Через несколько лет, в «перестройку», дошел в Иерусалим лист ксерокса, снятый с писательской многотиражки «Ленинградский литератор». В нем я прочел «Открытое письмо писателя Валерия Воскобойникова «Мой ответ майору Соловьеву». Валера-то, оказывается, ознакомился с «романом с эпиграфами», был потрясен, возмущен и выдал в писательскую газетку собственный рассказ – «как на самом деле было». По его «признанию», он пал жертвой коварного стукача Соловьева, ибо, находясь в Швеции, в зарубежной писательской поездке, критик Володя Соловьев упросил спутника, прозаика Валеру, спрятать перед приходом на таможню его, Володин, порножурнал. Валера совершил это укрывательство порнухи исключительно ради дружбы с Соловьевым, но замысел (укрывание контрабанды) на поверку обернулся режиссерской задумкой органов. Гебисты задержали Валеру на таможне, запугали дурдомом, зашантажировали и... и завербовали. Так, по вине Соловьева, он, несчастный и запуганный, сделался сексотом. А теперь подлец-друг его же и разоблачает! (В «Открытом письме» Валера особо оговорил, что, мол, «Мишу Хейфеца я не выдавал»...)

Воскобойникову я, признаюсь, поверил. Во-первых, сама по себе постановка мизансцен, действительно, есть истинное увлечение людей из славных органов. Оперативники в принципе рождены для постановок и разыгрывания театральных спектаклей в жизни (в конце концов, кажется, Маркус Вольф, шеф разведки ГДР, высказался, что суть работы разведчика есть влезание кому-то в доверие и как следствие - предательство доверившегося тебе субъекта! Лучше не определишь суть этой профессии – что «разведчика», что «шпиона»). Валерин вариант дал, по крайней мере, внятное объяснение, почему в романе резидент мог обсуждать поведение сексота с другим осведомителем. Если Валеру вербовали с подачи Соловьева, тот изначально «находился в курсе» и таиться от него не имело смысла... Вариант Воскобойникова объяснял заодно, почему Соловьев сочинил столь странный сюжет. Если не хотел продолжать сотрудничество с ГБ после переезда в Америку, то самым умным шагом для разрыва с бывшими «хозяевами» как раз и было – написать роман, изобразив себя в роли персонажа-стукача. Сразу отрубалось секретное прошлое как повод для будущего шантажа со стороны «товарищей»! (Хотя признаюсь, занозой продолжало торчать: почему Воскобойников, признав, что он-таки стучал на приятелей, отрицает мелкую деталь - что заложил меня... Какая, в конце концов, ему разница, кого он предавал, того или этого?)

Выстроив, наконец, версию этого сюжета 70-х гг., я более к событиям не возвращался. Здешних поворотов хватало по макушку! Но, увы, «роман с эпиграфами» достал-таки меня в Иерусалиме. Книгу подарил друг... «Про тебя же пишут!» Сначала я отложил томик в сторону, но однажды открыл его... И зачитался, господа! Да так, что не мог от текста оторваться...

Текст жанрово определен автором как «роман». Не эссе, не мемуары... Соловьев сохранил, следовательно, право сочинять гипотезы, вставлять любые выдумки и, если надо, искажать истину. В романе все это дозволено законами жанра! Вот подвернувшийся пример. На процессе Марамзина романный персонаж «Миша Хейфец полностью отказался от показаний, которые давал на предварительном следствии по Володиному делу, предупредил присутствующих о том, что Валера Воскобойников – стукач и что он донес, в том числе на него, Хейфеца, и на Марамзина» (стр. 233). Я изображен героем, что, видимо, должно мне польстить. Но, увы, в жизни события происходили не так. Сразу оговариваю, в тексте не ложь, а именно продукт творческого воображения прозаика. На деле я не отказывался от показаний, данных на предварительном следствии (меня тут же, в зале суда, разоблачила бы судья – с особым удовольствием, как лжеца, обманывающего Высокий Суд!). Нечто похожее, видимо, почудилось ошеломленному зрителю (Соловьеву), я не отрицаю, но в реальности сказанное на следствии я, напротив, подтверждал. Ведь там я давал показания в пользу товарища, чего ж от них потом, на суде, отказываться!.. И никакой судья, конечно, не позволил бы мне разоблачить стукача в зале суда, уж техника-то затыкания рта по такому поводу у ГБ не могла не быть наработанной! (Я действительно передал на волю информацию про стукачество Воскобойникова, тут автора память не подводит, но сделал это раньше – на очной ставке в ходе следствия). Так что, сами видите, перед вами сочиненный сюжет, а не дневник событий... К слову, Соловьев нередко сам себе противоречит, определяя жанр своей работы. Иногда скажет: «Это не роман, а исповедь грешного сына века» (стр. 293), а иногда признает: «Этот роман – оборотень, я сам не знаю, какой коленце он выкинет на следующей странице» (стр. 115).

