Питер Ван Гринуэй

ПРОПОВЕДЬ ИУДЫ

Перевод с английского САНЫ ТРИФОН

Редактор ЕВЕН-ТОВА ЦЕЙТЛИН

Корректоры: ЕЛЕНА КЛАПОУХ и МАЙЯ ВОЛЬДМАН

Художник ЛЕВ ЛАРСКИЙ

БИБЛИОТЕКА ДАНИЭЛЯ АМАРИЛИСА

ВЫПУСК 4

Тель Авив 1974 г.

OCR и вычитка: Давид Титиевский, август 2007 г., Хайфа

Библиотека Александра Белоусенко

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

С места, где стоял Мэллори, в свете луны белела дорога, которая вилась у подножья холма. Резкий звук заставил его вздрогнуть и оглянуться: кто же это бродит по раскопкам?

Иудейские горы выглядели весьма недружелюбно, и в полнолуние, в желтом свете фонаря «молния», прикрепленного к навесу, можно было различить странный рельеф местности вокруг их большой палатки типа «сафари».

Из-за брезентовой завески донесся смех, обостривший его чувство одиночества, и потонул в реве двух израильских военных джипов, пронесшихся в безопасную зону в нескольких милях отсюда — в Хеврон.

Солдаты были с ними — помогли ставить тент, а потом пили кофе. Уходя, они все удивлялись, как это удалось Лонсдейлу получить разрешение на эту экспедицию. Вас только шестеро? И никаких неприятностей с начальником зоны? Да неужели?

При воспоминании об этом, опасения вновь нахлынули на Мэллори, и он уже проклинал начальника зоны за возможные в будущем неприятности.

Полная тишина нависла над горами, как парашют из паутины, и сгустила тени, резче обозначив их контуры.

Все-таки это было неспокойное место: оккупированная часть страны, которая зовется Иорданией. Шла война, и пропади они пропадом с их никчемной болтовней и предложениями о прекращении огня и о сохранении мира.

В тревожных глазах, сопровождавшего израильского лейтенанта можно было прочесть, насколько серьезна была эта война.

— Для Аль Фатха никакие законы не писаны. Вам нужен моторизованный взвод и несколько хороших стрелков на время работы, но не хватает людей. Все же раз в сутки мы к вам будем наведываться.

Мэллори мог поклясться, что в улыбке лейтенанта сквозила жалость.

И вот они остались вшестером, на одной из остроконечных вершин Иудейских гор, в нескольких милях от Кумрана — удобная мишень для террористов, которые сначала стреляли, а потом уже стали проявлять интерес: что это за археологические раскопки ведутся так далеко к югу.

Ассистента кафедры семитских языков вновь стало знобить, и он понял, что будет очень трудно переждать такую холодную ночь да еще с эдакой путаницей мыслей в голове.

И именно потому, что мысли не давали покоя, он все еще неловко себя чувствовал в обществе других участников экспедиции; ему, несмотря на известный риск быть убитым шальной пулей, пришлось хорошенько все обдумать сначала.

Почему он принял предложение Лонсдейла участвовать в раскопках за границей? Начать с того, что он недолюбливал этого человека, чутьем ученого разгадав его недобросовестный подход к археологии. Несомненно, сведущий в своей профессии, или просто везучий на открытия мирового значения, он своими заключительными выводами сводил на нет всю работу, что вызывало насмешки со стороны специалистов и имело, в сущности, решающее значение. То ли завидуя, то ли желая испробовать и себя на этом поприще, Мэллори согласился. Но то, что Лонсдейл возглавил экспедицию, неприятно поразило его. Просто Макса Лонсдейла еще можно было терпеть, но жить бок о бок с ним, как с главой экспедиции?

Не ответив себе, Мэллори оглянулся, одновременно

прислушиваясь к взрывам смеха, который доносился из-за брезентового полога палатки. Сомнений быть не могло: Лонсдейл развлекал компанию анекдотами.

Не знаю, право, но, по-моему, когда тебе за сорок, нельзя предаваться своей страсти к подобным экспедициям, хотя мне и случалось бывать тысячу футов ниже уровня моря. Он улыбнулся услышанной из палатки неудачной шутке. Вот люди типа Лонсдейла могут себе это позволить, я — нет. И в этом — разница между нами.

Я предпочитаю занятия — аудиторию, предпочитаю теорию практике. Я не человек действия. Одна мысль о пулеметной очереди, саранче, скорпионах, воздушной тревоге и ночлеге в палатке приводит меня в трепет. Я все еще чувствую укол шприца с прививкой вакцины против тифа. Что я делаю здесь и, благодаря странной настойчивости Лонсдейла, на пути к какому потрясающему открытию я нахожусь.

— Почему именно меня? — этот резонный вопрос Мэллори задал себе еще с месяц назад, глядя в чашку с черным кофе, как будто оттуда мог прийти ответ. Он знал, что в широких кругах преподавателей древних языков котировался не очень высоко. Самому себе, в мрачные минуты он казался поденщиком, выполняющим черную работу, проводника чужих открытий.

«Мы вместе учились в университете».

Презренный лгун. Они просто проходили мимо друг друга, спускаясь и поднимаясь по лестнице, и как-то уже считалось из ряда вон выходящим фактом, если Мэллори не пропускал его вперед.

Красиво седеющий Лонсдейл улыбался и смотрел вокруг — комната была изысканно обставлена старинной мебелью. Мэллори прочел его мысли, и они ему совсем не понравились. Из кухни доносился шум. Бернадетта ненавидела мыть посуду.

— Я вижу, вы настолько привязаны к этому дому, что не в силах оставить все это даже на пять минут.

Все это! Квартиру? Непрочный брак? Женщину, кото-

рая корчит из себя вечную страдалицу? Кто знает мысли другого? Лонсдейл молча ходил по комнате.

— И это довольно опасно.

— Ну что же — веская причина для отказа.

— Вы что, шутите? — казалось, Лонсдейл и в самом деле удивился.

— Нет, это совершенно серьезно. Я ученый, а не герой. Если бы я гнался за опасными приключениями, давно бы пошел служить в армию.

— Дорогой вы мой,— его голос звучал покровительственно,— а что в этом мире не опасно? Во всем есть известный риск. Даже в научной работе. А что касается археологии...

— Но ведь я не археолог!

— И тем не менее я даю вам возможность участвовать в этой уникальной экспедиции.

— Но почему именно мне? — не отставал Мэллори. Навязчивая мысль не давала ему покоя. Этот человек — прирожденный актер, один из тех, кто окружает себя ничтожествами, чтобы на их фоне блеснуть еще ярче. Но я не то ничтожество.

Лонсдейлу явно не терпелось, и он ответил откровенно:

— Сказать вам правду — не смог найти другого, но это не значит, что я выбрал вас за неимением лучшего. Отнюдь, я читал некоторые ваши публикации, и они мне понравились.

Мэллори чуть не поперхнулся кофе. Он почти ненавидел археолога, который вкрадчиво и мягко, изо всех сил старался склонить его на свою сторону.

Никто никогда не отзывался благосклонно о его статьях, опубликованных, главным образом, в ничем не примечательных журналах, пылящихся на стеллажах Археологического общества.

Авторская гордость начисто смела следы самоуничижения:

— Что именно вам понравилось?

Ответ последовал незамедлительно, и Мэллори знал, он был искренен:

— Ваша монография о Шумерских идеограммах очень заинтересовала меня.

В этот момент Мэллори был тронут и глубоко благодарен Лонсдейлу.

Он работал над своей темой, кропотливо, как бобер, находя по ходу исследования все более и более интересные подробности. Он выявлял связь между именем, объектом и действительностью. Зная значение того или иного слова, люди обретали силу над вещами и, записывая или вырезая это слово на камне, они увековечивали его.

В самом деле — захватывающая тема! Настолько, что никто не смог разделить его всепоглощающий интерес к величайшему наследию шумерской цивилизации. А Лонсдейл будто бы случайно коснулся этого вопроса за послеобеденным кофе в квартире на Джордж-стрит.

— Эти идеограммы заслуживают гораздо большего внимания, они могут пролить свет на многое.

Слушая все это, Мэллори вспомнил, как удачно Лонсдейл завершил дело, начатое Колдвэем и его учениками в Саргуле. Будучи всего двадцати шести лет отроду, тот сделал умопомрачительные открытия в Шуше, а в опубликованной затем статье, как ни странно, придал этим открытиям весьма скромное значение.

Мэллори хотел, чтобы Бернадетта бросила, наконец, свое проклятое мытье посуды, вернулась в гостиную, скромно уселась у их ног и послушала, как Лонсдейл столько времени расхваливает его теорию шумерской идеографии.

— Все это очень приятно,— сказал он, хмуря свои густые черные брови, единственное, что, по мнению его студентов, придавало ему солидный вид,— но я все еще не уловил, что, собственно, вы имеете в виду, говоря об Иордании. О каком именно месте вы говорите?

— О Кумране.

— Даже это было гнусной ложью, — думал сейчас Мэллори, прислушиваясь к тишине, которая то и дело нарушалась взрывами смеха, доносившимися из палатки.

В действительности, они находились четырьмя милями ниже, в районе Мураббаат.

Недаром он очень удивился, услышав тогда об этой исторической местности. Свитки с берегов Мертвого моря уже перестали быть предметом всеобщего интереса. Стены Букингемского дворца можно было дважды оклеить такими свитками; их находили бедуины в огромном количестве, с того времени, как были сделаны эти уникальные открытия.

Лонсдейл внимательно слушал возражения Мэллори, всем своим видом показывая, что сумеет переубедить его, ибо предчувствует, что там, в россыпях обломков, скрыты подлинные творения искусства.

— Для настоящего археолога самое главное — интуиция. Он может быть ученым до мозга костей, но без интуиции превращается в обыкновенного специалиста по рудным разработкам. А я, дорогой Мэллори, ей-богу, нутром чувствую, что не все там, в Кумране, сделано. Ведь ничего существенного как будто еще не найдено.

— Но этот кусок прочесали насквозь, — настаивал Мэллори.

— Правильнее было бы сказать — топтались на одном месте, где ничего и не было.

— Да, но тогда...

— Подумайте, Мэллори, что сделали, когда нашли Хирбет Кумран?

Мэллори вспомнил эти раскопки.

— Там все сгорело, почти ничего не осталось, разве что план местонахождения резервуаров, скрипторий* и кое-что еще в этом роде.

— Что значит — сгорело! Да это ясно теперь, что после разрушения Иерусалима все попало в руки к римлянам.

— Да, пожалуй.

— Это совершенно точно. Кроме прочих свидетельств,

_________________

* Скрипторий — помещение, где переписывались древние свитки.

это подтверждают римские монеты того периода — 70 г. н. э.

— Да.

— А что произошло с населением?

— С эссенами? Думаю, погибли во время резни.

— Все?

Горячность Лонсдейла стала понемногу подогревать вялый интерес Мэллори.

— Так что же делали оставшиеся в живых и, в особенности, молодые?

— Ушли, должно быть?

— Захватив свои самые ценные сокровища — свитки и тому подобное, а?

— Куда же?

— На юг, Мэллори, на юг, к Масаде, последнему оплоту сопротивления евреев.

— Но позвольте...

Лонсдейл с нетерпением махнул рукой:

— Я знаю, что вы собираетесь сказать, — что Масада еще ничего не доказывает. Но если их догнали по дороге, и уже не было ни одного безопасного пути, что им оставалось делать? Спрятать самое ценное из сокровищ где-нибудь по пути от Фешхи до Энгади или еще дальше?

— Вы собираетесь вести раскопки в холмистой местности на протяжении двадцати миль и дальше?

— Если понадобится.

Мэллори откинулся назад и стал разглядывать гостя. Да, это нужно уметь — отбросить в сторону незначительные мелочи, не считаться с препятствиями на пути к достижению цели, смотреть жизни прямо в глаза. Вот поэтому-то ты — Макс Лонсдейл, в возрасте сорока двух лет, пользующийся мировой известностью видный ученый, а я — ничтожный слизняк без звания и имени. Может, это и справедливо, но унизительно.

— Ну, ладно, и в качестве кого вы меня берете?

— Мне нужен переводчик на месте. Я хочу добиться немедленного признания, что наша экспедиция... действительно необходима.

И тут Мэллори уловил фальшивые нотки. Пауза, и слово «необходима» прозвучали неубедительно, настораживали. Так ли уж необходимо ползать по самому низкому месту на земле, где каждая песчинка, каждая расселина в скале подверглись доскональному изучению не один десяток раз? Даже бедуинам опостылела охота за свитками.

— У вас, по-видимому, на уме нечто определенное.

К удивлению Мэллори, Лонсдейл вдруг лишился способности здраво рассуждать и превратился в нечестного игрока, в подтасовывающего карты, пройдоху.

— Нет, ничего определенного. С другой стороны, могу заверить вас, что не рассчитываю на что-то из ряда вон выходящее. Сам еще не знаю, что ищу. Одно могу сказать совершенно точно -— я одержим.

И он улыбнулся, как бы извиняясь. В этот момент он напоминал подрядчика, начинающего строительство на зыбких песках

— В конце концов, если вы разовьете мою мысль, то непременно найдете факты для ее подтверждения.

— И когда вы намечаете отправиться в путь?

Лонсдейл ответил не сразу. Он вдруг почему-то рассердился на себя, но Мэллори об этом и не догадывался. Терракотовая тарелка над камином отвлекла его, вернула ему хладнокровие. «Эшунна»,— пробормотал он.

Мэллори пожал плечами, прошел к глубокой нише, выглянул на залитую дождем улицу, где далеко справа чернела каменная церковь, которую он недолюбливал. Он скорее чувствовал, чем улавливал на слух, как Лонсдейл нес какую-то околесицу о достоинствах тарелки.

— Это репродукция,— рассеянно заметил Мэллори. как воспитанный хозяин, дав тем самым возможность продолжить разговор. Слишком занятый собственными мыслями, он вряд ли заметил, с какой иронией Лонсдейл сказал:

— Рад слышать. А оригинал, несомненно, в Лувре. Мы отправляемся примерно через месяц.

Итак, судьба требует отбросить нерешительность, естественную для интеллектуала, которому весь мир представляется в виде удобного кресла перед камином, и не рас-

положенного трогаться с места. Он снова попытался уклониться.

—Не знаю, смогу ли я бросить работу на это время.

— Я все улажу, Джордж Хэддоу — мой друг.

Джордж! Что за чертовски непочтительная манера говорить о профессоре, даже несмотря на то, что многие считали его сварливым старым козлом.

— Полагаю, моих студентов сможет взять Джон. Он серьезный ученый, хотя будет утверждать, что Маркс — перевоплощенный Моисей.

— Я уже договорился с ним. Он не возражает.

Черт возьми! А Мэллори думал было, что ему предоставят хотя бы время устроить свои личные дела.

— Это займет всего лишь месяц,— и, что особенно удивило Мэллори, продолжал, — фактически, дольше просто не могу себе позволить из-за денежной стороны дела. Но и этого срока должно быть достаточно...

Мэллори предполагал заниматься этим не месяц, а два или даже три. Что успеешь за месяц! Он заметил, что Лонсдейл не допил кофе.

— Я долью вам.

— Что? — Лонсдейл был рассеян, и вновь Мэллори удивился, как часто за последнее время тот углублялся в свои мысли.

— Ваш кофе, должно быть, совсем остыл.

— Нет, спасибо, я редко справляюсь и с одной чашкой. Однако я не замечал за вами, Мэллори, религиозности.

Теперь все стало понятно. Внимание Лонсдейла, оказывается, привлекло уродливое черное распятие на стене рядом с копией барельефа.

— Это не я,— Мэллори взглянул на Лонсдейла и отвернулся.— Это Бернадетта.— Он словно извинялся за ее слабость. Лонсдейл понимающе кивнул, светски улыбаясь, и вернулся к теме.

— Итак, что мы решили? — тоном, не допускающим возражений, спросил он.

На Мэллори строевые команды уже давно не произ-

водили должного впечатления. Он выставил вперед свой ассиметричный подбородок, и нехотя попытался противостоять напору.

— Мне надо подумать.

— Только не слишком долго — в этом заинтересован Майерс.

— Майерс! Да он не отличит палеографа от олеографа. Опять эта таинственная блуждающая улыбка. Лонсдейл знал назубок все интриги, которые были в преподавательской среде в извечной борьбе за доходную должность, за высокий пост. Иногда их педагогические собрания напоминали средневековые турниры в старом Брайтоне.

Майерсу больше повезло с окончанием Оксфорда, чем Мэллори, и это начинало сказываться.

Лонсдейл уже уходил, но ясности так и не было.

— Если надумаете, я сегодня вечером до одиннадцати в клубе. Позвоните, мы с вами встретимся и хорошенько все обсудим в подробностях.

В подробностях. Несомненно, касающихся поездки к Мертвому морю? Просто смешно. Никуда я не поеду. Если не могу собраться даже в театр, то к чему принимать приглашение на охоту за неизвестностью.

Лонсдейл ведь так и не сказал, что именно его туда влечет. Лишь какие-то туманные планы, которые вряд ли... А впрочем, почему бы и нет, вдруг удастся найти что-нибудь стоящее. И Мэллори вспомнил то трепетное чувство, с которым он выслушивал Лонсдейла, когда тот рассказывал о жителях Кумрана.

* * *

Эссены.

Шимон, старший смотритель, поднимался вверх по крутой, винтовой, усыпанной мелкими камнями, лестнице на сторожевую башню. Далеко внизу, в трапезной, голоса нарастали и подымались, словно клубы фимиама в молитве к Всевышнему.

Слова не утешили его, да они и не были словами утешения.

— Воины окружили меня, наполнили ненавистью и затмили небо смертоносным оружием — стрелами.

Непреложная правда слов из уст — в жизнь.

Он вздохнул, зная, что означает жизнь для Кумрана, и вышел на узкий деревянный балкон, откуда открывался вид далеко на запад. Глядя вниз на глубокое ущелье меж холмов, он со слезами думал о судьбе осажденного Иерусалима.

Каких только ужасов и несчастий не вынес город, каких только страданий не вытерпела страна! И когда этому придет конец?

Со стариковской терпеливостью он ждал легкого вечернего бриза. Закончив, наконец, свой трудовой день, Шимон почувствовал, как постепенно становилось легко у него на душе, когда он глядел на свою любимую землю. А последние слова псалма вливались в него, словно целительный бальзам.

— Благословен Бог Израиля, хранящий заветы веры в скрижалях, что дал народу, спасенному им.

В самом деле, было за что благодарить. Не только страдать завещано Богом, но и бороться. Он мудростью своей предусмотрел оружие. И не огонь ли «сыновей света» горит здесь, в Иудейских Горах?

Благочестивые мысли его становились все бессвязнее, внимание — все рассеяннее. Но что это: у склонов нижних холмов в надвигающихся сумерках стала видна одинокая фигура, которая все увеличивалась, приближаясь. Должно быть, этот человек шел с запада, из Иерусалима!

Затаив дыхание, старик поспешил спуститься вниз во двор, пересек акведук и прошел через кухни к боковой двери в западной стене.

Ночь подкралась так быстро, что когда Шимон вышел за пределы монастыря, было уже совсем темно. Настолько темно, что он сам удивился своей безрассудной смелости. В те тревожные времена повсюду можно было

столкнуться с незнакомыми подозрительными личностями, не говоря уж о римских и сирийских головорезах.

Но на то, чтобы класть заплаты на плащ собственного благоразумия, уже не оставалось времени. Будь что будет!

Он всмотрелся в темноту и скорее почувствовал, чем увидел путника. Мягкое поскрипывание сандалий — знакомые звуки, которые издает уставший, измученный духом и телом путник, сразу же успокоили. Опасности не было.

— Мир тебе! — произнес Шимон громким, ясным голосом, желая удостовериться, что перед ним друг. Ответа не последовало, вместо него —учащенное дыхание человека, прошедшего долгий путь. Шимон ждал ответного приветствия, но странник молчал.

— Ты из Иерусалима, друг?

— Из Иерусалима.

Густой, бархатистый голос прозвучал в ночной тьме. Смотритель разглядел длинные и нечесаные седые волосы; глаза, в которых пылало черное пламя.

— Что нового в Иерусалиме?

— Нового? — это показалось страннику забавным, он рассмеялся и повернулся к тропинке, по которой намеревался продолжать свой путь.

— «Киттимы» повсюду. Завтра они будут здесь.

— А как Иерусалим?

— Что вам Иерусалим? Готовьтесь лучше к обороне. Вы долго еще будете держать меня у ворот?

Шимон пробормотал извинение, отступил в сторону, давая путнику возможность пройти во двор.

Кто-то разжег в центре двора небольшой костер, чтобы не замерзли ночью несколько человек, оставшихся в дозоре.

Сухой кедр, потрескивая, разгорелся желтым пламенем, ярко освещая следы разрушения и насилия, оставшиеся после вторжения захватчиков.

Монастырь лежал в развалинах.

Странник огляделся вокруг без удивления, а может, и

без жалости. Человека, долго жившего и много испытавшего, не так-то просто чем-либо удивить.

Теперь уже Шимон смог разглядеть исходившее от этого человека внутреннее благородство; глаза его, казалось, были устремлены далеко в будущее. Простая, грубая одежда подчеркивала его крепкое телосложение. Несомненно, это был необычный человек.

— Римляне побывали здесь? — безразлично спросил он.

Вспомнив те горести и страдания, что пришлось перенести во время пребывания этих варваров, Шимон опустил голову.

— Два года назад. Многие из наших братьев погибли. Лишь несколько человек осталось в живых, чтобы снова возродить Кумран.

— Не надейтесь на будущее возрождение, друг мой. Кумран снова погибнет — и навсегда. Тит — разъяренный лев, то, что не в силах сожрать сам, он бросит гиенам.

Вынув из сумки, сделанной из козьей шкуры и висевшей у него на боку, серебряный шекель, пришелец протянул его старику.

— Читайте,— приказал он.

Держа монету перед самым носом, Шимон прочитал при мерцающем свете: «Святой Иерусалим». На другой стороне были начертаны: «Шин Хей». Он вопросительно посмотрел на странника.

— Год пятый,— последовал насмешливый ответ. Пришелец выхватил монету из рук смотрителя, еще раз пристально посмотрел на нее и бросил прямо в пылающие языки пламени.

— Вы спрашивали, что с Иерусалимом? Вот он, ответ. Отойдя от Шимона, он прошелся по двору, словно одетый в лохмотья генерал, обозревающий свои укрепления.

Повсюду валялись обломки. Очень немного уцелело от огромного сооружения. Обуглившиеся бревна чернели из-под груды камней.

— Что же делать вам, «сыновья света»? Разве не предписано вам воевать против «сыновей тьмы»? Готовьтесь же, друг мой — римляне наступают. Велика ли ваша армия?

Достаточно ли велика, чтобы вселить страх в сердца врагов? Люди божьи!

Смех его заглушил слабые голоса молящихся, горстки людей — все, что осталось от уничтоженной общины.

— Слышал я о ваших заклинаниях: Гнев Божий, да испепелит Велиала, да? И всех до единого, кто восстанет против него? Ха!

Шимон наблюдал за странником, который, шагая, то попадал в тень, и его силуэт принимал очертания чудища, то, освещенный золотисто-красным пламенем, казался королем в огненном венце.

— Старик, тебе более чем кому-нибудь известно, как биться. Не годятся ваши молитвы для борьбы с теми, от кого отступился Господь. Я воевал с ними от самого Наблуса до Иерусалима, и нет моих сил больше.

— Причина твоей грусти в другом, странник. Ты скорбишь о том, что близка старость твоя, а ты уже не такой, каким был в молодости.

Человек внезапно остановился, нахмурился и посмотрел на Шимона, как бы взвешивая каждое его слово, затем, откинув назад непокорную прядь волос, как породистый рысак отбрасывает поводья, проговорил:

— Речь, звучащая мудро, еще не сама мудрость. Я допускаю то, что ты сказал, старик, но горький смысл моих слов остается в силе. Повторяю — сила наша в борьбе. Ничто другое не приведет к истине, даже твои каждодневные записи. С годами буквы будут стираться, листы манускриптов превратятся в лоскуты, а смысл их от поколения к поколению будет все больше и больше отходить от первоначального.

Наблюдая за выражением лица смущенного Шимона, он снова рассмеялся.

— Ничего, я просто устал...

— Кто же ты? — спросил непроизвольно Шимон, нарушая неписаный закон гостеприимства, когда пришельцу позволялось не открывать свое имя; но подобного человека ему не приходилось встречать за всю свою жизнь.

И когда странник, ничуть не обидевшись, назвал, наконец, свое имя, Шимон застыл в удивлении.

* * *

К приходу Бернадетты у Мэллори уже созрело решение.

— Я все-таки приму приглашение Лонсдейла.

— В самом деле? Только я не знаю, что за приглашение.

— О, боже, опять! Это становится похожим на допрос. Кому нужны эти бессмысленные разговоры? — Ты ведь мыла посуду.

— Он располнел ужасно! — в ее голосе послышалось раздражение.

— А это разве так важно? — он закусил губу.— Черт возьми!

— Я все еще не знаю, куда он тебя пригласил.

— На раскопки в Иорданию.

— Тебя? — Она уже почти визжала. И вполне умышленно — это ее обычный способ выражения презрительного отношения к нему. Мэллори бросилось в глаза, что она опять слишком густо накрасила ресницы, придав глазам страдальческий взгляд.

Раздражение нарастало.

— А почему бы и нет?

— Ты совершенно не годишься для опасных приключений.

— Археологические раскопки, поиски — не приключения.

— И в какую часть Иордании?

Таким голосом спрашивают: «Сколько яиц тебе поджарить с ветчиной?»

— В район Мертвого моря — в Кумран, Западное побережье.

Территория, оккупированная Израилем, террористы, заложники и, бог знает, что еще. Когда вспоминалось все, что рассказывал Лонсдейл, по телу пробегала ледяная дрожь. Тот предупредил: «Дело опасное». И сразу в распаленном воображении возникал силуэт кровожадного араба, стрелявшего куда попало.

За словами Лонсдейла, несомненно, скрывалось нечто

другое, выходящее за рамки далеких от политики археологических работ в этой опасной зоне. Что именно он имел в виду? И о чем, загадочно улыбаясь, думает сейчас она, с ее густыми черными, словно у Медузы, волосами, падающими на лицо?

— Я поеду в любом случае, — сказал он. Нервничая, он отошел в другой конец комнаты, выглянул в окно. Он увидел внизу человека, который медленно шел по Джордж-стрит, неся в руке стакан с водой. Пытаясь разгадать причину столь необычного явления, он понемногу успокаивался.

— Я буду молиться за тебя.

— Спасибо.

Для восстановления душевного равновесия ему, пожалуй, лучше всего выпить.

— И это все, что ты можешь сказать?

Вряд ли он заметил, что этим довел ее до ярости. Да и что могло быть в тот момент примечательней картины, где по затянутой туманом лондонской улице шел человек и осторожно нес в руке стакан с водой.

Бернадетте все это было на руку, чтобы не упустить случая лишний раз упрекнуть Мэллори в атеизме.

Он ненавидел их бесконечные пустые споры о религии.

— Нельзя так относиться к религии. Молитва обладает силой, способной защитить тебя в минуту смертельной опасности.

С другой стороны, успокоительным может служить и нечто безалкогольное. А вдруг там, в стакане, все-таки не вода, а джин?

Как только человек со стаканом в руке исчез за углом, у Мэллори сразу пропал к нему всякий интерес.

«Я, должно быть, схожу с ума,— думал он.— Это не кто-то шел со стаканом, это я сам. Я растрачиваю свой мозг на какие-то пустяки. Все мы так: копошимся в мелочах, расходуя серое вещество своего мозга без всякой пользы. А когда приходит на самом деле что-нибудь значительное — вроде приглашения Лонсдейла в экспедицию у Мертвого моря — тогда от нерешительности разрываешься на

части. Но на этот раз я пересилю себя. Я поеду, не рассуждая, разумно ли это с моей стороны. Я буду этим человеком со стаканом воды».

Повернувшись на одной ноге, он сухо улыбнулся ей.

— Я еду к Мертвому морю со стаканом воды.

Бернадетта очистила пепельницу с обычной гримасой — не любила, когда в комнате курили.

— Я не могу понять, что ты имеешь в виду.

— О-о, теперь многое изменится. Ты всегда говорила, что моя привычная аккуратность только подтверждает, насколько я бесцветен. Вот я и собираюсь уничтожить страницу из твоей книги оценок моих поступков.

— Не знаю, не знаю, о чем ты говоришь.

Но она знала. Просто это была ее обычная манера скрывать свое истинное отношение к его делам или словам.

Продолжать разговор не имело смысла. Слишком открыто она проявляла свое безразличие к нему самому и к его предстоящей поездке. Он и сам понял это, но тема так волновала его, что он едва ли мог обойти ее молчанием.

— Неужели эта библейская страна не волнует твое воображение католички?

— А зачем? Библия прочитана, изучена. Что такого особенного ты еще сможешь найти? А что будет с твоими студентами?

— С этим нет осложнений. У меня все равно осталась часть отпуска.

— Ну что ж, ладно.

Он пошел за ней в спальню, продолжая разговор; ему очень хотелось услышать от нее что-нибудь обнадеживающее, какой-нибудь вопрос относительно предстоящей экспедиции, хотелось, чтобы она проявила хоть какой-то интерес к его затее. Но она молчала, театральным жестом накидывая черную вуаль на свои прекрасные, смолянистого оттенка, волосы.

— Не поздновато ли для церкви?

— Да. Но мне сперва нужно было накормить тебя и Макса. А он заявился с опозданием.

— Потом, конечно, ты зайдешь к отцу Холлису?

Она старалась изобразить на лице удивление.

— Конечно.

— Тебе мало советов, которые он уже дал?

Хотя в мыслях у него не было ничего дурного, вопрос прозвучал довольно грубо.

— Ради бога, не будем начинать все сначала, а то я и в самом деле опоздаю.

У двери она обернулась и сверкнула своей ослепительной улыбкой. А он вспомнил, как любил когда-то вот эту самую улыбку.

— Не беспокойся, если церковь благословит, буду просить за тебя саму Марию.

И вышла прежде, чем Мэллори смог поверить в то, что она сказала.

На какое-то мгновенье он подумал, что они снова найдут общий язык, но тогда ведь она снова раскроет свою пасть. Дева Мария! Да и Бог там, на небесах — тоже! Он вышагивал по квартире, отскакивая от стены, словно пуля, которая рикошетом бьет в бессильной ярости. Эта святая семейка разбивает ему жизнь, и он бессилен бороться с ними.

Утешая себя иллюзией, что во всем виновата только она, Мэллори набрал телефонный номер известного лондонского клуба.

* * *

Незваный гость доставил Шимону немало хлопот. После непродолжительного сна он потребовал письменные принадлежности и место, достаточно удаленное от всех «ваших искателей милости божьей». Шимон отвел его в одно из немногих уцелевших помещений — заброшенную гончарную мастерскую. Перед уходом спросил с откровенным любопытством:

— Вам нужно о многом поведать?

— И в очень короткое время, друг мой, в очень короткое; дорога каждая минута.

— А вдруг нагрянут римляне?

— Я читаю по звездам: они не явятся прежде, чем я

не закончу. А когда все будет готово, я уйду сам с моими свитками... Масада еще держится.

— Да, Масада. Многие из наших братьев теперь там.

— Постараюсь добраться до нее. Если не смогу — пусть свершится воля божья. Повторяю: я слишком устал, чтобы продолжать бороться, слишком измучен.

Шимон робко заметил:

— Я много слышал о вас.

— Ничего удивительного. Теперь признайся мне: когда услыхал мое имя, решил, что я восстал из мертвых?

— Я был уверен, что вас нет в живых.

— Все ложь... И нет ей конца.

Глядя на странника, Шимон мог только догадываться, какие мысли проносились у того в голове. Глаза гостя то затуманивались грустью, то прояснялись. Он прищурился, как бы стряхивая с себя раздумья о каких-то образах, событиях, отошедших в далекое прошлое. Вдруг он нагнулся и подобрал один из многочисленных глиняных черепков, валявшихся повсюду на полу.

— Вот она, жизнь — тщета, — с этими словами он швырнул черепок на землю, и тот рассыпался в прах.

