столовая с кухней, а наверху, по замыслу, помещается спальня, над бывшим клиросом. Но Роберта уже туда подняться не может и вынуждена жить на каменных плитах первого этажа. Может быть, над своим будущим склепом (мы не знаем, что она написала в завещании). Ей холодновато. Но она бодрится.

Тим, я представляю, был сначала в диком восторге от романтики монастырской жизни. Кругом горки, на них города, по строению похожие на башню Татлина, т.е. пирамида винтом, с флагом над верхним палаццо, в каждом городе по тысяче с гаком человек населения, и везде в храмах Пьеро де ла Франческа. Тем не менее полное безлюдье.

Я тоже была там, у Роберты, у нас там проходили практики. Собственно, только благодаря этому она еще не опустилась этажом ниже, к своим брунонианцам.

Роберта аристократка, род от Борджиа, последняя в семье, полуразрушенные палаццо в разных городах. Роберта Борчиа. Груда, еле ковыляющая, с маленькими глазами, пепельно-рыжая. Нормальная блондинка-венецианка, герцогиня, измененная болезнью. Но и вообще аристократы красивы не внешне.

Тим — могучий заволжский кержак, тоже своего рода аристократ, руки лопатами, водку пьет литрами. Все еще кандидат наук. Надеется защититься, работает как вол. У него человек пятнадцать узаконенных детей от разных женщин в различных городах. Почему такая активность в борьбе с болезнью — одна из его дочек больна той же загадочной хворобой, что и Роберта Борчиа. Девочке всего шестнадцать, жизнь еще не жита. Мистика: заболели они одновременно, в Пензе и в Венеции, Роберта потом сменила климат, в Венеции сыро. Перебралась на холм к брунонианцам.

Тим тогда еще не был знаком с Робертой. Она приехала в Москву показаться одному доктору, который занимался этой болезнью; была большая пресса, семинар, а там как раз уже и находился в зале Тим с дочкой. Там мы все и познакомились.

Какие-то у него, у этого доктора, были впечатляющие результаты с двумя больными. Тогда как раз предполагалась встреча с этими вполне здоровыми его бывшими пациентками.

Встреча прошла, но организаторы, как и положено, посвятили ее приведению доказательств, что обе женщины были действительно больны той болезнью, название которой звучит как «диегнейоз». Все — больные и их родня — сидели терпеливо, не знали, зачем им это показывают, а просто уже началась обработка.

Демонстрировались первые фото обеих женщин, полулежащих с безвольно опущенными головами. На экране мелькали слайды копий с их историй болезни.

Это вызвало неподдельный интерес, у многих данные совпали. Люди просили увеличить документы. Самое интересное — читать истории болезни. Кивали, покачивали головами.

Потом, шаг за шагом, пошла методика лечения. Чудо постепенности. Это были захватывающие сюжеты. Техника эпохи инквизиции. Сваренные вручную железные перекладины. Перетаскивание больных. Выпрямление спин с помощью особых дыб на колесах — женщины сидели в креслах, к спинкам которых были приварены Т-образные приспособления, как бы сочлененные хребты, согнувшиеся в поклоне плечами вниз: к верхней крестовине и крепился шлем. В шлем вдевалась безвольно повисшая голова сидящей пациентки (этап за этапом), под подбородком затягивался особенный ременной гуж. Пациентка практически вытягивалась этим приспособлением. Много месяцев головой вверх (головная дыба). Приводились также фотографии специальных корсетов, они существовали отдельно и прикручивались, наоборот, к сиденью. Особое внимание публики (возгласы, слезы) было приковано к демонстрации этапов вставания с дыбы. Женщин освобождали, но корсет еще оставался. Якобы для чистоты доказательства обе женщины позировали без трусов, в одних корсетах. Особенно одна выглядела в этом корсете дико сексуально — молодая грудь свободно лежит, затем туго засупоненная шнуровкой талия, корсет заканчивается над пупом, а ниже, за полусферой живота, нескромная vagina, под давлением корсета набрякшая сверх меры, с небольшой порослью на валиках. Впереди нас зрители обоего пола зашевелились, заерзали. Нам показывали женский организм в полном расцвете! т.е. не инвалида, а вполне готовое для совокупления тело.

Очень важный для психики больного человека момент.

Вторая, показанная позже, серия слайдов в полный рост вызвала тоже большой интерес — где другая женщина, немолодая баба, просто прикрыла свое место рукой, как футболист. На лице ее было написано грубое ожесточение, отказ. Грудь с большими как бы зрачками тоже оказалась полускрыта, кое-как ее загородили локти и вторая рука, но не всю. Как ни странно, это оказалось еще более неприличное зрелище, потому что из-под пальцев проглядывал самый низ со слегка вылезшим нутром. Все заранее было рассчитано. Женщина в возрасте. И резкое сопротивление, которое всегда интереснее согласия.

Ну что же, встреча носила ярко выраженный характер, как теперь говорят, нейропрограммирования с сексуальным подтекстом.

Энтузиазм участников просмотра рос. Была обещана полноценная жизнь!

Я присутствовала на этом показе как уже нуждающийся в фактах (в тот момент) оппонент, имея в виду совершенно другую модель прохождения стадий. Там дело было не в мышцах и костях. В случае подлинного заболевания П-О при всех посторонних вмешательствах остается. Может уменьшиться, может даже увеличиться. Главное, как принято объяснять у врачей, не дать больному сойти на нижележащую ступень, продержать подольше на предыдущей.

У обеих женщин, кстати, П-А не было (они сидели на сцене, сидели с видом осуждаемых воров, т.е. слегка улыбаясь, при этом с неестественно прямой спиной, видимо, опять затянутые в корсеты, по обе стороны экрана). Ни малейшего следа, тени, точки на ауре после П-А. Я-то видела их свечение. Ни впадины на месте снятого П-А, ничего. А так не могло быть. Это показывали нам чистой воды липу.

Зрители все время переводили глаза с экрана на них, живых и невредимых.

Я ничего не сказала тогда никому, после окончания осталась сидеть на месте. Участники выстроились в очередь к доктору задать свои вопросы и на запись. Я поработала с Тимом и с Робертой. Они мне понравились. Оба обратили ко мне свои взоры, затем я покивала им, они подошли (Тим — ведя свою девочку, Роберта с другой стороны и сама пока что).

Я сразу им сказала, что здесь говорить не буду, обязательно встретимся позже. Не дала ни адреса, ни телефона. Не взяла их координат. Просто обещала им внутренне. Мы даже не представились друг другу. На вопросы Тима я не ответила ничего. За нами следили со всех сторон, вели запись на мониторы, потом будут проверять. Каждого пришедшего записали с его паспортными данными, т.е. именем и адресом.

Затем доктор, уже что-то заподозрив, бросил очередь и сам спустился к Роберте (иностранка), а по сути ко мне. Двигалось сочленение дрожащих оранжево-синих окружностей. Оранжевый и синий. Противоположные части спектра. П-О в подкорке, болен в верхней части организма и в солнечном сплетении большой темный проран. Нижняя часть, как водится: спазмированный кишечник, запоры, как у всех скупых. Геморрой. Непомерно разросшийся сальник над желчным пузырем, нехороший знак невоздержанности. Внушающая доверие благообразная внешность маньяка.

Разговаривал с Робертой (она, подойдя ко мне, не вернулась в общую очередь, рядом с ней остался и Тим). На меня доктор не глядел, но его П-О вытянулось, почувствовав угрозу. Сказал нам всем, чтобы приходили прямо в его кабинет, дал свои визитки — и мне протянул не глядя. Я не взяла. Ушел со своим П-О. Тим и Роберта, оба воспитанные люди, слегка испугались этой немой сцены. Были немного в шоке. П-А девочки и Роберты слегка поблекли. Это было важно как начало.

Затем наша совместная история (я и эти двое) развивалась, мы с Робертой и Тимом встретились еще на одной конференции, они уже сразу подошли, обрадовавшись. Тим был без девочки. Мать ее не верила в нетрадиционные способы излечения и больше не дала ему девочку везти из города Пензы. Но Тим уже жил с Робертой Борчиа, когда она приезжала из Италии. Приехав, каждый раз она звала его, он прилетал из Нижнего. Так длилось десять лет. Дочка Тима (он о ней ничего не рассказывал, но я следила за этим случаем) уже не чувствовала ног. Нельзя помочь тому, кто не верит. Роберта мне не верила. Особенно она не верила Клаудии. Возможно, тут была ревность.

Горе, чистое горе. Ну что же, вера — это самый редкий продукт столкновения обстоятельств, прорыв. Ее не зажжешь. Только чудом, только спектаклем — а я этого избегала. Этот театр был не для меня.

Такова предыстория.

Мы посидели в комнатке Роберты — они все на тахте, мы с Робертой — в креслах, и тут хозяюшка предложила поужинать в общей кухне этажа. Там стоит хороший стол.

Роберта с помощью Тима и Джоанны (мы с Клаудией остались сзади, как почетный караул) всунулась в свои ходилки и поволоклась, мы выступили за нею.

Тим шел на страховке, как обычно.

Клаудия тихо сказала мне, как она все уже поняла, у этого умершего ребеночка не раскрылись легкие после рождения, у этой внучки той женщины, которая должна сейчас нанести визит Роберте.

— Там плачут все,— сказала она.— Врачи пришли к ней в палату, хирург, акушерка, анестезиолог, отказываются от денег, говорят, что это их вина, надо было раньше делать кесарево. Ребенок в другой больнице в реанимации, да что толку.

— Да,— отвечала я.— Ужас.

Я уже побывала там. Крошечное существо лежало в огромном старом саркофаге, в аппарате искусственного дыхания, головка снаружи. В горлышке трубка.

 

 

Только что девочка Тима упала в лифте. Ее мать отправила подышать воздухом, воспитывала в ней самостоятельность. Лифт с девочкой приехал вниз, раскрылся и закрылся. Был поздний вечер. Она ждала там помощи, в далекой Пензе.

 

 

Мы тронулись в кухню, где стоял длинный стол с липкой клеенчатой скатертью. Босая Джоанна запалила газ под чайником, я выложила дешевый шоколадный тортик, будучи беднейшим слоем населения, Тим из сумки добыл всякие закуски в прозрачных коробках. Пришли еще итальянские студентки Роберты, притащили купленные внизу чипсы и пиво, посмеялись, познакомились, ушли.

Джоанна занялась тарелками и вилками-ложками.

— Стаканы попрошу!— провозгласил Тим.

Он нарезал колбасу, сыр, потом помидоры и огурцы своим складным ножом.

Вытащил (далее следовал целый ритуал), открыл и разлил первую бутылку вина, свой дар. Назвал его. Похвастался им.

Все уважительно посмотрели на этикетку.

Выпили.

Болтали, все забыв — что завтра Роберта уезжает, что она сильно сдала с прошлого приезда, что у меня тоже все идет пока что не как полагается — вера, вера, где ее взять.

За Клаудией стоял мощный как бы пилон, поддержка. Ее красота и хрупкость, беззащитность и густая масса волнистых черных волос располагали к себе, а потом в дело шел другой ее дар — участливость и доброта. Любовь к себе, к драгоценному сосуду, одаренному свыше нечеловеческим талантом, переливалась и на остальных вокруг. Люди невольно все время старались ее тронуть, прикоснуться к ней.

Клаудия сидела сама не своя — может быть, она уже видела, как несчастная женщина, бодрясь, плетется от метро (она действительно там шла).

Внезапно вскочил Тим:

— Пойду ее встречу.

— Да,— ответила Роберта.

В этой комнате как будто все всё знали и видели через стены.

Мы замерли в ожидании. Роберта, у которой в свое время не смог родиться ребенок от Тима, тихо переговаривалась с Джоанной. Бедная Роберта! Наследственность там у них была с двух сторон — у Тима больная дочь, Роберта сама жертва. Ничего не могло получиться — и к счастью. Ребенок бы долго не прожил. Как этот, который лежал там, вдали, и его легкие работали под давлением аппарата. Тонзиллэктомия. Трубочка в горле.

Раздался стук многих шагов.

В открытой двери стояла немолодая красавица, которая вполне бодро поздоровалась, поцеловала Роберту, села за стол и сразу выпила налитое в стакан вино. Тим ей опять наполнил. Она еще выпила. Пошарила вилкой в салате, ничего не стала есть. Держалась отлично.

Завязался разговор — почему-то о театре. У женщины дергалась левая сторона лица. От этого она каждый раз слегка вздрагивала, но вела себя как ни в чем не бывало. Старалась не выделяться.

Разговор шел теперь о доме Роберты, о том, что там в нижнем зале можно поставить спектакль, какое-нибудь «ауто» на средневековые тексты с хором.

— Акустика у тебя отличная!— восклицала гостья, передергиваясь всем телом.— Кьеза что надо! Эко!

Оказывается, она в свое время заканчивала театроведение. Но как заработать на семью — она одна кормила маму и дочку. Пошла на телестудию. Снимала сюжеты. В кадр режиссерша ее так и не пустила.

Она говорила без умолку.

Почему-то она начала вспоминать смешные истории о своей дочке.

Ее дочь лежала теперь одна в реанимации, уже отойдя от наркоза, и разглядывала свои прозрачные руки. Время от времени она вытирала глаза руками и опять их разглядывала, шевелила пальцами. Вечер был, предстояла ночь. Из детской слышался хоровой плач детей, приближался срок кормления. Чего бедной женщине не было слышно — так это ритмичного шума работающей в далекой детской реанимации (за много километров оттуда) системы искусственного дыхания. Железные легкие работали вполне бесперспективно уже двадцать четыре часа. В Красногорске были тяжелые роды, возможно, этот единственный аппарат очень скоро понадобится другому ребенку. Тогда конец. Сестры уже почти не заходили в эту палату.

 

 

— Я ей говорю: кататься? Как она любила качели! У нас качели висели на притолоке, на гвоздях. Муж с нами не жил. Я сама вбила гвозди, повесила. Стоит моя мартыша, маленькая-премаленькая, смотрит на качели, руки тянет… Я говорю так вопросительно: «Кататься?» Потом она что-то сообразила и говорит: «Катятя». Я тут же ее посадила, и так несколько раз. Как собаку Павлова я ее дрессировала. Это было ее первое слово, «катятя».

Она опять вся передернулась, улыбаясь, и допила свое вино залпом.

Тим щедро налил ей. Он готов был хоть чем-то ей услужить.

Господи! Там, далеко, что-то происходило в детской реанимации.

Вот.

Туда, не глядя в сторону аппарата, вошла медсестра и опустила несколько тумблеров на приборной доске, то есть отключила аппарат искусственного дыхания.

Казнь.

Но на этом процедура еще не закончилась.

Предстояло вынуть тельце из саркофага.

 

 

* * *

 

— Ольга,— все взвесив, сказала я.— Вашу дочку зовут Вера?

— Да, Вербушка, да,— дернулась она с вызовом.— Откуда…

— Она родила?

— Д-да…Но…

— А как вы назвали ребенка, Глаша?

— Да-да. Но… Откуда…

Она беспомощно, вопросительно посмотрела на Тима.

— А что у вас происходит сейчас?— безо всякого смысла продолжала я.

Тим свирепо зыркнул на меня. Клаудия расширила глаза. Буквально как раздвинула веки. Роберта глядела в стол, задумчиво поглаживая свой стакан. Машинально поглаживая стакан, как будто он был живым существом, а она его успокаивала. Она вообще, видимо, не могла понять, как я такое могу говорить.

— О, я сейчас — сейчас я беру две группы детей, буду делать театрик. Занятия прямо с сентября. Плата небольшая,— щебетала Ольга упавшим голосом.— Но… С детьми так весело…

Она заплакала наконец.

— Вы давно мечтали о внучке?

— Оля!— сказал ей Тим.— Все. Кончайте пить. Я сейчас пойду вас провожу, поймаю тебе машину.

— А много заплатили врачам?— продолжала я свой бестактный допрос.

— Ой! Все что было! Я серебряный портсигар моего папы продала!— радостно воскликнула несчастная.— Мама лежит, но свое согласие дала. У Вербушки ведь муж погиб… На мотоцикле на дерево налетел… Торопился к нам. Был дождь. Ребенок — это единственная память о нем. Молодой прекрасный человек. Хотел девочку, назвал ее Глаша. Беременность протекала трудно.

Оля старалась не плакать.

Слезы лились у нее ручьем. Она вытирала их пальцами. Как ее дочь там, в больнице.

Тим встал.

— Оля,— сказала я как можно более участливо.— Вы хотите, чтобы ребенок был жив? Вы хотите?

— Совсем уже… ты,— наконец рявкнул Тим.

Роберта сидела в полной неподвижности.

Но Клаудия — Клаудия начинала понимать.

— Надо очень верить и хотеть,— произнесла я какой-то чужой текст.

— А… Что? Что?— с безумным выражением на лице сказала Оля.— Есть какие-то… какие-то…

— Я жду ответа. Хотите?

Господи помилуй, чистый театр.

— Как это… Я хочу,— неуверенно отвечала Оля, жалкая съежившаяся тень.— Как бы я хотела!— вдруг зарыдала она.— Девочка моя!

— Роберта, хочешь?

Роберта подняла на меня свои рыжие глаза и ответила:

— Хочу. Вольо.

— Веришь мне?

— Ну…

— Веришь мне?

Тим молчал, ни на кого не глядя. По-моему, до него начинало доходить.

Рядом поднялась горячая волна помощи, светлая, обволокла меня.

Клаудия.

— Веришь?— повторила я как настоящая актриса, с нажимом.

— Верь ей,— пробормотал Тим.

— Я верю!— давясь от слез, бормотала Оля.— Верю, верю!

— Кредо,— как-то неуверенно качнула головой Роберта.— Верю.

— Ты веришь? Роберта!

— Роберта!— мотая головой из стороны в сторону, сипло сказала Оля.— Роберта!

Как будто в этом была ее последняя надежда. Роберта посмотрела на меня:

— Кредо.

И, как бы покашляв, сдавленно повторила:

— Кредо! Верю.

Наконец. Чистый спектакль у меня.

Завибрировал, заиграл идиотскую музыку чужой мобильник.

Где-то там, вдали, в детской реанимации, растаяло черное пятно. Так называемое П-О.

— Это… Это мой, это в сумке,— закопошилась Оля.— Где сумка… Там, на полу… Простите…

Музыка все бренчала. Удивительно не к месту.

Долго все оглядывались, смотрели под стол.

Шли секунды.

Телефон замолк. Повисла пауза.

Все растерянно смотрели, шарили глазами, нагибались.

Оля хлопотала больше всех. Она думала теперь, жива ли дочь. Движения стали резкими, нелогичными. Она хваталась за голову. Страх затопил ее, как огромная волна.

Вдруг мобильник опять завелся, как шарманка.

Тим наконец пошарил у себя за спиной и преподнес Оле сумку, внутри которой играла музыка.

— О… Сейчас…

Глупая музыка назойливо играла.

Оля наконец поймала в недрах сумки телефончик, музыка вырвалась наружу. Стоп.

Слезы лились на кнопки.

— Да? Але! Вербушка, ты?! Господи, Вербуш-ка… А? Что?

Оля тут же стала голосить. Кричала, мотала головой:

— О-о-о! Боже, Боже! Да?.. Да?!! Ах-х… Господи! Что надо, скажи? Ой… Да? О-о-о! Можно? Я конечно, я сейчас приеду!

 

 

Где-то там, в детской больнице, в реанимации микропедиатрии, только что, несколько минут назад, замолк аппарат искусственного дыхания. Остановился. Медсестра вытащила тельце, небрежно, чтобы не смотреть, подхватила его тремя пальцами за ножки, оно повисло вниз головой. И тут же тихо закашлял крошечный человечек, еле-еле закашлял. Поперхнулся. Медсестра затряслась, взяла ребенка как следует, прижала к груди. Он сипло покашлял опять. Сестра хотела выбежать, но потом набрала номер внутреннего телефона — кое-как, одной рукой. Вошел врач. Детеныш разлепил глазки, туманно посмотрел, пошевелил губами. Опять покашлял, хрипло, через трубочку в горле.

Не веря себе, врач глядел на приборы.

— Ну что? Отключила?— сказал он.— Дышит сама. Живет.— И тихо добавил: — Ура. Надо промыть трубку. Давай. Сообщаем туда.

 

 

— Тим, позвони в Пензу,— сказала я.

— Что-то случилось?

— Пусть ее мама вызовет лифт. Саня сидит в лифте.

— Какой лифт?..

Роберта как могла быстро протянула ему мобильный. Она уже верила! Ольга вернулась от дверей, тоже положила перед ним свой мокрый телефон, потом взяла и вытерла его обшлагом рукава и стояла, не глядя на меня, но вся обращенная именно в мою сторону. Тим набирал номер на Робертином аппарате.

У Тима тряслись руки.

— Але! Это Тимофей. Здравствуй. А Саню можно? Гулять… Так поздно гулять? А то. Не важно что. А пойди-ка ты вызови лифт… Крикни Саню. Попробуй вызови лифт, говорю. Я перезвоню.

И он выпучился в пространство.

Роберта, главное дело моей жизни, остающаяся жить Роберта радостно, спокойно ждала нового чуда.

 

10 октября 2004 года

 

 

Запомнить это

 

 

Одна девочка навещала другую в больнице, бессмысленно радовались обе, как щенята.

Это было начало дружбы, ходили по заснеженным аллеям больницы, болтали.

Та, которая болела, была немного смущена, что ее навестила эта Анна, взрослая, на год старше. Анна тоже болела весь прошлый год и теперь пришла к ним на курс после академического отпуска как второгодница. Они и знакомы-то были всего ничего, сентябрь-октябрь.

Анна была удивительно изящная в каждом своем движении, в повороте головы, в прямой посадке своего маленького тела на длинных ножках. Так уж иногда природа выдает человеческому существу ту грацию, которая обычно полагается кошкам, тигрицам и пантерам.

Анна ходила вместе с Полиной по аллейкам, между больничными корпусами порхали крупные снежинки, было свежо и не холодно. «Зачем она ко мне приехала?» — думала, стесняясь, Полина. У Полины были гораздо более близкие подруги, например Тамарочка (тоже очень красивая девочка, как в сказке, как принцесса) или Мариша еще со школы, тоже очень красивая, гордая и насмешливая. Полина была не слишком довольна своей внешностью и преклонялась перед подружками, восхищалась ими.

Но первой приехала навещать ее почему-то именно Аня.

Ходили, разговаривали ни о чем. Полина болтала (чтобы не было остановок в разговоре, потому что Аня в основном-то молчала), рассказывала о своей палате, что на соседней койке лежит девушка-медсестра, и она раз в три дня теряет сознание, бредит, срывает все с себя, ей кажется, что по ней бегают крысы, ужас! Она лежит уже четыре месяца, с лета. Все началось, когда после трудного ночного дежурства не удалось поспать, она пошла сделала в парикмахерской химическую завивку, посидела под горячей сушкой и потом поехала на целый день загорать на пляж. Ночью ее увезли уже в судорогах. И так продолжается через две ночи на третью. А утром эта Галя приходит в себя, ничего не помнит. Когда у нее приступ, то тут собираются все медсестры и накрывают ее сетью, заматывают, чтобы она себя не исцарапала, а у нее улыбка, зубы выставляет наружу, глаза зажмуренные, и скребется ногтями, сбрасывает крыс, вот что.

— Всю ночь не спали, это было вчера. Ее выносят в коридор замотанную вместе с кроватью. И опять не спали,— сообщала Полина тихо идущей рядом Анечке.— Это уже вторую ночь… Позавчера умерла девочка шести лет, привезли из детсадика, тоже ночь хрипела в коридоре, вызвали отца, а когда она умерла, у отца открылся неудержимый понос, не мог отойти от туалета, ночная медсестра сказала: «Медвежья болезнь, это у мужчин бывает от этого. Они не переносят».

Аня шла рядом своим упругим шагом, прямая, высокая, может быть, и не слушала. Полина посмотрела на нее и вдруг увидела, что она плачет. Замолчала. Какой ранимый человек! А Аня сказала, что убежала из дома, там пьяный брат отца хулиганит, они с его женой устроили скандал. Аня выбралась, потому что отец велел ей уходить и вышел ее провожать мимо пьяного брата.

— Почти каждый день они хулиганят,— безнадежно сказала Анна.— Хотят, чтобы мы уехали в Отдых, оставили бы им квартиру.

На станции Отдых, как оказалось, у мамы комната, все хорошо, но Аня пошла учиться на последний год в московскую школу, оказалось далеко ездить каждый день. Переехали в Москву, у отца комнатка в одной квартире с братом. А эти подлецы, этот брат с вечно пьяной женой, обозлились, что половину их квартиры заняли, и специально не дают жить, бьют их посуду, запирают дверь изнутри засовом, так что не войти в дом. Обливают все в уборной. А их квартира такая: сначала кухня, из нее вход в комнату восемь метров, там располагается брат со своей пьяницей, а оттуда вход в другую комнату — шесть метров, там печка, полуподвал, и вот там Аня живет с мамой и папой. До десятого класса она училась на станции Отдых — это сорок километров от Москвы, свежий воздух, друзья и подруги, лыжи, озеро, а когда перебрались поближе к хорошей школе, то и оказались в этой жуткой квартире, в какой-то московской дыре, окошко выходит в землю. Вот что сообщила Полине в ответ на ее больничные новости Аня.

— Кошмар,— откликнулась Полина,— мы так жили, но в одной комнате с дедушкой.

— А если запремся в комнате, они бьют в дверь ногами.

Они гуляли, две девицы-красавицы, белым зимним вечером по красивым аллеям больничного городка, навстречу им попадались другие парочки или группы гуляющих, иногда это были целые шеренги румяных девушек, раздавался смех в снежном безмолвии.

— Это туберкулезницы,— объясняла Полина,— они много гуляют. И в город выходят. Вечером они смотрят в окна анатомички, когда у них кто-нибудь умирает. У них умирают внезапно, сразу. И тогда они ходят и смотрят там в подвал, вечером видно в окна.

Наконец Полина пошла проводить Аню до ворот, но Аня решила проводить Полину обратно до дверей отделения, она явно боялась возвращаться, и девочки проделали еще раз весь этот красивый заснеженный путь под уютными желтыми фонарями. Полине предстояло долгих два месяца провести здесь, Ане же выпадало мучиться с родней до весны, до лета на станции Отдых; прогноз и там, и там был неутешительный, поскольку надежд на изменение жилищных обстоятельств у Ани не было, а Полине диагноз то ставили, то не ставили, то очень нехороший, то помягче, то безо всяких перспектив, а то и обещали что-то, в частности, что она сможет учиться.

Но в палате поговаривали, что якобы у них у всех перспективы дурацкие, то ли слепота, то ли вообще неподвижность, как у несчастной Вали, которая, почти что окостенев и замерев, лежала слепенькая и отвечала на вопросы вполне разумно. Упала на лед во дворе, причем затылком, и все.

Это уже была новая палата, на шестерых, куда Полину помогла перевести неродная тетя ее мужа. Она же и устраивала Полину в эту клинику.

Полинин муж существовал в реальности, но ее не навещал, поскольку жил и работал в совершенно другом городе, двенадцать часов езды по железной дороге. Встретились летом в доме отдыха, возникла непереносимая любовь, поженились к концу срока, а потом разъехались, каждый к себе домой. У Полины комната с мамой на двоих, и у Гены в своем городе та же история, двенадцать квадратных метров, некуда. Кроме этого, Полина учится в институте, и Гена учится и работает у себя в далеком месте, за горами и полями. А когда Полина заболела, тут и пригодилось новое родство. У Гены тетя в Москве, жена его дядьки, как раз оказалась невропатолог, хотя ее недавно уволили из этой больницы (несправедливо), и она теперь работала на санитарно-эпидемиологической станции, подбирала отраву для тараканов, но все связи на старом месте остались, и когда девушка Полина появилась у тети Ирены в доме (как новая родня и почти племянница) и была встречена восклицанием «Какая девочка румяная, глазки блестят», она вдруг пожаловалась со смехом, как всегда поневоле жалуются докторам, что каждый вечер головные боли, жар и болят глаза. И тогда эта новоприобретенная тетя Ирена быстро раз-раз и устроила Полину в эту свою бывшую больницу и толкала дело в сторону палаты поменьше и врача более внимательного, и действительно, из огромной палаты на двенадцать человек Полину перевели на второй этаж к доктору-кореянке Хван, которая как раз писала диссертацию на таком-то материале, а как раз эту болезнь тетка Ирена и заподозрила у Полины, болезнь с плохим прогнозом.

Немедленно об этом Полина написала мужу Гене, что (смех-то) встречай инвалидку! Гена приехал, лицо его было серьезным, он консультировался с неродной теткой Иреной, и было ему сказано так: «Да, перспектива на инвалидность».

Что оставалось делать, приехал на неделю, надо ее как-то провести. Он жил у тети Ирены, приходил гулять с Полиной по заснеженному больничному парку, они даже нашли дверь в какой-то подвал и там нашли матрац, и тут же кинулись раздевать друг друга, но Гена не смог кончить, двигал-двигал своим поршнем туда-сюда, измучил Полину, все было плохо. Полина очень хотела забеременеть, но Гена берег сперму, видимо.

Потом Гена уехал и перестал отвечать на письма, Полина плакала, писала каждый день и ждала, бродила вокруг сестринского поста, принесут ли ей письмо.

Аня часто ее навещала, Полина ей все рассказывала, все свои надежды забеременеть и вернуть Гену, все новости о Вале и других соседках, каждая из которых уже ни на что не надеялась, а Аня тоже рассказывала о новых буйствах родни и о своих тоже надеждах, что брата отца с его женой переселят, дадут им комнату.

К весне Полине стало окончательно плохо, она потолстела на двадцать пять килограммов, на прогулки не выходила, лежала замотанная платком, болезненно реагировала на свет и звук, не могла спать, головные боли грызли ее череп. Тогда доктор Хван послушала старшую подругу, свою бывшую коллегу доктора Ирену, и решилась применила новую методику: Полину стали колоть большими дозами какого-то психотропного препарата, взятого из сумасшедшего дома.

Раз в два дня у кровати появлялась команда — Хван и две сестры с очень большим шприцом. Вводили ей укол, долго цедили это лекарство, а потом Полина засыпала, причем надолго.

Сорок дней длилось это лечение, двадцать уколов было сделано. Письма так больше и не приходили.

Аня приезжала и сидела у кровати, ободряюще улыбалась. На это время она примолкла, слишком уж тяжелое было зрелище, видимо.

Затем Полину неожиданно выписали, все, делать больше нечего, в больнице так долго не держат, переходите на инвалидность. И мама отвезла ее в университетский профилакторий лежать, отвернувшись к стенке, а потом в санаторий, там плакать. После санаторного лечения Полина вернулась в город, вытерла слезы, все! Решилась действовать, поехала заняла денег у двоюродной маминой сестры и села в поезд, чтобы незваной явиться через леса и горы к Гене. Гена встретил ее нормально, спросил, на сколько она приехала, они стали спать в одной постели, но Гена опять не смог кончить, потому что мама его тоже спала в этой комнатке, и надежда забеременеть не оправдалась. Полина вернулась домой.

Тут уже наступила весна, встал вопрос о том, чтобы взять академический отпуск, оформить инвалидность, не сдавать никаких экзаменов пока что, какие там экзамены, тихо приходить в себя, успокаиваться, отдыхать, а осенью опять пойти на второй курс.

Но здесь возникло одно «но»: в академическом отпуске не дают стипендию, а если выйти на инвалидность, то пенсия третьей группы очень маленькая, на мамину зарплату вдвоем тоже не прожить, то есть все лето без денег, а осенью потерять всех подруг и однокурсников и перейти на второй опять курс к ненавистной Лидке, потому что на младшем курсе ее подкарауливала одноклассница, противная девочка из класса, и учиться вместе с ней Полина ни за что не хотела. А расставаться с Анной!

Кроме того, Полине казалось, что тетка Ирена (та самая, неродная) как бывший доктор будет довольна, кивнет головой, если ее личные врачебные, профессиональные прогнозы насчет плохого будущего оправдаются и Полина действительно не сможет учиться в университете, и так же тетка будет утвердительно кивать головой в ответ на сообщение о разводе, потому что она предчувствовала, что ее должен бросить Гена, после того как ему будет сообщено, что у Полины не может быть здоровых детей: а он признался, что Ирена так и сказала! Ты такой, ты не сможешь ее прокормить. И он объяснил Полине открыто и честно в тот ее последний приезд, что именно в этом причина, в диагнозе тетки Ирены, это и основа его поведения, которое может выглядеть странным: бросить больную жену! Но ты же понимаешь, дети должны быть здоровыми!

На самом деле с самого начала было видно, что тетка Ирена косо смотрела на неродного племянника, который повадился и сам ездить к ней в дом и вдобавок женился и привел познакомиться какую-то сбоку припеку молоденькую, восемнадцатилетнюю якобы жену и в шутку сказал «смотрите тут за ней», так это все выглядело, потому что тетка Ирена не радовалась, когда Полина потом являлась к ней в гости, часто поторапливала ее уходить («а то я жду людей»), задавала вопросы типа: «А ты что, самая красивая на курсе?» и «Ты одна такая вышла так рано замуж?» У тетки Ирены, несмотря на ее сорокалетний с гаком возраст, вечно сидели на диване кавалеры (при живом муже), и Полина была тут неуместна, восемнадцать лет, кудри, глазки, и что здесь поделать.

Видимо, тетка Ирена во всем консультировала свою подругу Хван, как лечить Полину, доктор Хван проводила эксперимент со своей палатой, каждую подопытную пациентку лечили по-другому и смотрели, каковы результаты. На основе этих данных писалась диссертация.

Кто сказал, что передовой ищущий невропатолог не может пользоваться и тем и этим? Периодическими пункциями позвоночника и сильными лекарствами из смежной области, пусть из психиатрии, почему бы и нет!

Диагноз, однако, колебался, вроде бы даже и не подтверждался, но тетка Ирена направляла твердой рукой процесс лечения, как бы отвечая тем, кто ее выгнал из неврологической клиники за профнепригодность! Слово тети Ирены было последним и для далеких бедных родственников, то есть для молодого пришей кобыле хвост мужа и его обеспокоенной матери. Тетка Ирена состояла в курсе подлинных семейных проблем Гены, который женился, не имея ни кола ни двора, ни высшего образования (мать Гены явно жаловалась ей), и это была ее инициатива, тети Ирены как специалиста (хоть и уволенного),— так провести лечение этими тяжелыми психотропными препаратами, чтобы задавить болезнь в ее начальной стадии и чтобы в результате подтвердить свою правоту и свой диагноз. Инвалидность прилагалась. Честь уволенного врача была основой всего!

Так что в результате лечения из клиники, изо всех этих бессонниц, из больничных простыней вышло на улицу в сопровождении мамы толстое и почти уже бесполезное существо, которое не могло смотреть на свет и не выносило резких звуков, не в силах было читать учебники, не говоря уже о том, что надо было сдать восемнадцать предметов! И эти постоянные слезы.

Но угроза остаться на второй год толкала действовать, и через полтора месяца Полина сдала все зачеты и экзамены, то есть наладилась ловить преподавателей с бумажкой из учебной части, чтобы сдать им задолженность, все превозмогла, научилась смотреть на свет и читать, что было делать! И даже написала курсовую работу, то есть все сдала, все восемнадцать предметов. К концу было совсем легко, педагоги ленились спрашивать по полной программе, когда принимали зачеты у себя на дому. Да и история бедной больной девочки всем была известна. Воспаление мозга! Это не шутки.

И вот Полина перешла на третий курс вместе с Аней, похудела, поехала на практику, причем как раз туда, где жил бывший муж, и ни разу не позвонила ему и не искала его! Вот это был настоящий перелом. Победа над собой.

А любимая подружка Аня на лето уехала с мамой на станцию Отдых, там отдохнула, и к осени девочки встретились на факультете с новостями: у Ани теперь была отдельная квартира, страшного дядьку отселили, хотя он упорно хотел остаться в своей берлоге, но их было двое с женой, и им отдельная жилплощадь по тогдашним законам не полагалась, тем более двухкомнатная. Так что семья Анечки радостно начала новую жизнь в четырнадцати метрах, а у Полины появился назойливый, как рыбка-прилипала, преданный, ревнивый друг, которого она вскоре должна была бросить, презреть и растоптать, чтобы полностью вылечиться и стать человеком. За Аней тоже бегали сразу двое, и она старалась, чтобы они друг друга не встречали.

Вот Полина и Аня, маленькие женщины, болтали и болтали, советовались и совместно размышляли над судьбами мира, решали, как быть и что говорить (смешное «А он что? А ты что?»), у них непрерывно шел разговор, где бы они ни сидели,— в библиотеке шепотом, в столовой громко, а то подсчитывали денежки и важно и трусливо входили в кафе в проезде Художественного театра, заказывали всегда одно и то же, блинчики с мясом, томатный сок и кофе! Как взрослые дамы! Как за границей! И все рассказывали друг другу.

Те события закончились, времена прошли, поехала нормальная жизнь, ужас больницы, смерти, ужас пьяных соседей миновал, память о том, кто кого бросил, тоже притаилась, ничто не вечно, и вылупились из скорлупы бедствий два пушистых существа, как-то миновали гибель и обрадовались тому, чему не привык радоваться нормальный человек: есть глаза, руки, ноги, есть свой угол, где никто не тронет, отсутствие несчастья и есть счастье.

Запомнить это.

 

… год

 

 

Изменённое время

 

 

Странная, какая-то дикая история произошла со мной.

Начиная с того, что это были похороны. Мы, большая группа когдатошних однокурсников, хоронили нашего вундеркинда, мальчика, который пришел рано и ушел раньше всех, загадка.

Он теперь лежал в гробу молодым, худеньким как подросток, только что усы и бородка отличали его от привычного облика, усы и бородка, называемые «мефистофельскими».

Он при жизни всегда имел манеру хихикать, он как бы тайно, жалея и снисходя, но все-таки саркастически относился к нам, взрослому и идиотскому племени устаревших, застрявших во времени людей, он знал что-то (или нам это казалось с перепугу), чего уже нам было не узнать, он пришел к нам с большим опережением в возрасте, хоть это и парадоксально звучит, это ведь мы раньше родились. Но он, юнец, знал больше. Вроде бы и знал свою судьбу. Хихикал и торопился.

Точнее сказать: ему была дана фора! (Еще и вопрос, кем она была дана, но об этом тихо.)

Не то чтобы он был гостем из будущего — как известно, великие умы не есть порождение прогресса, они всегда возникали помимо времен.

Но все время это слово возникает в связи с ним: время.

Как он рос — да явно там, у себя в школе, среди сверстников и дворовых детей, особенно среди детей из своей среды (т.е. из дружественных и параллельных семей), он был некстати.

Он уже кончил школу, а они паслись в каком-то глубоком детстве жизни. Во втором, что ли, классе, страшно сказать.

О чем ему было с ними говорить, в какие игры играть — но и с нами, откровенно сказать, ему было тоже скучно.

Он заблудился в годах, короче говоря.

Его работы были настолько странными и непривычными для всех, что народ слегка чумел и не знал, с какой стороны к ним подойти, с какими, в частности, мерками (мерилами, говоря пышно, сообразно событию). К реальности все это не относилось никак!

Он открыл нечто не поддающееся использованию или даже вредное для человечества, во всяком случае сейчас, то есть ныне (пышно выражаясь). Ныне были все еще приняты иные мерила.

Он сам относился к этому хихикая.

Какие-то пересечения времен он соотнес между собой.

Он носил с собой свои выкладки, лично являлся с ними на заседания кафедры.

Как-то любил бывать на людях. Находил в этом кайф. Хихикал в обществе и заносил записи в походную VC (ву-цет).

 

 

Его, правда, сторонились. Люди справедливо опасались, что он смеется над ними.

Наш Леон трудолюбиво и лично распространял работы своего ученика повсеместно, распределял между светилами нашего института, которые светила валялись дома у себя на диване и печатали полторы страницы раз в шесть месяцев, такая существовала периодичность, не реже (и каждый раз это было событие в ранге полумирового).

Леон закидывал мефистовские труды в мировую сеть, сам признавая, что мало понимает в данных выкладках, однако ожидал, что все в мире, как всегда, рифмуется, идеи рождаются попарно в разных местах, и часто на явно безумную мысль находится другая такая же: недаром третья с конца проблема Вулворта была решена одновременно в Канберре и в академгородке Апатиты. С разницей в тридцать секунд. Наш апатитовский м.н.с. был первым, но поленился выйти в Сеть и свалил на радостях купить бутылку по такому случаю.

Все равно он опубликовался раньше на эти секунды. Так сказать, оказался чемпионом мира (полмиллиона долларов). Хорошо еще, что в его VC автоматически проставлялись даты. У некоторых наших и того не было.

Правда, чаще всего на такое открытие находится оппонент с четкими аргументами.

Однако Леон зря метался. Таковых конгениальных не нашлось. Все кривились и пожимали плечами. По всему миру.

Идеи нашего младенца невозможно было применить и в военных целях, несмотря на то что это ведомство серьезно относится даже к ведьмам. Пыхтя пытается употребить.

Мефисто, однако, продолжал жизнерадостно хихикать, потирал худые детские ручки и напрашивался на любую пьянку на любом этаже, в том числе его видели справлявшим день рождения уборщицы у нее в подсобке, и дело кончилось свальным грехом, как всегда у него. Ребенку нравилось это дело, и возраст и количество партнеров (и их пол) не играли роли. Радостно пристраивался.

А так все пусто, пусто было вокруг него. Человечество молчало, чаще всего стараясь не замечать, инстинктивно игнорируя неведомое, т.е. почитая его за бред.

Мефисто как бы писал ноты, как маленький ребенок иногда балуется — и ни один виртуоз а, не в силах этого сыграть, и б, что незачем. То есть наши выражались в том смысле, что технические трудности тут преодолимы, но неохота участвовать. Белиберда.

Объяснение простое, однако его работы нас мучили.

Затем все покатилось довольно быстро, Мефистофель начал употреблять, и не только спиртное. Якобы возникли проблемы со сном: а у кого их нет! Леон был в этом смысле образцом, все в его органоне протекало естественно, как у животного, он иногда восклицал после заседания кафедры, оказавшись в компании редко бывающего, раз в полгода вставшего с дивана коллеги: «Ты знаешь, как я сру? Раз — все!»

Правда, Леон мучительно долго умирал, это у него шло параллельно с угасанием Мефисто. Малыш специально, что ли, догонял своего учителя, как раньше Лермонтов все нарывался на дуэльный пистолет.

Крупные, все увеличивающиеся дозы превозмогли хрупкую натуру Мефисто, отец сволок его на реабилитацию в клинику, дальше он уже сам пошел по больницам, сдвинулся, стал лунатиком, впадал в летаргию, однажды лежал два года с широко раскрытым ртом, остекленевший протез организма.

Наконец ему во второй срок (он продержался пять годков) отключили жизнеобеспечение.

Он, правда, сам и заранее написал, определил время, в течение которого его можно держать при жизни в бессознательном состоянии с помощью аппаратуры. Зачем-то ему это было нужно.

К тому моменту армия как бы уже подобралась с разных сторон, на манер наводнения, к его одной идее, и они как раз не дали ему уйти в первом приступе летаргии.

Второй срок, правда, они проворонили, в ординаторской у врачей все были в отпуску, жаркое лето, и одним прекрасным днем дежурная сестра получила по телефону указание вырубить СЖО. Она потом оправдывалась, что узнала голос главврача. Но главврач сказала, что была в тот день в Гааге как раз на конференции. И не стала бы оттуда заниматься такими делами. (Такими мелочами типа.)

Повторяю, его отключили в июне, но он дожил до сентября, вот фокус. Таял, таял.

Мы собрались все, могучий интеллектуальный потенциал нации, кто с гриппом, кто с трудом вставши с дивана. Бодрых и лихих, энергичных, обвешанных сотовыми микрофончиками, на могучих броневиках с пушками среди нас не было, да и не тот это был зал прощания. Так, зал в больничке на улице Хользунова.

Теперь он лежал, наш юный Мефисто, жалкий, восковой, ледяной, ростом с десятилетнего ребенка. С ним неловко прощались, почему неловко: стоило только тронуть его плечо, как человек понимал, что там, под шерстяной тканью, остались одни тонкие кости. Все сразу отдергивали руки. Тайна склепа не должна быть явной, вот что!

Он лежал и расставался со светом в полутьме траурного зала, а каков теперь результат его профессиональной деятельности, еще только предстояло узнать. В перерыве между двумя летаргиями вояки держали его на реабилитации в санатории. Он ни с кем не поддерживал связи. Леон умер в его первое отсутствие.

Как и раньше (думали мы), как и раньше, никому все это не пригодится, хотя одновременно несколькими (в пламенных и скорбных речах) была выражена мысль, что надо запустить в Сеть память с его персональной ву-цет (VC). И надо просить у наследников разрешение на это, низко им поклонившись.

Жена покойного, толстая, простая баба, базедова болезнь и слабоумие в анамнезе, просто орудие наслаждения (как, хихикая, однажды обронил Мефистофель), русская негр, белая раба, испуганно кивала. Сын стоял, явно отсталый, открывши ротик. Двое людей с военной выправкой, склонив друг к другу простоволосые головенки, обронили по неслышной фразе. Вот это и были его наследники.

Поговаривали, что простуха жена ежедневно покупала ему литр водки. А ребенка попросили вон из хорошей школы.

Отчаяние, полнейшее отчаяние зияло вокруг этих двоих сирот.

А мы друг за другом говорили покаянные речи, я тоже сказала несколько фраз и отошла, имея впереди только спины стоящих, отошла, чтобы дать место другим.

На самом деле мы все чего-то ждали. Какого-то апофеоза, триумфа, как люди вокруг виселицы и особенно сам осужденный, стоящий в мешке на табуретке,— все, навострив уши, ждут топота копыт и прилетевшего с помилованием посланца высшей воли.

Он не мог уйти просто так. Каждый из нас в это верил.

Атмосфера была накаленная в этом мрачном, сыром зале прощания. Как-то все медлили.

Однако распорядительница, тоже простая баба, имела в виду мертвую очередь скопившихся в коридоре гробов, и она навела окончательный порядок, велев прощаться с покойным.

Люди стали подходить к гробу, кланяться, креститься, жена с рыданием поцеловала Мефисто в губы, я тоже подошла, ведомая общим направлением движения.

Он меня любил. Между своими летаргиями он мне, хихикая, звонил. И до того. И уже скончавшись, сегодня утром пригласил на свои похороны, чтобы ему там пусто было.

Покойник вдруг оказался просто завален цветами, причем самыми роскошными. Дивной красоты эндемики, мелкие дикие орхидеи из амазонских джунглей, сноп голубых лотосов (астраханские, по-моему)… Выстроились венки с надписями на хинди и на иврите. Даже на хетском было какое-то пожелание вечной жизни (я как-то расшифровывала эпитафию для племянника подруги).

Однако на одной из лент содержалась явная ошибка, золотом по черному было выткано «Любимой», вот какие шутки выделывает жизнь.

Я стояла в ногах Мефисто, мне был виден только его нос, обычный восковой нос с ямами ноздрей.

Неясное ощущение личной моей вины все росло.

Я вспоминала его отчаянные звонки, его письма, которые он, не скрываясь, посылал мне прямо на институтский почтовый ящик, который можно было вскрыть на любом экране VC, на первом попавшемся рабочем месте, даже в канцелярии.

Счастье еще, что только одна я их понимала. Он знал, что я могу расшифровать практически все. Меня тут и держали как простую дешифровщицу. Вояки присылали за мной и каждую мою работу оплачивали институту немаленькими деньгами.

Но я не всегда принимала их заявки, установив определенный график, сутки через трое меня не было нигде.

Я посещала некоторые заветные места, и Мефисто об этом догадался. В частности, тяжелую таблицу для племянника подруги (в просторечии «скрижаль») я приволокла на время после четырех суток отсутствия. Мефисто позвонил и прямо спросил насчет третьего пункта, верно ли переведено.

Несколько десятков писем Мефисто были посвящены проблемам изменений времени. То, что у многих день путается с ночью, это мучительно, но обыкновенно. «У меня могут наступить другие часы жизни,— жаловался он,— однако! Как говорится, все нам доступно, но не все полезно. Я не могу покинуть своего сына».

Я ни разу ему не ответила.

Он к этому был приспособлен. Он работал только из себя и не принимал ничего, никаких встречных сигналов, они были ему не нужны.

Даже когда Мефисто писал, что больше некому, после ухода Леона, посылать сообщения.

Подумаешь!

Я не ответила ему, что мне и при Леоне некому было слова сказать.

Разве что задать вопрос нескольким людям в свое отсутствие, но это особь статья. Лысому курносому в ожидании его сарказмов.

О, тамошнюю меня никто бы не узнал здесь. Мальчик-женщина с голыми коленками, платье мини (оно там иначе называется). Камни, жара как из хлебной печи.

Кстати, другим нашим сотрудникам Мефисто посылал ровно такие же тексты.

Мы все обменивались фразами, короткими, как одиночные выстрелы, мы, подпольные кроты, каждый со своими проблемами (миллион долларов решение).

И мы пришли к общему выводу, что наш младшенький неадекватен времени по определению, но только сейчас его это стало мучить, с появлением сына.

А ведь таковым посторонним он пребывал всегда, вечно, и никто в мире не способен сейчас заставить его вернуться, допустим, с небес на землю и попытаться жить сообразно своему земному возрасту.

И, что основное и трудноосуществимое, нельзя заставить его не создавать все новые неразрешимые проблемы! Взять хотя бы его ребенка. Мефисто пытался родить обычное чадо, взял женщину из народа, из буквально посудомоек, но, видите ли, дитя не влезает в рамки ни единого учебного заведения нашего времени! Не понимает деления и умножения, никаких правил, они ему не нужны изначально. Из первого класса крошку ликвидировали, направив его в школу олигофренов. Он и там не отвечает на вопросы. Он давно уже занят тем, что ему безрассудный папаша втемяшил в мозги, создавши из него некоторый ходячий полигон для решения теперь уже третьей проблемы Золтанаи (полмиллиона долларов). В одном из писем Мефисто ужасался своей недальновидности. Не мог, дескать, предугадать, что так будет убиваться насчет сына.

Ребенок, можно это видеть, даже у гроба размышляет интенсивно и бесшумно, пуская слюнку изо рта.

«Я должен уйти, но не могу их покинуть, Фаина выдающийся человек, однако она беспомощна без меня, а Дима вообще еще не может оформить решения как следует. Не владеет аппаратом вывода на мою VC! Как я их оставлю!»

Мысленно я нашла для него выход из положения — умереть на время.

Он как-то умудрился отсканировать мою мысль из ноосферы (используем слова великого В.), т.е. вне связи. Или эта идея, согласно закону мировых рифм, пришла к нему тоже.

Летаргия номер один позволила его семье жить безбедно (армия терпеливо ждала), мальчик работал над второй частью проблемы Золтанаи еще два года (еще 500 тысяч долларов).

«Спасибо тебе, моя любимая, я замедлю еще раз уход, пока не решу свою задачу с временем. У вундеркиндов слабый животный потенциал, к сожалению»,— написал он мне на общеинститутский почтовый ящик, причем графически изобразил это в виде примерно такой абракадабры, каковую любой младенец может извлечь из VC, если начнет барабанить по клаве двумя кулаками.

Я убедилась, что он читает мои мысли, те, быстрые, из первого ряда.

Больше я не думала о нем.

Он, правда, вынуждал меня это делать иногда — к примеру, как сегодня.

Я торчу перед венком с надписью почему-то «Любимой»!

Явная ошибка.

Всюду этот юмор жизни.

 

 

Итак, повторяю, мы всем коллективом не смогли заставить его не создавать проблем, до которых еще не доросло наше бедное человечество, и заняться рядовыми десятью постулатами, каждый из которых представлял собой непреодолимое препятствие, неразрешимый вопрос (как заповедь «не убий» для солдата-католика).

А вояки, платившие ему, те не в счет, они в основном терзались над вопросами попроще, типа насчет НЛО, желая управлять этими мультипликационными процессами (cnth-анимация разряда DI) для трансконтинентального устрашения врагов.

Вернемся к обстоятельствам.

Я стояла за горой цветов, недалеко от изножия гроба. И нахальная ошибка с венком, на котором было написано «Любимой», маячила передо мной отчетливо, как всякое золото на черном, как наряд восточной женщины.

Перепутали буквы! Надо «Любимому»!

 

 

Вдруг посреди этих невеселых мыслей я поняла, что в музыку, обычную погребальную органную музыку, вторгся вульгарный шум.

Кто-то хрипло визжал, орал, кого-то поднимали с пола там, впереди, у изголовья.

Происходила невероятная для этих обстоятельств истерика!

Вдруг я услышала грубый, громкий голос. Некий мужчина встал в центре зала со словами:

— Она всех вас приглашает на поминки. Милости просим помянуть ее!

У этого неизвестного мужика было лицо алкоголика с ярко выраженными признаками.

— Усопшая бы вас сама пригласила, если бы встала!

Очевидно, это была шутка.

Она — это кто? Усопшая — это кто тут?

— При жизни,— давясь от слез, выкрикивал мужчина,— вы не все ее посетили, так спасибо, что посетили после смерти, и вас так же будут навещать! Вас всех!

Поднялся недовольный шум.

— И милости просим на поминки, места у нас хватит, заказана столовая при заводе. Скоро помянете!— надрывался человек, обливаясь слезами.

Люди как-то стали двигаться к огромным дверям.

Слова мужчины содержали явный упрек всем собравшимся. Кроме того, он пригрозил нам одним на всех скорым наказанием — «вас так же будут навещать».