* * *

«Когда я узнал про его арест, то никак не мог припомнить, о ком идет речь, и только увидев его на суде – узнал. Вот уж кто был невинен, как овечка, так это Миша - какой он преступник: наивный, восторженный, болтливый, он был похож на своих героев-народников, о которых писал книги и очерки. Он и на Володином суде, закончив свои ответы, потряс над головой кулаком и прокричал шепотом что-то навроде «No passaran!». Это было глупо и трогательно» (стр. 232).

Так вроде все и было! Соловьев, действительно, знал меня поверхностно и, верю, с трудом мог припомнить мою личность. Верю в то, что выглядел я в его глазах наивно-глуповатым (неслучайно симпатизировавший мне следователь КГБ Карабанов, пытаясь уберечь обвиняемого от наихудшего для него варианта, заметил со вздохом: «Вы, М. Р., не знаете практики!»). Однако преувеличивать мою наивность тоже не следует. Ведь «наивные, восторженные и болтливые герои-народники» были не придуманы в этом качестве царской полицией, а действительно являлись опаснейшими государственными преступниками! Их восторженность и говорливость (включая судебную) виделись подсудимым оружием революционной тактики, необходимым для расшатывания полицейского строя. И, к слову, испаноязычное «No passaran» в тогдашнем контексте значило обдуманное подбадривание подельника: «Фашизм не пройдет, Володя Марамзин!».

Соловьеву, кстати, не приходит в голову, что он мало меня знал именно потому, что я умышленно избегал его. Мне не думалось, что он как-то связан с органами, чего не было, того не было, но что критик-еврей мог обширно и беспрепятственно печататься повсюду, в Москве и Ленинграде, печататься просто так, без покровительства, без тайной «могучей лапы», - вот в это я, немало тершийся в ленинградских и московских редакциях, поверить не мог. Грешил я почему-то на покровительство ему со стороны директора Пушкинского Дома – с ним Соловьева упорно связывали какие-то слухи в питерской среде. Из текста романа я теперь знаю, что в Пушкинском Доме Соловьев не «состоял», даже не ходил туда, но могу заверить – о связях его с влиятельным в литературе заведением «говорили»... Возможно, «крышу-покрывало» придумали ему чекисты, чтоб упрятать их тайное покровительство «полезному еврею-информатору», но я был убежден в его небескорыстной близости к начальству и старался не общаться, даже не читал его статей (о чем сегодня сожалею, человек он, несомненно, талантливый и интересный).

С XYIII века господствовала в Европе «прогрессивная», или, как теперь выражаются, «политкорректная» идея: мол, Россия есть государство европейское, народ российский, уж тем паче интеллигенция российская есть оригинальный продукт европейской, т. е. общехристианской цивилизации. Только деспотичный государственный и общественный строй империи, вся система управления талантливым народом и его великой интеллигенцией – держат тамошних людей в жутких оковах, связывая могучие потенциальные силы нации, мешая возможному развитию огромного края земли...