— Отнюдь, — улыбнулся старик, — это просто доказывает, что надо делать прочные горшки. Ничто не проходит бесследно — ни жизнь, ни разбитый горшок. Урок остается уроком.

Но, казалось, странник пропустил эти слова мимо ушей. Он снова погрузился в раздумья, и в мастерской воцарилась тишина. Шимон уставился в землю. Ему не хотелось показаться назойливым, но уйти он не мог. Когда же он, наконец, поднял голову, то увидел, как гость с отчаянным жестом вдруг отвернулся и, откинув прядь седых волос, закрывавших ему лицо, проговорил:

— Свершилось то, чего я боялся, Шимон. Он все еще на их стороне.

— Кто?

— Неважно. Шкура овцы вынесет все, что угодно — я согласен на вечные муки, лишь бы знать, что правда восторжествует... Старик, оставь меня теперь.

Удивляясь его словам, Шимон все же повиновался. Но к полудню начал беспокоиться и, когда солнце скрылось за Иудейскими горами, вернулся в мастерскую и заглянул через дверную щель.

Гость сидел на узкой каменной скамье, держа в руке развернутый кусок пергамента. Последний луч солнца четко вырисовывал его профиль; изогнутый, словно клюв орла, нос, придавал всему лицу благородство. Он застыл как изваяние, хотя не было сомнений в том, что он жив, ибо непрошенная гостья —слеза застыла в его глазах и сверкала, словно чистой воды бриллиант.

Странник, почувствовав присутствие хозяина, поднял голову и улыбнулся своей насмешливой улыбкой.

— Скажите, друг, вы можете смотреть прямо в глаза миру, в котором вам нет места? Прямо в глаза!

— Странный вопрос... Мир будет существовать после моей смерти.

— Но без вас это уже будет совсем другой мир.

— Перемена, угодна Господу.

— Или природе.

— Это одно и то же,— старик оставался непоколебим. В какое-то мгновенье он вдруг уловил в словах пришельца богохульство.

— Даже если и так, мир во многом зависит от нас самих и от того, что мы совершили. А что, если правду низвергнут с трона во имя грядущей тирании?

Старик покачал головой, озадаченный и смущенный словами, смысл которых до него никак не доходил. Вероятно, его слишком волновала судьба оставшихся в живых соотечественников; он твердо знал, что постепенное угасание рода означает неизбежную гибель всей общины. Из Иерусалима постоянно приходили тревожные известия о том, что римские когорты уверенно продвигаются на восток, огнем и мечом подавляя малейшее сопротивление. Значит, или надо выстоять перед их напором, или перебраться в более надежно защищенное место. А вместо того, чтобы решать эти насущные проблемы, он стоял

здесь и тратил драгоценное время на дела, в которых следовало бы положиться на Бога.

— Давайте лучше закончим то, что задумали сделать.

Вам что-нибудь нужно?

— Нужна как следует заправленная лампа. По правде говоря, все масло вышло уже на третьем часу.

— Вам принесут ее.

— Но прежде мне хотелось бы немного пройтись.

Гость встал, потянулся, затем посмотрел на свою работу.

Листы были исписаны мелким аккуратным почерком — с такого текста будет приятно снимать копии. Да, сегодняшний день даром не прошел.

Старейшина посторонился с почтительной готовностью, позволяя пришельцу выйти на каменную террасу, которая выходила прямо к Западной стене,

— Вам здесь не выстоять.

— Монастырь не приспособлен к обороне.

Странник вдруг рассердился:

— Глупец! Стены для того и строятся, чтобы их можно было потом разрушать, защищая своих жен, имущество, золото, серебро, идеи — то бишь веру!

Шимон с величием священника проговорил:

— Не старайтесь казаться хуже, чем вы есть на самом деле.

Странник окинул взглядом престарелого управляющего и уставился вниз на холмы, щурясь от лучей заходящего солнца.

— Кто я есть на самом деле... Все, все, чего я так боялся, обрушилось на меня.

Не говоря больше ни слова, он спустился по каменной лестнице к узкой калитке. Старейшина остался на террасе, наблюдая за одинокой фигурой, которая, постепенно удаляясь, исчезала в темноте.

* * *

До чего странно чихать здесь, в этой пустыне. Мэллори фыркнул и в последний раз посмотрел вокруг, словно надеясь увидеть вдали мираж.

Он поспешил обратно в палатку, то есть возвратился в цивилизованный мир к товарищам, несмотря на то, что среди них был и Ридерхауз, не говоря уже о человеке, втянувшем его в эту охоту за рукописями. Именно так было написано в газетах: «Лонсдейл вылетает в пустыню на охоту за рукописями».

Лонсдейла это наверняка разозлит.

— А зачем мне сердиться на них? Обыкновенный заголовок — ничем не хуже других, напротив, он привлечет внимание читателей.

— И выставит наше мероприятие как увеселительную прогулку.

— Какое мероприятие? Повторяю, мы едем за фактами, подтверждающими нашу гипотезу. Публике судить об открытиях, так позволим же ей отнестись на первых порах к нам несерьезно, тем более, что хорошо смеется тот, кто смеется последним.

В чем секрет успеха? Относиться к любому с благодушным презрением, не придавать большого значения провалу и наслаждаться победой? Но на этот раз и вы, дружок, зашли чересчур далеко.

Уже слишком поздно. Наклонившись, он приподнял полы палатки и втиснулся вовнутрь.

Все еще болтая с остальными, Лонсдейл находился за его спиной. Он сидел, небрежно развалившись в парусиновом кресле и закинув ногу за ногу. Брюки на нем были грязные и потертые.

Слева от него сидел доктор Христианзен из Американского института археологии. Моложавый человек с волосами цвета соломы и обманчиво апатичными движениями. Христианзен проделал значительную работу в Хирбет Кумране в начале 50-х годов и был сведущ в этой области более, чем кто-либо другой.

Ничто в нем не раздражало Мэллори так, как его необыкновенная эрудиция. Казалось, он знал об археологии абсолютно все — от значения корполитов до принципа работы магнетометра.

А что касалось Джона Ридерхауза, у него просто не хватало слов.

Совершенно бездарный человек средних лет, очень своевременно обратился к археологии, то есть выждал подходящий момент, когда все взоры были устремлены на интереснейшие открытия в этой области, и сделал головокружительную карьеру от обыкновенного ассистента до видного ученого. У него даже была собственная телевизионная передача «Поиски во имя истории», которая пользовалась огромным успехом. Теперешняя затея Лонсдейла пришлась как нельзя кстати; появилась возможность внести некоторое разнообразие в программу, а заодно и лишний раз напомнить о себе, как о непременном участнике подобных мероприятий.

Лучшего состава экспедиции Лонсдейл подобрать не смог. Составленная наспех, разношерстная компания напоминала труппу бродячих актеров.

В соседней палатке находились два иорданца с западного берега, которых наняли чернорабочими. Один из них начал мурлыкать себе под нос что-то совсем невыносимое, и Мэллори подумал, не слишком ли все это: пустыня, поющие арабы, Лонсдейл, Христианзен и Ридерхауз, болтающие за чашкой кофе в тусклом свете фонаря «молния»? Всего два дня отделяют его от последнего разговора с Бернадеттой там, в самом сердце Лондона. Пожалуй, он уже соскучился по чему-то привычному... Мэллори уселся на свободное место лицом к Лонсдейлу, словно собираясь присоединиться к играющим в покер.

Лонсдейл прервал, наконец, разговор и участливо посмотрел на вошедшего.

— Общались с природой, Мэллори, или внимали ее властному зову?

Ридерхауз — продажная шкура, марионетка телевизионной компании, хихикнул.

Ни к кому в частности не обращаясь, Мэллори спокойно ответил:

— Я думал о том, на какой глубине мы сейчас находимся.

Лонсдейл почему-то решил, что это было сказано ему.

— Да?!

— Мы находимся ниже уровня моря. Кому-нибудь из вас пришло в голову подумать о громадных водных пространствах над нами? Средиземное море где-то в двух шагах отсюда.

Лицо Лонсдейла вытянулось в улыбке, которая должна была выражать восхищение:

— Ей-богу, Мэллори, я не думал, что у вас такое богатое воображение. И в мыслях никогда не было.

— Это пустыня, Мэллори, дикая местность, зовите, как хотите. Вы впервые здесь?— и, не дожидаясь ответа, Христианзен продолжал.— Такое случается примерно с каждым. Помню, со мной подобное произошло в пещере Раненой Куропатки.

— Звучит как детективный роман Агаты Кристи. Никто не обратил внимания на реплику Ридерхауза.

— Вы хотите сказать, что это не само Мертвое море?

— Смотря как его рассматривать; для большинства людей оно скорее водный путь, нежели геофизическая аномалия.

— Хорошо, что вы мне напомнили, Мэллори. Вы ведь не откажетесь щелкнуть разок-другой нашей старенькой 16-ти миллиметровкой, когда я буду завтра нырять. Телезрители придут в восторг.

Мэллори пристально посмотрел на Ридерхауза, но продолжал говорить с американцем:

— Як тому и веду, что не очень хочется выяснять, каким образом Мертвое море стало фигурировать в их записях. Я подразумеваю эссенов. Почему они выбрали именно это, богом забытое место, на берегу богом забытого моря?

— А какое это имеет значение? — Ридерхауз начинал раздражаться.

— Спросите у Макса — это он привел нас сюда искать невесть что! Не знаю, удастся ли вам вытянуть из него что-нибудь относящееся к этим раскопкам.

Лонсдейл добродушно улыбнулся:

__ Вы хотите сразу узнать слишком много. Вас интересуют события, до которых нам пока не добраться. Я лично сейчас занят эссенами, которые жили в 70 г. н. э., а не их предками из второго века до н. э., то есть одной из последних страниц в их истории.

Христианзен сконфуженно задвигался:

— Знаете, Макс, о чем я давно собирался поговорить с вами? Когда я ознакомился с вашими письмами, то создалось впечатление, будто вы находитесь на пути к какому-то большому открытию. До сих пор вы молчали, но, может быть, сейчас раскроете ваши намерения? Что вы ищете?

Вопрос, который задал ему Мэллори месяц назад. Может, на этот раз Лонсдейл ответит?

— Не знаю,— начал он неуверенно и, отметив про себя их реакцию, продолжал.— Если вы чувствуете себя втянутыми в какую-то авантюру, что ж — ваше дело, я не в обиде. Если вы думаете, что я нашел древнюю карту, на которой крестиками отмечен путь к пещере Аладдина, то вы просто ошибаетесь. Я не руководствуюсь ничем, кроме сильнейшего предчувствия, которое когда-либо было у меня.

— Но должны же вы хоть на что-то рассчитывать! — Ридерхауз уже начинал беспокоиться, удастся ли заполнить десять минут отведенного ему времени, стоящим материалом.

Лонсдейл пожал плечами:

— Найти можно что угодно: свитки, саркофаги, сокровища.

Он поднялся на ноги и медленно обошел играющих в карты.

Мэллори прислушивался к поскрипыванию кед по земляному полу и смотрел на стол, не предполагая, что происходит или может произойти нечто значительное. Двое же других вообще не поднимали головы.

Итак, все трое чего-то ждали. Лонсдейл с подавлен-

ным видом уселся и вздохнул так, словно сожалел, что не оправдал их надежд.

— Вы должны верить мне... Я не знаю, что ищу, не знаю точно. Но в одном убежден — я найду это. Вот, что самое главное!

Самое главное! При этих словах они удивленно уставились на него. Они способны были вникнуть в суть археологии или смежных с ней наук, заниматься исследовательской работой в поле, кабинете или лаборатории. Но как осмыслить то, что не относится ни к животному, ни к растительному, ни к ископаемому миру.

Естественно, слова Лонсдейла произвели на них большое впечатление. Ридерхауз уже предвкушал успех своей телепередачи, Христианзен мысленно развивал новую теорию синтеза метафизики и археологии.

Даже Мэллори не смог не признать удивительный талант Лонсдейла. Надо же, так удивить. Тебе это всегда удается, негодяй! Вот и я не могу дождаться завтрашнего утра, чтобы доказать, насколько ты ошибаешься.

— Куда же мы направимся? — спросил Христианзен спокойным тоном.

— Думаю, мы пройдем вдоль берега, а затем пополним запасы у Энгади.

— А что же мы все-таки будем искать? — послышался голос Ридерхауза.

Лонсдейл почувствовал, насколько издевательски прозвучал вопрос, и снова превратился в руководителя экспедиции, а его властный тон рассеял их последние опасения:

— Будем искать расселины и трещины, углубления в скалах, которые могли служить естественным водохранилищем... и могут пролить свет на многое. Хассим будет очень кстати — у него орлиное зрение.

— За это я могу поручиться,— вставил Христианзен,— в институте неоднократно пользовались его услугами.

— Может, нам следовало бы захватить «магический жезл»,— опять вмешался Ридерхауз.

Какой дешевый выпад! Даже Мэллори возмутился

столь неприглядным поступком. Лонсдейл встал и, тщательно подбирая слова, заговорил:

— Мы не станем искать воду, Ридерхауз. А если найдем, это будет непременно святая вода.

Он как-то странно посмотрел, затем стремительно вышел, оставив после себя тягостное молчание.

Остальные не сочли нужным продолжать разговор, и после короткого колебания автор «Поисков во имя истории» тоже исчез в темноте.

— Никогда не слышал о нем прежде,— заметил Христианзен.

— Пусть это вас не беспокоит,— Мэллори вытащил сигареты и протянул пачку задумчивому американцу.— Простите за нескромный вопрос, но как случилось, что вы, ученый с мировым именем, занимаетесь теперь невесть чем?

Улыбаясь, Христианзен выглядел еще моложе.

— Кто-то же должен консультировать эту глупую затею Лонсдейла. Я подхожу, потому что я не еврей и не араб, и, следовательно, исключена возможность политической подоплеки.

— Насколько я понимаю, нам разрешено пройти через израильскую территорию.

— Верно.

—- А кто гарантирует безопасность?

— Никто. Израильтяне говорят, что все в порядке, действуйте по собственному усмотрению, идите, куда хотите, ищите все, что вам нужно, но учтите — что бы не нашли, все должно храниться у нас до прекращения военных действий.

— Выходит, все, что Лонсдейл отыщет, в конечном счете, перейдет к Иордании?

— Естественно.

— Значит, вы работаете здесь в интересах Иордании?

— Думаю, что да. Вы обеспокоены?

Отнюдь. Просто мне хотелось немного уяснить положение вещей. Макс так скрытен. Не думаю, что он на верном пути.

Христианзен в раздумье посмотрел на него.

— Лонсдейл слишком поглощен поставленной перед ним целью, чтобы обращать внимание на всякие мелочи.

— А что думаете лично вы по поводу его затеи?

— Думаю, что человек его уровня не стал бы рисковать карьерой ради пустяков и выставлять себя посмешищем.

— И это все?

Его собеседник молча зажег сигарету и некоторое время с интересом рассматривал ее горящий конец:

— Нет, не все. Я, должно быть, очень ошибался, когда считал, что настоящие ученые не делают глупых ошибок. Не нужно забывать о таких вещах, как иллюзия.

— Или неверное умозаключение.

— Не сомневаюсь, он способен и на то, и на другое. Что в этом необычного? Другое дело — ему не обойтись без реально выполнимой гипотезы.

— У него разве ее нет?

— Представьте, есть. У эссенов было бесценное собрание манускриптов. Куда они их дели? Спрятали какое-то количество вокруг Кумрана, остальные разбросали вдоль побережья Мертвого моря?

— Почему бы и нет?

— В том-то и дело, что нет. Они спрятали все сокровища в одном укромном месте, вряд ли предполагая, что через две тысячи лет рукописями, рассеянными по всей стране, заинтересуются какие-то англичане. Они сами уходили с расчетом вернуться.

— Так что же, черт возьми, мы делаем здесь?

Христианзен дерзко улыбнулся:

— Если не ошибаюсь, именно эти свитки мы и ищем.

В конце концов, Мэллори почувствовал, что даже несколько симпатизирует американцу. А первоначальное неприятное впечатление можно объяснить его состоянием после долгого перелета, и слишком быстрым перемещением с Запада на Ближний Восток. Он улыбнулся в ответ, и так как в этот момент вернулся Ридерхауз, разговаривать стало уже не о чем.

— Послушайте, эти два мула, что израильтяне одолжили нам, совсем выбились из сил. Думаете, они потянут дальше?

— Будем надеяться.

Христианзен натянуто улыбнулся. Ему не хотелось портить дружеские отношения с Ридерхаузом, как бы тот ни действовал на нервы.

— Пожалуй, и я отправлюсь на покой. Завтра тяжелый день.

Мэллори, как человеку городскому, привыкшему много работать в четырех стенах, захотелось, прежде чем забраться в свой вызывающий клаустрофобию *. спальный мешок, совершить еще одну небольшую прогулку.

Он нашел Лонсдейла, стоящим в раздумьи на узком каменном выступе, направленном, словно указательный палец, на восток, к Мертвому морю. Серая поверхность камня поблескивала в лунном свете и придавала загадочные очертания высокой фигуре... Мэллори почудилось, что перед ним герой какого-то научно-фантастического романа.

Возможно, Лонсдейлу хотелось побыть одному, но Мэллори в угоду собственному эгоизму приспичило проявить общительность. Он, не спеша, приблизился, уселся на выступ в скале и молча стал ждать возобновления разговора.

— Знаете, Мэллори, меня и вправду пугает мысль о том, на какой глубине мы сейчас находимся.

У филолога перехватило дыхание. Лонсдейл как бы вернулся к их предыдущему разговору, и ответить ему было нечего.

— Я думаю, святых и, в особенности, избранный народ, также волновала эта проблема. Геологи называют это нарушением в земной поверхности. Земля раздалась, осела и образовался ров гигантских размеров. Вы знаете, что он простирается в глубь самой Африки — к озерам Ньаса и Танганьика?

_______________

* Клаустрофобия — боязнь замкнутого пространства.

— Нет, я этого не знал.

— Вряд ли и они это знали, хотя всегда верили, что когда-нибудь горы расступятся и Средиземное море вольется в Гхор и затопит его.

— Значит, я был прав?

— Выходит, что так.

Мэллори, воспользовавшись наступившим молчанием, про себя повторил еще раз последние слова Лонсдейла.

Перед ним был совсем другой человек: не светский лев, а наоборот, робкий и неуверенный в своих силах.

— Для вас успешное проведение операции значит много?

Лонсдейл, прежде чем ответить, улыбнулся, и это не ускользнуло от внимания Мэллори.

— Для меня очень много значит моя мечта. Произошло же здесь что-то две тысячи лет тому назад.

— И, чтобы удостовериться, вам необходимо съездить в землю обетованную?

— Я не говорю об Иерусалиме; я имею в виду здесь или где-то поблизости. Может быть, в Кумране... Но это не эссены. Я совершенно уверен, что они не более, чем...

Он вдруг замолчал, хотя было уже вполне достаточно того, что он сказал. Тем не менее, секрет, который он так упорно хранил, остался нераскрытым.

— Я, пожалуй, немного пройдусь.

Мэллори узнал обычный тон Лонсдейла, тон, не допускающий возражений; и был неприятно поражен, насколько ловко тот прекратил беседу, не считаясь с его, Мэллори, интересом.

* * *

По иссушенной, поросшей чертополохом и пыреем степи шел странник. День клонился к вечеру, и в лучах заходящего солнца вершины холмов вдалеке сверкали золотом.

Отдаленный вой шакалов не пугал его. Он проходил через развалины некогда большого города, от которого ос-

тались недобрая память, горечь поражения и злобные слухи Нелегкую ношу взвалили ему на плечи. В поисках последнего прибежища нужно было как можно скорей покинуть этот ад — Иерусалим. Только бы хватило сил, только бы хватило сил и времени, для того, чтобы успеть поведать миру свою историю. А там -—пусть смерть распоряжается, как захочет.

Он на минуту остановился, чтобы в последний раз взглянуть на зловещий ландшафт, лежащий перед ним, на холмы и город, оставшийся далеко позади. В какое-то мгновенье ему даже почудились крики женщин, уводимых римскими стражниками, но это были всего лишь шакалы. Он еще раз оглянулся и ускорил шаг, чтобы поскорее приступить к завершению труда всей своей жизни.

Его жизнь!

А это что еще за старый осел, который топчется у ворот и мешает ему войти вовнутрь. До чего же они боятся пришельцев, просто забавно. Странное какое-то племя, хотя есть у них немало общего с...

— Опасно бродить по дорогам после захода солнца.

Странник, пропустив мимо ушей это замечание, даже не удосужился повернуться.

— Я распоряжаюсь собой по своему усмотрению.

— Как может сын Израиля произносить подобные слова.

Ответ был резок, как удар кинжала:

— Да, священник, я властвую над своей душой, она принадлежит мне и никому больше... Я жил во имя нашего Бога, но умру сам.

Старик еле слышно произнес дрожащим голосом:

— Должно быть, над тобой висит проклятье божье...

— Над всеми нами нависло оно. Увидите, если доживете, как римские псы станут верными господними слугами.

— Но ведь звезды предсказывают гибель Рима.

— О, слепец, я отвечу на твое пророчество. То, что Рим падет —было предрешено, но поднимется новый, более могущественный, невиданный по своим размерам и силе.

Шимон закрыл глаза, напряженно пытаясь вспом-

нить... «Рим падет через две тысячи и семь раз по семь лет, и первосвященник погибнет».

— Благословен мир, избавленный от священников, — промолвил странник и зашагал дальше.

Старик подошел погреться к огню, качая головой, словно скорбя о прошедших временах, о временах грядущих и о людях, чьи судьбы скрывались во мраке неизвестности...

Лампа в гончарной мастерской горела мерцающим светом. Мусор, наваленный в углу, и глиняные черепки, разбросанные повсюду, словно немые свидетели напоминали о разрушенной мирной жизни. Он вздрогнул при виде этих следов насилия. Предстояла долгая, холодная ночь без сна и отдыха. Немного погодя, успокоившись, он уселся на узкую скамью, взял тростниковое перо и, собравшись с мыслями, начал писать: «Случилось так, что я встретил его снова в дешевой таверне, что по соседству с медником Эсмаилом...»

* * *

На следующее утро они поднялись чуть свет, с благими намерениями сразу же приступить к работе. Хассим и его помощник Ахмед, встали на час раньше, чтобы приготовить на скорую руку завтрак.

Транзисторный приемник, настроенный на станцию «Радио Каир», выставили перед входом в палатку. Дикторы визжащими, срывающимися от злобы голосами рассказывали о империалистических агитаторах, которые прелюбодействовали с израильскими потаскухами, в то время как голодные дети выклянчивали кусок хлеба. Иорданцы одобрительно кивали головами и, позируя перед Ридерхаузом, который встал раньше своих коллег и уже вертел ручкой кинокамеры, готовили кофе. Можно было подумать, что они готовятся к тайней вечере. Под жужжание камеры Ридерхауз набрасывал мысленно текст будущего киносюжета:

«На рассвете бедуины готовили нам кофе, а я стоял в дозоре на высоком известняковом холме, чтобы первым заметить появление этих вездесущих террористов. Несмот-

ря на официальное прекращение огня, военные действия продолжались, и нередко в окрестностях можно было услышать свист пролетающей пули или взрыв бомбы».

Тут он направил свой аппарат на беззащитных мулов: «Через десять минут мулы, единственное средство передвижения в пустыне, будут нагружены, и мы отправимся в путь, одновременно следя за тем, как бы не подвергнуться нападению невидимого врага и не пройти мимо сокровищ, о которых впоследствии заговорит весь мир».

Для начала совсем неплохо. Заботливо упаковав камеру, он решил искупаться в Мертвом море. Ведь оставалось еще достаточно времени.

Мэллори высунулся из палатки, недоуменно озираясь вокруг. Ему явно не хватало утреннего шума многочисленного транспорта больших городов. Ридерхауз приветствовал его с энтузиазмом скаута.

— Прекрасное утро, не правда ли, Мэллори? Не знаю, как это ваши ребята могут спать. Я на ногах уже добрых полчаса.

— Примите мои поздравления.

Все-таки это было прекрасное утро, несмотря на такую рань и на присутствие Ридерхауза. Солнце, как начищенный медальон, сияло на безоблачном небе, а Мертвое море необычайно синело на фоне рыжевато-коричневых холмов. Через несколько минут подсел и Христианзен, и все согревались большими кружками с горячим крепким кофе. В воздухе все еще чувствовалась прохлада. Никто не произнес ни слова и не реагировал на Ридерхауза и расхаживающего осла. Американец выглядел задумчивей обычного, и Мэллори забеспокоился, почему до сих пор нет руководителя экспедиции.

Когда же тот наконец, появился, то выглядел усталым и изможденным, словно провел бессонную ночь, и казался совершенно безразличным к предстоящей работе. Странно, что никто из его коллег не заметил или не хотел замечать его состояния духа.

Христианзен налил кофе и с многозначительным видом

подал кружку Лонсдейлу. Это не ускользнуло от настороженного внимания Мэллори. Впоследствии ему это вспомнится. Сначала все сидели молча, размышляя о грандиозности затеи, которую предстояло претворить в жизнь. Наконец, Лонсдейл заговорил, и Мэллори почувствовал, каких усилий стоили ему эти слова:

— Если кто-нибудь из вас надумал вернуться, еще не поздно.

Очень ободряюще, ничего не скажешь. Мэллори по аналогии представил себе начальника тюрьмы, который предлагает отмену смертного приговора осужденному.

Христианзен сел в складное кресло и уставился на землю:

— Если так будет продолжаться, то мне придется покинуть вас. Это, правда говоря, официально...

— А не официально?—- поинтересовался Лонсдейл.

— Наверно, я все-таки верю в вашу идею.

— И я бы верил, если б знал, во что,— Ридерхауз был уязвлен; он понял, что его в чем-то обошли.

— Вы должны будете верить мне. В противном случае — придется возвратиться.

Лонсдейл мог бы выразиться гораздо проще, чтобы дать понять Ридерхаузу, какую ошибку совершил, пригласив его участвовать в раскопках.

— Не поздновато ли, черт возьми,— начал было тот, но вовремя вспомнил о своих телевизионных передачах.

Теперь все смотрели на Мэллори, и он с удивлением вдруг осознал, что исход дела зависит именно от него. Если и он отступится, Ридерхауз с готовностью последует за ним. Впервые в жизни Мэллори почувствовал значительность собственной персоны. Лонсдейл по достоинству оценил то, что отказывались видеть в нем другие, включая Бернадетту,— его незаурядное знание семитских языков.

Лонсдейл не искал сокровищ, он хотел отыскать ключ к тайне, которую хранили древние свитки.

— Я не знаю, что вы ищите, Макс, да меня это больше и не тревожит. Но факт остается фактом — мне нравится здесь, и я остаюсь.

Увидев, как просияло лицо Лонсдейла, Мэллори уже начал сомневаться, правильно ли он оценил поначалу этого человека.

— Я обязательно сделаю для вас что-нибудь, Мэллори, еще не знаю, что именно, но в долгу я не останусь.

— Найдя сперва то, что ищите?— вставил Христианзен.

— Пожалуй. А там видно будет.

На этом разговор и закончился. Ахмед и Хассим разобрали палатки и упаковали все, что только можно было уложить в мешки. Мулы почти скрылись под тяжелым грузом, который они безропотно позволили взвалить на свои спины.

К девяти часам путешественники спустились со склона, покрытого щебнем, к каменистому подножью холмов. Воздух заметно потеплел, и после часа безостановочного пути пот градом катился с них.

Они медленно продвигались вперед, вытянувшись неровной цепочкой и не спуская глаз с утесов, то отвесных, то пологих, по правую сторону от них.

Вот они пересекли высохшее болото, синевато-багровое, словно зарубцевавшийся шрам — насмешка над величайшей нуждой человечества. Признаки жизни были ничтожны: парящая над холмами птица, семейства ястребиных, да две-три небольшие ящерицы, расположившиеся на скалах.

Первые два часа шли, почти не останавливаясь — не попадалось ничего такого, чему можно было уделить внимание. Только раз Хассим указал на пробоину в поверхности скалы, но Лонсдейл оставил его замечание без внимания.

— Сто футов совершенно перпендикулярно вверх — слишком высоко, кто сможет добраться? Это непременно должно быть в пределах досягаемости.

Остальные вынуждены были согласиться, и всеобщее возбуждение тотчас же угасло.

За несколько минут до привала Христианзен, который всю дорогу плелся где-то сзади, внезапно обогнал всех и похлопал Лонсдейла по плечу. Тот нехотя прервал внимательный осмотр водораздела, пересекавшего их путь и выглядевшего весьма заманчиво.

Христианзен все же настоял на том, чтобы руководитель экспедиции обернулся:

— Бедуины, должно быть,— объяснил он,— я случайно посмотрел назад, и они сразу же скрылись из виду.

— Они не причинят нам вреда,— успокаивающе заметил Лонсдейл, и очень кстати, так как американец не на шутку встревожился.

— Тут нужно глядеть в оба, рассчитывать на их благосклонность не приходится,— криво усмехнувшись, он снова очутился в хвосте группы.

К полудню Ридерхауз совсем изнемог. Жизнь в постоянном комфорте лишила его всякой выносливости. Правда, он шел, ни на что не жалуясь, и если что-то поддерживало в нем бодрость духа, так это его кинокамера. Когда наконец остановились, он тяжело опустился на землю и закрыл глаза.

— За утро прошли наверняка несколько миль. Лонсдейл ухмыльнулся:

— Я бы сказал, что-то около мили с небольшим.

— Что? Не может быть! — теперь Ридерхауз выглядел вдвойне усталым.

— Да ведь мы ползем со скоростью улитки.

Отдохнуть сели под массивным выступом, в тени которого было сравнительно прохладно. Мэллори наслаждался отдыхом, но на душе у него было неспокойно. Откуда это гложущее чувство, наверно, результат прежнего напряжения? Интересно, что думают остальные.

Христианзен был спокоен, как обычно, но... он что-то вычерчивал ногой на песке. Что это он, просто дурачится или ищет какой-то знак?

Ридерхаузу ни до кого не было дела; он лежал с закрытыми глазами — ни дать ни взять, главный участник похоронной процессии.

Лонсдейл по своему обыкновению вышагивал взад и вперед. Нет, было еще что-то в его беспокойном взгляде загнанного в тупик человека. Он явно перебирал в памяти недавние события.

Оба иорданца расположились немного поодаль и по очереди курили смердящую дешевую сигарету.

— И на каком расстоянии от нас они промелькнули? Христианзен не замедлил ответить, как будто давно

ждал этого вопроса от Лонсдейла.

— Да что-то около ста ярдов.

Лонсдейл внимательно, дюйм за дюймом, изучал поверхность скалы. Мэллори наблюдал за ним, и мало-помалу беспокойное чувство переходило в скрытую тревогу. Что-то должно было произойти.

— Ну, что? — спросил Христианзен, все еще не поднимая головы.

— Оно здесь, где-то совсем близко, не важно — что, но очень близко. Я совершенно уверен. Вот эта площадка, смотрите, это то, что я искал.

Это были почти последние слова руководителя экспедиции.

* * *

Через три часа незнакомец завершил свой труд, отложил перо и откинулся назад. Описание жизни — шутка ли сказать! Потрудился на славу. Кажется, ничего не пропустил, не оставил без внимания. Когда-нибудь мир узнает о его работе. Его голос прозвучал последним. Его и судить. А пока еще не время. Что это он размечтался! Тяжело вздохнув, словно сдерживая бушующие в нем жизненные силы, он снова спустился с облаков на грешную землю. Долго еще сидел, подсмеиваясь над собственной мимолетной слабостью, и вдруг разразился таким гомерическим хохотом, что слезы брызнули у него из глаз и, заливая лицо, омочили его бороду.

— Я несу людям свет!

Он смеялся, покамест силы его не иссякли, затем погрузился в глубокий сон. Его голова покоилась на одном из самых драгоценных в мире документов. Но тогда об этом не знал даже он сам.

На следующее утро правителю с большим трудом удалось его разбудить:

— Вы собираетесь в путь или повремените?

— Что вы хотите этим сказать?

— Один из наших братьев находился в дозоре. Он утверждает, что римляне ворвутся сюда самое большое, через час.

— Они все еще так далеко? Можно успеть помолиться за избавление.

— Мы не боимся смерти.