Я заглянула поверх груды цветов, ничего не разглядела.

Виднелся только нос Мефистофеля, странно раздувшийся, как от насморка.

Остальное было прикрыто полосой ткани.

Какой-то сумасшедший проник в зал, это явно, и кричал. Отсюда суматоха, странная свалка на полу, какая-то борьба.

Надпись «Любимой», однако, содержала еще какие-то слова, не видные из-за скрутившейся ленты.

Я подвинулась поближе к венку, дотянулась рукой и расправила надпись.

«Любимой жене Алевтине!» — таков был венок.

Рядом я прочла опять-таки «Дорогой Алевтине» и какое-то сложное, свернувшееся в трубочку отчество, пропавшее среди цветов, и «Любимой маме от Ольги и внуков». Что за бред?

Мефистофель стал женщиной и умер в старости?

Вот это новость так новость, вот это перескок, смена времен!

Но ведь он писал мне, что скоро найдет способ оставаться прежним в изменившемся будущем.

— Дорогая Валя,— послышался новый плачущий, теперь женский, голос.— Алевтина! Прости меня!

Я подобралась поближе. Ни усов, ни бороды у покойника! Старушка явно!

Все понятно. Я попала не туда.

Но как же так, всего две минуты назад я явственно видела нос Мефисто!

У меня что, произошло выпадение из времени? Я тоже перескочила, пропустила все, на ходу потеряла сознание и очнулась позже? Позже на сколько?

Час или десять минут я была без памяти? Тут, ровно на этом месте, простояла как истукан?

Мефисто ведь работал над проблемой пересечения времен. Перетащил меня в другой момент?

Кстати, я уже вчера отметила некоторые несообразности в своей собственной жизни: утром, оставив на зажженной конфорке сковороду с омлетом (уже не успевала поесть), я, вернувшись домой вечером, обнаружила ее, совершенно черную, обгоревшую, в раковине, а плита была выключена.

Притом я точно знала, что именно забыла сковородку на плите, и за весь день ни разу о ней не вспомнила! И когда это я возвращалась к себе домой, когда выключала огонь, когда ставила обгоревшую сковороду в раковину? Этого же не было точно! А живу я абсолютно одна, и дверь отпирала своими ключами, которых нет ни у кого! И не могли воры войти в квартиру, кинуться к дымящейся сковороде, привести все в порядок и уйти с миром!

Явно поработал добрый дух, явно.

 

 

И вот теперь я стою как полнейшая идиотка среди посторонних людей и хороню постороннюю бабушку! Какую-то «Любимую»! Причем уже давно я пялюсь на этот венок, почти с самого начала, когда встала в изножье гроба…

— Простите, сколько у вас на часах?— спросила я женщину впереди себя.

Она ответила, полуобернувшись (я увидела незнакомый профиль и красный нос):

— Тринадцать тридцать.

Вот это да! Похороны Мефисто были назначены как раз на тринадцать тридцать! И я еще опоздала минут на десять, и нас долго не пускали, предыдущие никак не выходили… Где-то около двух часов мы вошли в этот зал.

Я посмотрела на свои часы. Три ровно.

— Извините, а какой сегодня день?

Она даже не обернулась, только покачала головой:

— Понедельник.

Так. Понедельник это и был. Я прекрасно помню.

— А год, год какой? Понедельник какого года? Она покосилась на меня через плечо и промолчала.

Может быть, подумала, что я не в своем уме или просто захотела поговорить, посторонняя всем на этом семейном сборище.

Я и одета была совершенно не как они, без черного платка на голове. Вообще без шапки.

Я потихоньку вышла из морга в чистое снежное поле, по которому шла наезженная дорога, усеянная еловыми веточками и пестрыми лепестками.

Дорога вилась в полях до горизонта. Автобусы стояли рядами у здания с трубой (это был, видимо, крематорий).

А я же ведь в два часа приехала на улицу Хользунова, такси ползло через все городские пробки, водитель долго блуждал по переулкам, ища возможность проникнуть на улицу с односторонним движением. Вокруг простирался шумный, грязный, забитый транспортом город, солнышко показывалось из-за туч, тротуары были мокрые… Конец сентября был!

 

 

Белое безмолвие окружало меня.

Я повернула к автобусам.

Что самое неприятное, всем здесь я была посторонняя, и теперь надо пристраиваться к чужим автобусам, к чужим людям…

Я вернулась в зал крематория, инстинктивно пробралась к той тетушке, у которой я спрашивала время. Это был единственный знакомый мне человек в данном времени.

Тут уже лилась траурная музыка, гроб уходил за занавеску, люди рыдали, кто-то очень громко выл, буквально во весь голос, отпустивши поводья. Плакальщица явно профессиональная, заводная.

Вдоль стен стояли те самые венки с надписями «Любимой», «Дорогой», «Незабвенной».

Женщина, та, моя единственная родная душа, полуобернувшись, сказала:

— А Николай так ее и не увидел.

— Да,— ответила я тихо.

Она меня явно за кого-то приняла!

Играя свою роль подавленной горем родственницы Николая (как меня зовут-то?), я немного скуксилась, понурилась и побрела наружу теперь уже в толпе, имея в поле зрения свою знакомую, вернее ее спину. Вслед за этой черной спиной я забралась в автобус, надеясь куда-нибудь приехать.

Одета я была, конечно, несоответственно — легкая куртка, брюки, все темное, очень приличное. Черные очки! Я их быстро стащила. Любопытствующие уже оборачивались (я села на заднее сиденье справа).

По рядам пошла гулять бутылка водки, мне тоже налили в пластмассовый стаканчик.

— За нашу дорогую,— провозгласил кто-то впереди, и все согласно кивнули и выпили. Я сделала вид, что пью, переждала немного и вылила водку себе под ноги. Хорошо, что рядом сидящий мужик в это время дул из горла своей, отдельной бутылки.

— Как тебя?— спросил он.

— Лена, знакомая Николая.

Спасибо тетке.

— Ты откуда?

— А вы откуда?

— Я-то с Талдома,— с большим упреком ответил мужик.

— А как вас зовут?

— Николай.

— Тоже?— глупо сказала я.— Николай… Надо же… А как отчество?

— Так Петрович. Ну… а ты откуда?— как-то уже не сдержался он.

— А я из Америки,— вдруг вырвалось из моего рта.

— А,— развязно отвечал мой Николай.— Слышали мы, слышали о вас.

Бог ты мой!

— Ну и как ты теперь? После этого убийства?— спросил он с некоторой оттяжкой.

— Я?

— Да. Вот ты. Не будем вообще вспоминать, она о тебе говорила всю свою жизнь. Она верила, что найдет тебя…

(И прикончит, подумала я.) И, опережая события, ляпнула:

— Меня осудили.

— Сколько дали?

— Двадцать лет.

— Дела,— кивнул мой Николай своей дурной головой. Видимо, в знак того, что двадцать лет — это справедливо.

После чего он выдул бутылку до дна.

Затем он заснул, успокоенно положив на мое хилое плечо эту свою голову, набитую теперь полнейшей информацией.

Слева от меня сидела еще одна тетка. Она все, оказывается, слышала.

— Валя о тебе говорила всю свою жизнь,— подчеркнула уже сказанное тетка.— Она верила, что найдет тебя. Это Николая,— объяснила тетя вперед мужику и старушке.

Те обернулись.

— Как она мечтала тебя убить!— сказала старушка.

— Она же закончила свою жизнь на балконе, думала тебя встретить сверху,— продолжала тетка слева.

— А я не успела,— ответил мой рот. Тяжелая голова Николая-2 подпрыгивала на моем плече, дорога была неровной.

— Вот так да,— сказал старичок и обернулся ко мне.— Николая собственной персоной, Николая Степановича. Где же был ты, Николай?

Я заметалась. Что это, я стала Николаем?

Потрогала лицо. Нет, все мое со мной. Курточка, под курточкой свитерок, белье, грудь.

— Где он был, там его нет,— продолжала я этот дикий разговор.— Он пасет ослов на Апалачах.

Они покивали.

— Ослов, козлов на даче,— пронеслось вперед по рядам. Кто-то не расслышал и переврал.

Не важно, что они там мелют, главное, чтобы они не оставили меня в этой заснеженной пустыне. А довезли бы куда-нибудь.

— Тебя теперь отпускать нельзя,— сказал старичок.— Она так ждала этой встречи.

— Так ждала, так ждала,— понеслось по рядам.

Внезапно я ответила так:

— Какой знакомый крематорий! Я хоронила здесь Риту. Был батюшка.

— Да-да,— заговорили в автобусе.— Сколько мы сюда перетаскали!

Минуты две они наперебой выкрикивали имена и фамилии, стали спорить, выпили еще, затем запели.

За окнами темнело.

Какой хотя бы год?

— Ни у кого газеты нет? Ноги промокли,— фамильярно обратилась я к автобусу.

— Я хоронил тут Элизбара,— обернувшись, ответил спереди щербатый старичок,— начальник цеха был! Винзавод уже закрыли. Новое оборудование купили, всех уволили… А Любу еще раньше. Ее прямо вынесли. Говорила: «Пила до вас и после вас буду!» А техник-технолог. Мы привозим ее, она свекрови кричит: «Ну ты, деловая! Мой халат снимай!»

— А что такое время?— спросила я.

— Время?— услышала женщина слева.— Пора спать. Время ночь.

Николай поднял голову с моего плеча и ответил:

— Пять часов?

— А Шуру тут хоронили,— сказала ему я.— Такой Шура Мефисто.

— Это сколько раз было!— Николай даже отпрянул от меня.— Я с ним вместе учился!

Здрасьте. Приехали.

— В каком классе?

— В десятом.

— Но он был моложе вас?

— Да, было ему восемь лет. Моложе! Это не то слово. Он пришел к нам в сентябре из второго класса, видали? Мы уже усы брили! Закончил сразу за месяц школу и в октябре поступил в университет и тут же, когда ему исполнилось десять, его закончил!

— Подумать только…

— У таких людей,— назидательно продолжал Николай,— есть привычка возвращаться и перескакивать туда-обратно через некоторое время! Это и есть бессмертие,— сказал он.— Меня таскал. И всех с собой гоняет. Возвращаюсь как огурец, а моя жена бабушка.

— Вот у нас какой год?— придирчиво спросила я.

— Не это важно!— воскликнул нетрезвый Николай.— Он вообще сейчас в клинике живет на сохранении.

— И как себя чувствует?

— Да чувствует,— отвечал Николай.— Скучает. У него целый этаж. Да это не здесь. Сын профессор. Миллионер. Жена то там, то там. И Шура этот Мефисто мне все время звонит. Когда явишься. (Неожиданно он вызверился.) Ра-бо-та у меня, ясно?

— А вы кем работаете?

— Я? Я оператором. Ты что, маленький ребенок? Иди в люлю!— вдруг сказал в пространство Николай.— Я же оператор! Уборочный комбайн! Сутки через двое!

— А мы сутки через трое, и мне сейчас заступать,— перебила я его и спустя некоторое время уже шла среди мраморных колонн.

Сияло вечное небо. У меня были голые коленки, на кудрявой голове ловко свернутая ветка плюща.

 

… год

 

 

Простология

мысли по дороге с дачи домой

 

Момент, когда совершается подмена — друг, к примеру, оказывается врагом,— это момент столкновения интересов. И все.

Как с тобой обходится Пьюшкин? Вот к нему приехал человек — на электричке, заметим,— так чуть спор, даже на научную тему,— Пьюшкин бьет кого попало доской по голове. Разделочная доска. Такая, на которой рубят мясо. Это что?

И этим подмененным другом может стать не только Пьюшкин, но любой, даже очень близкий родственник (-ца), мигом: отец, мать, как это было, дети, жена.

Так он рассуждал.

Мешаешь достичь какой-то цели — все. Мешаешь спать, к примеру. Всё не дают жить как тебе нужно. Портят телевизор, если ты его желаешь смотреть ночью. Братья (сестры) вообще подворачиваются на простом: кого из них больше любили в детстве и кому больше досталось.

До сих пор!

Вообще (думал он) нет более смертельных в результате врагов, чем родственники вокруг хоть какого имущества! Особенно если это дело делят по завещанию или без него.

Ему ничего не досталось после родителей.

В подобном случае даже логика отказывает, и из-за лишней мелочи человек на всю жизнь чувствует себя обделенным, сестры хапнули все! Брат умер молодым, единственное святое в жизни.

(Ясный разум именно сейчас, в этот момент, он почувствовал. Сказать было некому. Он говорил это себе, идя домой.)

Кое-какой дом у него был.

А уж что говорить о таком важном моменте, как преимущество в карьере! Были равны, а теперь он проректор. Возьми меня туда! А он даже трубку не берет, секретарша не соединяет. Дай мне место, я без места! У тебя много их! Не берет трубу. Тянет. По-нят-но. И если рядом подзуживает советчик (хоть и бывш. жена), то тайная ненависть и ревность разгораются, у тебя открываются глаза. Вот это и есть психология человека, проще простого. Простология.

Он повторил это слово.

Дети чаще всего становятся врагами своих родителей, когда приводят в родительский дом своих дружков или девушку. Родители глядят на этих друзей и подруг и видят одно: эти хотят взять у ребенка все! То есть время, деньги, квартиру, любовь, да! Всю привязанность, на какую способен человек,— а она не бездонная бочка. Привязан человек к родителям, а тут привязались к нему дружки так называемые или эта халда, девушка. Преть! (Он псыкнул слюной.) И все. Телом и душой он с ними, с девкой. Его уведут. Все возьмут.

(Он был одновременно и бывшим сыном, которому мать не разрешала никого приглашать в дом, и разведенным отцом, свидетелем того, какие у потомства заводились дружки и девки, пираньи. Все это было в прошлом, теперь уже родители умерли, дети завели семьи, якобы влюбившись. А это их поволокли!)

И та сцена сегодня утром на даче у сестры бывш. жены — ну ему захотелось приехать на все воскресенье, у сестры жены день рождения, ну надо же к кому-то в гости ездить! Ладно, они меня по обычаю спровадили. Сказал им правду: вы не диван выкинули, вы меня выкинули! Дали бутербродик и привет, кто сказал, что я хочу есть? Иди на пруд и не показывайся. Мы сели на лавку по другую сторону забора, никому не мешаем — но и к их сыну приехала молодежь, сын уперся в меня рогом, что этот тут сидит, пусть уйдет, тоже был скандал, меня погнали, я причина всего! Пришлось уйти, не дожидаясь вина, вечером зайду, оставьте мне бутылку — половину.

И тут же эта пьяная девка в их компании! Прилипла к Димке (сын сестры бывш. жены).

Это же не любовь, а это безобразный — как сказать? Блуд! Даже кошечки и собаки отвратны в эти моменты, а уж кошка — родная душа, самый свой человечек, ни на что не претендующий, кошка никогда не будет считать себя лучше и выше, презирать и гнать, не променяет на другого хозяина, мурочка.

(Он сделал губами поцелуй, произнес:)

— Крошечка моя.

Пришлось кастрировать. Два дня потом сидел с ней, пока она не пришла в себя.

А то ведь выла, гадила на тахту. Не давала спать. Подставляла поднятый хвост. Что я? Что я могу? Я тебе не кот. Нету Васи.

(Вслух:)

— Не-ту Ва-си!

Хорошо, что подсказали адрес, где бесплатно холостят. Немцы-благотворители.

(Вслух:)

— Не-мцы владе-льцы!

В их немецкой ветеринарке встретили хорошо, вежливо. Вот это было отношение. Проплакался. Чисто, светло, хотя очередь была на два часа. Сидели все мрачные, и мы тоже были с Муркой мрачные. Сидела в застегнутой сумке тихо, притаившись, мордочка наружу. Чесал ей между ушками. Она беспомощно таращилась. Прятала голову в сумку, потом вылезала.

Вот почему одиноким было бы легче. Но не могу быть один!

(Вслух:)

— Не мо-гу!

Не в состоянии без бывш. жены!

Да и где ты будешь одиноким — всегда есть окружение, взаимоотношения, соседи, какая-то суровая родня — прокуроры. А уж если у тебя есть квартира, будут и охотники на нее.

И так получается, что и одинокий человек будет втянут во взаимоотношения, перестанет спать, начнет обдумывать свое положение, а тут как тут советчики: да положим тебя в психиатрическую клинику. От чего меня лечить? А дадут тебе пенсию, и все! Добрые дети, спасибо. Бывшая жена, большое спасибо. Поклон. Ушла ты жить к своей сестре, спасибо. Вы кто, вы полтавы обе, пол-того!

Кому повем печаль мою? Я не могу без этой жены. Кому повем печаль мою?

Они пол-тово! (Всплакнул и повторил вслух:)

— Идем в одинокое свое логовище. Жена ненавидит и бросила одного. Только Мурочка любит, душа живая.

Правда, теперь я должен этому Сашке из первого подъезда за полбутылки. Какие полбутылки? Он сам выпил две трети. А говорит, ты мне должен за половину. Хорошо, готов отдать, пришел к нему как к человеку на дежурство, сдал книги опять в букинистический, Джека Лондона, отцовские, т.е. деньги были, а домой к Сашке нельзя, там жена караулит, так принес ему на дежурство, где стаканы, он быстро так: есть, есть. Но не здесь. Увел меня, отошли за угол, в кустах приняли быстро, даже не поговорили. Я что, за этим пришел? Как собаки вылакали и долой? Он наливал. Себе в кружку, мне в баночку из-под майонеза. Так сказать, почувствуйте разницу. Он себе больше налил. Якобы он на вахте, он вахтер в подъезде. И иди, сказал, иди отсюдова. У него трудная, тяжелая работа, сидеть, в одну точку глядя, не отойти, ничего.

(Горячо.) Я бы тоже мог так же! И отсидел уже сутки в подъезде. Если бы не эта общественница (…), которая всех подняла, что его (алкаша проклятого, как она сказала) ночью не было на дежурстве. Я не алкаш! Я пья-ни-ца, понятно?

Звонила жене. Жена по звонку приехала, побудила. А уже ведь было не мое дежурство! Что будить-то. Уже следующий настал день! Я дома отдыхаю!

— Ты не дежурил, мне звонили.

— Я?

Ну проштрафился. Она сказала, опять с тобой ужас.

А ко мне на дежурство в подъезд этот Сашка (объясняю) ночью как раз пришел, ну друг пришел, и что? Да не ночью еще, в полдвенадцатого. Посидели тихо вдвоем, я на своем стуле, второго стула в подъезде нет, он на столе. Он сбегал, выпили вина. Он опять больше себе налил. И опять я должен! Но я же к нему как человек! Надо же поговорить! Он не слушает, уходит. Пошел его проводил. Вернулся — ну не могу сидеть один!

После вина всегда сплю. Пробовал лежать на столе. Не мог. На полу каменном холодно. А уже два часа было ночи.

Пошел домой поспать. Будит бывш. жена с криком: «Ты опять пил и не дежурил. С тобой происходит ужас».

Ну простите же вы меня!

(С нажимом:)

ПРОСТИТЕ ДРУЖНО!

Простология.

Бывш. жена советовала пойти в энергетический центр, туда людей привозят на каталках. Мужья жен и т.д. Уходят своим якобы ходом кого привезли.

Так давай я тебя отвезу! Ты давно кандидат туда. Вся теория происхождения жизни ей уже ясна. У нас, видите ли, ослаблена энергетика Вселенной, дура. У нее гуру (сделал губы дудочкой), гу-ру лечит собственной му-зыкой. Ду-ра теперь что делает — спит буквально на его популярных брошюрах, под матрасом держит. Носит на солнечном сплетении заряженную им пластинку. Говорит, биологический резонанс с природой. Этот гуру, говорит, внесен в золотую книгу церкви! Сразу за Иисусом Христом! (Где это такую книжку держат, интересно? Красная книга есть, черная тоже, но не золотая, отнюдь.) Все, дескать, у них зафиксировано. Поскольку гуру способен на материализацию духа умершего вплоть до воскрешения, и они в это верят. Одного, она сказала, держат в холодильнике, уже вполовину воскрешен, это долгая работа, она кричала это по телефону. Наполовину, потому что задержка была, мать встретила его призрак в парке! Кроме того, гу-ру предотвратил катастро-фу в Болгарии. Атмосфе-ру засосало у них в воронку, этого не могут исправить даже в Индии, говорила дура. А! Ну не смешно? Пришел, кричит ду-ра, гу-ру в греческий зал, где отпевали Мусоргского, попросил у Всевышнего для своего отца быстрой смерти. Ну где это видано? Отец быстро умер без болей. А отца спросили? Она кричит: мы в мире кентавра, а гуру раньше работал в реанимации. Кем, задаю я вопрос. Не ответила. Видимо, санитаром. И он (бывш. жена продолжает после оскорбленного молчания) пришел к выводу, что надо лечить человечество в другом месте. Гу-ру-ру. Ум-ру.

Простимся дружно.

Поднялся к себе на этаж, открыл дверь своими ключами. Стоп! Что это? Что это? Дверь открывается только на цепочку! Кто в дому?

Звонил, трезвонил.

Из квартиры несет табачным дымом, пьянкой. Кто это там?

Дикий испуг до дрожи.

— Кто там? (Пищал.) Кто там? Открываю!

Грабеж? Воры?

Позвонил соседям. Не открыли. Долго таращились, видимо, в глазок, не открыли. Кричал:

— Позвоните мне в милицию! Убивают!

Не открыли.

Кричал в свою квартирную щель:

— Вызываю милицию!

Бегал по этажам, всюду звонил. Нигде тоже не открыли (…) Боятся. Или никого нет.

Ехать к сестре жены ночевать — а уже электрички не ходят, и денег нет. И они не пустят.

Поднялся к себе на этаж — на площадку уже вышла, принюхивается, дежурит Мурочка, вылезла в дверную щель. Нельзя, родненькая, иди домой. Иди, Мурочка. Сбежишь, никто тебя не найдет.

Отнес, заботливо сунул в щель.

Прихлопнул за ней дверь, все.

А уже ночь, холод. Дрожь по всему телу!

Сходил во двор, от мусорных контейнеров принес картонных ящиков. Оттащил на лоджию, куда выходит лестничная клетка. Общая противопожарная лоджия. Съездил вниз, взял кипу рекламных газет.

Устроился на лоджии, постелил ящики, накрылся газетами. Нора.

Потом трепыхался. Не с балкона же пускать струю, опять съездил вниз по нужде.

Да и в милицию не пойдешь, возьмут сразу по запаху. Да, я выпил, признаю.

Спал на холоде всю ночь.

Утром опять попытался войти. Робко открыл. Цепочка уже не навешена. Вошел. Пусто. Пустые бутылки из-под пива, везде как наплевано, грязь, вонь, на тахте явно спали, все стоит колом.

Кто, что?

Позже путем дедукции (поехал жаловаться бывш. жене на дачу) все выяснилось. Ее эта знаменитая сестра, как уже известно, полаялась с тем самым своим сыном. Не пустила тогда на дачу его дружков и девку в свой день рождения. А в московской квартире у сестры жены занято тоже: там семья из какого-то Мариуполя с детьми на месяц. Сын на даче же, видимо, украл из сумки у тетки (по совместительству нашей бывш. жены) ключи и приехал с девкой в нашу квартиру, застали ее пустую (знали, что я на пруду жду вечера, когда мне вынесут вина). Влезли. Вызвали еще дружков. Все разнесли, напились и отпали. На звонки не открывали.

А почему все указывает на Диму — на пруду его с компанией не было целый день (наши показания).

И вот тут, во время разбирательства, бывшая жена при сообщении о наезде на ее квартиру вдруг тоже завелась, покраснела, испугалась этого визита будущего наследника (она ему завещала квартиру и сестре о том рассказала).

И бывш. жена что-то вякнула даже, что, как же так, без предупреждения Димка заходит, но осеклась. Прочла на лицах родни законно возникшую строгость. Единственный отпрыск семьи всегда персона вне суда и обвинений. А ты у нас поселилась, тетка,— так и витало в воздухе, полном комаров.

Не пойман — не вор, это первое.

А второе — ему, может, тоже надоело, хочет парень один пожить, такая была негласная формулировка. Если вообще это он был.

— Дима с друзьями обиделся, сидел в лесопосадках и с ними вечером уехал ночевать к кому-то, дома уже стало негде. По сю пору его нету, не знаем, что думать.

Бывш. жена с достоинством мыла на чужой даче лохань посуды, как бы не относя это на свой счет.

И крикливо, даже не покормивши, спровадили приехавшего жалобщика на электричку, а бывш. жена в ответ на замечание, что нет денег на билет и буду сидеть под забором у вас, дала мелкую бумажку.

Ехал, конечно, бесплатно. Готовился плакать в случае контролеров.

Вот.

Хотя бы купил себе жестяную баночку чего-то. Выпил.

И не было бы счастья, да несчастье помогло, приехал, вошел на законных основаниях к себе домой, на радостях насыпал кошке полную лакушку, чего последнее время не делал, экономя деньги и чтобы Мурочку не разнесло после стерилизации, вымыл ванну и туалет, прибрал все на кухне и ликвидировал разгром в комнате, сам вымылся и заботливо сварил себе вермишели. Жена бывш. хранит крупы на случай голодухи.

Нечего даже было и просить, чтобы там, на даче, покормили и хотя бы поднесли стаканчик.

Надо знать психологию бывш. жены и ее сестры и всей этой шатии.

Простология.

Поел дряни без масла, но своего, не на лоджии находясь, и горячего. Лег на собственную тахту.

Потом предусмотрительно встал и выдернул с мясом из притолоки дверную цепочку. Хватит, а то Димке-наследнику понравится забираться и запираться.

И тогда включил телевизор. Ящик работал, но без звука. Смотрел его уже давно как глухонемой. Даже интересно, например, футбол или теннис, там все написано. Или фильмы с субтитрами. Жена как-то придумала и, видимо, заказала мастера убрать звук, а то ей шум мешал спать. Террористка!

Был спокоен и почти счастлив, хотя без вина одолевает бессонница. Редкий случай покоя. Разобрал его. То есть счастье есть избавление! Надо сильно перестрадать, чтобы потом найти утешение в обычном несчастье, в повседневном. Новыми глазами посмотреть на свою жизнь и обнаружить в ней ценность!

Тут пошел ночью просто так в подвальный магазин, там Ира беленькая, молдаванка. Долго рассказывал ей про свою любовь, про Галю. Где она живет и так далее. Она жила в Хлебном переулке, но она теперь все, там построили другой дом. Где Галя? Не стал обобщать, что Галя в могиле тому уже десять лет. Спросил молдаванку, пойдет ли она к нему за пятьсот. Эта Ира засмеялась, согласилась.

Простология есть наука понимать простые извилины психологии у людей, одновременно это и любовь к философии. Простофилия, о! И некому это сообщить.

 

… год

 

 

Призрак оперы

 

В результате ни из кого не вышло ничего, ни из тех двух, которые пели тогда в пустом зале маленького пансионата далеко на захолустном юге, ни из того третьего, который вошел в этот зальчик и увидел тех двух: а они, ни много ни мало, пели дуэт Аиды и Амнерис, «Фу ля сорте» из Верди, знай наших, сложный диалог меццо и сопрано, имея при себе заранее привезенные ноты.

«Делль армиа туои»,— вдохновенно лилось.

То есть мир их не узнал никогда. Одних потому, что возможностей не было, другого потому, что он не хотел. Об этом позже.

Тот, третий, видимо, прислушивался с улицы к пению, а как вошел — неизвестно, сквозь обслугу и дежурных. Сами они, сопрано и меццо, с трудом договаривались с персоналом, обещали дать в пансионате концерт. «Та тю, та кому вы нужны. Нам это неинтересно»,— открыто комментировала дежурная, получившая мзду.

Но и то сказать, в это время, час спустя после завтрака, население пансионата гужевалось на пляже, так что певичек стали пускать. Небольшая приплата — и зал как бы в вашей аренде.

Что делать, единственное место в поселке с фортепьяно, да и то слегка раздолбанным.

Тот третий свободно вошел и сел неподалеку в зале, тихо стал слушать.

Сдержанно похлопал в конце. Те две засмеялись, поклонились.

Пошушукались и спели дуэт Лизы и Полины, с особенным удовольствием. У них там были свои штучки, одновременность, такое синхронное плавание. «В тиши ночной» в финале.

Потом третий поднялся на сцену, сел тапером, стал подыгрывать, иногда руководя свободной рукой, как хормейстер, т.е. закрывая слишком открытый звук или продолжая диминуэндо до написанного композитором предела.

Певицы почувствовали себя удивительно свободно. Это был тот случай, когда хотелось для кого-то раскрывать свое дарование, когда оно распространялось даже выше природных пределов.

Для такого случая припасена формула, обозначающая вдохновение,— «полетный звук».

А одна поющая частенько говаривала другой, что с Клавкой хочется петь лучше и лучше, что-то доказать, а со Шницлер вообще дело не идет: разница в педагогах.

(Клаудия была учительница на стороне, жила в роскошной гостинице «Метрополь». А Шницлер работала как пьявка в том институте, где училась сопрано. Буквально требовала, требовала и требовала улучшать одни и те же партии к зачетам и экзаменам. Четыре вещи долбить целый семестр!)

Но Клавка брала очень много за урок, у нее был психологический тормоз: свист в ушах при чужом пении. Мучительный эффект, результат насильственного преподавания за деньги. Редко-редко свист уступал место чувству покоя, это когда у вокалистки прорывалось настоящее.

Ученицы чувствовали себя виноватыми перед Клавочкой, но перли и перли, несли и несли деньги.

А Шницлер преподавала официально в институте, завкафедрой и все такое, но с ней дело не шло.

То есть дело в учителе, как он вынет из горла звук. Как?

Тот, кто пришел и сидел теперь за роялем, почти не участвовал в пении. Иногда производил легкий жест тонкой, хрупкой ладонью. Как бы приподнимающей горстку пуха. Или как бы опускающей выключатель, тогда они, обе певицы, мгновенно замолкали разом, что есть важнейший в дуэте момент одновременного окончания фразы.

Он почти все время молчал, но уровень был виден сразу. Играл не то что бы с листа, но по памяти ВСЕ.

Сразу чувствовалась, однако, некая дистанция. Он был профессионалом высокой пробы, хотя маскировался под простоту.

Его даже хвалить было неловко.

Сопрано перестала драть горло в особенно высоких и трудных местах, хотя большим диапазоном она похвастать не могла и брала криком. Малый голос.

(Клавочка ей однажды сказала, что можно орать, все равно у нее громко не получится.)

Притом сама же Клавка частенько мучительно морщилась. Явно шел внутренний свист.

Клавочка не скрывала, что давно бы избавилась от сопрано, но та цеплялась за уроки как за последнюю надежду. Все несла педагогу, все деньги.

Она зарабатывала много как преподавательница теории и сольфеджио, готовила учеников в свое училище и консерваторию, драла с них по полной. Все относила Клавдии.

Это было как наваждение. Сопрано верила в то, что Клавочка ее вывезет. А может, дело было не в этом.

С меццо дела обстояли проще — она давно попрощалась с идеей стать певицей, преподавала в том же училище по классу аккордеона, хотя закончила как пианистка.

И пела с сопрано за компанию свои вторые партии. Это у них была отдушина в жизни.

Хорошим, верным низким голосом она вторила сопрано.

Ей, этой меццо, свободно можно было бы петь в кабаках, да еще и с аккордеоном, и сопрано иногда строило за подругу планы возможного будущего.

Сопрано бы в кабак не взяли. Так она сама говорила. Еще не время!

Однако ничего не получалось, времени у аккордеонистки не было, пробивной силы никакой. Вообще сил на жизнь.

Да и желания тоже.

Аккордеонистка-меццо тихо жила с дочкой и мамой, внешность имела среднюю, за собой особо не ухаживала.

Ее бы поставить на каблук, надеть сверкающий паричок, платье накинуть как на вешалку, т.е. бретельки и красивую тряпочку выше колен — классная бы получилась картина. Но тяжелый развод в анамнезе, неверие в себя, час двадцать до работы и еще дольше обратно (результат развода и разъезда, квартира почти в деревне) — и имеем результат: тусклые волосы и лицо, унылый взгляд, уходящий в сторону.

«Ты чисто как после траура!— восклицала темпераментная сопрано.— Хватит уже!»

Сопрано же, в свою очередь, с каблуков не слезала даже на пляже, охотно трахалась при любом случае и носила притемненные очки размером в маскарадную полумаску, чтобы никто ничего не разглядел, потому что мнение о своем внешнем виде у нее имелось самое трезвое. Что не мешало ей любоваться на себя в любое зеркало. Косметики она употребляла сколько поместится.

Но притом женщина она была организованная, бодрая, трудоспособная, тоже с разводом и тоже с дочкой и мамочкой.

Удивительно слаженно теперь звучал их дуэт, и редкие обгорелые поселенцы, не могущие идти на пляж, постепенно стянулись в зальчик и даже начали хлопать.

На закуску сбацали дуэтом медленное танго Эдит Пиаф, жизнь в розовом цвете, аккомпаниатор и тут не сплоховал. Даже меццо оживилась и сымпровизировала недурную втору.

Зрители устроили овацию втроем.

Но тут всунулась менеджер, что сколько можно, женщины.

То есть пора выметаться.

Пошли в кафешку для своих, где обедали хозяева окрестных лавок, саун и обменных пунктов. Сопрано всегда сорила деньгами на отдыхе. Заказала полный стол.

Новообретенный незнакомец не пил, не ел, сказал, что спасибо, сыт, прихлебывал минералку и оказался Оссиан.

— Как?— вылупилась сопрано.— Осьян?

Он не ответил. Потом, спустя какое-то время, долго они решали, как же на самом деле его звать.

Сопрано, простая душа, минуя все сложности, в конце концов стала обращаться к нему как к простому, случайно обретенному соседу по столу: «Слушайте, вы, вот вы!»

Это была фраза какого-то телевизионного юмориста, таким образом шутливая сопрано начинала разговор с незнакомыми.

На вопросы он не стал бы отвечать, это ясно.

Сопрано притормозила со своими застольными шуточками.

Меццо спокойно ела, пила вино, отдыхала душой, видимо.

И так постепенно, шаг за шагом, возникла какая-то редкостная атмосфера застенчивости со стороны певичек.

Однако говорить было надо хоть что-то, и сопрано снова завела рассказ о своей учительнице по вокалу. Она ее неумеренно хвалила:

— Я ведь каждый день беру уроки, я лечу к ней буквально как на крыльях. Отовсюду!

Меццо, до той поры молчавшая, вдруг живо возразила:

— Ты так всю жизнь будешь на нее пахать, на свою Клавдею. Это же известный способ. Это как бегать в казино. Как наркотик даже. Подсадить человека на обучение — известная удочка! А Клава твоя десятой части не умеет того, что умел ее учитель.

— Ты,— обрушилась сопрано на меццо,— ты откуда знаешь, любовница дядьки, ты не испытала еще в жизни такого счастья, как я!

Меццо ответила:

— Да знаю, не испытала. Тут, кстати, в Еникеевке, что ли, живет такой же гуру. Лет ему что-то девяносто. Мне о нем говорили. Километров двести отсюда по побережью. К нему ездят даже из Москвы. Он ставит дыхание. Разбирает вещи по слогам, каждый слог отдельно ставит. Я слышала о нем. Месячный курс, семь часов в день, стоит чуть ли не как старую иномарку здесь купить. И представляешь, некоторые московские сдают свои квартиры, переселяются к нему. А кто-то побогаче летает на уикенды.

— Клаудия называет его мошенником и жуликом,— отвечала сопрано.— Каравайчук, что ли? Ты к нему сама ездила, скажи?

— Не знаю, как он о ней отзывается,— парировала меццо.— Наверно, еще похлеще.

— А, сама ты такая же, как я!— задорно, чтобы смягчить ситуацию, воскликнула сопрано.— Тоже имеешь цель! Только ты деньги жалеешь. А Клаудия одна.

Гость все молчал.

— Я тебя хотела взять к Клавдии,— сказала сопрано беззаботно.— Но старуха берет так много… Живет в «Метрополе» в потайной квартире. Ее кухня окном имеет нижнюю часть купола ресторана.

— Еще бы! С таких доходов.

— Ей знаешь сколько лет? И она мне обещает столько же,— понуро сказала сопрано.— Но я не хочу. Чтобы мою дочь старухой увидеть? И не дай Бог, она за мной с горшком будет ходить?

— А сколько же ты наметила?— горько спросила меццо.

— Я еще не рассчитывала, успокойся. Сейчас одно, через двадцать лет другое будет. Старики цепляются за жизнь!— торжественно заключила сопрано и расплатилась за всех.

Обед закончился.

Вышли на знойную улицу.

Шли и шли, неведомо куда. Гость не прощался.

И тут сопрано не выдержала, вдохновилась и все-таки выступила с многозначительной, не раз уже бывшей в ходу репликой «Куда мне вас проводить».

И выразительно посмотрела на Оссиана через свои притемненные очки.

То есть имелось в виду, что она пойдет к нему на эту ночку.

Оказалось, что пока никуда. То есть он только приехал и нигде не угнездился.

И неожиданно он согласился остановиться на квартире у певиц.

— У нас же четыре койки!— сияя, несколько раз подчеркнула сопрано, надеясь его убедить.— Домик в саду! Даже две комнаты с удобствами!

Он не возражал. С искренней такой простотой несколько раз кивнул. Вообще показался ангелом добра.

С ним был небольшой рюкзак.

Как он был одет, они так и не вспомнили потом. Не до того было. Что-то светлое, обыкновенное. Бедное.

И очень уж просто он позволил женщине заплатить за себя в ресторане.

Тем более, как объясняла потом сопрано, он же не ел ни фига! И вино не пил.

Но они обе поняли, что он из тех мужчин, за которыми нужен глаз да глаз, которые мгновенно становятся объектом заботы. Одеть-обуть, накормить — это еще полдела. Не обидеть! Не задеть ни единым словом. Создать обстановку! Поддержать и обогреть эту беззащитную душу!

Придя, они оставили его в саду на скамейке и закрыли за собой дверь в домик.

Мигом они вымелись обе в одну комнату, все барахло перетаскали, подмели. Они предоставили ему, разумеется, лучшую комнату.

Все установили и расположили, украсили цветком (сопрано сбегала в сад и срубила розу).

Сунулась было хозяйка, нездоровая тетка с замотанной головой, зачем цветы ломаете, а на самом деле ее, как пчелу, привлекло нечто к новому цветку. Нужна была информация о том, кто сидел неподвижно в саду.

Она постояла, поглядела, исчезла и вернулась с новым большим полотенцем.

И опять остановилась, как пригвожденная, озирая чистенькую комнату на месте постоянной барахолки.

Две сопрано живо ее выставили хорошо поставленными голосами, минуя плаксивые угрозы насчет дополнительной платы:

— Ты и так, Галя, дерешь с нас за четыре места, хватит!

Оссиан при этом уже как-то не присутствовал у дома, незаметно исчез прогуляться. Но рюкзачок оставил на скамейке и, стало быть, к нему вернулся.

Затем пошли на море.

Тут вообще была комедия, потому что гость не стал раздеваться, прилег на притащенном для него белом шезлонге, даже не сняв туфель.

Но то, что он был в легкой белой рубашке и полотняных брюках, оказалось удивительно к месту.

Сопрано выступала в затянутом купальнике как в вечернем платье. Могла бы скрыть, то и скрыла бы колготками свои коротковатые толстые ноги — но все-таки ходила по этому случаю в специальных босоножках с каблуком под десять см, увязая в песке. Принесла себе пива, а гостю минералки без газа.

Трудилась, переваливалась сильно открытыми ягодицами.

Меццо была незаметна, с незаметным, худощавым телом и невыразительным, бедным лицом. И волосы имела бедноватые, подстриженные жидкие кудряшки серого цвета. Ничего не хотел человек делать с собой. «Ну ты же можешь, ну ты же можешь!— частенько восклицала сопрано.— Вон на вечере встречи ты же была самая клевая! Как на тебя все смотрели! Ну что тебе стоит, на, на, возьми тушь! Губы подкрась!»

Та только усмехалась. Видимо, ей было стараться не для кого. В свое время постаралась, и вот результат, спасибо, однажды заметила она, развод, отягощенный разъездом.

Вернулись с пляжа еще более зачарованные, сидели под грецким орехом за столом.

Дядька хозяин принес своего молодого вина в поллитровых банках и вежливо удалился.

Настала теплая ночь. Повис месяц. Цикады грянули свою оперу. Трио и дуэты, хоры и соло рассыпались в невидимых окрестностях.

Меццо вдруг исчезла.

— Она ходит к хозяину в дом трахаться. Хозяйка спит отдельно в клуне. Она больная. Каждый вечер так,— внезапно поделилась с Оссианом сопрано.— Хотите персиков? Пойдемте.

Но за руку взять его не посмела. На черной почве сада в полной тьме белели плоды.

— Это яблоки, это персики. Мы собираем в тазик, взвешиваем и платим ей. А иногда и с дерева рвем.

Так, наверное, должно было пахнуть в раю, компотный дух перезрелых фруктов.

Вернулись под орех. Стол стоял на забетонированной площадке, тут же недалеко таскалась, гремя цепью по бетону, неразличимая собака.

— Уголек,— позвала сопрано.— Он черный. Уголек!

Собака остановилась, потом опять пошла греметь.

Засипела вода из шланга в саду. Видимо, вышел хозяин на вечернюю поливку.

— Сейчас она вернется,— сказала сопрано.

Действительно, явилась меццо, села пить вино из банки.

— Ну как?— лукаво и пьяновато спросила сопрано.— Кончила?

Ей не ответили. Видимо, это был обычный вопрос.

Сопрано вдруг смутилась.

— Пойдемте нальем еще вина,— предложила она, вскочила и окликнула хозяина через весь сад.

Они пошли в подвал, где стояла на боку большая бочка, почти цистерна.

Хозяин снял шланг, вставил себе в рот, сделал ряд сосательных движений и тут же сунул трубку в банку. Мутноватая жидкость полилась как из его внутренностей. Каждый раз было такое впечатление. Что-то глубоко физиологическое.

— Нолил!— произнесла свою обычную шуточку сопрано.

Торжественно он сам отнес дело своих рук на стол и ушел сразу же.

Курили под звездами, свободные люди.

Затем хозяин возник у стола опять, постоял молча, повернулся, и меццо ушла с ним.

— Это уже называется раз-врат,— печально сказала сопрано.

И тут же она начала жаловаться.

— Я!— прозвучало в ночной тишине, полной звона цикад.— Я бы так не могла. Он ко мне подъезжал.

Никакой реакции не последовало.

— Но она несчастная. Это так, для здоровья. А вот вы, расскажите о себе!

— Да нечего рассказывать, спасибо,— милосердно ответил он после длиннейшей паузы. Расскажите лучше вы.

— Я учусь в институте заочно! Но это просто для бумажки, для диплома. Я у Шницлер просто так, для порядка. Но я ученица Кандауровой Клавдии Михайловны! Слышали? И больше ничья. Я ее не предам. Я ее реклама. У меня вообще не было голоса!

И тут она исполнила короткий вокализ.

Она не смотрела на Оссиана.

Он молчал.

Уголек даже перестал таскать цепь и замер.

Потом опять безнадежно загремел пустой жестяной миской.

— Я!— продолжала сопрано.— Я много зарабатываю, много трачу. Но и Клавдия много берет! Много! А я готова ей все отдать, все, только бы она вытащила мой голос. Только бы! У меня же совсем его нет. Ты слышал.

Он даже не кивнул.

Она продолжала в том же жарком тоне:

— Ты слышал. У меня аб-со-лютно камерный голос. А я буду оперной певицей! У Клавдии две ученицы пели, одна в Большом театре, другая в кино. Любовь Орлова, слышал такое имя? Ни у той, ни у другой не было голоса. Клавдии сто семьдесят лет или даже больше. У меня тоже нет данных для оперы. Клавдия имеет свою систему воспитания бессмертного голоса. Она его выводит. У меня сейчас диапазон две октавы. Будет четыре лет через десять.

— Спой,— попросил Оссиан.

Сопрано повертела головой, хлебнула вина:

— Не надо. Пока что не надо.

Он молчал.

Вдруг она встала, покашляла, оперлась своими трудовыми пальчиками о стол и запела «Элегию» Массне.

Голос у нее был небольшой, но и мало того: он был и не особенный, то есть без очарования. Без тембра. Так себе, простой голосок, лучше всего он пошел бы под гитару.

— Вот не могу бросить курить,— пожаловалась она.

И тут же покашляла, села.

Посидели молча. Наступала ночная прохлада.

— Второй раз у них всегда дольше,— сообщила сопрано.— Пошли купаться в море? Сейчас темно, можно голышом. Я смотреть не буду! Пошли!

Опять возникло молчание. Гость не шелохнулся.

— Я люблю ночью. Никто не видит тебя, плывешь свободно. Такая свобода… Чудо. Господи, как не хватает свободы!

— Спой.

Сопрано опять встала, как по команде, снова прокашлялась.

Оссиан протянул свою раскрытую ладонь к ее солнечному сплетению, чуть пониже груди. Эта ладонь стала что-то как бы приподнимать.

Пошло пение. Голос лился как-то странно, полуоткрыто. Под большим напряжением. Из недр буквально. Но выходил наружу легким, другим. Сопрано лилось чистое, как стекло. Достигло невероятных высот и начало спускаться.

Ладонь легла на стол.

Внезапно из темноты появилась меццо:

— Это кто? Это кто пел?

— Я. Это он. Я пела,— тихо ответила сопрано.

— Не может быть,— затрясла головой меццо.

Сопрано хлебнула вина и тихо засмеялась:

— Ни с того ни с сего.

И понурилась с какой-то неясной тоской:

— Эх, жизнь! Ишачу, ишачу, кручусь, а голоса нет.

— Ты что! Ты что! Я же слышала!

Оссиан молчал.

Еще посидели, вызвали хозяина, он принес вина.

— Ты,— вдруг произнесла сопрано,— ты показал мне… Ты показал мне, что ничего у меня с Клавой не выйдет. Ты… Ты возьмешь меня?

Он не ответил, как-то улыбнулся в полутьме.

Заснули как убитые в своей комнате, сопрано и меццо.

Наутро проснулись уже белым днем.

Оссиана не было.

Не было и его рюкзака.

Кровать стояла несмятая, как будто на ней не спали.

— Когда он ушел? Куда?— спросила сопрано у хозяйки.

Та начала жаловаться на больную голову и вроде бы даже заплакала, сидя у себя в закутке на высокой кровати.

— Не заплатил мне, да?— горевала она.— Ушел? Хозяин старается, старается… И бабы эти уезжают и все, не платят.

Что-то у нее в голове явно перемешалось.

— Мы платим за четыре койки! Чего это ты выступаешь?— спросила сопрано и осеклась, потому что хозяйка на нее посмотрела из-под платка. Ясно и насмешливо, безо всяких слез.

— А вот и не платите,— повторила она.

Видимо, знала, о чем говорила. Все у них было включено в обслуживание. Олл инклюд.

Сопрано вернулась к меццо. Меццо лежала и курила.

И вдруг сказала:

— А ты знаешь, это же был Призрак оперы. Помнишь, Клавдия говорила о своем учителе? Мазетти его приводил к ней. Если Призрак оперы дает три урока, то это на всю жизнь.

— Клавдия? Она мне ни о чем таком даже и не заикалась,— растерянно возразила сопрано.— А ты что, к ней ходила? Без меня?

— Да нет. Это мне вроде бы говорили про нее,— рассеянно произнесла меццо.— Не помню кто. Давно еще. В консерватории. Такая легенда. Подарил бессмертие. Вот она и мается.

 

… год

 

 

Работа

 

Итак, что делать с сумасшедшей, с отбросом человечества, а она себя таковым не считает, это во-первых. Во-вторых, она уверена, что ей должны помочь, а на самом деле помочь ей некому, так получилось, знакомые люди ее избегают, а из родных, которые обычно и берут на себя это тяжелейшее бремя, у нее осталась только пожилая сестра, обремененная своей семьей. Той, которая психически больна, сестра логически объяснить ничего не может, доказать ничего не удается, переменить ситуацию нельзя, поэтому старшая только злится и уходит, уходит, уходит.

Зовут недееспособную Элла.

Она, кстати, очень и очень сохранна, то есть удивительно хорошенькая и молоденькая женщина с ярко-белыми волосами непонятного генезиса (происхождения): то ли она умеет их так красить, что других примеров такого гениального колера никто не припомнит, то ли она совершенно седая с юности. Скорее всего, второе.

При этом у нее золотистая мордочка, черные глазки-бровки, фигурка точеная, в старые времена говорили «фигурка фордиком» — т.е. задний бампер выпячен, но и радиатор тоже, а в целом держится прямо как струна.

Чудные ножки всегда на высоченных каблуках, платьица-юбочки как влитые. Короче, создана для любви, поклонения, удивления, для нежных слов.

Вопрос снимается сразу, как только она на эти слова откликается.

После первых пяти минут флирта дамочка поднимает неуклонный вопрос о том, как ей устроиться на работу.

И затем идет этот нудный процесс — она донимает флиртующего мужчину серьезными звонками и беседами на свиданиях, она говорит «я хочу быть понятой в смысле устройства на работу», после чего приводит доказательства совершенно нелепые, все более нелогичные, сбивается, повторяется, совсем уже несет чепуху.

А при этом нечего есть, квартиру продала и купила комнату, теперь на очереди мебель. Есть надо! И многое другое требуется.

Она, видимо, не знает, что можно быть содержанкой с такими данными и плевать с высокой колокольни на трудности жизни. Или тут все гораздо серьезней — быть любовницей она уже не способна, никто не хочет (после первых пяти минут разговора) терпеть и тем более любить психически больную, хотя и аккуратненькую, хорошенькую, совершенно седую.

И она уже не может никого терпеть рядом с собой, у нее любовь там, по месту прежней работы.

Всей душой она рвется на эту работу, туда, откуда ее выгнали, хочет теперь доказать, что с ней несправедливо поступили.

Это и есть причина ее помешательства. Случай нередкий. Не она одна такая, многие теряют разум, потеряв работу.

Самое главное — там, на работе, вот эта самая любовь ее жизни, незнакомый человек со святым именем Алеша.

Но Эллу больше туда не пускают, элементарно не выписывают пропуска. С ней сотрудница бюро пропусков не разговаривает вообще, только шипит.

Этому предшествовала история.

Вся катавасия произошла по вздорности ее характера.

Ибо, отметим, пройдя через испытания, вызванные не чем иным, как их внешним видом, многие очаровательные молодые женщины приобретают дурной, скандальный, неуступчивый нрав.

Все знают, что они вечно воюют с попавшими в плен самцами или ищут, как хищники, пропавшую жертву, роют землю, бегают по следам, а как завидят, то и стремятся сожрать. Заставляют разводиться семейных, солидных людей, вынуждают трясти мошной, доставать для своей красотки хорошую работу, допустим, в кино или на телевидении.

Наша же прелестная особа со своими снежно-белыми волосами пригрелась где-то в глухих местах одной из государственных радиопрограмм и таскала в клювике информашки, причем работала на одного и того же редактора, толстого неряшливого дяденьку с толстым носом и ртом.

Дядька-редактор, в свою очередь, сам оказался не промах (и никогда им не был, судя по биографии, то есть сменил много мест и всегда что-нибудь было не так, он жаловался), и тут же принудил красотку к сожительству, буквально в своей рабочей комнатушке, в неописуемой обстановке; но и этого мало, в день гонорара она должна была ему отстегивать половину денег!

Он объяснял ей это грубо и неохотно, что специально завышает гонорар вдвое, а ей-то не все ли равно, получает она столько, сколько получала бы просто так, или получает ту же сумму в результате деления суммы пополам. Он-де тоже должен делиться, его и взяли на работу с этим условием, сам ходил полгода как нищий, просился, да мы уже касались этой темы. Называется «откат». Вот теперь будешь знать.

И он совал ей ладонь между колен.

То, что он был безработным, она не проверяла, так поверила. Но тут произошла некоторая закавыка, а именно наша Элла, седая девушка, красотка с точеной талией, вдруг познакомилась с Алиной, хрупкой брюнеткой, тоже на положении нештатного автора при том же дяденьке.

Обе пичужки как-то побратались в очереди у кассы, то есть разговорились на стояка, когда кассирша вдруг удалилась.

И глупая и вздорная Элла, которая всюду подозревала обман, не верила никому, тут захотела выяснить, правильно ли ей платят за заметки.

И опрометчиво решила спросить, сколько дяденька выписывает Алине гонорара за штуку.

Для этого Элла-беленькая подождала Алину-черненькую у зеркала в туалете, попудрилась подольше — и обе, цокая на своих копытцах и щебеча о пустяках, покатились к метро, вызывая приязненные мужские взгляды.

Но! Нельзя угнетенному консультироваться по профсоюзным вопросам с таким же угнетенным и узнавать, например, что другому рабу платят больше, а нам меньше.

Это опасно, это чревато такими дурными последствиями, что и вообразить их невозможно в мирную минуту обмена информацией. Смерть, смерть, безумие, голод маячат за такими сведениями.

И вот чем обернулась безобидная на первый взгляд, недальновидная попытка добиться справедливости, попытка пичужки склюнуть еще одна зернышко: бунтом!

Потому что такая стачка, смычка и сходка с братом по труду и выяснение, кому сколько платят, именно к тому и ведет, а что идет за бунтом?

А вот что, буквально.

После того как Элла-беленькая узнала, что Алина-черненькая за заметку получает ровно столько же (но целиком), то есть все дяденькины песни о вдвое завышенном гонораре это ложь и воровство, она взбеленилась буквально. Горе и бешенство по совокупности затмили ее маленький разум. Грабят! Мало того что распинают каждый раз в этой комнатушке и грязный, потный и толстый урод требует своего,— но еще и бесстыдно воруют из кармана!