Но сегодня, едва ли не впервые в истории, сию концепцию подвергли ревизии. Она стала предметом всеобщего скептицизма – за пределами России, но, кажется, в ней тоже... Народ российский, добившись в 90-е годы общеевропейских стандартов управления, позже в стихийном порыве стал их разрушать и охотно, с соблюдением демократических процедур, благословлять отступление в полицейский режим. На наших глазах возникает особая держава Третьего мира (говорят, мировые финансовые круги уже определяют российскую экономику не как «переходную», что они делали совсем недавно, а как «развивающуюся». Развиваться позволено сколь угодно долго, неправда ли?!). Поймите правильно, это ни в коем случае не упрек в адрес народа России или даже ее властей, лишь констатация неприятного для меня самого факта... Все мы, включая меня, грешного человека, значимся теперь не слишком европейцами по фундаменту воспитания, по впитанной с детства культуре. Оговариваю: факт принадлежности какой-то страны или народа к Третьему миру вовсе не означает, что они в чем-то хуже европейцев. Они – другие, вот что верно. В конце концов, нет критериев, позволяющих определять, какие формы общественного правления лучше, а какие хуже... Каждый народ отыскивает нормы себе «по ноге»! Сегодняшние россияне, например, напоминают мне мексиканцев. Те после разрушительной, как в России, революции установили у себя строй, поразительно похожий (издали, конечно) на сегодняшнюю российскую систему. Была узаконена частная собственность, многопартийная система. Но реальная власть принадлежала одной партии, Институционно-революционной, и один раз в восемь, кажется, лет, партия сама себе и меняла президента – старый лидер находил преемника в рядах правящей же партии (дополнительный признак: народ Мексики ненавидел виновника своих бед – конечно, это были гринго-эксплуататоры)... А потом (как-то вдруг!) отдохнувшая от революционных потрясений Мексика привела к власти... оппозицию! Так что надежды на историческую эволюцию у россиян сохраняются.

Подозреваю, что россиянам сравнение с мексиканцами покажется обидным. Почему? Потому что рядом с Россией живут народы, ни в чем русских не превосходящие (возможно, и уступающие им) - ни древностью, ни уровнем культуры, ни развитием науки, образования, медицины, ни вкладом в мировую цивилизацию. Поляки, венгры, словаки, эстонцы, финны, литовцы, корейцы, японцы... Почему тех Европа воспринимает как ровню, включает в свою сравнительно тесную «тусовку», а к россиянам относится предубежденно и с явным высокомерием? Чем россияне выделяются среди соседей по региону и судьбе?

Поставим, однако, вопрос в противоположном ракурсе. Зачем органам понадобился с самого его, володиного, измалетства способный ленинградский еврейчик Соловьев? На кого его «растили» - со студенческой скамьи? Какой для них-то оперативный смысл имелся в бесконечных и хлопотных контактах с критиком? (Ведь за контакты платить приходилось, постоянно, годами, обеспечивая «своему человеку» «продвижение» в литературном мире! Бесплатно, особливо у них, ничего не делается, надеюсь, это особо доказывать не надо...) Неужели во имя «государственной безопасности»? Не смешите... Признаем сразу: в 60-70-е гг. «принимали строгие меры», т. е. арестовывали по доносам информаторов, относительно немногих литераторов в Союзе... Считай, почти никого, единицы, если учитывать беспредельные масштабы страны! Так вот, повторю вопрос, зачем понадобились органам осведомители, вроде нашего Соловьева, которые, если автору верить, на конкретных персон показаний не давали? (По его словам, чаще всего он ограничивался пересказом резидентам опубликованных или задуманных им статей о литературе и театре...) И начальнички, не слишком довольные скудной добычей (хотелось, естественно, большего), мирились с тем, что давали!

«В любой организации могут встретиться талантливые люди – только не в этой. Откуда? КГБ – слишком скомпрометированная и продолжающая себя компрометировать организация, чтобы в нее по доброй воле пошел мало-мальски одаренный или даже обыкновенно умный человек... Неудачливые инженеры, неудачливые врачи, неудачливые журналисты – вся эта организация должна, по моему убеждению, состоять из неудачников, а те, в свою очередь, должны остро завидовать бывшим однокурсникам и коллегам, которые осуществились в избранной ими профессии, а не в стороне от нее – и в какой стороне! Потому, помимо полагающейся злобы, есть злоба личная, страстная, ибо, как говорили евреи, «кол мум ра» - каждый калека зол... Это организация калек, артель инвалидов, паноптикум монстров» (стр. 195).