— Вы не боитесь смерти, потому что не видели ее вблизи. Как передать ужас несчастного, чьи внутренности пронзает вражеский меч. Вы можете представить себе человека живого или мертвого, но умирающего... Поверь мне, старик, тебе будет не до мирских дел, в момент, когда копье коснется твоего тела. Да ты оглохнешь от собственных же предсмертных воплей.

— А вы как умрете?

Странник ответил не сразу. Казалось, он сосредоточился на свертывании в свиток куска пергамента. Наконец он произнес:

— Я умру с улыбкой на устах.

Затем, обмакнув в чернила перо из тростника, добавил:

— Мое имя уже говорит само за себя,— и размашисто написал на первом листе четыре слова.

— Разве вы возьмете это с собой?— Шимон не скрывал удивления.

— Зачем оставлять?— последовал насмешливый ответ.

— Наши сокровища здесь в полной безопасности.

— Но это мое собственное письменное свидетельство. Ему нет места рядом с вашей святой писаниной. И запомни, Шимон, я работал во имя будущего. Мой труд переживет века, и найдутся такие, кого моя работа приведет в благоговейный трепет.

Смерть была в двух шагах, но Шимон не думал о ней. Перед ним стоял человек, говорящий убедительно, с такой предельной ясностью, что старик, не переставая удивляться его словам, стоял как зачарованный. Что же все-таки написано в этом свитке?

Не успел странник аккуратно перевязать свой труд куском материи, оторванным от полы одежды, как со двора донесся крик:

— Шимон, скорей сюда — они почти здесь! Шимон не спускал глаз со странника:

— Что же вы собираетесь делать?

— Двинусь на юг. Пройду, сколько смогу.

— К Масаде?

— Вероятней всего.

— Да поможет вам Бог.

— Бог сопутствует тому, кому он считает нужным.

И они оба поспешили во двор. Несколько мужчин и женщин сбились в небольшую толпу у западных ворот и с немым ужасом всматривались в линию горизонта, где на расстоянии какой-нибудь полумили уже появились римляне. Они шли стройными рядами; смерть, которую они предвещали, была настолько очевидна, что в голову не приходила мысль об обороне.

Странник с Шимоном пробились поближе к воротам и, сощурив глаза, стали наблюдать, как приближалось войско, чей размеренный шаг отбивал четкий ритм, словно и это говорило о могуществе и силе.

Впереди развевалось знамя, на котором ясно можно было разглядеть орла, преследующего свою жертву.

— Вам оказали большую честь,— произнес наконец странник.— Тит прислал свой Десятый Легион. Мне приходилось наблюдать его в действии.

Вместо ответа, Шимон, подав знак рукой, спокойно прошел через двор к небольшому ряду каменных ступеней. Странник последовал за ним.

— Спустись по этим ступеням и иди вдоль стены, что слева от южных ворот; если доберешься до берега, там, внизу, то сможешь пройти незамеченным через холмы, держась правой стороны.

Не произнеся больше ни слова, взглянув в последний раз на гостя, Шимон вернулся к своим соотечественникам, в страдальческом молчании жавшимся к воротам. У странника же почти непроизвольно вырвалось:

— А что вы собираетесь делать?

— Молиться,— даже не взглянув в его сторону, ответил старик.

Спустившись к нижним склонам плато, на котором стоял Кумран, путник услыхал первые крики женщин и предсмертные вопли мужчин, пронзенных острыми копьями.

Он благополучно продвигался вперед до самого полудня, забыв об острых камнях, ранивших ноги, забыв о жаре, мириадах мух и даже о враге. Казалось, он спешил на свидание со своей беспощадной судьбой и во что бы то ни стало хотел прийти вовремя.

Но вот разрушенная обитель осталась далеко позади. Группа сирийских вольнонаемников, рыскающая в поисках отставших и заблудившихся, заметила одинокую фигуру, которая переходила высохшее русло какой-то древней реки, некогда протекавшей между холмами. Путник, казалось, не обратил на них внимания, ибо он не ускорил и без того достаточно быстрый шаг.

Их было четверо, покрытых шрамами и жадных до крови, головорезов. Трое из них спешились и оставили своих коней четвертому, дабы всласть позабавиться, стоя на земле. Тот громко выругался от злости и досады. Он тоже не хотел пропускать подобного развлечения.

Наконец, их крики долетели до путника, и он наскоро прикинул, сколько минут ему оставалось жить. Впервые за все время сердце его сковал страх: что, если не успеет завершить начатое...

Не отрываясь, смотрел он на мрачные скалы, которые возвышались над ним. Сирийцы уже подкрадывались к намеченной жертве. Расстояние между ними составляло не более четырехсот шагов и с каждой минутой все уменьшалось. Он продолжал смотреть: скалы были совершенно недоступными, ни одной выбоины, чтобы можно было вскарабкаться. Кому пришло бы в голову искать укромное место в этом отвесном, словно водопад, утесе? Но ведь должно же оно быть где-то!

Путник обошел груду беспорядочно наваленных валунов и вдруг замер, затаив дыхание и не веря собственным

глазам. Дорогу преградила небывалых размеров насыпь. Нужно было либо перелезть через нее, либо обойти. И то, и другое заняло бы уйму драгоценного времени и дало бы возможность преследователям догнать его и убить.

Минуту поколебавшись, он решил обойти препятствие. Все-таки на какое-то время он будет скрыт от них, а это может сыграть решающую роль в его спасении. И не страх перед смертельной опасностью, а сильнейшее предчувствие того, что он близок к завершению своей цели, придало ему свежие силы. «Попытаюсь скрыться, а там — будь что будет».

Он побежал, затем остановился, чтобы перевести дух, не отрывая глаз от поверхности скал и обомлел: вот, наконец, то, что он искал. На высоте примерно шести футов, в самом углу между основным хребтом и насыпью, наполовину скрытая в тени, была дыра, размером чуть больше гончарного круга. В то же самое мгновенье он полез вверх по крутому склону с безудержным желанием успеть выбраться...

Осталось всего несколько футов... Он поскользнулся на глине и, чтобы не упасть, ухватился за колючий куст. Боль тысячами игл пронзила его, кровь фонтаном брызнула из пальцев, но это только подхлестнуло его и ускорило подъем. Уже на вершине он услыхал, как скатывается вниз галька, задетая в спешке ногами.

Он поднатужился и заглянул вовнутрь. Отверстие было довольно просторным, он без всякого труда смог бы укрыться там, если, конечно, это было его целью. Ни минуты не медля, он вытащил из складок одежды драгоценный свиток и забросил в темноту. Услышав, как тот мягко шлепнулся о дно пещеры, вздохнул с огромным облегчением. Теперь можно безропотно отдать себя во власть неумолимой судьбы.

Но это было еще не все. Теперь, самое главное, не выдать местонахождение рукописи. Если эти бандиты догадаются, что он кое-что спрятал, они перероют все вокруг, несомненно найдут свиток и безжалостно уничтожат его.

В несколько секунд он достиг земли и что было силы

побежал. Для человека своего возраста он бежал довольно быстро, но преследователей было трое, и они упорно не хотели оставлять добычу. Он вскинул голову, в последний раз полюбовался нежной голубизной неба —внезапное ощущение радости охватило его, Но вот один из сирийцев вырвался вперед, на расстоянии каких-нибудь двадцати шагов на ходу подхватил огромный камень и кинул в странника. Он не промахнулся. Острый обломок раскроил несчастному череп, и когда убийцы приблизились, он уже был на последнем издыхании.

Серая пелена застилала глаза, и, прежде чем остальные двое сирийцев занесли над ним копья, лишь одна мысль мелькнула в его затуманенном сознании: «Жизнь — вот величайшая в мире ложь».

Но в этот самый момент они воткнули свое страшное оружие в его сомкнувшиеся веки.

* * *

Казалось, взрыв произошел сам по себе, без всяких на то причин. Мэллори же вдруг пришло в голову, что случилось именно то, что он ожидал.

Он чудом спасся. Не дурное предчувствие, а естественное желание оправиться заставило его укрыться за выступом в скале. А жаль. Инстинкт самосохранения явился бы более благородным объяснением тому, как он избежал верной смерти.

Мэллори смутно помнил, как это все произошло... Только крики и грохот камней, которые скатывались вниз, видимо, от сильнейшего сотрясения. Все это слилось в страшный шум, до сих пор отдающийся в его ушах. Да, он, кажется, побежал, а потом до него дошло, что бежать надо не по направлению к источнику взрыва, а от него.

Когда пыль рассеялась, ужасающая картина предстала перед Мэллори. Застыв от страха и омерзения, он уставился на жалкие останки пятерых его товарищей, еще несколько минут назад мирно отдыхавших на этом самом месте.

Ридерхаузу оторвало голову. Остальное представлялось в виде двух равных кусков окровавленного мяса. Христианзен оставался сидеть, как и прежде, прислонившись к выступу. Глаза его были широко раскрыты, на груди зияла огромная дыра, из которой, словно два бутона алых роз, вывалились наружу оба легких.

Иорданцам досталось больше всех: они были изувечены до неузнаваемости.

Один из мулов был убит на месте, второй визжал в предсмертной агонии. Еще несколько минут созерцания подобного зрелища, и Мэллори сошел бы с ума.

Пробившись сквозь кровавое месиво, он подошел к месту, где лежал Лонсдейл. Тот лежал на боку, все еще держа в руках любимую книгу. Мэллори склонился над ним, и он открыл глаза.

— Что с остальными? — скорее выдохнул, чем проговорил он.

— Мертвы.— Изо всех сил пытаясь не терять самообладания, Мэллори искал рану.

— Не трудитесь — мой позвоночник... Уходите скорей отсюда.

— Что за глупости.

— Они не допустят, чтобы кто-то остался в живых.

Слова его тотчас же нашли подтверждение. Послышался треск оружейного выстрела, и пуля вошла в тело мертвого мула, лежащего буквально в нескольких шагах от них.

— Слушайте меня, Мэллори, Христианзен знал — я рассказал ему... Прошлой ночью...

Мэллори наклонился ближе, напряженно стараясь осмыслить услышанное:

— Что, что он знал?

— То, что влекло меня сюда — это важно... Я все увидел — но вот, что произошло... Послушайте... Все зависит только от вас... Это...

Вторая пуля пролетела на расстоянии меньше двух футов. Но Мэллори не испугался. Его до глубины души возмутило, что какой-то ничтожный кусок металла прерывает столь важный разговор. Лонсдейлу же не суждено было

докончить фразу. Напрягая последние силы, он впился рукой в землю, словно намереваясь откопать то, что так самозабвенно искал; и в тот же момент рука его ослабла, ладонь медленно раскрылась, и он уставился уже невидящими глазами на окружающие холмы. Третья пуля, просвистев над самым ухом, заставила, наконец, Мэллори выйти из охватившего его оцепенения. Жизнь висела на волоске. Чтобы не разделить участь остальных, нужно было как можно скорее уходить. Он даже сообразил в эту критическую минуту снять солнечные очки: они блестели на солнце и могли служить удобной мишенью.

Но куда, черт возьми, денешься в этой пустыне? Он с отчаянием огляделся и вдруг, неизвестно почему, направился прямо к скале, которая выделялась среди остальных своей замысловатой формой. Полусогнувшись, он обежал огромный выступ, вглядываясь в изрезанную поверхность, не веря глазам своим, обнаружил то, что искал. На высоте примерно шести футов, в самом углу между основным хребтом и насыпью, наполовину скрытая в тени была дыра, величиной примерно с автомобильное колесо.

Ни минуты не колеблясь, он стал торопливо взбираться вверх по крутому склону, подхлестываемый страхом перед высотой и воспоминаниями о том, свидетелем чему, он только что был.

Осталось всего несколько футов... Он поскользнулся на глине и, чтобы предотвратить падение, ухватился за колючий куст. Боль тысячами игл пронзила его, кровь фонтаном брызнула из пальцев, но это только ускорило подъем. Уже на вершине он услыхал, как скатывается вниз галька, задетая в спешке ногами.

Появись его преследователи в этот момент — он бы пропал. Отчаянно работая руками и ногами, Мэллори пробирался к отверстию, ибо испытывал странное чувство уверенности, что перед ним надежное убежище.

Но при подобных обстоятельствах невозможно предвидеть все. Просунувшись вовнутрь, он провалился и повис вниз головой, держась лишь ногами, оставшимися снаружи. Какой глубины это отверстие — в такой темноте

разве разглядишь! Но и выбирать не приходится. Оставаться в таком положении — значит служить верной мишенью для пуль. Боже! В слепой панике он что было силы выгнулся, словно десантник, готовящийся к прыжку, и упал головой вперед, тщетно пытаясь смягчить удар от падения. Он пролетел все шесть футов и шлепнулся о пол пещеры с глухим звуком. Парашютист из него был бы никудышный.

Некоторое время он пролежал, не шевелясь, покрытый испариной и тяжело дыша. Интересно, сколько времени прошло с момента падения? После такого удара он наверняка потерял сознание и, видимо, только сейчас пришел в себя. Уголком глаза заметил зазубренное отсерстие в пещере, которое пропускало слабый свет и обрамляло бледно-голубой отрезок неба, и удостоверился, что еще не все потеряно. Какой-то предмет, мягкий, как подушка, лежал у него под щекой. Все утро, накануне происшествия, Мэллори нес за плечами походный ранец Британской корпорации трансокеанских воздушных сообщений, набитый всякими мелочами: бритвенным прибором, сменой белья, папиросной бумагой — всем тем, без чего не может умереть ни один современный человек.

Присев с осторожностью инвалида, он сморщился от боли в левой руке и стал терпеливо ждать, что будет дальше. Тишина не предвещала ничего хорошего, но удивительная вещь — он чувствовал себя в безопасности и вне досягаемости.

В пещере было освежающе прохладно, и ему вдруг захотелось остаться здесь навсегда.

Но, вернувшись к действительности, он понял, что заперт в ловушке, и подобно всякому заключенному стал испытывать тягу ко всему, что происходит во внешнем мире. Прежде всего, который час? Светящиеся цифры его часов показывали одиннадцать с небольшим. Он поднялся на ноги и обнаружил, что можно выглянуть через нижний край отверстия. Внизу ни души. Стало быть, преследователи отказались от затеи и ушли. Но что это там такое?

Мэллори мгновенно присел, словно над головой у него

пролетела пуля и ударилась в скалу рядом. Кто-то находился в нескольких ярдах от него, несомненно, над головой. Это хорошо. Сверху до него никому не добраться — слишком крута вершина скалы, в центре которой он теперь притаился.

Но иллюзия благополучия рассеялась в прах, когда он представил, как за ним, Джеффри Мэллори, лектором кафедры семитских языков, гонятся, чтобы убить, как затравленное животное. Под рукой не было адреналина, чтобы хоть как-то успокоиться, и мгновенье ему казалось, что он вот-вот упадет в обморок. Через некоторое время немного полегчало, и Мэллори, отвернувшись от внешнего мира, сулящего теперь лишь опасность и смерть, вернулся в относительно безопасную пещеру, словно в утробу. Выдолбленное ветром и дождем углубление и что-то вроде чердака с известняковым потолком в самой глубине — вот все, что было примечательного в его теперешнем укрытии.

Наклонившись, он нащупал в темноте свой ранец. Там должен быть пакетик с ячменными леденцами, которые он купил всего двадцать четыре часа назад в лондонском аэропорту. Ридерхауз уверял, что это лучшее средство от морской болезни и быстрее всего успокаивает нервы. Возможно, он был и прав, но Мэллори засунул пакет в ранец и совершенно забыл о нем. Теперь же леденцы будут кстати. Они помогут немного прийти в себя, а заодно убить время, покамест он не примет определенного решения.

Вдруг пальцы Мэллори нащупали что-то твердое. Он вздрогнул от неожиданности и отдернул руку. Его совсем не привлекало появление нового участника в начатой игре. Осязание пленника было достаточно развитым, чтобы, несмотря на темноту, различать знакомые и незнакомые предметы. Словно сапер, осторожно встав на четвереньки, он напряженно всматривался в предмет, лежащий подле ранца.

Предмет этот был цилиндрической формы. Неужели консервная банка? Да нет, длиннее. Протянув руку, он вновь потрогал его, на этот раз не так боязливо. Что-то

гладкое и, судя по легкому хрусту, что раздался, когда Мэллори надавил сильнее, ломкое. Нет, слава тебе, господи, это не мина.

Осторожно завладев предметом, он поднес его к отверстию в пещере, куда доходил свет. Факт, что в руках v него оказался древний свиток, не столько взволновал, сколько озадачил его. Материя, скрепляющая свиток, внезапно разошлась и упала к ногам Мэллори.

Ошеломленный, совершенно позабыв об опасности, он пододвинулся ближе к источнику света, все свое внимание сосредоточив на листах, исписанных замысловатой вязью, настолько расплывшейся, что трудно было различить строчки. Повернув свиток так, чтобы на него падал свет, Мэллори тут же приступил к изучению.

Так оно и есть. Написано на древнееврейском, датируется, скорее всего, первым веком нашей эры, хотя точно еще ничего нельзя утверждать.

Мысли его блуждали по мере того, как он одновременно анализировал и подсознательно читал и переводил с древнееврейского, но внезапно какое-то неопределимое чувство охватило его, словно сильнейший приступ тошноты. Он закрыл глаза, и ему послышались отдаленные, будто из потустороннего мира, крики людей. А открыв их вновь, увидел, что надпись, небрежно выведенная на свитке, оставалась прежней: «Завещание Иуды».

Трудно сказать, сколько времени длилось оцепенение Мэллори. Может, несколько часов, а может, секунду, показавшуюся вечностью, — слишком много мыслей пронеслось за это время в его голове.

Он никак не мог совладать с собой. Он все еще не верил своим глазам. Свиток в руках его, наверняка, был иллюзией, сном, зовом предков — чем угодно, только не действительностью.

Он старался припомнить, как вообще оказался здесь. Ну, конечно, Лонсдейл, этот самый трезвый археолог был одержим мечтой, а он был приглашен участвовать в осуществлении этой мечты.

Он даже не был посвящен в святая святых этой тайны.

Это, скорее, было похоже на настойчивую просьбу, нежели на дружеское приглашение. Но теперь двух мнений быть не может — мечта Макса исполнилась, правда, при весьма трагических обстоятельствах, а он, Мэллори, воочию убедился, что Лонсдейл с самого начала экспедиции знал, что делает и что ищет, но не осмеливался открыться коллегам, боясь, что его поднимут на смех.

Если уж быть правдивым до конца, то Мэллори первым высмеивал затею руководителя экспедиции, но после ряда столь загадочных событий, если только можно назвать сверхъестественным обыкновенное совпадение, многое выглядело в другом свете. Они могли погибнуть все, до единого, а свиток пролежал бы скрытым от всего мира еще два тысячелетия, две галактические секунды. Но погибли не все, Мэллори спасся, и ему выпала честь найти то заветное, о чем грезил другой, тот, чьи останки покоились под обломками скалы.

Необходимо выбраться из этой ловушки, чтоб в укромном прибежище собраться с мыслями, заняться изучением своей, уму непостижимой находки, уже своей, а не Лонсдейла. Лонсдеил мертв и почти забыт, хотя и лежит всего в ста ярдах от убежища Мэллори. По закону полагается новую вещь, найденную в ходе исследования при археологических раскопках, передать в руки израильских властей, которые... но нет, не пойдет! Это исключено. После всего пережитого Мэллори, пренебречь столь бесценной находкой и отдать ее кому-то другому, не имеющего отношения ни к Лонсдейлу, ни к его мечте — это невозможно. Значит, остается одно — оставить свиток у себя.

Хорошо было бы тайком переправить его в Англию. И пусть вопят сколько хотят. Разве разберешься потом, как это произошло — в этом невероятном калейдоскопе мошенников — сирийцев, продажных бедуинов, священников, патриархов и еще, бог знает, кого! Он решил, игнорируя закон, во что бы то ни стало сохранить свиток у себя.

Порывшись в дорожном ранце, Мэллори нашел чистый жилет и осторожно завернул в него свое сокровище. Пом-

ня о хрупкости предмета, он бережно уложил его в ранец с тщательностью скряги, прячущего свои богатства. Паспорт и авиабилет — сверху. Он уже почти готов был закрыть замок-молнию, но вдруг вспомнил о куске материи, что лежала у его ног. Лоскут одежды Иуды Искариота был слишком драгоценен, чтобы его можно было оставить без внимания. Он поможет уточнить дату.

Мэллори обследовал пещеру, насколько позволял свет, но больше ничего не обнаружил. Это показалось странным. Выходит, что кто-то, может быть, даже сам Иуда, хотя, видит бог, слишком уж это сомнительно, забросил свиток сюда, как бросают письмо в почтовый ящик? Забросил в минуту наибольшей опасности, и, если бы не случай, Завещание так и осталось бы сокрытым в глухом уголке.

Мэллори, мысли которого парили, словно змей в воздушном пространстве, заставил себя, наконец, рассуждать трезво. Как бы там ни было, Иуда — не такая уж выдающаяся личность.

Лонсдейл грезил о чем-то необыкновенном.

Он почти не обратил внимания на крики, которые раздались у него над головой.

Очевидно, это был израильский патруль, обнаруживший террористов и теперь преследующий их. При сложившихся обстоятельствах израильский патруль не самое худшее, что можно было ожидать. Пожалуй, лучше провалиться вовнутрь, чем отбиваться, находясь снаружи. Все же, ценой невероятных усилий, он выкарабкался на поверхность, и теперь даже пулеметная очередь не заставила бы его скрыться в убежище. Мэллори был охвачен единственным стремлением, как можно скорее выбраться на вершину хребта, где, по всей логике вещей, его обязательно заметит патруль.

Он скользнул наискосок по отвесной стенке скалы, надеясь наткнуться на продолжение склона, уходившего влево.

На расстоянии примерно ста пятидесяти ярдов от пещеры, Мэллори обнаружил то, что искал. Он прекратил плавный спуск и снова полез вверх, почти в противопо-

ложном направлении, то есть вдоль изгиба основания скалы.

Десять долгих минут, обливаясь потом, добирался Мэллори до вершины. Внизу справа, под безжалостными лучами полуденного солнца простиралось Мертвое море и волнистые холмы Негева... Два израильских военных джипа, поднимая клубы пыли, быстро приближались к нему.

Должно быть, Мэллори так до конца и не осознал, что именно произошло с момента трагедии до приезда патруля. Это был несколько запоздалый шок. Он вернулся с израильскими солдатами на место катастрофы, и то, что в первый раз вынес относительно спокойно, вызвало теперь безудержную дрожь. По-видимому, только теперь Мэллори до конца постиг всю глубину трагедии.

Пока патруль с бесстрастным интересом рассматривал останки, Мэллори, почувствовав приступ тошноты, отвернулся. К нему подошел лейтенант, тот самый, который сопровождал их в самом начале экспедиции. Он вытирал носовым платком цвета хаки испачканную в крови Лонсдейла руку.

— Теперь вы знамениты,—сказал лейтенант.

— В самом деле? — О чем еще мог мечтать Мэллори?

— Единственный уцелевший — всегда отрицательный герой. Ваша страна любит таких.

Мэллори промолчал.

— Вам здорово повезло. Лейтенант рассматривал «единственного уцелевшего» не столько с любопытством, сколько с оттенком подозрения.

— Как же вам удалось избежать гибели?

Мэллори понял, что его подозревают в совершении массового убийства.

— Я прогуливался вокруг скалы — она, наверно, и спасла меня от взрыва.

— А разве вас потом не искали?

— Искали, но мне повезло... Наверху, на другой стороне есть пещера. Я отсиживался там, покамест не услышал рев ваших джипов.

Лейтенант нахмурился и, поколебавшись немного, отправился лично осматривать место происшествия.

— Вы мне не верите,— крикнул ему вдогонку Мэллори.

— Ну что вы, я верю вам, но до сих пор я думал, что чудес не бывает. Да, вышло все очень неудачно. Мы доставим вас обратно в Иерусалим.

Мэллори посмотрел на остальных солдат, молча стоявших вокруг.

Лейтенант продолжал:

— Не беспокойтесь, я займусь этим делом. Сейчас вряд ли удастся поймать виновных. Племя Таамарей на время войны присоединилось к террористам. Они знают здесь каждый закоулок, каждую дыру.

— Каждую дыру?— Мэллори мрачно усмехнулся и покрепче ухватился за ремень дорожного ранца. Это не ускользнуло от наблюдательного лейтенанта.

— Вы вернулись забрать свои вещи?

—- Я ничего не оставил. Только это вот и ношу всю дорогу.

— Но ведь можно было нагрузить и мулов.

Снова Мэллори уловил в голосе офицера недоверие. Неужели офицер подозревает его в контрабанде!

Мэллори молча смотрел на видневшиеся у подножья хребта джипы. Лейтенант правильно понял намек.

— Ладно, поехали. По дороге вы расскажете, как все произошло. Мне нужно составить отчет.

«Чем скорее, тем лучше»— подумал Мэллори.

Он почувствовал невероятное внутреннее напряжение, казалось, еще немного — и его разорвет на части. Кое-как добравшись до хребта, он попытался было забраться в джип, но внезапно свалился в глубоком обмороке. Он пришел в себя из-за бешеной тряски машины, в которой они неслись по очень неровной дороге; наверное, точно такая дорога ведет в ад. Лейтенант дал ему немного коньяка.

Мэллори с благодарностью смотрел на спасителя.

— Ну как, полегчало?

— Да, спасибо.

— Нет никакого смысла оказывать вам медицинскую помощь здесь, на месте. Все равно, мы не располагаем всем, что вам необходимо. Думаю, лучше, не задерживаясь, доставить вас прямо в госпиталь на осмотр.

— Я совершенно здоров.

— После всего, что пережили? Поздравляю! Несомненно, это лишний раз доказывает специфичность английского характера.

— Я упал в обморок. Куда уж больше?

— Простите, кажется, я здорово надоел вам, но...

— Но что?

— Видите ли, у меня профессиональный интерес к подробностям. Например, когда вы потеряли сознание, мы попытались было достать ваш ранец. Он соскользнул с плеч.

Какое им дело до моего ранца? Неужели они рылись в нем?

— Вы упали, но продолжали держаться за ремень. И знаете, мы так и не смогли разомкнуть ваших рук.

— Ну и что?

— Это интересно.

Явный намек, что настало время рассказать все подробно.

— Просто это указывает на еще одну характерную черту англичанина: мы чрезвычайно щепетильны в вопросе хранения документов. В этом ранце мой паспорт, виза и билет на самолет.

— Вот как!

Тут Мэллори счел нужным перейти в нападение.

— Вы очень умны для армейского офицера.

Израильтянин улыбнулся столь неуклюжему комплименту.

— Мы не все кончаем Военную академию младшего комсостава мистера Во. Лично я — выпускник университета в Хайфе. Психолог.

Это, как предположил Мэллори, объясняло все. Значит, допрос, произведенный офицером был чисто психологиче-

ского характера. И нет причин для тревоги. Мэллори заметно повеселел.

Бывший студент, а ныне военный, ухмыльнулся и стал смотреть на бегущую впереди, дорогу. Молчание длилось до самого Иерусалима.

Израильские власти проявили, прямо-таки, чрезмерную предупредительность. Несмотря на все протесты, Мэллори немедленно доставили в ультрасовременную больницу, где лечение шло с захватывающей дух скоростью и эффективностью.

Врачи изрядно потрудились над ним, и через несколько дней Мэллори смог дать кое-какие показания военному коменданту в штабе гарнизона.

— Это, конечно, прискорбный инцидент,— сказал военный комендант,— но, знаете, мистер Мэллори, я выписал Лонсдейлу пропуск в эту зону с известной долей колебания. Я описал ему все опасности, но он почему-то не придал им особого значения. Комендант пожал плечами, словно дело, о котором шла речь, не представлялось столь важным, но жест все же изобличил его настороженность.

— Эта экспедиция буквально ошарашила меня, если позволите так выразиться, слишком уж она романтична и почти неподготовлена. От такого человека, как Лонсдейл, можно было ожидать тщательно продуманного действия.

Комендант был прав, и возразить ему было действительно трудно.

— Я не знал об этом, я участвовал в раскопках. Но вы-то не отказали ему.

— Он был другом моих начальников. Но скажите мне, что он надеялся отыскать там?

Мэллори поджал губы и пристально посмотрел на рюкзак у его ног.

— Не знаю, право, не знаю, но что бы это ни было, он ведь так и не нашел ничего.

Комендант улыбнулся, видимо, не собираясь продолжать разговор.

— Да, выходит, что так. А теперь,— он отодвинул стул и прошелся вокруг письменного стола,— позвольте выра-

зить свое глубочайшее сожаление по поводу того, что произошло. Разве не один из ваших малоизвестных авторов заметил, что «во время войны никто не остается в стороне, каждому уготовлен свой удел».

Мэллори собирался было сказать, что не знает, чьи это слова, но комендант продолжал:

— Я распорядился, чтобы вас поместили в один из наших лучших отелей, пока вы не окрепнете настолько, чтобы вернуться в Англию.

— Я готов отправиться хоть сейчас.

Казалось, именно этих слов от него и ждали. Комендант не скрывал облегчения.

— Как хотите. Вы убедитесь, что в аэропорту не будет никакой задержки из-за формальностей. Что касается прессы, то я уже предупредил, чтобы вас не осаждали вопросами.

— Пресса?— Мэллори насторожился.

— Конечно, вы ведь герой поневоле, мистер Мэллори. Такова участь всех единственных уцелевших.

Видимо, эта была обычная израильская армейская шутка. Офицеру она показалась забавной и он, широко улыбаясь, с дружественным видом протянул свою огромную руку.

—Желаю вам удачи и счастливого пути, мистер Мэллори.

Он явно старался, как можно скорее избавиться от Мэллори и сбросить с себя дальнейшую ответственность за его судьбу.

Зеленый мерседес ждал у штаба гарнизона. Солдат в гимнастерке и берете открыл заднюю дверь, и Мэллори, наконец, сообразил, что машина подана для него. Усевшись на заднее сиденье, он стал мысленно перебирать в памяти все загадочные и трагические события, которые преподнесла ему судьба за последние несколько часов: пулеметная очередь, бедуины, контрабанда... Ни дать ни взять — Джеймс Бонд на очередной вылазке.

Фасад отеля красноречиво указывал на довольство и благополучие жизни в тылу. При виде этой роскоши у

Мэллори возникло низменное желание, чтобы за все это заплатил кто-нибудь другой. Полусонное состояние, в котором он находился, не позволило ему развить эту мысль до конца. Мерседес подкатил к тротуару и умчался прежде чем Мэллори, выбравшись из машины, успел невнятно произнести: «Спасибо». Минутой позже он прошел через широкие зеркальные двери, обитые массивными бронзовыми полосами. Такие двери служат вечно.

Мэллори явно ждали. Администратор гостиницы сам вышел навстречу и приветствовал его с великой непринужденностью. Он говорил с сильным бруклинским акцентом.

— Рад познакомиться с вами, мистер Мэллори. Я слышал, у вас большие неприятности.

— Пустяки.

— Нарваться на мину — это пустяки? Все вы, англичане, такие. Я вообще не могу представить, как вы что-то можете извлечь из гор. Не утруждайте себя регистрацией. Все равно завтра уедете.

— Откуда вы это знаете?

— Разве в Иерусалиме что-нибудь утаишь? Остается лишь заплатить тому, кто распространяет ложные слухи, либо ухаживать за женой хозяина, пока тот не видит.

— Но я прибыл всего пару часов назад.

— Вот как? Я в вашем распоряжении. Вот и лифт.

Они поднялись в благословенном молчании на четвертый этаж. У Мэллори перед глазами плыли круги, но он старался преодолеть утомление. Администратор, мистер Бомгартен, посторонился, и Мэллори вошел в коридор, устланный плюшевым ковром. Вдруг Бомгартен отдернул руку, поддерживающую гостя, наклонился и подобрал крошечный отрезок нитки, почти спрятанный в пушистом ворсе.

— Ох, уж эти горничные! Дал им отличные пылесосы, лучше некуда. Они, наверное, хотят, чтобы я наблюдал за ними в подзорную трубу!

Администратор еще долго распространялся на бытовые темы. Наконец, повернув сначала налево, потом направо, Мэллори, все еще покачиваясь от сильного головокруже-

ния, очутился перед своим номером — четыреста семь. Комнатка маленькая, скромно обставленная, но уютная и светлая.