Элла не спала ночь. Новые ощущения, свирепая обида, жажда мести одолевали бедную красотку. Даже когда ее изнасиловали после уроков, она не так страдала — там было потемнение сознания, травма головы, отупение, детская больница, беспрерывный плач матери, родители перевели ее в другую школу, отец вскоре умер… Да мало ли несчастий перетерпевает бедная девочка, рожденная слишком женственной для этого мира.

Теперь из нее вырастал борец.

Наутро она позвонила своему редактору и потребовала в категорической форме встречи.

— А это еще зачем? На какой предмет?

— На предмет сам знаешь какой, скажу в глаза!

— Беременна? Не от меня, не от меня! (Мерзкое хихиканье в трубку.)

— Да? А наоборот, не беспокойся, дурак, это насчет гонорара!

Толстый урод понял опасность, стал отнекиваться, кричал, что занят, положил трубку, затем вообще трусливо перестал подходить к телефону.

Элла металась. Урод к тому же предупредил секретаршу, чтобы она не выписывала новый декадный пропуск! Он, возможно, объяснил ситуацию так, что эта внештатная тетка хочет его женить на себе!

Секретарша поэтому говорила с Эллой насмешливо и презрительно. И не соединяла ни в какую с главным редактором. То уехал, то совещание, то его не будет неделю, он в командировке.

Что же. Элла, взвинченная, оскорбленная теперь и этой новой подлостью (точно урод что-то рассказал о событиях в комнатушке), дошла до последней степени и два дня сочиняла заявление главному редактору.

Дело шло туго, путались падежи, никак не получалось сформулировать обвинение, сопоставить сексуальные домогательства и вы-мо-гательства денег, что шло за чем и как все началось.

И невыпи-сыва-ние пропуска! И не-отве-ча-ние по телефону!

Сильно билось сердце. Пересыхало во рту, движения были какие-то неловкие. Роняла, разбила вазочку, несколько раз теряла ручку. Ничего не ела.

Потом она все подготовила, конверт с обращением, оделась красиво и встала у центрального подъезда, прямо в дверях, около одиннадцати. Тут как по расписанию прибыла машина главного.

Главный был абсолютно не в курсе событий, и он, как всегда, увидев эту хорошенькую блондинку на каблучках, заулыбался и протянул руку для приветствия.

Вместо пожатия он ощутил у себя в ладони крепко вложенное письмо. Вот так финт!

Он, видимо, прочел его, это послание, написанное огненными знаками. Тем более он должен был обратить внимание на слова «Копия в прокуратуру».

Т.е. хорошенькая явно знала свое дело и свои права и готовилась разослать письма повсюду.

Так. Толстого урода погнали.

Но и Элле больше никто не выписал пропуска на радио.

Может быть, в других местах, где эту историю не знали, она бы и пристроилась, но у нее, как у очаровательной особы, ход был только один — через знакомства с мужским полом. А на это она уже почему-то была неспособна. Отвергала все домогательства, все предложения. Упорно стремилась к знакомому подъезду.

Дело еще было в том, что Элла плохо писала свои заметки. Толстый урод, проклиная все на свете, перекатывал ее опусы заново, от начала до конца. Он был умный и образованный грязный скот.

Далее информашки отдавались на перевод, и в таком виде программы транслировались на беззащитные зарубежные страны, куда достигали радиоволны этого государственного вещания. В основном они шли на Африку, хотя никто никогда не контролировал, что там дудят в микрофоны африканские дикторы (они же и переводчики), может, вообще они посылают приветы родне, как уже неоднократно случалось в этом глухом углу мира радио.

Так что стиль и грамотность Эллы значения никакого иметь не могли.

Но теперь уже никто бедную Эллу в тот рай не пускал.

А она просилась, приходила, звонила. Топталась на каблучках у окошка бюро пропусков, трезвонила по внутреннему телефону. Приставала к знакомым сотрудникам, всегда опрятная, хорошо одетая, с идеально белой гривой волос, накрашенная.

Что-то у нее в головке варилось, какая-то новая безумная каша, и наконец один прошедший мимо новый сотрудник радио все-таки ей признался на бегу в любви.

Она с ним побеседовала.

Она, лежа одна, без еды, в своей комнате, все слышала его шаги вокруг.

Он, он не решается войти, дурачок, иди же!

Собственно, что было — действительно этот Алексей, из новеньких, ничего не подозревающий, остановился, когда она чуть ли не на грудь к нему кинулась у входа, беззащитная, маленькая, и он благосклонно выслушал ее просьбу и обещал выписать пропуск, когда поднимется к себе. Она протянула ему руку, он задержал ее в своей теплой широкой ладони.

— Мое имя Элла, а ваше?— спросила она.

У него было такое доброе лицо! Он смотрел на нее с невыразимой лаской! Он ушел, сказав святые, нежные слова: «А меня зовут Алексей».

Исчез.

Она крикнула вслед:

— Очень приятно!

И осталась ждать его до конца рабочего дня.

Давно закрылось бюро пропусков, все разбежались.

Но он не вышел.

Существовал еще один вход, боковой, может быть, надо было встать там.

Элла, лежа ночью голодная, четко слышала его шаги. Она их узнала — он ведь открыл дверь (где раздобыл ключ? Молодец!). Боже, Боже мой. Алеша!

Но толчется в прихожей, не решается.

— Войдите!— вскрикивала она.— Ну же! Я лежу! Я вас не укушу, не бойтесь! Алексей божий человек! Иди ко мне! Как я вас ждала!

Так это все и началось.

А вошедшая старшая сестра, узнав сюжет, начала громко ее разубеждать, уверять, распахивать дверь в коридор и на лестницу, да так и ушла, раздосадованная, чуть не плача. Да нет, зарыдала она, скрывая слезы. Оставив еду на столе и в холодильнике.

Что с ней делать, с испорченным человеческим материалом — хрупнул сучок, сломалась веточка, покосилось и все дерево, теперь ждать.

Ждать, когда оставят всех в покое эти ищущие, жадные глаза, эти протянутые руки. Когда закроется голодный рот, лопочущий все одно и то же: «Работа, работа, моя работа».

 

… год

 

 

Нагайна

 

Дело происходило, как оно происходит всегда, вышли вместе из духоты зала, отыграла музыка, кончен бал.

Девушка явилась на этот бал как-то по-своему, она была здесь явно посторонняя и не объяснила факт своего появления ничем. Да ее никто и не спрашивал. Тот, с кем она вышла наружу, совершенно точно не собирался ни о чем спрашивать: девушка увязалась за ним, буквально привязалась. До того она прыгала в толпе как все, то есть изгибаясь, при этом ломала якобы руки, свешивала волосы как плакучая ива, все как у всех, только лицо было какое-то сияющее. Он обратил внимание на это сверкающее лицо в толпе остальных девушек, которые вели себя более-менее одинаково, как пьяные весталки на древней оргии, на какой-нибудь вакханалии, где под покровом тьмы единственной одеждой остается венок.

Правила на таких праздниках всегда одни и те же во все времена, серые самцы и яркие самочки, и эта особенная девушка тоже не была исключением, она приоделась в некое подобие переливающейся змеиной шкурки.

Но лица у всех оставались искаженными той или иной степенью страсти, а у этой сияло непосредственной радостью. Такое было впечатление, что остальные были равнодушными хозяйками на празднике, а эта пробралась с большими трудами, ей удалось, и она была счастлива.

Тот, кто вышел впереди нее, был спокоен, угрюм. Он и на этот осенний бал явился непонятно зачем, его тоска не требовала ни музыки, ни плясок. Он презрительно стоял у стены, пил. Не шевелился. Он тут был как бы мерило власти. Осуществлял эталон скучающего хозяина.

Девушка в змеиной шкурке остановилась рядом с ним, плечом к плечу, и тоже замерла, как будто обретя покой. И так и осталась стоять.

Хозяин своей судьбы на нее даже не поглядел. Она тоже на него не взглянула, только тихо сияла.

Зачем она ему была нужна, вот вопрос. Эта радость, бессмысленный свет, покорность, готовность.

Таких не берем! Он постарался всем своим видом выразить немедленно возникшее в ответ чувство протеста, высокомерно, как каждый преследуемый, повернулся и пошел вон.

Как только он стронулся с места, она, разумеется, потащилась следом. Он надел свое пальто, она — шубку.

Вышли в туман.

Серые ночные просторы открылись, массы холодного воздуха окружили, надавили, хлынули в лицо. Даже моросило.

Она шла рядом, поспевала, он двигался сам по себе, она при нем.

Он опять-таки всем своим видом выражал, что идет с целью вернуться домой, причем один. Ускорил шаг.

Она семенила за ним, буквально как собачка на прогулке, явно боясь потерять хозяина.

Вот кому такие нужны? Он мельком взглянул на нее. Мордочка хорошенькая, фигурка прекрасная, ножки длинные, все как надо. Но лицо! Сияет счастьем буквально. Как будто ее похвалили, причем она этого не ожидала и обрадовалась. И прилипла!

Он нехотя сказал:

— Ко мне нельзя.

Она молча бежала рядом, не меняя выражения лица. Восторженного причем!

— Ты поняла?

Она в припадке обожания молча кивнула.

— Так куда же ты потащилась?

Она схватила его за локоть и теперь шла как бы под ручку с ним.

Здрасьте!

Он специально пристально посмотрел на нее. Убрал локоть.

— Ты что?

Она со счастливым лицом бежала рядом.

— Я говорю, что ко мне нельзя!

Она наконец сказала:

— Ко мне тем более.

Голос низкий, грудной. Умный.

Никому не нужная поспешает неизвестно куда. В общаге дежурный ее не пропустит. А к тебе я и не собирался!

Он знал эту породу прилипчивых, любящих существ, этих маленьких осьминогов, готовых оплести и задушить. Они обвивали, не отставали, обнаруживали его в любом месте, преследовали, готовы были на все. Что-то они все находили в бедном студенте. Звонили на пост к дежурным, устраивали засады в библиотеке, в столовой.

— Ну все, мне сюда,— сказал он и махнул рукой в сторону бокового проспекта.

Огромные серые ночные просторы, пронизанные сыплющимся повсюду туманом, кое-где освещенные блеклым сиянием фонарей, открывались по сторонам. Пустынные окраинные места! Окаянный холод, предвестник зимы. Редкие огоньки горели вдали в темных жилых массивах.

Разумеется, она повернула следом за ним.

Там, в тех сторонах, были новые общежития, городские выселки, вообще тьма. Там стояли еще не очень освоенные городские кварталы, там почти никто не жил, в той отдаленной глуши.

Он как бы пожал плечами, снимая с себя всякую ответственность (как она поплетется домой, когда ее завернут от дверей, в наших краях и такси не найдешь).

Он скривил свой мужественный рот.

Прилипала бежала рядом сияя. Лицо ее буквально сверкало во тьме.

— Зовут тебя как?— вдруг спросила она низким голосом.

— Анатолий,— пошутил он. На самом деле его звали иначе, но приходилось таиться. Мало ли бывало случаев, когда прилипалы находили его по имени.

— Ты учишься?

— Да.

— На каком?

— На географическом.

Он тут же придумывал себе легенду.

— На каком курсе?

— На пятом.

— Тогда непонятно,— вдруг сказала она.

— Что тебе непонятно?

— Все непонятно.

Его сердце забилось: вот оно, начинается преследование!

Она продолжала допрос, он продолжал придумывать.

Почему-то ему не приходило в голову просто промолчать.

Дело доехало до того, что он рассказал о своем дипломе (Индия, запрещенные к въезду штаты), о своем плане получить грант и поехать туда, в Нагаленд.

Это была не его жизнь, а отдаленные мечты. Когда-то у него была любовь с индуской Ирой, взрослой девушкой-нагайной из штата Нагаленд. У нее как раз был грант на изучение русского языка. Потом он закончился, и Ира уехала.

Голос его выдавал все новые и новые подробности жизни запретного штата — как там охотятся за черепами и выставляют их на частоколе вокруг хижины, как змеи ползут к коровам на вечернюю дойку и просят у женщин свою порцию, как свои змеи охраняют детей от чужих гадюк и охотников за черепами из соседних деревень.

Ира вообще-то уже была совершенно другой, цивилизованной студенткой, христианского вероисповедания, она жила в Дели в домике на плоской крыше четырехэтажного древнего дома, в мусульманском районе. Спокойно спала в пять утра под оглушительные призывы муэдзина с соседского минарета. Готовить не умела, разве что «дал» (фасоль), и то извинялась, что недоварила. Питалась в студенческих забегаловках или просто на улице. Уехала с родной реки, полной водяных змей, в пятнадцать лет, с горстью бабушкиных драгоценностей. Училась уже во втором университете, знала множество языков. Но ее квартиру на крыше постоянно обворовывали, поскольку жители дома днем на раскаленную верхотуру не поднимались, прятались в недрах у подземного колодца, и сторожить было некому. Так что все деньги и бабушкины драгоценности украли, а приехавшие полицейские за осмотр взяли последние триста рупий. И Ира со смехом рассказывала, что привезла туда из родных мест змею. Которая любила покрасоваться на видном месте, на подоконнике, и была совершенно безобидна для людей, питалась мелкими птичками. Ира крошила для них хлеб на крыльцо и могла уходить хоть на целый день, оставляя дверь незапертой и воду для нагайны в тазике. Но однажды она нашла свою подругу искромсанной, а домик ограбленным дочиста: злодеи, видимо, принесли с собой мангуст.

Вспоминая ее смешные рассказы, он торопливо шел сквозь туман все вперед и вперед. И вдруг неожиданно для себя сказал:

— Знаешь таких мангуст? Охотники за змеями.

Прилипала в ответ почему-то засмеялась.

Христианка Ира один раз, когда ее друг заболел пневмонией, спросила, где можно купить живого петуха, удивленного ответа не приняла и ушла на целый день. Затем сказала, что ездила в лес. Об этом говорить было нельзя, это было почти что практика вуду. Чудом он тогда выздоровел.

Незнакомка шла все время рядом, как собака, буквально у ноги, и вся переливалась, светилась. Видно было, что ее несет на крыльях неожиданной любви, что все совпадает с ее надеждами и тайными мечтами о принце.

Дурочка.

После Иры он никого не мог любить. Она была большая мастерица по этой части. Это она в самый первый день положила ему под дверь цветы, а потом села к нему за столик в столовой и засмеялась. Ей было уже тридцать лет.

Мнимый Анатолий говорил глухо, невыразительно, но подробно. Она задавала вопросы.

Сам он ничем никогда не интересовался у девушек. Прилипалки обычно о себе не сообщали, зато буквально цепенели, жадно поглощая любую информацию с его стороны. При этом и спрашивать стеснялись.

Эта, новая, не тормозила абсолютно, была свободна и счастлива — как Ира в тот первый день.

Но прилипалы нам не нужны!

Они обычно, уже во второй раз, караулили на его путях, стояли как надгробия, вынужденно улыбаясь, даже рук не протягивали, чтобы коснуться. Иногда касались. Его била дрожь омерзения. Почему-то их притягивала именно шея, они дотрагивались до него своими ледяными пальцами, когда он сидел в библиотеке, например. Они казались ему конвоем, какими-то незримыми, но вездесущими вампирами, которые крадут его сущность, сосут из него информацию, хотят жить его жизнью.

— У меня потребность,— жалобно сказала одна,— потребность тебя коснуться.

Она как раз караулила его именно с этой ужасной целью. Он вдруг чувствовал на шее как бы ледяной укус. Мазок чужой руки.

Эта, новенькая из его армии, летела рядом как на крыльях, невесомая и блестящая. Она уже не надеялась на его рукав, видимо, успела напитаться чужой энергией, расстояние держала сантиметров сорок. Разрыв, как ни странно, увеличивался.

Ира явно была колдунья, она надолго привязала к себе душу мрачного псевдо-Анатолия, чтобы он спустя годы так рассказывал о ее жизни. Теперь он плел байки о том, что его одного товарища из Индии сразу по приезде в университет обокрали, и все полгода этот товарищ голодал, но высидел весь срок, изучая русский язык довольно весело.

Он еще тогда подозревал, что Ира ходит подрабатывать в студенческий бордель. Многие девушки с их курса хорошо одевались, ездили на такси и не ночевали в общежитии. Ира кормила своего друга довольно часто.

— Мой животик зарабатывает,— говорила она.

А ее подруги тут же сказали, что Ира списывала со стены у телефона номера трех борделей.

Так оно и шло.

— Как тебя зовут?— снова спросила новая прилипала.

— Сергей, я говорил уже,— ответил он, давая понять, что врет.

Девушка реагировала на это радостным смехом, не переставая светиться и переливаться во тьме. И она опять не сообщила в ответ, как зовут ее. Обычно те, предыдущие, сразу называли себя, как будто их кто спрашивал.

— А как теперь живет твой друг индус?

— Как живет, не знаю,— быстро произнес этот новоявленный Сергей.— Он или уехал заканчивать университет в Дели к себе на крышу, или вернулся к змеям в Нагаленд. Там повсюду змеи. Их кормят, поят. Если есть домашняя змея, она отпугивает всех остальных змей. Дело доходит до драк,— вдруг засмеялся он.

Она ответила низким грудным смехом. Какой красивый, однако, у нее голос!

— До драк?

— Да! Змеи сражаются! Домашняя должна победить. Если хозяева видят, что побеждает чужая, они ее убивают. Или новая нападает незаметно, ночью, и потом становится домашней. Ее должны принять, даже если она ядовитая. Иначе боги не простят.

— А!— засмеялась она.— Мне рассказывали историю, как змея полюбила солдата. Она приползала к нему каждый раз, когда он стоял на карауле. Он ее кормил крошками хлеба. Когда он погиб, его отправили домой в цинковом гробу. Родные вскрыли гроб, чтобы попрощаться. И там лежала рядом с ним мертвая змея.

— Это сказки,— отвечал немногословный Сергей-Анатолий.— Это все байки, страшилки. На самом деле все проще.

— Как тебя зовут?— опять спросила она.

Он посмотрел на свою прилипалу. Она вся переливалась, шла, как в ореоле, в свете ближайшего фонаря. У нее были счастливые, очень блестящие и слегка даже раскосые черные глаза, и сейчас она казалась намного смуглее, чем там, в зале. Но там ведь вертелись особые фонари, там все белое казалось намного белее.

— А зачем тебе это знать, как меня зовут? Сейчас ведь мы расстанемся навсегда, зачем?— в свою очередь спросил Сергей-Анатолий.

— Это просто так! Просто так! Ты очень похож на одного человека, очень!— как дурочка ответила она.

Так вот оно что! Дело оказалось еще проще. То есть она пошла не за ним, а за каким-то своим призраком. Не ему была адресованы все эти знаки счастья.

Мнимому Сергею стало одиноко, холодно и противно. Игра кончилась. Он не имел абсолютно никакого отношения к этой истории. Все было обыденно, скучно, невыносимо тоскливо. Чужая любовь.

Он решил молчать.

Девушка летела рядом с ним, и от нее буквально исходили лучи счастья. Вот ей повезло! Она встретила свою любовь, идиотка.

Наконец можно было по полной справедливости закончить все одним махом.

— Все. Хорошо. Иди отсюда. Иди домой. Я сыт, понимаешь? Ты мне не нужна. У меня есть женщина. Она меня ждет.

— Ты женился?— померкнув, спросила она.

— Почти.

— А кто твоя жена?

— Моя жена, она очень хороший человечек. И я сыт, ты можешь это понять?

— Она живет с тобой?— превозмогая себя, спросила девушка.— Расскажи мне о ней.

Неожиданно он начал говорить. Они стояли под фонарем, сыпался и сыпался туман.

— Она красивая и умная. Она взрослая. Она знает одиннадцать языков. И она очень искусна в любви, она жрица.— Какой-то странный текст выходил из его онемевшего от холода рта.— Она танцует в борделях танец живота, и никто не смеет ее там коснуться. Она ходит туда по субботам и воскресеньям. Ее ай кью двести десять, выше, чем у Альберта Эйнштейна.

— Двести десять?— изумленно повторила она.— Такого ведь не бывает.

— Бывает. Ей уже тридцать лет.

— А какие у нее глаза?— спросила рыбка-прилипала, при этом широко раскрыв свои, раскосые, абсолютно черные и сверкающие.— У нее темные или светлые?

— У нее светлые, но карие,— ляпнул бывший Анатолий.

— А где она сейчас?

— Сейчас она меня ждет,— уклончиво отвечал Сергей.

— Где, где она тебя ждет?

— А вот этого я тебе не скажу.

— Почему? Почему не скажешь?— с неожиданным акцентом произнесла она.

— Не хочу, и все.

— Ты не знаешь? Ты ведь не знаешь, где она тебя сейчас ждет?— настойчиво продолжала девушка-прилипала.

— Ты что, думаешь, я вру?

— Нет! Нет! Ты не врешь, я знаю. Ты говоришь правду! Первый раз за все время. Ты говоришь правду, что она тебя ждет. Но ты не знаешь, где она тебя ожидает?

Сергей молча повернулся и пошел. Он не слышал, идет ли она следом. Он не хотел больше на нее смотреть. Какое-то неизвестное чувство возникло у него в районе желудка. Как будто он падал, как во сне, с большой высоты. Это было похоже на тревогу, на испуг, когда бывает, что вдруг кто-то поймает на вранье.

— Как тэбья зовут?— настойчиво и с сильным акцентом произнесла девушка издали.

Оказывается, она осталась стоять на месте. Он, оглянувшись, пошел прочь еще быстрее.

Потом он опять остановился и обернулся.

Она была уже довольно далеко, светясь под фонарем как дорожный столбик с флюоресцентным покрытием. Сверкала вся, с головы до ног, как будто в довершение всего на нее падал свет приближающихся фар.

— Пока!— крикнул он, внезапно смягчившись. Угроза миновала.

Он ездит в универ на маршрутке и другим путем. Здесь он не ходит никогда. Она его больше не поймает.

Холодные темные массы воздуха били его по лицу, как сырые полотнища, так что трудно было бежать. Но он был закаленный спортсмен и не сбавлял темпа. Мчался, как в былые времена, чем-то сильно обрадованный (получил свободу?).

Когда-то, на первых курсах, он еще выступал на велосипедных гонках, машину ему дали казенную. Он из последних сил ездил, поскольку боялся, что отчислят (его взяли в университет по ходатайству спортивной кафедры, за первый разряд). Всегдашний страх поражения глодал его все эти годы. Вдруг все поймут, что он самозванец? Первое место у себя дома на городских соревнованиях он взял, потому что у финиша образовалась каша, завал, все слиплись колесами. Он шел за лидирующей группой, воспользовался и рванул, обманно всех объехал. Ему дали разряд, но за спиной хмыкали. Слава Богу, тут же ему надо было уезжать поступать в университет.

Он опять остановился, запыхавшись. Форма уже не та.

Светящаяся черточка оставалась на прежнем месте. Она неподвижно сверкала. Как далеко он отбежал!

Прощай.

Он добрался до своего блока, принял душ, плюхнулся в постель.

Как хорошо.

В дверь постучали: сосед.

— Не спишь? Тебе звонили из Дели. Плохо было слышно. Там кто-то умер. Вира? Пира? Агайна какая-то.

— Ира?— быстро спросил он.— Нагайна?

— Может быть. Было плохо слышно, извини.

Сосед ушел.

— Вот тебе и на. Вот и на,— так он начал повторять и заплакал.

Тут же он стал одеваться, закопошился, ища сухое, и наконец выбежал.

Она его искала везде и наконец нашла!

Он бросился вперед по шоссе, как тогда, на финише гонок.

Она засияла вдалеке, еле видная черточка.

— Андрей! Меня зовут Андрей!— кричал он в слезах.

Как же так, он ее не узнал.

Он добежал до светящегося столбика ограждения.

Только что проехала мимо машина, и столбик померк.

Он постоял, тяжело дыша, погладил ледяную шершавую поверхность, как будто это был надгробный камень, и поплелся назад.

Уезжая, она ему сказала так: «Я не вернусь. Или я вернусь после смерти. Денег мне больше не дадут. Преподавать не отпустят, слишком много желающих мужчин (она засмеялась). Это единственный способ. И я постараюсь тебя узнать».

Почти узнала.

 

… год

 

 

В детстве

 

Что же это было? Мальчик перестал ходить в школу, то есть он ходил, уезжал, ехал на метро, потом на маршрутном такси и дальше две остановки на троллейбусе (трудный путь). А потом, оказывается, прогуливал.

Возвращаться надо было тем же образом, три вида транспорта и десять минут пешком — такова была цена перехода в новую хорошую школу. Туда пошел учиться обожаемый старший друг мальчика, еще с детского садика. И ребенок возроптал, что тоже пойдет туда же. Плакал всю весну.

Родители похлопотали, особенно мать. Она написала письмо просвещенному директору этой школы, все по-честному.

В прежней школе что-то не заладилось, начали придираться, классная руководительница звонила, новая математичка вообще стала сеять двойки, как пахарь в поле, широким жестом. И дорога была только в новую школу с гуманитарным уклоном.

Мальчик, кроме того, ездил в музыкальную школу на метро плюс две остановки на автобусе и две на троллейбусе. Дважды в неделю. Вот там было все хорошо, красивая и любимая учительница по сольфеджио, которая собралась сочинять с детьми оперу. И там мальчик получил роль и написал две арии Козла, они с мамой планировали сделать шапочку с рогами и приделать бороду на резинке! Репетиции были веселые, смешные, дети просто бесились от радости. Все думали о декорациях, о костюмах.

И мальчик, легко возбудимая натура, невыносимо был счастлив на этих уроках, больше всех прыгал и кричал, как-то даже забывая про основной предмет, про сольфеджио, и настолько не схватывал материал (довольно сложный), не мог усидеть и понять, что в результате писал музыкальные диктанты кое-как. И у учительницы терпение лопнуло. Она просто взяла и выгнала ребенка из своего класса. Всё.

Его взяла другая преподавательница, умная, без этих наполеоновских планов прославиться на весь район. Спокойная, средняя, не слишком красивая (та, предыдущая, была просто прелестна, с чувством юмора, педагогический талант).

Новая учительница не требовала от детей сверхнапряжения. Обычные диктанты, небыстрый темп (той было всегда некогда, основное — опера). Пение, двухголосие по учебнику.

Мальчик плакал, ночами начал кричать. Он очень любил их оперу и свою партию, которую сочинял в муках и получал всегда похвалы.

Теперь ничего этого не было.

Утром его долго будил отец, уговаривал. Мальчик выходил из дому, чтобы ехать в зимней темноте на трех видах транспорта в новую школу, где был как бы гуманитарный уклон и где теперь учился друг с детского садика.

Мальчик все перемены проводил с классом этого друга — а они были на год старше, серьезные восьмиклассники. Мальчик строил горячие планы перескочить год, сдать экзамены и учиться вместе с ними. Он их обожал!

Но этот друг стал как-то холодновато к нему относиться, стеснялся посещений младшеклассника. И даже один раз высмеял его при всех. И в коридоре стукнул. Вообще стал гнать. Че опять пришел. Вали отсюда, ты.

Тем более что собственный класс мальчика, седьмой, был еще безо всякого гуманитарного уклона, так, сборная окрестных дворов, ребята неграмотные и не понимающие алгебры. Спорт, драки, вино. Плевки, тумаки, мат. Тугие соображения насчет химии и физики.

Мальчика живо начали бить, унижать, смеялись над ним. Новенький всегда проходит этот путь. Он должен за себя постоять. Это дорога настоящего мужчины.

Мальчик не умел и не хотел драться. Они сразу это поняли.

Они отнимали у него все деньги. В туалет на перемене нечего было и соваться.

Мальчик ничего не говорил никому, маме и тем более отцу.

Утром он выходил из дому, потом исчезал на целый день, возвращался вечером из музыкальной школы. Ужинал. Садился за уроки. Ложился спать. В одиннадцать начинал страшно кричать во сне.

И вот что: перед сном он несколько раз предупреждал маму: «Мне очень трудно ходить».— «Болят ноги?» — «Нет».

Ему, видите ли, трудно ходить, сказала мама отцу. Что это значит? Ну трудно и все, говорит. Глупости.

Затем поступил звонок из музыкальной школы — ребенок пропустил уже неделю, что, заболел? Звонила педагог по фортепьяно, заботливая и милая женщина.

И из той, продвинутой и почти гуманитарной школки тоже позвонили: заболел? Не посещает.

Мальчик ответил:

— Я же тебе говорил, что мне трудно ходить. Я не могу ходить.

— Ноги болят?

— Нет. Не могу ходить.

Мама немного была раздражена такой новостью.

— Что это значит, не могу ходить? Ты же ходишь по квартире? Ты просто не хочешь ходить в школу?

— Нет. Просто не могу ходить.

Был поздний вечер, мальчик лежал в кровати, вымытый, в пижамке. Его небольшие глаза блестели. Зрачки были огромные.

Маме какой-то холод заполз под кожу, предчувствие чего-то ужасного. Сознание грядущих перемен, тяжелых, нелогичных, беспричинных изменений.

Но здравый смысл — он всегда бдит и не верит неоспоримому и неожиданному, только что свалившемуся на голову несчастью.

— Ты что, не хочешь больше ходить в эту школу? Там же твой Костик! Ты же рвался туда! Я письмо писала, унижалась! Просила!

— Мне трудно ходить,— прошелестел ответ.

— Погоди. Не притворяйся.

Еще была какая-то надежда, что это простая лень. Усталость, которую можно перебороть.

— Все люди устают!

Огромные черные зрачки блестели во тьме. Рот у ребенка был сухой, и из него просочились слова:

— Я больше не могу ходить.

— Глупости! Что значит «не могу»? Ноги не болят, так что же?

Опять шелест:

— Не знаю. Ты понимаешь, я не могу.

Он не плакал.

Два черных пятнышка блестели, как блестят глаза животного, оленя, допустим. Оленя, который страшно боится, но не может скакнуть в сторону и убежать.

Окаменевшее лицо было обращено к матери.

Мать все еще пыталась логически бороться с подступающим будущим:

— Да глупости! Что это такое? У тебя ноги-то ходят! Ты же, в конце концов, явился сегодня домой?

— Я шел четыре часа.

— Как четыре?

— Я шел четыре часа.

— Но ты же отсутствовал двенадцать часов! И ты не был ни в одной школе! Мне звонили! И Наталья Петровна, и та новая классная руководительница! Что ты врешь-то?

Застывшее лицо.

— Я шел два часа до метро.

— До метро? Не смеши меня. Там пятнадцать минут!

— Я шел два часа до метро.

— И что?

— Там я катался.

— Ну.

— И потом два часа шел домой.

— Так. От метро, не притворяйся, тихим шагом пятнадцать минут. Километр! Два часа шел один километр? Что ты врешь?

— Шел.

— И он, видите ли, катался! Хорошенькое дело. Все бы так, на работу не ходить, не учиться, а вместо того кататься. Восемь часов подряд, это что?

Блестят глаза. Молчание. Ни шепота, ни единого слова. Оправдываться нечем, никакой логики.

— Вот что. Завтра ты пойдешь в школу. Хватит. Завтра у тебя что, алгебра? Нельзя пропускать, ты что! Алгебра! Мне алгебра после школы много лет снилась, что я пропускаю. Что три месяца пропустила. Это же такой ужас охватывал (засмеялась). Потом еще у тебя физика небось. Стихи учить. Как догонишь? Нет, дорогой. Каждый день это шесть-семь уроков! Нельзя, нельзя.

На это никаких возражений.

— Так что вот. Все, спи.

Опять то же самое:

— Я не могу ходить.

— Завтра встанешь и пойдешь как миленький. Не надо мне тут притворяться. Такие пропуски будут, что потом не разгребемся. В твоих же интересах, пойми.

Молчание. Лицо худело прямо на глазах, обтянулось.

— Ну что с тобой? Ну что? Ну надо, надо, понимаешь?

Девочка в углу в своей кроватке молчала, притаилась. Явно тоже не спала. А ей в детский сад завтра.

— Мы с тобой Лизе мешаем. Она же тоже с утра должна на работу, да, Лиза? Все ведь встают и идут. Надо.

Ни звука из угла.

— Ну что, ну что? Что ты? Ну, спокойной вам ночи, приятного сна.

Не откликнулись. Обычно хором продолжали: «Желаем вам видеть осла и козла».

Поцеловала их. Холодный влажный лоб у него и теплый, потный у девочки.

Влажный холодный лоб. Ледяной.

Опять присела к нему на тахту.

— Завтра кататься на метро не будешь, хорошо?

Молчит.

Только бы не ответил это свое: «Я не могу ходить».

— Знаешь, вот. Завтра встанем и вместе поедем в школу. Ты увидишь, что все нормально, что ты все придумал. Я прослежу. Тебе, скажи, просто не нравится эта школа?

— Не знаю,— тихо просвистело в ответ.

— Ну там же твой Костик! Ты же так хотел туда! Слушай, давай пригласим его в гости, как раньше! Или сходите куда-нибудь вместе!

Он шевельнулся, как помотал головой едва-едва.

— Ну хорошо, сейчас ты устал. Завтра все будет нормально, вот ты увидишь.

Опять то же движение.

— Тебе что, там плохо?

Он открыл рот, потек его шелест:

— Сснаешшь… Я когда опассдываю, там в дверяххх… Дежурные стоят ребята… Они меня не пускают, иди откуда пришшел… Потом вызывают других дежурных…

— Что, бьют?

— Иногда.

— Часто?

— Каждый день.

Так. Не давать ходу этому ужасу. Не воспринимать его! Как будто ничего нет.

Лучшая защита ребенка — это нападение на него.

— А ты почему опаздываешь? Ты же вовремя выходишь! У нас с тобой было все рассчитано! Ты сам виноват! Нечего на ребят сваливать! Они, конечно, будут издеваться, если каждый день ты опаздываешь!

— Я… Я говорил. Я больше не могу ходить.

— Выдумал. Чтобы оправдать опоздание. Я все поняла!

— Не могу.

— Все, все. Завтра мы поедем с тобой, я послежу, как ты идешь. Спи.

Он взял ее руку и беспомощно поцеловал. Губы сухие, как корка.

Она вышла, оставив дверь приоткрытой. В коридоре по заведенному порядку горел свет (чтобы им не было страшно).

Через час он начал страшно орать, не просыпаясь. Какой-то леденящий душу звериный вой.

Она его разбудила, дала попить воды, прижала к себе.

Лиза лежала тихо.

Что-то случилось ужасное.

Мальчик был средним ребенком в семье. Существовал уже печальный опыт со старшим мальчиком в школах. Приходилось ходить на родительские собрания и отвечать учительницам. Ребенка ненавидели. Его старались сбагрить, и дело докатилось до рабочего района и самой отпетой школы. Нигде не было спасу. Били, обижали, обвиняли (так виделось матери). Но он безропотно таскался туда, где его ожидали эти муки. Драться так и не научился. Не умел отметелить. Учителя обвиняли его, как ни странно, в том, что он слишком умный, видите ли. Старший тоже ходил в музыкальную школу, только по классу виолончели. Вот там его очень любили и прочили ему блестящее будущее. Туда он ездил охотно со своей бандурой, в толпе на троллейбусе. Справлялся сам. В конце концов как-то научился ладить с одноклассниками. Похоже было, что школьные бандиты его не очень терзали. Как-то он даже похвастался, что по чужим дворам может ходить безнаказанно, он знает таких людей, только назови имя, и т.д.

Но на это ушли годы. Чужак, чужак он был.

Была надежда, что и этот справится.

Младшего ведь тоже очень любили в музыкалке, у него тоже был абсолютный слух, артистизм и тэ дэ. Только лень. И этот конфликт с сольфеджио…

Маленькая брякала на пианино, пребывая пока в нулевке.

Утром (а уже была почти что весна, так что рассвело) все поднялись, старший уехал сам, маленькую повез отец, а мать с ребенком поехала избывать его маршрут.

Прошли полтора км до метро более-менее сносно. Спустились в метро. Вышли на Лубянке. Подождали маршрутку. Сели.

Она все время хотела сказать: «Вот видишь? Все ты можешь. Но не хочешь же ты, чтобы я тебя как маленького возила?»

Но она молчала.

— Ну вот. Успеваем. Видишь?— воскликнула она, когда они вышли из маршрутного такси.

Надо было немного пройти и сесть на троллейбус.

— Ну и вот. Видишь?— повторила она, оборачиваясь к ребенку. Она уже немного ушла вперед.

Остановилась, застыла.

Мальчик стоял на месте, как-то тайно, про себя, легкомысленно и преступно улыбаясь. Как пойманный вор.

Встречные прохожие внимательно на него смотрели, проходили, потом оглядывались.

Он стоял как на эшафоте.

Вернее, он не стоял, а шел на одном месте. Он перебирал ногами, не отрывая носков от земли, странно улыбаясь, с видом осужденного, который без слов убеждает всех, что совершенно невиновен.

Он улыбался как человек, над которым все издеваются.

Мать, похолодев, вернулась к нему:

— А ну давай возьми меня под руку!

Зацепился за нее своей скрюченной конечностью.

Пошли кое-как.

Он низко опустил голову, внимательно изучая асфальт. Он высоко, как цапля, поднимал каждую ногу, прежде чем ее поставить. Он как будто чего-то опасался и то тормозил, застывал, а то скакал вперед одним прыжком. И снова застывал.

Извиняющаяся улыбка, дрожащая рука, цепляющаяся за мать.

Опять огромные зрачки.

— Ой, ну пошли. Ну ведь опоздаем же! Совсем немного! Вот троллейбус идет!

Неровные шаги, торможение, полный ступор, потом прыжок.

— Ну опять встали. Ну сколько можно,— твердила она, похолодев.— Ну давай.

Он полностью застыл, глядя вниз. Она тоже посмотрела:

— Ну что, ну что…

Оказалось, он стоит над трещиной в асфальте. В асфальте змеилась большая трещина, опутанная сетью мелких. Он не знал, куда ступить. Он не хотел ошибиться.

Мать догадалась. С ней в детстве было то же самое.

— Ты не можешь наступать на трещины? Да? Да?

Он, дрожа, кивнул.

Он стоял, мелко дрожа, не двигаясь. Вернее, он слегка покачивался.

— Ну и ничего! Не страшно! Мы сейчас перепрыгнем ее. Вон, смотри, целенькое место.

Прыгнули вдвоем.

Опять прыжок.

Переступили еще несколько.

Асфальт был буквально весь в трещинах. Как сухая глина.

На цыпочках, мелко переступая, ходом коня, оглядываясь, прыжками и перескоками они достигли троллейбусной остановки.

Сели в транспорт.

Надо было ехать две остановки.

— Ой, у меня тоже в детстве так было,— оживленно говорила мама,— я тебе расскажу про это. Я читала книжку. Это один польский врач написал. Она называется «Ритм жизни». Кемпиньски его фамилия.

Он слушал невнимательно.

— Понимаешь, он много страдал. Он все испытал, он сидел в немецком концлагере. Потом он руководил клиникой. А потом он начал умирать от почек. Лежал в своей больнице и писал последние два года своей жизни книги. Одна называется «Страх». Вот та, о которой я говорю, это «Ритм жизни».

Мальчик смотрел себе под ноги и иронически улыбался. Он как бы говорил: «Вот сейчас смотрите, что будет».

— Вот я сейчас разгадаю, о чем ты думаешь, когда не хочешь наступать на трещины.

Он взглянул на нее своими маленькими больными глазами.

— Ты думаешь что? Что если ты попадешь ногой на трещину, то мама умрет.

Он подумал и кивнул. Он не смутился, хотя это была его тайна. Сейчас он был занят своим ближайшим будущим.

— Знаешь,— продолжала она,— я тоже всегда так думала, что мама умрет, если я буду наступать на трещины. Я тоже в детстве была такая! И очень многие дети так думают!

Он отвернулся. Ничто не могло его утешить.

Сошли с троллейбуса, попрыгали по асфальту, испещренному зигзагами, молниями, ущельями и провалами. Семенили, делали широкие шаги.

Собственно, это было нарушением всех законов — ведь тайна требовала, чтобы никто не знал, почему нельзя наступать на трещины. А тут мама сама, живая, и она тоже прыгает. Мальчик был сбит с толку. Цель ритуала ускользала, становилась пустой игрой. Посторонний не имел права вмешиваться в порядок действий!

Мама это делала, как бы соглашаясь с ребенком: хочешь так — будем делать так.

И попирала все основы жизни! Это было не ее дело.

Прыгать через трещины — это серьезное занятие, это единственное спасение, но смысл его уходил, если посторонний тоже принимал в нем участие. А уж тем более мама, которой было все посвящено.

Мальчик чувствовал себя обманутым. Он прыгал как по принуждению. Как взрослый, который вынужден играть с маленькими и повторять их движения. Ему уже это начинало надоедать.

— Опоздаем,— вдруг сказал он, остановившись.

— Ну и ничего! Дошли же! Наша главная задача — оказаться в школе и не пропускать уроков, так? И мы добрались почти что. Давай прыгай.

Он не двигался. Он покачивал головой, как бы сомневаясь, есть ли смысл в этих прыжках.

— Вон туда. Прыгай!

Он шагнул.

Впереди были школьные двери. Возможно, что в окно могли его увидеть.

Он шагнул еще раз, еще.

— Ты иди вперед, иди. Ну пока. Опоздал не страшно, на пять минут.

Она остановилась, повернула и зашла за киоск.

Когда мальчик добрел до дверей, открыл их и исчез, она помчалась на помощь.

Тихо вошла.

Он уже миновал холл и стоял у дверей. Путь ему преграждала толпа возбужденных ребят. На рукавах у них были красные повязки.

Мама спряталась, но они ее и не заметили. Все их внимание было приковано к мальчику.

Они загоготали. Несколько кулаков ткнуло в лицо.

Он терпел, прятал голову, согнувшись, как больное животное. Заслонялся сумкой.

Двинули ногой, целясь в пах.

Он увернулся, прикрыл сумкой живот.

Стали отнимать сумку. Били по голове. Пыхтели, матерились.

— Вот тебе ща… Вот тебе ща покажем… как опаздывать.

Смеялись сдавленным смехом.

Мама подскочила к дверям.

Рожи, улыбающиеся, красные, не успели трансформироваться и так и застыли осклабившись.

— Так,— сказала она.— Избиваете? Я свидетель. В милицию захотели?

Они не отвечали, часто дыша.

Их прервали на самом интересном месте.

— А сейчас я иду к директору. Ты сможешь их опознать?— спросила она у ребенка.— Их выстроят, ты узнаешь?

Он отвернулся.

— Да я тоже вас опознаю,— сказала она в бешенстве и показала кулак ближайшей роже. Рожа отпрянула и загудела: «А че!»

— А то! Я вас найду и вычислю в любой толпе! Вас пятеро.

Из клубка кто-то тихо исчез.

— Ты ушел, но я тебя вычислю! Отвалите все. Иду к директору. Пойдем.

Дежурные распались, отпрянули.

Мама с сыном вошли в школу.

Он двигался опять как осужденный на казнь.

Все было понятно. Ему это припомнят. Он уже не просто боялся, его душа обмерла.

Мама вошла в директорский предбанник, со словами «избили мальчика» оставила его около секретарши (та привстала) и ринулась к директору.

Она накричала на него. Она употребила слова «дедовщина» и «зона». Она также упомянула о ежедневном грабеже денег.

Директор (а именно его она просила принять ребенка год назад и тоже в этом же кабинете) пытался контратаковать («Регулярные опоздания».— «А, вы в курсе! Но за это не бьют по лицу!» — «Никто не бьет!» — «Я свидетель, я специально спряталась!» — «Вы не можете быть свидетелем! Вы заинтересованы».— «Тут что, судебный процесс?» — «Я повторяю, он опаздывает каждый день! Срывает уроки мне, понимаешь!» — «А он боится приходить!» — «Я вас предупреждал, моя школа не панацея от ваших проблем! Это у вас проблемы!» — «Ваша школа? Это государственная школа!»).

И так далее.

— Это вы, вы должны его отучать от опозданий!

— В школе должна быть другая атмосфера! Тогда ребенок не будет опаздывать.

— Мои методы к этому направлены именно! Педагогические.

— И вы видите, к чему приводят ваши методы. К воровству и избиению! Я запомнила лица этих садистов, которые били ногами в пах! Какой класс сегодня дежурит?

— Ой, я за такими пустяками должен следить? Я не этим занимаюсь.

— А, вы их выгораживаете сами. Вы на их стороне! Они вам классово близкие, да?

— А что я могу? Я вас предупреждал, что седьмые классы у меня дворовые, мне их навязали! Это не мой гуманитарный уклон. Половина из них сядет! Уже сейчас они на учете. Их и дежурить ставят, чтобы как-то дисциплинировать самих! Это моя головная боль. Ну вы пойдете в милицию, и что? Они все там давно в детской комнате в списках. Им не страшно. Они считают, что через зону прошедший — он как герой.

— Господи, ребята едут сюда со всех концов как в лучшую школу, издалека! В лучшую!

— Да вас не держат тут, в конце концов. Вы меня сами умоляли.

— Едут в школу! А школа — это не директор. Не вы тут священная корова!

Директор, опытный руководитель, усмехнулся:

— Ну-ну. Жаловаться будете. Знаете, сколько таких жалоб? На меня именно. У меня два уже микроинфаркта. Да.

И тут директор, быстрый разумом человек, нажал кнопку громкой связи:

— Галина Петровна. Принесите нам чаю с сушками… Вы с лимоном?

Мама ответила:

— Да. Да.

— С утра ни глотка во рту не было. Эти ребята, один еще ходит в школу, но его уже будут судить. Подписка о невыезде. В колонию будут отправлять. Ограбление квартиры. Ходит вот, сидит на уроках. Надеется, что малолетку не осудят. Старается. Матери нет, отец пьет с бабкой. Есть нечего. Оформили бесплатное питание. Двенадцать лет ему. Вы добавите, его сразу упекут.

— Слушайте, они все такие здоровенные!

— Да показалось вам.

— А что тогда творится в уборных?— спохватилась мама.

— А что? Все то же. Они и в туалетах господствуют. Мы уже разрешаем детям выходить во время уроков. В буфете они никому не дают пройти, вырывают деньги у младших… Ну что, милицию ставить? А мне этих ребят навязывают. Должны получать образование.

Они поговорили, выпили чаю.

Все это время мальчик простоял за дверью, секретарь его удалила.

Затем его повели в класс — мама и директор. В коридорах было пусто. Он вошел с директором. Прозвучали какие-то слова, типа «дежурные зайдут ко мне после уроков».

Зайдут, да. Но не те.

Мама решила встретить ребенка после школы.

Она долго гуляла по улицам, надо же, солнышко. Купила сдобу в булочной.

А мальчика в школе ждали обычные неприятности.

На него сыпались оплеухи, щелчки, у него обшарили карманы, отобрали сумку (он нашел ее на другом этаже в конце уроков).

Ему поставили тройку и двойку.

В туалет он отпросился во время урока.

Тут же поднялась рука самого страшного, Дудина:

— Можно выйти?

Хохот.

— И мне!

Рев. Стучали ногами.

Но он, уже ученый, зайцем помчался в учительский туалет на первый этаж.

Мама караулила его у выхода, где уже стояла небольшая группа парней постарше, видимо бывших учеников.

Мальчик вышел, сопровождаемый чьим-то пинком.

— Пить хочешь? Булочку дать?

Он сказал, что нет. Не хочет.

Отправились в обратный путь. Тронулись медленно. На глазах у детей он шел спотыкаясь, опустив голову. До остановки дотащились за полчаса.

Когда вылезли из троллейбуса, чтобы пересесть на маршрутку, дела уже были совсем плохи.

Перед ними расстилался чистый, солнечный, весенний проспект. Асфальт, исчерченный, исполосованный линиями.

Мальчик долго перебирался к стене дома и встал там, понурившись. Дом был огромный, ухоженный. Явно тут квартировали иностранцы. За углом располагалась их автостоянка со сторожкой в виде стеклянной будки.

Машин за шлагбаумом было не так много.

Сын не мог больше двигаться. Он опирался о стену возле телефона-автомата. Почти падал. Причем со все той же растерянной улыбкой.

Мама как окаменела сама. Странное, вязкое, ледяное чувство стояло поперек груди, постепенно распространяясь на руки. В ногах как будто бегали пузырьки газированной воды. Лопались, перемещались.

Больше уже не будет прежней жизни.

Неожиданно для себя она засмеялась:

— А я — это ты! Я теперь — это ты! Я тоже никуда не могу уехать! Не могу никуда уехать отсюда!

Он поднял голову. Это и было нужно. Она в полном отупении стала поворачиваться на месте.

— Я кружусь и не могу остановиться!

Мальчик, как пятно, маячил в отдалении. Неподвижный, прижавшийся к стене.

Она закричала:

— А! Я знаю! Мне надо потрогать все!

И она пляшущим шагом подошла к дому, тронула его одним касанием, потом подкружилась к телефонной будке, ударила ее легкой рукой (в голове было пусто-пусто!), следующим пунктом был шлагбаум, она подлетела к нему в три прыжка, постучала в нескольких местах, каждый раз поворачиваясь вокруг своей оси, и все это с окаменевшей, вынужденной улыбкой на лице.

(Он отклеился от стены, сделал шаг.)

Из стеклянной будки за ней наблюдал посерьезневший охранник. Стукнула дверь.

Мальчик громко заплакал.

Мама кружилась как безумная, с легкомысленным видом и застывшей на каменном лице усмешкой, подпрыгивала, а туловище давно уже одеревенело, только дергалось в разные стороны.

Она собой не владела, на нее с небес, с солнечного свода, сошло какое-то очень важное состояние, она без передышки бормотала, трогала машины, причем должна была одолеть все четыре колеса с разных сторон, а по дороге попались еще и урна для мусора, ограда из цепей (каждое звено, каждое!).

Охранник вышел из своей будки. На руке его висела крепко схваченная дубинка.

Она ускользнула за машину, присела, потрогала резину, обод.

Второе колесо.

Раздался тонкий детский крик.

Охранник оглянулся и тронулся к ней издали.

Но и мальчик оторвался от стены, рыдая и приговаривая: «Мамочка, ну что ты, мамочка!»

И он сначала замедленно, а потом все быстрее начал перебирать ногами (охранник приближался).

Мальчик с трудом двигался вдоль дома, шел, шел, передвигаясь, как опутанный веревкой. Всхлипывал.

Охранник мелькнул среди машин.

Мальчик ускорил свое движение, закричал:

— Мамочка!

Он захлебнулся слезами, потому что мама вскочила от колес и кинулась к соседней машине, кружась на месте, приговаривая:

— А вот еще! Вот еще тронуть надо!

Охранник шел, все оглядываясь по сторонам, как будто думал найти свидетелей или помощников, что-то надо было делать, он потрясал дубинкой. Но и мальчик неуклонно продвигался вперед, почти бежал, хотя дело происходило как в замедленном фильме или в воде.

Тем не менее он рванулся и добежал первым, схватил маму за локоть (она вырвала рукав с каменно-шаловливым выражением лица), но он опять зацепился за плащ и стал умолять, плача:

— Мамочка, ну пойдем, мамочка, ну пойдем! Пойдем отсюда!

Она побежала еще к одной машине, бормоча «Все надо потрогать», и тут сын ее крепко обнял и повел назад, повторяя «Ну мамочка, ну успокойся!».

Он плакал, шмыгая носом, и волок маму на улицу.

Не стал вести ее к троллейбусу, почему-то ему было неудобно перед людьми на остановке, а повел подальше, причем как можно быстрее (охранник остался на стоянке).

У нее было совершенно каменное, негибкое туловище. Она перебирала ногами. Несколько раз она пыталась вырваться, но он вел ее, вцепившись, как клещами, в рукава.

Бормотал все время, как заклинание: «Мамочка, мамочка».

Дошли пешком до метро. Спустились. Молчали оба.

Когда сели в вагон, мама забеспокоилась и заплакала.

— Что ты, что ты, перестань!— пряча лицо, повторял он.— Что ты!

— Лиза,— наконец выговорила она.— Надо ехать за Лизой. Она одна осталась в группе! Что делать, что делать!

Он покумекал, посмотрел на схему, вывел ее через две остановки, перешли на другую станцию, поехали. Поднялись на поверхность, сели в троллейбус. Доехали до Лизы, взяли ее (ребенок действительно сидел один, только уборщица грохотала в туалете ведром).

Лиза не плакала, но каждый ребенок боится и ждет, что его бросят. Лиза сидела и боялась.

Дома девочка капризничала, расплакалась наконец, потянулась к маме на ручки.

Но мама готовила обед. Лиза стала приставать к брату. Он на нее рявкнул. Лиза заныла.

Поели.

Сын сел делать уроки. Но он что-то не успел записать, звонил какой-то девочке из класса, болтал, узнавал задание.

Лизу удалось усадить за пианино. Она побрякала.

Все вернулись, тихо поужинали.

Потом младший мальчик пошел в душ.

Мама выкупала Лизу.

Дети легли.

Папа почитал им детскую Библию, клюя носом. Поставил, как всегда, пластинку Моцарта, открыл дверь в коридор, включил там свет.

Мама пришла, все дружно произнесли: «Спокойной вам ночи, приятного сна». Перецеловались.

В эту ночь мальчик не кричал.

 

 

* * *

 

Через год был день рождения у его друга. Ребята хохотали, гомонили за детским столом в отдельной комнате.

Мама из-за двери, машинально разговаривая с соседями по застолью, прислушивалась к тому, как ее сын весело рассказывает, что с ним было в прошлом году. Что он не мог переступать через трещины!