(Мне, имевшему немало контактов с питерскими и мордовскими работниками ГБ, сразу видно, где он ошибается. Я встречал в сей организации людей профессионально талантливых и прекрасно на свой лад обученных, и не завистливых, потому как свое положение они высоко-высоко ценили, вопреки тому, что видится разъяренному Соловьеву. К слову, даже нынешняя ситуация в России доказывает неверность его суждений о природной бездарности гебистов. Родные питерские товарищи взобрались на самую вершину власти в Кремле, а этого без дарований свершить ну никак невозможно! Да и раньше, при Горбачеве или Ельцине, штатные и нештатные сотрудники органов сколотили самую основу, костяк нового делового мира России, «новой буржуазии»: именно они да плюс комсомольские кадры, т. е. их же кадровый резерв, находились в первых шеренгах «приватизаторов»... Без особых и немалых способностей реализовать подобный проект, урвать столь огромные куски государственной собственности невозможно!)

В суждениях Соловьева явственно прощупывается всегдашнее интеллигентское, хотя сегодня вроде бы уже изживаемое отношение к «органам» - как к важному инструменту государственной политики (незавимо от того, любит интеллигент власть или нет!). Отсюда вытекает последующее острое разочарование автора (и многих других) и даже презрение к «профессионально-неполноценным калекам». Одно верно: чего у них не было, того не было - какой бы ни было заботы об интересах государства! Это, действительно, поражало соприкасавшихся с ними интеллигентов. Но теперь, когда нам известно, как мгновенно кадровые (и некадровые тоже) чекисты стряхнули с себя опостылевший до черта - едва ли не первыми в очереди! - социализм, как охотно поскакали на службу к Ельциным и Собчакам и прочим новым лидерам, ничуть по сути не меняясь, тогда их равнодушие к государственным заботам должно вроде бы смотреться нормально. Какое могло иметься государственное мышление у людей, в душе мечтавших о месте в правлении банка или нефтяной компании?

(Как раз вчера прочитал, как хвастают они, мол, едва ли не половина членов НТС или ОУН состояла из их агентов! Вот, мол, как здорово работали... Вдумайтесь, господа, в текст! В интересах собственной службы, т. е. в интересах личных карьер, они поддерживали, материально и идейно (идейки ведь разрабатывали тоже), всякого человека, кто разлагал их собственную страну... Я вовсе не утверждаю, что в это нужно верить (верить дядям нельзя по определению, даже тогда, когда они сами честно верят, что говорят правду), но здесь ясно выявляется тот уровень мышления, который доводил некогда до белого каления несчастного Соловьева!)

...Все-таки вернемся к нашим суждениям о тех баранах. Зачем Соловьева завербовали, зачем годами с ним встречались? Что искали?

ГБ служило важным органом не только карательной политики партии, но еще – органом сбора и анализа внутренней информации... ГБ снабжало всевозможными «закрытыми» справками Инстанцию (политическое руководство). Политбюро ЦК, не имея свободных сведений от СМИ, не испытывая доверия и к штатным политическим советникам (те могли оказаться способными сообщать лишь то, что наверху хотели услышать, но от информаторов-то требуется иное качество), опиралось оно еще на параллельную информацию, т. е. на сводки из органов. На сводки об истинном положении в стране.

КГБ служил партии не только карательным, но и не только информационным учреждением. Он еще считался важнейшим орудием формирования общественного мнения. Соловьев сие действо художественно изображает, хотя догадывается о нем только к концу романа... Кое-что на встречах резиденты сообщали лично... Например, почему Марамзина начальство выпустило из тюрьмы? «Потому что он нам уже не нужен, - сказал Борис Павлович Чудинов, пряча глаза... Похоже, что то, на что я не клюнул, кто-то другой – и клюнул, и подхватил: он им не нужен, все, что нужно, они уже от него получили, и, кто знает, может, он всех нас им заложил» (стр. 275)... Часто сами не понимая, часто гордясь умением извлечь из резидентов «закрытую информацию», интеллигенты-«контакты» служили своего рода орудием распространения в обществе нужных начальству мнений, негласно утверждали потребные ГБ репутации в закрытых кружках или приватных сборищах.