— Как вы относитесь к самоубийству?

— Что?

— В этой самой комнатке года три назад произошло одно самоубийство. Наверно, мне не следовало говорить об этом. Если понадобится что-нибудь, позвоните. Все что угодно, в любое время.

Бомгартен вышел, и Мэллори, обрадовавшись, что его наконец оставили одного, сел на край кровати и уставился в пустоту. Он даже не удосужился оценить, с какой скоростью и без всяких задержек он был доставлен с места происшествия сюда. Мэллори все еще до конца не осознал, что происходило, но по мере того, как внутренний голос нашептывал ему, что дела не так уж и плохи, постепенно восстанавливалось его душевное равновесие.

В конце концов, он, Джеффри Мэллори, имеет все основания претендовать на пальму первенства в осуществлении мечты Лонсдейла. Даром что ли, он так неумело лгал коменданту?

Вещевой мешок лежал рядом на кровати. Мэллори минуту рассматривал его, начал было открывать замок-молнию, но передумал. В уме внезапно промелькнули полузабытые кадры какого-то детектива, и, повинуясь страху быть застигнутым врасплох, он бросился к окну и наглухо задернул штору. Впрочем, за окном была лишь голая каменная стена. Закрыв дверь на ключ, он сел на кровать, в состоянии напряженного ожидания.

С большой осторожностью Мэллори вынул пергаментный свиток и положил его на кровать, сгорая от нетерпения поскорее развернуть сокровище и постичь его тайну. Он вытянул вперед дрожащую руку и очень осторожно прикоснулся к пергаменту. Забыв обо всем на свете, Мэллори был одержим теперь одним-единственным стремлением — как бы отвоевать у этого неподдающегося куска пергамента хотя бы несколько дюймов. Для начала этого было бы вполне достаточно. Но небольшой кусочек, площадью, примерно в

квадратный сантиметр, словно сухая кора, хрустнул и отвалился. Мэллори замер, тупо уставившись, на обрывок. К счастью, на фрагменте ничего не было написано. Но впредь надо быть осторожнее. Нельзя вести себя, словно ребенок с новой игрушкой. Урок достаточно наглядный. Он бережно уложил пергамент обратно в ранец. Наступившую тишину нарушали только шаги в коридоре.

...Они спали, а теперь будут бродить, пока не проснусь. Лонсдейл, Христианзен и Ридерхауз ползут по ковру, который простирается над пустыней бесконечности. Они анализируют причины появления странного пылесоса, который при включении взрывается. Удивительно: ковер сам по себе сворачивается, захватывая Лонсдейла и других, движется все быстрее и быстрее и на ходу превращается в свиток, который исчезает куда-то за горизонт, а над ухом все звенит и звенит...

Он потянулся к столику и стал вертеть в руках телефонную трубку.

— Мистер Мэллори?

— Да? — голова раскалывалась, язык стал шершавый, как наждачная бумага.

— Вам звонят из Лондона.

— Спасибо.

Это было последнее, в чем он сейчас нуждался. Прежде всего нужно было выпить что-нибудь прохладительное: крепкое пиво или виски с содовой, со льдом, конечно.

Телефон продолжал звонить. Звонила Бернадетта.

— Джеффри?

— Да?

— Ну, как ты там?

— Все в порядке, алло.

— Может ли быть все в порядке после того, что случилось?

— Откуда ты узнала об этом?

— В новостях по телевидению, вчера только об этом и говорили. Но я, так или иначе, узнала бы все. В доме

настоящий бедлам: телефонные звонки, репортеры и бог знает, кто еще. Почему ты не в больнице?

Мэллори тяжело вздохнул. Он-то прекрасно помнил, что Бернадетта проклинала всю его затею.

— Завтра я буду дома.

— Я молилась нашей богородице.

— Твоей, а не моей.

— Но ведь ты — невредим. Пойми — это должно, наконец, навести тебя на мысль, что молитвы не напрасны.

«Не напрасны». Сколько в этих словах неприкрытого цинизма.

— Встречай меня завтра в аэропорту.

— Завтра? А мне сказали, что ты вылетишь сегодня. Он повторил:

— Позвони утром, и они скажут время прибытия самолета.

Но на самом деле ему хотелось сказать ей следующее: «А если бы я умер —что тогда бы ты сказала своей проклятой Марии? Что согласна отдать половину страховой суммы, лишь бы вернуть меня?» Спорить, однако, не имело смысла —не принимать же все это всерьез.

Оставались еще кое-какие дела. Поразмыслив, он взглянул на остановившиеся часы и снова поднял телефонную трубку.

— Дежурный.

— Который час?

— Час? Да, вроде, пять сорок две.

— Утра?

— Да, утра.

Боже праведный! Да ведь она была права. Должно быть, он проспал двенадцать часов или даже больше. Это его не удивило — чувствовал он себя отвратительно.

— Не принесете ли вы мне виски с содовой и, пожалуйста, со льдом?

— Со льдом…— голос на том конце трубки казался очень удивленным.

— Со льдом.

Он положил трубку и приподнялся на постели.

Самочувствие было далеко не из лучших: одежда, волосы, мысли — все было измято, всклокочено. Как ему хотелось вырваться отсюда, из Израиля! Поскорее попасть домой и заняться изучением своего сокровища! Своего! Никто не смеет посягнуть на его право обладать им!

Снова телефон. Прекрасно поставленный, мелодичный голос:

— Мистер Мзллори, говорят из приемной гостиницы. Только что позвонили из аэропорта. Для вас забронировано место на самолет Британской корпорации трансокеанских воздушных сообщений, номер 324, вылетающий в восемь тридцать.

— Так скоро! Прекрасно.

— Все было устроено еще прошлой ночью, но был приказ не будить вас.

— Приказано?

— Да, мистером Бомгартеном.

— Я ему премного благодарен.

— Машина будет подана к запасному пожарному входу в семь часов.

— Почему к запасному пожарному?

— Мы посчитали, что вам не захочется столкнуться с представителями прессы. Они простояли под окнами гостиницы всю ночь напролет.

— Я ценю вашу любезность.

— Ну что вы, не стоит. Позавтракать сможете в любое время.

Они явно шли ему навстречу, делали все, чтобы он мог покинуть страну без особой шумихи и суеты.

Может быть, власти боялись, как бы не вспыхнул международный конфликт. Ведь как бы там ни было, погибли двое англичан и американец. Из инцидента можно было извлечь соответствующие выводы, и, естественно, что израильтяне беспокоятся больше остальных.

У них были свои причины доставить Мэллори в рекордный срок, и это его устраивало.

В аэропорту не произошло ничего такого, что могло бы омрачить его настроение. Никаких формальных таможен-

ных процедур, никаких попыток вскрыть его бесценный багаж, о котором он ни на минуту не забывал.

Усевшись на место и стараясь не думать о воздушной болезни и овсяных леденцах, Мэллори случайно посмотрел в иллюминатор. Два грузовичка с подъемником медленно подвозили к самолету два гроба, покрытых государственными флагами Великобритании.

Ярко-желтый грузовичок с подъемником, на котором везли гробы, словно какой-то... груз. А ведь они и в самом деле были грузом.

Самолет начал разворачиваться на взлетной полосе, и, по мере того как вой моторов становился все более невыносимым, Мэллори сосредоточился на коричневом бумажном мешке.

Через пять минут после приземления в Лондонском аэропорту, он уже почти жалел, что не остался в Израиле.

Все было безукоризненно. Связной так плавно подвел к самолету трап, что Мэллори непроизвольно вспомнились два грузовика с подъемником и их груз. Он оглянулся через плечо: вот и они, пересекающие бетонированную площадку, с их мертвым грузом, словно карты, на которых ставили в тотализаторе гробовых дел мастера.

В тот же момент его окружили сорок или больше репортеров с кинокамерами, фотоаппаратами и записывающими устройствами. Они напоминали голодных хищников, которые ждут, не дождутся, пока им подкинут добрый кусок свежего мяса. И нет даже решетки, чтобы спастись от их разинутой пасти.

— Не хотите ли сделать короткое заявление, мистер Мэллори, — предложил представитель прессы.

— Я хочу попасть домой.

— Если не удовлетворите их нетерпение сейчас, они будут околачиваться у вашего порога.

В самом деле, выхода нет. Безудержный гнев охватил Мэллори. Как ему хотелось избежать этого, чисто профессионального любопытства! Он нужен был им лишь для сенсации, на потеху ненасытным миллионам телезрителей. Как это все низко!

— Можете себе представить... какое это было несчастье. Смерть моих коллег красноречивей любых слов свидетельствует о том, что произошло. Мы были не более, чем участники археологической экспедиции, и на нас напали, как я понимаю, совершенно не разобравшись. Одной пулеметной очереди оказалось бы достаточно, чтобы уничтожить всю группу. Вот, пожалуй, все, что я могу сказать.

— Как вы думаете, мистер Мэллори, это были террористы? — раздался чей-то голос.

— Я допускаю это. Во всяком случае, так утверждают израильтяне.

Задавались еще и другие вопросы, большей частью глупые, казалось, газетные волки хотят высосать из события всю трагичность, всю до последней капли; так специалист по психоанализу для извлечения подробной информации загоняет пациента в угол, вновь и вновь возвращая его к тому, что произошло.

— Ваши коллеги были убиты наповал?

— Да.

Ни к чему удовлетворять их кровожадную похоть и описывать предсмертную агонию Лонсдейла.

— Как же вам удалось спастись?

Он рассказал все, более или менее правдиво, и встал, чтобы прекратить разговор.

— Что побудило вас принять участие в этой экспедиции, мистер Мэллори?

Это спросила женщина, по-видимому, самоуверенная и хорошо осведомленная. До сих пор еще никто его об этом не спрашивал. Он попытался разглядеть журналистку, но близорукость, дым от сигареты и слишком яркая вспышка зажигалки надежно скрыли ее из поля зрения.

Это был хороший вопрос. Даже слишком хороший.

Мэллори пришлось следить за каждым своим словом, чтобы ненароком не выдать тайны.

— Сэр Макс надеялся отыскать затерянный материал, по значимости своей, равный находкам из пещер Кумрана.

— Были основания предполагать, что он существует в действительности?

— Нет.

— Так чем же руководствовался сэр Макс в своих намерениях?

Допрос, словно в зале суда! Он весь вспотел; надо же так влипнуть. А вдруг эта старая карга пронюхала, что у него в вещевом мешке?

— Интуиция, основанная на огромном опыте и завидной репутации. Примите ответ на ваш вопрос, как мою скромную дань памяти видного ученого и как мое последнее слово.

Это уже было не раздражение, а плохо скрытая ярость. Столько пережить и вернуться лишь для того, чтобы тебя допрашивала какая-то сука, пробивающаяся вверх по иерархической лестнице. Это уж слишком, черт бы ее побрал, черт бы побрал их всех!

Мэллори никогда не был человеком сильных эмоций. Этим и объяснялось то, что он почти не употреблял грубых выражений. Теперь же он ругался без всякого зазрения совести.

С независимым видом пробивался он сквозь толпу репортеров. Те расступились, вместо того, чтобы по привычке еще плотней обступить его.

Шумиха вокруг происшествия длилась около девяти часов, причем вовсе не из-за Кумрана и эссенов — люди знали о них очень мало. Воображение публики занимал террористический акт.

По телевидению затянули обычную песню с обзором события на месте бесстрашными комментаторами, которые тыкали пальцами в пятна крови и уцелевший от бойни остаток мула.

Мэллори упомянули в деле, открытом по этому поводу подкомиссией ООН. Мэллори уже начал было обретать определенную известность, как вдруг весь интерес к трагедии пропал. Его вытеснила огромная воздушная катастрофа, происшедшая с реактивным пассажирским лайнером где-то в долине Рейна. Подробности ее были несравненно более ужасающие.

Непомерная пышность, с которой были проведены все процессы, связанные с погребения жертв террора, мало подействовала на Мэллори. Он выразил соболезнования вдове Лонсдейла и обещал прийти на упокойную службу. Начальство и старшие преподаватели окружили его. Каждый старался посочувствовать и выразить свое потрясение «этим кошмарным событием». Тут же высказывались предположения, что нервы Мэллори, должно быть, изрядно потрепаны. Все в один голос великодушно предлагали заслуженный отпуск на три месяца.

Мэллори тут же не замедлил поблагодарить и сказал, что это именно то, в чем он нуждается.

Теперь оставалась только Бернадетта.

Когда, наконец, он добрался до дома, она настояла на том, чтобы он немедленно рассказал всю историю с начала до конца.

Он начал, хотя знал, что в силу своей привычки Бернадетта будет слушать лишь наполовину. Ее мысли заняты чем-то более возвышенным. Это выводило Мэллори из себя. Черные глаза Бернадетты блестели, но, как он с горечью отметил, не от счастья, что муж чудом избежал ужасной смерти.

Уже пятнадцатый раз бегала она на кухню смотреть, как варится специально приготовленный обед — мясной полуфабрикат из лавки Кван-Хо, находящейся в другом конце города, на Мэрильбоун Лейн. Притаившись в кресле, словно в пещере в ожидании избавления, Мэллори угрюмо озирался на окружающую его дорогую обстановку. Он непроизвольно сравнивал свое теперешнее состояние с тем, которое испытывал в короткие часы свободы в Иудейской пустыне. Неужели это было только вчера? И в памяти, не отягченной другими событиями, эхом отозвалось: вчера.

Когда Бернадетта вернулась в комнату, он покорно собрался было продолжить рассказ, но она не предоставила ему этой возможности.

— Джефф, вчера вечером я разговаривала с отцом Холлисом о тебе.

Он старался не повышать голос.

— Это было так уж необходимо?

— Я сказала ему то же, что и тебе, — что молилась в тот вечер, когда ты покинул Лондон.

Мэллори согнулся, словно прислушиваясь к свисту пуль.

— Ну и что?

— Он утверждает, что твое благополучное избавление вовсе не случайно и не имеет ничего общего с чудом. Сам Бог охраняет всех, кто во имя Его трудится на земле обетованной.

Мэллори изо всех сил старался держать себя в руках, но вновь и вновь переживал ужас, который испытал при виде крови, фонтаном бьющей из разорванной груди Христианзена.

— Ответственность. Твой наставник и советчик хотел сказать: «Тяжкая ответственность»!

— Не понимаю, о чем это ты.

— Во има Господа на земле пролилось море крови.

— Джефф, человек, для которого существуют лишь голословные аргументы — безнадежен.

В тот вечер она выглядела особенно привлекательной... Он отогнал мысль о постели и криво усмехнулся; неужели они действительно женились по любви. Сейчас уже и не вспомнишь.

— Прекрасно. Признаюсь — я голословен. Переубедить меня нельзя. И я готов допустить, что в этом смысле полностью безнадежен. Меня это и не тревожит.

— Если бы ты почитал Тейларда де Шардена...

— Стану я забивать голову Тейлардом де Шарденом! Он популярен только благодаря своему красивому имени — «Тейлард де Шарден». А чем он занимается? Наверно, ищет алмазы в навозной куче. Так что не рассказывай мне о Тейларде де Шардене. Представь какого-нибудь Чарли Симкинса. Ведь не станешь же ты из-за Симкинса дискутировать, а?

— Неужели ты и в самом деле веришь, что остался в живых совершенно случайно?

— Слушай, Бернадетта... ты ведь прекрасно знаешь, что я малоизвестный ученый и что моя обязанность инструктировать других в определенной области знаний, не очень важной и не очень популярной. Иногда мне кажется, что я спокойно мог обойтись и без моей профессии. Чинил или монтировал бы чудеса техники, или просто обучал кого-нибудь чему-нибудь полезному — и тем честно зарабатывал бы на жизнь.

Но вот некто, по имени Лонсдейл, выбил меня из привычной колеи на несколько часов. Но это еще не все. Только я зашел в пустыне за угол помочиться, как ему приспичило умереть. Не Бог же мне велел пойти и опорожнить мочевой пузырь.

Она не сразу ответила, и Мэллори наслаждался преимуществом выигранного спора. Бернадетта не придала особого значения его вспышке; гораздо неожиданней оказалось само его поведение: откуда в нем это совершенно несвойственная ему уверенность, этот авторитетный тон? Он не запинался, не подыскивал слова.

Казалось, они временно поменялись ролями: она робко, словно обороняясь, пробормотала в ответ:

— Я только передала тебе слова отца Холлиса.

Не говоря больше ни слова, они принялись за студенистый обед из лавки Кван-Хо. Мэллори ненавидел китайскую кухню. А Бернадетте очень хотелось, чтобы Мэллори оценил ее старательность.

В тот вечер он вряд ли замечал, что ел. Их обоих занимал один и тот же вопрос: случайно ли он избежал верной смерти? Они сидели за столом возле окна. Мэллори с озабоченным видом смотрел вниз на улицу, а Бернадетте не хватало смелости сказать, что она почти готова с ним согласиться. Раздражительность мужа была не новостью для нее, но на сей раз она походила на припадок бешенства.

Хочу съездить на дачу на недельку-другую.

— Конечно, почему бы и нет.

Она стала убирать посуду, удивляясь, как это он заговорил с ней.

— Ты поедешь со мной или у тебя дела в городе? Бернадетта вечно была занята разными делами благотворительного общества.

Но на сей раз она отказалась, не прибегая к обычной уловке: — Лучше было бы остаться тебе здесь, со мной.

— Такая прогулка не повредит. Проветришься, отдохнешь.

Полуразрушенный рыбацкий домик на побережье Суссекса, прямо у Рая. Его купили за деньги, которые Бернадетта получила в наследство от умирающих одна за другой одиноких тетушек.

Крыша протекала. Маленький садик представлял собой полное запустение. Но, несмотря ни на что, Эпплстоун, скорее всего напоминающий Лондон после бомбежки, был прелестным уголком. Здесь можно было тихо-мирно отдохнуть от шума и городской суеты. А когда они приезжали сюда вдвоем на уик-энд или на летний отпуск, какое же это было блаженство! Морские просторы, безоблачное небо и песчаные дюны! Теперь поездки за город стали редким событием в семье, а совместный отпуск давно канул в лету.

— Я позвоню миссис Тьюбни, пусть немного приберет там.

Бернадетта внезапно почувствовала, что вот-вот заплачет; она спешно собрала оставшиеся тарелки и с деловым видом скрылась в кухне.

Но Мэллори ничего не заметил. Он слишком был занят размышлениями о предстоящей операции! Завтра начнет и к вечеру, пожалуй, уже сможет прочесть первые слова. С каждым днем он будет подходить все ближе и ближе к разгадке тайны всех времен, которая может означать что угодно или... ничего.

Его тайна. Есть над чем поразмыслить. Почему он ей ничего не сказал? Мэллори почувствовал легкое угрызение совести. Впрочем, восхитительное ощущение того, что в руках у него ключ к открытию, невозможно описать словами.

— Джеффри, этот жилет в твоем рюкзаке грязный или чистый?

Мэллори вскочил, словно ужаленный:

— Что?

Становилось темно. Бернадетта зажгла лампу, главным образом, для того, чтобы узнать, почему невинный вопрос вызвал столь бурную реакцию.

Он ринулся к ней, выхватил мешок и с непонятной для нее осторожностью, положил его на обеденный стол.

«Это все, наверно, последствия пережитого»,— подумала она.

— Мне нужно было предупредить тебя, — бормотал Мэллори, повернувшись к жене спиной.

— Что?

— Тут находится очень хрупкая вещь, которую...

— Ты имеешь в виду кусок коричневой бумаги? Он мгновенно обернулся и уставился на нее:

— Кусок коричневой бумаги?

— Да, а что? Я просто подумала...

Но его уже ничто не интересовало. А она не осмеливалась подойти поближе и посмотреть, что именно он собирается делать.

А он просто ухватился за нитку из жилета, которая обвилась вокруг свитка, и вытянул ее с таким видом, словно спас свое сокровище от величайшей опасности. Бернадетта же, как ни старалась, не могла сообразить, чем объяснялось столь странное поведение мужа; и опять она отнесла это к последствиям пережитого потрясения.

Мэллори уехал на дачу на следующий день, рано утром, а Бернадетта так и не заметила, что он не расставался со своим дорожным ранцем ни на минуту.

Это был милый домик: один из тех, что рисуют на коробках из-под шоколада. Ничего не было забыто — от освинцованных окон — уже не таких модных — до забавно выкрашенной черепичной крыши, ярко-зеленый цвет которой соперничал с зеленью находящегося совсем рядом моря.

Внутри было все обставлено с монастырской строгостью, но настолько вычищено и выскоблено, что сами члены парламента не отказались бы заседать в этой комнате, сверкающей белизной.

Миссис Тьюбни из крохотной деревушки, находящейся в четверти мили отсюда, изрядно потрудилась все утро, приводя в порядок Эпплстоун. Задолго до появления Мэллори, кровать была застелена, матрац проветрен и перевернут, полы подметены, окна открыты, в комнату проникал свежий морской бриз и, несмотря на конец апреля, в кабинете и гостиной был растоплен камин.

По прибытии, Мэллори прежде всего заставил себя заняться практическими делами: заказал в деревне провизию, купил сигарет, перекинулся словами с почтальоншей и договорился о доставке на дом газет. Зашел к миссис Тьюбни, отблагодарил за труд и только затем уединился в насыщенном соленым морским воздухом Эпплстоуне.

Но странное дело, он никак не мог начать работу, что-то постоянно мешало, оттягивало решающий момент. Наконец, поздно вечером, поужинав в одиночестве, поговорив по телефону с Бернадеттой — та из вежливости поинтересовалась, хорошо ли он устроился -— наглухо задернув шторы и выкурив добрую дюжину сигарет, Мэллори решился. Пламя камина ярко освещало лежащую на письменном столе реликвию; до нее было страшно дотронуться. Мэллори напоминал хирурга, которому нужно было провести операцию на себе. Оставалось лишь рассчитывать на, собственные умение и сноровку. В этом ему могли бы: позавидовать великие специалисты.

Нервы Мэллори были напряжены до предела, когда он робко провел пальцем по поверхности свитка. Но несмотря на все меры предосторожности, несколько крохотных кусочков все же отвалилось.

Вдруг решив, что в комнате недостаточно светло, включил лампу и придвинул ее к драгоценному предмету. Взяв в руки кухонный нож, специально для этого притуплённый, он осторожно просунул лезвие в самый обрез

свернутого документа. Напряженно следя за каждым своим движением, он постепенно продвигался по всей длине свитка, отделяя один кусок пергамента от другого.

Все оказалось проще, чем он ожидал.

Убедившись, что свиток никаким липким веществом изнутри не склеен, Мэллори отогнул свободный конец, величиной в полдюйма, и с помощью тяжелого стеклянного пресс-папье укрепил его на письменном столе.

До сих пор все проходило нормально. Каждый отвоеванный миллиметр являл мастерски исполненное упражнение в ловкости и осторожности. Он убрал правую руку, свиток оставался лежать развернутым... но до сих пор никаких письменных знаков не было, оставалось предположить, что основное открытие еще впереди.

Он едва дышал, руки механически выполняли однообразную работу со скоростью часовой стрелки, глаза, не мигая, смотрели в одну точку, а пергамент все поддавался и поддавался. Несколько раз, когда слабый треск предупреждал о хрупкости материала, сердце его замирало, и он в нерешительности останавливался. Через час первая часть документа, рукописная «страница», величиной в каких-нибудь пятнадцать дюймов, была полностью развернута.

Мэллори откинулся назад, весь дрожа и покрывшись испариной. Трясущимися руками зажег сигарету и неподвижно уставился на свое сокровище. Целостность наполовину раскрытой рукописи была сохранена настолько, что он не верил своим глазам.

Находясь в тихой английской деревушке, в одну историческую апрельскую ночь, он, лектор семитских языков, начал переводить письменное свидетельство Иуды Искариота. Можно ли передать словами его состояние?

* * *

Солнце не успело дважды закатиться, пока я пытался умереть в охваченном пламенем Иерусалиме, сражаясь от полнолуния до самой поры урожая вместе с Иоанном Гисхальским у Большой башни. Это

были последние мрачные часы нашего сопротивления Двенадцатому Легиону.

Вот она, моя жизнь!

А теперь мне и в самом деле пришел конец, ибо гибель Израиля неизбежна.

В Иерусалиме меня никто не знал. В то ужасное время люди не узнавали друг друга и боялись самих себя. Беспомощные, наблюдали мы со стен нечеловеческие страдания пленников, пригвожденных к крестам. Мы смотрели в лица несчастных, в которых, словно в зеркале, отражались муки и предсмертная агония.

Один лишь я не был скован страхом, потому что я, Иуда Искариот, последний из моего рода, последний из тех, кто отчаянно боролся с проклятой участью и слепой злобой судьбы.

Запомните — я Иуда. Это было время, когда люди избегали меня, бледнели от страха и пересекали улицу, лишь завидев мою тень.

Придет время, когда потомки заговорят обо мне с ненавистью и отвращением: «Этот человек был один из Его людей, он позволил Ему умереть позорной смертью и пальцем не пошевелил ради Его спасения».

Они будут говорить так, не зная правды, до тех пор, пока какой-нибудь путешественник во время... (на этом месте было что-то зачеркнуто и исправлено, но так неудачно, что Мэллори не смог прочесть).

Я не знаю, как иначе приостановить людские толки.

Я не знаю, как опровергнуть лживые уверения Петра и его сообщников, которые именем Господа прикрывают свои темные деяния и, отравляя умы людей, настраивают их против меня.

Прислушайтесь к словам моим. Для них сын Бога — не более чем пыль, перемешанная с золой; так саранча пожирает посевы, которые должны были накормить двенадцать тысяч людей.

Я знал и любил Его, как человека добродетельного. А Он любил лесть и лицемерие, и за это я презирал Его. Ибо в чем же смысл смоковницы, если она не защищает от полуденной жары!

Все же я служил Ему, пока Он смелостью своей заглушал звон фальшивых слов. Воистину Он должен был жить, но лишь для того, чтобы мирно процветали вероломный народ Его и Израиль.

Впервые мы встретились в дни правления Понтия Пилата, и я долгие часы разговаривал с ним в Капернауме. Предложил свою помощь и небольшой отряд бродяг, готовых следовать за ним хоть в Храм. Вот тогда-то и стал я одним из Его апостолов.

— А что если я стану утверждать, что являюсь сыном Бога? — шутливо спросил Он в Капернауме.

Я рассмеялся и в свою очередь поинтересовался:

— А что думают об этом твои товарищи?

Улыбаясь, Он ответил:

— То же самое.

— Так кто же ты на самом деле?

— Я являюсь тем, кто я есть.

Его ответ ни в коей мере не удовлетворил меня.

—Теперь послушайте, что я скажу вам, сын Иосифа. Вы такой же сын Бога, как и я. Разве не все мы сыновья его, иначе, что можно подумать об отце, который предпочитает одного своего сына всем остальным?

— Допустим, что так оно и есть, — промолвил Он, но глаза Его говорили о другом.

Я видел, что преемники Его прислушивались к нашему разговору, но, казалось, ничего не слышали; и был среди них один, который всем своим видом давал понять, что ему все это очень не нравится.

— Они слишком много ждут от меня. Должно быть, он имел в виду окружающих.

— Что же они хотят от тебя? Разве не ты вос-

кресил мертвого? — все это я слышал о Нем прежде.

Он слабо улыбнулся в ответ:

— Меня самого заставили поверить в это. Я знал, что тот человек еще дышал. Мне оставалось лишь громко крикнуть ему в ухо.

Я рассмеялся Ему в лицо и понял, что он никогда не позволит себе переоценить свои возможности.

— И что же произошло затем?— немного погодя, спросил я.

— Ну, потом, ценой сделки, я обрел репутацию. Слушай, а ведь я признался тебе в том, чего ни одна душа на свете не знала. Ты все еще намереваешься идти вместе со мной и бороться за справедливость на земле?

— Я слышал, что ты против священников?

— Но не против Лоя, сына Менахема.

Этими словами, словно острым мечом, он пресек все мои колебания.

— Если в чем-нибудь сомневаешься — говори.

— Могу признаться тебе, сын Иосифа, что я и мои товарищи боремся за нечто более значительное.

— За что же?

— За величие человека.

— Не понимаю тебя.

— Отец мой сражался против римлян во имя Израиля; а отец моего отца боролся со священниками ради Лоя.

— Их имена говорят сами за себя.

— Да, конечно. И все-таки я готов к борьбе за самое прекрасное в мире — освобождение человека от тирании; к этому стремятся люди испокон веков, ибо тирания сковывает их умы еще прочнее, чем тела. Стремление это, невиданной силы, способно сдвигать горы. В остальном же я посвящу всю свою жизнь защите права каждого человека идти по

пути Господнему своим путем. Если ты со мной согласен, присоединяюсь к тебе.

Он задумался над моими словами и через несколько минут молчания поднял голову и, указав на стол, разделяющий нас, спросил:

— Допустишь ли ты, чтобы люди жили только одним хлебом и вином?

— Они справятся, ведь им приходилось тяжелым трудом добывать себе ежедневно хлеб насущный.

Снова последовало долгое молчание.

— Как мне сказать о вас своим ученикам? Они ьяные приверженцы Лоя.

— А ты? — спросил я.

* * *

Два часа ночи. Мир, встречающий новый день, застыл в напряженной тишине. Слезы брызнули на древний манускрипт, развернутый перед Мэллори. Он рыдал без удержу, самозабвенно.

Целый водоворот, казалось бы, забытых эмоций нахлынул на него с первых же строк документа, и напряжение оказалось слишком сильным, чтобы можно было с ним совладать.

То, что он прочел, ошеломило и потрясло его до глубины души. Словно дурацкие заголовки бульварной газеты, приходили на ум слова, способные лишь умалить значение открытия.

В одном коротком абзаце Мэллори натолкнулся на фразу, совершенно по-иному трактующую общеизвестные факты.

Маленький абзац, решительно опровергающий легенду о проклятом Иуде —предателе, навязанную миллионам верующих процветающей элитой, заинтересованной в увековечении выгодной ей версии.

Но то, что он держит в руках — неприкрытая правда, ослепляющая своими беспощадными красками — проповедь Иуды. И он, Мэллори... мысли его бешено проносились от догадок к умозаключениям и обратно.

Непроизвольно ухватившись за ручки кресла и закрыв

глаза, отчаянно старался сдержать нахлынувшие чувства; а может быть, рискуя потерять многое, все-таки поддаться блаженному состоянию опьянения?

Хорошо бы достать кусок стекла. Он вспомнил о фотографии Бернадетты, стоявшей в рамке на столе у двери. Ни минуты не колеблясь, Мэллори отогнул четыре квадратных ушка, поддерживающие портрет, никогда особенно не волновавший его и, вынув стекло, осторожно накрыл им развернутый участок пергамента. Это было как раз то, что нужно.

Но ничто уже не смогло бы заставить его перечесть рукопись. Необходимо было время, чтобы прийти в себя после такого потрясения. Необходимо было выпить.

Он налил неразбавленного виски и, выпив, почувствовал, что состояние его, если не улучшилось, то, по крайней мере, изменилось; погруженный в глубокое раздумье, он без устали шагал по маленькой гостиной.

Что еще ему оставалось делать? Продолжать читать не было никакой возможности, распаленное воображение едва могло справиться с тем, что он уже узнал. Уснуть тоже, видимо, не удастся. Окунуться в темноту ночи — что толку; ведь там на столе, в пожелтевших рукописных страницах под покровом двухтысячелетнего сна теплилась жизнь. Но как убедить себя в том, что за эти два часа ничего не изменилось, и мир остался прежним!

В этот решающий момент он был одинок.

Вновь нахлынувшее волнение погнало его из дому в крохотный садик и оттуда, по узкой тропинке между дюнами, к морю. Только слабый плеск воды нарушал гармонию царившей там тишины. Бесцельно бродя в ночи, Мэллори оставался слеп и глух к девственной красоте этого прелестного уголка. Взгляд его, однако, был устремлен к звездам, словно Мэллори надеялся, что Сириус и Венера помогут ему собраться, наконец, с мыслями.

Если бы какому-нибудь прохожему вздумалось осветить фонарем лицо Мэллори, то он увидал бы лишь невидящие закатанные глаза да беззвучно шевелящиеся губы.

Он молился?

Не совсем так.