И вдруг все дети загалдели, обрадовавшись, и начали рассказывать, что с ними происходило то же самое!

Мама же сидела и никому не говорила о том, как в детстве она должна была, покружившись, все потрогать — стены, асфальт, каждую скамейку, мусорную урну, перила, все — только чтобы мама осталась жива. Чтобы все были живы.

 

… год

 

 

Как много знают женщины

 

Вот вам история об идеальной девушке, воспитанной идеальной матерью и утонченной, идеальной бабкой-пианисткой. Интеллигенция, причем еврейская интеллигенция.

Все три — красавицы. Причем бывают такие лица без национальности, и у них были именно эти лица, и с годами их красота не меркла.

Бабка была из тех прелестных старушек, перед которыми расплываются в улыбке даже самые отпетые прохожие, пассажиры в городском транспорте и продавщицы. Как удачный, добрый и красивый, да еще и трогательный младенец она была. Разум свой удачно скрывала. Руки берегла, даже летом ходила в шерстяных митенках, ударение на «э», в таких перчаточках с отрезанными кончиками. Бывшая знаменитая консерваторская красавица.

Мать удалась попроще, к старости располнела, работала врачом в клинике, в серьезной, страшной клинике, среди неотступных трагедий, в мире сумасшедших.

Они, больные, ее любили. При ней становились здоровыми, не помнили ни преследований, ни врагов, ни раздающихся в пространстве ушей четких приказов, ни излучений с потолка, от чего одна защита: привязать сверху на макушку резиновую грелку.

Трудно сказать, что она их любила. Она им помогала жить в условиях клиники, держала в отделении таких же, под стать себе, врачей и безусловно героический, пожилой и преданный младший медперсонал. Даже пьющие санитарки ее боготворили.

В ее тайных пациентах ходили и великие музыканты, и баснословно знаменитые поэты, и писатели, художники всего, что Бог послал, ублюдки человеческого рода, хромые, как бесы, кривые, припадочные, бессонные, с тягой к наркотикам и азартным играм, к суициду как результат. Скупые до смешного, патологически ревнивые, а то и просто извращенцы, растлители детей в склепах, даже так, убийцы, это проще простого, страдающие как простые инвалиды, тревожные крикуны, невыносимые для своих жен, детей и разнополых любовников.

Она никогда не произносила их имен, но на верхних полках стояли улики, подписанные книжки, каталоги и пластинки. Картины она прятала за шкаф.

У нее у самой была одна слабость, как у многих великих женщин (она была великий врач). Марья Иосифовна любила свою дочь, безмолвно и ненавязчиво. Она вытирала за взрослой девочкой пол в ванной, приносила ей чашечку чая по утрам в постель, никогда не делала замечаний — никогда.

У дочки и так было много проблем в школе, учителя не желали принимать ее врожденного чувства превосходства, которое выражалось в полном смирении и великой, вполне королевской вежливости.

Училки воспринимали все это как издевку, и они были недалеки от истины. Срывались на крик.

Дети — те перед ней преклонялись, девочки вечно клубились вокруг Кати, мальчики пристально, уперто смотрели с разных концов класса.

Проблемы были, как водится, с физкультурой.

Пришел новый жесткий учитель, нагнал на всех панику, что будет ставить двойки.

Катя была диванный ребенок, ленивый и грациозный, ей не полагалось бегать кругами, высунув язык, или сигать через козла, растопырившись. Не та природа. Тем более лазить по канату как мартышка, или по-мужицки швырять диски куда попало — а эти виды спорта входили в обязательный набор упражнений, за которые ставились оценки.

Даже вообразить себе это было невозможно: Катя бегает как угорелая.

Она, правда, пыталась, и потом подруги ласково над ней хихикали, изображая эту семенящую походку и озабоченный вид.

Катя забастовала, перестала ходить в школу, ничего не объясняя матери.

Дело было, разумеется, в мальчиках, которые толкали друг друга локтями и укромно, зайдя за чужую спину, гоготали, кивая подбородками на Катю.

Мама ей, как врач, легко достала освобождение, диагноз был какой-то сложный и нечитаемый, но речь шла о больных ногах.

Что оказалось пророчеством.

(Сама того не признавая, Марья Иосифовна обладала какими-то нездешними возможностями — или она о них догадывалась, но до поры не использовала. Речь не идет о простом гипнозе, который она вынуждена была скрытно применять в особенно тяжелых случаях.)

Теперь на всех уроках физкультуры освобожденная от этих бестолковых упражнений Катя сидела на низкой скамеечке в спортивном зале и читала, и все мальчики щеголяли выправкой и сноровкой. Были настоящие состязания в виду такой маленькой прекрасной дамы! С выкриками, хеканьями, о-па! Чтобы она оторвалась от книги и посмотрела своими прекрасными синими глазами из-под пшеничной челки.

Еще в детстве она была похожа на розовую ренуаровскую девушку.

Катя легко, но с большими сомнениями поступила в один институт, занялась почему-то математикой. Потом перебазировалась в другое заведение, изучать языки (она и так знала два).

То есть пошла по линии наименьшего сопротивления. Это уже была ее знаменитая инертность.

Другие зубрили, старались, занимали столы в лингафонном кабинете, а она жила задумчиво, не спеша, не проявляясь. Скрывала себя. Таилась.

Многие из мужской молодежи института, наоборот, заинтересовались ею, причем в основном самые энергичные, спортивные, дурачье, одним словом.

Не находилось для нее ровни, тем более в ее учебном заведении, где ребята были уже после армии. Взрослые, грубоватые, целенаправленные дрова. Низшая раса.

Катя закончила институт, пошла работать в библиотеку, в иностранную периодику, очень посещаемый зал, отборная интеллигенция, в том числе и богема.

И тут Катя влипла, влюбилась в игрока, картежника, преферансиста (еще и бридж с бильярдом) и завсегдатая бегов.

Она привела его домой, старше себя на добрых семь лет, в анамнезе два сотрясения мозга, сотрясы и черепа на жаргоне травматологов (он работал в больнице санитаром).

При мужчине был чемодан.

Марья Иосифовна диагностировала (молча) психопатию, эпилептоидность и многое другое. Напрасный труд было бы просить его провериться на Вассермана и т.д. К жениху таких требований не предъявляют.

Гром грянул, когда Катя заболела и скрывала симптомы от матери, пока не пришлось идти на аборт (явно по наущению подследственного). Аборт был, разумеется, на его условиях, т.е. не в больнице, а через знакомых Антона, дорожка уже была для него проторенная, видимо. Не в первый раз отводил девушек.

Мать обо всем догадывалась (чего стоила утренняя Катина тошнота!), безропотно давала деньги. Вынуждена была вести нескольких больных на дому за гонорар, чего раньше себе не позволяла (книжки и пластинки — и только!).

Рассеянная Катя, однако, по своей привычке все разбрасывать выкинула ампулу мимо мусорного ведерка.

Мама подметала, мыла и убирала, в том числе и полезла со своей седой головой в шкафчик для этого ведерка, она всегда все вылизывала, как простая санитарка (бабка к тому времени уже почти не ходила, сидела в своих митенках у телевизора и кротко высказывала всегдашнее недовольство уровнем музыкальных программ).

Мать поднесла ампулу к своим близоруким глазам.

Разговор у нее был только с Антоном, она его вызвала во двор. Антон, улыбаясь своей заманчивой улыбкой, обвинил во всем Катю. Как и полагается. Дескать, она заболела еще до него, добрачные связи и что вообще творится в библиотеках.

Психиатр, блестящий диагност, да еще и владеющий всеми техниками, какие полагаются, Марья Иосифовна сделала невозможное — Антон убрался вон и навеки.

Может быть, и из жизни, кто знает — дар убеждения у Марьи Иосифовны, как она это ни скрывала, был выдающийся.

Собственного жилья у этого житейского матроса вроде бы не было, какой-то жене с ребенком все оставил, по морям по волнам от бабы к бабе, даже три года зоны имелось в досье, как он в порыве откровенности признался Марье Иосифовне.

— Вас срочно вызвали в командировку,— посоветовала ему она формулировку.

Катя тем же днем потащилась на анализы, а когда вернулась, на столе лежала записка от ушедшего. Марья Иосифовна ее не читала принципиально, сидела в кухне, пока Антон собирался и калякал, улыбаясь как игрок, свое последнее «прости», вышла только в прихожую взять у него ключи. Он сбежал прочь по лестнице даже мимо лифта. Она сползла следом за ним, почти мертвая. Хотела удостовериться, что ушел.

Катя прочла, легла. Не умерла, но застыла.

Мать выписывала ей бюллетени в своей клинике, а что делать, только там дают освобождение на месяцы. Через сто двадцать дней надо было или увольняться с работы, или брать инвалидность по шизофрении.

Катя лежала. Мать сходила, снесла ее заявление об уходе, написанное собственноручно.

Катя лежала, даже не читая. Лежала в обнимку с телефоном. Услышав не тот голос, просто клала трубку. Не ела.

Мать начала ставить ей капельницу с глюкозой и витаминами. И, видимо, расходовала все свои силы, поддерживая дочь при жизни. Почернела, хотя сохраняла ровное, благожелательное отношение к окружающим, особенно у себя в клинике.

Дела шли все хуже.

Для такого случая восстала из пепла бабушка, Анна Ионовна. Она села сиделкой при Кате. Поддерживала ее, когда той требовалось выйти. Обе были одинаково истощены.

Катя могла обо всем догадаться, да и наследственность была налицо. И в конце концов она соединила концы с концами — то ли Антон все-таки подал ей знак из своего небытия. Нет, скорее она сама поняла, почему ему пришлось исчезнуть.

И внезапно Катя перестала разговаривать с матерью.

Через некоторое время бабка пошла за газетой к почтовому ящику и принесла ей конверт без обратного адреса.

Это был пустой заклеенный конверт!

Но почерк, почерк был Антона!

Катя вдруг ожила, даже начала вставать и выходить из комнаты. Чуть ли не была предпринята целая экспедиция «на воздух». Катя к чему-то тайно готовилась.

Катя не знала, что почерк Антона был скопирован Марьей Иосифовной со старого пустого конверта, аферист оставил его впопыхах на полу под письменным столом. М.И., вылизывая комнату дочери после ухода самозванца, конверт этот нашла и припрятала. Письмо было написано с зоны, адресок присутствовал, то есть пациент не соврал. Только дата на нем была свежая: едва ли полгода прошло после отсидки, а добрый молодец уже нашел себе Катю, девушку с квартирой.

Письмо было адресовано тоже девушке, видимо, но без адреса: на Центральный телеграф до востребования Худайбердыевой Е.Г.

Причем письмо явно дошло и было затем отдано автору при встрече. А возвращение писем обычно свидетельствует о гневном и нарочито демонстрируемом разрыве. Любящие берегут адресованные им письма, это очевидно. А равнодушные их просто выкидывают.

Насолил Антоша, насолил этой Е.Г. Но она его тоже любила. Специально пришла бросить ему письмо в лицо.

Теперь: Катя собралась выходить из дому!

Причем бабушка Анна Ионовна видела, что Катя роется в справочнике, явно ищет какой-то номер телефона — что само по себе огромный прогресс по сравнению с предыдущей апатией. Она нашла что ей было надо, далее попросила атлас Москвы. Искала определенную улицу, сообщила Анна Ионовна своей измученной старой дочери.

Мария Иосифовна поняла, что девочка ищет то отделение связи, куда в почтовый ящик было опущено поддельное письмо.

Но сил встать и пойти у Кати не было.

Между матерью и дочерью опять пошли разговоры. Короткие, только по делу. М.И. предложила Кате ставить ей капельницы, чтобы возобновить прежний уровень и поправить цвет лица. Вызвали лаборантку, она взяла анализ крови.

Катя была, что называется, уже здорова «по венере», но слаба, как выкинутый на помойку недельный котенок.

В капельницу М.И., разумеется, стала добавлять нужные препараты. Очень осторожно.

С течением времени Катя окрепла, встала, исчезала из дому, затем даже дело дошло до того, что она, совершив огромное усилие, вернулась на свою прежнюю работу (именно там она и встретила впервые своего Антона).

Она была взята в тот же самый зал, но теперь на полставки, вместо одной сослуживицы, ушедшей в декрет.

Видимо, Кате было важно встать на тех путях, по которым предположительно мог еще раз пройти Антон.

Вместо Антона (велика сила женской красоты!) появился Глеб, ему нужны были на дом журналы по специальности. Катя подпольно вынесла ему эти журналы. Он их с благодарностью вернул. Затем долго пахал твердую почву, чтобы залучить Катю в кафе (все переговоры велись по телефону, домашние слышали).

Дальше больше — он осмелился и пригласил Катю в свою компанию на дачу, как раз на Новый год.

М.И. поставила Кате капельницу с долей очень важного препарата под предлогом дозы витаминов для поддержки сил, и Катя вернулась домой утром явно после ночи любви, с синевой под своими синими глазами и с явно набухшими губами. Так что ожидаемое стряслось.

Глеб, небольшой, настырный, некрасивый, но вылитый головастый сперматозоид, одолел сопротивление Кати, и она теперь ходила с ним, куда он хотел, совершенно безголовая, воплощенный секс-символ, глаза сонные, губы набрякшие, как с мороза. Они, не стесняясь, запирались в Катиной комнате на какую-то новую щеколду, после чего следовали скрипы, бурные сотрясения и напоследок ритмичные быстрые удары.

Всё! Сыграли свадьбу.

На пиру Катя, вдруг как бы опомнившись, ушла на лестницу плакать. Мать Кати и бабка уже откочевали домой, сразу же, как только позволили приличия.

Родители Глеба, широкогрудый подполковник Иван Петрович какой-то и мама, Эмма Яковлевна такая же, были люди простые, даже нарочито какие-то простецкие. Они тут же за столом, как только новая кума с матерью ушли, буквально минут за пять безобразно поругались с сыном и практически выгнали его вон из дому (а до этого Глеб хлопотливо планировал привести жену к себе в комнату, отциклевал и покрыл лаком пол и т.д., и родители не протестовали — но вдруг безобразно поссорились с сыном, что делать!).

Глеб оделся, затем, по его словам, сгреб одежку жены, подхватил плачущую Катю на лестнице, одел ее, поймал машину и отвез молодую к ней домой обратно.

Там он все рассказал Марии Иосифовне и старушке Анне Ионовне (Марии Иосифовне всегда все окружающие рассказывали абсолютно всю подноготную, причем она этого вовсе могла и не хотеть) и остался жить, что делать, в чужом доме.

Хорошо еще, что пресловутый Антон так и не женился на Кате в свое время, она это объясняла тем, что милый не хочет травмировать своего ребенка разводом.

Катя проплакала до утра.

Мать к ней не заглянула ни разу.

Через восемь месяцев у Кати родилась девочка, которую Глеб все ночи носил на руках, чтобы хоть она не плакала. У ребеночка была грыжица.

Второй ребенок, сын, родился через два года и был, что удивительно, вылитый Антон!

О чем сразу же сказала сынуле Глебу его многоопытная мамаша Эмма Яковлевна: «Все правильно, все верно, ребеночек не наш».

Тем не менее и этого ребенка Глеб носил ночами на руках.

А Катя меркла, гасла, погибала, вместе с ней умирала и ее бабушка и умерла.

М.И. держалась как всегда — приветливая, ровная, скромная, как английская королева.

Зять Глеб ненавидел ее люто, со временем он стал близко к сердцу принимать тщетно скрываемое превосходство тещиной семьи над собственной, материнско-отцовской, простодырой.

Свою мать, практичную, говорливую Эмму Яковлевну, он всем своим поведением одобрял и ставил много выше.

В свое время молодая Эмма так опутала, обротала Ивана, этот громокипящий кубок, гениального военного инженера, самородка из мордовского села, что увела его от жены и сына, и больше о них не было ни слуху ни духу до тех пор, пока та жена не умерла, оставив сына-подростка в одиночестве. Второй сигнал пришел, когда того Ивановича по молодости посадили, и он отправил отцу из зоны весточку, чтобы ему, видите ли, присылать посылки.

Эмма все это пресекла мигом.

Тот сын возник еще один раз, был спроважен и, по слухам, погиб.

Эмма была в прошлом училка чего-то типа географии. Маленькая, подвижная, не скрывающая ни одной из своих мыслей, грубая как сама жизнь. Муж был ею зачарован.

Она знала свое дело и подтачивала, пилила самые основы жизни своего сына, истончалась его доброта, широта души, щедрость, его жалость к вечно больной жене, его любовь к деточкам, которые оба во младенчестве страдали пупочной грыжицей и не должны были плакать, надрывая свои и без того слабые животики. Всего этого лазарета та мамаша не переносила, ревновала к таким сердечным порывам Глеба, окорачивала его, ехидно раскрывая ему глаза, поскольку эти чувства направлены были на чужих! Не в семью, а вон из семьи! Не ей, матери, а посторонним!

Она эти монологи произносила прямо в квартире Марии Иосифовны.

Она предполагала, что у Кати гонорея, последняя стадия, сделай, сделай ей анализ!

Видимо, Катя рассказала Глебу в минуту особенного доверия свою предыдущую историю, а он, не моргнувши глазом, тоже под влиянием хорошей минуты раскрыл тайну мамаше.

Она также утверждала, что дети (оба) не его, что им как дураком пользуются! Женился на путане, если не сказать проще!

В конце концов Глеб остановился между матерью и женой как бы в безвоздушном, пустом и выжженном поле нелюбви. Он презирал мать и верил ей, он любил Катю и подозревал ее.

Стал пить.

С матерью расплевался. Она звонила М.И. и стеклянным, звонким голосом говорила ей несусветные гадости о ее проститутке-дочери и о ее сожителе из зоны (тоже, оказывается, все было ей известно).

Домой к жене Глеб вваливался с руганью. От него смердело. Часто валился в прихожей и там засыпал, приклеившись к полу. Его диссертация застряла.

 

 

И Мария Иосифовна внезапно умерла.

Странная это была смерть, на дежурстве в клинике.

Причиной смерти назвали сердечную недостаточность, как это обычно пишут. Неизвестно, отчего все произошло. Буквально на пустом месте. Просто остановилось сердце, когда она сидела у себя в кабинете за письменным столом.

Ее врачи на похоронах стояли буквально черные, ненавидящие. Они подозревали нехорошие дела. Почему, непонятно. М.И. ни единой душе, совершенно никому не рассказывала о том, что у нее творится в доме. И вскрытие ничего не дало.

Но от людей ничто не спрячется.

Марью Иосифовну давно уже считали способной на те вещи, которые неподвластны науке.

Глебовы родители тоже присутствовали на похоронах, демонстрируя губы скобочкой и непроизнесенные опасные слова.

Тем не менее семья Кати сохранилась.

Глеб бросил пить после похорон, как отрезало. Даже за упокой не выпил. Родителей попросил не ходить на поминки, мать просто не пустил, когда она нахально позвонила в дверь (отец прятался на лестнице).

— Мы что, не родня?— закричала она.

 

 

* * *

 

Катя работает в библиотеке, стала заведующей залом.

Материнская душа как будто поселилась в ней.

Спокойная, благожелательная, она почти не может ходить и всегда окружена кольцом любящих сотрудниц.

Муж приезжает за ней на машине и буквально носит ее на руках, утром вверх, вечером вниз по лестнице, усаживает, затем приносит ее складное кресло на колесах. И, привезя домой, несет вверх до лифта.

Все утряслось, отстоялось, пришло в свои берега, дети растут и приезжают делать уроки, торчат в библиотеке у мамы, а Эмма сидит дома и пророчествует, выводит на чистую воду, звонит сыну и попрекает его, что он ее бросил, и в том числе прорицает, что в детях Кати дурная, плохая кровь, раз их бабка покончила с собой.

Откуда-то она это взяла, может быть, витало на похоронах, кто-то обмолвился — или она словила из воздуха страшную догадку врачей.

Во всяком случае, Эмма твердит, что Марья остановила себе сердце ради дочери, без таблеток, а одной своей силой. Почуяла, что из-за нее, из-за ее собственной дурной гордости, зять бросит семью.

— Но куда, ты их не бросишь, ты не в этого идьота, ты в меня! — звонко вопит она в трубку.

Сын терпит и не отключает мать, хотя слушать эти речи непереносимо.

Как много знают женщины, как много.

 

… год

 

 

Князья

 

В конце концов три человека оказались соединены волей случая, причем двое из них посмертно.

Эти двое всю жизнь верили в то, что встретятся. Так цыганка, что ли, нагадала.

А третья (как всегда, ищите женщину) просто оказалась связующим звеном. Той, которая невольно получила в руки все нити. Хотя и без любви, безнадежной, робкой, ни на что не претендующей, там тоже не обошлось.

Вот эта история.

Молодая девушка Ася бегала по гостям — дни рождения, поездки на дачу, заглядывала, просто проходя мимо,— и, как завершение всего, по субботам бывала приглашена на свадьбы. Веселая была жизнь!

В том числе у Асиной подруги была свадьба, на которой многие участники последующей истории и познакомились (завязка, нити начинают сплетаться).

Но и к ней, к нашей девушке, ходили разные люди, в том числе брат ее не очень близкого друга (друга по имени Егор, из той же новой свадебной компании).

Егор привел брата один раз, тот повадился и стал навещать Асю — с Егором и без него. И с этим братом являлся его закадычный товарищ, молчаливый, с неподвижным, значительным лицом. Умский по фамилии. Разумеется, они приносили бутылку, иногда и две. Жизнь останавливалась. Ум-ский пил не спеша, не ел. Брат Егора трепался. Они не уходили до закрытия метро. На посошок Ум-ский бил кулаком куда попало, такой был ритуал. Входил в раж. Начинал крушить. Его надо было уговаривать.

Но по правилам молодой жизни твоя обязанность — принимать любого гостя из своей компании, когда бы он ни пришел. Такой соблюдался закон.

А девушка (Ася) работала. Иногда допоздна. Иногда сразу после работы ехала в гости.

Видимо, в таких случаях они выжидали.

Как только она входила в свою квартиру, раздавался звонок в дверь.

Удобно же — Ася живет рядом с метро и одна. Редкий случай, у девушки отдельная квартира. (На самом деле там еще была и мама, но в соседней комнате. Ее не было ни слышно, ни видно, какая-то умная мать.)

А что было делать хозяйке в таких обстоятельствах, непонятно. Ходят и ходят.

Ася поговорила с Егором, с тем, чей брат к ней являлся так часто. Егор промолчал, на вопрос «Как мне быть?» в том числе. Может быть, обиделся за брата. Их было трое парней в семье, все спали в одной комнате, три кровати как в лазарете. Домой мать с отцом водить гостей не позволяли.

Мало того, в последнее время визиты брата вкупе с Ум-ским участились, и оба гостя норовили пропустить время закрытия метро. Изъявляли согласие переночевать в кухне на полу.

Асина самая близкая подруга Иришка (та, чья свадьба была заявлена в начале нашего рассказа) посоветовала: «Скажи, что ты уходишь, тебя ждут».

Сказать такое в полдвенадцатого?

«Или скажи, что мама больна».

Сказала. В ответ: «Мы тихо же, ты не волнуйся».

Затем данная история обсуждалась в широком кругу новейших друзей. Говорить на эту тему было неловко, за каждым водились такие привычки — заскочить в гости, раз уж шел мимо, и не важно, в какое время. Было полтора таких дома, где тебя всегда ждали. Комната в коммуналке с молодой семьей (старшие получили квартиру и съехали) или дом, где хозяйство одинокого сына вела очень приветливая мама. Но она садилась с гостями за стол и вела беседы, это не очень было удобно. Это было, прямо сказать, дико! Однако данная мама дежурила в своей больнице раз в неделю, дата передавалась по кругу, и все собирались на эту ночь у Пашки. Было строгое правило мыть за собой посуду и подметать.

И вот теперь у Аси возникала такая же ситуация, образовались постоянные прихожане, причем совершенно отдаленные по духу. Не друзья.

А как раз новые друзья мало знали Асю и не спешили ее навещать, потому что, во-первых, не ко всем охота ходить, не у всех хорошо. Во-вторых, по сведениям от новоиспеченной жены своего человека, этой Иришки, действительно, у нее была больная мать. Она почти не вставала. Ася не рассказывала о своей жизни, в этом кругу друзей она была как бы на новенького, раз с ней познакомились на свадьбе, когда их человек женился на Асиной однокласснице, той самой Иришке. Ася была со стороны невесты.

Асю именно там и приметил один из них (тот самый Егор, у кого был брат, теперь навещавший ее).

Егор, в отличие от брата, был тихий, неразговорчивый человек, и к нему относились снисходительно.

Этот тихий Егор стал ухаживать за Асей, но не настойчиво, довольно даже робко. Если она говорила «Сегодня я не могу, завтра тоже», он тушевался, мямлил что-то по телефону и исчезал.

А вот его брат, однажды приведенный, взял инициативу в свои руки.

И с ним всегда ходил Ум-ский со своими сокрушительными кулаками.

Вроде бы они как бы делили все на двоих. В том числе и девушек?

Вернее, даже на троих — поскольку первым место застолбил застенчивый Егор, младший в той семье.

Ситуация, невыносимая для девушки, прямо сказать. Она ни сном ни духом не мечтала оказаться хозяйкой притона!

Этот пьющий брат Егора, Джо (на самом деле его звали Юра), был залихватский болтун, рассказывал истории, причем о себе не говорил ничего лишнего. Он знал практически все. Мог говорить о достижениях науки, о новых открытиях часами.

Ум-ский же молчал. У него, видимо, чесались кулаки.

О нем рассказал, что знал, Егор (в ответ на вопрос Аси). Ум-ский был незаконным сыном большого генерала. При очень строгой матери-доценте. Но это еще не все. Отец-генерал вроде бы даже происходил из княжеского рода. Сам Ум-ский где-то учился и не закончил некий институт.

Цыганка ему нагадала встречу с отцом! Это тоже всеми упоминалось.

Оказалось также, что у Ум-ского талант — он никогда не пьянеет. Выпить может ведро. Такой это человек.

— Вот спасибо тебе,— отвечала на это Ася.— Мне-то это зачем? Он разбил мне тарелку.

Егор робко улыбнулся. Они шли в кино.

Ей и Егор-то был не особенно нужен, так… Ходит человек, звонит. Каждая девушка должна иметь с кем пойти в кино.

Как бы то ни было, подруга Иришка, энергичная и обозленная, надавила на своего молодого мужа, тот обсудил все в своем кругу, и жертвой, разумеется, пал робкий Егор. Он должен был поговорить с глубоко любимым братом, чтобы тот больше не ходил к Асе.

Месяц прошел в таких событиях. Джо с Ум-ским продолжали являться. Ася несколько раз не открыла им дверь, до того доехало. Они настойчиво звонили. Ася держалась. Они стучали, стучали кулаком. Потом они остались на лестнице и пили там. Около часа ночи так саданули в дверь, что мама застонала.

Наутро Ася позвонила Егору с работы и после такой ночи понятным тоном спросила, что делать.

Вместо определенного ответа тихий человек Егор предложил Асе поехать на юг вместе со всеми. Жить в палатках под Коктебелем. У них там уже знакомое место. Долина роз называется. Там родник. Все там будут, так здорово! Ребята ловят на гарпун рыбу. Девочки варят мидий. В мидиях попадается жемчуг.

Они уже все, сказал Егор, уехали. Зовут.

Ася ответила, что ей трудно сразу решить, но она подумает.

Зачем ей нужен был этот Егор. Она продолжала любить некоторого красивого Митю, выпускника географического факультета, с которым рассталась незадолго до свадьбы Иришки. Но Митя не собирался связывать себе руки семьей, он метил далеко, поступал на актерский факультет ГИТИСа. Ему предстояла интересная жизнь, пять лет учебы! (Затем он стал малоизвестным артистом.)

Джо вечером следующего дня опять позвонил в дверь и, не получив ответа, громко и весело предложил Асе выйти и выпить с ними на лестнице, на подоконнике. Свет-то у вас горит! Чего прятаться.

Невидимый Ум-ский, князь, молчал.

И тут Ася заплакала и решилась.

Еще недавно она хотела уйти в отпуск, положить маму в больницу и своими силами побелить потолки, поклеить обои и как-то привести в порядок квартиру. Ей казалось, что тогда Митя вернется.

Она уже подала заявление об отпуске.

Но теперь все рушилось. Ум-ский маячил, как гигантский дракон, над ее жизнью. Почему-то его она боялась больше всего.

Поэтому вскоре Ася, положив маму в больницу, уехала с Егором на юг.

Но никого они на означенном месте не нашли, вся компания разделилась и переехала на другие, не связанные почтой и телефоном побережья Крыма. Егора ожидало коллективное письмо до востребования (веселое, в пятнах) с указанием, где спрятаны котелки и запасы картошки.

Разумеется, очень быстро Ася оценила преданного, тихого, благородного Егора. Он бил рыбу гарпуном, он оказался прекрасно сложен, красив даже. Он без памяти был влюблен.

Они вернулись уже вместе.

Брат его к тому времени куда-то откочевал со своим Ум-ским.

Мама вскоре умерла, дождавшись возвращения дочери.

Ася продолжала работать, где работала, и внезапно, спустя небольшое время, она поехала по поручению руководства навещать одного скульптора — и познакомилась с еще одним Ум-ским. Вот это был сюрприз!

Он был на поколение старше, великолепно выглядел — седовласый, загорелый, ухоженный, в голубоватом костюме.

Глаза его светились приветливо, он с радостью беседовал со смущенной Асей, даже восторженно смотрел на нее. В отличие от своего однофамильца, он оказался разговорчив.

Асю привезли к скульптору на казенной машине, какие-то надо было подписать договоры. Причем привезли на черной сверкающей «Волге». Ум-ский и ее рассмотрел. Возможно, он принял Асю за кого-то высокопоставленного.

Он торжественно попросил ее телефон. Она дала ему рабочий. Он был там со своим почти немым другом и, как бы скрытно, переводил ему, что-то бормоча. Этот иностранец внезапно выдвинулся и молча, улыбаясь и показывая рукой в сторону окна, сфотографировал Асю.

Вернувшись на службу, она пошла в туалет и долго смотрела на себя в зеркало. Что он ей говорил? «Первый раз в жизни вижу живую Грету Гарбо. Где вы скрывались? Спаси и сохрани вас Господь».

«Наверно, это из-за загара,— подумала глупая Ася.— Надо посмотреть на Гарбо».

И она решила начать загорать еженедельно, найти где-нибудь в поликлинике кварц. Кроме того, они с Егором подали заявление в ЗАГС, и свадьба должна была состояться через полтора месяца. За это время вся красота сойдет.

Разумеется, на свадьбу явился и Ум-ский (младший), он молча пил свое ведро водки.

В финале он разбил стеклянную дверь кафе метким ударом.

Ася, разумеется, промолчала насчет того, что видела еще одного Ум-ского, хотя нельзя было не заметить, что младший похож на старшего как две капли воды.

Однако то была игра природы.

Ну не старый же генерал был этот пожилой Ум-ский!

Много лет спустя один коллега по работе, назовем его Б., ей рассказал об этом человеке при случае, причем довольно саркастически,— что это был аферист, что он был вхож, в частности, в посольство Великобритании, и это в те-то времена, когда любое несанкционированное и вновь возникшее общение с иностранцами каралось немедленно, тут же.

— Связь с иностранцами!— продолжал сотрудник,— это распространенная формулировочка при аресте и суде, к примеру. Не статья, нет!

(Собеседник Аси сам был велеречив и одинок, вечера проводил на работе до упора, хотя дома сидели жена и младший ребенок.)

А этот Ум-ский, по словам сослуживца, ходил в английское посольство на день рождения королевы, хотя ему и жить было негде! А на день ее рождения он являлся потому, что приходился свойственником государю императору Николаю Второму. И, автоматически, также приходился свойственником британской королеве.

Ася вспомнила румяного, с гривой седых волос, приветливого немолодого красавца в голубоватом костюме. Старый Марлон Брандо! Это было какое-то полнейшее несовпадение человека, которого она своими глазами видела, и сведений о нем. Не может быть, что на самом деле он был бесприютный бомж!

Тот, кто о нем рассказывал, применял такие выражения:

— Он умудрился напустить на себя трогательное и бесспорное величие титана мысли и именно что отца русской демократии — а эти неопытные дураки англичане, дипкорпус, они буквально задыхались без контактов с местным населением, и они сочли, что словили в свои сети дивную рыбу. Этот Ум-ский говорил еще и по-английски, не слишком, но все же. Вообще все дипработники в условиях своей широкой изоляции с удовольствием пригревали любого русского знакомого, кто не боялся вот так открыто пройти мимо милицейского поста и в посольство, причем некоторых милиция при воротах почему-то не останавливала. Кинорежиссер Иоселиани был из таких, его не трогали.

— Пастораль?— спросила Ася, которой хотелось прервать течение этой речи. Она знала, чем такие монологи кончались.

— Жил певчий дрозд,— как пароль произнес ее визави. Он сидел как раз напротив, стол в стол с Асей.— Ну так вот. С Ум-ским дипломаты ласково говорили, расспрашивали. Он, потерявши голову, отвечал на все вопросы и горячо отрицал существующие порядки.

Ася слушала, одновременно собирая свои бумажки. Ей было почему-то неловко. Она даже обиделась.

— Знаете, во все времена были такие, и великие, может быть, личности, которые жили, как будто закон для них не писан. Вне закона! Все артисты своего дела любой специализации, масти, все эти пророки и якобы ученые, гипнотизеры, фальшивые люди искусства, лжеимператоры и лже-кто-угодно.

Говоря это, собеседник прихлебывал чай, заваренный Асей. Потом она должна была вымыть за ним свою чашку.

— Заканчивалось это, правда, всегда так, что закон взвивался и хлестал с ужасающим свистом. Пустое место было результатом. Мокрое место. Поехали на такси? Я вас отвезу. Денежки, кстати, есть? В долг, в долг. Отдам в получку. А то я…

— Ой, нет, какое такси, я купила домой продукты,— отвечала Ася, кивая на пол, где стояла полная сумка.

Ася шла домой в толпе (был понедельник, ужасный морозный вечер с ветром) и думала о старом Ум-ском.

Он мелькал перед ней со своей румяной благородной внешностью седого красавца. Почему же он одет был так чисто и богато? (Кто ему стирал-гладил? Чьи подарки?)

А тот, второй Ум-ский, кто поколение спустя вылупился на свет Божий, тот был да, тоже по-своему благороден, мог выпить немерено, пил литрами и оставался спокоен почти до финального удара, тем и славился. Этот младший (ужас Асиной семейной жизни) в редкие разговорные моменты своей жизни утверждал, что его отец генерал, он полюбил девушку, она забеременела, но он вынужден был ее бросить, так как это была побочная любовь, а генералам нельзя разводиться. Так выходило из рассказов Джо в передаче Егора. В тот же момент Егор, как бы пытаясь что-то объяснить, сообщал, что Ум-ский ведь князь.

Ну да, русские князья! Загулы, дамы, пиры, гитары, поездки к Яру, цыганки.

Тут же всплывали такие сведения, что цыганка нагадала ему встречу с отцом. Так якобы в минуту сарказма съязвила его мать, которая не выносила своего сына-алкаша. Вот вы встретитесь, два сапога пара!

Во всяком случае, молодой Ум-ский жил в хорошем доме, мать имела степень доцента, и он даже где-то начал учиться. Но невероятная способность пить сколько угодно, не вырубаясь, не теряя сознания, привела его в иные сферы жизни.

Тихий Егор его уважал, Ум-ский был отличный мужик. Под этим подразумевались основные его качества, за которые его ценили в данном кругу,— и умение покровительственно поговорить, даже помолчать с другими, благородная мужественность и всегда немногословная поддержка, если другу худо — или если другу надо выпить, второе было результатом первого, а первое истекало из второго, и так непрерывно: круговорот причин и следствий.

Да, Ум-ский молодого поколения мог пить не пьянея, однако образ жизни влияет на внешний образ катастрофически.

Иногда забубённый Егоров брат Джо являлся в гости к Егору опять-таки вместе с Ум-ским (тот самый ужас Асиной жизни). Они оставались сидеть на кухне ночь, один раз вдвоем забрались в ванну помыться, Джо хохотал там как бешеный.

При этом Ум-ский-младший становился все грузнее и страшнее, приобрел одутловатую морду носорога, темную шкуру коричнево-зеленого оттенка, множественные поры на лице, как бы дырки и уколы, а также соседствующие наросты, и глаза имел навыкате, с особым, студенистым блеском, как бы желеобразные.

И все его друзья (тот же Джо) постепенно темнели как от загара, сами разбухали, прорастали как грибы-сморчки извилинами и обрушениями, ямками, игольчатыми дырочками.

Такое было сообщество носорогов.

Джо тоже раздался вширь и вперед, бросил семью, уволился. Они с Ум-ским нелегально, на подхвате, работали грузчиками.

Сообщество, правда, таяло. Умирали один за другим.

Ум-ский исчез, три года отсидел как тунеядец. (Тогда, при советской власти, сажали, если человек не работал больше четырех месяцев. Учреждение называлось ЛТП, лечебно-трудовой профилакторий.)

Пока он сидел, мать умерла, и квартира отошла государству (сидящих на зоне выписывали из московского жилья, и никто ими больше не занимался).

Таким образом Ум-ский-младший потерял жилье. Совсем некуда стало идти ночевать, все гнали, не открывали. Как-то все обернулось так, что друзей уже никогда не было дома, а их женские родственники, заслышав знакомый голос, тоже, видимо, не пускали в квартиру. Или друзья прятались, понимая, какие могут быть последствия у такого визита — переночует, да так и зависнет на долгое время, выгнать друга труднее, чем не пустить… Ася это знала как никто. Ее муж Егор жалел брата и его друзей. Когда Джо приводил Ум-ского, Асе приходилось хватать ребенка и грозиться уйти с ним на вокзал.

И каждый раз Ася, идя домой, боялась нападения Ум-ского-младшего.

Правда, Джо упоминал, что Ум-ский еще надеется найти отца. Надо было только узнать его фамилию!

Ум-ские действительно встретились, как им и предсказала цыганка. Но встреча эта была, если можно так выразиться, потусторонней. И никто о ней не узнал, даже они сами: ни единая живая душа. Кроме Аси.

Однажды она, придя на работу в понедельник, услышала от сослуживца Б., что сюда накануне являлся собственной персоной Ум-ский-старший в поисках Аси. Невероятное совпадение! И за пачку печенья и чайник чая он рассказал всю последующую историю своей жизни — как выяснилось потом, ее финальную часть.

Так вот, этот Ум-ский, как и следовало ожидать, после своих визитов в посольство был все-таки арестован, взят в КГБ и затем посажен, никто его не спас, британская королева не защитила. Да ни один из дипломатов ничего и не узнал — исчез человек, и все.

После тюрьмы и лагеря это был уже совершенно другой Ум-ский, старик, какой-то отчаюга (по выражению Асиного сослуживца).

— Я выписал ему пропуск. Мне было любопытно посмотреть на эту легенду. Он выглядел прилично даже в бушлате. Вы знаете, что он сказал? В ответ на то, что ее нет уже, она побежала за ребенком в садик, он буквально возопил: «Может быть, вы еще скажете, она замуж вышла?» Что вас с ним связывает, Асечка?

— Да я его видела раз в жизни!

— Он сказал, знаете, что он сказал? «Я люблю ее больше моей жизни, и она была единственной, которую я помнил в тюрьме. Которая меня поддерживала». Я заинтересовался этим, я ведь тоже к вам неравнодушен, Асечка. Мы с ним поговорили. Во-первых, в ответ на сообщение, что у вас сын, он ответил, что у него тоже есть сын. Но ему известны только его имя и отчество, ну и фамилия. Адреса нет. Видимо, он, вернувшись после лагеря, лишенный всего, проверял свои возможности. Вы у него были явно не одна, успокойтесь. А знакомые дипломаты все давно разъехались, пока он сидел. Если домашний телефон прежних знакомых не отвечал, он звонил по месту работы. Этот отчаюга надеялся теперь уже на ваш женский народ и всюду искал приюта. Тем более горестно ему было выслушивать насчет того, что случилось с его подружками. «Как родила? Как родила? Может быть, вы еще скажете, что она и замуж вышла?» А с какой великой тоской это спрашивал он! Сидя в лагере, он сильно, видимо, рассчитывал на вас, вспоминал. А вот вам его похождения, он мне все живописал. Он дворянин, но скрывал это. Князь по материнской линии и родня императорам по линии Нассау, как он мне быстро признался. Ну как грузины все князья, я думаю. Сразу после того, как он женился в юности, будучи студентом, и его жена забеременела, наступила великая репрессия, и Ум-ского упекли лет на семнадцать. Так. Жена отказалась от него. Когда он вернулся из лагерей, он получил комнату в Балабаново, за сто первым километром. Работал в доме инвалидов войны библиотекарем. Человеческие обрубки пили сразу по получении пенсии, затем занимали у сестер и техничек и пили в долг. Затем продавали простыни и подушки, воровали друг у друга одеяла на продажу. Это было страшно. Без одеял они не выживали, топили там плохо. Кто мог передвигаться, просил милостыню у пристанционного буфета. Ум-ский там, видимо, сошелся с кастеляншей, он упоминал о ней как-то особенно, что она купила ему у соседки, работавшей в морге, зеленый костюм (привезли неопознанного жмура). Ум-ский тут же, чистый и в костюме, в воскресенье как-то нелегально поехал в Москву и в центре города завязал разговор с первыми попавшимися иностранцами. (В лагерях ему приходилось сидеть с профессорами, они его, видимо, воспитывали, учили всему. У него неземной лоск до сих пор. Французский он знал с детства.) Иностранцы привезли его к себе, собрали ему кое-какие вещи, накормили. Он остался жить у одного посла, где наездами бывали три шальные дочки. Ночью они все, включая посла, шастали по квартире голыми. Это его изумляло. Жена посла пила как лошадь. Одна из дочек полюбила князя и хотела даже вывезти Ум-ского в багажнике в Финляндию. Он побоялся. Затем хозяин квартиры, посол, закончил свое пребывание в России. Он передал его в руки следующему дипломату, нашелся еще один, советник по культуре. Ум-ский переехал к нему. Советник возил его по своим друзьям, так он и оказался у того скульптора, где произошла незабываемая встреча с вами. Ум-ский, кстати, позвонил жене сразу по возвращении из первых лагерей, когда еще не имел права проживания в больших городах. Бывшая жена сказала, что таких не знает. Он сказал, что все равно встретится с сыном, цыганка нагадала, а бывшая жена бросила трубку. Из чего он понял, что сын есть. Но попыток отыскать его он тогда не делал. Боялся навредить. У него еще не было разрешения жить в Москве. Так он объяснял. Он навел справки, очень осторожно, у других. Сын его стал студентом чего-то стали и сплавов. И Ум-ский так и жил на положении интернированного, в посольствах, т.е. на улицу один не вылезал и всюду ездил только на машинах своих иностранных друзей. Его забрали органы, когда он шел в чужом дипломатическом дворе от машины к подъезду (шлагбаум у въезда был закрыт, дежурный отсутствовал, и его друг-советник вынужден был припарковаться на улице с внешней стороны) — а все это, видимо, было спланировано, и когда они тихо шли в безлюдном дворе, тут на Ум-ского наскочили, грубо затолкали в будку, вызвали кого надо, и следственная машина закрутилась. И там, в лагере, он мне сказал, единственно, на что он надеялся, выйдя на свободу, это увидеть только одно лицо, головку в перышках и дивные глаза. Грету Гарбо Асеньку. Он вас называл еще «воробышек». Ваш рабочий телефон он хранил все эти годы. И вашу фотографию, кстати. Вернулся в телогрейке, он, действительно, даже в пятницу был одет в бушлат. Но как-то аккуратно, благородно. Хорошо, я его встретил и провел к себе. Чаем напоил. Печенья дал. У вас там было в шкафчике. Когда он назвался от бюро пропусков, я захотел его увидеть. Знаменитое же имя! Он мне рассказал, что, вернувшись, он собирался устроиться обратно в свой интернат для инвалидов, но кастелянша его не взяла. Он твердил, что был арестован, а она считала, что он жил с другой бабой,— и ядовито напомнила ему, что купила кому-то зеленый костюмчик. И вместо отдать деньги он обманул! Теперь он рассчитывает найти сына. Не помогу ли я с этим и не подскажу ли кого-нибудь, кто может помочь. Он знает, что все равно встретит его. А в справочное бюро он не может обратиться, денег нет. Намекал. А я сам сижу пустой, пятница, вечер, все разбежались, и я не знаю, как до дому добраться, ну прямо как сегодня.

Ася вернулась домой, муж уже перекрикивался с сыном — привел ребенка из садика. На кухне слышался пьяный голос: Джо, ужас!

Она вызвала в прихожую мужа и злым шепотом спросила:

— Вы что, пьете? И Ум-ский с ним?

— Аська! Это ведь Ум-ский погиб, не сходи с ума, все, все уже!— пьяновато ответил Егор.— Поминаем.

За кухонным столом, где стояла ополовиненная бутылка водки, сидел нетрезвый, расстроенный Джо с мокрыми глазами. Он был только из морга.

Вот это новость, Ум-ский-младший замерз в картонных ящиках!

Последнее дело Ум-ского было на окраине, в каком-то поселке, почти что за городом, он поехал туда, видимо, потому что там бывало легче найти ночлег. Он сошел с электрички днем (имелся билет в кармане).

Пока он бродил по улицам, пока стучался и звонил, видимо, наступили сумерки. Почему-то не остался в подъезде, как обычно делал. Может быть, спугнули. Он сунулся в незнакомую котельную, но не проник. (Они потом сказали, что к ним стучались, но они не стали открывать посторонним, не имели права.) Пришлось ему выпить четвертинку, которую он привез с собой в виде вклада за ночлег (ее потом обнаружили пустой тоже в кармане). Выпив и, видимо, согревшись, он забрался в железный сарай при гастрономе, схоронился в картонных ящиках. Вероятно, перед смертью проснулся, так как глаза имел широко открытые, запорошенные снегом. Его нашли только через неделю или дней через десять.

— Что интересно, я говорю: «Ум-ский фамилия, меня вызвали его опознать», и мне показывают… Какого-то старика явно!.. Ну я же знаю своего друга… Не мог он так постареть за две недели! Я говорю: «Вы че, оборзели? Ему же было сорок лет! А этому шестьдесят минимум! Я отказываюсь его опознать. Похож, но не он!» Они предъявляют паспорт. И нашли в его паспорте фотографию. Твою фотографию, Ася!

Они смотрели в пол оба, муж и его брат.

На мокром кухонном столе лежал потертый снимок. Ася взяла его в руки. Да. Это она там, у скульптора.

Джо продолжал:

— А они извиняются и вывозят еще одного Ум-ского. Нашего. У них двое там с этой фамилией в милицейском морге оказались. Тот тоже на улице замерз. Но наш давно, а тот недавно. В воскресенье, видимо.

Ася заплакала.

 

… год

 

 

Беленький мальчик

 

Никто, ни одна молодая тварь (в старинном смысле слова, то есть молодое существо) — никто не думает о будущем. То есть мечтают, воображают, так и сяк прикидывают, и в этих грезах проскакивают кадры каких-то райских видений, путешествия на большой машине, аплодисменты и толпы, новые страны, большие деньги и что будем покупать и т.п.,— а пока что довлеют человеку, то есть его преследуют и отягощают, мелкие нужды дня: выжить, что-то купить, сдать экзамены, выдержать придирки окружения, то есть справиться именно сейчас.

И девушка, глубоко и сумеречно задумавшись, чувствуя себя в ловушке, идет на аборт. Ничто не способствует появлению на свет этого нежеланного ребенка, а мальчик, от которого беременность, на вопрос отвечает, что пока нет. И уже смотрит на дверь, не желает ответственности на всю оставшуюся жизнь, он сам объект любви, и у него, видимо, тошнит и тянет в нутре, как только он воображает себе эту обузу.

Не его самого несут по жизни на руках, как он привык, а он должен нести. Так вот: ответ «пока что нет»!

Далее девушка действительно остается одна, но жизнь устроена так, что практически все женщины хоть раз да выходят замуж — и она вышла.

Все было весело, бедно, все в перспективе, мальчик-муж был основательный, сирота при старшем брате, и все тянулся его переплюнуть — тот женился, и этот сразу тоже, у старшего дочь — ну и у него будет дочь.

Родилась чудесная девочка, и два лица все склонялись над нею, два любящих сердца, одно кормило и одевало, другое все тянуло девочку к свету, к далям новой педагогики, дитя должно было стать лучше, чем у брата, должно было вырасти необыкновенным! И стало им. Играла на скрипочке. (А у старшего брата, с которым вместе жили в деревне, дочка была уже трех лет и все опаздывала проситься на горшок!)

Но все в мире проходит, миновали и эти годы негласного соревнования, оба брата со временем заново полюбили молодых девушек буквально синхронно и ушли, поделив квартиры. Все в рифму.

Обе двоюродные девочки выросли, старшая всему обучилась и закончила в свое время институт, и младшая тоже завершила наконец-то немудрящее заочное педагогическое образование. (Слишком талантлива была и выделялась, вот и не попала туда, куда хотела, на дневное отделение в консерваторию, метила очень высоко! А там брали потомков семей по протекции, ясное дело, дурак из династии попал, а наша нет.)

При этом она так обиделась, что больше никогда не брала в руки скрипку.

Закончим на этом, сказала оскорбленно.

Затем эта младшая девочка, краса и гордость матери и ушедшего к другой женщине отца (там детей не было), эта малышка нашла себе сердечного друга, причем крупного и неказистого до последней степени, дворянин в юмористическом смысле, вот как бывают дворняги.

Без кола и двора, приезжий из далекого городка.

Кого поплоше выбрала, тоже своего рода протест против ухода отца, мать решила.

Отец изменил, и те, красивые и умные, изменят.

Московские мальчики все были балованные, а этот не такой, он у нас чудной.

Прошел армию, беспредел, друг его там полез в петлю, покончил с собой, и тогда его самого определили в психушку, на всякий случай, после чего пришлось все равно дослуживать (чтобы в документах не было, что комиссовали по шизофрении).

Так в восторге пересказывала трудную судьбу своего суженого новозаявленная невеста. Но он талант в математике!

Видно, этот якобы талант и привел его в тот самый заочный пединститут, тут пути и сошлись — компьютерщик по вызову из подмосковных окраин и наша дочка.

Отец мрачно с ним познакомился. Несостыковка полная. Тот паясничает. Отец отчалил в гневе.

А у этих вечера вместе, проводы, беседы за чаем, рассказы о загубленной молодости. Она его за муки полюбила.

А за что он ее полюбил — да надеется на московскую квартиру, чтобы прописаться и стать жителем столицы, как они все!

И вдруг он оказался уже в постели, остался переночевать.

Хозяйку, кстати, никто не спросил, не предупредил, она обо всем догадалась, когда увидела, что в прихожей тоже остались на ночевку здоровенные, расшнурованные до предела кроссовки. Разнузданные какие-то.

Нечистые.

Ужаснулась, какой удар. Не могла спать. Приняла лошадиную дозу валерьянки, кот начал плясать вокруг, тереться.

Тем дело и кончилось.

Разумеется, мать девочки была недовольна таким зятьком, старалась ни о чем не думать, будучи интеллигентной женщиной, но подруги шутили в том смысле, что и хорошо, вдвоем будут сверкать голым задом.

И она думала так же, только не говорила. Не говорить — это уже подвиг.

Потому что все вокруг дружно твердили, что не иначе как этот позарился на ваш маленький кусок жизни, на то, что единственное осталось после развода и раздела. Сначала треть отобрал твой муж, теперь очередь за остальным? Ладно, подруги вообще всегда ревнивы.

Но мать девочки, видимо, и сама как-то не пыталась притворяться, не выглядела радостной, а печалилась, бедная, на этой нищей свадебке, где присутствовали подружки невесты и почему-то один дядя жениха, бизнесмен из Вышнего Волочка.

Который занял собой все пространство громким голосом и рассказами о Париже, где был на семинаре, который они сами же с ребятами и организовали. Он бурно хохотал, рассказывая, как трое русских бизнесменов жили в одном номере и поставили эксперимент: сколько же льда производит машина в гостиничном коридоре?

Вернувшись из ресторана, где крепко погуляли, они для этого мотались всю ночь с двумя мусорными емкостями из номера к здоровенному морозильному бункеру, который стоял в коридоре, по очереди загребая лед и сваливая его в свою ванну.

С хохотом причем, удалые бывшие научные сотрудники.

Подыхали от смеха буквально!

А о себе он рассказал, что он сам, дядя, потом заинтересовался выползающей из автоматического прибора бумагой (это дело располагалось над унитазом и производило гигиеническую подстилку на седло) и множество раз нажимал кнопки, рассчитывая, что бумага когда-то кончится! Весь был, как в сугробе, в полосах этой бумаги!

Так он горланил, подливал девочкам, чувствуя себя в полном праве, но и слегка обиженный, что свадьба не в ресторане. В конце повздорил с племянником, снялся и ушел ночью куда-то. И больше его и не видели. Таковы были родные молодого. Мать с отцом вообще не проявились, там существовала еще сестра. Видимо, не хотели тратиться ни на дорогу, ни на свадьбу.

Всё родовые, племенные нежелания родниться, всё залоги будущих кровных обид, которые закладываются именно на свадьбах чаще всего и с рождением детей, во-вторых.

Мать девочки всё претерпела, все свои обязанности выполнила, всё купила, наготовила с помощью своих подруг, накрыла праздничный стол, отдала молодым дальнюю запроходную комнату, сама оставшись в проходной, затем прописала мужа дочки, а как же. Все было сделано.