И незаметно воспитывалась метода жизни, особо опасная тем, что внешне она была привычной и разлагала всех-всех подряд... Полагаться на ГБ, через ГБ воздействовать на начальство, что-то советовать, о чем-то для него думать... Соловьев – прямой участник подобных контактов! – оставил выразительную картинку, как некие лица, вроде бы даже и неблизкие системе, по сути вросли в Соввласть, сотрудничали с ней... Перед нами художественно изображен тайный процесс ментального сращивания гебистов с их якобы оппонентами!

Так формировались в СССР общесоветская позиция – вверху и внизу, слева и справа! Зарождалась антимораль позднейшей, «перестроечной», «демократической», «передовой» интеллигенции. Чтобы мысль стала понятнее, напомню любимые примеры. Демократы в 90-е гг. одобрили выдачу Ельциным в Германию политэмигранта из ГДР Эриха Хонеккера, оказавшемуся в России согласно её конституционному «праву убежища». Вполне интеллигентные люди одобрили, значит, выдачу врагам гостя своей страны... Я, естественно, очень не люблю бывшего главу ГДР, но все-таки вынужден читателям сказать правду: выдавать беглеца врагам, потому что это политически выгодно, – на такое в истории Европы считались способными лишь совсем бесстыжие политики. И на одобрение интеллигентов подобные лица нигде и никогда не могли рассчитывать. Кроме, как в демократической России.

Или - вспомните искусствоведов, директоров музеев, либеральных журналистов, убеждавших народ и «общество» (впрочем, признаем, убеждавшими в том, во что общество и народ сами очень хотели поверить!), мол, раритеты, выкраденные в 1945 г. армейскими мародерами из германских музеев и частных коллекций, - неприкосновенны. Я бы понял, если б так рассуждали политики или бизнесмены (у тех жадность и хапкость - профессиональные черты), но если знаменитая русская интеллигенция надрывает во-всю свободолюбивую глотку о праведности и законности краж из музеев... А потом она почему-то впадает в шок, когда воспитанные ею «низы», т. е. избиратели, выкидывают, как последнее дерьмо в канаву, «совесть своей нации»... Какая есть совесть, так с ней и поступают!

(Помнится, генерал Григоренко, диссидент из марксистов-ленинцев, на предложение коллег обсудить, наконец, что есть совесть, сказал: «Совесть она такая: либо она есть, либо ее нет».)

В. Соловьев хочет быть, насколько возможно, объективным: «В поэзии в это время все пытались перекричать друг друга, а Саша резко отличался от всех именно тем, что не повышал голоса» (стр. 164). «Саша... заговорил вроде бы совершенно невпопад, но своим – а не чужим! – голосом, и останься он верен себе, то, должно быть, занял пусть скромное, но своё в ней место» (стр. 165). «Сашина сила заключалась в его слабости: поэзии он противопоставил непоэзию, выдавая ее за поэзию... Саша поэтом не родился – вот скрытая от всех тайна, его драма и печаль... Он заставил себя стать поэтом, сделал из себя поэта, взнуздал себя» (стр. 166).

Интересно и необычно (и, по-моему, это впервые было сделано в исследованиях российской поэзии XX века!) сопоставил Соловьев поэтов по их особому жизненному качеству, которое внешне вроде бы чуждо их музе. По природному еврейству поэтов.

При этом, вопреки привычному (в нынешнем литературоведении) анализу стихов Бродского как феномена необыкновенных игр с языком, ритмами, тропами, В. Соловьев увидел в нем Ломоносова XX века: «И. Б. изменяет русский язык «от пейс до гениталий» - сочетание немыслимое (не у других поэтов, а в русском языке до И. Б.) Он объединяет мнимо высокое с мнимо низким... Латынь притягивается у него матом - как магнитом...» стр. 34-36). Главное, что критик ощутил в поэте – общественное звучание его лиры: «И. Б. из современных русских поэтов единственный понял, что угроза – душе, потому что она смертна и беззащитна, но ее еще можно спасти: или сегодня, или никогда... Болезненно ощущает И. Б. пропажу, бьет тревогу в связи со смертью души, ибо тогда становится бессмысленной прежняя работа поэта и невозможно – сегодняшняя. Значение И. Б.... в том еще, что он выполняет все обязанности, возложенные Богом на последнего и единственного на Земле поэта, в том числе погребальные и некрологические» (стр. 152-153).