Он пытался вспомнить все до единого слова, что узнал несколько часов назад, мысленно перечитывая рукопись, содержание которой давило его.

По мере того, как эмоции уступили место здравому смыслу, сознание его постепенно прояснялось, и вскоре он уже мог сделать из полученной информации определенные выводы.

До сих пор у него и в мыслях не было предположить, что Иуда — потомок наиболее активных участников сопротивления римскому владычеству, по крайней мере, в Евангелии об этом не сказано ни слова. Да и его самого принято было считать одним из апостолов Христа, предавшего своего учителя. Летописи предлагали два варианта его гибели, но оба утверждали, что смерть последовала немедленно после распятия Христа. У него же в руках — неопровержимое свидетельство того, что Иуда пережил не только гибель Христа, но и падение Иерусалима, последовавшее примерно через тридцать семь лет.

Лишь один-единственный факт связывал повествование Искариота с традиционной версией: факт о том, что люди при встрече с ним испытывали отвращение. Несомненно, он что-то предчувствовал, по всей вероятности, связанное с предательством Христа и пресловутой суммой в тридцать серебренников, достоверность которой, впрочем, весьма сомнительна.

«Они будут говорить так, не зная правды...»

Следовательно, существует и другая версия.

Святой Петр, благословенный апостол — предатель! Боже! Ну и заголовок для первой страницы!

А сам Христос? Человек, внушающий любовь и тем не менее... падкий на лесть...

Люди, окружавшие Христа, оказались бандой мятежников? А где же апостолы — приверженцы пресвитерианства? И Иуда, один из двенадцати главных...

Что же касается Лазаря...

Мэллори обратил внимание на стиль изложения: живой и свежий, словно писали вчера, а не две тысячи лет

назад. Почти современное звучание слов еще сильнее подчеркивало фальшивые благочестивые утверждения четырех «горячих» защитников справедливости.

Если по стилю можно определить характер человека... Тут Мэллори словно громом поразило; ведь он оставил уникальнейшее толкование Евангелия Искариотом, раскрытым на письменном столе, в незапертом доме.

Мэллори ужаснулся при мысли, что кто-то может завладеть его сокровищем. Он что было сил помчался через дюны к Эпплстоуну.

Солнце разбудило Мэллори в полдень.

Он сел на кровати и стал разглядывать маленькую спальню с ситцевыми занавесями на окнах, красиво обставленную дачной мебелью, благодаря изысканному вкусу Бернадетты. Ему вдруг почудилось, будто он в пещере. Бесконечная греза, к которой трудно привыкнуть.

Послышались звонки с равномерными интервалами — телефон! Кое-как одевшись, он поспешил вниз. Звонки прекратились. Голод давал о себе знать; пришлось, минуя кабинет, идти на кухню, в надежде найти что-нибудь съестное. Однако нетерпение поскорее вернуться к прерванной работе пересилило, и он ограничился крепким кофе и тремя сигаретами.

Заниматься археологией в домашних условиях возможно лишь, пока не нарушено душевное равновесие.

Пока возбуждение не достигает предела, о котором человек спокойный и рассудительный даже не догадывается.

Расщепление между разумом и подсознанием — все это непосильной ношей легло на терзаемую сомнениями душу Мэллори.

После обеда он принялся за доскональное изучение писаний Марка и Луки. Все остальные дела были отброшены. Мир с его заботами замкнулся в рабочем кабинете. Когда в восемь часов позвонила Бернадетта, так и не дождавшись звонка мужа, тот все еще сидел, склонившись над документами, озадаченный тем, что в седьмой главе пят-

надцатой части у Марка бунт упоминается весьма мимолетно; с тем же он столкнулся, перечитывая Луку...

— ...Все в порядке?

— Да.

— Миссис Тьюбни...?

— Да, она обо всем позаботилась.

— У тебя усталый голос.

— Вполне возможно. Я провел бессонную ночь — читал.

— Я пыталась позвонить сегодня пораньше. Между прочим, звонил Джонсон.

Он старался пропускать мимо ушей явные нотки неодобрения.

— В самом деле? Что он хотел?

— Просто спросил о тебе; заинтересовался твоим, как он назвал, «домогательством славы». По его мнению, шумиха, поднятая прессой, сделала тебя чересчур высокомерным.

Мэллори заскрежетал зубами:

— О-о, должно быть, его это ужасно беспокоит.

Адриан Джонсон был, пожалуй, единственным близким знакомым, которого Мэллори осмелился бы назвать своим другом. Бернадетта считала его человеком с подмоченной репутацией, недолюбливала его жену, Лору, и считала, что такую простушку и на порог нельзя пустить. Адамово ребро вражды пролегло между ними со дня знакомства.

— Не думаю, что Джонсона может беспокоить что-нибудь на свете, кроме него самого.

— Ладно, спасибо, что позвонила.

— Джефф, подожди! Мне нужно поговорить с тобой о нас.

— О нас? — Мэллори заинтересовался.

— Твое отношение к церкви; ведь оно не способствует умиротворению.

С места, где стоял Мэллори, был виден кабинет. Казалось, что свиток, накрытый стеклом, подсказывал ему единственно возможный ответ.

— Какой еще церкви? И повесил трубку.

С приятным чувством ожидания он сварил чай и съел бутерброд с сыром. Несколько сухих поленьев — и огонь в камине весело запылал. Мэллори готовился к ночи, которая должна была принести новые открытия.

Прежде, чем приступить к переводу новых частей, он провел час с лишним в тревоге и ожидании, подвергаясь ежеминутному риску, словно герой многосерийного боевика. При определении ценности материала, крохотные отпавшие фрагменты обычно не принимались во внимание; тем не менее, он работал с предельной осторожностью. Эксперты с первого взгляда определяют, с какими из древних рукописей, или даже уникальных свитков, обращались так, как с прочитанным номером «Таймс».

Все растущая горка сигаретных окурков в пепельнице, явно свидетельствовала о напряженном волнении, с которым Мэллори разворачивал драгоценный пергамент.

На этот раз искать кусок стекла уже не пришлось. Мэллори продолжал чтение.

...После нашего разговора он пригласил меня познакомиться с главными его учениками. Никто из них мне не понравился, ибо это были люди, способные лишь подчиняться кому бы то ни было — будь то король, священник или Избавитель.

Воистину, достоин презрения человек, подчиняющийся чужой воле лишь потому, что не хватает у него мужества самому властвовать и направлять. Поэтому я провозгласил себя простым смертным и запретил относиться ко мне как к повелителю; среди моих бродяг я мог быть или равным им, или никем. Почему?

Ответ мой таков: чтобы служить людям открыто и честно, нужно всегда оставаться самим собой. Это значит, что каждый из нас пятидесяти может быть вождем, ибо если я умру, разве не один из оставшихся сорока девяти займет мое место? Так оно и будет. И глупец тот, кто называет себя вождем или уче-

ником в то время, как остальные сорок девять товарищей его погибли в кровавом бою.

Повторяю, не понравились мне эти «апостолы», рабски приниженные, бормочущие лишь «да, господин мой, нет, господин мой», без малейшего намека на самостоятельное мышление. Но самым жалким из них был некий Петр.

У этого человека, видимо, на роду было написано служить трусливо и расчетливо. Я видел, как он повис на шее у сына Иосифа, льстиво и заискивающе заглядывая тому в лицо и выкрикивая на изысканном арамейском:

— Вот он, сын Бога! Смотрите на Мессию, пришедшего установить свое Царство на земле!

Тем не менее, при виде римских собак, распивающих в таверне вино, он почувствовал себя так, словно объелся незрелых фиг.

На свой собственный страх и риск я осознал, что такие люди рождаются из промасленного чрева...

За два дня до пасхи мы встретились снова, чтобы окончательно уяснить план восстания.

Он ответил на мое приветствие очень рассеянно, но я не стал обращать на это внимания и поинтересовался, как будут распределены наши люди.

— Мои бродяги, — сказал я ему, — возьмут на себя гарнизон Антония.

— Чтобы победить римлян, тебе понадобится пять раз по пятьдесят человек.

— Хватит и того, что у нас есть. Неожиданное нападение приносит гораздо больший успех, чем лишняя сотня людей. Вы займетесь охраной Храма?

Он промолчал, и я нетерпеливо спросил:

— Что же все-таки мы будем делать? Он улыбнулся и ответил:

— Решено. Я лично переверну столы ростовщиков. Их крики обязательно услышат на небесах.

— Верно. На помощь придут преторианцы, и тогда мы начнем атаку.

— Мне неприятна мысль о кровопролитии в стенах Храма.

— Быстро же вы забыли Захарию, сына Бара.

— Все равно, достаточно.

Уже теперь, перебирая в памяти прошедшие события, я вспомнил тот, казалось бы, незначительный эпизод. В момент, когда мы, наконец, обо всем условились, через комнату прошел Симон Петр — подставное лицо, но тогда я еще не мог понять, почему Иисус, сын Иосифа, смотрел ему вслед с такой скорбью в глазах.

Я попытался узнать, но тщетно. Все же я рискнул еще раз:

— Отчего, друг мой, ты грустен в то время, когда должен радоваться? Разве мы не готовы бороться за свободу Израиля с улыбкой на устах и с мечом в руке?

Наступила тишина. В толпе, окружавшей нас, недоуменно переглядывались. Лишь я не знал истинной причины всего.

— Я предчувствую близкую смерть.

Мне эти слова показались невероятно смешными:

— Ты говоришь это, сын Иосифа, или слабая женщина? Да кто тебе поверит!

Он смотрел мне в глаза:

— Один из вас предаст меня.

Меня словно оглушили. Наконец, я произнес:

— Смотри сам, Иисус. Из моих людей этого никто не сделает.

— Я верю в это.

Затем мы приготовили еду и питье. Наступил день Пасхального празднества, но он едва прикасался к еде, и все грустнее становился его взор, когда он смотрел на своих учеников.

— Я знаю, что ем в последний раз.

Уставившись в их вытянутые лица, я посмеялся

над тем, что счел шуткой; впоследствии мне этого не простят. Но у меня не было ни малейшего желания присоединиться к компании висельников. Участь моя предрешена — так будь, что будет.

— Мы не в состоянии сражаться — слезы застилают глаза. Сын Иосифа, я ем этот хлеб, чтобы придать себе сил; я пью это вино, убежденный, что так же прольется и кровь моя.

Он улыбнулся кому-то, сидящему позади меня. Я повернул голову и увидел, как человек, по имени Симон Петр, не привлекая внимания остальных, вернулся в комнату и сел на свое место.

Я все хорошо помню. Его прерывистое дыхание свидетельствовало о том, что он только что пробежал немалый путь.

Никто больше не сказал ни слова, и уныние непрошенным гостем воцарилось за праздничным столом.

* * *

Чем дальше Мэллори читал, тем радостнее становилось у него на душе. Это неслыханно! Давно забытые юношеские эмоции переполняли его. Возбуждение было чересчур велико — немудрено получить апоплексический удар, необходимо прервать чтение и, закрыв глаза, посидеть немного, ни о чем не думая.

Он добрался до последних слов, но только внезапная смерть смогла бы остановить его теперь.

Медленно, шаг за шагом, он будет продвигаться вперед, пока не достигнет кульминационного момента этой древней, написанной современным языком повести.

Более или менее разобравшись в тексте, он сделал подробный перевод первых частей; прилежно выписывая слово за словом, находя по возможности самые характерные значения и придерживаясь одновременно точной терминологии, он постепенно приходил в себя.

Но до конца работы было еще далеко. Мэллори спешил как можно скорее развернуть оставшиеся части

рукописи, но встречались фрагменты, которые нужно было поместить на соответствующее место.

К четырем часам утра дождь усилился.

* * *

Бунт провалился. Римлян было слишком много. Казалось, что противника предупредили. Новые манипулы окружили башню Антония. Несмотря на охрану Храма и вездесущих шпионов, мне удалось узнать, что Он все-таки проник в святилище и перевернул столы ростовщиков, вызвав тем самым немалую суматоху и смятение. Но очень немногие, находящиеся снаружи, знали об этом. Те, кто осмелились ворваться с мечами, были немедленно уничтожены.

Апостолы растворились в общей массе: толпа поглотила их. Все же двое менее значительных людей, но смелых, остались верны Ему до последнего часа; я сам видел, как уводили в тюрьму Бар Аббу.

Повторяю, наши сотни были бессильны перед натиском римских тысяч.

Многие из нас спаслись. Иисус, сын Иосифа, скрылся в убежище со своим советом. Ему, с его общеизвестными оппозиционными убеждениями, опасно было оставаться на виду.

Мы обеспечили себе укромное место на случай поражения. Это был дом человека, сочувствующего нам, расположенный в оливковой роще над городскими стенами, и вне всякого подозрения. Если затея провалится, спасшиеся должны были найти там временный приют.

В это теперь трудно поверить — такова уж участь моя — но я шел туда без всяких корыстных целей. Было темно, и я шел один. Мне казалось, в то тревожное время люди избегали друг друга, боялись вызвать гнев правителей. Мне нужно было Его предупредить. Я готов поклясться в том, что священники в Храме жаждали Его крови, ибо видели, как внимали люди Ему. Я узнал даже, что они, рискуя по-

терять власть и многочисленные привилегии, пошли на сговор с римлянами.

Когда я вошел, он сидел в нише, словно монарх, скорбящий о повергнутом своем народе, жалкие придворные испуганно взглянули на меня, а человек по имени Симон Петр, находящийся постоянно подле Него, прошептал на ухо несколько слов, смысл которых мне не удалось уловить.

Он смотрел не на меня, а будто сквозь меня, в глазах Его светился ужас смерти.

— Ты пришел сказать, что мы потерпели поражение? Я знаю это сам.

— Они словно ждали нас и подготовились. Петр отвернулся, а сын Иосифа продолжал:

— Не трать попусту слов. Я знаю, что у тебя на сердце.

— Тогда все в порядке.

Но проговорил я это очень неуверенно — сам не знаю почему.

— Настал мой час. Предписано: сын жизни будет предан.

Я рассердился, сообразив, что в голове Его созрело что-то недоброе против меня.

— Ты говоришь загадками. Слушай меня, сын Иосифа, пока не будешь говорить в открытую, не завоюешь ни престола, ни царства, ни власти над людскими умами — ничего! Твои слова переплетены как виноградные лозы, и люди, еще больше запутывая их, достигнут того, о чем ты и не мечтал.

Помню, как тогда Он посмотрел на меня. Казалось, он увидел во мне такое, что не замечал прежде, и связывала нас крупица любви и взаимопонимания, которую я сохранил до сих пор. Так смотрели мы друг на друга, не знаю сколько времени, покамест не заговорил Симон Петр:

— Не, слушай его, Повелитель. Открой же глаза на змею, которую пригрел у себя на груди. Ведь

ему ненавистны и ты сам, и дело, за которое боремся.

Все вокруг стали проклинать меня, обвинять в предательстве, поднялась большая суматоха, но сын Иосифа и Иуда Искариот сохраняли полное молчание.

Наклонившись к самому Его уху, я проговорил:

— Наше поражение — это песчинка по сравнению с горой.

— Другие придут на наше место... Мой же путь окончен.

— Наверняка придут... но кто?

С этими словами я повернулся к главному апостолу и хотел было продолжить во всеуслышание, но в этот момент вбежал один из оставшихся в дозоре.

— Повелитель! Они идут! Что будем делать? Сражаться?

И тогда Симон Петр закричал что было сил: — Спрячьте меч, они ищут только меня. Все кончено.

Но Иуда предпочел смерть бесчестию и продолжал держать меч наготове даже тогда, когда в дом ворвались главные священники со стражниками и схватили сына Иосифа.

Это Иуда отрубил изъеденное проказой ухо первого же раба, прикоснувшегося к вождю. Это Иуда упал в беспамятстве под ударом дубины. Когда я пришел в себя, ниша уже была пуста, люди исчезли, а в лампе догорали последние капли масла.

Я пробрался к Храму. Люди подсказали мне, что Он предстанет там перед Синедрионом. Они старались как можно скорее, разделаться с этим человеком.

Кроваво-красный костер во дворе был точь-в-точь такой же, что и в этом жалком пристанище, где я нахожусь сейчас. Вдруг я заметил человека по имени Симон Петр — любимого из его

апостолов. Он жался поближе к огню, его трясло от холода — как это характерно для трусов!

— Где же твой меч, Симон Петр? Собираешься ли выручать своего Господина и Повелителя или допустишь, чтобы Закон продел его в ушко иголки?

— Они решили, что он должен умереть, потому что ему отвечать за грехи других.

— В твоих словах столько же правды, сколько в песках пустыни твоей мочи. Каждый отвечает и страдает только за самого себя — в этом сущность истинного человека. Слушай, меня, Симон Петр, ты скрываешься на задворках жизни, словно бездомный шакал, который рыщет в поисках добычи и питается падалью, невзирая на вонь, издаваемую ею. Ты пустишь по ветру то, за что твой Повелитель расплатился собственной кровью.

Разгоряченный переполнявшей меня ненавистью, я плюнул ему в лицо, словно псу, жалкому и презренному.

Оказалось, что, опасаясь мятежа, Синедрион решил собраться в другом месте, поближе к мосту, и я поспешил туда.

Там уже сидели Аннас с другими главными священниками, писцы и старейшины.

Оставаясь незамеченным, я вскоре увидел Его, он стоял перед своими палачами, со всех сторон теснимый глупцами и зеваками.

— Уж не претендуешь ли ты на то, чтобы зваться Мессией? — выкрикнул бородатый детина. Сын Иосифа кивнул.

— Докажи это! — вопил другой бородач.

— Я уже все сказал. Вы требуете доказательств — отвечу вам: я сын своего отца.

— Ты хочешь сказать, что являешься сыном нашего Бога и Повелителя?

— Я уже сказал.

Фарисеи добились своего. Он сам себе вынес приговор.

Не в силах предотвратить надвигающееся несчастье, я стоял, стыдясь собственной беспомощности.

Нет никакой возможности избежать тирании, покамест священники заодно с государством. Священники и государство, дух и плоть — этими гвоздями прибивали к крестам наших братьев.

Он умер. Вскоре я вынужден был покинуть город и в то же время узнал, что Симон Петр объявил меня противником Закона. Кроме того, мне стало известно, что он публично отрекся от своего Господа и Повелителя.

И случилось так, что я встретил его снова в дешевой таверне, что по соседству с медником Эсмаилом.

С ним сидели Иеремия и Иоанн, сыновья Зебедии. Для них мой безудержный гнев явился тем же, что для оплывшей свечи восходящее солнце. С криками: «Ты пришел, чтобы предать и нас?» — они поспешили исчезнуть в темноте.

Симон Петр небрежно развалился на грязной скамье. Увидев меня, он улыбнулся. Я ощущал его зловонное дыхание.

Подойдя ближе, я в упор смотрел в его отвратительную физиономию.

Улыбка мгновенно растаяла, когда я выхватил кинжал и поднес к самому его горлу. Остальные застыли от страха.

— Признавайся! Ты распространял ложные слухи, признавайся!

— Не понимаю, о чем ты.

— Все говорят, что предатель — я, что я за вознаграждение указал священникам место, где Он скрывался.

— Да ведь они следили за каждым твоим шагом.

— Но были предупреждены тобой о намечающемся бунте.

— Это не так!

— Признавайся или, клянусь, я не уйду отсюда прежде, чем не умою руки в твоей крови.

— Я всегда был правой рукой Иисуса, моего Повелителя...

— Лжец! Я тебе расскажу кое-что, овца с волчьей головой! Из всех двенадцати лишь один я оставался с ним до последнего часа, до последнего дыхания.

Он говорил со мной:

— Запомни хорошо, Иуда. Они добиваются моей смерти. Ты был прав — правда всегда будет сопутствовать тебе... но победить она не сможет... Я предчувствовал, что скоро умру, но ничего не смог поделать. Все было заранее подготовлено. Ученики покинули меня, словно по команде, один за другим. Человек, которого я любил больше всех, предал меня... Умоляю, ради тебя самого, найди его и отомсти. Я думал, он тверд, как скала, а оказалось, что крошится при одном легком прикосновении. Я призвал его на великое дело, а он использовал меня в качестве краеугольного камня — и... Я бессилен там, где все уже предрешено!

— Ничего не предрешено! — сказал я. Мы расходимся лишь в одном, сын Иосифа... То, что мы отданы во власть безжалостной судьбы -— воля Бога, в противном случае мы — ничто, да и сам Бог — ничто.

Прошло несколько минут благословенного забытья.

— Ради чего же я умираю?

— Ради того же, ради чего и жил. Не беспокойся, все остальное уже не имеет никакого значения.

— А они? Что будет с ними? — взгляд Его был полон страдания, но не из-за того, что в тело впивались проклятые гвозди.

— Скажу тебе правду, сын Иосифа. Они сделают из тебя ключи к своему королевству. Они будут душить разум твоим свернутым белым саваном, а ты воскреснешь из мертвых, освященный и согретый.

— Значит, я проиграл.

— Тот, кому предписана горькая участь, не может победить.

Пронзенный моими словами, словно шпагой, он из последних сил закричал в ночи:

— О, Боже, почему ты покинул меня! Я пропал... пропал... почему?..

Я набрался смелости и, подойдя поближе, накрыл ладонями Его окровавленные ступни. Крупица тепла, крупица утешения... что еще найдешь на этой холодной планете, кроме людского тепла! Да, я увидел, как Он умирал; а ты в это время сновал по вонючим углам как крыса, предвкушая пир из Его плоти и крови.

Испытывая глубочайшее отвращение к этому человеку по имени Симон Петр, узкоглазому и плешивому, я отбросил его в сторону. Меня тошнило от одной его близости, ярость моя была беспредельна — я не смог даже заставить себя убить его.

Я вышел и больше никогда не видел его.

Но я отплатил и знаю теперь — жизнь идет своим чередом. Моя повесть написана чернилами из иссякшей крови их «Мессии», смешанной с черной желчью моих врагов. Они растут и жиреют на благодатной почве лжи, придумывают сказки, в которых выставляют себя героями, истинными сынами Израиля, властвовавшими над самим Повелителем, убедившие его в том, что он, и только он — сын Бога, предписавшие ему ходить некоторое время по земле, а затем умереть за них, исполняя дьявольский замысел.

Я, Иуда, говорю моему неведомому читателю: они все лживы до глубины их черных душ, а я верю, что настанет день, когда ясное солнце откроет всю правду, как бы долго не пришлось этого ждать.

Кончаю. Мир тому, кто читает эти строки.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Утренние птичьи трели давно смолкли, когда Мэллори бросился, наконец, на кровать, слишком усталый, чтобы рассуждать трезво. В голове настойчиво вертелась одна-единственная мысль: «Лонсдейл — вот бедняга. Ведь он был почти у цели... у величайшего открытия всех времен... всей христианской истории».

Мэллори очнулся от беспокойного сна уже после полудня и лениво прислушался к неясному шуму внизу. Должно быть, мыли посуду... Мэллори резко привстал, не дожидаясь, пока утихнет колючая боль в затылке.

Черт возьми!

Он помчался к двери, вспомнив о миссис Тьюбни, ворах и Бернадетте именно в этой последовательности. Никто из них не имел права появляться в этот момент в Эпплстоуне.

Это была Бернадетта.

Он вошел, и она обернулась. — этакая хорошенькая горожаночка, совершенно неуместная в крохотной кухне. Мэллори ждал объяснения ее внезапному появлению.

— Боже, праведный, что случилось?

— Случилось?

— Ты выглядишь ужасно.

— Случилось? — повторил он и тупо уставился перед собой, словно не узнавал места, где находился.

— Ты болен?

— Нет, я здоров. Сколько времени ты уже здесь?

— Около часа.

Она продолжала мыть посуду. Раз он сказал, что здоров, значит так оно и есть.

— Иди, спи дальше. Наверняка полночи читал.

Он улыбнулся. К счастью, она стояла к нему спиной; улыбка была не из приятных:

— Да, читал.

— Я приготовлю тебе кофе. По тебе вижу, что ты непрочь.

Кофе... да... он сконцентрировался на мысли о кофе,

вернулся в уютную маленькую гостиную с этими кроваво-красными ситцевыми занавесями на окнах, ситцевыми чехлами на креслах. А откуда слово «ситец»? Из хинди, старый дурак, множественное число от «синт». А как это же слово в санскрите? И что она там внизу делает? Ах, да, «ситра»!

Он взял газеты, аккуратно разложенные на раскладном столе, у окна, и пробежал глазами заголовки. Что-то ужасное произошло в Боливии — угон еще одного самолета; в Белом доме предупреждают албанцев. Какие это все пустяки!

Этот мир — и его он когда-то принимал всерьез. Давно это было... неделю назад.

С такими путаными мыслями он добрел до двери кабинета.

То, над чем он проработал целую ночь, открыто лежало на большом письменном столе. Где бы достать еще стекла — три четверти поверхности остались ненакрытыми.

Загрязнение воздуха — бич одновременно и для легких и для пергамента. «Бесценная рукопись найдена мертвой; подозревается отравление загрязненным воздухом». Чем не заголовок для первой страницы!

Вдруг его обдало холодом, от собственных же мыслей. Он вернулся и спросил Бернадетту.

— Ты была в кабинете?

— Нет, нет еще.

Значит, она не видела свитка и не читала его заметок. Как это он забыл, что ее никогда вообще не интересовала его работа.

Хорошенькое дело, Мэллори совсем не хотелось запугивать Бернадетту новостями. Если бы она знала истинную правду — правду, которую он открыл, то сочла бы его рвение к религиозным познаниям просто смехотворным.

Воспоминание об этом отозвалось, словно удар поршня, и Мэллори уже почти на ощупь пробрался к своему месту у камина.

Через десять минут они попивали кофе перед пылающим огнем, стараясь не смотреть на скверную игру третье-

разрядных артистов, занятых в телевизионном коммерческом фильме. Каждый ждал, чтобы говорить начал другой.

Мэллори вполне устраивало это молчание, мысли его блуждали, и ему не приходило в голову поинтересоваться, для чего она здесь.

Пришлось начать ей:

— Джефф, я думаю, нам надо серьезно поговорить. Знаю, это звучит чересчур напыщенно, но так больше продолжаться не может.

Он неловко заерзал в кресле, пытаясь, однако, сообразить, куда она клонит. Какая досада, черт возьми. Отравлять такое событие домашними дрязгами.

Где-то в закоулках памяти эхом отозвался голос Уленшпигеля: «Дурень! Да ведь она пляшет под прежнюю мелодию, и тебе остается лишь пригласить ее на следующий вальс. Так вперед, сомкнитесь в том же порочном объятии, и только смерть сумеет вас разлучить. Скажи же ей об этом!»

Он с отвращением наблюдал, как Бернадетта указывала пальцем на проклятое распятье, которое она носила на золотой цепочке вокруг шеи.

— После нашего вчерашнего разговора я была просто ошеломлена. Нам становится все труднее бывать вместе. У тебя есть твоя работа, а сейчас я нашла кое-что ощутимое, что могло бы заполнить мою жизнь.

Ощутимое! Да, она могла прикоснуться к нему. Но заполнить этим всю жизнь?

Неужели жизнь обделила его в чем-то? Он сморщился при мысли об этом — да, пожалуй. Больно вспоминать минувшие годы, но ведь они были счастливы вместе, или, по крайней мере, им так казалось. Плохо, что нет детей, обидное упущение. Он отступил назад и стал ждать, пока она вновь заговорит. В конце концов, это ее жизнь была положена на чашу весов — вряд ли он задумывался над этим раньше.

— Я никогда не относилась к твоей работе с пренебрежением, хотя никогда не смогла бы принять в ней участие, Да и незачем. Вполне понятно, что я не очень старалась

вникнуть в ее суть. Признаю, это было моей ошибкой. Но теперь, когда и я кое-чем располагаю, тебя это почему-то возмущает.

— Возмутителен лишь тот факт, что меня приглашают в соучастники.

— Вчера вечером, когда я упомянула церковь, ты спросил: «Какая еще церковь?»

— Как мог ты, интеллектуал, сказать подобную низость?

— Ты достаточно пожила на свете, чтобы знать, что низость присуща интеллектуалу так же, как собаке блохи. Он сделал паузу, вполне достаточную для того, чтобы оценить собственное остроумие, и добавил:

— Так вот, именно мой новоявленный интеллект и вынудил меня спросить: «Какой еще церкви?».

Мэллори ничего не стоило привести ее в замешательство, но она, казалось, даже успокаивалась при мысли о том, что провела все эти годы с чужим человеком, способным понять языки, доступные лишь избранным, но остававшемуся глухим к ее простому языку.

— Учти, что, если не изменишься, дальше будет все труднее и труднее.

— Что изменить?

— Твое отношение!

— Ты имеешь в виду то, что я вообще считаю религию невероятным мошенничеством?

— Она приносит людям счастье.

— Скажи, какое!

— Она по-своему учит их преодолевать горе и нищету.

Внезапно Бернадетта остановилась, затем сделала еще шага три и едва не ударилась о стену. Распятье резко подскочило, и с первой же трещиной в пьедестале, божество стало спускаться на землю, покамест Мэллори снова стал самим собой:

— Ну и дела, черт возьми!

— Ты, с твоим постоянным чувством превосходства, будь оно проклято, презираешь людей за то, что самому

тебе никогда не постичь. Почему ты никак не признаешься, что тебе не все доступно. Будь же снисходителен к неразумным, будь же человечен!

«Скажи ей, дурень!»

Но он слишком увлекся, словно прохожий, случайно втянутый в уличную потасовку. Его заставили снизойти до приемов уличного мальчишки, в то время как он рассчитывал возвышаться на своем пьедестале и взирать на окружающих с умным и всезнающим видом. Теперь он спустился до уровня Бернадетты и, после обрушившейся на него тирады, рассвирепел до того, что на минуту забыл самого Иуду.

— Быть снисходительным? К толстокожей святыне, выставляющей любые злодеяния в розовом свете? А сказать тебе, дорогая, почему вся это щекочущая нервы история с Иисусом настолько непоучительна? Да все дело в имени! Твои родители, оба добрые протестанты, как ни странно, дали тебе самое что ни на есть католическое имя. Суть, заложенная в имени, превзошла само имя, и все стремления твоей души не более, чем слепое следование всему, что заключает в себе это имя.

— Ну и ублюдок же ты!

Скажи ей и покончи с этим навсегда, разрушь ее иллюзии и пожертвуй открытием только для того, чтобы спасти ее от самой себя, от церкви и от возведенного в святые Иисуса Христа...

Он снова возвышался на пьедестале — благодетель, готовый вывести на путь праведный заблудившееся и грешное человечество. Его улыбка, вдруг ставшая грустной, выражала скорбь и сочувствие.

Он словно Бог. Да и как ему не быть Богом, если в каких-то десяти метрах отсюда находится предмет, способный сделать его хозяином любого положения?

Бернадетта с негодованием отнеслась к проявлению его превосходства, сдобренного скрытой насмешкой, и нашла его выпад самым возмутительным из тех, какие когда-либо замечала за ним.

— Скажу тебе прямо, Джефф, я не могу больше жить

с просвещенным язычником, как ты там себя именуешь.

— Как я себя именую? Сам не знаю. Специалист в определенной области лингвистики; но это вовсе не говорит, кто я... трудно даже сказать, кем бы мог стать, имей я больше силы воли или энергии. В конце концов, я — Мэллори, третьеразрядный владелец первоклассного билета в бессмертье. Мало того, я уверен, что использую его самым бестолковым образом, какой только можно вообразить вообще.

Поставив на стол пустую чашку, он встал и прошел в кабинет. Озадаченно нахмурившись, Бернадетта проводила его глазами.

Властные нотки, звучавшие в его голосе, она уловила только вчера, и вот, слышит их снова.

Он вернулся с несколькими листами размером 13x17 дюймов, густо исписанных мелким почерком.

— Садись.

Она не сочла нужным противиться.

— Не знаю, божья ли это воля или просто невероятное совпадение, но в руках у меня неопровержимый документ. Ты выбрала церковь, а я в слепом своем невежестве допускаю, что глумился над твоей слепой верой. Никто из нас не мог привести никакого убедительного доказательства, теперь же я это сделаю.

Я был уверен, что отправляюсь в напрасные поиски в Иорданию, но произошли две вещи. Во-первых, Лонсдейл и остальные погибли, я же остался в живых. Далее, только один я знаю, что произошло еще кое-что. Спасаясь бегством, я наткнулся на пещеру и случайно сделал открытие.