Но все было сделано с нехорошими предчувствиями, скрепя сердце, которое у матери ныло от сознания грядущей измены со стороны даже этого мужа, криворотого, всегда с усмешечкой, непородистого, то есть: и ест не так, чавкая и рыгая, и локоть на стол, а другой на коленку, весь изогнувшись, и ничего не стесняется, своих животных проявлений посреди трапезы, и даже этим бравирует. И как бы нарочно раздражая тещу своими частушками и прибаутками в народном духе.

И может выпить, и выпить не дома, и там, не дома, застрять, в то время как беременная дочка ждет, притаилась в своей норке у маленького телевизора, шуршит и молчит, печально пробирается мимо и на молчание матери реагирует как на упреки, т.е. с каменным выражением на хорошенькой как у котенка мордочке — два глазика больших, умильный кошачий ротик, всегда сложенный в полуулыбку, с младенчества такое выражение, с колыбельки — довольное, глупенькое выражение доброты и радости! Как они с отцом любовались этим выражением на лице малышки!

И вот теперь сидит эта мордочка со своим умильным ротиком, а глазищи печальные.

Мать уползала на кухню, чтобы не мешать бедной девочке, а потом они обе укладывались спать, и под утро пьяный зять грохотал табуретом в прихожей, налетев на него в темноте, матерился там, залезал в уборную с шумом, выпускал из себя все что следовало, громко топал мимо постели тещи, грязный, вонючий, и заваливался как есть в кровать к девочке.

Тем не менее зарабатывал, даже бегал как программист по вызовам во внеурочное время, вроде неотложной помощи, и любил повторять, что приехал сюда нищим и никто знать его не знал, а теперь все здороваются, а поедет в Америку — и через три года тоже с ним будут все здороваться! И уехал, надо же.

Какие-то поддельные еврейские корни предъявил документально.

Уехал и увез жену с родившейся девочкой, с младенцем драгоценным, как зеница ока, с нежнейшим ростком из этой унавоженной семейной почвы, с точно так же сложенным в полуулыбке кошачьим ротиком.

Уехали, порвали все ниточки и канаты, которыми бабка была привязана к дочери и внучке.

Бабка-то была совсем молодая, сама родила в двадцать два, а дочь то же самое сделала в двадцать три, то есть мамаша осталась как свободная женщина с квартирой.

Раз вышла замуж от тоски — и разошлась, второй раз вышла замуж за разведенного по-другиного бывшего муженька, за неказистого, больного псориазом, потасканного ученого, который в молодости не решился, а теперь вот осуществил мечту юности, позвонил и пришел с подарком, с настольным бильярдом ни к селу ни к городу. Как будто бы он запомнил, что они в доме отдыха в студенческие времена сражались в бильярд!

Эти романтические воспоминания были основой данного брака — вот, любил всю жизнь, но не сказал ни слова, а когда она вышла замуж, то и он от тоски сделал то же самое.

То есть неудача за неудачей и с той, и с другой стороны, в результате сошлись два одиночества.

Вроде бы тема для гордости и любви на все оставшееся время, однако этот новейший супруг имел, в свою очередь, собственную дочь от того дурацкого брака.

И эту дочь как-то по-своему тоже боготворил. А что делать? Главная любовь жизни — не сексуальная, а родовая к потомству.

Эта горе-дочка мыкала жизнь в однокомнатной квартире с этой своей матерью, полубезумной особой, и жаловалась отцу на штуки и коленца, выкинутые мамашей в очередной раз (что та звонит своим подругам и демонстративно черт-те что клевещет на собственную дочь, не дает никому прийти к ней в гости, скандалит, что не может спать, если она поздно смотрит ящик, и т.д.).

Дочь намекала (это было ясно) на то, чтобы отец пустил ее жить в свою однокомнатную квартиру, раз уж он женился и живет на квартире жены.

Но отец трусил, он свою квартирку берег как зеницу ока и даже сдавать ее не желал, по типу трех медведей, т.е. не желаю, что кто-то будет спать на моей кровати и есть из моей чашки!

Затем он имел в ее недрах запасную явку, пребывая в тылу иностранной державы (в доме новой жены) как некий независимый эмигрант.

Скажем, раз или два в неделю он демонстративно ездил стирать домой на своей стиральной машинке.

Раз в два дня после работы он застревал там, якобы поливая цветы и вынимая почту. Берег и убирал свой постоянный полигон.

Новая жена его пожимала плечами. Стирай тут! А квартиру сдашь, тебе же машину хочется.

Он улыбался напряженной улыбкой и качал головой.

Однако его огнеупорная дочь плакала по телефону и не унималась, назначала папаше свидания, причем не на лавочке, а в кафе!

Новая жена просматривала в этом дальновидную игру жены предыдущей, мстительной и хладнокровной, и даже подозревала сговор той матери и дочери. Заговор.

Правда, она молчала на этот счет. Хотя ссорилась со своим супругом по другим, мелким бытовым поводам.

И тут бедный глупый отец, доведенный до предела (ну не дают покоя ни та, ни другая, дочь явно ревнует и плачет, жена молчит и не разговаривает),— он для спасения ситуации решился разорвать замкнутый круг: подал документы на выезд в Израиль как еврей по матери.

Разумеется, его жена, новая, недавняя, должна была ехать вместе с ним. «Ты же хотела! Даже мечтала!» И дочь легче будет увидеть, там же не нужно приглашения, езжай, и все!

Действительно, тем самым она как бы приближалась к своей давней мечте тоже эмигрировать и навестить дочку уже совсем на других основаниях — и, может быть, даже пригласить ее к себе.

Была огромная проблема — дочь ее не звала и приглашения не присылала. Почему-то. Хотя ясно почему.

Все бы хорошо, но возникала закавыка в квартирном вопросе — новый муж оставлял свою однушку дочери, а деньги были все-таки очень нужны, и он запланировал продать двушку жены и на эти средства жить в чужом государстве. Никого не спросясь, кстати! Хозяйки в том числе.

То есть, жена, ты продаешь собственность, и на эти деньги начнем новую жизнь за границей!

Ему ответили беспримерной обидой и гордым молчанием. Поскольку муж сказал о своих намерениях по поводу ее квартиры как о деле пустяковом, сказал вскользь, перед самой подачей документов!

Наконец она вынесла решение и ответила с горечью в голосе, что сами найдем, куда мимо положить, что касается квартиры.

То есть, будучи интеллигентным человеком, ответила на сей раз народной присказкой своего пронырливого зятя. Пригодилось!

Муж исчез, подал на развод и уехал один через какое-то время, даже не простившись. (Получается, их держала вместе ее квартира, так выходит?)

Многие мелочи оказываются решающими в жизни человека, и когда они пропадают, исчезают, что-то обрушивается с грохотом. Мелкий кирпичик держит на себе башню!

Так и закончилась семейная жизнь. А ведь народная мудрость утверждает (по словам одной из подруг), что самый плохой муж лучше самых хороших детей. И семейная жизнь — это уступки и терпение.

Но и другое надо учитывать (пела другая подруга), что растратили бы вы эти деньги, и на что тебе дальше рассчитывать? Если он найдет новую семью?

Бывшая жена, теперь уже трижды разведенная, осталась опять одна, гордая и уверенная в своей правоте, но уже приближаясь к пятидесяти годам. На все эти браки ушло время.

Но теперь ее существование окрасилось жертвенностью — вот, не уехала в эмиграцию, не продала квартиру, потому что эта квартира принадлежит дочери и внучке! Мало ли, наступит развод, и дочь вернется.

Все это она изложила дочери по телефону с горьким смехом. И услышала, что та скоро рожает, будет мальчик.

То есть намек на то, что развода не будет, мама. Не надейся.

И мать опять не пригласили в гости, даже под предлогом помощи роженице.

Правда, никто и не напрашивался, ни на что не намекал, и жизнь потекла дальше.

Затем наступило такое время, что мать выперли с работы ровно день в день по наступлении пенсионного возраста. Пригласили и сообщили. Не бог весть что была за должность, но люди кругом свои, маршрут, занятость ежедневная и какие-то деньги. Все рухнуло.

И вот она живет, одна-одинешенька, уже зная, что там, в Америке, зять не только не ждет тещу к себе, но, оказывается, все еще ненавидит ее от всей души, ненавидит как то существо, которое его когда-то унижало и им брезговало.

Эти сведения просочились по телефонным сетям через общих знакомых, кто-то навещал боевого зятя и привез формулировку в Москву, а кто-то бессердечный и передал теще под предлогом сочувствия и солидарности.

Передали, что он носится со своим презрением, не может ничего забыть, и теперь сам, будучи живущим в своем собственном, нажитом трудами доме, он вообще даже не представляет себе эту тетку на своей территории.

Остается ожидать дочь, но та работает как вол на малооплачиваемом поприще, преподает музыку, и отпуск небольшой, и планируют они с мужем провести его на каком-то острове Мэн, не тратить же уйму времени и денег на поездку в Москву, где взрывы и война, кражи людей и все то, о чем говорят по ти ви!

Дочь отрезанный ломоть, как говорилось встарь, что делать.

Но и замуж матери теперь выходить невозможно: в свете происшедших событий каждый мужчина кажется претендентом на дочкину квартиру.

Она сдала свое жилье, половину денег радостно посылает дочери (как бы на билет до Москвы), а на другую половину живет.

Ей очень повезло, она устроилась охранять дом богатых людей, загородную виллу, от воров.

Когда хозяева приезжают на выходные, она перебирается в летнюю постройку с печкой, кое-как обогревается. Летом и не знает, что будет, куда денется, если к хозяевам нагрянет родня в этот так называемый «гостевой домик». Не думает об этом пока что, зима длинная.

Да, был бы сын — думает она, и почему-то бедной женщине начинает казаться, что тот первый аборт и был сын, и был бы он сейчас опорой, приезжал бы на машине, взрослый, сильный.

Один раз даже ей приснилось, что они вдвоем бегают по зеленой лужайке, играют, и так радостно!

Проснулась — ничего, пустота, даже могилки нет, какая может быть могилка для кровяного комочка, поджавшего лапки в ужасе.

Она молится, ходит в храм, говорит на исповеди, что грешна во всем. Повесила увеличенный портрет уже взрослой, двенадцатилетней внучки с тяжелой отцовской статью, с улыбкой в тридцать два зуба — и портрет внука, мальчика пяти лет, беленького, хрупкого, с трогательной улыбкой, похожего на котенка, с мячиком в руках…

 

… год

 

 

Флюра

маленькая повесть

 

Описываемые события проистекали в бурные восьмидесятые годы двадцатого столетия, когда руководителей государства хоронили ежегодно, а законы не разрешали свободно передвигаться ни внутри страны, ни за ее пределы тем более (нарушение границы с нашей стороны каралось как побег из зоны).

Для передвижений существовали строго оформленные командировки. Только тогда можно было рассчитывать на билеты, места в гостиницах и кормежку вдали от дома.

Простой человек ни купить билет, ни разместиться на койке, ни войти в ресторан не мог!

Да их и не существовало, таких простых людей, каждый был закреплен за каким-то местом работы. Тот, кто не работал три месяца, арестовывался на три года как тунеядец. В народе их называли «туни».

Драмы, эпосы, а также детективные, героические и комические сюжеты возникали вокруг купли-продажи всего, начиная от дивана и кончая детскими сосками и мясом без костей.

Существовали так называемые «колбасные» электрички, поезда и автобусы — по субботам народ ломился в Москву стоять в очередях. Иногда это оформлялось как культпоездка в театр, нанимался через местком транспорт на автобазе — но после обязательного просмотра лавина зрителей летела по магазинам, как конница Мамая.

На холодильник, телевизор, машину или тем более кооперативную квартиру обыкновенный человек с улицы претендовать не мог, они распределялись только по предприятиям.

Обмен квартир достигал таких трагических параметров, что искусство бледнело (романы, эстрадные номера и кинофильмы об обмене жилплощади) перед жизненными обстоятельствами.

Именно тогда возник термин «очернительство действительности», «чернуха», «бытовуха». Партия боролась с такими явлениями очернения в искусстве. Товарищ Черненко, член Политбюро КПСС, переключившийся в нужный момент на идеологию, делал об этом важнейший доклад. Нельзя было писать о печальном.

И человеку что оставалось в условиях бытовухи, только вести свой одинокий бой, такая фраза уже была, это повтор, цитата. Но без нее не обойтись.

Поэтому в дальнейшем рассказ, обычное дело для литературы, пойдет о странном казусе женской любви. Ни на что не претендующей, платонической, возвышенной и т.п.

Народ, кстати, начал бурлить гораздо раньше, нежели было позволено. То есть, разумеется, он бурлил всегда, но в годы застоя это явление, тихое, подспудное, перешло все границы.

Коммунистическая партия, как пластырь, залепляла людям рты, глаза и уши, но не руки и не ноги, и тем более не органы размножения.

Купить было нельзя ничего — и все смещались, хлопотали, действовали, становились в очередь до рассвета, мужчины выпивали по делу с начальниками, женщины ложились под этих начальников, шло так называемое «перекрестное опыление» под лозунгом «я тебе, ты мне» — и, кстати, когда было необходимо, мужчины тоже, будучи никого не хуже, платили по-мужски ради житейских благ (мой подарок всегда со мной), а попутно шло распределение путевок благодаря этим связям, а также двигалась вселенская очередь на ковры, холодильники, телевизоры и, что самое основное, на машины. Было несколько видов автомобилей, которые назывались по-разному, то козел, то запор, а то жигуленок или волжанка.

Человек, стоящий в очереди на машину или квартиру, никогда бы не покинул родное предприятие. Люди были прочно закреплены.

Вся страна кипела. Стояли колонны очередей за всем. Ходил анекдот: человек несет рулон туалетной бумаги. Вопрос: «Где брали?» Ответ: «Да из химчистки несу».

Лавровый лист собирали в Грузии, бумагу к пакетикам делали в Балахне, резали бумажные листы в Ленинграде, пакеты из них клеили в Петрозаводске инвалиды в трудовых реабилитационных мастерских при психиатрической клинике №3, текст на пакетах печатали в Калининградской типографии, а все это собирали вместе (лавровый лист и упаковку) в Рязани и развозили по стране. Так и ходил товарняк с составляющими ингредиентами, это все называлось «поставка комплектующих» (данная формулировка нам еще встретится).

В жилищных отделах шла раздача огромных жилых массивов тоже за большие деньги и взаимные услуги, дети ведь поступали в институты, их надо было устраивать на работу, затем где-то шить шубы, строить себе сапоги, доставать «вагонку» (ей обшивали бани, кухни и лоджии). Несмотря на законы, работали подпольные цеха (скоробогатых долго еще потом называли «цеховики», они платили большую дань секретарям партийных органов).

Когда воцарился Андропов, у которого был полный компромат на всех, пошли обильные аресты. Наступил как бы новый тридцать седьмой год.

И действие нашего небольшого повествования разворачивается как раз об эту пору.

Сажали за хозяйственные нарушения.

Один из незаметных героев своего времени угодил на семь лет колонии строгого режима за то, что не уничтожал списываемое раз в год оборудование своей лаборатории, где он был заведующим. Полагалось разбивать кувалдой все — приборы, шурупы, болты и, скажем, столы и стулья. Остальное сжигалось. Тогда давали новое.

А хорошему хозяину и гвоздь выбросить жалко. А не то что его портить.

И он по легкости натуры ничего не делал со списанным оборудованием.

И этого завлабораторией посадили, потому что ему по службе надо было мотаться на смежные предприятия в Чехословакию и Венгрию. Ему инкриминировали присвоение имущества в особо крупных размерах (как если бы он присвоил эти болты и гайки), а когда выяснилось, что на свои деньги он покупал недостающие радиодетали у магазина «Пионер» на улице Горького, то добавили еще и статью «Скупка краденого».

Он сел, а вместо него ездить стал какой-то незнакомый никому мужчина.

Тогда командировка за границу была чем-то вроде главного выигрыша жизни.

Люди сходили с ума и отказывались, бывало, возвращаться из-за рубежа. Так, две девочки с завода, выехавшие в первый раз в жизни за рубеж, попросили политического убежища (идиотки) в Болгарии! Их немедленно арестовали, вывезли на родину и куда-то дели. Может быть, в психушку.

Тогда же появились первые видео, на которые под большим секретом приглашались друзья. Концерт Майкла Джексона советские люди смотрели, затаив дыхание.

Ничего подобного наши не видели. Концерт зарубежной эстрады показывали только в ночь на Пасху, чтобы отвлечь несознательных граждан от церкви (каждый такой религиозный объект на всякий случай ближе к полуночи оцепляла милиция и никого не пускала, особенно на крестный ход).

Иногда послабление делалось и в четыре утра в новогоднюю ночь. Можно было ни с того ни с сего увидеть, к примеру, какого-то Элвиса Пресли! Но не битлов, нет.

Первые ксероксы на предприятиях охраняли как Мавзолей.

 

 

* * *

 

В таких условиях и появляется в нашем повествовании молодая женщина Флюра. Младший научный сотрудник одного из институтов.

В силу слабости своего характера (она выросла в семье провинциального профессора, проректора к тому же, при маме и домработнице) Флюра оказалась в центре странных событий, но дальнейшее их развитие закалило женский ум, отвердило силу воли и позволило переквалифицироваться в главного бухгалтера, в могучий интеллект.

То есть мать ей давно уже сказала, чтобы она берегла свое имя, потому что ее назвали в честь прабабушки, которая за это обещала, что в ней будет сила, когда наступит момент!

Та Флюра была явно колдовка.

А наша молодая Флюра, ведомая родительской волей, поступила в аспирантуру в Москве, нашелся фиктивный муж, и Флюра затем обрела собственную комнату на глухой рабочей окраине, пятый этаж без лифта, стены из гипсокартона, но зато к этому прилагался сосед-алкоголик, слесарь соседнего предприятия. Добавим, что сексуально озабоченный слесарь.

Родители, однако, беспокоились о будущем своей непрактичной, слабенькой дочери, зная о соседе Эдуарде, и в результате на голову Флюры свалился следующий муж, Анатолий Викторович, причем с предыдущей семьей в эпикризе, т.е. уже с алиментами.

Приехал он просто так, по делам в командировку (этот Анатолий работал в институте у Флюриного отца), привезя попутно тяжеленный картонный ящик, посылку для голодающей Флюры. Две палки сырокопченого сервелата, кг сыра швейцарского, четыре банки горбуши в собственном соку, кусок осетрины, кусок семги, оба продукта в кальку заботливо завернутые, две литровые банки зеленого горошка, две банки огурчиков маринованных, кг апельсинов и, в завершение пайка, бутылка шампанского! Все к новогоднему столу.

У Флюриной мамы во всех крупных магазинах родного города были связи, так как дети у всех растут и поступают именно к нам в институт! Мама их называла «абитура».

Присланный Анатолий Викторович не то чтобы был красавец, но для мужчины очень даже ничего (как говаривала темпераментная мама в таких случаях, слегка лучше черта). Уже лысоватый, полноватый, в золотых очках. Явно будущий руководитель.

Ну и, разумеется, он позвонил поздравить с наступающим Новым годом. Дня за три, очень предусмотрительно. Флюра в ответ приготовила стол. Анатолий прибыл с букетиком и с духами. Все как в фильме «С легким паром», который они и начали смотреть, как вся страна, под легкую закуску. Но уж заливную рыбу Флюра сделала, как мама велела, под ее диктовку. Мама для того прибыла в кабинет папы и говорила по межгороду за счет института.

Одна была существенная поправка в сценарии этого вечера, что за стеной орал слесарь Эдик, и он временами резко стучал в стенку.

Орал он всегда одно и то же: «Я лучше, иди ко мне, я тебя удо… удвле… тврю! Ты гордая, пойми об этом! Я твою дырку (и т.д.)».

Эдик, наученный опытом, не выходил за пределы своей комнатушки, а остальное законом не каралось.

В наказание он еще и по-партизански обоссывал весь туалет по стенам и ванную комнату. Не води гостей, я лучше!

Эдик далее кричал, что он богатый: «Войди, войди, у тебя один теле… тельвизр! У меня три тельвизра!»

Ящики у него стояли один на другом, а третий, портативный, был нахлобучен сверху. Это были премии за успехи в труде.

— Я передовой, а он задовой!— повторял Эдик.

Для таких вечеров у Флюры имелся проигрыватель и богатая фонотека, пластинки из серии мировых шедевров музыки. Мама присылала, ей продавали как дефицит.

Эдик разорялся, перекрывая голоса Фишера-Дискау и Джоан Сазерленд, а также вплетаясь пятым в финальный квартет Девятой симфонии Бетховена п/у Карояна.

То есть буквально: «Обнимитесь миллионы!» — «Дай мохнатую! Удвльтвррю!» — (грохот в стену).

Анатолий обалдел, заморгал, застыл над пиршественным столом. Флюра махнула рукой и увеличила звук. Как раз пела Алла Пугачева: «Мне нравится, что вы больны не мной!»

— Давай, давай сади в нее! В мочалку! Я лучше! (Ритмичное поталкивание в стену, совершенно неприличное). Лезь, лезь!

Эдик болезненно реагировал на увеличение звука и сам увеличивал звук.

Концерт по обе стороны гипсокартона развивался, как сказали бы музыканты, крещендо. Эдик произносил как раз такой текст, какой много позже взяли на вооружение девушки из секса по телефону.

Разумеется, в этих условиях до секса бы не дошло, не говоря уже о простом танце на двоих. Но Флюра расплакалась и проплакала весь гимн, спрятав голову в локоть между семгой и винегретом.

Анатолий, как только отзвучали духовые, придвинулся, похлопал ее по плечу, как бы ободряя, и полуобнял ее. Сунулся носом к уху, поцеловал. Еще больше растрогал Флюру, она совсем разревелась. Потом он сказал: «Потанцуем».

Телевизор гремел, Эдик, видимо, временно закончил свои упражнения со стенкой и тоже выпил, закусил, а затем прижался ухом к гипсокартону.

Когда Анатолий вышел на финал, на коду, Эдик стал в такт стучать, желая, видимо, нарушить торжественность момента. Он еще кричал: «Давай, я тоже кончаю!»

Лежа рядом с Флюрой, которая пережила первый в жизни половой акт, но не пикнула, Анатолий сказал:

— Будем с тобой менять эту комнату, что такое. Безобразие.

И он спокойно, накинув пальто, вышел в ванную, а использованную резинку завернул там в туалетную бумагу и спрятал в карман.

Он страшно боялся оставлять сперму без присмотра. Мало ли! И опять плати алименты.

Флюра высказала ему свои сомнения, что как же обменять такое, пятый этаж без лифта, да еще и этот сосед.

— А у тебя что?— спросила она.— Ты где живешь?

Анатолий сказал, что он развелся с женой и ушел в общежитие. Там у него полкомнаты. И алименты.

Они вскоре расписались, но Анатолий появлялся у Флюры редко — надо было защищать диссертацию.

Каждый приезд соперника Эдик отмечал индивидуальной оргией, как какой-нибудь сатир.

Но Анатолий по этому поводу не особенно напрягался, видимо, приняв реальность как набор: раз Москва, то Эдик.

Защитившись, Анатолий приехал, тут уже и прописка была готова, и быстро устроился преподавать в подмосковный филиал института. И внезапно подал на развод. Объяснил, что в целях получить комнату в общежитии. Очень далеко ездить.

Родители эту новость восприняли болезненно. Особенно страдал отец.

Анатолий не бросал Флюру, навещал ее по выходным, обедал, исполнял супружеские обязанности и утверждал, что развод фиктивный. До грядущих перемен. Мало ли что!

Действительно, слесарь Эдик затих, так как к тому времени сменил сексуальную ориентацию и привел к себе сожителя помоложе себя и пострашнее, молодого рабочего, совсем уже бессловесного и вонючего. Тот всего боялся. В квартире стало спокойно. Эдик тоже боялся милиции и не выступал.

Самая главная перемена наступила очень скоро — отец Флюры скоропостижно скончался. Мама, крепкая, энергичная командирша, свалилась от горя с микроинсультом. Надо было перевозить ее в Москву, менять квартиру, предстояло множество хлопот.

Как ни странно, Анатолий взял многое на себя. Принял ретивое участие, нашел вариант обмена — какая-то заброшенная, помирающая старушка в Москве и ее здраво рассуждающие родственники там, на родине Флюры и Анатолия. Бабкины племянники скептически осмотрели трехкомнатные профессорские апартаменты в центре города и нехотя согласились поменять их на чужую квартирку в Москве. Далее они должны были съехаться со старушкой уже у себя дома, почти одновременно с обменом на Москву. Правда, по выражению их лиц можно было ждать требования доплаты, так как перевозка мебели, туды-сюды, билеты в Москву и обратно, но Анатолий пресек эти мимические намеки, и так огребаете хоромы. Мы тоже тратимся и теряем больше! (Он выступал как самое заинтересованное лицо, мама уже жила-догорала у Флюры в Москве, действовал он один.)

Все согласились, что надо скорее. Конец обмена был совсем безобразный, бабушка умирала беспризорная, совсем дышала на ладан, за ней никто не смотрел, не заботился, пила ли она и ела ли все последние дни. Может быть, и голодала. Не Анатолий же должен был ее кормить, а те родные! Ведь именно эти земляки Флюры должны были менять свои две комнатушки и профессорское жилье на пятикомнатный дворец! Разумеется, они, родные, были больше всех заинтересованы, чтобы она еще пожила.

Однако они — такое противоречие — совершенно ничего для этого не сделали! Видимо, эти людоеды боялись, что ее жизнь затянется. Поэтому выжидали, не ехали. И очень рисковали при том!

Тут надо оговориться, что тогда по закону обмен был единственный способ сохранить квартиру бабушки для ее жадной родни. По тогдашнему правилу, все принадлежало государству, и туда же отходило жилье после смерти владельца. Но ежели быстро поменять старушкину однушку на эту трехкомнатную, и перевезти бабку на родину предков, и тут же и съехаться с данной престарелой родственницей, то все бы сохранилось.

Все и сохранилось, с тем только нюансом, что старушка померла преждевременно!

Как уж Анатолий и те родственники обошлись с этой неожиданной покойницей, неизвестно, скорее всего врачей и милицию не вызвали и скрыли, что наступила смерть. Они быстро оформили документы, подделали подписи, получили все нужные бумаги и свалили в небытие. А вот как труп исчез из квартиры, куда они его дели и как потом производили семейный обмен с этим кадавром — неясно. Без документов-то они его точно не могли повезти по железной дороге. А для того чтобы съехаться, они должны были предъявить бабушку и прописать ее. Противоречие! Темное пятно в нашей истории.

Флюра собирала мать в Москву, пришлось все оставить, мама просила только их с мужем кровать и шкаф, затем они ехали трое суток, вещи следовали в товарном вагоне.

Упросила водителя помочь поднять маму на пятый этаж, ее несли на стуле вдвоем.

Открыла дверь в квартиру ранним утром, дверка Эдика была распахнута, типа гуляй не хочу, и процессия, неся старушку, проследовала мимо зияющей Эдиковой норы, откуда с топчана, с общей подушки, слепо глядели четыре маленьких глаза и веяло нездешними ветрами.

— О,— заметил водила,— фуняет как.

Затем Анатолий нанес визит бывшей жене.

Он по-деловому сказал, что надо сделать так и так, прописать маму в однушку, потом съехаться с мамой в какую-то двухкомнатную, затем разменять ее — на квартиру для них и квартиру для него!

Оп-па.

Потому что он женится. И та жена привозит свою дочь.

Они из Тернополя.

И он берет это на себя.

Немой вопрос стоял в устах Флюры, как же так? Кто поедет сюда, к Эдику?

Уже он, оказалось, нашел. Семья разменивается, муж-алкаш, он же туберкулезник, идет к Эдику, жена с детьми — в ту бабкину квартиру.

Как двухкомнатную можно разменять на две однокомнатные?

Но он все устроил. Оказалось, что эта двухкомнатная алкаша и его жены — в хорошем районе. Квартира убитая, но новая жена Анатолия выпишет свою бывшую сотрудницу-малярку из Тернополя. Отремонтируют. Главное, что район имеет значение!

Через несколько месяцев Флюра с мамой уже перебралась в очень дальние выселки, почти в деревню Подушкино.

Маме было все равно, она покорилась судьбе и умирала. Она не хотела жить без отца.

Перед похоронами Флюра завела дружбу с бабой из месткома, с Лидочкой. Та похлопотала и принесла Флюре материальную помощь в конверте. Надо было только поставить подпись на квитке. К этому квитку была приколота пустая бумажка, которая прикрывала сумму. Ручку расписаться Лидочка протянула Флюре свою.

Подпись была поставлена, началась дружба.

Лидочке Флюра стала звонить. И Лидочка отвечала Флюре.

Окаменевшая Флюра жила как автомат, дорога на работу полтора часа, с работы — два. Она почти ничего не ела.

И неожиданно Лидочка сказала ей:

— Подавай заявление в пансионат на июль. Смотри, что от тебя осталось. Поедем вместе. Ты хороший человек, легкий. Ничего не просишь вообще. И люди этим пользуются!

И она произнесла длинный яростный монолог о том, что Флюра прошляпила двухкомнатную квартиру! Первый из длинной серии воспитательных монологов, которые пришлось выслушать от Лидочки в дальнейшем.

Путевку Лидочка, разумеется, получила, и они вдвоем поехали на юг, в знаменитую институтскую «Волну».

Иногда Лидочка просила Флюру не приходить в их комнату после ужина, иногда после обеда, потом вообще перестала предупреждать, дверь оказывалась заперта, а ключ торчал с той стороны. Один раз целую ночь Флюра провела в холле у выключенного телевизора. Она поспала кое-как, поклевала носом. Лидочка даже не извинилась: «Как я не открыла? Дверь была не заперта! Ничего подобного, я не запиралась! Ты что? А я подумала, ты загуляла наконец! Подумала, молодчина! А ты вон что!» и т.д.

Тем не менее Флюра плавала, загорала, ходила в столовую, то с Лидочкой, то одна, и в кино ходила, и телевизор смотрела вместе со всеми.

Сама бы она не способна была вот так устроиться, а уж тем более без путевки поехать на курорт: раз — достала билет, два — приехала и поселилась, сняла где-нибудь койку, три — нашла себе подруг и весело отдыхает в компании.

Все в ее жизни всегда устраивали родители.

И она, сирота, была рада каждому знаку внимания со стороны Лидочки. Та орала на нее, что надо больше двигаться. Плавай, пошли, идем на шашлыки, нас приглашают.

Танцевать, правда, Лидочка ходила одна. Флюра категорически не шла.

После всего этого времяпрепровождения Лидочка заявила, что на будущий год они тоже вместе поедут туда же! Молодец женщина!

И весь год потом Флюра была счастлива, строила планы, не спала ночами, шила в уме какие-то остроумные юбки и сарафанчики для лета. Смотрела на звезды из окна — там, в той глухой местности, где она теперь жила, было потрясающе огромное небо.

Разумеется, все ее помыслы были о любимом.

Она мечтала, глядя в тихие, погожие ночи на свои блещущие светила, которые так хороши были в этой тьмутаракани на полном отшибе.

Она смотрела на небеса, погасив свет, в двадцатикратный театральный бинокль из сокровищ мамы, а иногда отнимала его от глаз, чтобы получить полную картину, и стояла, глядя на этот трепещущий карнавал, шевеля губами и бормоча,— Флюра, как многие одинокие люди, имела привычку подбадривать себя отдельными фразами вслух.

Где-то тут, в этом городе, обретался ее любимый, которого она подцепила на югах (в уме, конечно), он отдыхал в их же пансионате, невидный из себя мужчина, чуть лучше черта (опять), ибо видные были неинтересны, как неинтересна обычному человеку дорога в гору, если рядом имеется тропинка вокруг. Он был тоже в очках, как Анатолий Викторович, тоже лысоват, и вообще он немного на него смахивал.

Кстати, Лидочка, находившаяся всегда в напряженном поиске, не обратила внимания на этого мужчину.

И хорошо.

Произошел этот взрыв чувств, когда Флюра плавала в море. Он, появившись откуда-то из солнечного блеска, вдруг посмотрел Флюре в ее мокрые, слипшиеся глаза и сказал, улыбнувшись: «Салют, Флюра!»

Флюра ответила: «Салют» и едва не утонула, как-то забарахтавшись. Он проследовал дальше.

«Салют» повторился вечером у столовой.

Флюра осторожно навела справки, и выяснилось, что этот мужичок достал путевку со стороны, их, мужичково, предприятие что-то поставляло институту, и на то предприятие выделили ряд путевок, все. Это была простая услуга за услугу, позже такая вещь ненадолго получила название «бартер», а невидный из себя мужчина был не просто так, а замдиректора, очень перспективный и пробивной, кстати, и у него была полная семья: жена, теща, дочка и сын. Ему было тридцать шесть, дочери шестнадцать. Жена старше на три года! Явно послеармейский брак, солдат пришел и попал в опытные руки.

Пока Флюра обмирала от очередного «салюта», время шло. Ничего не менялось. Хотя мужик явно вычислил ее в общем хороводе девушек и женщин, и его тихое, значительное «Салют, Флюра!» тайной парило в воздухе, создавая какую-то дугу между ними. Напряжение большой силы.

Результатом было то, что Флюра начала ухаживать за собой, делала ранним утром гимнастику, будя злобную Лидочку, затем Флюра много плавала (втайне надеясь на еще одну встречу), даже прыгала с пирса в компании детей и молодежи, с самого верхнего уровня, а потом пожертвовала хорошими джинсами, как это делала забубённая женская молодежь — обрезала штанины ножницами, причем кое-как, небрежно, под нуль, под корень, до трусиков,— а Лидочка-паучиха отсутствовала в этой ее жизни.

В целом получился такой контрданс, что — в ответ на незатейливые приветы своего любимого — Флюра росла в собственных глазах, поднималась, расцветала и как-то сказала, не выдержав, на грани сна, в полной тьме подняв голову с подушки: «Я думала, что все уже со мной кончено, а со мной какой-то тип все здоровается и здоровается!»

Лидочка в ответ только прошипела кратко, как будто саркастически засмеялась, а потом пояснила: «Ты вообще куку, мало ли кто с кем здоровается!»

После этого Флюра окончательно одичала, душевно отодвинулась от злобной подруги и все больше укреплялась в мыслях, что ее тайно любят.

Она уже держала в уме целый роман с продолжением, со встречами и звонками, с прогулками по осенней, а потом по зимней Москве, а что, на лыжах в лес! И доехала прямиком до Нового года, праздника влюбленных, с просмотром кинофильма «С легким паром!», с заливным, почему бы и нет? Та старше его на три года! Она выбирала маршруты прогулок и т.д., и все это плавая в море или бродя в одиночестве по берегу.

До чего еще бы она дошла, неизвестно, может быть, потребовала бы свидания, если бы была посмелее, ибо срок разлуки неуклонно приближался.

Лидочка же совсем сошла с панталыку, у нее ничего, видимо, не получалось с личной жизнью, она озверела и как-то походя облила грязью ни в чем не повинную соседку по столу, милую и тихую, полненькую Танюшу. Что та чавкает, как свинья. Чавкаешь целый срок, тихо и ненавистно сказала вдруг черная как головешка Лидочка (такой тип загара). Как та свиння! (Родительница у Лидочки была с юга, и у Лидочки иногда прорывались украинизмы.) Як та чучка!

Флюре стало тоскливо и неловко, неудобно, жалко было Танюшу, но и к Лидочке она была привязана по-своему, понимала ее. Что-то у нее не вышло, вот она и злобится. Лидочка неплохой, в сущности, человек, зимой в грипп навещала, не побоялась, привезла продуктов от месткома. На институтской машине приехала, это было… да, через месяц после похорон. Лидочка даже просила свою маму наметать Флюре юбку. Правда, так и не дошили.

И вот пожалуйста, паук пауком сидит.

Флюра тут же посочувствовала спокойной, широкой и уютной Танюше и после неудачного обеда пошла с ней на скамейку, извинилась за Лидочку, за ее дикое поведение; они посмеялись, рассказали друг другу свои истории, и потом, в те два дня, которые оставались до конца, они отмечали не без солидарности, что Лидочка бесится уже по поводу их обеих, и это еще больше объединяло. Они весело переглядывались.

И Флюра почти нашла себе новую подругу, если бы Танюша была способна на дружбу. Но она, увы, уже замкнулась для новых подруг, у нее была налаженная жизнь, круг своих приятельниц, крепкий муж-семьянин, двое детей, в том числе сын-чемпион и девочка в музучилище на дирхоре. Танюша оказалась таинственна и закрыта, у нее кое-что было в заначке, о чем она лукаво умалчивала, но Лидочка тут же сообщила, что она получает через день по письму и не от мужа!

Танюша была бухгалтер, но из подмосковного филиала.

(В дальнейшем именно у нее Флюра и начала свое новое поприще, все совпало.)

Лидочка бесилась и явно собирала на Танюшу компромат, специально прохаживалась мимо ячеек, куда ставили пришедшие письма. Ничего не огребла. За столом свирепо молчала.

А что Танюша чавкала, так мало ли, Лидочка вообще при еде стучала челюстями, а ночью по-страшному скрипела зубами и надрывно стонала. Дело-то шло к сорока годам!

Новой дружбы у Флюры не сложилось, это было выяснено уже в Москве по прибытии, когда Флюра пригласила Танюшу в гости, а та вообще не возражала, но в данный момент не могла.

Так все и завяло, не с кем стало поговорить, а ведь Танюше единственной бедная Флюра открыла свою тайну, все, что у нее было с этим Гришей, все по дням, начиная с первой встречи в море. Откуда он узнал имя?

Танюша кивала, иногда покачивала головой, как бы от удивления, явно сочувствовала, но при этом занята была своими мыслями и слабо поцыкивала зубом после обеда. Фактов было очень мало, вот что. И Флюра сама остановилась в недоумении с комом в горле. Было невозможно рассказать, что же произошло.

 

 

* * *

 

Когда-то она почти любила своего Анатолия Викторовича, но последующие события развеяли все иллюзии, а для любви незнание — первый мотор. Загадка.

Любовь к Анатолию растаяла в безбрежном просторе невольной и явной житейской подлости, которая всегда вылезает при столкновении бытовых интересов. Теперь же, когда Анатолий жил в городе Луисвилле, штат Кентукки, со своей женой и ее сумасшедшей дочкой, в памяти вообще ничего не осталось. Даже обид. Золотые очки и рот, произносящий какие-то повелительные и угрожающие слова.

Правда, иногда Анатолий снился Флюре в эротических снах. Почему-то в свете его любви она испытывала нечеловеческое счастье.

Кроме этих снов, у Флюры был постоянный молодой парень, сосед по двору, совершенно замотанный сын мамы-инвалида. Парализованная мама не давала ему покоя по ночам, стучала в стену палкой, и он, бывало, приходил спать к Флюре. Парню было двадцать лет, его и в армию не взяли из-за мамы.

О нем паучиха не должна была знать.

 

 

* * *

 

А Гриша к концу срока исчез!

Не мелькал на пляже, не говорил свое «Салют!».

Очень осторожно Флюра стала подталкивать Лидочку к теме раннего отъезда. Кто-то уехал, не дожив до конца? Надо же, тут каждый час такое счастье, а люди уезжают.

Оказалось, нет. Все на месте.

Лидочка же с удовольствием вдруг сказала, что тут местные ищут с ножами какого-то должника по преферансу. Не обязательно Гришу, хотя он тоже картежник.

Тут и выяснилось, что весь срок Гриша играл в преферанс, у него бушевали собственные страсти.

Гриша оказался игрок, как Лидочка была незадачливый охотник на мужчин, у всех существовали свои подпольные дела. У Флюры это была любовь к Грише.

Флюра обливалась холодным потом. Гриша сбежал и скрывается, не может заплатить! Его обманули картежники! Больше они не увидятся!

Помочь своему Грише она ничем не могла, у самой денег оставалось в обрез, и Флюра перебирала в уме все возможные последствия такого расклада. Она в мучении не спала и буквально перекатывалась головой по подушке. А Лидка глубоко и животно стонала, проклятущая, или скрипела зубами.

В ночь перед отъездом дверь опять была заперта изнутри, Лидочка прощалась явно, слышался мат, попреки и крики. Флюра бродила в тепле и тьме вдоль моря и около корпуса, сидела на скамейке. Она не искала своего Гришу. Она знала, что он тут, рядом. Этого было достаточно.

 

 

* * *

 

И вдруг на завтраке Флюра увидела Гришу, более бледного, чем обычно, они столкнулись, она выходила, а он уже опаздывал. Сердце ухнуло прямо в живот у бедной влюбленной, и она произнесла «Гриша, салют!» — давно вымечтанные слова, а Гриша опомнился, лукаво прищурился и как бы хотел сказать нечто большее, но его окликнули из столовой, он себя оборвал и ответил значительно: «Флюра! Салют!»

Она буквально обмирала от непонятной тревоги, бредя к себе в комнату за купальником. Шел уже последний день, после обеда автобус должен был везти всех в аэропорт. По вывешенным спискам Флюра знала, что Гриша едет другим автобусом и на другой рейс, двумя часами позже. Билеты продавались в начале срока, еще до встречи в море, и, стоя в очереди в авиакассу, Флюра знать не знала ни о каком Грише, а теперь он был самым близким и родным человеком в мире. Не сказав ничего, кроме двух слов!

Флюра дрожала, ей замерещились какие-то возможности — а что, если поменять билет на поздний самолет? Лететь вместе с Гришей!

Но в комнате (она, слава Богу, оказалась не заперта) у сумок копошилась обугленная Лидочка, все уже было собрано. Никакие силы не могли изменить ход событий, и последний день жизни рядом с Гришей уплывал, все. Не увидеть его!

Флюра облилась слезами в ванной комнатушке, снова накрасилась, навела марафет и помчалась на море, одна посидела у края земли, бросая камешки в волны, однако боковым зрением она следила за лестницей.

Он появился, он спустился к морю перед самым обедом, причем в компании тоже каких-то оплывших, лысоватых мужичков, все как на подбор. Сидячая руководящая работа, подумала Флюра. Вино, карты. Любит поесть, игрок. Все знала она, но все прощала, и семью, и внешность.

Перекрикиваясь, гаркая как гуси, балансируя женственно отставленными ручками, они все одинаково всунулись в воду и поплыли диким стилем неспортивных мужчин, якобы кролем, но по-деревенски.

Флюра тоже бросилась в море, однако в воде все были неразличимы, хотя можно было пересечь по диагонали путь стаи мужиков.

Она плыла, задыхаясь от волнения, вода была ледяная почему-то, и вдруг из воды высунулся совершенно другой персонаж, толстоголовый, как морж, с прилепленным ко лбу чубом и с красной мордой, который открыл зубастую пасть и, нагловато улыбаясь, сказал Флюре одно слово: «Салют!»

Она тут же захлебнулась, глотнула порядочно водички, закашлялась и быстро вернулась на пляж, мучительно размышляя, откуда этот мужик что знает.

Однако Гриша очень даже просто подошел к их автобусу, и они перебросились приветствиями самым обычным способом. (Когда все исполняется, это выглядит так обыденно и незначительно!)

Гриша почему-то потом сказал: «Извини, что так вышло», сразу на «ты». Он как бы этим пропустил огромное количество событий, совместных прогулок, бесед, может быть, даже танцев и перешел сразу к делу.

Он сказал, что на будущий год обязательно приедет сюда, хочет приехать тоже в июле, и вообще у него дела в их институте, он зайдет к ней в отдел. Притом он не спросил, какой у нее отдел. Ладно.

Когда она, совершенно достойно и спокойно (теперь) собралась подняться в автобус (вещи уже лежали в трюме), Гриша вдруг повернул ее к себе лицом и крепко поцеловал в самые губы, а потом, когда она поднялась на одну ступеньку, вдруг подсадил ее довольно крепко ладонью под зад. Как маленького ребенка, заботливо и умело.

Флюра, очумелая, вошла в автобус, села сзади и пригнулась посмотреть, а он отошел, повернулся еще раз к ней лицом, абстрактно помахал, не видя ее, и послал воздушный поцелуй. И поплелся долой.

Лидочка, по счастью, сидела с другой, теневой стороны, причем не позаботившись занять Флюре место. Рядом с ней мрачно, как пленный, торчал один из ее хахалей.

Лидочка сидела черная, перегоревшая в своей глобальной ненависти к людям, тихая и безразличная. Ей предстояла ее довольно непростая жизнь в Москве, болящая мама и подросток-дочка, то есть ничего хорошего.

Флюра, наоборот, ехала спокойная, сытая и счастливая. Как мало надо человеку!

И через месяц покатилась осень, а потом зима ее любви. Флюра жила, твердо надеясь на встречу. Вернее, она свято верила в нее. Надежда — все-таки чувство гораздо более горячее и неуравновешенное, а вера — чувство крепкое, спокойное и плодотворное.

То есть Флюра все больше ценила себя, относясь к своей внешности как к Гришиной собственности, она стала ходить по воскресеньям в бассейн, а по вечерам бегала в кедах, она часто глядела на себя в зеркало, радовалась, что у нее такое красивое тело и хорошее лицо, бедра были немного толстоватые, но с этим она упорно боролась, это был предмет забот. Меньше есть и больше ходить! Не сидеть!

Флюре не нужно было от Гриши ничего, никаких дополнительных знаков, ей было назначено, и она созревала точно к сроку.

С Лидочкой она почти не виделась, они работали в разных зданиях с разными буфетами. Лидочка сама не звонила, а когда брала трубку, то говорила отрывисто и холодно, и охоты повторять эксперимент не было.

Флюра теперь любила свое сосредоточенное одиночество, свои звезды и мамин бинокль, ее никуда не тянуло, и совершенно неинтересны были бы теперь Лидочкины рассказы о ее любовных приключениях, ее монологи ближе к ночи, яростные и обвинительные.

Единственно, что было неприятно,— это что Лидочка еще осенью попросила у нее запасной ключ от квартиры, и иногда, придя домой, Флюра видела чужие окурки в пепельнице, грязные бокалы и пустые бутылки. И перестилала постель.

Раза два Лидочка все-таки позвонила, но она теперь почему-то говорила мертвым, угасшим, монотонным голосом, что умирает, что все, а последний разговор вообще ни на что не был похож, как сухой отчет: мать тяжело заболела, и врачи дают ей год, поняла? Год. Смотреть, как она умирает. Дальше. Дочь Лидочки глядела вон из школы, не желала учиться, по телефону разговаривала с матерком, курила явно и изводила на себя всю дорогущую Лидочкину косметику.

Флюра только охала, поражаясь про себя, насколько ей это все безразлично.

Не сделав даже паузы, Лида сообщила, что к матери в Блохинвальд (так она назвала раковую клинику) ходить боится, что никак не идут ноги, что сама заболела тяжелым давлением, а каким — да очень низким!

Только тут Флюра очнулась, поняла причину звонка и спросила номер палаты, в которой лежит старушка. Лидочкину мать Флюра любила гораздо больше, тут была сердечная дружба, старушка сшила ей сарафанчик, и кормила любимой жареной картошкой, и жаловалась на Лидочку прямо при дочери.

Флюра начала действовать спокойно и методически, узнала у Лидочки телефон ее одного бывшего сожителя, радиобиолога по специальности, которому простодушно позвонила, якобы ничего не зная о взаимных претензиях этой пары, дошедшей уже до драк, почти до суда и расставшейся давно.

Бывший сожитель Лидочки, оказывается, с сочувствием относился к старой матушке, не помнил зла, так как Лидочка вернула ему всю унесенную у него радиоаппаратуру. (Имелась и такая история на ее жизненном пути, месть за измену и счет за те обеды и ужины, которыми кормили сожителя целый год, и за то, что он в тот же период купил себе плащ и шляпу на сэкономленные деньги. Сам же сожитель привнес в семейную жизнь только седло на унитаз и полку для головных уборов.)

Этот бывший сожитель был потрясен телефонным сообщением о болезни старушки и особенно тем, что Лидочка, по всем признакам, бросила свою мать, и очень быстро, на основании застарелой ненависти к Лидочке, заработал в нужном направлении (у него коллега как раз перешел работать в онкоцентр).

Старушке сделали хорошую бесплатную, что чудо, операцию, все оказалось не так запущено, у стариков болезнь развивается медленно, и вскоре матушка поехала восвояси, где уже лежала с бюллетенем по давлению совершенно немощная Лидочка, которую одолевал враждебный вихрь под названием дочь Катя, чуть ли не требовавшая денег за каждый согретый стакан чая.

Однако тут все обрадовались бабушке, перецеловались (Флюра, привезшая ее на такси, была взволнованным свидетелем), и старая хозяйка дома из последних силенок впряглась в домашнее ярмо, помаленьку воспряла, привела квартиру в божеский вид.

А вот Флюра была им уже больше не нужна. Они перезванивались, но в гости не очень звали, и Флюра опять вернулась к своим звездам и пробежкам.

Она гуляла с Гришей мысленно, когда отправлялась в лесок, ела под его взглядом, засыпала, видя перед собой его неказистые глаза, смотрящие на нее с заботой, как тогда.

Она перебирала по косточкам последнюю волшебную встречу у автобуса.

Гриша не звонил, но ведь об этом не было договора!

Речь шла о будущем лете, только о нем.

Флюра читала впрок, запасаясь для бесед с Гришей, и, как уже упоминалось, шила в уме юбки для него, но осуществлять их не решалась, раньше ей шила Лидочкина мать, а теперь просить было неудобно. И вообще прежде все устраивала сама Лидочка, и Флюра в прошлом году получила к лету сарафанчик и смётанную юбку, только прошить. Теперь почему-то дорожка в Лидочкин дом была закрыта, да и с путевкой все оказалось непонятно и даже безнадежно — хотя заявление было написано и отнесено Лидочке давно.

Однако все устроилось даже волшебным образом и само, Лида позвонила в июне как ни в чем не бывало, что и как, какие планы-поляны (была в хорошем настроении), мама хочет сшить тебе новый сарафанчик, есть польская выкройка, покупай тряпочку, хотя ладно, пойдем сходим вместе, ты не умеешь, выберешь опять какую-нибудь ветошь. Мама, мама и мама — не слезало с языка у Лидки, что-то новенькое.

Короче, все обошлось, Флюра отправилась с сердцебиением в милый дом и снова обрела его, снова сидела на кухне и ела жареную картошку с самосоленными огурчиками, на дворе стояло раннее лето, шумела под ветром листва! Уже распределили путевки, Лидка хапнула две, праздновали это веселое событие, Флюра вернулась домой поздно, и вот тут раздался звонок.

— Са-лют!— сказал незнакомый голос.— Это Гриша. Помнишь? Пансионат? Море-то?

— Салют,— ответила Флюра оборвавшимся голосом, покашляла.

— Слушай, такое дело,— озабоченно сказал незнакомый голос.— Понимаешь что: мне у вас в месткоме не дают путевки ни на июль, ни на август! Вообще! Понимаешь? Я для вас все… Там стараюсь, выкручиваюсь там… Поставки комплектующих, все наконец в порядке, что, понимаешь, за дела? Ну на июль-то можно? Сходи в профком, а? Твоя подруженька… Она вообще не отвечает, ее нету. Лидусик твой. Я в январе все поставки комплектующих выполнил! С Петрозаводском сам договаривался… А я не обязан! Забыли, что ли? Обещали, обещали. Калашников сам обещал!

— Калашникова уволили,— ответила Флюра и опять покашляла.

— Ну! О чем я и говорю! Поняла? Я же не виноват! Как это? Ну сделай, сделай что-нибудь. Ты же там, ты на месте. Это же оскорбительно, в конце-то концов, замдиректора большого предприятия посылают как… я не знаю!

— Хорошо-хорошо, я обязательно поговорю с Лидой, что вы, Гриш, что вы, Гриш,— отвечала Флюра.— Конечно, это оскор-оскорбительно. Безо-безобразие просто (у нее не хватало дыхания). Честно!

— Хотелось бы с вами встретиться. Там!— произнес чужой напряженный голос.

— Встре-встретимся, разумеется,— отвечала она.

— Лады? Лады? А?

— Не волнуйтесь, Гриша, не волнуйтесь вы так,— повторяла Флюра.— Я поговорю, поговорю.

— Ну целую,— прокричал голос.— Салют! Позвони! Мой телефон знаешь?

— Нет,— отвечала Флюра, хотя еще прошлым летом списала этот телефон в книге регистрации.

— Вот и ладненько,— почему-то сказал Гриша, видимо, не разобравшись.— Брякнешь мне. На работку. Са-лют!

— Спасибо вам,— отвечала ему Флюра и повесила трубку, ничего не ощущая, буквально ни-че-го.

 

 

* * *

 

Она действительно позвонила ему в присутствии председательницы месткома и сказала, что говорит прямо из месткома, что за путевки была буквально драка между своими и стоит очередь своих, если кто откажется, и будет скандал, если отдадут посторонним.

— Это оскорбитительно!— кричал в ответ Гриша.

— Ну что, ничего не поделаешь. Даю трубочку нашему председателю.

Но Гриша уже отключил телефонную связь.

 

 

* * *

 

Спустя две недели Флюра, как совершенно новый человек, уверенная, красивая, ехала опять по проторенному пути в аэропорт с Лидой, и садилась в самолет как избранная, и плыла над облаками довольная и совершено пустая, без души.

Без планов, без обмираний, без тошноты, страха и немоты, без вспышек счастья, без веры в будущее, без надежд, без любви. Гриша оплыл и растаял, маленький, хлопотливый, расчетливый, со своими мелкими интересами.