Ассимиляция в местном обществе, в местной культуре, есть нормальное для евреев XIX-XX веков состояние. Повсюду такое проходило в мире, не только в СССР... «Между парией и парвеню», между отверженным и выскочкой – так называла еврейскую ситуацию американский философ Ханна Арендт. Беда, однако, в том, что желанная ассимиляция оказывалась недостижимой - в идеале, в принципе недостижимой! Ибо вовсе не всё в нашей природе (и соответственно в нашей истории) зависит от воли человека, но есть нечто, что заложено в тебя генетически, – скажем, страстью твоих предков к выживанию, к продолжению себя – и изменить этот феномен человеку не дано. Во всяком случае, не дано легко изменить... «Мы русские, а не европейцы, - говорит в романе персонаж Кушнер, - то есть не только европейцы, но и русские» (стр. 255). Но чтобы осуществить искреннее стремление стать русским, ему приходилось принимать чужие правила игры. А они – по наблюдению Соловьева, - «навязывались обычно через вторые-третьи руки», литературным, но и весьма практичным сообществом, в свою очередь, незримо управляемым «невидимыми контактами».

Трагедия поэта сводилась к тому, что, уступая «практике жизни», он переставал быть выдающейся личностью (как бы талантлив ни был от природы, вот что грустно!) и превращался в обычного стихослагателя. А в таком, доступном для многих качестве, подвергался новой и неожиданной атаке! С какой стати, спрашивали конкуренты-аборигены, еврей занял должность, которую вполне и не хуже его способен исполнять наш человек? Неправда ли, в их рассуждениях имеется здравая логика... И завотделом поэзии «Авроры» Лида Гладкая вышибла из кабинета поэта Александра Кушнера - «в слезах» (стр. 189). «Жиды! Сволочи! Всю нашу русскую литературу испоганили, прохода нет. Убирайтесь в Израиль, пока не поздно, вместе со своими гаденышами». (Впрочем, главный ее враг, конечно, Бродский: «Какое имеет право Бродский писать о русском народе» (стр. 189).

Вдруг вылезло, что и он, «с его иерархическими и сословными предрассудками, с его безудержным монологизмом, авторитарностью, речевым императивом, невосприимчивостью (скорее нетерпимостью) к чужому мнению и вольным обращением с фактами» (стр. 320) – тоже не абсолютно чужд наследию советской морали. Увы, правильно говорил Ленин: «Жить в обществе и быть свободным от общества – нельзя». Могущество лиры Иосифа питалось интуитивным стремлением спасать души читателей, если хотите, созиданием живых душ в России. Но изгнание в Штаты, тамошнее житейское благополучие («переход на английский, заказная публицистика, профессорское популяризаторство» (стр. 325) лишили поэта истока страсти, его великого напора! Соловьев в доказательство цитирует размышления Бродского о судьбе Цветаевой: «Нотка отчаяния поэта, сильно уставшего от все возрастающего – с каждой последующей строкой – разрыва с аудиторией» (стр. 307). И еще: «Как верно заметил И. Б. по другому поводу, в писательском ремесле накапливается не опыт, а неуверенность, которая по-другому называется мастерством» (стр. 308). Автор хочет сказать, что стиховое мастерство Бродского несомненно (и сильно) выросло в зарубежных сборниках, но нравственной силы и мощи в его американских стихах поубавилось. Бродский напомнил ему флоберовского героя, который «приобрел часы и потерял воображение» («Другое дело, что в петербургский период он достиг таких заоблачных высот, что даже его спуск (или замедленное падение) с них – все еще уровень, недосягаемый для других русских пиитов» (стр. 325).

Соловьев обещает когда-нибудь написать новый роман – не о Ленинграде, а о Москве: «О Москве я еще напишу другой роман, если буду жив. Москва – это сама Россия, хотя и не вся, она просится на роман эпический, ядреный и бесконечный... Тише, мыши, кот на крыше!» (стр. 77).