— Открытие?

— Свиток... Не могу утверждать точно, насколько он достоверен. Это история, которую ты должна прочесть сама. Она затрагивает всех и вся в христианском мире; можешь даже назвать ее «вчерашним днем царства».

Мэллори подал Бернадетте перевод, но она напряжен-

но следила за его возбужденным взором, сомневаясь, видит ли все это наяву или во сне.

— Ну, читай же! — торопил он, теряя терпение.— А затем расскажешь, как на тебя подействовал мой атеизм.

Она мельком взглянула на верхнюю часть страницы:

— Я ничего не вижу.

— Читай!

Театрально пожав плечами с видом человека, потакающего капризному ребенку, Бернадетта принялась читать.

Он фиксировал малейшее движение ее глаз, скользящих от одной строчки к другой, и по тому, как часто поднималось и опускалось распятье, покоящееся на ее груди, мог почти безошибочно угадать, что она в тот или иной момент читала. Когда, наконец, она подняла глаза, оказалось, что Мэллори все это время был занят тем, что разглядывал некую постороннюю женщину, по имени Бернадетта.

Она долго и тщетно пыталась подобрать слова. Мэллори же предоставил ей самой выбираться из сковавшего ее ледяного молчания.

— Где ты это достал?— голос прозвучал тихо и испуганно.

— Я уже сказал.

— Лжец! — словно напалмом обдала она его.

А он спокойно сидел, неуязвимый для ее гнева.

— У тебя в руках перевод завещания Иуды Искариота.

— Лжец! Лжец! Лжец! — вскочив, кричала она изо всех сил.

— Это все, что ты можешь сказать? А знаешь ли, что ты вторая из адамова племени, кто видит это величайшее в мире открытие? И вместо того, чтобы замереть от восторга, ты визжишь как ненормальная.

— Я бы никому не поверила! Никому! Кто злорадствовал бы...

Злорадствовал? — мягко произнес Мэллори.

— Да, злорадствовал! Ты для того сюда и явился, чтобы, избавившись от меня, написать эту чушь, выставив тем самым мою веру на посмешище... не один ты такой... сам не веришь и насмехаешься над другими... но тут ты

превзошел даже самого себя: вылил всю накопившуюся в тебе злобу на бумагу, состряпав лживый документ...

Он попытался было возразить, но Бернадетта вовсе не собиралась уступать на этот раз.

— Признаю, тебе это неплохо удалось. Оказывается, у тебя больше воображения, чем я предполагала. Но это не более, чем фальшивка, написанная с самым что ни есть злым умыслом.

Добавить, по-видимому, больше было нечего. Она огляделась вокруг, ища свою сумочку. Все, что ей нужно было в тот момент, это как можно скорее вернуться в Лондон, войти в церковь и, помолившись каждому святому в святцах, вымолить прощение и смыть с себя всю эту атеистическую грязь.

Но Мэллори еще не закончил. Сдерживая переполнявший его гнев, он снова подошел к кабинетной двери. Свист пролетавшего низко реактивного самолета нарушил тишину, и, прежде чем начать, Мэллори подождал, пока утихнет этот изматывающий душу шум.

— Я хочу, чтобы ты на минуту зашла сюда.

Но его мир для нее уже не существовал, преклонив колени перед иконой, она проговорила:

— Я больше не считаю нужным повиноваться твоим прихотям.

— Ты этого никогда и не делала. Но я не смогу довести все до конца, покамест ты не сделаешь то, что я прошу. После можешь действовать по собственному усмотрению.

Голос его звучал спокойно, без визгливых ноток нетерпеливого мальчишки, и Бернадетта решила, что для этого благородного незнакомца, пожалуй, можно сделать то, что никогда не сделала бы для Мэллори.

В кабинете Мэллори указал на письменный стол. С удивлением и любопытством она уставилась на покрытый стеклом пергамент площадью в шесть футов.

— Оригинальное завещание человека по имени Иуда Искариот. Первое и последнее свидетельство тому, что твое христианство, построенное на песке, фальшиво: оно принимает желаемое за действительность.

100

Диалог этот, казалось, был взят из детективной пьесы, слишком долгое время не сходившей со сцены.

Он с жалостью подумал о женщине, с которой провел последние пятнадцать лет.

— Это, это...— подделка.

— И коммунистический заговор тоже,— мягко добавил он.

— Да простит тебя Бог.

Мэллори вряд ли расслышал три последних слова Бернадетты, которые она произнесла, прежде чем уйти, ибо мысли его были слишком далеко.

Лишь по истечении нескольких дней Мэллори смог, наконец, прервать свои раздумья и взглянуть на свое открытие более не менее объективно.

Проблема состояла в следующем: что со свитком делать?

С одной стороны, сомнений не было: он ни в коем случае не отдаст свиток на рассмотрение и, так называемый, критический анализ, тем более, что эрудиция экспертов не вызывала достаточного доверия.

Дай им волю, и они буквально разорвут документ на части, доказывая сотни всевозможных теорий. Это предвидел сам Иуда.

С другой же стороны, ему бы следовало послать какой-нибудь фрагмент своему знакомому в лабораторию по исследованию шерсти в Лидсе. У Эдкина было все необходимое, для того, чтобы установить по возможности более точную дату, написания документа. Это скорее формальность, чем проверка. Подтверждение предположения, не имеющего ничего общего с сомнением.

Открытие раньше или позже все равно придется предать огласке.

Но как?

То есть, говоря иными словами, вопрос в том, как долго еще Мэллори будет находиться на пути к самообману? Все это время он метался между гипотезами и антигипотезами. Другое Я, неизменный соучастник любого преступления, глумилось над своим хозяином и размахивало перед самым

101

его носом шляпой с пером: «Эту вещь, старина Мэллори, ты используешь для собственной же выгоды, сам знаешь, что так оно и будет. Так покончим с благочестивыми мыслями насчет просвещения темной невежественной массы и помни: неограниченная сила неограниченно разрушает и властвует».

Возможно — но как?

И тогда он вспомнил о Джонсоне. Тщательно перебрав в уме весь ассортимент знакомых, большей частью сердитых академиков и других работников умственного труда, с кем по воле случая им с женой приходилось встречаться и поддерживать отношения, Мэллори пришел к выводу, что из всех лишь Джонсон, его единственный друг, был самым подходящим человеком.

Самым подходящим — для чего?

Правда, он не ограниченный Фабиан, напичканный кирпичами законов и начиненный предрассудками.

Но все-таки, зачем Джонсон ему нужен?

Он живет в своем мире, где нет места долгу, обязанности и конкуренции; у него особое чутье на идеи, высосанные из пальца, на которых он и наживается.

Господи! Да ведь в этом-то и все дело!

Дело в том, что для Джонсона реклама — это все. Он расчетлив до предела и не считается с расходами.

Мэллори или его другое Я? Неважно, кто из этих двоих получил в одно прекрасное утро письмо от Эдкина, ибо в квартире Джонсона все равно в тот же день прозвучал звонок.

Письмо гласило:

«Дорогой Мэллори!

Вы прошли чертовски долгий путь, пока не набрели на ваш знаменитый пергамент, но вам, конечно, виднее.

Материал почти такой же, что добыл Ядин.

Технически его можно отнести к одной из трех основных групп шерсти, отличающейся значительной разницей в диаметре первичного и вторичного волокон. Диаметр первичного колеблется в интервале 32—40 микрон, диаметр

102

же вторичного—около 20 микрон, причем диагональный разрез очевиден.

Я дважды проверил температуру усадки, которая, не знаю, в курсе ли вы дела, непосредственно связана с температурой усадки составных волокон. Короче говоря: чем старее образец, тем этот показатель ниже. Разница же между вашей находкой и другими экспонатами, найденными у Мертвого моря, незначительна.

Таким образом, я могу с уверенностью сказать, что документ датируется первым веком нашей эры. К сожалению, точнее установить не удалось, но, надеюсь, и это окажется полезным.

Я читал о вас в газетах. Ба! — сказал я своим ребятам,— да ведь я его знаю.

Но это не произвело на них никакого впечатления, да и кого, черт возьми, сегодня удивишь чем-нибудь!

Большой привет вашей супруге. Когда будете в следующий раз в Лидсе, милости просим к нам.

Эдкин».

Это было все, в чем он нуждался, но зачем? Вопрос озадачил его. Проклятый дурак! Кто еще, кроме меня, может оценить мое сокровище? Бернадетта — она не в счет.

Любая более или менее значительная вещь валяется ненужным хламом в этом мире, где так много сомневающихся, кого называют «Фома неверующий». И даже тогда...

Он набрал телефонный номер конторы Джонсона. «Кажется, не ошибся».

— Джефф! Я уже спрашивал о тебе. Рад узнать, что вернулся из поездки живым и невредимым.

Приятно было снова слышать грубоватый голос Адриана, но где его неповторимый юмор, куда же он девался?

— Ты сегодня вечером занят?

— Мой секретарь может и подождать.

— Адриан, мне бы очень хотелось съездить с тобой в Эпплстоун и как можно скорее.

Джонсон уловил, наконец, нотки беспокойства.

— Что-нибудь случилось, старина?

103

— Да нет, не то, просто мне нужна помощь. Ты ведь знаешь, где это?

— Конечно, я уже бывал там, помнишь?

— Езды туда всего пара часов. Когда ты сможешь?

— К восьми. Могу я взять с собой Лору, я никуда без нее не выезжаю?

-— Кто это — Лора?

— Моя жена и секретарь.

— Ах, да, Лора... конечно, возьми ее с собой. Мэллори повесил трубку и почувствовал, как на душе у него полегчало. Он сделал правильный выбор — Джонсон, единственный человек, для которого не существовало неразрешимых проблем. Мэллори не терпелось увидеть, как он справится с его задачей.

А покамест у него уйма дел: приготовить поесть, навести порядок в спальне для гостей и застелить постель. Этим ограничивались его познания в ведении домашнего хозяйства; постоянно углубленный в изучение высоких материй, он считал занятия такого рода совершенно непостижимыми.

В положенное время на дорожке, ведущей к дому, послышался рев автомобиля Джонсона. Услышав, как хлопнула входная дверь, Мэллори поспешил спуститься. Адриан, несколько полный, но подвижный мужчина, нагруженный сумками с продуктами из супермаркета, приближался к дому. За ним семенила Лора с еще большим количеством хозяйственных сумок и рюкзаком.

— Если опоздали — прости; это все из-за машины. Ей давно пора на свалку.

— Она здорово потрепала нам нервы. Привет, Джефф. Лора уронила рюкзак на ногу Джонсону и протянула руку.

— Моя жена,— сказал Джонсон.

— Я знаю — просто вспоминаю, когда мы виделись в последний раз.

В памяти у каждого еще оставалось свежим воспоминание о том ужасном обеде на квартире у Мэллори. Бер-

104

надетта играла хозяйку дома и леди Макбет по отношению к чете Джонсонов-Макдуффов.

— Тогда она была всего лишь моим секретарем — да и сейчас им осталась, потом, когда мне уже нечем было ей платить, пришлось выкручиваться, — пошутил Джонсон.

— Жить с ним было — сущий ад; мне пришлось выйти за него замуж, — Лора улыбнулась Мэллори и вошла в дом, а Джонсон закричал ей вслед:

— Она все еще не может мне простить! Ты жила на половинном окладе вплоть до замужества. Что еще я мог сделать!

Эпплстоун вдруг ожил — бодрое настроение Джонсона и жизнерадостность Лоры возымели магическое действие. Ветхий домик наполнился веселыми возгласами и смехом.

Прежде всего, надо хорошенько осмотреться. Лора проделала это досконально, словно турист, которому выделили десять минут на осмотр всего Лувра. Стаффордширские фигурки на камине привели ее в восторг; мебель, бронзовое ведерко для угля, перекладины в гостиной -— ничто не осталось без внимания, и Мэллори посмотрел другими глазами на, казалось бы, привычную обстановку.

В кабинет, однако, он гостей не пускал.

Она еще и хозяйка. Проворно перестлав постель в комнате, отведенной для гостей, Лора с явным удовольствием принялась хлопотать на кухне, выбросив, первым делом, подгоревший картофельный пирог с мясом, над которым Мэллори усердно трудился целый час.

— Так-то будет вернее. Я сказала Адриану, что вам не справиться одному. Поболтайте немного вдвоем, покамест я все приготовлю, и помните: если уж делаете картофельный пирог, не жарьте его, словно отбивную.

Собрав все сумки, она заперлась в кухне, оставив их одних.

— Не помню, чтобы она была блондинкой.

— Ты ее давно не видел.

— Повезло тебе.

— Аминь! Как поживает Бернадетта?

105

— Думаю, что она от меня уходит.

— И поэтому ты вызвал меня?

— Нет, дело совсем другого рода.

Джонсон постарался не придать этим словам большого значения. Он запустил руку в сумку с продуктами, казалось, вся комната была запружена ими, — и вытащил бутылку виски и сифон с содовой.

— Я здесь давно не был, но хорошо помню, что пивной поблизости нет.

— Стоило ли беспокоиться. Я купил.

— Покончим с этой, примемся за твою.

— Сколько времени ты можешь оставаться здесь?

— Все зависит от тебя. Я подумывал о рекламном бюро.

Джонсон фыркнул и стал искать стаканы.

— О каком бюро?

Мэллори отыскал три бокала.

— Что, неподходящая работа?

— Работаю сейчас в секретном отделе конторы на Рьюперт-стрит. Нечто среднее между трактиром, кабаком и китайским рестораном, правда, я до сих пор не могу определить, где пахнет хуже. Но с Лорой под боком и с тобой — слава богу, легче. Занимаем друг у дружки и называем это зарплатой.

— Но ведь ты же делал...

-— Не люблю распространяться об этом, Джефф; мы не виделись больше года, а это порядочный срок. У меня были неприятности: мы прогорели на американских поставках — пришлось оставить конторы на Брутон-стрит. Это, в свою очередь, означало потерю престижа. С тер пор я так и не оправился. Не могу сказать, что прихожу в большое отчаяние. Чем дальше в лес, тем больше дров.

— И что же, никакого сочувствия?

— Никакого. Я даже в какой-то мере по-своему счастлив. Да и как можно иначе, если рядом Лора.

Беседа за бокалом разбавленного виски продолжалась до тех пор, пока из кухни не донесся предупреждающий клич Лоры:

106

— Готово! Да поможет нам бог!

Мэллори разложил столовые приборы и удивился, что за все время, пока гости находились в его доме, он ни разу не вспомнил о том, что, казалось, полностью завладело всем его существом.

Лора внесла три тарелки с обуглившимися омлетами.

Она виновато улыбнулась Мэллори, но тот, словно лишился дара зрения.

«Подгорели»,— было сказано бодрым, веселым тоном.

— Она и готовить-то не умеет,— заметил Джонсон, и лицо его засветилось, словно у отца, гордящегося своей дочерью.

За столом преимущественно говорил Джонсон. Он описывал совсем иной мир, мир странных клиентов и еще более странной продукции, которую он рассчитывал сбыть циничной, подозрительной, жестокосердной и скупой публике.

— В действительности,— заключил он,— им можно сплавить что угодно. Все равно, что человек, нашедший потерянный аккорд, тронь струну — и снова мир и покой.

— Хорошие были времена,— прошептала Лора. Джонсон глянул в ее сторону и ухмыльнулся.

— Я уже не тот, что был раньше; где мне с моей замедленной реакцией провернуть дельце!

Он сделал гримасу и потянулся к карману Мэллори за сигаретой.

— Не та реакция. Так мне и надо.

— Дорогой, ты все делал как надо.

Они оба замолкли, стараясь как можно скорее забыть неприятную тему, но Мэллори заинтересовался.

— Это длинная история, Джефф.

— Опиши в двух словах.

— Аэрозоль для борьбы с мухами.

— Вот как? Не очень волнующая тема. Химический синдикат предложил мне астрономическую сумму за содействие распространению их нового продукта. Я посоветовался с коллегами, и у нас возникли бле-

107

стящие идеи. Потом кто-то рассказал мне об этом химическом синдикате, и меня буквально вырвало.

Джонсон вдруг впал в унылость, и тогда вступила Лора:

— Химический синдикат славился своей продукцией. И это говорит само за себя.

-— Говорит ли?— Мэллори озадачили эти слова. Лора также казалась растерянной:

— Как мог Адриан общаться с такими людьми?

— В смысле этики?

Джонсон разозлился, подобный тон был совсем ему несвойственен.

— Заставил своих ребят проработать всю ночь напролет, и к утру огромные плакаты с надписями красовались перед конторами химического синдиката в Сити.

«Покупайте аэрозоль химического синдиката для борьбы с мухами!» — хихикая, процитировал по памяти Джонсон, но было видно, что ему совсем не до смеха.

— Я нигде об этом не читал,— заметил Мэллори.

— Они умеют прятать концы воду. Но с аэрозолем своим они прогорели, и это доконало меня. Уничтожить продукт не трудно,— тут он так посмотрел на Лору, что Мэллори смог представить, чего стоил этот провал им обоим,— если готов впоследствии пострадать за это.

Итак, веселость их была наигранной. Непринужденная салонная беседа насквозь была пронизана горечью поражения, поруганной чести; как это было непохоже на прежнего Джонсона, беспощадного, преуспевающего, полного идей, динамичного человека, которого всегда не доставало Мэллори в его нередкие минуты уныния и неудовлетворенности.

Тема была исчерпана. Они быстро убрали со стола грязную посуду и уселись с напитками перед пылающим огнем. Выкурив по сигарете, они мирно наслаждались тишиной и покоем.

Первым тишину нарушил Джонсон.

— Джефф, мы поделились с тобой всеми нашими горестями.

108

Весьма прозрачный намек, на то, что пора и ему развязывать язык. Мэллори не знал, с чего начать.

Когда, наконец, он заговорил, то первые слова прозвучали не очень корректно:

— Что бы я вам ни сказал, это должно остаться между нами.

Такое, даже непривередливому уху Джонсона, показалось слишком бесцеремонным. Он повел бровью в сторону Лоры, но та, казалось, была поглощена созерцанием сигареты.

— Мы знакомы не один день, Джефф, с самых школьных дней, разве не достаточно? Что же касается Лоры...

Он не счел нужным окончить фразу, смысл которой был и так ясен.

— Прошу прощения, но вы поймете меня, после того, как все узнаете.

Мэллори подробно, не пропуская ни малейшей, относящейся к делу детали, рассказал все с начала до конца, — от приглашения Лонсдейла до момента, когда он начал переводить свиток.

К концу рассказа огонь в камине почти потух; Лора нарочито медленно принялась разжигать его снова, а Джонсон глубоко вздохнул, всем своим видом показывая, что ему не хватает воздуха.

Никто из них и не взглянул на Мэллори.

— Ты говоришь, что Лонсдейл не знал точно, что ищет?

Мэллори уловил в словах Джонсона открытое недоверие.

— Нет. По крайней мере, я думаю, он знал, но шансы на успех были ничтожными. Он никому не открылся, разве что Христианзену.

— В это можно поверить.

Лора наблюдала за языками пламени, лижущими огромную решетку. По стенам заплясали тени, и Мэллори понял, что темнота, нависшая над ними, имела двоякий смысл.

— Это превосходит все, что я когда-либо слышал.

109

Джонсон откинулся в своем кресле, вытянул ноги и уставился в потолок.

— Завещание Иуды... а вдруг ты ошибся, Джефф?

— Это исключено.

— Иуда—весьма распространенное имя, не правда ли? Лоре все еще не хотелось верить.

Оставалось лишь одно: пойти в кабинет и принести перевод. Мэллори зажег бра и заметил, с каким напряжением и любопытством они следят за его движениями, словно он вернулся из загробного мира.

— Это только половина. Хотите, чтобы я прочел?

— Не раньше, чем я еще хлебну немного.

Через минуту Мэллори начал читать; вначале преобладал сухой, деловой тон, постепенно переходящий в напряженное, сосредоточенное повествование и достигающий почти невыносимой остроты в последних абзацах. Казалось, стены маленькой комнаты раздвинулись.

Не нарушая молчания, Лора и Джонсон слушали Мэллори с каким-то необъяснимым ужасом. Так смотрят на блестящего актера, переживающего нечто необычное и с трудом возвращающегося от неоспоримого прошлого к неправдоподобному настоящему.

— Мне холодно, — Лора вздрогнула и придвинулась ближе к огню.

— А вдруг это подделка? — не унимался Джонсон.

— Исключено.

Джонсон наклонился вперед и наблюдал языки пламени с усердием провидца.

— Этот документ разбивает в пух и прах общепринятую версию, не так ли?

— Верно.

— А представь, что он лжет? То есть я хочу сказать, что он интерпретирует по-своему, со своей точки зрения.

— Так оно и есть. В результате всеобщего согласия о нем сложилось определенное мнение, тщательно разработанное для общей цели.

— А что если просто предположить, что они согласились с фактами, удостоверившись воочию? — спросила Лора.

110

— Ho они не сделали этого. Существуют, например, два совершенно различных варианта описания смерти Иуды. Уже одно это ставит под сомнение достоверность Евангелия.

— Им нужен был козел отпущения? — предложил Джонсон.

— Без предательства, без Иуды, христианству не удалось бы так высоко взлететь. Дело в том, что все эти проповеди не внушают особого доверия; это, должно быть, единственная правдивая версия.

— Пожалуй, что так. — Джонсон выглядел весьма взволнованным. — Это самая потрясающая вещь, которую якогда-либо... то есть, да разве передашь словами! Итак, ты повис в воздухе, потому что никто?.. — Он в замешательстве замолк на полуслове.

— А мы, Джефф? — Вопрос Лоры прозвучал почти как обвинение.

— Как я могу скрыть это? Кто еще, кроме меня, может поведать об этом? Если бы я пошел со свитком в Сенат, то все это пронеслось бы над западным миром как смерч.

— Но кому, как не специалистам, заниматься его изучением? — настаивал Джонсон.

— Нет! Если бы ты только знал, какие велись споры все эти годы: церковники, богословы, бездельники-хипписты — в ход шло все без разбору.

Интерпретация, критика, комментарии, толкование с собственной точки зрения — не гнушались ничем. Воздвигли целую Вавилонскую башню с каждым веком по этажу, покамест все, заложенное в основании, не скрылось из виду. И когда убрана последняя тележка с извлеченным из текста мусором, мы сталкиваемся с неопровержимым фактом. Человек по имени Иисус умер на кресте.

— Что же станет с христианством?— едва слышно проговорила Лора, но голос выдавал ее волнение.

Мэллори пожал плечами:

— А что стало с друидами?*

_____________

* Друиды — жрецы у кельтов древней Галлии, Англии и Ирландии.

111

— Запомни, пожалуйста, это ты позвал нас сюда и посвятил в свой... секрет, чтоб посоветоваться.

Он пробормотал что-то в ответ, не осмеливаясь увидеть в глазах Лоры суровую оценку его необъяснимого приглашения. Да разве объяснишь что-нибудь в холодном свете дня! Как передать словами мечту Лонсдейла, далекую, неощутимую!

Остаток вечера прошел почти при полном молчании. Друзья Мэллори были слишком ошеломлены, чтобы обсуждать, оценивать или даже взглянуть еще раз на документ. Он прекрасно все понимал.

Но после того, как они ушли спать, он сел перед едва теплившимся камином, погруженный в раздумья и все еще глубоко смущенный. Какое, черт возьми, объяснение можно найти мятежному духу Искариота?

Вряд ли бы он мирно размышлял у камина, если бы знал, что в его секрет посвящены четыре человека.

На другой день после стычки с мужем, Бернадетта стучалась в дверь отца Холлиса в час, для нее весьма необычный.

Добрый отец и впрямь был удивлен столь непредвиденным визитом.

Часто его так и норовило одним глазом взглянуть, как чертовски довольная святая церковь-мать примет его подопечную к себе, ибо с этим ералашем на небесах этих, так сказать, монашек выгоднее покупать оптом.

Во имя Христа он потакал ей. Не раз они скрещивали шпаги, обсуждая интерпретацию Тейлардом де Шадреном доктрины о непорочности. Сам он не прочел ни строчки, твердо веря, что это не более чем воскресное блюдо святого Фомы Аквинского, поданное в холодном виде и сдобренное новым гарниром.

Но что заставило ее прийти сейчас, неужели в этом действительно есть срочная необходимость? Не обсуждать же все сначала. Он неоднократно убеждал ее, что ей осталось только отдаться в руки святой Матери, а остальное пойдет своим чередом.

И снова он приложил все усилия, чтобы избавиться от

112

нечестивого подозрения в том, что его привлекающая людские сердца личность имеет какое-нибудь отношение к ее докучливому усердию.

Итак, отец сидел в кресле, настороженный, но внешне вполне спокойный, и ждал, пока Бернадетта заговорит.

— Я должна была вас увидеть, отец мой, провести еще одну ночь с такой тяжестью на сердце не в моих силах.

Тяжестью? Что, бога ради, она собирается разоблачить? Он знал всю ее несчастную жизнь, пожалуй, уже больше нечего добавить...

— Если смогу чем-нибудь помочь, миссис Мэллори, я к вашим услугам.

Холлис был щедр на елейные фразы, и это незаметно вошло у него в привычку.

— Мой муж...

— О, дорогая, прошу вас, не надо опять все сначала. Он вовремя удержался, чтобы не сказать, что он знает угрюмого ученого больше, чем тот сам себя знает.

— Я решила уйти от него.

Священник сложил кончики пальцев и торжественно произнес:

— Даже сегодня, миссис Мэллори, нельзя относиться легкомысленно к нерушимым узам брака.

Ответ Бернадетты был безукоризненен. Закрыв лицо руками, она разразилась рыданиями, достойными исполнения миссис Эльвиг.

— Неужели вы думаете, что я не взвесила все последствия?

Подняв голову, она с досадой отметила, что опять наложила слишком много краски на ресницы. Надо было говорить еле слышно и, конечно же, никакой косметики.

— Вы бы сжалились, если бы знали, что мне пришлось вынести, через что я прошла в последние двадцать четыре часа.

Небеса, пощадите! Неужели опять какие-то необычные интриги!

— Миссис Мэллори, успокойтесь. Запомните, что вас

113

никто не принуждает обсуждать вещи, в какой бы то ни было степени неприятные вам.

— Но я должна!

Он тихонько вздохнул и откинулся в кресле со смирением мученика.

— Прекрасно.

Тридцать секунд Бернадетта хранила молчание, дабы подчеркнуть всю тяжесть того, что готово было сорваться у нее с языка:

— Мой муж сходит с ума.

Странное дело, Холлис совсем не казался таким удивленным, как она могла бы предположить.

— Тех, на кого Бог гневается, он прежде всего лишает ума,— неверно процитировал он и подумал о том, что церковь вряд ли обошлась бы без таких великолепных языческих заповедей.

— Но дело не в этом, отец мой, главное то, что я не на шутку встревожена.

По мере того, как она продолжала, он надеялся избежать опасности быть втянутым в какую-нибудь интригу.

— Вчера я приехала на нашу дачу в Суссексе. Мой муж решил немного отдохнуть там после ужасного происшествия в Иордании. Я обнаружила … что он писал.

Писал? Почему бы и нет? Ничего дьявольского в этом нет. Отец Холлис позволил себе немного расслабиться.

— Как я поняла из его бессвязной речи, он якобы нашел свиток пергамента где-то в районе Мертвого моря, и все время, проведенное на даче, занимался его переводом.

— Что ж, вполне возможно, принимая во внимание род занятий вашего мужа и цель экспедиции.

— Экспедиция не имела цели! А если бы и имела, все было уничтожено, прежде чем что-либо нашли.

Священник нахмурился, стараясь унять свое раздражение спокойной мудрой речью:

— Но если ваш муж все-таки нашел свиток.

— Не мог он найти! А если нашел, то это может быть не более, чем подделкой!

114

— Моя дорогая миссис Мэллори, — он попытался было встать, но Бернадетта встала первой и пронизывающим взглядом приковала его к месту.

— Документ, который меня заставили прочесть, претендует именоваться Завещанием Иуды Искариота!

Ах, если бы у него хватило сил распять себя... но отец Холлис смог всего лишь уставиться на женщину с неподвижностью парализованного.

Сейчас уже трудно определить, сколько времени простояли они оба в безмолвном раздумье. Несколько раз для того, чтобы вырваться из охватившего его оцепенения, отец Холлис вымученной улыбкой пытался изгнать злой дух, будто бы притаившийся на столе, разделявшем их. Но это больше смахивало на гримасу человека, которого одолевал приступ рвоты.

— Миссис Мэллори... Я вам глубоко сочувствую, но от всего сердца, с самыми лучшими намерениями советую, — единственное, что вы можете сделать для вашего несчастного мужа, и это становится вашим непосредственным долгом, найдите ему компетентного психиатра, у которого он смог бы основательно проконсультироваться.

— Отец мой, — нетерпеливо прервала на полуслове Бернадетта.— Я знаю, он безумен—двух мнений быть не может. Но вопрос в том, как бы он не натворил бед своими мерзкими бреднями.

— Не сомневаюсь, что мир надлежащим образом оценит его труд.

— А знаете ли вы мир, отец мой, — с горечью возразила она. — Мир подл и готов поверить чему угодно.

Неоспоримое утверждение. Пришлось согласиться. Один Бог видит сизифов труд церкви против языческих происков. И вот снова...

— Многое, конечно, зависит от того, что именно он там написал. Если всякую бессмыслицу.

— Какой-то ужас! Проклинаю себя за то, что прочла. Но сама же удивилась, почему прочитанное так возмутило меня. Знаете, что больше всего пугает меня... Все выгля-

115

дит, как вполне достоверный рассказ, события описаны так последовательно, что невольно начинаешь верить в их существование на самом деле, а когда Иуда описывает свою первую встречу с...

— Вы забываете, миссис Мэллори, что безумие обладает чудотворной силой убеждения.

Внезапное спокойствие Бернадетты произвело на отца Холлиса немалое впечатление, было еще что-то такое, что он сам не мог точно определить.

— Вы не понимаете сути всего, отец мой, наверно, потому, что я не рассказала до конца. Этот Иуда описывает события вплоть до страстей господних, прошу вас, не перебивайте меня; он описывает распятье не только как единственный официальный свидетель, но поворачивает дело таким образом, что все известные проповеди оказываются неверными.

На этот раз улыбка его была искренней. Был момент, когда вся эта история с безумным мужем, рассказанная, охваченной страстями супругой, непонятно почему, начинала казаться опасной.

— Вижу, у вас действительно нет иного выхода, миссис Мэллори. Единственное, в чем нуждается ваш бедный муж — это немедленная помощь специалиста-психиатра.

— Но, отец мой, разве вы не видите, какая над ним нависла опасность? Он только что вернулся из района, где нашли свитки, датируемые первым столетьем нашей эры; он специалист по древнееврейскому, и в руках у него рукопись, которую он провозгласил достоверной.

— Что бы он ни провозглашал, здоров он или безумен, я лично считаю, что рассудок у него все же не в полном порядке. Существует правда, миссис Мэллори, заботливо охраняемая святой церковью на протяжении почти двух тысяч лет... и ее не задушить.

Эта женщина непроизвольно старалась убедить его не в том, что муж ее безумен, а в том, что он и в самом деле сделал открытие, которое она ни за что не хочет признавать. Представьте себе хозяйку Белого дома, шоки-

116

рованную наготой президента страны, но тем не менее настаивающую на том, чтобы окружающие восхищались безукоризненностью покроя его нового костюма.

Настало, наконец, время для серьезного разговора.

— Миссис Мэллори, ваш муж не грешник, пусть в уме у него грешные помыслы. Вполне возможно, что найдутся такие, которые против собственной же воли, рискуя потерять душевный покой, поверят ему, становясь тем самым распространителями его грешных мыслей. Вы понимаете меня?

Бернадетта почтительно склонила голову, словно, выражая беспрекословное подчинение, а, на самом деле, едва сдерживала досаду.