А Лидка сидела рядом и бубнила сама себе, что мама с Катей тоже уже купили билет на поезд на озера, мама отдохнет, юг ей противопоказан, так что лети, подруга, пока что, лети. Пользуйся пока… моей добротой.

Начинались ее обычные паучьи дела, Лидочкина тьма египетская. Флюра же встрепенулась, очнулась и весело ответила:

— Ну ты представляешь! Представляешь, я смотрю, что этот тип… Этот дурак бегал все за мной, как встретится, так здоровается, и имя откуда-то узнал! Оказывается, ему нужна была путевка! Еще год заранее бегал!

— И правда идиот. Что, ты достала бы ему путевку?

— Нет, ты понимаешь?— с жаром возразила Флюра.— Он заранее наводил мосты.

— А это я пошутила. Чтобы он от меня отстал, я сказала, что это ты занимаешься у нас путевками на будущий год! А я только второе лицо.

— Ну не дурак ли? А, а про тебя сказал: у тебя подруга хорошая. Наводил мосты!

— Хорошая,— мигом отозвался черный паук в тоске.— Хорошая. Он со мной встречался у тебя… Ни цветочка, ни духов… Бутылку купит, и все. Ни в ресторан, упаси боже. Трахнет и говорит: мне и жене путевки на август, там и встретимся. Я говорю: еду в июле. Он опять: мне и жене путевку на август. А дочери раскладушку! Сын едет на сборы, а дочь берем с собой. Ты, говорит, не представляешь, что для отца дети. Да, отвечаю, не представляю. Он так осторожно: а дети на стороне матери все-гда. В любом случае. Ну, говорю, это я не в курсе. Разговор глухих!

— Представля-ешь,— протянула Флюра,— я та-ак, та-ак удивилась, когда он мне позвонил!

— Знаешь, говорю я ему,— перебила ее паучиха,— ради тебя я бы постаралась, ты меня удовлетворяешь кое-как, у мужчины в крайнем случае есть десять пальцев! И от каждого мужика можно кончить. Но не ради жены тво-ей!

Флюра покивала.

— Ты видала ее?

Флюра пожала плечами.

— Пук на затылке, директор школы. Мы сидели рядом в театре, я достала ему и себе билеты специально. Поглядеть. Она математичка. Я сидела рядом с ним. Она через человека. Нарочно так.

— Пук на затылке?— со смехом, очень легко переспросила Флюра.— Хорошо!

— Дочь надо устраивать на исторический. Спрашивал, нет ли кого попросить через год в университете. Нанимать учителей. У Гришеньки все должно быть тип-топ!

— А как же,— как бы веселясь, откликнулась Флюра

— А он один раз и тебя вспомнил,— зловеще произнес паук.

— С чего бы это, мы почти не знакомы.

— Сказал, я опасаюсь за нее, она, кажется, меня очень любит. К сожалению, это факт.

— Слушай, ему вообще не кажется, что все вокруг в него втюрившись, а? Это уже мания!

— Он сказал, что ты редкий экземпляр старой девы в его коллекции. И он бы не смог тебя расколоть.

— Старой? Ну ты подумай! Какая я ему старая дева. Я замужем была,— легко рассмеялась Флюра.

— Ну я ему все сказала, что у тебя был фиктивный брак-то.

— Ты что, с фонарем над нашей с Толькой кроватью стояла?

— Да по тебе видать.

— Видать, да не с той стороны,— удивляясь сама себе, ответила Флюра.— Я не одна.

— Непальский гражданин может быть сделан непальцем и непалкой,— пошутила Ладочка.— В отличие от наших. Я тебя понимаю.

Флюра повторила:

— Я не одна.

— Гриша все жалел тебя, это вредно в ее возрасте. Так нельзя же.

Флюра знала, что говорить что-либо Лидочке о соседе нельзя. Она держалась.

— Но Григорий все равно будет у нас в столовой торчать,— сказала Лидка.— Он курсовки достал, питание и лечение, пока что две… А там и третью купит. С женой и дочерью. Вот полюбуешься на него. Как он будет обходиться? Он ни одной ночи у себя не спал, все время со мной. То у нас в комнате, то друга выгонял. Как он в последнюю ночь со мной прощался! Лизал все!

— Да, я стояла под дверью и слышала, как ты на него матом ругалась. Что он ни на что не способен. Вот он и лизал.

— Это сначала.

— Да не сначала…

— Вот я теперь тебя хочу попросить… Катись куда подальше из моей комнаты,— мрачно сказала Лидочка.

— Договорились,— спокойно отвечала Флюра.

— И правильно он не стал с тобой вязаться. Он трахает, как веслом машет. Ему плевать, кто с ним. Он бы тебя всю разорвал!

— Я слышала, как ты его называла импотентом под тентом.

— Да это чтобы завести, дура! От дура!

— Знаешь? Я вообще могу отказаться от путевки,— ответила на это Флюра.— Сегодня же позвоню, пусть высылают мне деньги сюда.

— Ой, да не надо концертов,— поморщилась Лидочка.

— Нет, я так и сделаю. Там первая в очереди стоит Алла Мамедовна. У нее, как ты уже слышала, астма. И вы не имели права ей отказать. Ей действительно нужен юг. Ох она тебе и даст за запертую дверь! У нее, она говорила, каждую ночь приступ. «Скорая» так и ездит. Я позвоню, ей отдадут мои деньги, она мне их привезет. И заселится. И никто — ты это прекрасно знаешь — не захочет жить с больным человеком в номере. А ты будешь обязана!

— Нет, так не пойдет. Это я тебе путевку доставала. Не знаешь через что, дура.

— Через мою постель?

— А как же! Как вспомню, так мороз по коже.

И с удовольствием добавила:

— Под кого только я не ложилась! В твоей квартире!

— Вадим Иваныч, что ли?

— Ну и Вадим в том числе.

— Ох, не завидую я тебе… Ох не завидую… Вадим Иваныч, мразь.

— Я ему это передам,— улыбнулась Лидочка.— Значит, так, не хочешь оказаться на зоне… слушайся меня.

— Испугала.

— Калашников вылетел из института? Следствие идет? Идет. Ему могут дать до семи лет. Бегает на допросы. А ты с ним составляла акт на списание? И ничего не было уничтожено? Ты же поставила свою фамилию, ты подписалась! Что в твоем присутствии это было все разбито! И сколько лет это продолжалось? На сколько десятков тысяч? Тебя не трогали, тот же Асипов, потому что, дура, это я за тебя просила. Тебя даже на допрос не вызывали. А теперь тебя вызовут. Вернешься из лагеря, а квартиры у тебя уже нету! Потому что тебе дадут тоже семь лет! Родителей нет, ничего у тебя нет! Ни детей!

Флюра с бьющимся сердцем молчала.

— Ты знаешь, почему меня все боятся в институте? Почему мне все дают без звука… Мебель я беру в сентябре. Ты, слепая! Все тебе валится с неба. Все я! На похороны тебе дали и две путевки подряд, такого не бывает. Но берегись! Не стой поперек дороги!

— На похороны ты мне дала вдвое меньше, чем выписали. Ты сумму прикрыла бумажкой и за меня ее накорябала. Но я увидела, не бойся, сколько там было.

— Да кому это важно? Ты расписалась, и все. Будешь сидеть в Бутырках! А потом в лагере шесть лет.

— Не мой почерк-то, не мой!

— Докажут, что твой, не беспокойся.

— Так, Лидочка. Ну что ж. Я участвовала в списании только один раз, шесть лет назад. И тогда все было уничтожено, все. Поняла? Я была свидетель. Единственный!

— Врешь.

— Нет. Но вот тебя очень хочет посадить один человек. А Калашников, он дал уже показания, что ты у него брала списанные КУВы. И продавала. На его глазах. Ему уже все равно. Его вот-вот арестуют. Он всех за собой потащит.

— Ты… Ты откуда… Что? Какие кувы?

— Друг моего отца работает в прокуратуре. Ученик его. Вот он тебя и посадит. В Челябинске в трамвае были взрывы. Там использовались КУВы. Опера очень хотят на кого-то повесить эти взрывы… Если номера совпадут… Тех, которые ты загоняла на сторону, и тех, которые были найдены в трамвае…

— Ужас, ты что?! Как фамилия? Фамилия прокурора?

— Не скажу. Я себе не враг.

Лидочка буквально остолбенела. Взрывы?

Флюра все придумывала на ходу. То есть близкие к Калашникову люди знали всю эту бредовую историю с челябинским трамваем, с беднягой Калашом на допросах вели беседы вокруг да около, все на эту тему, кому пошли эти приборы — КУВы, да были ли вы в Челябинске, да кого вы оттуда знаете, и т.д. Друзья поехали в Ленинскую библиотеку и подняли старые челябинские газеты, позвонили в этот далекий город знакомым, связали концы с концами, все поняли. Но Лидочка не была из числа друзей умного и талантливого человека Калашникова. Она была не в курсе.

Никто Флюру этому не учил, искусству фальсификации, наоборот, все всю жизнь требовали искренности — хотя мама (которая врала мужу самозабвенно) и отец (на работе ему тоже приходилось изворачиваться, защищая своих сотрудников) были мастера в данном жанре.

Но, видимо, уже просыпалась, восставала древняя кровь хитроумных, переживших все сибирских татар. Флюра, прабабка.

— Асипов полетит очень скоро,— размеренно, как прорицательница, говорила Флюра.— И тебе не простят ни доносов на Калашникова (она произнесла эту фразу уверенно), ни того, что ты за меня написала сумму материальной помощи… Своим почерком… Это жульничество. Воровство. Не простят ни путевок для меня два года подряд, ни этих курсовок для твоего Гриши и его жены с пуком, когда столько своих за бортом осталось с детьми… Не простят тебе и мебельный гарнитур… А я жить с тобой в одной комнате не буду. Но и из пансионата не уйду. Уезжай ты! К маме на озера. А то бросила помирающую старушку на Катечку. Катечка твоя больных и старых не любит. И ты от нее помощи не дождешься, никогда. Запомни!

— А я тебя давно подозревала,— вдруг очень тихо сказала паучиха.— За звездами она наблюдает. Ты еще почище меня будешь, и очень скоро.

Так оно и вышло. Через два года.

 

… год

 

 

Ёлка с гостями,

или Попытка новогодней сказки о царе Салтане

 

действующие лица . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

гости:

 

Таня + Алексей — родители Николы Федорова

Никола Федоров, 3 года

Бабушка Пети

 

хозяева:

 

Петя, 4 года

Мама Пети

Отец Пети

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

 

 

Гости и хозяева сидят за столом. Все уже выпили, закусили.

 

Таня

Никола не хотел рождаться. Я вообще собиралась рожать дома, а акушерка за две недели до родов сказала, что не берется, у вас предлежание плаценты. И схватки начались, ничего не получилось, пришлось ехать в роддом.

 

Бабушка (живо)

Кесарево? У нас у одного доктора наук тоже было кесарево. Поздновато спохватилась рожать, к сорока трем годам… И я ей говорю…

 

Таня (настойчиво)

Да. Я просыпаюсь и спрашиваю: «А кто у меня родился?» А она говорит: «Фамилия ваша?», очень строго. Пошла узнала: «У вас мальчик».

 

Бабушка

И я ей тоже буквально говорю: «У вас будет мальчик!» Живот колом… Как у меня был. Это всегда мальчик. Передайте мне, будьте так любезны, селедочки!

 

Таня

Я лежу и радуюсь, мальчик.

 

Бабушка

Я… Селедочки, пожалуйста! Спасибо. Это по моему рецепту, вы знаете. Берется крупная селедка…

 

Алексей (вмешиваясь)

Он, когда его спрашивают, как его зовут, отвечает: «НИКОЛАФЕДРЫВ».

 

Бабушка (жуя)

Как, не поняла?

 

Алексей

Отвечает: «НИКОЛАФЁДРЫВ!» Как-как? «ФЕДЫРЫВ!» Он вообще упертый. Говорю: «Никола, убери игрушки». У него все разбросано. «Убери». Встал и стоит. Говорю: «Я же все соберу в конце концов в мешок и выкину». Стоит. Глаза так опустил. «Ну что, выкидывать?» — «Да». Глаза опущены, сам весь как окаменел от горя.

 

Таня

Да! От горя!

 

Готова продолжать.

 

Алексей (покачав головой, как будто его незаконно прервали на самом важном месте)

Я стал собирать игрушки в пакет, собрал и вынес. Он как стоял, так и остался.

 

Таня (быстро)

Ну, мы эти игрушки спрятали за шкаф.

 

Алексей (укоризненно)

Погоди, дай сказать. А там, среди игрушек, была такая большая блестящая звезда, такой элемент как бы оформления. И эта звезда оказалась как раз за щелочкой шкафа. Мимо идешь, видно. Он шел мимо, увидел и говорит: «А я так скучал без этой звезды!» А мама Танина смотрит телевизор лежа на полу.

 

Таня

Она плохо видит!

 

Алексей

Она под голову подкладывает Николиного крокодила и смотрит. Теперь: крокодила-то нету! Ну, я ей отдал крокодила из-за шкафа. Она легла, как всегда, на пол, крокодила под шею. Никола увидел: «А я так скучал без этого крокодила!»

 

Таня

А у нас еще бабушка больная…

 

Бабушка

А у меня тетя. Девяносто один годок!

 

Таня

Она полуврач с незаконченным образованием и как ушла на пенсию, так уже тридцать лет профессионально болеет. Ночь, идет, толкает перед собой стул. Стучит к нам в дверь: «Где-то у вас был мой термометр». А папа ночью ест. Встанет, поест и вспоминает, что у него не сделана важная работа. И работает до утра.

 

Бабушка

Моя тетя ночи напролет читает. Одним глазком Диккенса в оригинале.

 

Отец Пети

«Войну и мир» мы тут ей принесли. Двое суток не могла оторваться. Жаловалась потом, слишком интересно.

 

Бабушка

Это ее обычная песня, еда должна быть спартанской! Жизнь в лишениях! Я…

 

Алексей (перехватывая инициативу)

А у меня бабушка всю жизнь работала патологоанатомом. До семидесяти двух лет, в Феодосии. Она патологически аккуратная, приходит с работы — сразу мыть пол. Два раза в день моет полы. И конечно, дедушка никогда не заступает за половик, там снимает обувь. И как-то их дочь, моя мама, с подругой приехала на неделю погостить. Перед своим отъездом все вылизали, вычистили. Потом звонит из Москвы матери: «Ты извини, мы оставили беспорядок».— «Ничего, ничего, я уже почти все убрала».

 

Бабушка (решительно)

Так-к! А теперь все дети рассказывают стихотворение. Петя, ты знаешь стихи?

 

Петя, подталкиваемый мамой, встает из-за стола и становится лицом в стену. Его разворачивают. Предупреждают гостей, что это Некрасов, стихотворение «Не ветер бушует над бором», да, Петя?

 

Петя (кивает и заводит)

НЕВЕТЕБУШУЕНАДБОРОМ

 

Набирает воздуху.

 

НЕЖГОРПОБЕЖАЛИРУЧИМО

 

Набирает воздуху.

 

МОРОЖВАЯВОДАДАЖОРОМ

 

Воздух.

 

ОБХОДИТЛАДЕНЯШВОИГЛЯ…

 

Пауза, думает. Бабушка, чтобы смягчить ситуацию, начинает заранее аплодировать.

 

Отец Пети

Ну?

 

Петя (судорожно вздыхает)

ГЛЯДИТ — ХОРОШОЛИМЕТЕЛИЛЕШНЫЕ… ТРАПЫЖАМЕЛИ…

 

Воздух.

 

И НЕТЛИГДЕТРЕЩИНЫЧЕЛИ… ИНЕТЛИ ДЕ

 

Выпаливает.

 

ГОЛОЖЕМЛИ!!!

 

Бабушка бурно и облегченно хлопает. Все подхватывают.

 

Родители Пети и остальные (хором)

Мол-лодец! Ну какой молодец! Умный! Некрасова как много выучил!

 

Мама Пети (соло)

И Петя получает подарок!!!

 

У нее в пакете со вчера лежит большущая конфета, так называемый сникерс. Мечта каждого детскосадника. Петя берет пакет и торжествующе показывает Николе сникерс. Тут же засовывает себе в рот сразу половину. Начинает с трудом жевать, широко, вкривь и вкось работая челюстями. Никола медленно хлопает ресницами. У трехлетнего Николы огромные глаза и большущая голова кувалдочкой.

 

Таня

Ой, Никола не ест конфет вообще, его даже больше интересуют фантики!

 

Бабушка (предупреждая подробный будущий рассказ о свойствах удивительного Николы)

А Никола какое знает стихотворение?

 

Таня

По-моему, он не понимает, что такое «знать стихотворение». Никола, ты же знаешь стишок?

 

Никола медленно хлопает ресницами.

 

Бабушка (ободряюще)

Он наверняка знает!

 

Пауза. Никола не может оторвать глаз от с трудом жующего Пети, поскольку никогда не ходил в детский сад и не знает, что бывает такое зрелище. Петя трудится, с усилием чавкая. Никола хлопает ресницами. Петя все еще не управился с первой половиной сникерса, окончательно увяз зубами. Никола завороженно смотрит на этот аттракцион и молчит.

 

Алексей

А пускай Никола прочтет стихи Деду Морозу!

 

Этого Деда Мороза хозяева сделали вчера из шарика от пинг-понга, трех пуговиц, двух карандашей, красного Петиного носка и блестящей елочной гирлянды.

 

Бабушка

Да, да, Никола! А ну! Просим!

 

Хлопает. Алексей ведет Николу к сооруженной из веток елке и к Деду Морозу, который стоит в пластиковой бутылке 0,5 л, обтянутой красным Петиным носком. Никола стоит столбиком и молчит.

 

Все гости (вразнобой)

Ну давай, Никола! Молодец, Никола, давай!

 

Бабушка

Сейчас он все вспомнит! Не мешайте ему! У меня вот так же студент… Буквально вчера. Забыл теорему Веерштрассе. Это же элементарная вещь! Я говорю, сейчас вы все обязательно вспомните… Не волнуйтесь… Или хотите, приходите после Нового года…

 

Тут Алексей делает знак рукой, что все в порядке. Присутствующие наконец видят (но не слышат), как Никола, кивая головушкой, бормочет что-то, обращаясь к поллитровой бутылочке, над которой торчит бородатый шарик от пинг-понга в колпачке из пятки от Петиного носка. У шарика все как полагается: две белые пуговки, это глаза, затем ватные бровки, пониже еще красная пуговица — нос и, само собой, усы и сверкающая борода, а также воротник из гирлянды, который роскошно спускается вдоль красного Петиного носка. Наконец бормотание и кивание завершается. Алексей приводит Николу к столу.

 

Мама Пети

Ура! Никола получает подарок!

 

Но она в некоторой растерянности, поскольку приготовила тоже спикерс, поэтому ее глаза бегают по кругу, по стенам, что бы такое подарить.

 

Сейчас!

 

Она выбегает и возвращается с красивой маленькой свечой.

 

Петя (все еще со склеенными зубами, не в силах открыть рот)

Эччя нашша швещка!!!

 

Т.е. наша свечка.

 

Ммоя!

 

Мама Пети

Это другая! Твоя там!

 

Петя срывается и несется, за ним его мама. Петя возвращается тоже со свечкой, крутит ею перед Николой.

 

Петя (с полусклеенными челюстями, хвастает)

М? М?

 

Никола медленно хлопает глазами. Четырехлетний Петя проходит курс молодого бойца в детском саду. Трехлетний Никола еще не знает законов дедовщины.

 

Мама Пети (на пределе сил после Деда Мороза, уборки, готовки и Петиной температуры всю последнюю неделю)

Дети, идите в Петину комнату, играйте.

 

Дети-то да, пошли в другую комнату, якобы пошли. Но с полдороги вернулись, сначала Никола, хлопая глазами, потом взъерошенный Петя. Стоят.

 

Отец Пети (со вздохом)

И что вы пришли тут?

 

Тут Мама Николы говорит, что он еще с прошлого раза запомнил Петин грузовик.

 

Мама Пети (обрадовалась возможности чем-то занять детей в Петиной комнате)

Да, правда, давай, Петя! Покажи Николе свой грузовик!

 

Тут дети действительно ушли. Петя, однако, через полминуты торжествующе выкатывает ко взрослым огромную пластмассовую машинищу и тут же садится на нее верхом. Никола, подумав, идет и возвращается с машинкой поменьше. Петя соскакивает с грузовика и с воплем: «Это же моя!!!» — вырывает у Николы машину. Никола уходит и возвращается с автоматом. Петя отбирает и автомат с пояснительным криком: «Это ведь мой, ты что!!!» Никола опять уходит, за ним бежит Петя. Слышен плач Николы. Обе мамы кинулись на помощь.

 

Алексей (кричит вслед)

Мамы! Идите сюда! Пускай они сами!

 

Мамы вернулись, мальчики пришли следом.

 

Алексей (веско и с силой)

Дети, а шли бы вы отсюда… играть.

 

Дети уходят. Спустя небольшое время слышен кашель Пети и тоненький голос Николы, он всовывается в дверь ко взрослым со словами: «Его тошнит!» Мамы и бабушка мчатся туда. Петя сидит на столе, потный, лохматый, и кашляет прямо на диван сникерсом и курицей. Его отец вбегает, берет диванную подушку и начинает снимать с нее мокрый чехол. Петя, все еще сидя на столе, опять давится кашлем. Бабушка хватает его и говорит: «Пошли мыться».

 

Отец Пети

Он же кашляет, ему нельзя. Он болеет.

 

Бабушка

Но что же делать-то? Он весь мокрый!

 

Бабушка понесла его в ванну, помыла, переодела, повела спать. Начинается обычная история.

 

Бабушка

Ну вот, Петя, я расскажу тебе сказку. Какую тебе сказку? Про что?

 

Петя (насторожившись, вспоминает, что было в прошлый разу них с бабушкой. Она математик и сочинять не умеет)

Нет, ты мне почитай «Три поросенка».

 

Бабушка

Не буду. Я рассказываю сказки, а не читаю. Я, да будет тебе известно, когда читаю, засыпаю. Так что извини.

 

Петя (пытается спастись)

Тогда пусть мама почитает.

 

Бабушка идет ко взрослым.

 

Мама Пети

Я не могу читать, сразу засыпаю. Я ему всегда ставлю диск со сказкой.

 

Бабушка (вернувшись к Пете)

Мама не может тебе читать. Хочешь, поставим тебе диск?

 

Петя

Тогда пусть папа читает!

 

Бабушка плетется ко взрослым.

 

Отец Пети

А я засыпаю еще до чтения.

 

Бабушка (возвращаясь)

Петя, папа не может тебе читать. Так что спи так, без сказки.

 

Петя (хорошо подумав, решается)

Ладно, рассказывай.

 

Бабушка

А про кого?

 

Петя

Про царя Салтана.

 

Бабушка

Хорошо же. Слушай. Та-ак. Ну вот. Жил да был себе царь Салтан. Поживал, добра наживал.

 

Пауза. Бабушка собирается с мыслями.

 

Петя (подсказывает)

Про царя Салтана!

 

Бабушка (задумчиво)

И у него было три сына.

 

Петя (встопорщившись)

Нет, нет! Не три!

 

Бабушка

Ты слушай! А то я окончательно запутаюсь. Салтан, это кто? Так. Царь. Ах да! Ну и вот. И у него было три сына: Иван Салтанович… Ммм… Диван Салтанович…

 

Смотрит по сторонам.

 

И, так сказать, Табурет Салтанович.

 

Петя (переполошившись)

И Иван как выстрельнет из лука! И женился! У меня есть лук! Я стрелял! Я всех защичу!

 

Бабушка

Да. Отец дал им всем три лука. И говорит…

 

Петя (спеша, перебивает. Он знает, чем дело кончится)

И потом он сжег ее кожу!

 

Бабушка

Погоди. Потом. Ты слушай, а то я потеряю нить.

 

Петя начинает натягивать на себя одеяло, укрывается с головой. Ему жарко. Он опять раскрывается.

 

Ты лежи. Да. Что у нас там? А, вспомнила. Дальше Иван Салтанович выстрелил из лука и попал в лягушку. И женился на лягушке.

 

Петя

Как попал в лягушку? Как… в лягушку? Прямо в лягушку? Она же это… Лягушка-то…

 

Бабушка

Это же сказка. Лежи, не вставай.

 

Монотонно.

 

А Диван Салтанович выстрелил из лука и попал в пилу, так: дзынь! И женился на пиле.

 

Удивление в кровати.

 

А потом Табурет Салтанович выстрелил из лука и попал…

 

Шарит глазами по стене.

 

А! Допустим, в гвоздь. И женился на гвозде.

 

Петя (хочет вырулить из опасной ситуации)

А потом они пошли на пир!!!

 

Бабушка

Да ты будешь лежать? А то я встану и пойду. Так! Что у нас там было?

 

Петя

Пир. Пир у нас был!

 

Бабушка

Ах вот оно что. Конечно! Как я могла забыть. Да, и царь Салтан их всех позвал на Новый год. Разумеется. И спрашивает… Вспомнили! Чем ваши жены могут похвастаться?

 

Петя

Она-то кости в рукав положила!!!

 

Бабушка

Постой. Ты сильно опережаешь это… события. Так. Ну, ели они… селедку, и лягушка положила в рукав селедочную головку.

 

Петя (горестно вопит)

Она нет! Они лебедей ели!

 

Бабушка

Нет, это те ели лебедей, а наши ели селедку. И лягушка как размахнется рукавом! И селедочной головкой залепила царю Салтану прямо в глаз! О как!

 

Бабушка довольна собой.

 

Петя (вопит)

Нет!!! Не так!!! Там леса-поля открылись!

 

Бабушка

Это у вас так, а у нас не так. Она попала селедочной головой прямо царю Салтану в глаз, понимаешь? И как результат царь рассердился и, само собой разумеется, погнал лягушку в три шеи. Она обиделась и отчалила вообще с пира. И Иван Салтанович, ее муж, тоже ушел.

 

Петя

А леса-поля открылись же! Там, на пиру!

 

Он сильно расстроен.

 

Бабушка

Ну что ты все перебиваешь. Я же вообще нить повествования… это… упущу. На чем мы…

 

Петя (упорно)

Леса-поля!

 

Бабушка

А, нет! Вспомнила. Я, когда устаю, у меня память отшибает напрочь. Рюмка водки действует как поленом по голове. Ну так. Продолжение… Ага. Обиделись те и откочевали. А наш царь Салтан говорит: ну, а на что эти жены способны?

 

В кровати опять пытаются укрыться с головой.

 

Тут жена Дивана Салтановича, эта самая… пила, начала пилить пол так яростно. Все думали, что будет чудо, но получилась большая дыра в полу. Вот такущая.

 

Петя из-под одеяла, сделав щель, смотрит на рассказчицу. Бабушка разводит руками, как будто она поймала большую рыбу.

 

М-м, ну и что в результате? Царь Салтан и пилу выгнал вон. «Катись отсюда ты, пила поганая». И Диван Салтанович ушел с женой. С пилой этой. Сильно обидевшись причем.

 

Петя (отбрасывая одеяло)

А почч…

 

Бабушка

Ну так вот. Ушли эти. Хорошо.

 

Петя

Нет, а поччему…

 

Бабушка

Погоди. А то забуду, о чем шла речь. Тут настала очередь гвоздя, жены… Ммм… Табурета Салтановича.

 

Внезапно догадывается.

 

А гвоздь ведь не может без молотка!

 

Петя (оживился)

Да! Молоток! У меня есть молоток, сейчас покажу (желает слезть с кровати).

 

Бабушка

Стой. Но молотка-то там и не было! Вот в чем суть!

 

Петя

У меня-то есть!

 

Хочет спрыгнуть.

 

Бабушка

Стой. Это же в сказке. Молотка у них не было…

 

Петя

Вон он, в ящике! Смотри! Вон!

 

Кашляет.

 

Бабушка

И обошлись они без молотка, лежи (перебивая новый Петин вопль) — и тут! Представляешь, эта жена, этот гвоздь, встал на носочек, так крутанулся и полетел царю Салтану прямо в лоб. Мало того, что у него глаз подбит! Да.

 

Пауза.

 

Царь Салтан пригнулся, а гвоздь влетел в стену и вбился по самую шляпку.

 

В кровати молчание. Петя невесело размышляет, потом кашляет.

 

Ну вот. Слава те Господи, мы уже перевалили к концу. И тогда царь Салтан говорит: «Идите отсюда вон, гвоздь с табуретом».

 

Бабушка делает царственный жест кистью руки. Из руки у нее вылетают и падают на пол очки. Петя оживляется, наблюдает, приподнявшись на локоть, весь процесс — как бабушка лезет под письменный стол, находит там нужную вещь и возвращается на место.

 

Бабушка

Так-к. Продолжение следует. Петя, ты чего не засыпаешь? На чем мы остановились, подскажи.

 

Петя

Ну, про гвоздь с табуретом.

 

Бабушка

А! Точно! А этот гвоздь, как бы жена этого… как его… А, Табурета Салтановича… Гвоздь сидит в стене и не уходит. Не вылезает, понял? Тогда… Тогда царь Салтан и его приближенные позвонили и вызвали гвоздодера.

 

Петя (лихорадочно)

А у нас у дедушки есть тоже гвоздодер! Железный!

 

Бабушка

Ну и вот. Пришел гвоздодер и говорит…

 

Петя

На даче у дедушки! У нас там! На двери высоко!

 

Бабушка

Пришел гвоздодер…

 

Петя

На даче тоже! У нас! Дедушка не разрешает! А то все гвозди у нас вынешь! Вообще дом на хрен упадет! Гвоздодер на дверь положил!

 

Бабушка

Ты будешь слушать? Или я… Такк. На чем это… А! Пришел гвоздодер, а гвоздь из стенки пищит: «Вы не смеете меня трогать, я царевна!»

 

В кровати наступает глубокое раздумье.

 

И тут как быть гвоздодеру? Он оказался в тяжелом положении. С одной стороны, царь Салтан приказал выдрать гвоздь. А с другой стороны, этот гвоздь-то царевна! Жена сына царя!

 

Петя все еще думает. Щеки у него слишком румяные. Возможно, небольшая температура.

 

Ну вот. А гвоздь из стены пищит: «Этот гвоздодер мне сейчас шею свернет! Я сама выйду!» Ну, все ушли тут, царь Салтан уехал, и через три недели гвоздь вышел из стены.

 

Пауза. Петя вздыхает. Бабушка слегка клюет носом, потом энергично встряхивается и продолжает.

 

За это время у Ивана Салтановича и лягушки уже родились головастики с человеческими ушами. Они ими так широко… загребали…

 

Долгая пауза.

 

Петя (помедлив)

Головастики? Какие?

 

Бабушка (очнувшись)

Ну ты знаешь, у курицы цыпленок, у коровы…

 

Петя (радостно, в этом он наконец уверен)

Теленок!

 

Бабушка

А вот у лягушки головастики. Видишь ли, у них одна голова! Редкостные экземпляры природы! Только одна голова!

 

Петя

Как… одна голова?

 

Бабушка

Так. Голова… и сразу хвост. Голова с хвостиком. Все, давай закругляться.

 

Петя

Как… С хвостиком?

 

Бабушка

Вопросы потом. Ну так вот.

 

Собравшись с мыслями.

 

Итак! Что мы имеем на нынешний момент? А, вспомнила. Головастики с ушами, ясно. Да! А причем это здесь? Ммм… Ага. Это дети этих… Лягушки и Ивана этого дурака. Остальное аналогично. То есть у Дивана Салтановича и пилы родились… Тоже пилы. Причем… пилы на четырех ножках и со спинками.

 

В кровати подумали и кувыркнулись через голову.

 

Лежи. А когда гвоздь вылез, у него тут же родились железные табуретки, и у всех большие такие… шляпки. Понятно?

 

Петя (помолчав, безнадежно)

А почитай «Три поросенка»…

 

Бабушка

Сам ты поросенок у меня. Дай лобик поцелую. Спи.

 

А потом он уснул и оказался такой маленький-маленький, с пушистой белой головой, румяный. Действительно, вылитый поросенок Петр…

 

… год

 

 

Гамлет

нулевое действие

 

действующие лица . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Фортинбрас-норвежец, принц

Его приближенные, они же актеры:

         Пельше, режиссер

         Зорге, канатоходец

         Куусинен, младший сержант

Армия

Гамлет, принц

Марцелл, офицер

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

 

 

картина первая

 

Лес. Между деревьями протянут канат. По нему ходит Зорге. Внизу стоят Пельше и Куусинен. Фортинбрас въезжает на коне, который представляет собой палочку с конской головой под попоной. Ноги всадника маленькие, искусственные, болтаются по бокам седла.

 

Фортинбрас (поигрывая кнутом)

Привет, норвежцы бравые!

 

Норвежцы

Здра желаем, ваше высочество принц Фортинбрас!

 

Фортинбрас

Кто да кто тут?

 

Пельше

Я Пельше. С ними тут… вынужден руководить этой труппой.

 

Зорге

Шутка.

 

Пельше

Я главный режиссер Пельше.

 

Зорге

Я Зорге, генеральный директор этого поганого театра.

 

Куусинен

Я Куусинен, коммерческий директор и кассир.

 

Фортинбрас

Какие новости тут?

 

Пельше выступает вперед, хорошенько отсмаркивается. Пауза.

 

Куусинен (встревая)

От имени… И по поручению… С приездом вас, ваше высочество принц Фортинбрас. Как добрались?

 

Зорге (уважительно)

В Польшу идете, ваше высочество?

 

Куусинен

Молчи, дурак.

 

Зорге

Ах да, понял, государственная тайна.

 

Пельше

Это же актеры, ваше высочество. Это не люди. Прорехи на человечестве. А я за них отвечай!

 

Зорге

Ваше высочество, он никто, мы за его слова не несем никакой ответственности.

 

Пельше

Как удачно, что нам удалось вас повстречать. Мы стоим здесь на дороге сутки, ожидая вас. Мы знаем от вашего гонца Пуго, что вы должны будете здесь проехать вчера мимо нас в Польшу. Ну что. С позавчера я их тут двоих выставил.

 

Фортинбрас

Доложите обстановку.

 

Пельше

По вашему приказанию мы здесь ошиваемся в виде театральной труппы уже четыре месяца. Как шпионы. Зорге, что ты лезешь?

 

Зорге

Четыре месяца — это два раза по два времени прошло, как они тут говорят стихами.

 

Куусинен

Буквально непонятно.

 

Нюхает рукав, содрогается.

 

Ой. Кошмар.

 

Фортинбрас

Вы уже играли спектакль здесь, в Эльсиноре?

 

Пельше

Да нас вообще сначала не пускали в замок, поскольку король Гамлет-старший… сами знаете. Отпели его всем кагалом. Закопали.

 

Куусинен

Сдох, чего там.

 

Фортинбрас

Чего бы ему не сдохнуть за полгода до этого, когда он оттяпал у нас половину королевства! И убил моего отца.

 

Пельше

Вы сорвали эти слова с моих уст.

 

Фортинбрас

Говорят, у старого короля Гамлета произошло что-то с желудком?

 

Пельше

О да. Несварение.

 

Фортинбрас

Это вы позаботились?

 

Пельше

Что вы! Нам чужой славы не нужно. Это повар постарался, его тут же опустили в кипящий котел медленно, каждую следующую ногу отдельно.

 

Куусинен

Кухарки ближе всех стояли и плакали.

 

Пельше

Отойди подальше, Куусинен, не могу. Это не человек, а ландыш.

 

Зорге (сверху)

Люблю кухарок. Свежая от плиты кухарочка!

 

Пельше

Ландыш, он душистый, извините, ваше высочество.

 

Куусинен (в отдалении, нюхает свой пиджак)

Это грех, Пельше! Так говорить. Я не виноват!

 

Зорге

Кухарки здесь, ваша светлость, мм! Как говорил один мой знакомый актер, эт-то что-то.

 

Пельше

Отставить. Эти девочки наши агенты, ваше высочество. Джульетта и Дездемона, итальянки. Симулировали смерть при исполнении предыдущих заданий.

 

Куусинен

Обе усатые. Бреются здесь и под мышками. Грех один.

 

Зорге

И что? Я тоже бреюсь, подумаешь. Они не люди, что ли? Раз они девочки, они что, бородатые должны шляться?

 

Фортинбрас (бьет кнутом)

И.

 

Пельше

И с тех пор нас не пускали поэтому внутрь. Из-за траура. Но вчера была свадьба, старая королева Гертруда, вдова старика Гамлета…

 

Зорге

…мы ее называем герой труда, выходила замуж за молодого брата короля, мы его называем Клавдея.

 

Пельше

И нас пустили на кухню.

 

Зорге

Тише, а то я упаду. Смотрите, ваше высочество, что было.

 

Качается на канате.

 

В два часа ночи по заказу молодых им в свадебные покои понесли свежие розги, в три и в пять слуги бегали к нам на кухню за нутряным салом для новобрачных. Что было! Кухарок побудили, я к ним под одеяло влез. Мы с Пельше там чуть не задохнулись.

 

Куусинен

А я спрятался в бочке кислой капусты.

 

Нюхает другой рукав.

 

И до утра там просидел! И они меня не побудили!

 

Пельше

Отойди, ландыш!

 

Фортинбрасу.

 

Мы его так прозвали за его невозможный запах.

 

Фортинбрас

Да ладно, мои парни тоже шестнадцатый день в походе и тоже ландыши будь здоров.

 

Зорге

Старая кислая капуста, осмелюсь доложить, гораздо ароматнее селедки, которой пахнут наши.

 

Показывает назад.

 

Здорово, молодцы-норвежцы!

 

Слышен крик «Хурра!».

 

Куусинен (смело подходит ближе к принцу)

Мужчина на работе имеет право вонять! А ночные сторожа? А дояры… на свиноферме? Вообще работники мясокомбината, где пельмени лепят? А как пахнет в полицейских участках? И ты будешь гореть в смоле, Пельше!

 

Зорге

Тише. Утром после брачной ночи Клавдея при всех почему-то сказал Полонию: «И все-таки я тебе остался верен», но тут же похлопал Гамлета по плечу со словами: «Сын мой».

 

Пельше

Гамлет даже пришел в себя и постарался сплюнуть. Пришлось менять ему жабо и штаны.

 

Зорге

Ты что, он уже (считает) десятые сутки в запое.

 

Пельше

Нет, больше. Месяц до похорон — он сказал, что предчувствовал, затем две недели после похорон, потом его завязали простынями, потом развязали, и он опять пил пять дней, узнав о свадьбе матери, и уже сутки пьет после.

 

Зорге

Молодой принц Гамлет Гамлетович вообще сошел с круга и по этому поводу ищет, кого бы убить.

 

Куусинен

Под лозунгом «пидарасы, идите на меня все».

 

Пельше

Уйди, горя кусок. Все не так. Хочет он убить свою маму, своего нового папу-дядю Клаудия и премьер-министра Полония. Говорит, что поскольку его дядя стал ему папой, то он сам себе двоюродный брат, поэтому сам с собой разговаривает, сам себя все время спрашивает, быть или не быть, вот в чем вопрос, видали?

 

Куусинен

Все время так: бить или не бить.

 

Пельше

Выть или не выть… Пока не воет.

 

Зорге

Лить или не лить — этого он не спрашивает, льет где попало.

 

Пельше

Ныть или не ныть, нет вопроса, ноет. Всем жалуется громко. Насчет ног уже три месяца решает, мыть или не мыть…

 

Зорге

Пить или не пить — тоже не спрашивает, пьет.

 

Куусинен

Пошел на кладбище, могильщиков озадачил: рыть или не рыть. Они ему лопату не дали, сами роют.

 

Пельше

Увидел Офелию, спросил: жить или не жить. Она покраснела. Думала, что намек. А он просто так, в рифму.

 

Зорге

Себя кличет во множественном числе, «мы», типа: «Когда мы сбросим этот бренный шум, вот что сбивает нас». А остальные стоят рядом такие приветливые, после того как он проткнул шпагой врача. А мать свою стал звать «новая тетенька».

 

Куусинен

Это все грех. Они все будут наказаны, и Полоний, и Клавдий, и Гертруда.

 

Фортинбрас

Да уж, постарайтесь.

 

Пельше

Никогда не скажет матери «мамуся» или «мамуля». Это же мать! Как можно? Да я за свою мать…

 

Фортинбрас

Я видел прошлый раз эту Офелию. Хорошая девочка.

 

Куусинен

Да она всем мешает тут. Королеве особенно. Уже ходят слухи, что эта Офелия больная. Что она не может дать здоровое потомство.

 

Фортинбрас

Нормальный ход. У нас, что ли, не так? Как чуть принцу жениться, так старую девку вон, а новую бегают с фонарем ищут, а по дороге всех перережут.

 

Пельше

Когда король старый Гамлет подох, наши агенты, девочки из кухни, кухарки Джульетта и Дездемона, целенаправленно запустили сплетню через продавцов мяса, то есть пустили по всей Дании слух, что Клавдий и герой труда отравили общими силами старого Гамлета.

 

Зорге

Но народ в это не поверил, перед королем пищу всегда ели из его тарелки придворные — Полоний и сама королева. Старый король своей жене, герою труда, хоть и бывши при жизни отпетый дурак, справедливо не доверял.

 

Пельше

А они, пожравши с его тарелки, и по сю пору здоровы, как тюрьма с пристройками.

 

Зорге

Отсюда датчане, будучи по природе, в отличие от норвежцев, здоровенными бугаями без капли воображения, не поверили нашей с Пельше разработке.

 

Фортинбрас

Но это неплохо, что старик Гамлет, который убил моего отца, короля-норвежца, и захватил половину нашей земли, все-таки очень быстро после того пошел прямиком к своим поганым предкам жариться на сковородке в их весело потрескивающей компании.

 

Зорге

Хрю-хрю.

 

Пельше

Ты замолчишь? Вы поэт, ваше высочество. Но что характерно: там есть один друг Горацио, приятель Гамлета, и он про вас, принц, говорил в таком духе, что, так сказать, кипя отвагой, вы, младший Фортинбрас (кланяется), ваше высочество, дальше буквально цитирую, набрал себе якобы с норвежских побережий ватагу беззаконных удальцов, то есть нас (артисты кланяются), за корм и харч для некоего дела.

 

Зорге

Причем, смотрите, корм и харч — не одно ли это и то же?

 

Пельше

Это для слога. Мой принц, должен вас предупредить, они тут все в замке Эльсинор говорят как бы стихами. Это ужас!

 

Куусинен

Это называется словобесие. Грех, одним словом.

 

Фортинбрас

За корм и харч для некоего дела, а дальше?..

 

Пельше

Дальше совсем чудно: где нужен зуб; и то не что иное…

 

Фортинбрас

Зуб? И то не что иное — это как? Как понимать?

 

Пельше

Это он опять не справился, этот Горацио, со стихами. Цитирую: где нужен зуб, и то не что иное, так понято и нашею державой, как отобрать с оружием в руках путем насилья сказанные земли, отцом его утраченные.

 

Фортинбрас

А смысл верный, да? Отобрать какие земли я, кипя отвагой, набрал себе с норвежских побережий вас, остолопы?

 

Актеры кланяются.

 

Пельше

Сказанные. Сказанные земли.

 

Фортинбрас

Они не хотят говорить, что это украденные у меня земли.

 

Пельше

Обманом выманенные!

 

Зорге

Это разве дело, когда нашего доброго старого короля Фортинбраса убивают в драке! И за это еще занимают войсками половину нашей родины! Мы отомстим проклятым датчанам!

 

Пельше

Ты не понимаешь смысла: датчане тогда были много сильнее и уже стояли у наших побережий. Когда наш король Фортинбрас вызвал на дуэль этого урода, короля Гамлета-старшего, и предложил ему половину страны в качестве утешительного приза, этот дурак клюнул на удочку и с радостью согласился, ведь наш Фортинбрас был уже старенький, царство ему небесное. И Фортинбрас дрался и погиб как герой! Стоять смирно!

 

Все обнажают головы.

 

Вольно! А если бы старый Фортинбрас не вызвал на поединок короля Гамлета, то Дания и так захватила бы Норвегию, но уже всю, целиком. Погибли бы многие наши!

 

Зорге

Ну да, мы же сражались бы!

 

Пельше

А так без крови, только ценой собственной жизни, старый Фортинбрас спас половину страны. Он герой. Смирно, я сказал! Вольно.

 

Все надевают шапки.

 

Фортинбрас

Стало быть, старый Гамлет подавился моими землями и помер. Туда ему и дорога, к моему отцу. Уж его там встретят! В аду, я имею в виду.

 

Куусинен

Вы правы, он подавился. Но он просто переел перетертых рябчиков, дубина. Увлекся. С тех пор как он, по собственному выражению, стал «мяу-мяу», он увлекался жратвой и питьем. Перетертые рябчики — опасная вещь.

 

Фортинбрас

Значит, молодой Гамлет будет королем? Это худо.

 

Пельше

Да что вы, мой принц. Да никогда.

 

Зорге

Да упаси Бог.

 

Пельше

Да ни в жизни.

 

Куусинен

Мы же на месте, слава тебе Господи.

 

Пельше

Мы действуем. Стараемся.

 

Зорге

Я его все время пугаю. Вою за окном.

 

Пельше

Потом он не выходит к завтраку и плетет всем придворным, что ночью на него опять катилась голова с волосами. Всем придворным с жаром рассказывает.

 

Фортинбрас

А это что было?

 

Пельше

А это я был в тулупе мехом наружу, лицом внутрь. Куусинен меня толкнул, я выкатился. А потом укатился обратно. Зорге в полном рыцарском облачении и с привязанной бородой выл за окном, покачиваясь на канате. Он же еще у нас в университете связался с канатными плясунами и выучился у них кое-как, шут гороховый. Кончай швыряться шишками, ты!

 

Зорге

И сегодня утром Гамлет рассказывал всем, как на него катилась гигантская голова, вся в волосах, а покойный папа кивал за окном, стоя в воздухе с огнем в руке. Все, кстати, чистая правда.

 

Пельше

А доктора приняли преувеличенно добрый вид и предложили немедленно послать за монахами, чтобы изгонять беса. Гамлет возражает.

 

Куусинен

Он возражает, да. Проткнул самого активного врача шпагой и сказал, что ему померещилась в животе у доктора крыса. Помяните мое слово, Гамлет добром не кончит!

 

Зорге

А конечно. Гамлет вообще на все их слова так отвечает: и слух мой не насилуйте и вы.

 

Пельше

И слух мой не насилуйте и вы. О-па!

 

Зорге (сопровождая собственную реплику телодвижениями)

Ой, они здесь такие смешные!

 

Фортинбрас

Значит, версия об отравлении через пищу не прошла. Ладно. Попробуем иначе. Скажем, протяните канат под крепостью, где-нибудь между деревьями близко к крепостной стене, чтобы канат сверху не просматривался, и пусть Зорге является каждую полночь как бы на стене в кирасе короля Гамлета, опять-таки с бородой и со свечой в руке.

 

Пельше

Это интересное решение, мой принц Фортинбрас! А мы-то думали, думали! Со свечой! Это же надо разум иметь! А не как вы, дураки. С факелом придумали. Это же тяжело!

 

Зорге

Я все время как бы так и поступаю непосредственно в воздухе перед спальней Гамлета. А вот у крепостных стен, чтобы все другие видели,— до этого мы не додумались. Здорово, принц.

 

Пельше

Но Гамлет! Он ведь без просыпу пьет у себя. И как тут выманить его к крепостным стенам? Сидит у себя в башне и клюкает. А погода нынче плохая. Мороз.

 

Зорге

Как они выражаются тут, «жестокий и кусающийся воздух».

 

Пельше

Емко сказано, а?

 

Куусинен

Не ругайся, это грех.

 

Фортинбрас

А пусть этот призрак отца Гамлета гонит о том, что его убили Клавдий и Гертруда. Стража услышит и сообщит Гамлету. Кто там у них сторожит ночами?

 

Зорге

Да два амбала ходят с образованием четыре класса на двоих. Бернардо и Марцелл. Офицеры якобы.

 

Куусинен

Прапоры они. Я с ними говорил.

 

Фортинбрас

Стало быть, покойник должен быть вооружен как папаша Гамлет, до зубов. Как он обычно и ходил, я помню. Идет якобы в плаще, а сам громыхает, потому что на себе несет три пуда железа. Боялся. Поэтому все удары отца не достигли цели.

 

Пельше

Марцелл и Бернардо про себя говорят, что они тоже вооружены «от пят до темя».

 

Куусинен

Малограмотные.

 

Пельше

То есть у них и сапоги железные!

 

Фортинбрас

Да! Бороду призраку побели, не забудь. Он седой был.

 

Зорге

Хорошо придумано, однако! Мелом, ваше высочество?

 

Фортинбрас

Валяй. И морду. Будь бледен. Как король Гамлет говорил? Ты помнишь? Особые какие-то приметы?

 

Куусинен

Да он заика был. Своим девкам после койки любил читать басню «За-за-за-яц во хме-хме-хме-лю». Джульетта наизусть даже выучила. Как заведет это «хме-хме-хме»! До кашля буквально.

 

Фортинбрас

Прекрасно. Что мы придумаем? Как его убили? Что он скажет Гамлету?

 

Зорге

А помните, в той дрянной пьеске, которую мы играли в итальянском университете, называется «Мышеловка»? Там королю вливают яд в ухо.

 

Куусинен

Ну! Помню! Этот спектакль еще привозил один такой захудалый мужской театр, «Глобус», из городка какого-то английского, это далеко на севере… Ландн, что ли… Язык сломаешь.

 

Зорге

Лондон, я помню. Лондон произносится.

 

Куусинен

Там был актер один, он женщин играл. Ну выпили мы с ним… Он плакал как баба. Говорит, как вспомню родной Стэффорд-на-Эйвоне… Мы обнялись с ним… Стэффорд и Стэффорд. Одно и то же повторял. Говорил: «Я всем чужой, веришь?» И утром, в дополнение ко всему, продал мне в результате за большие деньги копию пьесы «Мышеловка». Фамилия у него была какая-то чудн'ая… Шакеспеаре.

 

Зорге

Произносится как Шек-спир.

 

Куусинен

Ты откуда знаешь?

 

Зорге

А мне он тоже продал копию.

 

Куусинен

Да. А я потом в этой пьеске играл… Тлетворный сок полночных трав, трикраты пронизанный проклятием Гекаты твоей природы страшным волшебством да истребится ныне жизнь в живом. Такие хромые стишата, я еле выучил. Трикраты! Вы подумайте! Это чтобы переводчик смог найти рифму к слову «Гекаты».

 

Зорге

А какая еще может быть рифма?

 

Все думают.

 

Куусинен

Солдаты!

 

Пельше

Поддатый!

 

Зорге

Балда ты!

 

Фортинбрас (щелкая бичом)

Алле!

 

Куусинен

Далее ремарка: «вливает яд в ухо спящему». И затем: убийца снискивает любовь Гонзаговой жены. Снискивает, как вам это понравится!

 

Зорге

Это теперь так называется, «снискивать». Пойдем, дескать, снискнем!

 

Куусинен

Это, ты понял, дубина, архаика! Древний такой стиль. Ругаешься, поелику не понимаешь. Аще вообще.

 

Фортинбрас (щелкает бичом)

Хватит. Зорге! Ты выучи этот текст и говори в его манере.

 

Куусинен

Я спишу тебе слова.

 

Зорге (пляшет на проволоке, заикаясь, и повторяет текст)

Убийца потом всю ночь с-с-сни-сни-снискивал Го-го-гонзаго-гову жену.

 

Фортинбрас

Вот. Все услышат и Гамлету поверят, что ему действительно является папаня. И самое то будет здесь текст про это… трикраты в ухо. И вот это и станет началом всего. Он будет мстить. Мы, принцы, должны отомщать за отцов!

 

Пельше

Ну что, все гениальное просто. Уж он живого места в своей Дании не оставит! Руководители любят своих колошматить! И, глядишь, вы на обратном пути из Польши запросто возьмете Данию, покрытую трупами руководства.

 

Куусинен

Норвегия Данией прибудет. Ура.

 

За кулисами раскатистое «Хурра!».

 

Фортинбрас

А уж вы толкитесь везде, как настырные актеры, проситесь выступить с этой пьесой… Как она называется?

 

Пельше

«Мышеловка».

 

Фортинбрас

А как заставить Гамлета эту пьеску посмотреть?

 

Пельше

О, я понял! Зорге, для начала ты как призрак скажешь Гамлету: «Дай-дай-дай кратким быть!» Он сразу поверит! Это его отец говорил так. Джульетта нам его передразнивала.

 

Зорге

Дай кратким быть, неплохо ляпнуто! Абсолютно в их духе!

 

Пельше

А потом ты завоешь Гамлету так: «Ты поооо-по-помнишь пьесу «Мыыы-мы-мы-шеловка»?» Он спьяну скажет: «Нет!» А ты скажешь: «Та-та-там все про меее-меня! По-по-по-позови ак-ак-актеров!»

 

Фортинбрас

Как у вас похоже получается!

 

Пельше (скромно)

Это у них тут такой слог в Дании, что же делать. Зорге, записывай текст призрака, мм-м, погоди, так: когда я спал в саду, как то обычно делал пополудни, мой мирный час твой дядя подстерег с проклятым соком белены в сосудце…

 

Куусинен

Кто так говорит, в сосудце! Господи прости. Словобесие.

 

Пельше

Отойди от меня, ландыш. И тихо мне в преддверия ушей влил прокажающий настой.

 

Куусинен

Куда-куда?

 

Пельше

В преддверия ушей, дурак.

 

Куусинен

Да? Прокажающий в преддверие? Да он не выговорит! Зорге-то! Это я должен!