Она ушла, а Холлис впал в глубокое раздумье. Несмотря на усталость и нервное перенапряжение, у священника не выходила из головы неправдоподобная сцена. Свидетельство Иуды; еще один штрих в саге последних дней господних на земле... Как это все заманчиво... и какая поднимется шумиха, если найденная рукопись будет признана достоверной! Размышляя таким образом, он помимо своей воли, поднялся на головокружительную высоту, и потребовалась немалая доза самоубеждения в необходимости избавиться от грешных мыслей, пришедших в его благочестивую голову, чтобы вернуться, наконец, к церковно-приходским, лишенным какой бы то ни было экзотики, делам.

И даже тогда, когда он принялся уже в третий раз перебирать счета в поисках недостающих тридцати новых пенсов, он продолжал восхищаться необыкновенным размахом и яркостью больного воображения бедного мистера Мэллори.

...Веселое настроение, в котором гости пребывали в начале визита, к следующему утру значительно помрачнело. В молчании уселись они завтракать, лишь изредка перебрасываясь несколькими словами по поводу дурацкой трескотни, передаваемой по радио. Воспоминание о незабываемом открытии грузом ложилось на их умы, словно мармелад на горячий промасленный тост.

117

Позднее, когда Лора закончила уборку в кухне, Джонсон предложил выйти в сад. Было прекрасное весеннее утро, и соленый морской воздух манил жителя шумного и пыльного города на вольные просторы. Джонсон заметил, что жалко упускать такую возможность. Ведь сад, еще с прошлого года заваленный неубранной соломой, нуждался в тщательном уходе.

Мэллори обнаружил ржавые вилы и садовые ножницы, и они направились в этот заброшенный уголок. Несколько минут они стояли, рассматривая кипы мертвой травы вперемешку с ползучей розой и голыми стеблями прошлогодней крапивы, пока, наконец, Джонсон не заговорил первым:

— Предположим, что в руках у тебя действительно подлинник. Мне лично кажется, что широким выбором ты не располагаешь: либо ты это опубликуешь (тут он отвел глаза на пучок крапивы и осекся), либо нет. Ведь верно?

— Думаю, что так оно и есть.

— Да, но в то же время ты не вполне уверен, что исследование будет проводиться надлежащим образом. Не знаю, может у тебя и есть причины думать так, однако я вполне понимаю твое нежелание делиться своим уникальным открытием, которое уже никогда не будет полностью твоим.

Мэллори, тщетно пытаясь срезать тупыми ножницами колючки ежевики, повернулся к Джонсону. Разговор был неизбежен, но направление, которое он начинал принимать, слегка пугало его, а может, его смущала последовательность утверждений Джонсона, без труда угадавшего мысли друга.

— Я только хочу помочь тебе сбыть товар с рук, Джефф. Ведь тебе нужно именно это, не правда ли?

— Ты хочешь сказать, что я хочу нажиться на моем открытии и не знаю, как это сделать? — Мэллори тщетно пытался казаться возмущенным.

Джонсон, у которого на этот счет сомнений не было,

118

улыбнулся и покачал головой. Недаром провел он бессонную ночь.

— Давай отбросим религию в сторону.

— Разве это возможно?

— Я же не говорю, отбросим религию вообще. Каково твое мнение?

— Что касается официальной религии, то не очень. Я проштудировал всех их, особенно древние. У них одна общая цель: эксплуатация человека человеком в одежде священника.

— Суть всех религий?

Мэллори в раздумьи разглядывал трогательно-печальные нарциссы.

— Те религии, с которыми мы знакомы более всего — средне и ближне-восточная, например, принесли немало горя западу. Взять хотя бы священника Кингса: к нашему дорогому защитнику веры ведет прямая дорога из Персии и Египта через Ватикан и далее.

— Насколько я понимаю, нас не очень волнуют последствия разоблачения официальной религии.

Мэллори вспомнилась единственная в его жизни любимая женщина; что сделала с ней религия, с ними обоими?

— Ты прав, нас это нисколько не волнует.

— Тогда я не понимаю, в чем же затруднение.

— Проблема все та же, что и десять минут назад. Мэллори задел рукой молодую крапиву, она ужалила его, и пришлось подождать, пока утихнет боль.

— Прекрасно! Продай первому попавшемуся, кто предложит наивысшую цену.

Мэллори поморщился. Ему очень хотелось, чтобы Джонсон заметил это и понял, что удар был ниже пояса. Джонсон и в самом деле заметил, но не было видно, чтобы его терзали угрызения совести.

— Что же еще? Вчера вечером ты заявил, что опубликовать материал не можешь, так как боишься, что духовное братство разорвет его на части. Что еще ты можешь предложить?

Внезапно на ум Мэллори пришло давно забытое вос-

119

поминание детства. Родители, страстные приверженцы Евангелия, заполняли его дни изуродованным толкованиеи Ветхого Завета. Даже Рождество, столь радостный день, превращался в ничто, потому что в детском чулке лежал странный и непонятный подарок, состоящий из яблока и апельсина. Вспомнились кипы рисунков на религиозную тему, деревянных изделий, в своем роде даже неплохих, направленных на то, чтобы вселить в доверчивые души страх перед Богом.

Фигурка Иеговы на фронтисписе, бросающего в ошарашенного, обросшего густой бородой Моисея скрижали.

Вот все, что было у него в тот момент на уме. Он, Мэллори — мелкая сошка, вознесшаяся до самого Бога, бросающий через лучезарные облака проповедь Иуды на потеху безумному миру недоверчивых зевак.

Разыгравшаяся фантазия не давала Мэллори покоя. Он старался думать о чем-нибудь менее возбуждающем, но, несмотря на все усилия, истинная причина, почему он не мог опубликовать документ, неумолимо вставала перед ним.

Мэллори преследовал призрак Лонсдейла.

Археологи не допустили бы, чтобы слава, принадлежащая человеку их круга, досталась Мэллори. Опубликуй он открытие, они сумели бы в должной мере оценить его, так уж устроен человек, но главное то, что Лонсдейл погиб в поисках этого сокровища — современная интерпретация старинной английской баллады, где настоящий герой умирает, а все почести достаются тому, кто выжил.

Не только археологи, но любой, кто бы ни взялся за тщательное изучение проповеди, оттолкнет Мэллори в сторону, как механического исполнителя задания; человека, случайно наткнувшегося на реликвию и имеющего на нее такие же права, как бульдозер, выкопавший вместе с землей ночные горшки англосаксов

Нет, он не мог опубликовать это, ибо знал, как это отразится на его собственной судьбе. Открытие было слишком грандиозным, значимостью своей оно грозило уничтожить его самого.

120

Опубликуй он однажды, и пропал навеки его авторитет.

Мэллори тайком взглянул на друга и увидел, что тот разглядывал его с плохо скрываемым любопытством.

— Ну? — не унимался Джонсон.— Что же ты можешь предложить еще?

— Ничего.

— Тогда у тебя не остается выбора. Каждый из нас волен претендовать на власть и славу ныне и во веки веков, но это не заменяет плату. Итак, ты продашь тому, кто предложит большую цену.

— Может быть, ты хочешь это сделать.

Вопрос был настолько бесхитростный, что выглядел забавным, однако Джонсон и бровью не повел.

— Не совсем так, Джефф. Ты — личность респектабельная. Не к лицу тебе махинации.

—- Махинации с кем?

Джонсон пропустил этот вопрос мимо ушей и уставился на песчаные дюны за забором.

— Миллион фунтов.

— Что?!

— Моя доля от твоих десяти миллионов.

— Слушай, ты можешь, наконец, говорить серьезно?

— Хорошо, тогда купи компьютер, и пусть он вычислит с точностью до новых пенсов, за сколько священники и их последователи согласятся заполучить эту маленькую бомбу для полного ее уничтожения.

— Я не знаю...

— Оправдывает ли итог затраченные средства?

— Конец христианства...

— Документ обширный? — поинтересовался Джонсон.

— Да, довольно, если принять во внимание наш век скоростей. Как если бы бомба, сброшенная на Хиросиму, свалилась бы на умы человечества, то есть я хочу сказать, что колоссальная акселерация и перестановка атомов отражены в нас, и весьма забавным образом — мы начали воспринимать любой свободный проносящийся мимо нейтрон, создавая новый, неустойчивый атом... Прости, ты, кажется,

121

не улавливаешь смысла, но я все еще стараюсь как следует обмозговать это дело. Понимаешь, когда у тебя в руках теологическое утверждение, такое же верное, как теория Эйнштейна. Даже если и удастся уговорить миллионы верующих, что находка не более, чем сплетение лжи, подделка, плод воображения психопата, они все же не будут полностью уверены в этом. Видишь ли, любому утверждению сопутствует известная доля сомнения, вспомни —Викторианское владычество распалось лишь потому, что некий человек раскрыл происхождение денег.

—- Неужели правда может причинить столько вреда.

— Если это правда, а я уверен в этом, то немало людей немало на этом потеряют.

— Проблема разрешается сама собой. Ты продашь свиток тем, кто больше всего заинтересован в его уничтожении.

Наконец, они нашли общий путь. Довольно странно, что они не очень-то стремились вперед, но самым странным было то, что отставал Джонсон.

— Ничего сложного в этом нет. Не знаю, зачем тебе нужна моя помощь.

—Одному мне не справиться.

«Интересно,— подумал Джонсон,— за сколько можно заработать в наши дни миллион?»

— Ты в достаточной мере осознаешь, кого впутываем в затею?

— Не понимаю, о чем ты.

— Предпринимателей, и они не менее опасны, так как носят ошейники и кричат с кафедр: «Бог — это Любовь».

Мэллори сосредоточил все внимание на кончике догорающей сигареты и молчал, покамест не срезал горящий конец ножницами.

— Они будут преследовать одну-единственную цель. Только бы уничтожить этот опасный документ, предвещающий конец их безраздельного владычества на земле.

Оба они наблюдали за Лорой, которая приближалась с подносом, заставленным кофейными чашками и тарелкой

122

с печеньем. С разговором было покончено, несмотря на некоторые расхождения во взглядах и легковесность проблем, затронутых ими. Они молча уставились на Лору, не отвечая даже на ее приветливую улыбку.

— Вот и кофе. Должна заметить, что у вас такой вид, словно вы только в этом и нуждаетесь.

Джонсон повернулся к подносу, который Лора поставила между ними:

— Джефф, я думаю, что ты недооцениваешь этих предпринимателей. То, что они могут потерять, разрешается в наше время миром и войной; до тех пор, пока на земле существует этот кусок пергамента... То, что они могут потерять, превратит твою жизнь в ад.

— Наши жизни,— осторожно поправил Мэллори.

Впервые за это утро его друг открыто посмотрел ему в глаза. Высчитав в уме, сколько составят десять процентов от десяти миллионов, и сможет ли он обойтись без них, Джонсон резко кивнул.

Кофе пили молча, тишину нарушали лишь отдаленные печальные крики чайки. Вдруг Джонсон неизвестно по какому поводу произнес:

— Нужен хороший фотоаппарат.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Тщательно продумав ход действий, они решили выбрать для решающего удара Верховное братство (Ватикан), так как именно оно отличалось от остальных духовных учреждений наибольшей значительностью.

Требовалась большая точность, так как любая теория или научное открытие, способное подорвать веру и мораль, могут подвергнуться критике и ревизии со стороны Братства во имя сохранения главных основ.

Была и другая, более веская причина тому, что Мэллори направил свое письмо именно туда. Свяжись он с одним из других Братств, документ получил бы огласку за

123

пределами Ватикана, где-нибудь среди обширного комплекса на Виа делла Консилиационе, где обстановка более свободная, более светская по характеру. Там постоянная суета, периодическая смена епископов, священников, духовных и нерелигиозных лиц, нанимаемых церковью.

А там, где суета, там и толки: стоит одному болтуну прочесть письмо, как секрет, пусть даже не содержащий ничего сенсационного, становится достоянием всего Братства. Рим издавна пользуется пресловутой славой распространять новости с невероятной скоростью.

Однако инквизиция, пресмыкающаяся в кровавой тени Ватикана Василика, обладала таким непревзойденным мастерством конспирации, что в сравнении с ней вся деятельность секретных отделов государственных аппаратов мира казалась любительской работой.

Горе и отлучение от церкви священнику, который хоть словом обмолвится о том, что происходит в стенах Братства или решается Верховным комитетом.

То, что Мэллори собирался рассказать, безусловно могло вызвать большой переполох в этом «курятнике», но ни одна душа снаружи не услышит трепыхание крыльев.

Он ошибочно адресовал письмо кардиналу секретарю Бранчиони. Этот титул существовал во всех Братствах, за исключением данного.

Кардинал префект Бранчиони спешно разрезал полученный конверт ножом из слоновой кости.

Странно, письмо из Англии: эта грустная страна редко давала о себе знать. Он неплохо знал ее с довоенного времени... Как, должно быть, она изменилась сейчас, в безраздельном властвовании жуткого призрака Марии Стюарт. Бранчиони состарился, служа верой и правдой церкви. Его добрый, почти гномовский нрав являлся данью обширной и неоспоримой власти, которой он пользовался столько лет. Казалось, сами годы отступали один за другим, завещая ему старость в спокойствии и достатке. Да, он не мог пожаловаться на жизнь: слава богу, он ни в чем не знал отказа.

Слегка дрожащими пальцами он развернул письмо и

124

взглянул доброжелательно на молодого Растиглионе, который только что вошел, держа в руках папку со вчерашней работой.

— Примите извинения от эксперта-консультанта, ваше преосвященство,— положив на письменный стол Бранчиони объемистое досье, неприметный маленький священник говорил быстро, запыхавшись,

«А этот Растиглионе. все еще молод в свои сорок девять лет».

— Извинения? Ну что ж, вполне понятно. Он знает, что в среду, во время нашей встречи, мы обсудим это дело. Сколько еще дней? Пять или шесть. Для моего возраста этого не достаточно. Нет, не уходите, сын мой. У меня есть кое-что, что может заинтересовать вас. Вы ведь не упускаете возможности попрактиковаться в английском — прочтите это вслух.

И престарелый кардинал префект протянул осчастливленному священнику письмо Мэллори. Тот взял его и начал читать, сначала запинаясь, но потом с возрастающей уверенностью.

Бранчиони слушал с преувеличенным вниманием, уставившись подслеповатыми голубыми глазами на замысловато оформленное распятье, занимавшее большую часть похожего на алтарь стола.

«Ваше преосвященство! Вполне возможно, что Вы слыхали о недавнем нападении арабских террористов на отряд английских и американских археологов в районе Мертвого моря в Иордании.

Я один остался в живых.

Неважно, каким образом, мне удалось избежать смерти, но одно обстоятельство, сопутствующее этой трагедии, может привлечь Ваше внимание.

Спасаясь бегством, я обнаружил в пещере, где нашел прибежище, рукописный свиток, прекрасно сохранившийся. Возвратившись в Англию, я сделал перевод с древнееврейского. С первого же взгляда можно определить, что этот документ датируется первым веком нашей эры. После изучения рукописи, у меня не осталось никакого сомнения, что

125

это свидетельство Иуды Искариота. Это завещание совершенно по-новому освещает основы христианства. Мало того, оно ставит под сомнение достоверность событий, о котором повествует Евангелие, вплоть до распятия сына Иосифа.

Совершенно очевидно, что упомянутое выше наведет читателя на мысль о том, что рассудок автора не совсем ясен, не говоря о подозрении в мистификации и искусном обмане.

В соответствии с этим прилагаю копию перевода с тремя фотографиями, которые вместе составляют общий вид оригинала рукописи. Далее, прилагаю фрагмент самого пергамента, который, если Вы взгляните на фотографию, полностью совпадет с левым верхним углом.

Ваши эксперты несомненно подтвердят достоверность и возраст фрагмента.

Полагаю, Вы располагаете достаточными средствами, чтобы лично удостовериться в подлинности этого документа.

Что касается моих честных намерений, то это Вы без труда можете проверить через Лондонский университет, факультет семитских языков.

С нетерпением жду скорого ответа от Вас, чтобы убедиться в том, что Вас заинтересовало это уникальное открытие. Вряд ли стоит добавлять, что содержание его вполне доступно широкому кругу читателей и как таковое будет предложено ему при первой же возможности».

Растиглионе в недоумении поднял глаза, не поняв и половины из того, что прочел. Он с ужасом заметил, что его преосвященство неистово перебирает документы, в поисках, должно быть, чего-то очень важного. Мало того, он знал, что прочел вслух очень плохо.

— Где мои очки, дурень!

Несчастный священник побледнел и замер в трепетном ужасе. Никогда, за все двадцать пять лет преданной и тяжелой службы, не слыхал он, чтобы такие слова сорвались с уст его преосвященства.

Ничтожное вознаграждение за все эти годы самоотвер-

126

женного труда. Тщетно шарил он вокруг письменного стола, заглядывая вниз, тыкая пальцем и по-собачьи преданно поглядывая на внезапно раскапризничавшегося хозяина.

Бранчиони же, слишком занятый собственными волнениями, чтобы почувствовать угрызения совести, бессвязно бормотал, роясь в огромной кипе бумаг на столе; работа, некогда приносившая ему радость и удовлетворение, а теперь угрожавшая труду всей его жизни.

Наконец, очки нашлись, и покамест кардинал пытался укрепить их на носу дрожащими пальцами, отец Растиглионе, слегка позабыв незаслуженную обиду, в нерешительности топтался, завороженно уставившись на невидимые элементы, которые, как ему казалось, разъедали великолепное, облаченное в красные шелка сооружение и превращали его в жалкую, полусгнившую деревянную плаху, пригодную лишь для того, чтобы сама смерть плясала на ней свою последнюю сарабанду.

О его присутствии, казалось, забыли. Ему оставалось лишь терпеливо ждать, дивясь волнению кардинала. Почему он принял так близко к сердцу это непонятное письмо от какого-то чудака-англичанина?

Мучительный кашель напомнил кардиналу, что он не один. Как только голубые глаза сверкнули в сторону Растиглионе, несчастный получил еще один удар.

— Что вы стоите здесь? Неужели вам нечем заняться! Идите!

Растиглионе, овладев собой, повернулся и полный достоинства, вышел из комнаты.

Сердце кардинала, может быть, и смягчилось бы, если бы священник не смотрел так пристально на письмо Мэллори.

Внимательно прочитав его еще раз, Бранчиони погрузился в вечные грезы, или, по крайней мере, так казалось, глядя на него в тот момент. В действительности же, в душе его был полнейший сумбур.

Но долгий жизненный опыт взял, наконец, свое. Это письмо — злостный выпад против непорочной святой матери — церкви, заговор против святого духа. Вековые вол-

127

нения, движение и шум! Разве не чудо, что Мария Богородица утвердила господство Рима во веки веков? Не всегда было легко, но зато всегда мы побеждали.

— Подожди-ка. Он говорит о переводе — где? Где этот перевод? Почему мои бумаги в таком беспорядке? Оглядевшись, он с удивлением обнаружил, что говорил сам с собой... Завещание Иуды Искариота. Что за... вздор!

Затаив дыхание, он уставился на название, словно за ним скрывалось нечто невообразимое. Вздор, но, боже милостивый, вероятность, холодящая душу; вероятность того, что такой человек сочинил такой документ... слишком нелепа.

Сердце Бранчиони билось, как кузнечный молот; забыв о душившей его злобе за оскорбленные святые чувства, он принялся читать.

Читал он так же, как и Растиглионе — быстро. Несколько раз пытался остановиться, потому что дыхание его заметно слабело...

«Меня самого заставили поверить в это. Я знал, что тот человек еще дышал. Оставалось лишь громко крикнуть ему в ухо».

Боже праведный! Лазарь! Кардинал Бранчиони закрыл глаза, его трясло от холода. Лазарь... прославленный вестник воскресения. Величайшее чудо, сотворенное Христом, осмеяно им самим же. О, боже, я схожу с ума! Всевышний, пощади мою душу!

«Это рука сатаны»,— подумал Бранчиони. Выжженное в сердце дьявольское послание, написанное специально для того, чтобы превратить в ад его последние дни. Все эти мифы были известны кардиналу из христианского учения; охваченный ужасом, с покрасневшими глазами и бескровными губами, он все же продолжал читать. Казалось, он попал в лабиринт дантова ада, а черти, как рассерженные мегеры, подталкивали его, он мог поклясться в этом, все вперед и вперед к нечестивым открытиям.

Он не мог удержаться от искушения и с новым приливом сил дочитал рукопись до конца, то есть до описания страстей господних.

128

Глаза кардинала чуть не выскочили из орбит... это немыслимо! Симон Петр, благословенный отец апостолов — вынашивал злодейство! Владыка, Владыка —овца с волчьей головой! О, святая Мария, сжалься: убери прочь эту чашу. Но Мария Богородица, как всегда, помалкивала, а дьявол, не давая ему передохнуть, толкал прямо в чистилище.

«Скажу тебе правду, сын Иосифа. Они извлекут из тебя ключи к своему королевству.

— Значит, я проиграл.

— Тот, кому предписана горькая участь, не может победить.

Пронзенный моими словами, словно шпагой, он из последних сил закричал в ночи:

— О, боже, почему ты покинул меня! Я пропал...» Пропал! Иисус Христос... Спаситель мира — пропал! Тот, кого на протяжении многих веков люди молили об искуплении и спасении.

Пропал!

Бранчиони вдруг осознал, что в свете правды, которую только что узнал, все его иллюзии обратились в прах. Немощное тело его сотрясалось от рыданий, и он отбросил свиток.

— Пропал! — закричал старик, отталкивая стул, который, как ему казалось, сковывал его движения; он задыхался.

Растиглионе, находившийся в соседней комнате, услышал странный шум, который перешел в отчаянный крик, и бросился на помощь повелителю, но внезапно побагровевшее тело рухнуло и безжизненно распростерлось поперек обличающего документа.

То, что Доминиканец оказался в тот самый момент в том самом коридоре, было чистой случайностью.

Он продвигался в Ватикане, словно человек, совершающий прогулку по саду из роз, которые любил преимущественно за их шипы. Обладая особым чутьем знатока человеческих душ, он без особого труда угадывал, кому и где надо вовремя оказать услугу.

Шли годы, и Джованни делла Парези уверенно подни-

129

мался вверх, паря, словно гордый орел, овеянный славой и властью. Его успехам завидовали даже кардиналы Ватикана, ибо этот невзрачный монах сумел достичь того, что им не удалось бы, трудись они вдвое усерднее и дольше.

Теперь же, в эти трудные времена, его имя произносилось шепотом; когда он прогуливался по саду, никто не смел показаться ему на глаза, ибо влияние его было неизмеримо велико. Рассказывают даже, что сам кардинал префект церемониального Братства опускал глаза при появлении Доминиканца.

Завистливые языки редко упоминали брата Джованни. Все звали его «Доминиканец». Кроме того, он был главой священного чертога, личный теолог папы... блестящий консультант и негласный интендант.

Доминиканец. Один из псов господних, как говорится в народе.

Черные волосы, зачесанные наперед, в римском стиле, ни малейшего намека на тонзуру, несмотря на духовный сан, к которому он принадлежал.

Добродушная ирония, свойственная давшему обет безбрачия, не сходила с его лица. Как-то некий кардинал застал его улыбающимся, и позднее описывал это скептически настроенным слушателям, как дань, преподнесенная смертью жизненной комедии.

Доминиканец.

В то утро, когда погруженный в раздумья, он проходил по коридору, навстречу ему бросился секретарь и главный доверенный слуга Бранчиони, с побледневшим, перекошенным от ужаса лицом.

— Его преосвященство... мертв!

Священник, до которого, наконец, дошло, что он обратился к самому Доминиканцу, замер, словно человек, попавший между двух огней.

Доминиканец смотрел на Растиглионе, как изучают животное в клетке: спокойно, затем неторопливо прошел мимо и, пройдя несколько комнат, вошел в кабинет кардинала префекта.

Растиглионе следовал за ним по пятам, не осмеливаясь

130

подойти ближе, в то время как Доминиканец придавал распростертому телу кардинала более подобающее положение. Брат Джованни уставился на мертвое лицо, не успевшее еще застыть и превратиться в маску.

— Когда? — спросил он резко.

— Какие-нибудь две минуты назад. Я услышал его крик и вбежал.

Брови сдвинулись еще ближе, глаза, не отрываясь, следили за выражением лица Бранчиони, словно пытаясь различить, что может сорваться с неподвижных уст покойного.

— Я не понимаю, — проговорил, наконец, Доминиканец, резко повернувшись к маленькому секретарю.— Что произошло? Чем он занимался?

— Занимался? Когда я в последний раз видел его, он ... читал.

Доминиканец окинул взором кипы бумаг на столе.

— Очевидно.

— Несколько раньше я перевел ему письмо. Его преосвященство хотел во что бы то ни стало прочесть его сам... Он вел себя очень странно.

Доминиканец вновь посмотрел на покойника. Не понятно, почему это застывшее выражение лица так взволновало его. Бескровные губы унесли с собой тайну...

— Перевод? Чего?

— Письма, из Англии. Оно было адресовано лично ему, что случается довольно редко.

И неизвестно зачем, Растиглионе добавил:

— Он обозвал меня дураком.

— Вполне возможно.

Во взгляде Доминиканца сквозило нечто большее, чем простое любопытство рассеянного ученого.

Растиглионе почувствовал себя оскорбленным; в конце концов, он старше брата Джованни, если не образованнее. Видимо, ему не давала покоя мысль о том, что простой монах способен бегло говорить по-английски и знать еще с полдюжины других языков.

Тем временем монах нищенствующего ордена внимательно рассматривал разбросанные на столе бумаги. Бесцере-

131

монно отбросив в сторону усыпанное яшмой и бриллиантами распятье и, найдя, наконец, письмо, спросил: «Это?»

Растиглионе осторожно ступил вперед и посмотрел на машинописный текст в протянутой руке Доминиканца. Одного кивка было достаточно.

Он читал быстро, замешательство постепенно сменялось проблесками понимания. Отложив письмо, он взглянул на застывшего кардинала и затем на священника-секретаря.

— Кто еще мог увидеть это письмо?

— Я уверен, что никто, разве, что сам автор.

Он и в самом деле дурак. Доминиканец не стал больше тратить слов и принялся за изучение пунктов, упомянутых Мэллори. Досье Палличчи, о котором говорилось в письме, он нашел очень быстро... и начал читать, словно находился в публичной библиотеке. Доверенный слуга счел нужным обидеться за столь пренебрежительное отношение к его дорогому, покойному повелителю.

— Позвать кого-нибудь, доктора?

— Он ведь мертв, — последовал отрывистый ответ. Доминиканец проглатывал страницу за страницей с бешеной скоростью. Казалось, его окружили сотни мертвых кардиналов, и каждый старался отнять драгоценную рукопись.

— Я хотел сказать, что...

Растиглионе был настолько возмущен тем, что подобающая в таких случаях церемония откладывается по очевидной прихоти Доминиканца, что не находил слов.

Но когда, наконец, через некоторое время, Доминиканец все же поднял глаза, то Растиглионе почувствовал себя удовлетворенным.

Невозможно описать этот взгляд, он исходил из глубины души. Растиглионе мог поклясться, что никогда не видел ничего подобного. Смесь торжества и страха.

— Выйдите в прихожую. Ждите там, покамест я не позову вас. Следите, чтобы никто не вошел сюда, никто! И помните, что вы поклялись молчать об этом!

Растиглионе раскрыл рот. Один раз его уже оскорбил разъяренный кардинал. Но выслушивать грубости от этого выскочки Доминиканца! Но что он, жалкий, мог возра-

132

зить этому монаху, к которому благоволят сильные мира сего, может быть, даже Всемогущий? Растиглионе, никогда не изменявшему себе, пришлось подчиниться.

Оставшись наедине, Доминиканец еще раз перечитал завещание с таким вниманием, словно задался целью запомнить каждое его слово. Другие разделы он прочел с гораздо меньшим вниманием.

Тщательно обследовав все бумаги на столе, он вложил относящийся к делу материал в большой манильский конверт и стремительно вышел, даже не взглянув на покойного. Прежде чем вернуться в коридор, откуда он и вышел, Доминиканец приказал секретарю приступить к полагающейся в подобных случаях процедуре и еще раз предупредил хранить полное молчание о происшедшем, в особенности, о письме из Англии.

Как ни в чем не бывало, шел Джованни делла Парези своей неторопливой походкой. Все в его облике говорило с том, что этот человек полностью посвятил себя служению Богу. Кто бы мог подумать, что единственное его стремление в данный момент — как можно быстрее попасть в апартаменты папы.

Пронырливые шаферы, вкрадчивые нунции, облаченные в пурпурные одежды камергеры и гости расступились, чтобы дать дорогу Доминиканцу. Вот он идет — тотчас же гаснут улыбки, разговоры приглушаются до шепота. Может, и настанет день, когда его святейшество потеряет, наконец, терпение и предаст анафеме того, кто больше всех заслуживает этого.

А покамест они, позабыв о демократии, должны терпеть его невыносимое высокомерие. Но даже они разинули рты от удивления, когда Доминиканец, проходя одну комнату за другой, уверенно приблизился к личным апартаментам, святыне из святынь, куда редко впускали даже кардиналов.

Это уже было слишком. Кто-то помчался на поиски Маэстро ди Камера. На этот раз он зашел слишком далеко. Они уже смаковали сладостный момент гнева папы и, сбившись в кучу перед дверью в кабинет, перешептывались и

133

высказывали предположения о том, какая восхитительно ужасная судьба уготовлена этому нахалу Доминиканцу.

У них были все основания надеяться на это, ибо в кабинете его святейшества сидел и ждал сам государственный секретарь кардинал. Горе тому, кто впадет в немилость к главе католической церкви.

Они нехотя расступились.

Пазелли, стоявший у окна, повернулся, чтобы приветствовать святого отца. Подавив желание броситься навстречу, он бесстрастно уставился на вошедшего.

Для толков в Ватикане, словно для мух на куске гниющего мяса, имеется благодатная почва. Очевидный тому пример: кардинал секретарь и Доминиканец ненавидели друг друга лютой ненавистью. Далее: приверженцы кардинала утверждали, что монах нищенствующего ордена рассматривал Пазелли как препятствие на пути к удовлетворению своих ненасытных желаний. Некоторые поговаривали, что он метил выше, чем сан кардинала покровителя. Так, во всяком случае, считали враги Пазелли.

Оба они были слишком коварны, слишком опытны в подобных делах, чтобы раздувать пламя, языки которого и без того добирались до их ног.

До настоящего момента они усердно старались не замечать друг друга, за исключением, конечно, дел, связанных непосредственно с церковью; его преосвященство, обладатель высокого сана, и монах — человек, преданный своему долгу настолько, что не оставалось места для незначительных неурядиц личного порядка.

Ho все это было вчера.

Пазелли, одного из самых влиятельных людей римской церкви, возмутило столь бесцеремонное нарушение установленного порядка. Сжав губы, он заговорил:

— Святой отец молится. Советую вам прийти в другой раз, в более подходящее время.

Слова отскакивали, словно высеченные резцом из мрамора.

— У меня срочное дело.

134

Черные глаза пылали — сказывался бунтарский дух задиры-флорентийца.

— Тогда вам придется иметь дело со мной. Презрение скользило в каждом слове, но, сам не зная почему, он наблюдал за приближением Доминиканца с внутренним пониманием. Что-то в этом упорстве, с которым тот неумолимо, словно призрак, продвигался, пересиливало внешнее раздражение Пазелли.

— Хорошо же вы заботитесь о ваших коллегах. Двадцать минут назад один из них ушел навеки... Преосвященство. Если вы претендуете на подобающее место, пренебрегите чувством собственного достоинства: судя по всем беспорядкам, происходящим в наше время, все кардиналы вскоре уйдут навеки... Преосвященство!

Пазелли почувствовал, как кровь отхлынула от головы. Сейчас она была больше нужна бешено стучащему сердцу. Он попытался было убедить себя в том, что это все из-за переполнявшего его безрассудного гнева, но пристальный взгляд Доминиканца говорил о другом. Он говорил о страхе.

— Кто! — ярость клокотала в его голосе.

— Бранчиони. Вы можете найти его сидящим за письменным столом — честного и добросовестного до последних мгновений своих.

— Вы говорите о ком-то умершем, сын мой.

Оба мгновенно обернулись, когда папа вошел через дверь, ведущую в его личную часовню. Он был одет с головы до пят во все белое, его одухотворенное лицо казалось вырезанным из слоновой кости великим Джакометти, даже очки в тонкой золотой оправе соответствовали всему его облику.

Провожаемый угодливыми взглядами, отвечая на поклоны, он приблизился к ним.