 

Зорге (пишет)

И тихо мне в преддверия ушей…

 

Пельше

Влил прокажающий настой.

 

Зорге

Кожаю-щий… А че это?

 

Куусинен

Зорге неграмотный! Прокажающий!

 

Зорге

А че это?

 

Куусинен

Это значит результат проказы!

 

Зорге

Проказа — это что?

 

Куусинен

Ну прикол! Шутка!

 

Зорге

Непонятно. Настой… по приколу?

 

Куусинен

Нет. Наверно, прикол в том и был, что яд ему впузырили в ухо! Он спал, а они пошутили, понятно?

 

Пельше

Говори, что тебе диктуют, и больше не спрашивай. Это же стихи! Они непонятные!

 

Зорге

Стихи. Понятно. Непонятные.

 

Пельше

При этом плавно будешь покачиваться на канате, ясно? И заикаться не забудь!

 

Куусинен

Ага. А я буду внизу, как всегда на подхвате, когда он споткнется на этих словах и упадет во всех своих доспехах. Вчера загремел с каната прямо мне на ногу! Кричит: «Лови!» Пить надо меньше, если на канате работаешь! Я еле-еле увернулся!

 

Пельше

Ландыш, тихо!

 

Возвышенно.

 

Стихи!

 

Мой принц-норвежец, младший Фортинбрас!

Всё будет сделано в отличном виде!

Наш Гамлет, слово каждого из нас,

Не верит маме и второму папе,

А верит только собственной обиде,

При этом в государственном масштабе.

И как бы ни вели они себя,

Спектакль увидев о цареубийстве,

Смутятся, пальцы-кольца теребя,

Или начнут притворно веселиться,

Он и она, как пойманные воры,

А то и лучше, резко возразят —

Гарантия, что при любом наборе,

Каков бы ни был карточный расклад,

Поверит Гамлет, что отца убили.

Спокойно тра-та-та езжайте в Польшу!

Всё будет сделано, как вы просили.

Я так и не привык, простите Пельше,

Стихами говорить.

 

Обычным голосом.

 

Насколько я знаю этого больного Гамлета, гора трупов вам будет обеспечена. Вся головка Дании подчистую будет порублена в капусту.

 

Фортинбрас

Пельше, а в Польшу как проехать?

 

Куусинен

Мой принц, езжайте прямо, потом возьмете левей, и у речки резко направо. Счастливо возвращаться!

 

За Фортинбрасом, разнообразно подпрыгивая, идет его кавалерия на таких же лошадках — все действующие лица пьесы «Гамлет».

 

 

 

картина вторая

 

Эльсинор. Площадка перед замком. Часы бьют двенадцать. Слышатся ругань, кряхтенье, звяканье.

 

Пельше

Осторожней давай, ты, Зорге!

 

Куусинен

Ой, грехи наши…

 

Пельше

Что на голову-то мне наступаешь?

 

Куусинен

Тише!

 

Зорге

Не ори! А то вот возьму упаду всем весом на тебя.

 

Куусинен

Опять промахнешься, как тогда, чудило грешное!

 

Зорге

Боюсь, что нет.

 

Куусинен

На тебе палку, держи ее, дубина, на весу.

 

Зорге

Свечку, свечку дайте!

 

Долго зажигают свечу.

 

Пельше

Что-то их не видать…

 

Зорге

Ага, идут. Гамлет ползет, гляди! Качается, как всегда.

 

Наверху появляется Гамлет.

 

Гамлет (кому-то за сценой)

Ну и что? Никого тут нету. Пошли назад.

 

Возникает Марцелл.

 

Марцелл

Вы постойте тут. Сейчас увидите.

 

Гамлет

Ты сказал, что придет мой покойный отец?

 

Голос (снизу, эхом)

Мой попойный отец.

 

Марцелл

Слыхали? Вон, вон, внизу движется… По воздуху, между деревьями… Лицо светится…

 

Гамлет (смотрит вниз)

А я вам всем что позавчера говорил? Что он летает под моим окном… В огне! А меня объявили вообще… Что у меня порча и во мне бесы сидят. Врачей прислали… В одном из них явно сидела под халатом крыса. Ну как было ее не проткнуть?

 

Марцелл

До чего похож! Глядите! Вылитый Гамлет Первый. Но помоложе вроде… И личико не такое одутловатенькое…

 

Гамлет

Похудел на том свете, надо думать. Могила кого хочешь исправит.

 

Марцелл

Ой, вы правы. Господи помилуй.

 

Гамлет

А не мой этот запой виноват! Где это у меня запой?!

 

Марцелл

Кто это вам сказал, запой. Пусть не врут! Мы пьем наравне. А у меня никакого запоя!

 

Гамлет

Я, когда запой, сам прекрасно различаю, когда он, а когда я просто выпиваю.

 

Марцелл

А как?

 

Гамлет

То вы-пиваю, а то я за-пиваю. Есть разница? То я вы-пивши, а то за-пивши!

 

Марцелл

Есть, есть разница. Тише, не падайте.

 

Гамлет

Я не падаю. Я шнурок… застегиваю.

 

Марцелл

Смотрите!!! Ну вот это да… Оуу!

 

Стонет. Призрак в ответ тоже стонет.

 

Боже мой! Ну вылитый ваш отец… Наутро после пира и сауны…

 

Голос

Га-га-га…

 

Марцелл

Как ваш отец, заикается, ну один к одному!

 

Гамлет

Он что сказал?

 

Марцелл

«Га-га-га» сказал.

 

Гамлет

В каком смысле «га-га-га»?

 

Марцелл

«Га-га», и все. Это надо растолковать. Надо Полония звать срочно.

 

Гамлет

Ты сам как думаешь, это что?

 

Голос

Га-га-га!

 

Марцелл

Я думаю, он гусем кричит? Га-га-га.

 

Гамлет

Вот! А ты все норовишь пить со мной наравне. Зачем ему гусем кричать? Это ты бредишь.

 

Марцелл

Ну я знаю… Га-га-га типа. Может, гуся ему зажарить? Или не жарить, они там сырых едят?

 

Гамлет

Совсем ополоумел. В аду едят?

 

Марцелл

А мало ли. Он любил гуся жареного. Это я знаю твердо.

 

Голос

Га-га-га.

 

Гамлет

Точно, гусь.

 

Падает.

 

Оп-па! Надо сохранять равновесие!

 

Марцелл

Вставайте, ваше высочество.

 

Гамлет

Я сохраняю равновесие, ты что! Мне так легче.

 

Марцелл

Но вам же папу не видно! Па-па!

 

Голос

Га-га!

 

Марцелл (поднимает Гамлета)

Сейчас, сейчас.

 

Гамлет

Где папа?

 

Голос

Га-га!

 

Марцелл

Может, он Гертруду выкликает? Может, он ее так по-семейному звал? Ну, как между мужем и женой бывает. Пуся там. Мася. Гага.

 

Гамлет

А, мою новую тетеньку… Призрак, ты ее зовешь?

 

Голос

Га-га.

 

Гамлет

Ты хочешь ее спросить?

 

Марцеллу.

 

Что он хочет ее спросить? Я забыл.

 

Марцелл

Ну насчет этого… как его, ну бабушка в фате еще ходила… С букетом. А, насчет свадьбы.

 

Гамлет

А! Это зачем она после папы так скоро вышла замуж, и второе, почему за его брата, никого почуднее не обнаружила?

 

Голос

Гага!

 

Гамлет

Он на Гертруду, что ли, намекает? Оп-па!

 

Марцелл (подхватывает Гамлета)

Но тогда бы он звал ее ге-ге-ге. Геге-гертруда. А он зовет га-га-га.

 

Гамлет

Чего же он хочет?

 

Марцелл (внезапно воет)

Но он не отвечал. Хотя однажды поднял он кирасу, и грудь вздымалась, и мне показалось…

 

Гамлет

Вот только не надо тут здесь мне стихами говорить, остофигело мне это, понял, ты. Голова и так пухнет. Пошли отсюда, будем размышлять над словами призрака. Держись! Главное, ты не падай!

 

Голос (вопит)

Га-га-га!

 

Слышны как бы прыжок и страшный грохот, ругань, крик «на ту же ногу» и сдавленный вой.

 

Марцелл

Какая вонь! Серой запахло! Как кислой капустой наносит! Да, в аду это так…

 

Задумывается.

 

Гамлет

О Боже! Сжалься над этой несчастной душой, он умер без покаяния, ужас! И он является из ада… И говорить не может. Только это «га-га-га».

 

Сам себе.

 

Не падать!

 

Марцелл

Я вас держу. Может, он там говорить разучился?

 

Гамлет

Возможно! Им там запрещают говорить, чтобы он не выдал нам, живущим, тайны загробных мук. Бедный!

 

Слышен жуткий вой.

 

Марцелл

Как его черти мают! Спросите его, принц, что ему надо.

 

Гамлет

Не могу. Надо сохранять равно-ве… равнодушие.

 

Марцелл

А спросите его: «Кто ты?» Это такая магическая формула, всегда надо спросить привидение. И даже во сне.

 

Вой.

 

Гамлет

Слышишь? Бедный дух. О, как надо праведно жить, чтобы потом не мучиться после смерти… О Господи, спаси и помилуй!

 

Себе.

 

Стоять!

 

Слышны стук, затем визг, крик: «Не на голову» — и продолжительный вой.

 

Марцелл

Опять наносит вонью! О, как его дерут черти! Раздирают буквально.

 

Крестится, задумывается.

 

А я недавно двух кухарок имел… И лгал. Соврал им, что здоров… Ой, что будет! Надо монахам пожертвовать на новый колокол… Давно собирался. А вы, принц, доктора убили. Жуть!

 

Гамлет

Монахи отмолят.

 

Вой, кашель, тонкое повизгивание, харканье.

 

Гамлет

Кто ты? Кто ты, бедный призрак? Кто ты? Я сохраняю… равнове-сие.

 

Марцелл

Трикраты, правильно.

 

Гамлет

Отзовись.

 

Слышны грохот, крик: «Опять с дуба рухнул?» — «Не тычь, не тычь» и ругань.

 

Марцелл

Они его вилами там тыкают! Ой…

 

Гамлет

Молчи. Я все вижу сам. И главное, не упасть.

 

Голос

Га-га-га.

 

Марцелл

Он! Это он!

 

Гамлет

Кто ты?

 

Марцелл

Трикраты.

 

Гамлет

Сам знаю, отвяжись. Кто ты, кто ты?

 

Над стеной появляется, покачиваясь, Зорге в доспехах. Лицо его все в мелу.

 

Гамлет

Кто ты?

 

Призрак

Га-га-га!

 

Марцелл

Вам кого?

 

Призрак

Га-га-га… Га-гамлета мне.

 

Марцелл

Это он! Это он заикался так! Не в силах произнести! Это он вас! Как мы не догадались-то? Га-га-гамлет, а не Ге-ге-гертруда!

 

Гамлет

Я слушаю, але.

 

Призрак

Га-га-гамлет!

 

Голос снизу: «Удерживайся! Вот опять!» Призрак исчезает, слышны грохот и лязг, затем вой и неразборчивая ругань.

 

Гамлет

Папа, приходи завтра в то же время! Все, пошли. Держись за меня.

 

Голос: «Скажи «нет!»». Кашель, крик: «Не-не-нет!»

 

Марцелл

Ему черти не велят. Пошли отсюда, принц, а то и нас заберут.

 

Гамлет

Я им заберу… Я вот им сейчас…

 

Голос

Га-га-гамлет!

 

Марцелл

Все, я ухожу.

 

Гамлет

Нет! Что ты мне хотел сказать, отец? Говори, пап! Я слушаю! Ничего не слыхать!

 

Голос (завывая)

Ой-ой-ой!

 

Гамлет

Ей-богу, он! Что у тебя болит больше всего, пап?

 

Голос

Все бо-бо-болит! Оу-у!

 

Гамлет

А больше всего что болит?

 

Голос

Но-но-но!

 

Марцелл

Но-но-ноет душа у него, видимо.

 

Гамлет

Душа, да, папа?

 

Голос

Да, ду-ду-дурак, что ли? Ко-ко-кон-чай драться!

 

Марцелл

Это он бесам.

 

Голос

Да, ду-душа болит, оу! Но еще но-но-но-но…

 

Марцелл

Ноет. Болит и ноет!

 

Голос

Но-нога правая! Попробуй с такой высоты!

 

Гамлет

Да — с трона и бывши королем сразу в котел с кипящей смолой. Да?

 

Голос

В ка-ка-какой ко-ко-котел?

 

Удар, писк.

 

А, ну да! Ужас! Ко-ко-котел подо мною.

 

Марцелл

Спросите его, черти какие?

 

Кричит.

 

Черти какие?

 

Голос

Скоро са-са-сам узнаешь, по-по-по-подонок.

 

Гамлет

Тебе плохо? Папа?

 

Голос

А то! Па-па-па-па-падать двукраты! А ты не дерись! А то по-по-получишь у меня ногой по уху!

 

Марцелл

Это он бесам! Его бесы мают! Бедный!

 

Голос

Да пошел к чертям!

 

Марцелл

Точно! Черта посылает к другим чертям. Достали они его.

 

Гамлет

Папа, я к тебе скоро приду, папа! Я постараюсь!

 

Голос

Оу-у! Сюда, с-сы-сы-сы…

 

Гамлет

Зачем? Там огонь?

 

Голос

С-сы-с-сы-нок!

 

Гамлет

Папа, тебе трудно?

 

Голос

Иди, к одной матери!

 

Марцелл

Слыхали? Он посылает вас к Гертруде.

 

Гамлет

Ты слово «мать» упомянул, оно тебя чем-то мучает?

 

Голос

Ну да! О, я позабыл! Да! Тебя интересует, ка-ка-как я умер?

 

Гамлет

Папа! Мне трудно стоять!

 

Голос

О перетертых рябчиках слышал?

 

Гамлет

Ну слышал.

 

Голос

Так черта с два! Не было этого! Мне в ухо налили настой белены, когда я спал в са-са-саду, сы-сы-сынок.

 

Гамлет

Кто?

 

Голос

Кто-кто-кто-кто.

 

Гамлет

Кудахчет!

 

Марцелл

Заклинаю Богом, скажи!

 

Голос

Кто-кто, они.

 

Гамлет

Кто?

 

Голос

Не скажу.

 

Марцелл

Почему?

 

Голос

Кинь цепку золотую вниз сюда, тогда скажу.

 

Гамлет

Цепку? Какую цепку?

 

Марцелл

Не надо, я понял, я свою кидаю!

 

Срывает с груди и кидает вниз.

 

Это жертвую вместо колокола.

 

Вопли, шум драки.

 

Черти за цепочку дерутся.

 

Гамлет

Ну говори!

 

Голос

Нет! Ты кинь свою! Тут их, чертей собачьих, двое.

 

Гамлет (снимает цепь и кидает вниз)

Поймали?

 

Вопли, тумаки, вой.

 

Поймал, папа?

 

Голос

По-по-поймал.

 

Марцелл

Это все же он. То заикается, а то нет. Но все же за гробом все поперезабудешь и заикаться разучишься. Столько всего: ад, котлы, сера, пламя, муки, тоска! Надо же, какие страдания там, оказывается! Надо монахов нанять, чтобы грехи мои отмаливали день и ночь.

 

Голос

Га-га-га! Ты ту-ту-тут?

 

Гамлет

Да!

 

Марцелл

Сомнения отпали.

 

Гамлет

Пап! Кто тебя убил?

 

Голос

Кто-кто-кто-кто.

 

Марцелл

Точно он.

 

Голос (кудахчет)

Кто-кто-кто-кто-кто.

 

Марцелл

Видал, его сразу в курицу обратили, чтобы он не открыл тайны.

 

Гамлет

Как это?

 

Марцелл

Ну это же ад! Мало ли что там бывает! Обратят в курицу и потом заживо ощиплют и зажарят… Мало ли. Муки же.

 

Голос (кудахчет)

Кто-о-кто-кто-кто…

 

Марцелл

Или вообще червяком сделают и закинут в пруд на крючке… Представляете, принц, какие муки? Тебя насаживают задом на кол такой извилистый, да бросают в воду с головой… Ты захлебываешься, а сам вертишься, как та ворона на колу, да там тебя рыба разрывает зубами…

 

Голос

Кто-о-кто-кто-кто…

 

Гамлет

Папа!

 

Голос

Га-га-га!

 

Гамлет

Кто тебя убил?

 

Голос

Кинь свой плащ, то-тогда ска-ска-жу.

 

Гамлет (кидает плащ)

Зачем тебе плащ?

 

Голос

Холодно же, елки!

 

Гамлет

Говори! Еще один плащ сбросим!

 

Марцелл

Ни фига себе ад! То в котлы кипящие кидают, то в лед вмораживают! Эх…

 

Голос

Кидай!

 

Гамлет

Нет, сначала говори.

 

Голос

Да чо-чо-чо говорить, Гертру-тру-тру-тру…

 

Марцелл

Да?

 

Голос

Да. И Кла-кла-кла…

 

Марцелл

Вдий?

 

Голос

Вдий. Давай плащ, как до-до-дого-ворились.

 

Марцелл кидает плащ.

 

Голос

Дя-дя-дя-дя и ма-ма-ма-ма… Оу! Это мой плащ! Мне кинули! Отстаньте, черти! Прощай, Га-га-га-га…

 

Гамлет

Он не мог произнести мое имя, заикался, несчастный. Оу-у! О-па!

 

Исчезает. Снизу ему отвечает сатанинский хохот.

 

Марцелл

Ужас. Пошли, мой принц.

 

Гамлет

Я упал!

 

Марцелл

Встаем… Так, тихо… Одну ногу… Вторую…

 

Гамлет

Третью, третью подвернул!

 

Марцелл

Это у вас рука.

 

Гамлет

Быть или не быть, жить или не жить? Ты знаешь, что у меня порвалась связь времен?

 

Марцелл

Ка-ка-как это?

 

Гамлет

У меня были мать и отец. Я был их сын. А потом мама убила папу.

 

Марцелл

Ну и что, бывает.

 

Гамлет

Нет, я опять лягу. Пусти. Я не могу. Я сын убийцы и убитого.

 

Марцелл

Случается.

 

Гамлет

Как мне смотреть на прожитую жизнь? Слеза моя, на веке удержись. Все порвалось. Распалась связь времен. Рифма, рифма к слову «времен».

 

Марцелл

Подоен. Хотя нет, подоен. Хотя нет, кто может быть подоен? Никто. Мой принц, я устал, я вас прошу, не говорите стихами. Я вас понял.

 

Гамлет

Ты живешь и думаешь — вот мой дом… Мои предки… А оказывается, ни дома, ни предков. Моя мать и дядя — убийцы. И у меня тоже задатки убийцы, видимо. Да! Я в мать пошел! Я ведь врача проткнул!

 

Марцелл

Да не берите в голову! Это был укол? Укол. А врачи — они ведь сами норовят уколоть. Или ты его, или он тебя.

 

Голос

Ой! Оу-у! Га-га-га, про-про-прощай!

 

Гамлет

Папа, я все сделаю! Спи спокойно.

 

Плачет.

 

Я сейчас встану.

 

Марцелл

А еще был случай вчера ночью… Я вас сейчас повеселю. Навестил я Джульетту. Поговорили, чайку попили. Стал я прощаться… Застегнул штаны, сапоги натянул, пошел… Потом хоп — нет мешочка с деньгами. Оставил, уронил у нее, что ли. Вхожу, о ты Господи. У нее уже Горацио под одеялом. Я говорю: «Джульетта, прости, что помешал, но только что мой доктор мне сказал, что я болен нехорошей болезнью… И я понимаю, от кого заразился. И где в таком случае мой кошелек». А она: «Так ты шо, забыл?! Ты мне его подарил. Дездемона слышала, правда?» А Дездемона, оказывается, третья с ними в кровати. Говорит: «Своими ушами слышала. Ты сказал: «Половина мне, половина ей. На излечение»». И они обе так серьезно привстали на локтях, как змеи, и глядят. А Горацио натянул на себя простынку. Я говорю: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона? Мало тебя душили, чтобы так бессовестно врать». Мешок я у них отобрал, конечно. Видите?

 

Показывает руку.

 

Я так, легонько, взял ее за шею, а она, оказывается, провела прием. Пальцы ничего уже не чувствуют. Джульетта ей помогла. А ведь я их обеих искренне любил. И думал, что взаимно. Распалась связь. Ну и что? Все встретимся в аду.

 

Гамлет

Как же он мучается, неотомщенный. Всё. Встали и пойдем выпьем.

 

Все уходят.

 

 

 

Уильям Шекспир

Гамлет

 

Акт II

 

(Далее по тексту.)

 

… год

 

 

Бифем

диалог

 

действующие лица . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Би, женщина 50 лет

Фем, женщина 27 лет

Голос из динамика, который время от времени говорит неразборчиво

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

 

 

Появляется Бифем. Это двухголовая женщина.

 

Фем

Ты зачем надела наш парик?

 

Би

Какой это ваш парик. Ваш парик! Ваше величество женщина! Ах, ты же еще девушка! Ты не была замужем! Я же позабыла. Ты девушка. Несмотря на свои сорок любовников. Девушка, а это твой разве парик? Ты разве лысая девушка?

 

Фем

Ты зачем залезла в мою сумку? Как ворюга? Когда я сплю?

 

Би

Моя вещь, я ее и взяла. Мой парик! И не спи, не спи!

 

Фем

Ты же мне его отдала! Ты мне сама его принесла в подвал и хотела на меня надеть! Но было нельзя! И ты мне его сама оставила, сказала, это для тебя, когда к тебе будут приходить! И принесла мне сумку, это для тебя, и положила парик в мою сумку! И теперь ты, меня не спросив, берешь парик?

 

Би

Кто ты такая, спрашивать тебя о моем парике?

 

Фем

Это была моя вещь.

 

Би

Ты его даже не надела ни разу, когда тебя там повесили!

 

Фем

Отдай!

 

Пытается сорвать с головы Би парик, но сталкивается с сопротивлением ее руки.

 

Зачем ты надела парик? Что такое произошло, пока я спала? Я ничего не слышала! Ты можешь мне ответить? Корова!

 

Би (торжественно)

А ты не спи! Я тебя будила, кстати. Ты ответила мне «му», как сама корова. Мычала как обычно. Тебя же не добудишься! Вот ты и все проспала царствие небесное в прямом смысле слова! Ты не способна утром встать! И не можешь вечером лечь! Ты читала полночи, не давала мне заснуть. Теперь ты видишь, к чему это все привело. Когда-нибудь за все приходится платить!

 

Фем

Тогда я хочу попросить у тебя одну вещь.

 

Би

Нет, курить ты не будешь, травить меня.

 

Фем

Другое.

 

Би

И умереть ты меня не проси. Все. Все!

 

Танцует одним боком, поет.

 

Фем

Ну мамка, ну скажи!

 

Голос

Ал-але!

 

Хрип, хруст, скрежет.

 

Аем наду храгранну.

 

Би

Вот оно! Начинается! Начинается!

 

Фем

Что начинается, мамка? Зачем мы пришли сюда? Зачем ты меня разбудила? Никакой Колин нас не звал! Ты обманула меня!

 

Би

Ну и живи, ни о чем не догадываясь. Ура! Да здравствует!

 

Поет.

 

Вся я горю, не пойму отчего!

 

Фем

Не пой! Заглохни!

 

Би (поет)

Не пой, красавица, при мне!

 

Фем (старается перекричать)

Раз! Два! Два! Два!

 

Вопят обе.

 

Голос

Алло! Пере шави риминдый крусай кххх! Алл-ло! Омибуха! Правый микрофон прощвертя.

 

Би

Сюда идут журналисты, телевидение! Ящик! Будут освещать, сказали, подвиг матери по ящику! По ящику меня, мать, освещать! На, попудрись! Нос блестит!

 

Фем

Вот зачем ты парик надела!

 

Би протягивает Фем свою сумочку, та отталкивает.

 

Би

А Миша, Михаил будет смотреть на тебя! А? Михаил снова влюбится? Твой мимолетный роман? Приведи себя в порядок, урод!

 

Фем

А пошла ты со своей пудрой! Не хочу!

 

Би (заботливо)

Ну не глупи!

 

Протягивает ей сумку.

 

У меня тут тени! Помада! Возьми расческу, взбей! Взбей волосята! Возьми мыльце, причеши брови с мылом! Бери помаду, крась веки, щеки, шею! Достань мое зеркало! Доктор Колин собирает прессу! От этого все зависит. Нашли спонсора! Наша жизнь!

 

Фем

Погоди, что зависит?

 

Би

Все!

 

Фем

Скажи! А то не буду краситься!

 

Би

Испугала. Не красься! Скажут: молодая красивая мама пожертвовала собой ради уродика дочери. Не дам тебе пудру и мыло. Нос блестит у тебя пусть, губы пусть синие, хорошо. Брови как ерошка нечесаные. Прыщ!

 

Фем

Где?

 

Би

На носу.

 

Фем

Конечно, ты вчера нажралась черного хлеба с сахаром, я тебя просила, не ешь!

 

Би

Да нет, это у тебя сексуальный прыщ. Хотюнчик называется. Они всегда на подбородке и на носу. На лбу, кстати.

 

Фем

Вчера у меня не было сексуальности, сегодня, после черного хлеба с сахаром, появилась.

 

Би

Не знаю, может быть, ночью у тебя были мечты… Книгу ты какую читала? Приснилось, может, что-то.

 

Напевает.

 

Вся я горю, не пойму отчего.

 

Фем (кричит)

Раз! Два! Два! Два!

 

Би

Ну а если мне хочется сладкого? А все деньги мы истратили на того алкоголика? Я вынуждена есть сахар с хлебом.

 

Фем

Не все. Ты заначила часть.

 

Би

А это на другого алкоголика, ты же сама знаешь, что Рекс может вернуться. Твою пенсию ты уже истратила, купила лак для волос. У меня волос хороший, а у тебя плохой, в твоего отца, царствие ему небесное.

 

Фем

Кому царствие небесное? Ты что! Что случилось?

 

Би

Волосам Титова, твоего отца, каюк пришел. Лысый в свои сорок пять лет.

 

Фем

А!..

 

Би

Ну ничего. Сделаем операцию по вживлению волос с одного места. У него еще много там лохмушек. Около хохолка-то. Кудри вьются.

 

Поет.

 

Кудри вьются, кудри вьются… Посмотрим, посмотрим.

 

Фем

Ненормальная ты, мамка. Отец ничего такого делать не будет. Перед тобой ему красоваться неохота, а остальным он и так хорош.

 

Би

Да вот у тебя прыщ.

 

Фем

Да нет у меня ничего. Дай зеркало.

 

Би

Держи сумку.

 

Фем держит сумку, Би достает зеркало, смотрится в него, отдает Фем, сама выуживает помаду и, боком заглядывая в зеркальце, быстро красит губы и щеки, затем растушевывает пальцем.

 

Би

На!

 

Протягивает помаду Фем.

 

Фем

Да не буду я. Нет никакого прыща.

 

Би

Хотюнчик маленький-маленький.

 

Прячет помаду, достает пудру.

 

Открой мне пудру, я подержу?

 

Фем

Не буду.

 

Би

То-то Михаил посмеется, увидев тебя в ящике.

 

Фем

А меня никто не узнает.

 

Би

Фамилию скажут, Фем Титова.

 

Фем

Таких тысячи.

 

Би

Скажут: красавица мать совершила подвиг для некрасивой дочери, тем больше она самоотверженности проявила. Материнская любовь не знает уродов и счастливчиков, даже некрасивых любят больше.

 

Фем

Кто красавица? Грязная, накрашенная старуха.

 

Би

А вот это чушь! Мать не может быть некрасивой. Более того, мать с большой буквы и должна быть некрасивой, это ее подвиг прекрасен. Никто не забыт!

 

Фем

Какой это подвиг?

 

Би

Этот!

 

Бьет себя в грудь.

 

Спасла. Своими руками!

 

Демонстрирует руку, как силач в цирке.

 

Фем

Как это спасла?

 

Би

Спасла жизнь.

 

Фем

Кому это?

 

Би

Тебе!

 

Фем

Мне? Мне ты не спасла жизнь. Мне спас жизнь Сашка.

 

Би

Никто не знает никакого Сашки, твоего любовника. Все знают, доктор Колин скажет, что это я. Статья в газете «Голос Тушина» о чем была? Мать выручила дочь, пожертвовав собой. Любовники приходят и уходят, а мать остается.

 

Фем

Сашка не мой любовник. Он просто мой очень хороший друг.

 

Би

Много тебя навещал твой друг, когда тебя повесили?

 

Фем

Не разрешалось.

 

Би

Я же тебе предлагала, кого ты хочешь видеть из своих любовников! Ты глазами хлоп-хлоп. Никого. А так наш телефон молчал. Все твои так называемые друзья не звонили. Ни один любовник.

 

Фем

Какие любовники, ты что!

 

Би

Они все, кто на тебе лежал, были твои любовники.

 

Фем

Я тебе повторяю в какой раз, был обрыв троса. Все оказались на дне колодца. Я была внизу.

 

Би

Мы все это знаем. Ты была под ними. А я тебя спасла!

 

Фем

Меня вытащил из колодца Саша.

 

Би

Меня надо любить! Я тебя спасла, я! И в результате ты меня ненавидишь! Люди не выносят, если кто им посвятил всю свою жизнь. Я удобрение для тебя.

 

Фем

Все родители удобрение для своих детей.

 

Би

О нет! Взял и сделал аборт! Или оставил в детдоме! Или бросил, как твой отец!

 

Фем

Ты делала аборт.

 

Би

Это ты делала аборт! У тебя нет и не будет никогда детей! И не плачь!

 

Фем

Не буду.

 

Плачет.

 

Би

Кто плачет, жалеет сам себя. Не жалей себя, жалей меня. Я была женщина. А теперь меня только в цирке показывать. Двухголовая с прыщом на левом носу.

 

Фем

Я тебя ненавижу. Особенно когда ты срешь.

 

Би

Хорошо, больше не буду…

 

Фем

Когда ты жрешь.

 

Би

Клянусь, никогда не съем ни куска…

 

Фем

Когда ты пукаешь.

 

Би

Не буду больше никогда…

 

Фем

Это раскаты грома!

 

Би

Я сама стесняюсь. Все понимаю, но не могу удержаться, больные кишки. Норкин говорит, это болезнь метеоризм.

 

Фем

Жрать не надо так!

 

Би

Это от бедности, от бедности! Бесплатно ведь! Муки голода невыносимы.

 

Достает из сумки хлеб, начинает жевать.

 

Бедность увеличивает аппетит!

 

Фем

Ну вот, ты же обещала!

 

Би

Дети такие требовательные! Не любят смотреть, как родители едят. Я сама ненавидела, когда за столом моя мать ела.

 

Жует.

 

Фем

Надо бороться с собой. Я вот не ем почти что ничего.

 

Би

Ты куришь. Не кури! Травишь мой организм! Легкие это мои!

 

Фем

Представляешь, ты сожрала этот кусок, потом он идет у тебя в желудок камнем, ты его перевариваешь…

 

Би

Да!

 

Ест.

 

Фем

И он проваливается в твои больные кишки, пенится там, разлагается!

 

Би

Да!

 

Фем

Живот пучит! А потом ты усаживаешься на унитаз, и у тебя ничего не выходит.

 

Би

О, боли, боли! О, вечерняя земля! Бог ты мой, какие муки!

 

Ест.

 

Есть-то не больно! Чрево хватает все! Жадно! Воронка затягивает!

 

Ест.

 

Фем

И эта вонь! За что я должна это выносить?

 

Би

Когда я тебя рожала, думаешь, это было чисто? Хорошо пахло? А все вокруг меня собрались. Потому что была смертельная опасность, что ты не родишься. И это все уважали.

 

Фем

Сколько можно рассказывать одно и то же?

 

Би

А кому мне это рассказывать-то, это же твои роды были! Ты рожалась! Ни с чем не сравнимая боль! И сейчас ни с чем не сравнимая боль!

 

Фем

Ни с чем не сравнимая боль, это когда тебя казнят. Отрубили голову, а потом повесили!

 

Би

Ну я не знаю, меня не казнили. Как-то не пришлось. Но я думаю, что при казни больше муки скорей душевные, страх там, кошмар. А сама-то боль длится быстро.

 

Фем

Не быстро.

 

Би

Ну вот. А я решила не кричать.

 

Фем

Я не кричала. Колин сказал: «Проверьте, есть ли сознание».

 

Би

А я крикнула: «Сестра! Сестра!» А голос-то меццо-сопрано! Прозвучал, видно, они все вздрогнули.

 

Фем

Когда ты видишь свою отрубленную шею там, внизу… Когда ты возносишься над собой…

 

Би

Сестра! Я рожаю!

 

Фем

Я все видела! Глаза мои были широко открыты.

 

Би

И вдруг они все быстро ушли. Растворились вокруг. И тут ты у меня в животе как разбежалась, как бычок, и головой бум! Как об забор! И вышли воды.

 

Фем

Это самое страшное, висеть…

 

Би

Не самое страшное. А вот когда тебя все покинули… И ты одна… И всем плевать… Спасение ушло… Ты знаешь, что они могут подойти, но никто не подходит! Во время смерти, наверное, самое главное — это обида.

 

Фем

Обида, да. За что такая судьба. Ни у кого такой судьбы. Несут голову, вешают в сосуде… Все чувствуешь… Оставляют одну без сна… Подопытный кролик… Как кролики, мыши все чувствуют!

 

Би

Брось, ты была под наркозом.

 

Фем

Нет…

 

Би

И тут я поднатужилась окончательно и выдавила тебя из себя! Ты родилась живая!

 

Фем

И зачем. Зачем?

 

Би

Они мне тебя показывают и спрашивают: «Мамаша, это кто у вас, мальчик или девочка?» Я говорю: «Мальчик». Они: «Да это у нее просто пуповинка торчит, у вас девочка!»

 

Фем

Один вопрос.

 

Би

Нет, не кури.

 

Фем

Не то. Другое.

 

Би

Нет, я не хочу умирать. Спасибо.

 

Фем

Поменяемся, и все.

 

Би

Оставь глупости.

 

Фем

Ты же сказала, что можешь отдать за меня жизнь. Отдай.

 

Би

Колин больше не будет повторять тот проект с висящей головой, он сказал. Проект окончен.

 

Фем

Уговори его!

 

Би

Не берусь.

 

Фем

И тогда где же твоя самоотверженность? Все! Кончился героизм!

 

Би

Ты хочешь меня казнить для своего удобства?

 

Фем

Я еще не родила ребенка!

 

Би

Так давай родим! Искусственное зачатие, и все! Или хочешь, Норкин придет. Ты спрячешь голову под подушкой. Он будет опираться на руки.

 

Фем

Боже мой, свободы! Свободы!

 

Би

Родим ребенка, тогда тебе не понадобится свобода. Будешь занята каждую секунду.

 

Фем

Это ты, ты родишь опять.

 

Би

Не все ли равно?

 

Фем

Мне не все равно, я родила или нет.

 

Би

Смирись. Такой уж у тебя рок судьбы. Смирись! Не надо быть такой гордой! Каждому свое.

 

Фем

Но если ты можешь меня оставить в покое? Спаси меня, освободи от себя!

 

Би

И ты можешь быть свободной, когда у меня отрежут голову? Да я умру от одного горя, что ты меня предала! Каково тебе будет жить?

 

Фем

Пока что ты меня предаешь. Заедаешь мою жизнь. А могла бы не мешать. Уйди!

 

Би

Оставь эти глупости. Мать всегда чему-то мешает и якобы стоит на пути счастья своих детей.

 

Фем

Ну мамочка, ну пожалуйста! Ну спаси меня, ты ведь такая добрая на самом деле!

 

Би

Ну ладно, хорошо. Ты будешь мой палач. Договорились. Но сейчас мы с тобой накрасимся, причешемся.

 

Фем

Ты согласилась? Мамочка, любименькая!

 

Би

Но ты понимаешь, что это не сейчас. Не сию минуту. А скажи, зачем ты хочешь свободы? Ты желаешь продолжить свою историю с Михаилом? А знаешь ли ты, что он голубой? У него мужчина. Они оба постриглись налысо, это у них обручальная стрижка, чтобы никто их не любил.

 

Фем (с заткнутыми ушами, рука аркой над головой)

Ничего не слышу.

 

Би

Никто не знает, никто не знает! Как я тут одна! Вообрази, я здесь одна! Никто меня не понимает!

 

Поет.

 

Рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна.

 

Внезапно.

 

Песнь всех людей Чайковского.

 

Фем

Заколебала. Певица.

 

Би

Я им, прессе, учти, расскажу все. Пусть. Пусть кому-то будет не по себе. Все расскажу в газеты.

 

Фем

Заколебала.

 

Передразнивает.

 

Я жду тебя, я жду тебя.

 

Би (поет)

Я жду тебя, я жду тебя! Приди, приди! Але! Ты же не знаешь ничего. Не хочешь знать. Не слушаешь меня! Подушку на ухо или затыкаешь слуховой проход пальцем! Второй затыкаешь локтем!

 

Фем (отворачивается)

Вот был бы хороший кляп, был бы кляп!

 

Вертит кулаком перед лицом Би.

 

Ох!

 

Би (ловит кулак Фем)

Не сочиняй драку! Ты дочь певицы!

 

Сцепляются руками.

 

Фем

Певцы в консерватории после духовиков на первом месте по глупости.

 

Голос

Ну что, ну что, будем начинать. Пятиминутная готовность. Раз-два-три-четыре-пять. Але, але. Даю пробу.

 

Би (кричит)

Да але! Але! Вас слышу! Ты видишь? Меня ждут. Меня все ждут. Газеты, журналы, телевидение. Я героически… Я спасла! Только один человек на свете, ради которого я умерла, можно сказать, погибла! Только один человек не желает меня видеть! Слышать!

 

Бросает с силой руку Фем.

 

Судьбу мою отныне я тебе вверяю!

 

Фем

Да. Голос не желаю слышать. Толстый нос. Храпит.

 

Би

А ты? Какой у тебя нос? Кому ты нужна, бестолочь! У тебя вообще ни слуху ни духу! Ты не храпишь? Со свистом вылетает!

 

Показывает.

 

Хрр-фью!

 

Фем

У меня шея перерезана. Как я еще могу. Я была казнена.

 

Би

Не говори таким голосом. «У меня шея перерезана»! Ах-ах! Заплачь еще! Жертва! Казнили ее!

 

Фем плачет.

 

Еще скажи, что пятеро на тебе лежали!

 

Фем рыдает.

 

Возьми платок, в таком виде сниматься.

 

Фем отталкивает платок. Рвут платок своими двумя руками.

 

Господин Колин! Господин Колин! Я так больше не могу. Поставьте ей укол!

 

Фем

Мне сделают укол, а заснешь ты и будешь храпеть у меня над ухом.

 

Би

Лучше спать! Вечным сном!

 

Фем

О да, пожалуйста! Засни вечным сном! Прямо перед телекамерой! Сенсация! Смерть Би! Великой певицы на творческой пенсии!

 

Би

Да, будет лучше. Тебе будет лучше, ты загуляешь на просторе.

 

Фем

Ты умрешь, и я умру, где это я загуляю! Ты хозяйка!

 

Би

Твои мечты сбудутся, мою голову отрежут, и ой, загуляешь, опять пятерых на себя взвалишь!

 

Фем

Тебе прекрасно известно, что оборвалась лестница! Я шла последняя, выше меня пятеро! Дура!

 

Би

Дура! А почему это пятеро мужиков и ты одна их всех на себя поймала? Ты их обслуживала ночью на привале, да? Давно хотела спросить.

 

Фем

Как раз такое соотношение в спелеологии.

 

Плачет.

 

Женщин мало. Я бывала даже в пещерах одна девушка среди десяти-двадцати.

 

Би

Ты и двадцать обслуживала? Ну ты железная станина! Я не знала! Двадцать мужиков! Это даже для публичного дома норма повышенная! Ха-ха-ха!

 

Фем

У тебя на уме одна только ширинка. Ты не можешь себе даже вообразить, как это — мужчина рядом и не залезть к нему в штаны! Ты бы кинулась в пещеры, если бы не твой почтенный возраст!

 

Би

Ха! В моем возрасте рожают! И если бы не твоя эта голова, я бы давно вышла за Норкина!

 

Фем

У Норкина, как это широко известно, жена.

 

Би

Не жена, а хозяйка квартиры.

 

Фем

Сожительница. Вас у него две.

 

Би

А Мишка сошелся твой.

 

Фем

Когда?

 

Би

Да уж год, почитай, прошел…

 

Фем

Год назад он меня провожал в горы! С Павелецкого вокзала! Ты что! Врешь!

 

Плачет.

 

Би (торжествуя)

Я не хотела тебе говорить. Жалела… Михаил сошелся на следующий день утром. Ты уехала в ночь на субботу… Он утром уже уехал в медовое путешествие. С этим.

 

Фем

Да ты врешь. С кем?

 

Би

А ты задумывалась о том, почему он к тебе ни разу не пришел в подвал?

 

Фем

Я его не хотела видеть. Не звонила ему ни разу.

 

Би

Во-первых, ты ему звонила…

 

Фем

У меня же не было голоса, как?

 

Би

Ты заставляла лаборантов.

 

Фем

Как, как я им могла сообщить номер телефона? Дура!

 

Би

Уж это ты лучше знаешь, как ты у них просила водки или закурить!

 

Фем

И ни разу не подошел женский голос, они говорили.

 

Би

А ты думала! Откуда же там быть женскому голосу? Мне все известно, но я молчу. А он уже давно не один.

 

Фем

Я откладывала и откладывала его посещение. Думала, надеялась… Звонила редко.

 

Би

На что ты надеялась? Дура, на что ты надеялась?

 

Фем

На тело.

 

Би

Голова надеялась на тело. Тело тебе нужно! Ах, тебе нужно тело! Тебе мало того что ты жива, видишь, слышишь, ешь! Двигаешься! В сад выводят! Мало. А ведь ты весила всего полтора кило, когда мне тебя хотел вернуть доктор Колин! Все! Год прошел, эксперимент закончен! Берите голову назад! Вот даже вам коробка для нее! А я (плачет): ай-лю-ли, ай-лю-ли, не гоните вы меня, добрый доктор! А он: эксперимент закончен. Не знала, что я из дур у тебя не буду выходить!

 

Фем

Ну и закончила бы. Все.

 

Закрывает уши.

 

Би

Но ты же плакала в этот день! Ты же мне пожаловалась, что тебя не кормили! Я чуть с ума не сошла! Нет, ты слушай!

 

Отрывает ее руку от ушей.

 

Я кинулась к Колину, так: «Док-тор КОЛИН! Вы что?» А он: «Идите, вам скажут».— «Кто?» — «Ламара».— «Но Ламара уехала на станцию переливания крови с бидоном, это надолго. Пока там надоят… из свежего мертвого… Скажите ВЫ». Он: «Вы свободны».— «Кто? Я?» — «И вы в том числе».— «То есть как? И она… свободна? Что такое «свободна»? Вор сказал… вы свободны от рублей? Так, да?» Слушай! Он: «Я хотел бы, чтобы Ламарочка поговорила с вами как женщина с женщиной».— «Ага! Это все у вас отговорки, отвертки, доктор Колин! Я вас прошу как квалифицированного профессора». Я так сказала. «Почему вы объявили, что мы свободны? Вы имели в виду мою дочь? Мою дочь имели?» Он: «Ну какая это дочь. Дочь не бывает в полтора кило весом. Ей сколько лет? Двадцать семь? В таком возрасте не может быть этот вес у живого человека». Поняла? «Она не живая, это все эксперимент, который всё». Я: «Врачи не должны убивать! Тем более больных не убивают, вы, доктор!» Он: «Какая она больная, вы поймите, температура нормальная, никаких болезней и т.д.».— «Но что, здоровых убивают?» Ты слушай. Он: «Ну какая же она здоровая. Она не существует. Висела голова, подключенная к питанию, и все».

 

Фем

Он прав. Меня нет. Только мысли. Я вот думала, какой ужас, если есть бессмертие! Одни мысли!

 

Би

Нет, я утверждаю, что у тебя есть личность, душа! Ты чувствуешь горе! Радость! Любовь, чтобы этого Мишку приподняло и прихлопнуло.

 

Фем

Какой ужас, если эта душа вечно думает! Да еще если к ней поступает информация!

 

Би

Да, к тебе поступала информация! Когда ты видела по телевизору, как убили ребенка, закопала эта мачеха, ты плакала. Я плакала! Но как! Плача говорю: «Я с ней все время разговариваю. Она хочет жить! Спросишь, она согласна, один раз моргает. Вы не имеете права!» Он: «Да она давно наркоманка, мы даем ей большие дозы петалгина, чтобы не болело место ампутации».

 

Показывает ребром ладони по шее.

 

Ты наркоманка, ха! И говорит: «Поймите, ей это вредно, дозы все увеличиваем!» Тут я ему сказала: «Неужели он не знает, что ваша Галочка вообще… пропустила петалгина время укола, вообще не явилась. Торгует она, что ли, препаратами. Всю ночь у Фем голова болела, она вся измучилась. Я ее спросила: «Ты мучилась?» Один раз хлопнула глазами, да! Почему? Она по буквам ответила, по азбуке, я всегда ношу с собой азбуку и карандашик. Ответила: «Н-е в-к-ололи п-е-талгин». Да я вам за это знаете что! У нее нет слез!»

 

Фем

Ага, как он говорил: «Обратите внимание на их общее легкое возбуждение».

 

Би

Ночку бы не поспал, я бы посмотрела, какое легкое у него было бы возбуждение. А он опять: «Галочка ни при чем, это я отменил петалгин, чтобы она не стала петалгиноманкой». И это перед казнью! «Вы что,— говорю,— хотите, чтобы она вообще в страшных муках казнилась? С ума сбесились? Тут, вообще, мало того, что вы ее казните, но и чтобы она все чувствовала?!»

 

Фем

Как доктор Колин твой говорит: «Обратите внимание, типичное поведение в состоянии аффекта. Полный двойной аутизм, как у близнецов. Внутренние монологи».

 

Би

Ага, я говорю: «Понимаю, у вас, как в Иране, за такие штуки казнят. То есть вы хотите ее убить за наркоманию? Но ведь вы сами ее кололи! У нее нет рук себе колоть, нет голоса просить! Это вы, вы наркодилер!» Он: «Я действовал в гуманных целях».— «Все наркодилеры действуют в этих целях! Жалеют наркоманов, дают им шмаль, чтобы не мучились! И тем убивают их! Вы убиваете мою дочь!» Он: «Никто не будет убивать, просто выключат, выключат свет, выключат свет, и все».

 

Фем

Обратите внимание, господа студенты, состояние возбуждения диктует сумеречность сознания и, наоборот, синдром правдоискательства.

 

Би

Что ты бормочешь у меня на плече, долдонка? Это его слова, Колина слова, как попугай выучила.

 

Фем

Мама, как мне плохо.

 

Би

Спи-усни, моя радость. Мое солнце. Моя люба, кутя. Муся. Катяти-матяти.

 

Фем

Но провались ты пропадом! Свободы, свободы! Люди ходят и не понимают, как они свободны!

 

Би

У нас была в оперном театре балерина, Прохарь Нина. У ее ног валялись генералы! Но она осталась с мамой. Сейчас ее маме восемьдесят, а Ниночке шестьдесят почти что. Они вместе!

 

Фем

Имея две ноги, две руки и свою голову на плечах, человек свободно может выбрать степь, море или тюрьму. А я на плече, как попугай. А эта обезьяна бормочет.

 

Би

У меня к тебе нет претензий, ты психически больна, это сказал Колин, но не хами же!

 

Фем

Ага, лаборанты мне пересказывали.

 

Голосом Колина.

 

«Обратите внимание на сумеречное состояние психики матери, раздувает каждый факт».

 

Би

Пока никто не сидел на моей шее, я была здорова. Никаких сумерек, ясный день, по субботам во второй половине я отдыхала.

 

Фем

Да, отдыхала. Норкин приходил. Ты выходила красная как свекла и шла в ванную.

 

Би (поет)

Куда, куда, куда вы удалились… весны моей… Грубая. Есть вещи, которые нельзя наблюдать со стороны.

 

Фем

Заткнись.

 

Би

А кому мне сказать, мне некому! И неужели трудно не ругаться, просто послушать! Ты меня ненавидишь.

 

Пауза.

 

Да? Да? Когда ты была маленькая, ты была такая трещотка! Ты говорила без остановки! Мы пошли с тобой в детскую поликлинику, ты трещишь, я говорю: «Господи, когда же ты замолчишь!» А женщина постарше меня с двумя детьми сказала: «А потом вырастет, не допроситесь словечка!» Как в воду глядела! Если бы я не сделала тот аборт, у меня бы было вас двое детей… Если бы, подумай, вы двое полезли бы в пещеру и двое остались бы без туловищ, у меня был бы выбор! И каждая из вас умоляла бы меня: «Мамочка, спаси и сохрани!» А ты одна, и ты эгоистка, я тебе принадлежу по праву, ты все воспринимаешь как должное! Я тебе все обязана отдать! А ты ничего! У тебя, ты говорила, нет выбора, у меня тоже нет выбора, я люблю одну тебя, больше некого. Норкина я не люблю, так просто. И он ходил ко мне по привычке. О, как тяжело без любви! Как хочется любить!

 

Фем

Давай бросимся в окно.

 

Затыкает уши.

 

Би

Я, конечно, могла бы повесить по одной голове на каждое плечо… Если бы вас было двое… А если бы вас было трое? Как бы я выбрала? Трое младенцев, а спасти можно только двух? Ужас, ужас, нет, лучше пусть будешь только ты! Господи! И умереть раньше тебя!

 

Фем

Дура ты у меня. Интересно, в этом возрасте все дуры или есть которые поумней? И молчат?

 

Би

Не могу молчать. Что это ты мне рот затыкаешь?

 

Фем

Слишком близко говоришь.

 

Би

Семья всегда слишком близко. Рядом жрут, срут, икают, чешутся, пукают… Норкин так пукает! Кишки, метеоризм, говорит, поставили диагноз. Но человек перестает уважать того, кто рядом с ним, особенно когда в носу ковыряют или храпят. Норкин все делал предварительно сам с собой. Я не вмешиваюсь. Это мужчины должны индивидуально. Только брейся, ради всего святого! А то у меня воспаление по шее, как от ежа. Сначала понюхает, потом полижет.

 

Фем

Свободы! Свободы! Тьфу! Тьфу!

 

Би (поет)

О дайте, дайте мне свободы! Я свой позор сумею искупить! Но я Норкина не люблю. Посоветуй, как быть. Он придет, может быть, ты полотенцем накроешься? Скажи, для меня это очень важно!

 

Фем

Не пой.

 

Би (поет)

Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальных. Пара-ра-ра-ра мне оне… Когда я приезжала к своей маме, я с ней двух дней бы рядом не прожила. Давление меряет каждые полчаса, лекарства жует и хлебает, и главное — это сериалы. И рассказывает только про них. А все, что я ей говорю, это вызывает такие комментарии! Все у ней спят друг с другом. Как бы и я с тобой живу. И отец спит с тобой. Я, дескать, уехала, а он пришел и с тобой спит. Вот если бы мне предложили у нее на горбу пожить… Я бы лучше предпочла, знаешь… Она меня никогда не любила, только сестру. И взяла бы себе на шею ее, а не меня. Но я тебя люблю больше моей жизни!

 

Фем

О Боже!

 

Голос

Алло. Даю пробу. Больная лежала год в отдельной палате, так. Нет, больная голова лежала в палате год, больная голова диктовала по буквам, чтобы ее вынесли в лес к одной матери. Стремление уйти, синдром Льва Толстого. Работает? Опять нет? После посещения матери давала эмоциональные срывы. Диктовала матом. Не слышно? Ну что ты будешь делать.

 

Би

Врет как. Больная голова не лежала, а висела в подвале на таком обруче, буквально на ушах…

 

Голос

Хрр-брю-тарара… Слышно? Алло! Так как два головных мозга должны управлять конечностями и как… хрря-фря-пря. Чего хочет левая нога, того не будет выполнять правая… хррю-брр-тарара… Слышно? Трындырбыр. Донорская больная голова возражает против всего и командует от противного. Требует удалить материнскую голову.

 

Все это время конечности Бифем двигаются в разных направлениях.

 

Часто вообще отказывается вставать с левой ноги, слышно? Трындындын брра тарара. Да что такое! Донорская голова утверждает, что не просила целиком оставлять материнский организм, а только туловище.

 

Бифемманипулирует конечностями, танцует хаотически.

 

Тымбырдым парара тарари, токо-токо фунеда. Слышно? Панды я конфликт поколений.

 

Бифем затыкает уши, склонясь друг к дружке головами.

 

Де ап, чето-чето кунело, типичный психоз, чето-чето пренада, паплау, трындадор. Я понятно сказал? Или опять помехи?

 

Бифем танцует.

 

Внутренние органы управляются материнским спинным мозгом. Дочь просила себе правосторонние органы стирки, шитья, ходьбы и письма, но материнский организм возразил, что в таком возрасте не будет переучиваться на левшу, не имеет под собой основания, за что такие муки после героизма, что ложку пронесу мимо рта. Чето-чето кунело, трындадор. Понятно? Амбельмано крутинды зацеляпка. Хррю фью бубубубу. Налаил в трубу. Буруруру. Опять не слышно, да что же… Битюков! Мартинларю рюдарю авню рюмартир пляс. Пляс! Неси другой микрофон! Как нету?

 

Би

И вот настал такой день, что профессор Колин решил завершить эксперимент, и моей дочери не принесли утренний завтрак.

 

Фем (перебивает)

Один! Два! Два! Два!

 

Би

Я прихожу вечером, со мной лаборанты не поздоровались почти, у дочери моей глаза вытаращенные, рот сухой открыт, о Господи! Лицо ужаса.

 

Фем

Кончай репетировать. Он тебе не даст это рассказать, микрофон возьмет, скажет: «Сумеречное сознание, обычный бред преследования».

 

Голос (ритмично)

Бааква нгоно ип, межды ассеиж, позвольте вас познакомить с анамнезом, а ролоис ду хайлка, кааоко тен ордец дж карабайка, таи, азу лив зу баер, аткелан, дуду до хаер, жертва катастрофы в пещере, была доставлена в клинику. Диагноз арчпе чвидха днеша бусь, а лизауш щпамет ижусь. Ампутация головы и сохранение ее год в лабораторных условиях. Впервые в мире аппарат искорг, искусственный организм. Абмуиак. Понятно говорю? Берла аркак, дж ов дж убкавка кавнак. Затем, когда сообщили матери головы, что вынуждены отключить искорг на профилактику, ы реглар игня кама, еш сутра ебка тсахня! Тс, тс, атхатар! Битюкова ко мне. Это не микрофон, а бахареч нщикре ахен, аслука аеда хрен знает что. Ал-ло! То мать головы предложила принять в качестве подвоя дополнительно голову дочери, чхар заут.

 

Би

А! Я тогда кинулась к Колину, он еще не ушел домой. Плачу на коленях. Он на меня не глядит. Потом ответил: «Все, годовой эксперимент закончен, я должен платить зарплату сотрудникам. На этот эксперимент больше не выделяется средств». А я: «Ну что, она много внимания берет? Много кислорода? Электричества много? Что, жалко утром три ложки манной каши дать?

 

Яростно.

 

Поч-чему ее сегодня не кормили? Поч-чему, я вас спрашиваю, доктор Колин?» А он: «Да ее никогда не кормили». Я: «Я сама кормила!» А он: «Ну какое это кормление, все вываливается». А я: «А у вас не вываливается с другого конца? Тоже вываливается!

 

Угрожающе.

 

Так что не буд-дем! Доктор Колин! За что вы мою дочь убить хотите? Перед смертью у нее было бешенство матки, когда я с ней серьезно начала разговаривать. Она хотела повеситься, но мыло под ванну ускакало. Я ее спасла тогда! Она добрая девка, когда у нее есть мужик. Уже год нет мужика. Диагноз бьет посуду. От горя у нее началась бронхиальная астма. Только здесь, у вас, астма прошла, доктор, бронхов нет, все в ажуре, спасибо. Доктор! Я только что у ней была, она плакала. Откуда-то слезы взялись». А доктор профессор Колин как закричит: «Откуда эти слезы, зачем оне?» Буквально. «Кто подключил слезные железы?» Так.

 

Голос

Перед нами пройдет типичный разговор Бифем.

 

Би

Он кричит: «Слез не должно быть!» А я говорю: «Были. У меня так заяц плакал. По мордочке так и катятся слезы. Шляпа, сосед, принес зайца продавать, шляпин брат поймал у линии электропередач как-то. Не знаю. У нас там рядом линия. Короче, плачет заяц, заливается. Я говорю: «Отрубишь ему голову. Я сама не могу». Шляпа говорит: «Да я хоть тебе отрублю за бутылку, мне не жалко». Заяц обрыдался весь, пока его не зарезали. И она тоже висит там, плачет. Спасите ее,— кричу,— Колин гений!»

 

Голос

Так слышно? Далее пойдут просьбы: «В лес, в лес». Вот это другое деломлы. Кортплит Иран лос. Хрррвивт.

 

Би

Колин мне и говорит в ответ: «Мы благодарны вашей дочери и скажем ей это». Я говорю: «На прощанье скажете? Грамоту прочтете, прежде чем ток отключить?» Он: «Более того, следующая работа еще более важная. Впервые пришиваем обезьяне вторую голову. Бабуину голову бабуиненыша». Я тут возразила, что и с одной-то головой не знаешь, как от мыслей избавиться. Пока что мне самой та мысль в голову не пришла.

 

Фем

О-о-о, знала бы я, сама бы попросила все себе отключить.

 

Би

А Галька рассказала что. Какой-то миллиардер неудачно сделал себе операцию носа, мне не все равно кто. От носа остались буквально две дырки. Ему тоже будут нос менять.

 

Фем

Убейте меня.

 

Би

Ты! Ты же сама диктовала: «В лес, в лес!» Я держу азбуку, карандашом показываю, ты моргаешь, если да. Ду-ду-ду, ду-ду-ду. А сама теперь даже в парк не хочешь, Рекса мы отдали за забор, теперь все. Сидишь на мне как собака на сене. И сама не гуляешь, и людям не даешь. Я бы без тебя сейчас прошвырнулась, погуляла, Господи, в парк! Там танцы, концерты. Собака ты! Я все тебе, все для тебя, а ты?

 

Голос

Далее пойдет вечная тема их разговора: «Отдай мне твою жизнь». Так хорошо? Другое дело.

 

Фем

А ты не отдала за меня жизнь, нет! А клялась! «Я отдам тебе все, что пожелаешь, моя жизнь вся для тебя!»

 

Би

Тебе не нужна моя жизнь, тебе нужна моя смерть.

 

Фем

Ой, не говори громких слов. Ты бы пожила одна, и я бы пожила одна. Все можно устроить.

 

Би

Как бы, как бы я пожила одна? А тебя бросить? Опять в подвал? Я на такое не способна! Бросить ребенка! Твоя голова с плеч, что ли? Секим башка? Я мать! Мать не может так поступить! Мать — это самое святое, что есть в этом мире! Никто так не самоотвержен и так не заботлив, как мама! Ни отец, ни Мишка твой, лупоглазый хрен. Хорошенький такой, лысый, туфельки замшеёвые, весь нахоленный, глаз живой, глаза прячет. Тьфу!

 

Фем (нетерпеливо)

Нет, ты бы пожила как одна голова в подвале, и я бы пожила одна. Походила бы. С Мишей я сама разберусь. Миша красивый, но он в этом не виноват. На него вешаются все. Мужчины, женщины, подростки, старики, пьяные, начальство, собаки. Он ласков со всеми! Он нужен всем!

 

Би

Ты! Ты ни на что не способна без меня! Ты! Не можешь отличить мужика от бабы! Ты опять понесешь мое туловище, в какую-нибудь дыру поганую засунешь! В пещеру, в грот, в проран! В пробой! В прореху! В прорву! Или в тебя пятеро опять засунут! Или потонешь! Я тебя знаю! И пойдет мое тело на корм уткам!

 

Фем

Какое тебе дело. Это мое будет туловище.

 

Би

Как какое дело! Вручая тебе жизнь, родители вправе ожидать, что ты эту жизнь потратишь правильно! Тем более я столько вынесла! Живем только дважды! Третьего раза не дадут жить! Тем более, если ты меня впаяешь в подвал висеть на ушах, ты же меня не навестишь ни разочка! Рта мне не оботрешь мокрой ваточкой пересохшего! Буду тебя ожидать напрасно, как все родители ожидают, хоть бы звоночка по телефону! Дети заглядывают к родителям как в холодильник, когда им что-то нужно взять! Так сказал один у нас алкоголик в хоре, второй тенор. И в результате ты потеряешь мою жизнь, и меня выкинут в коробочке!

 

Фем

Нет, я знаю, каково было мне, и никогда не брошу тебя.

 

Би

Как мой первый мальчик говорил: «Никогда тебя не брошу, потому что отец бросил мать и я видел, как она тяжело переживала это, воспаление всех нервных окончаний, чуть чихнет — все! Вызывают «скорую», колют обезболивание. Голову повернет — «скорую»!» Так он мне говорил, ну и бросил меня тут же, когда я забеременела.

 

Фем

Ну чем тебе поклясться, что я буду к тебе ходить каждый день? Как ты ко мне.

 

Би

Так ты действительно хочешь, чтобы я висела?

 

Фем

Я висела, ничего. И ты повисишь. А потом я тебя приму на плечо.

 

Би

Когда, через сколько?

 

Голос

Типичный ответ дочери мат…

 

Фем

Я как сука просидела год на цепи без права голоса.

 

Би

Почему я и пожалела тебя, взвалила себе на горб. Второй раз родила.

 

Фем

Да, родила, но урода! Я не могу показаться на глаза людям! Старуха с двумя б'ошками! Во что я превратилась! Ну хорошо, приду за тобой через год!

 

Би

А ты забыла, кем ты еще была? Сгустком тлена, висящим во тьме, искрой жизни, блуждающей во мраке, позавидуешь моли и тле и сидящей на цепи собаке. Я сочинила о тебе! А я была кто без тебя: танцевала в парках, ходила на вечера «Кому за сорок», он пригласит и сразу: «Берем бутылку — и к тебе». Так они говорили, а я: «Не мы берем, а ты берешь, во-первых, и плюс твои закуска и конфеты, и не ко мне, а к тебе, и предохранение за счет приглашающей стороны». У них мысли проститутов! За койку я должна его у себя дома кормить, поить, убирать за ним. Стирать. Болеть после контакта хрен знает чем! Не унижайся перед мужчиной никогда! Пусть они платят, найди таких!

 

Фем (затыкает уши)

О Господи!

 

Би

Ну, они в основном ходят на вечера кто: типа кадры с оптовки, из общежития или от жены гуляют. Я так и проверяла сразу, есть ли ж-п. Жилплощадь. Паспорт, пожалуйста. Или он с Молдавии, какой-то гагаут, жена гагаутка, дети гагаутята сидят в однокомнатной квартире, снимают жилье пятнадцать рыл с рынка. Туда он не пригласит, нет, все норовит в гости. Или он хохол-водила и ночует у грузовике, сам весь у масле, хрен у его у бензине. После него соляркой ссать. Шутка. Боже мой, я была свободна! Из магазина иду, ко мне даже с полными сумками приставали.

 

Фем

Ничего не слышу. Раз, два, два, два!

 

Би

Эх, деточки, зачем только вас рождают. На труд, заботу, горе, слезы. Я все потеряла ради тебя. Деньги, уважение, любовь, работу. Мне несли шоколад плитками, мне подносили розы и коньяк! Я ходила на каблуках! Я заказала из бус хрустальных брошь! Бусы Гусь-Хрустальный! Бусь-хрустальный, знаешь, город такой есть? Из Гусь бус брошь! Во! Давай достанем в сумке! Я надену… Откроем, я одной-то рукой… не справляюсь. Отдала тебе все, руку на отсечение!

 

Фем

Не откроешь.

 

Би

Ну и кто ты есть после этого? Я хочу надеть свою брошку! Я не богатая, бриллиантов нет! Но брошка есть! Давай! Я по ящику буду выступать! Вот клянусь, что не пойду тебе навстречу, не отрежу себе голову! Во!

 

Показывает кукиш.

 

Голос

Блин в ее интерпретации — матерное слово. Хатар ть аксбе Битюков! Ты радист или тсахатка неша уюми прадеш!

 

Фем

Ты, блин, ты чего ластом машешь? Кость убери!

 

Би

Кто ты после этого, повторяю!

 

Выворачивают друг другу руки, это выглядит как один человек, в отчаянии ломающий руки.

 

Фем

Я толстая квашня с двумя черепами. Юбура из дур.

 

Голос

Юбура ось зарашка наня кавта тариашка. Битюков! Что ты принес, гоно лоис одмь делоис, окодми цедроа келан. Жвар анкор блюлар да шендан, ан олкану днешли зауш. Тьфу! Опять дррр тарарах.

 

Бифем танцует танго.

 

Но бувод ноннордец женские инстинкты сохранны. Красится, мажется, причесывается, рабтли раодна лек. Радиста сюда! За год помаду извела, тюбик покупали, атар габт раис лгитмик.

 

Бифем остановилась, открыла сумочку своими двумя разными руками, достала зеркальце, пудреницу, пудрится, подмазывает губы.

 

Фем

С килограмм веса брошка, ну не позорься.

 

Би

У крупных женщин все должно быть крупное, и душа, и ум, и одежда, и мысли. Ты теперь крупная женщина, думай выше, шире! Ради тебя, чтобы спасти человека, пусть дочь, допустим, но я посадила себе на шею дармоедку, кормлю тебя своим мозгом и кровью!

 

Фем

Твоего мозга я бы и в рот не взяла, тьфу.

 

Би

А кровь? Моя родная кровь для тебя тоже тьфу? А ведь ты ее пьешь! Пьешь!

 

Фем

Кстати, единственное, что мне дал мой папа, это кровь, действительно. Это мое.

 

Би

Нет, минуточку! У тебя зубы есть, так? Я тебе зубы-то дала и вырастила потом и второй комплект, это все тоже я тебя питала, когда зубы начали меняться. У меня-то и зубов почти нема. Дальше. Минуточку! У тебя шея, уши, лицо в полном ассортименте, на лице глаза, нос, рот, пользуйся, живи! Я разве тебе не все дала? И я еще тебе дополнительно отдала руку и ногу свою!

 

Фем

Что я могу рукой и этой ногой? Почесать левой рукой левую ногу? Ужас! Я беспомощна! А я еще и не жила!

 

Голос

Алло! Так, все в порядке, далее. Следите за словарем. Слово «жила» больная употребляет в нецензурном смысле.

 

Фем

Я еще не жила! Дай мне жить!

 

Би

А я жила! И прекрасно жила без тебя! Есть что вспомнить. И собираюсь еще пожить. Еще лет двадцать пять.

 

Фем

Я думаю. Если ты отдашь мне тело, и то мало времени остается, тебе пятьдесят… Да, лет двадцать пять жизни… При условии диеты, малого питания, гимнастики и пластических операций. Мало времени, ты поняла? Так что давай по-быстрому.

 

Би

Профессор доктор Колин сказал ведь, что эксперимент с отдельно взятой головой закрыт, тебе не понятно? Мне некуда голову приткнуть!

 

Фем

Ну мамочка, ну мамулечка, ну ты все можешь! Ну уговори его! Ну мне хотя бы годик жизни! Ну что я видела?

 

Плачет.

 

Мамочка, родненькая, я каждый день буду тебя навещать! Ротик тебе вытирать, дорогая моя, единственная, ну кто мне поможет? Ты же героиня. Ты все можешь, я тебя так люблю, я так благодарна тебе на самом деле, ты не слушай, что я тебе наговорила. Я люблю тебя больше всех почти. Ну Мишка — это ведь ангел, он явился на землю как любовь… К нему все тянутся… Мне бы годик только свободы… Я верну тебе тело в гораздо лучшем состоянии и потом сама тебе его отдам… Так будем меняться. Ждать своей очереди, хочешь? Хочешь? Свободы! На волю! Дайте воли мне! Я измучилась! Мало времени осталось! А-а-а-а! Я тебя не брошу!

 

Би (поет)

Любовь свободна, век кочуя, законов всех она сильней! Я плачу над твоей судьбой! Моя ласточка, мое дитя, моя маленькая! Когда ты жила с этим Марком-художником, с твоими двумя Максимами, с Митей-дилером, как я опозорена была! И надо было лезть в дыру на старости лет! И идти в землю с шестью мальчиками! Это тебя Господь предупреждает! Терпи, неси свой крест. Бог терпел и нам велел. Смирись, поплачем вместе. Я рада, что ты меня любишь, я это знала. Ты любишь меня больше всех, я знаю, и лучшей награды мне нет на земле! Она меня любит! Пора браться за ум и жить как балерина Нина Прохарь, которая мамочку свою не оставила, нет, ни ради генералов, ни ради тренера по бейсболу, ни ради этой кутюрье Лены Потаповской, а как эта Лена за ней ухаживала, какие она ей платья шила! Но Прохарь Нина отказала всем. Что у тебя, дочка, есть, то есть, мама твоя, которая в трудный момент подставила свое плечо, а больше ничего и нет. Согласись!

 

Фем

Ты больная. Это же мои друзья! Это бред, пойми! Больное твое сексуальное воображение! У меня не может быть друзей-мужчин, что ли? Все обязаны жить со мной?

 

Би

Тут я мысленно пожимаю плечами.

 

Голос

Бввррпррр! Хрря! Шлине муазо берла крю, да буги ква, безобразие. Tea рахта Битюков? Слово «хотела» они хра такбе употребляют в сексуальном смысле.

 

Фем

Это ты их хотела, а приписываешь мне. Ты хотела!

 

Голос

У меня должна оперироваться собака, я ушел. Битюков придет, ригни да камахер!

 

Би

Фем, ты слышишь? Это он про нашего Рекса! Это он про него говорит, про Рекса!

 

Фем

Тише, мамочка, услышат! Тише!

 

Би

Утром ты еще, как всегда, спала, у них переполох был, привезли собачку, ну как обычно у них. Она так лаяла, выла! Ужас! Гальке на пост позвонили, я чувствую, этот Валера из вивария, она громко выкрикнула так: «Такая же группа?» Я сразу же поняла: такая же группа крови, как у нашего Рекса!

 

Фем

Я не спала! Вот, думаю, привезли, собираются у Рекса голову отрубать! Но не отрубят, нет! Мы его вчера взяли на ночь погулять!

 

Смеется.

 

Би

Я недаром доктору профессору Колину говорила: моя фифа совсем не дает мне дышать воздухом, пойдет гулять только ради собаки. Разрешите нам брать собаку поздно вечером погулять, любую!

 

Фем (радостно)

Да! Но мы брали только Рекса!

 

Би (радостно)

Валерке говорю: дай нам Рекса! Мы его кормим все время, он нам машет хвостиком из клетки! И обратилась к доктору Колину: скажите Валерке из вивария, чтобы он разрешал нам кормить Рекса. У нас две порции, а прямая кишка одна! Мы с едой не справляемся!

 

Фем (радостно)

Да! Молодец, придумала!

 

Би (так же)

Доктор Колин! Дайте мы с ним погуляем! Жалко же меня, я как собака живу в виварии, как Рекс живет в клеточке, так я без воздуха! Колин сказал что?

 

Фем (смеется)

Не привыкайте к этой собаке, у него будут брать голову. Он донор! Не привязывайтесь к нему!

 

Би

Да!!!

 

Фем

Не возьмете теперь голову!

 

Смеется.

 

Донор далеко!

 

Би

Тише! А то услышат!

 

Фем

А пускай слышат! Рексика увел простой прохожий! Только бы Рексик сам не вернулся. Он привык, что мы здесь. Может прибежать, бедный.

 

Би

Мы же просили увести его на ту сторону реки.

 

Фем

Может быть, мало денег дали?

 

Би

Нет, этот алкаш рад был и тому.

 

Фем

Ты пожадничала. Он его небось за первым углом бросил, отпустил. Я говорила тебе, не жалей денег для Рексика!

 

Би

А если Рекс вернется? Надо же думать и об этом! Опять дяденьку нанимать какого-нибудь. А денег так мало! Надо глядеть вперед! Но как он на нас лупал глазами, хотя мы из кустов с ним говорили, прикрылись ветками! Так ласково глядел! Проходяга тот! Когда я подошла и протянула ему Рекса, через прутья просунула и деньги, он чуть не упал! Разглядел меня, красавицу, да пришлось расстаться! Еще и денег ему дала! Он как увидел деньги, так все и понял. «Спаси нашу собачку». Слава идет о нашей клинике! Рексик его не испугался, видела? Спокойно пошел к нему за забор как миленький.

 

Фем

Рекс все понял.

 

Би

Сладенький мой! Ангел с хвостом! Прощался с нами, глядел так, что сердце надрывалось! И тут вопрос: или ты с нами и гибнешь, или мы тебя выгоняем, и ты жив. Ты слышала, у сторожа тут в клинике жил дог без ног! У дога ноги отняли и приставили к пинчеру, называлось «лающий осьминог». Третьи и четвертые задние ноги были от дога, длинные, пинчер таскался задом вверх, неудачная конструкция, помнишь?

 

Фем

А, да. Галька рассказывала. Это еще до нас было.

 

Би

А дога взял этот сторож…

 

Фем затыкает уши.

 

Ну, ты помнишь. Вернее, тушку дога. Может, он взял дога на пирожки с мясом на продажу? А потом привык, да и вложил его в тележку. Тележка едет, обрубок дога, инвалид, лает.

 

Фем (вынимает из уха затычку)

Я бы все, что в сумке, тому дядьке бы отдала. Рекс меня так любил! Ласкался! Терся о мои ноги.

 

Би

Он терся о мои ноги.

 

Фем

О мою ногу.

 

Би

Это мои ноги. Он о мои ноги, ко мне шел.

 

Фем

Все твое, моего нет ничего на свете.

 

Би

Деточка! Все мое — это твое! Когда ты висела в подвале и плакала слезами, что вот-вот отключат все оборудование, уже практиканты в твою сторону не смотрели, кашу не принесли, как я кинулась на них с руганью! Вы, Юрка, Олька!

 

Фем

Это все были мои друзья… Единственные мои друзья… Давали и выпить, и покурить. В то утро они вернулись с конференции и мне ничего не сказали, но я почувствовала, потому что не принесли завтрак и не подходили вообще. Олька плакала. Я тоже стала плакать, а слез нет. Тогда Рустам Хамчик подошел и мне слезные железы подключил.

 

Би

Слезы у моей бедной девочки, я чуть в уме не повредилась от горя, побежала к Колину. Док-тор Ко-лин, зач-чем вы убиваете человека? Он: «Голова — это не человек».

 

Ядовито.

 

Д-да?

 

Фем

Разумеется, не человек. Чего притворяться.

 

Би

Может, для вас всех ты и не была человек, а для меня ты была мой ребенок.

 

Угрожающе.

 

Доктор Кол-лин! У вас есть дочь. Я знаю. Я много знаю, мне сообщили люди ваш адрес. И что вы скажете на то, что вашу дочь убьют? Зарежут у подъезда, когда она будет возвращаться одна из школы?

 

Фем

Придумала. Ты это сейчас придумала?

 

Би

Я тебе этого не говорила, а ты не слышала. Это было между нами. Док-тор Колин, обезумевшая мать может пойти знаете на что! Если убьют ее ребенка! Вот ваша жена, доктор Колин, когда убьют вашу дочь-семиклассницу, разве ваша жена Тамара не пойдет на все? Не выколет мне глаза вилкой?

 

Фем

Все придумала, сейчас придумала! Я закурю?

 

Би

Он мне сует какую-то картонную коробчонку и говорит: «Вам сейчас ее отдадут, тогда закопайте». Я: «Это вам отдадут вашу Соню!» Он: «Ваша больная — не человек». Я: «Больная — человек!» Он: «Не может быть человеком килограмм пятьсот грамм череп!» Я: «В духовном смысле может и есть! Вы гений, Колин! Вам грозит нобелевка! И вы знаете, что и без тела человек — это человек, без головы тело — это только туловище. В голове место души! И вы это блестяще доказали за год! Моя дочь — человек, и не надо совать мне коробчонку в виде гробика! Надо думать, чтобы наши дочери остались живы! Моя Фем и ваша Соня, я ее видела, такой милый длинноногий ребенок, рыжий, как жеребенок! Я ей дала конфету, она взяла, вежливый человечек, чудо! Счастливый вы отец! А я несчастная мать! Готова на все. Вы готовы убить мою дочь, я вас спрашиваю?»

 

Фем

Ой, не ори. На спички, чиркни мне.

 

Би

Вы готовы. И я готова убить, вы меня правильно поняли. Дальше:

 

Передразнивает.

 

«Ой, вы самашедшая, и вас надо изолировать». Изолируйте, но без моего согласия хер вы изолируете меня. Хер докажете. Тогда он: «Ну вы поймите, мамаша, что на этот эксперимент больше средства не выделяются. С завтрашнего дня у нас новый эксперимент, один японский бог, зная наши возможности… Фирма такая…»

 

Фем

«Мицубиси»?

 

Би

Что-то «Хонда»… «Шубару»? «Нинтендо»? Забыла. А!

 

С интонацией рекламы.

 

«Пэнэсоник»! Короче, говорит, японский бог дает полмиллиона на новый эксперимент, все.

 

Фем

У японцев деньги есть.

 

Би

Вот что значит ты меня не слушаешь! Ухо подушкой закрываешь! Да.

 

Пауза.

 

И что? Ну и что, доктор Колин, новый эксперимент, но зачем же бросать старый! «Нет, все будут стянуты под проекты японского заказа. Раз: кентавр — ходильная машина! Два: овца-осьминог! Три! Обезьяний бог Шива, шесть рук, шесть ног!» При чем здесь вы, доктор! Вы, который обеспечил жизнь хладному трупу! Ранней урне!

 

Фем

Спасибо. Чиркни мне спичкой.

 

Би

Нет, ну правда! А он: «Тут такие перспективы открываются! Двухголовый орел! Потом: двуглавый бабуин с бабуиненышем! С прицелом на президента».

 

Фем

Это точно.

 

Би

Имеется в виду президент компании. Мудрая голова на молодом теле, дурочка! Пересадка и вечная жизнь старой головы! Бес-смертие в полном виде для руководства! И здесь

 

Пауза.

 

я ему говорю в полную силу: «Доктор Колин! Не орел с орлом! Не бабуины эти! Перед тобою слезы лью! И да: двухголовая женщина!» Он на меня глядит… Он себе не верит и начинает понимать… Он мне целует руку. Ту, твою.

 

Берет руку.

 

Сюда. «Вы мужественная женщина! Идите кормите ее! Я распоряжусь. Пусть обедает!» И действительно! Зачем опыт на обезьяне, когда можно на женщине? На матери? На доброволке?

 

Голос

Але, але! Я вернулся, а первый микрофон не работает. Ломо шени что!

 

Фем

Я тебя слушала и думала: неужели она не понимает, что гуманней было бы все отключить сразу? Это секунда.

 

Би

Смерть длится шесть минут. Иногда тридцать восемь минут.

 

Фем

А тут год длилась.

 

Би

А знаешь, я поняла, следующий этап будет какой.

 

Фем

Какой, понятно. Отделение нового тела с прежней головой.

 

Би

Да? Тебе стало уже весело? О дева роза!

 

Поет.

 

Спи, дитя, под окошком твоим.

 

Фем

Любой этап лучше, кроме теперешнего. Вообще было бы неплохо. Новое тело для меня.

 

Би

А ты знаешь, что в новое тело пойду я? Кури!

 

Чиркают спичкой, Фем закуривает.

 

Фем

Пойдешь ты? Куда ты пойдешь! Ты! Тебе пятьдесят лет! Ты уже все! А мне только двадцать семь! Я еще не видела ничего в жизни!

 

Би

Ты видела двадцать мужчин за ночь. Чего я не видела и не знала, что такое бывает.

 

Фем

А, теперь я понимаю, о чем ты мечтала!

 

Би

Ты же! Ты же стала чистой! Ты один только разум и душа, и все! Ты стала, кем я мечтала, чтобы ты была! Образцом девушки! Бестелесная ангел!

 

Фем

Ну уж.

 

Би

Ты идеал дочери! Ты всегда со мной! Я тебя кормлю! Ты не можешь уйти на блядки! Ты не вернешься под утро! Нет такой опасности! Тебя не подстерегут нигде, ты под охраной меня! Счастье мое! Пусть ты и ленива, плаксива. Ты со мной, у, дай поцелую.

 

Фем

Ну.

 

Би

Но тебе, твоей испорченной натуре, мало этого, мало быть свободной духом, тебе подавай еще мандинку! И ты ее получишь, успокойся, я тебе оставлю все свое, омниа меа! Доктор Колин дает мне донора.

 

Фем

Зачем? У тебя есть уже твое тело.

 

Би

Свое тело я отдам тебе. Ты так ведь и хотела? А доктор Колин любит эксперимент, риск. Менять людям тела! Возраст! Вечная весна! Катастроф много. Людей все чаще обязывают иметь при себе генные карты. Прямо с места аварии он едет на операционный стол! И это конечная цель «Мицубиси Субару Пэнэсоник»! Их руководящий состав будет менять тела на определенном этапе старости. Так что им нужна старая японская голова на новом, не важно каком, европейском теле! Мало того! Будут ноги прямые и белые!

 

Фем

А. Ты меня оставишь в этой тюрьме! В этом теле, которое все обвисло! Я не смогу родить ребенка!

 

Би

От кого, глупая? От Мишки? Ну так ты опять-таки глубоко заблуждаешься насчет него.

 

Фем

Это ты так думаешь. Мишка хочет ребенка. Конечно, если я останусь с твоим туловищем, я никому буду не нужна.

 

Плачет.

 

Би

Это результат той огромной работы, которую я провела с Колиным. Если нет, то мы начнем ходить всюду и везде и ему придется спрятать рыженькую Сонечку! Если он мне не даст нового тела!

 

Фем

Он не даст. А как же ты сможешь убить Сонечку? Я же с тобой! И я тебе этого не позволю! Одной рукой ты хрен убьешь! Я буду кричать, звать на помощь, предупрежу Сонечку издали. Ах ты, тварь!

 

Би

Это же просто так, маленький шантаж, что ты. Я на такие вещи не способна! Это работа с доктором Колиным!

 

Фем

Ты просто свихнулась.

 

Би

И ты можешь подобное говорить мне? Которая тебя родила дважды?

 

Фем

Кто тебя просил.

 

Би

Первый раз Титов!

 

Фем

Титов. Новости! Он ни о чем таком даже и не помышлял, ему было восемнадцать, тебе двадцать три почти что. Его родители вас прокляли! Я представляю. Он же перетрухал, когда ты ему сообщила. Представляю: «Титов, ты будешь папой!» Или как ты ему сказала? «У нас будет маленький? У меня зреет плод?»

 

Би

Плод! Молчи! Плод, не выступай! А то я сейчас умру от гнева! И ты тогда тоже умрешь!

 

Фем

Напугала.

 

Би

Сердце у нас одно, мое, больное.

 

Фем

Поплачь.

 

Би

Было бы два сердца, но на твое легло пятеро.

 

Фем

Опять! Я уже много раз тебе говорила, у нас оборвался веревочный трап! В спелеологии и не так бывает.

 

Би

Полезли в подпол шестеро, пять парней и их девка. Как ты могла! Как ты могла, девочка! Доца моя!

 

Фем

От тебя все равно куда, хоть под землю, хоть в горы. Только бы подальше.

 

Би

Никто не может простить другому факт рождения. Дети проклинают родителей и обратно. Общий крик: «Зачем?!»

 

Фем

Нет, почему, ведь ты только и мечтаешь, чтобы у тебя в руках был кто-то мягкий, как пластилин, нежный и послушный, кем можно распоряжаться! Единственная доступная убогому человеку форма полной власти! Можно пеленать, купать, одевать-раздевать, водить за собой, оно будет смотреть вам в рот и повторять, что вы скажете! Будет есть, что дадите! Но когда оно вырвется из ваших рук, вот тут берегись! Вот тут вы выходите из берегов! Что было, когда ты папулю потеряла! Какой был послушный! Ах, певица! Ты!

 

Би

Это была грязная история. Я должна была его погнать.

 

Фем

Ты лишила меня отца. Он бы мог ко мне приходить! Это мой отец!

 

Би

Что есть отец? Биологически это для него ничего, полчаса пыхтенья, какие-то секунды извержения, акт приятный и не более. Чтобы стать отцом, не нужно ничего, кроме того, что у него имеется от рождения. Козел может стать отцом, баран, осел. Червяк отец, клоп отец, таракан отец. А чтобы стать матерью,

 

Фем затыкает уши.

 

надо носить во чреве, кормить своими соками… вынашивать, знай это, рожать в муках, кормить, заботиться, купать, пеленать, согревать, защищать, учить… Учить ходить, говорить, одеваться и как с людьми жить… Как жертвовать собой ради любимого существа! Одна мать подняла спиной автомобиль весом в триста килограммов, когда ее ребенок попал под колеса! И вынула его оттуда! И мой подвиг матери тоже войдет в историю!

 

Фем

Свободы! Свободы!

 

Би

А просто вот что: у твоего отца другая женщина.

 

Фем

Откуда ты знаешь?

 

Би

Доца. Такие вещи сразу понятны любой жене.

 

Фем

Это шизофрения.

 

Би

Да? А лекарства?

 

Фем

Шизо, шизо.

 

Би

Лекарство от трихо чего-то, это шизофрения, у него в сумке? Почти конченная упаковка?

 

Фем

Шизо. У тебя у самой это трихо чего-то.

 

Би

Нет! Я быстро пошла проверилась.

 

Фем

А как же он тебя не заразил?

 

Би

Как можно заразить, если у нас ничего нет?

 

Фем

А как же он вообще заразился, чем? Рекламная пауза.

 

Пауза.

 

Би

О чем я и говорю. У него другая женщина. Или мужчина? С другой стороны. Я размышляла.

 

Фем

Зачем ты роешься в наших вещах?

 

Би

Да кой рылась! Кой рылась! Я споткнулась в темноте, вечно по всей прихожей валяются сумки. Шла ночью в туалет. Чуть не грохнулась. Зажгла свет. Из кармашка все высыпалось. Трихолекарства.

 

Фем

Хорошо. А мои фотографии тоже высыпались в прихожей? Которые ты мне принесла и показывала лаборантам? Где я загораю? Все перерыла? Где я голая снималась. Добилась?

 

Би

Я была в большом шоке… Сексуальная жизнь человека тяжело воспринимается его близкими родственниками… Не надо раскидывать ваши сумки… Вы раскидывали ваши сумки… Та жизнь кончилась. Когда мы вернемся в наш дом, я пальцем не трону… мы пальцем не тронем…

 

Плачет.

 

Есть вещи, которые не должны быть известны родным…

 

Фем

Да! Да!

 

Би

На всякий случай, если у меня… со мной вдруг будет что-то. Деньги я положила под половицу в твоей комнате, за тахтой. Прибила гвоздем. В пакете. И золотые кольца там.

 

Фем

Если с тобой что будет, то это и со мной будет… Рекламная пауза.

 

Пауза.

 

Би

Да, мы исчезнем, не оставив никого.

 

Фем

Папу?

 

Би

Да, папу это ты оставляешь, а я? Он мне не родственник… Свою маму и злую сестру в Кривом Роге я оставляю… Я уйду, уведу тебя за собой, бедная моя доца… Ничего ты в жизни не видела… Замуж не вышла, не рожала…

 

Фем

А ты видела, вышла и рожала, и хрен-то толку от того.

 

Би

Это трагические обстоятельства, которые поломали нашу жизнь. Но надо их пересилить!

 

Фем

И без трагических обстоятельств все равно хрен. Я бы от тебя все равно ушла… Папа тоже… Ты сидела бы одна как перст.

 

Би

У меня знаешь сколько счастливого было в жизни? Я пела в опере в хоре! Готовила партию соло няни! В «Евгении» этом! Мы называли «Евгений Орехин», просто «Орехин». Завтра поем в «Орехе». Мне есть что вспомнить!

 

Фем

Этого добра и у меня навалом. Фотографий одних ящик. Все спуски, все пещеры, подземные озера, спасательные работы, сталактиты, сталагмиты, наскальная живопись, стоянки человека.

 

Би

Тебя эти пятеро твоих фотографировали?

 

Фем

Мы с подругой отдельно загорали, за кустами… С Осиновой… там где голова за кустом и задняя честь в объектив, это Осинова… И где таз приподнят и лица не видно, тоже она…

 

Би

Ты не могла так, конечно. Моя доца. Вот и все, что останется от нашей жизни… Куча фотографий. Выкинут на помойку.

 

Фем

Если честно, то у меня ближе тебя никого.

 

Би разворачивается обнять Фем, но та увертывается.

 

К сожалению. Родня — это на случай как раз таких обстоятельств, типа больницы, оторванной головы. Во всех остальных моментах лучше бы этого не было.

 

Би

Да, семья существует на случай бедствий. Друзья плечо не подставят.

 

Фем

Да подставят, только несовпадение крови, вот в чем вопрос.

 

Би

Кто бы тебе плечо подставил, кроме матери?

 

Фем

Да нашлись бы, если временно.

 

Би

А какому умнику пришло в голову ставить тебя на лестнице последней? Падлы!

 

Фем

Нет, замыкающим шел Сашка, он меня и поднял на поверхность раньше, чем других. Вызвал спасателей. Я ему обязана жизнью…

 

Би (затыкая уши)

Не хочу, не хочу слушать!

 

Поет.

 

Мечтам и годам нет возврата, ах нет возврата, не обновлю души моей. Я вас люблю любовью брата! Любовью брата!

 

Замолкает.

 

Фем (спокойно)

Спас меня. Любовью брата, а может быть, еще нежней. Но зачем меня привезли в эту клинику, вот вопрос.

 

Би

У тебя ноги болели, да?

 

Фем

Жутко.

 

Би

Значит, позвоночник работал. То есть ты бы ходила. Если бы попала в другую клинику… Но, понимаешь, попал к зубным — лечат зубы, к хирургам — режут. К терапевтам — будут беседовать и анализы брать. А вот попал в клинику пересадки органов — пересадят тебе все, как на огороде.

 

Фем

А почему я сюда попала?

 

Би

Когда я приехала сюда, мне сообщили, что ты все. Умираешь. И только по счастливой случайности тебя спасли, потому что им срочно нужна была молодая голова… И через год она им уже оказалась не нужна, и тогда я…

 

Фем затыкает уши.

 

…спасла тебя еще раз, то есть подставила свое плечо.

 

Фем

Год в подвале… среди этих… Коля Биба, Олька Кузя, Ленька Грех, Юрка Бух, Рустам Хамчик. Сунут в рот ложку каши. Запить дать забудут, вишу в пространстве с засохшим ртом. Но они шутили со мной все время. Я улыбалась. Смеяться нечем было, смеется человек мускулами горла и грудной клетки. Они говорили: эксперимент по чистому разуму. По свободному духу. Полное отсутствие половых инстинктов. Я хотела сказать: нет!!! Я люблю и надеюсь!!!

 

Би

Я люблю тебя. Я приходила и обтирала тебе рот и глазки ваткой, чистила тебе зубы. Давала попить. Висит такое дитя, открыв пересохший ротик.

 

Плачет.

 

Ты хочешь пить? Мое родненькое дитя.

 

Фем

Как только ты приходила, они тут же сбегали. У них в моем подвале был такой клуб. Они выпивали, курили. Мне давали. Юра, Ленька и Биба были влюблены в Ольку. Олька вышла замуж за Павла. Павлик был влюблен в Наталью. Вот и все дела. Как Павлик гладил Наталью по голове! У Рустамчика была Лариска.

 

Би

И по всем местам гладил, наверно?

 

Фем

Господи боже, ну что у тебя за душа.

 

Би

Это не душа, это банальный опыт жизни. От головы они быстро переходят ниже.

 

Фем

Как Олька мучилась. Она любила Павлика, Павлик любил Наталью, у Натальи был какой-то роман с сыном ее одной подруги. Лариска жила с Онегиным, он давал деньги, которые она тратила на Рустамчика. Онегин Хаджиев, поэт-песенник. У них странные имена бывают.

 

Би

Ничего не понятно. Это не жизнь, так, забавы. А вот у дочери Рублевых отрезали ногу выше колена, двое маленьких детей у колена матери, у единственного колена. Тамара Михайловна скончалась от воспаления легких, а лечили ее от позвоночника, оставила сыночка беспомощного, пятидесяти трех лет. Подтирала его до самой кончины.

 

Фем

Я висела и слушала, висела и слушала. Так переживала за Ольку, больше делать было нечего.

 

Би

Я же тебе принесла маленький телевизор!

 

Фем

Да, они его включат, а сами разговаривают, а мне ничего не слышно. Они меня не стеснялись…

 

Би

Сказала бы, я бы им врезала…

 

Фем

Я же молчала год. Только «да» и «нет» глазами. И некому было меня спросить. Ты все сама без конца рассказывала.

 

Би

Ты меня прости, но у меня было впечатление, что мы с тобой так хорошо всегда разговариваем! Я шла к тебе, прямо летела, к моей дорогой.

 

Фем

Да, потому что я молчала. Ты мне даже пела. Я так мучилась! Мне было стыдно!

 

Би

Все домашние члены семьи певцов ненавидят, когда они занимаются вокалом. Все страдают от этого, обе стороны. Когда у члена семьи талант, другие его не признают. Да, враги человеку ближние его. А скрипачу как приходится? А трубачам? Флейтистам? Их гонят! Меня гонят.

 

Фем

Да, ты пела. Все смеялись и уходили. Они потом между собой говорили: «Корова».

 

Би

Ах вот оно что! Когда я тебя взяла на плечо и ты получила руку, ты тут же свернула себе затычки для ушей! Одной рукой и губами, а? Чтобы меня не слышать, да?! И я принципиально не стала тебе помогать!

 

Фем

А почему ты дала мне левую-то руку?

 

Би

Я же главная, вообще скажи спасибо, что ты управляешь одной хоть рукой. Колин мог все управление дать мне.

 

Фем

Я не могу теперь писать.

 

Би

Учись. Любое несчастье только повод для героизма! Как в моем случае! Случилось горе. Но я проявила выдержку и мужество! И спасла тебя! Граждане, господа! Мистеры! Я ни о чем не жалею. Если бы я могла, я бы и на другое плечо посадила какую-нибудь несчастную малявку, но важно другое: пусть моим примером воспользуются другие люди, у которых одна голова на плечах! Пусть они вспомнят про тех несчастных, которые погибают! И тогда это будет массовым порядком, и такие двуглавые люди смогут жить и жениться! Герои! Двуглавые орлы!

 

Фем

Левой рукой я не могу ничего, а правой я бы могла хоть что-то делать, писать, рисовать, вести дневник.

 

Би

Вот! Учись! Давай делать по утрам гимнастику? Разрабатывать шею, руку, ногу! Давай пойдем на курсы вязания! Будем вязать или вышивать, плести кружева! Две-то руки у нас есть! Давай будем заниматься английским, как жена Димы, у которого сгорел склад мебели! Его за долги ищут, а она преподает! Будем учить детей! Давай напишем книгу о нашей жизни! А то я утром собираюсь встать, а ты лежишь как колода. Говорю, давай обливаться холодной водой по утрам, а ты: «Давай бросимся из окна!» Гимнастику делай раз-два, а ты не хочешь даже стоять на левой ноге, подгибаешь, я вынуждена садиться, а ты тянешь дальше, ложимся. Каждая гимнастика кончается валянием на полу! Колин что сказал? Маниакально-депрессивное состояние у тебя!

 

Фем

Почему ты дала мне левую руку?

 

Би

Не я, а Колин!

 

Фем

Я хочу побыть одна.

 

Би

Почему я полна всегда планов? Полна энергии! Считается, что в молодости сил больше, а ты вон как спишь. А я жажду активности!

 

Фем

Я хочу побыть одна. Хочу видеть друзей.

 

Би

Ну и позвони этому своему… который тебя якобы спас… Вытащил. Он тебя трахал? Вот ему и позвони. Подруге, которая тебя фотографировала голой. Вот интересно, как это я на фотографии не узнала твою задницу. Я-то ее должна была знать с детства… Хотя много воды утекло, от постоянных колебаний зад может деформироваться…

 

Фем

Заколебала (затыкает уши), больная.

 

Би

Да! Сексуальная жизнь детей не должна касаться их родителей! Моя мама, которой семьдесят три года, до сих пор убеждена, что я работала проституткой. Она говорила про меня: «Эта умственно отсталая ни на что не способна, только под мужиками лежать». Она проработала корректором. Все знала якобы.

 

Фем

Да, это ты мне тоже не раз говорила. Все повторяется.

 

Би

Куда ты годишься, говорила она.

 

Фем

И ты мне так говорила.

 

Би

Когда я приехала к маме с твоим папой, Титовым, знаешь, она что ему сказала: «А вы знаете, что вы у нее не первый, учтите!» Титов потерял дар речи вообще на два дня, пока мы там гужевались. Вот что ей было надо? Зависть? Что я красавица, муж красавец, что голос, что в оперном театре, а она корректор? Ненавидела за что? Они с сестрой вдвоем так и остались две профурсетки в Кривом на сторону роге.

 

Фем

Не знаю, меня она любила. Бабушка.

 

Би

А кто швырнул в тебя ножом, когда ты сказала, что мама блины лучше печет?

 

Фем

Ну не попала же.

 

Голос

Больные находятся на очень высокой стадии распада личностей… Так слышно? Але. И погружены в свои междоусобные отношения. С ними будет работать психиатр. Не слышно? Але-але. Распад семьи. И вечные подозрения в адрес врачей-убийц. Але! Да он не работает, я стучу по нему. Микрофон не работает! Включите! Хорошо. Читаю. На данном этапе возможны пересадки только родственных голов. У нас в распоряжении… Что опять? Ну я даю пробу!

 

Громче.

 

У нас в распоряжении оказался труп родственника… Отец одной из больных, ну что там такое? Опять?

 

Фем

Колин готовит решающую речь.

 

Би

Ламара сказала, что съедутся все каналы и газеты. Моего отца давно нет в могиле. Это не мой отец.

 

Фем

Мы его материал.

 

Би

Мы его гордость. Значит, так. Вот ты слышала, что он сказал?

 

Фем

Да.

 

Би

Отец умер. Титов.

 

Фем

Ты что! О Боже, Господи, Господи!

 

Плачет, закрывает глаза одной рукой, Би другой рукой помогает ей.

 

Би

Плачь, плачь. Больше всех плакать надо той бабе. Я уже пережила. Я скрывала от тебя все и плакала про себя. Я знаю это с утра. Доктору Колину сообщили, что есть труп, который совпадает по данным. Ты лежала головой набок, закрыв ухо подушкой. Он передал это мне, Галька приходила. Он не задал мне вопроса. Но я сразу поняла, что он спрашивает. Согласна ли я. Я попросила отсрочку до трех дня. До пресс-конференции. Я много думала. Я решилась освободить тебя. Я стану твоим отцом и матерью, только чтобы освободить тебя, я пожертвую собой еще раз! Я уйду, стану мужчиной. Мне все равно. Вторичные половые признаки женщины у меня уже иссякают. Больше не приходит красная армия, куда-то делся блеск глаз, пропадает мягкая кожа, гладкое тело. Скоро, как у моей мамы, у меня появятся борода и усики. Грудь и у мужчин в этом возрасте тоже растет. Это нормальная физиология. Дети и старики не имеют пола. Я вас люблю любовью брата! Любовью брата! Я согласилась и уже обрила себе голову!

 

Убирает руку с глаз Фем и стаскивает с себя парик.

 

Галя побрила меня. Операция, видимо, сегодня ночью! Ради тебя, имей в виду! Я никогда не хотела стать мужчиной! Зачем мне эта грубость!

 

Фем

Ты дура, да? Ты не слышала, да? Что Колин может, что они могут только родственников соединять? Ну? Меня с тобой. А ты же не родственница отцу моему. А я родственница.

 

Би

Я не родственница?

 

Фем

Ты подумай.

 

Би

А!..

 

Фем

Вот.

 

Би

Ну тогда все. Мы остались с тобой.

 

Плачет.

 

Фем

Нет.

 

Би

Не все? Не остались?

 

Фем

Я могу уйти и стать отцом.

 

Би

Погоди… А как же… Да.

 

Фем

Стану мужчиной сорока пяти лет.

 

Би

Пьющим, гулящим, с трихо этим… заболеванием… И еще неведомо с чем… Инженером без образования. Будешь лазить по пещерам опять. Спать с девушками.

 

Фем

Еще чего.

 

Би

Спать с Мишей.

 

Фем

Ага.

 

Би

Я тебе сказала, у него друг, они живут вместе. Жена от него ушла. У них с другом дача, машина. Одну квартиру они сдают. Оба не трудятся. Это мне его мать обрисовала, это я ей позавчера звонила.

 

Фем

Ой. Его эта мама…

 

Би

Не скажи. Мы с ней подружились. У нее такой сын, у меня такая дочь. Родители нетрадиционных детей.

 

Фем

И ты ей тоже, что ли… все рассказывала? Про меня?

 

Би неподвижна.

 

А кто тебя просил?

 

Плачет.

 

Если бы мы дождались другого тела… Я бы все сотворила… Я бы его отняла. Если бы другое тело! А теперь он все знает!

 

Би

Не-воз-мож-но. Другое тело невозможно! Только родственные связи позволяют переселять головы. А у нас родственные только еще с моей мамой и сестрой. Сестре уже сорок девять, но она жива и голову не потеряла… И я о них доктору Колину не расскажу.

 

Фем

Нет уж.

 

Би

Маме семьдесят три. Зачем тебе такое тело?

 

Фем

Нет! Пусть живут. Не говори о них Колину.

 

Би

Свекрови под семьдесят. Да хай живе. Да здравствует семья!

 

Фем

А как отец умер?

 

Би

Упал под трамвай. Все было как специально, аккуратно отрезано под шею. Хорошо, что документы были.

 

Фем

Ужас.

 

Би

По которым тут же сообщили доктору Колину. Он держит руку на пульсе всех свежих новостей. Куплены «скорые», пожарные команды, тут же едут, берут анализ. Он мне хвастался. Сразу же, голова еще под колесом, а кровь из вены раз! Не спасать, не домкратом поднимать колесо, а приехали, присели у того же колеса, экспресс-анализ. Так он погиб. Если только его не толкнули под трамвай. И так умело, что тело цело. А? Доктор Колин? Их разыскивает Интерпол! По ящику показывали! Дело об изъятии почки на пляже у брата стюардессы! Обернулся, а почки нет. Международная банда в белых халатах! Но их не посадили. Они сами все поперепогибали. Одного нашли в мясорубке на мясокомбинате, пошел на дно фарша. Другой бросился в печь работающей модели паровоза в музее железнодорожного транспорта. Один, вьетнамец, оказался под перевернутой джонкой почему-то на Яузе. Джонка с крышкой, не вылезти.

 

Голос

Организм матери впервые в мире ирариг стерижар гмок! Олрваша сильная деструкция психидуртации иоск сро! Опять первый микрофон спадо ртад жндре. Битюков! Хроера не работазол! Только матом! Жалобы: невыносимая головная золлы срлль, отдает в ухо, стремление уйти, шизохрррпадус. Донорская голова устает сириоит, два головных мозга не могут одновременно руководить дияат. Трудно быть в виде отдельно взятой головыжвоа. Донорская голова готова была погибнуби ио ет, но имитирует одностороннюю парализацисы. Стиктсот! Ну не работает же! Где он, жет ныру? У Бифем типичное психопатическое поведение, мания преследования. Не доверяет медицине. Вот теперь хорошо слышно, работа немсдрок ерлеи хронкхх.

 

Фем

Так. Голова кружится. Ужас. Господи, что же это? Новая жизнь? Как это? Ценой смерти?

 

Би

Может быть, тебе захочется опять сойтись.

 

Фем

Что?

 

Би

Ну, с этой… С его сожительницей. Анна Исхаковна. Все же ей тридцать восемь лет. Работает на обувном базаре. Кормит семью. Я ездила туда, на Пражскую. Культурная женщина. Сказала мне, что жалеет его. И сыну нужен отец. А так, сказала, он ласковый. Подкопят денег, купят ему таблетки. Виагру. А это… трихо, я спросила. Он же болен? Венерическими. Она сказала, что это ей неизвестно. Когда, спросила, болен? Я сказала, что полтора годочка тому. Возбудилась, стала плакать. У них ничего не было уже два года. Живут так просто. Он ей изменяет! Берет у нее на проституток под видом, что на обед. И еще злится, кричит: «Ты мне сколько дала?» Типа, на тебе рубль и ни в чем себе не отказывай, да?

 

Фем

О Господи.

 

Би

Но ты будешь другим человеком. Ты верная. Ты будешь верный, будешь бриться. Следи за собой. Она будет стирать на тебя, гладить. Ходи только в чистом. Чтобы козлом не пахло. У отца геморрой. Принимай вазелин натощак. Гадость жуткая. Что еще… Ну, печень у тебя нехорошая. К проституткам не ходи, нахватаешься. А то можешь вообще жить со мной. А меня ты знаешь. Я покричу, но накормлю и постираю, уберу. Все куплю. Я тебе не говорила, я последнее время пела в подземном переходе, псалмы выучила. Вся в черном и с коробкой на груди. Осеняла всех крестом. Вот и накопила. У кого есть голос и слух, тот может петь. Он же не может ничего. А ты будешь со мной ходить всюду, меня защищать одним своим мужским видом. При мужчине женщина угнетена, но защищена. Станут меня гнать из перехода, так ты только скажешь: «Отхлынь, таких, как ты, я через унитаз сливаю!» — и все. Принесешь мне букет на Восьмое марта и на день рождения… И на Новый год. Если заболею, тоже купишь лекарства, скипятишь воду… Ну и за квартиру будешь платить. Нет, я денег на это тоже дам… Буду тебе ботиночки покупать… Заботиться… При женщине мужчина сыт, обут и одет. Долго живет… А для здоровья ко мне Норкин будет ходить… А ты к проституткам, они вас всех, кто не может, обслуживают, я тебе не скажу как, на всякий случай… Знай, но они тебя заразят…

 

Плачет.

 

Фем (тоже заплакала)

Мамочка, пожалей свою доченьку… Господи. Да что же за жизнь…

 

Би

Будет и на нашей улице праздник… Тихий ангел пролетит… Начнем в гости ходить… К кому только…

 

Рыдая.

 

Но не будет у нас доченьки, любимой моей девочки, красавицы, погибла она у нас… В пещере, была спелеологом… Научным сотрудником… Красавица, умница… Невеста… Не спасли… На могилку давно не ходили… Я же тебя похоронила, вместо головы подушечку… Любила без памяти одну тебя…

 

Фем

Мамочка, не бросай меня… Мамочка. Любимая. Дорогая мамочка.

 

Обнимаются.

 

… год