— Действительно умершем, святой отец. Я только что сообщил его преосвященству о внезапной смерти кардинала Бранчиони.

Его преосвященство занимал достойное место в рядах наиболее талантливых служителей Господа.

— У меня нет слов, чтобы высказать свое огорчение.

135

Обойдя их, папа опустил голову и подошел к письменному столу. Жест относился к живым, а не к почти забытому покойнику. Как ни любил папа своих духовных братьев, никто из них не имел права явиться к нему без специального его приглашения. Кардинал архиепископ выразительно хранил молчание, и его святейшество вопросительно посмотрел на Доминиканца.

— У меня к вам, святой отец, неотложное дело. Признаю, что его преосвященство имеет все права на то, чтобы ему первому уделили внимание, но то, что я собираюсь сообщить, касается самого существования...

Он внезапно замолк, не осмеливаясь продолжать. Никто, даже Пазелли, не должен знать о надвигающейся катастрофе.

Должно быть, именно эта пауза возымела большее действие, чем сами слова. Несомненно, у его святейшества было особое чутье на распознание кризиса в самом его зарождении. Глаза за обрамленными золотом стеклами засверкали блеском любопытства и заинтересованности.

— Дети мои, все от самого малого до самого великого, касающееся святой матери — церкви, имеет насущное значение. Должен ли я рассудить вас?

Вопрос был задан Пазелли, и тот понял, что проиграл. Последний и самый удачный выпад высокомерия:

— Я избавлю брата Джованни от неприятной обязанности приказывать там, где он не в силах убедить.

Побагровевший от гнева, он вышел, шурша шелками своей ризы.

Папа удобно разместился в кресле и жестом пригласил Доминиканца последовать его примеру. Ему доставляло бесконечное удовольствие проводить короткие деловые беседы со своими фаворитами. Пазелли он знал еще со студенческой скамьи в Духовной Академии Понтифиция: их дороги с самого начала шли параллельно, оба одинаково тщеславные и бесстрашные, у них было немало общего. На Доминиканца же папа смотрел снисходительно, как смотрят на идеалиста, этакого подкидыша, которого он

136

самолично выходил и воспитал с почти материнской заботой, чуть ли не с самых первых дней...

Себе на уме, многосторонне развитый, своеобразный, дерзкий и талантливый. Чего он только не сделал во имя церкви?

Но и его стоит немного пожурить:

— Сын мой, ты достиг многого и пойдешь еще дальше, но помни, не стоит заходить слишком далеко.

Вместо ответа, Доминиканец вытащил из широких складок рукава большой конверт. С действующей на нервы медлительностью он вынул письмо и аккуратно развернул его на письменном столе.

— Что все это значит?

— Это значит, святой отец, что если мы сейчас же не сделаем то, что необходимо, нам всем придет конец.

— Объяснитесь же, наконец.

В приказе прозвучали ледяные нотки.

— По воле божьей я оказался возле покоев Бранчиони в самый момент его смерти. Его секретарь позвал меня на помощь, больше никого в комнате не было.— Доминиканец на минуту остановился, как бы подбирая слова.— Он не умер — его убили. Я один знаю то, что в этом конверте, святой отец...

Глава Священного чертога рассказал все в малейших подробностях; все это время папа не сводил с него глаз, ни один мускул не дрогнул на его лице, ничто не выдавало его заинтересованности и озабоченности.

Но когда Доминиканец закончил, он улыбнулся:

— Письмо из Англии не может убить. Католический дух защищен тщательной броней. Вы ведь сами сказали, что, будь в языке на пятьдесят слов меньше, церковь прекратила бы свое существование! Эти слова сделали нас неуязвимыми — так чего же нам бояться?

Доминиканец усмехнулся про себя.

— Через десять минут я принимаю Бачиамано.

Папа был рассержен — зря потратили время на какие-то детские страхи. Он наблюдал, как Доминиканец медленно встал...

137

— То, что вы видите перед собой... если мир узнает об этом, то те, кто сегодня почитают за честь поцеловать вашу руку, будут плевать вам в лицо.

Первосвященник не верил своим глазам. Неужели перед ним сумасшедший? Даже для Доминиканца, манеры которого были известны, это было уж слишком!

— Брат Джованни, я отстраняю вас от должности.

— Я не уйду, покамест вы не прочтете это!

Он схватил письмо и потряс им перед самым носом папы.

Тот оставался невозмутим:

— Вы забываетесь.

— Читайте! Или превратитесь в нищего, хуже нашего садовника, который за гроши пропалывает сады Ватикана! Вам грозит великая опасность, говорю вам, больше, чем кому бы то ни было в христианском мире. Ваш сан не спасет вас, напрасно сердитесь!

Слова, колючие, как Себастьяновы стрелы, заставили прислушаться даже бесстрастного папу. Силы противников были равны, но проблески победы Доминиканца уже виднелись на горизонте. Он не сомневался в своем успехе, и несколькими мгновениями позже епископ Рима уже читал письмо Мэллори.

Его личный теолог наблюдал, как сосредоточенно склонилась его голова, как постукивали пальцы по столу, но тщетно пытался он обнаружить какие-нибудь признаки нервного напряжения.

Вот его святейшество отложил письмо в сторону и, не поднимая глаз, протянул руку. Доминиканец немедленно вытащил перевод рукописи и передал ему.

Абсолютную тишину нарушал слабый шорох переворачиваемой страницы.

Он следил за рукой, покамест она не подала знак...

Последняя страница.

Римский викарий поднял голову, и Доминиканец с трудом подавил готовый вырваться наружу радостный возглас. Он увидел то, что хотел. Созерцать неприкрытый

138

страх в глазах вышестоящего, все равно что облачиться в его же, чуть поношенный, мундир власти.

— Кто знает об этом?

— Бранчиони, Растиглионе — он прочел это письмо один раз и я... ваше святейшество.

Приняв это к сведению, папа встал, опершись на искусно вырезанные ручки кресла, и, подойдя к окну, выглянул на площадь Святого Петра — самую большую провинцию в его крошечном королевстве. В действительности же, он смотрел вдаль невидящими глазами, как будто слышал, как хлопает в темноте своими кожаными крыльями Немезида, просящая, чтобы ее впустили.

Доминиканец ждал.

— Есть ли у нас специалисты, которые могли бы проверить этот образец?

— В этом нет необходимости.

Первосвященник обернулся, но Доминиканец не шутил.

— Два года работы у префекта секретных архивов не прошли для меня даром. Я держал в руках не одну рукопись. Я могу отличить древность, в каком бы состоянии она ни была, при прикосновении она реагирует —- так называемый метафизический электромагнетизм. Этот отрывок — подлинник.

— Но...

— В любом случае, ваше святейшество, у нас нет времени.

— Этот Мэллори. На что, интересно, он рассчитывает?

— На что может рассчитывать любой человек? Заломить цену — здесь, на земле.

— Шантаж?

Ненависть Доминиканца то затухала, то готова была вспыхнуть вновь...

— Мы имееем дело с низшей формой человеческой деятельности—идеалист, извлекающий выгоду из своих убеждений. Он верит, что располагает средствами, способными опровергнуть общепризнанную версию; за плату, которую он потребует, мы можем заполучить их и уничтожить.

139

— Думаю, он не в своем уме.

— Все, что он рассказал — несомненно, правда.

— А завещание?

— Оно существует на самом деле.

— Как подделка.

— С момента открытия и до того, как было написано это письмо, прошло слишком мало времени; именно поэтому надо отнестись ко всему совершенно серьезно. Мошенник он или нет, у нас нет другого выхода.

— Мы обсудим это в секретной коллегии.

— Нет!

Доминиканец бросился к большим белым створчатым дверям, как будто намеревался задержать толпящийся возле них народ, или, если понадобится — самого Господа.

— Секретной коллегии не будет, святой отец. Все останется между нами... Думаю, что по воле Всевышнего, мы: вы и я, спасем католическую церковь своими же силами. Ничего другого нам не остается.

— Нам не обойтись без мудрости церкви.

— Для решения этого вопроса не требуется особой мудрости! Только действие, немедленное действие, может спасти нас.

Действие! С этим двусмысленным словом следует обращаться очень бережно. Слово, опасно граничащее с насилием, слово, с которым его святейшество никак не мог смириться. Он явно чувствовал себя неловко.

Но после минутного размышления наместник Христа на земле медленно, словно сдаваясь, сел в свое кресло. Он знал, что находится во власти Доминиканца. Историческая необходимость, кара свыше, требующая хотя и временного, но полного отречения от полномочий в угоду успешного проведения мероприятия, задуманного некой мелкой сошкой.

Положение, оказывается, настолько ужасающе реально, что ничего и не отбросишь. Тем не менее, только Доминиканец смог распознать почти неуловимый жест рукой, означавший безоговорочную капитуляцию.

140

— Действие... Хотелось бы мне знать, что вы подразумеваете под действием.

— Я должен немедленно отправиться в Англию.

— Для чего?

Он что, издевается? Но инквизиция больше не опасна Доминиканцу. Гримаса исказила его лицо.

— Зачем? Переговорить с Мэллори; выяснить, сколько еще людей посвящены в его открытие.

— И вы хотите всех их подкупить? У вас будет большая практика в изучении людских пороков. Должно быть, вы и без меня знаете, что с подобными людьми никогда ни в чем нельзя быть уверенным.

— Святой отец, обстоятельства дела слишком необычны. Представьте себя на месте этого человека. Он немногословен и очень осторожен. То, чем он владеет, представляет огромную важность, но далеко уйти с этим он все равно не может, потому что по незначительности своей не в состоянии будет пересилить последствия опубликования золотого секрета; они-то и сотрут его в порошок.

— Гордость будет подгонять его постепенно раскрывать свой секрет. Сперва, конечно, он прибегнет к помощи людей, которым больше всего доверяет. Вот почему мы должны поторопиться, чтобы круг осведомленных не стал чересчур широким.

— Боюсь, мы уже опоздали.

— Не думаю. В настоящий момент он ждет нашего ответа, зная, как много теряет, бесплатно делясь тем, за что он может выручить немалые деньги.

— Верно. Но это не меняет моего отношения к таким людям.

— Я не буду рисковать!

— Не понимаю вас.

— Тем лучше.

Доминиканец слишком хорошо знал папу, чтобы добавить:

— То, что я собираюсь предпринять — не вашего ума дело.

Вместо этого он опустился на колени перед повелите-

141

лем, склонил голову, словно Атлас, готовый вынести на своих плечах Землю и Луну, если только понадобится.

— Святой отец, я прошу вашего благословения.

— Знай же, что ты получил его.

— И отпущения грехов на случай внезапной смерти. Да, и отпущение грехов тоже. Как мог он отказать в таких пустяках, когда призрак Иуды, словно дьявол из самого ада, пробирался в самое сердце церкви, полный злостных намерений, готовый разорвать в клочья наряд Богоматери, любовно сшитый поколениями костюмеров — католиков.

Фанатичный приверженец Марии, ему и в голову не приходило посмотреть на всю эту историю более трезво и вспомнить, что Мария была не более чем простая еврейская домохозяйка, безнаказанно погрязшая в первородном грехе и во всем остальном, что было уже прощено Доминиканцу во имя отца и всей остальной компании...

Новоиспеченный рыцарь, рвущийся в бой, чтобы оправдать оказанное доверие, вскочил на ноги:

— А сейчас позвольте мне удалиться. Впереди много дел.

Но что может быть еще проще? Отпущение грехов... на случай внезапной смерти. Как зловеще прозвучали эти слова! Папа с небольшим опозданием начал сомневаться в сути освобождения души.

Несмотря на дрожащие веки, он все же сумел скрыть свое недоумение. В самом деле, так ли уж необходимо отпущение грехов, если собираешься купить рукопись? Ладно, не важно, раз решили, так тому и быть.

— Святой отец, какие еще будут поручения на время моего пребывания в Англии?

— Неплохо было бы пригласить этого человека в Рим.

— Вы полагаете, что он возьмет рукопись с собой? Даже если и возьмет, в этом есть известная доля риска — самолет может потерпеть катастрофу, все до единого погибнут, и завещание Иуды будет брошено на произвол судьбы. Можем ли мы допустить это?

— Да, но я думал...

142

— Что, святой отец?

Вопрос прозвучал слишком угрожающе, чтобы папа смог осмелиться ответить.

— Ничего.

Доминиканец не слишком почтительно наклонил голову и собрался было выйти, но его святейшество, невзирая на столь пренебрежительное отношение, поднял тонкую, похожую на пять сросшихся восковых свечек руку.

— Минутку... скажите мне одну вещь.

— Если сумею, святой отец.

— Мы говорили об этом документе, как будто он в действительности существует в настоящее время.

— У нас нет другого выбора. Как иначе могли бы мы рассматривать эту рукопись? Кто осмелится утверждать сейчас, что она существовала лишь в прошлом? Не нам, ваше святейшество, обращать внимание, а еще хуже, принимать на веру гнусную клевету, когда бы она ни была написана. Если мы все-таки поддались искушению, значит, власть дьявола безраздельна.

Если мы расцениваем эту опасную фальшивку, как нечто более значительное, чем она есть на самом деле, то что можно ожидать от пятисот миллионов верующих, многие из которых уже подвержены влиянию материалистической ереси? Мы должны стереть надпись со стены, уничтожить, вычеркнуть из памяти вновь появившийся образ человека по имени Иуда. Мы должны избавиться от малейшего признака на его воскрешение прежде, чем дьявольская сила, вызванная его проклятым именем, не пошатнет колонны Храма и не превратит в обломки двухтысячелетний труд!

— Даже так... Хотелось бы мне знать ваше мнение... насчет возможности... —Папа с трудом выговаривал каждую фразу, так как понемногу начал осознавать, какую ответственность возлагает на него причастность ко всему делу, — возможность, что...

— Не спрашивайте меня, ради самого Господа, не спрашивайте. Доминиканец излил эту мольбу из самых

143

глубин своей отчаявшейся души. Он знал, да и оба они знали, больше, чем осмеливались признаться самим себе, ибо последние крохи изувеченной свободы, таились в самых темных подземельях их подсознания.

Джованни делла Парези отвесил глубокий поклон главному стражу таинств и сделал первые шаги к гибели...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Август Харц, значащийся в своем австрийском паспорте, как «должностное лицо» сел на борт авиалайнера компании Алиталия БЕ-353 в Фьюмичино.

Короткий коричневый плащ, который был куплен на Виа Дондотти, подходил ему гораздо больше, чем суровое облачение прежнего Доминиканца.

Стюардесса, улыбнувшись заученной профессиональной улыбкой, указала ему место, затем посмотрела еще раз и улыбнулась уже от души.

Позднее, во время короткой передышки между раздачей напитков и закусок в пластиковых пакетиках, она поделилась с подругой.

— Должно быть, он немец или австриец, но в это что-то трудно поверить — немцы никогда так не выглядят. Я хочу сказать, что он очень хорошо выглядит.

— Может быть, это какой-нибудь известный киноартист.

— Нет, судя по его саквояжу, он скорее всего бизнесмен.

— Что еще ты о нем знаешь?

Мария надула губы:

— Ничего. Он говорит на ломаном итальянском.

Вторая девушка вышла помочь какой-то матери перепеленать орущего ребенка. Чуть позже она вернулась, держа в руках мокрые пеленки. На лице играла усмешка.

— Может быть, он специально для тебя освежает в памяти свой итальянский. Для чего ж еще стал бы он читать Курьер делла Сера?

144

«С глубоким прискорбием сообщаем о смерти кардинала префекта Матео Бранчиони, самого любимого и глубоко уважаемого члена Святой Коллегии, всегда служившего ей достойным украшением».

Доминиканец читал, изумляясь преувеличенно расхваливающей покойного кардинала статье, едва умещающейся в двух широких столбцах. Он, оказывается, был долгие годы приближенным прежнего папы, с которым работал много и плодотворно. К скандалу, связанному с выборами, непричастен; обладал энциклопедическими знаниями в области канонического закона; внес бесценный вклад в законопроектирование, создав 29 конкордат и т. д. и т. п.

И ни слова о его открытой поддержке фашистов во время эфиопской кампании.

Сердечный приступ, как утверждала газета.

Доминиканец же распространил в стенах Ватикана иную версию. Дескать, кардинал скончался от того, что объелся своим любимым блюдом, запивая его вином Марино. Более достойный конец человеку, которого покарала десница господня за разрушенное еврейство. Жалко, что никто не узнает истины: Бранчиони погиб от руки мертвого еврея.

Он подал знак порхающей рядом хорошенькой стюардессе и, указав пальцем на статью в верхней части листа, спросил по-немецки:

— Фройлен, прошу вас, переведите, пожалуйства.

Она взяла газету и стала читать на приличном, немецком:

«Сообщаем о внезапной смерти отца Эмилио Растиглионе, секретаря его преосвященства, покойного кардинала Бранчиони. Дополнительных подробностей нет».

Внезапной!

Он благодарно улыбнулся обрадовавшейся стюардессе, заказал аперитив и, удобно откинувшись в кресле, уставился через иллюминатор в бесконечное, голубое пространство.

Внезапной!

145

Там, снаружи, люди не могли выжить, всего лишь узкая полоска металла, шириной в дюйм, отделяла жизнь от смерти.

Внезапной! Простите, как это говорят по-немецки? Какое сильное слово, в любом языке, заставляющее призадуматься. Только вчера? Сумерки...

Бедный Растиглионе! Случайная и самая жалкая из жертв в борьбе против врагов церкви. Трагическая необходимость.

Кабинет Доминиканца занимал одну из 1400 комнат Ватиканского дворца. Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить эту выбеленную камеру. Единственную архитектурную вольность представляли французское окно и балкон с низкой каменной балюстрадой. Он редко пользовался официальными апартаментами, которыми располагал как приближенный папы, предпочитая наслаждаться сознанием полной неприступности в своей темной каморке.

Маленький священник не мог скрыть своей досады, когда днем, в пустынном коридоре, к нему обратился Доминиканец.

— Я бы хотел видеть вас в своем кабинете, преподобный отец, и чем быстрее, тем лучше.

— Неужели нельзя подождать до завтра?

— Разделяю ваше нежелание, но вы действительно ничего не потеряете, если выполните мою просьбу. У меня для вас письмо от его святейшества.

— Это совсем другое дело.

— Так в девять, сегодня вечером?— подсказал Доминиканец.

Растиглионе казалось, что отдаленный кабинет монаха был ловушкой. Неприятное занятие — взбираться так высоко наверх до его жалкого чердака; и чем выше он поднимался, тем темнее становилось вокруг, пока не осталась одна лишь лампочка, слабо мерцающая, как последний проблеск надежды в длинном и пыльном проходе с плоским потолком.

Раз он зацепился за старый кожаный ларь, не предполагая, что тот набит причудливыми нарядами, которые,

146

должно быть, одевал на время карнавала сам Боргияс. Озадаченный и взволнованный растущим предчувствием недоброго, Растиглионе наощупь приблизился к полуоткрытой двери и тихонько постучал.

Долгое время он не слышал ничего, кроме стука собственного сердца. Лишь воспоминание о его святейшестве удерживало его на месте.

Но отступать было поздно. Там стоял Доминиканец, мрачно разглядывая гостя в тусклом свете единственной свечи. Растиглионе едва различал его глаза.

— Входите, пожалуйста. Я вас долго не задержу.

Голос, густой и бархатистый, как торжественная месса, рассеял подозрения Растиглионе. Очевидно, поручение святого отца порядком надоело ему, и он рад был как можно скорее избавиться от него. Ну, что ж, аминь.

— Думаю, что во время нашего разговора, неплохо было бы подышать свежим апрельским воздухом.

Растиглионе с готовностью согласился и последовал за Доминиканцем на крохотный балкон.

Света было ровно столько, чтобы различить темную массу четырехугольного здания перед ними. Огромный двор представлял собой зеленую площадь, разделенную на четыре части прямыми и узкими тропинками, которые, если смотреть сверху, казались слабо освещенным крестом.

Лишь в нескольких окнах горел свет.

— Итак, что же хочет от меня его святейшество?

Кроткий, глупый голос... Доминиканец превозмог непроизвольный прилив жалости и, придвинувшись ближе к священнику, оказался спиной к низкому балконному парапету. Вместо ответа, он, в свою очередь, спросил:

— Исповедовались ли вы сегодня, отец?

— Что за странный вопрос? Конечно; сразу же после того, как его преосвященство... Недобрые мысли одолевали меня, но я и подумать не мог, что он на грани смерти; это многое объясняет...

— У его святейшества к вам очень важное дело, Растиглионе.

147

— Ко мне?

Быть названным по имени — величайшее оскорбление для священника, но он пропустил это мимо ушей. Ослепленный оказанной ему честью, он стал что-то бессвязно бормотать, благодаря святого отца за столь неслыханное великодушие, как внезапно...

Внезапная смерть.

Последние темные мысли, кружащие, словно летучие мыши в вечернем небе, превращались в замаскированных полуденных голубей, невинно порхающих в ясно-голубом небе на высоте 25 тысяч футов.

Хорошенькая стюардесса принесла напиток; поблагодарив ее самой очаровательной улыбкой, он всю остальную дорогу задумчиво прихлебывал из бокала.

Да, прискорбная необходимость. Он понимал, что его святейшество, вынужденный отменить на три дня все общественные мероприятия, был в достаточной мере огорчен. Увы, впереди столько дел... нужно молиться за упокой душ.

И к следующему утру, пока придворные сплетники распространяли подробности «самоубийства», Доминиканец, проведя бессонную ночь, закончил все приготовления и, собрав самое необходимое в дорогу, покинул вечный город.

Буквально через девяносто минут, после того как покинул Рим, Харц уже беспрепятственно проходил через формальности языческого мира. Его авторитетный вид, вид влиятельного человека, открывал перед ним все двери. Безликие чиновники усматривали в нем нечто большее, чем кусок свежего мяса, требующий обработки.

Пока нетерпеливые, сбитые с толку, пререкающиеся пассажиры спорили, молили, торговались с надменными водителями такси, Харц уверенно сел в ближайший автомобиль и, коротко приказав: «В Хилтон»,— укатил прежде. чем удивление толпы переросло в бурное негодование.

На него оборачивались даже в самом «Хилтоне», когда он быстрым шагом подошел к администратору и зака-

148

зал номер таким тоном, что поразил даже видавших виды чиновников.

— Как долго вы...— начал было клерк.

— Я прошу комнату на неделю и хочу заплатить вперед. Немедленно.

— Но...

— У меня дела в Северной Англии; я могу задержаться там на несколько дней. Может быть, мне придется вернуться оттуда прямо в Вену. Почему же я не могу заплатить заранее?

Конечно, он мог. Расписавшись в книге, небрежно записав венский адрес и уплатив умопомрачительную сумму, он позволил увести себя на восемнадцатый этаж — в прекрасно обставленную в западном вкусе комнату. Портье, зажав в кулаке баснословные чаевые, удалился, бормоча слова благодарности.

Доминиканец не обращал никакого внимания на окружающую его изысканную роскошь. Восхитительного вида на Гайд-парк словно и не существовало. Окна служили лишь для единственной цели — через них проходил свет, освещавший его приготовления.

Они были короткими, необычными и точными. Прежде всего, он распаковал огромный саквояж и вынул немнущийся английского покроя, костюм. Приняв ванну и побрившись, он оделся, тщательно изучая свою внешность в зеркале платяного шкафа. Достал из одного кармана пару очков с толстыми стеклами и надел их. Так лучше. Небрежно повязанный галстук, торчащая из верхнего кармана авторучка, а из бокового — роман издательства «Пингвин». Еще лучше. И наконец, с легкостью чародея он придал своей внушительной фигуре некоторую невзрачность; слабая блуждающая улыбка дополняла облик гонимого ничтожества.

Неудачливый торговец, должно быть? Шесть часов. Если решил придерживаться четкого плана действий, то незачем терять драгоценное время. Осталось сделать еще одно дело.

149

Он прошел через комнату к стоявшему возле кровати телефону и набрал номер приемной.

— Говорит господин Харц. Я хотел бы узнать, когда отправляется сегодня вечером в Лидс междугородний экспресс.

— Сэр, вам нужен отдел информации. Минутку, сейчас я вас соединю.

Получив, по всей видимости, бесполезные сведения, он повесил трубку.

Через пять минут он вышел из отеля, рискуя попасть под ревущий поток возвращающихся домой машин, и пересек улицу по направлению к парку. Все еще безразличный ко всему окружающему, он выбрал пустынную, затерянную в чаще тропинку.

Щеголеватый плащ он вывернул наизнанку, сразу превратив его в запятнанный и сильно поношенный макинтош, галстук свернул слегка набок, а ботинки вымазал в грязи. Вид дополняли взъерошенные волосы.

Миновав несуразное здание Альберт Холла, он вынырнул из парка, пересек улицу и медленно зашагал вперед. Через пять минут маленький, робкий человек в нерешительности стоял перед дверьми отеля «Империал», перед великолепным, облаченным в бутылочно-зеленый мундир швейцаром.

— Это отель «Империал»?

Швейцар кивнул головой и отвернулся. Ярко-красные неоновые буквы «Отель Империал» пылали под ним, освещая полнеба.

Жалкое ничтожество. Один вид таких оскорбляет наш взор. Стоит только посмотреть на его ботинки. Жалкий человечек с улыбкой поблагодарил швейцара и, поднявшись по ступенькам, бочком пробрался в фойе, где большая группа туристов ожидала, по всей видимости, гида. Вошедший благожелательно улыбнулся в сторону говорливой, жестикулирующей толпы. Итальянцы.

Кое-как добрался он до приемной, где на него надменно посмотрел еще один служащий в темно-зеленой форме.

— Слушаю вас?

150

— Я бы хотел комнату — на несколько ночей.

— С ванной, сэр?

— О, да, да, если можно.

— С телевизором?

— Телевизор — это прекрасно.

— Номер двести семь.

Мистер Симпкинс записал свое имя и адрес: Бруммель Терас, 6, Орден Бани, национальность — англичанин.

Еще одна лучезарная улыбка, как рисунок сепией. Он наклонился над стойкой:

— Знаете, это все из-за моей мамы.

— Что?

— Она в госпитале Св. Георга.

— О!

Секретарь в приемной подал ему ключи. Глаза его были полны ужаса. Неслыханно! Какое ему дело, где находится мать Симпкинса? Как может он заниматься своим делом с максимальным усердием, когда подобные ужасные люди опираются о его чудесную полированную стойку и шепчут на ухо всякую дрянь, словно он какая-нибудь захудалая буфетчица.

— Портье покажет вам ваш номер, сэр.

Через десять минут он незаметно, стараясь никого не потревожить, пробрался через толпу все еще ожидающих туристов и исчез в надвигающихся сумерках.

Изменив походку, он быстрым шагом подошел к ближайшей телефонной будке.

Опустив монету и набрав нужный номер, столкнулся с первым препятствием.

— Добрый вечер. Я бы хотел, если можно, поговорить с мистером Мэллори.

Минутная пауза, затем ответ:

— Сожалею, но его в данный момент нет дома. Бархатный, низкий, но несомненно женский голос.

— Я, очевидно, говорю с миссис Мэллори?

— Да, что-нибудь передать?

— Видите ли, я хотел поговорить с ним лично. — Доминиканцу пришлось потратить несколько секунд, чтобы со-

151

риентироваться в новой ситуации. — У меня несколько древнесирийских документов, которые мистер Мэллори любезно предложил перевести. Могу ли я зайти к вам и оставить их?

— Да, конечно, почему бы и нет? В какое время вам удобнее всего?

— Немедленно, если, конечно, это вас не затруднит. Видите ли, я должен сегодня же вернуться в университет.

Перебрав все свои козыри, он вздохнул с облегчением. «Университет», «древнесирийский», «перевод» — короткие слова, с помощью которых он постарался создать впечатление о добрых намерениях.

-— Да, пожалуйста. Вы знаете адрес?

— Конечно.

Он повесил трубку и стал изучать правила обращения с телефоном-автоматом. Для удобства они были написаны по-немецки, подсознательно он переводил их на английский, затем с итальянского перевел несколько фраз на средневековый латинский — старая привычка, оставшаяся еще со времен, когда учился в семинарии.

Осложнения. Может быть, Мэллори специально забаррикадировался, создав так называемый «санитарный кордон», который отделял его от могущественной жертвы. В любом случае, все это означало потерю драгоценного времени.

Жена? Он почему-то упустил из виду этот вариант. Но ведь не все же дают обет безбрачия... И она должна знать, где его можно найти. Был еще вопрос, не дававший ему покоя, когда он выходил из будки.

Что еще она знает?

К несчастью, все магазины уже были закрыты. Доминиканец окликнул такси и, вернувшись в «Хилтон», приказал шоферу подождать его. Секретарь в приемной, узнав его, улыбнулся.

— Господин Харц! Чем могу служить?

— Мне необходимы большой манильский конверт, тринадцать на семнадцать и, скажем, дюжина листов бумаги размером в четверть обычного — все равно каких. Это выполнимо?

Как могли ему в чем-либо отказать!

152

— Как вы любезны! — с этими словами он вновь исчез. Такси кружило по закоулкам Мейфеар, и, когда оно вынырнуло на освещенную яркими огнями Оксфорд-стрит, Доминиканец, сложив чистые листы, засунул их в темно-желтый конверт, заклеил и измененным почерком аккуратно надписал адрес.

Они пересекли Оксфорд-стрит, проехали мимо израильского посольства, мимо величавого здания Коллекции Уолласа, прямо на Джордж-стрит. Заворачивая за угол, он успел заметить огромную церковь с контрфорсами. Вот она, одна из наших!

Собор Святого Джемса, Испанская площадь.

Голос был настолько приятным, что г-жа Мэллори потянулась к зеркалу. Волосы были в беспорядке, кроме того, она вспомнила о крошечной дырке на платье.

Что-нибудь попроще. Она выбрала плотно обтягивающий свитер, убеждая себя, что одеваться красиво для гостей Джеффа, чтобы не подвести его, уже вошло у нее в привычку. С трудом натянув свитер, она убедилась, что может произвести впечатление разве что на бога. Да она просто обязана перед своей религией выглядеть как можно лучше. Поэтому твердой рукой с не менее твердым намерением не подвести Его, она густо накрасила ресницы.

От нечего делать попыталась было навести порядок в уныло опрятной комнате; слегка поколебавшись, налила себе джина, закурила сигарету и включила цветной телевизор.

Обычно это успокаивало ее вне зависимости от программы, но в тот вечер никакое психологическое воздействие не могло привести ее в нормальное состояние.

Понятно, она была взвинчена до предела. Начинается новый период в ее преданной службе Господу, но все удовольствие испорчено ожиданием предстоящих неприятностей. Отец Холлис осторожно дал понять, что развод допустят лишь в крайнем случае, и единственной мотивировкой может быть атеизм Джеффа. Если бы он действительно не был язычником вроде Саладина или Карла Маркса, подобный термин по отношению к нему мог бы только позабавить ее.

153

Зазвонил звонок; едва сдерживая волнение, она бросилась к дверям. В последние дни приходили несколько коллег Джеффа, чтобы справиться о его здоровье.

Входя в холл, Бернадетта убедила себя в том, что, несмотря на красивый голос, он, видимо, был один из этих.

Минутное дело — открыть дверь, словно перевернуть страницу в книге чьей-то жизни.

— Миссис Мэллори?

Она посторонилась, не осмеливаясь признаться самой себе, что он совершенно не походил на человека, которого она ожидала. Она никогда не встречала такого интересного человека.

С трудом выстояв перед его захватывающей дух улыбкой, она добралась до гостиной и в отчаянии посмотрела на свой бокал, который находился в отдаленном углу, на телевизионном столике. Необходимо было чем-то заняться или что-то выпить, чтобы отвлечься от, бог знает, каких мыслей.

— Не хотите ли выпить? Есть джин, немного виски, есть херес.

Он безукоризненно играл роль смущенного незваного гостя.

— Не смею отнимать у вас время, но от хереса и вправду трудно отказаться.

— Так я и думала, вы, академики, ничего другого не пьете. И что вы нашли в этом хересе?

Он улыбнулся, следя за тем, как она дрожащей рукой наливала ему.

Она же думала: «Какой голос — словно музыкальный аккорд, я могу слушать его вечно. Неужели англичанин способен на это».

Теперь настала ее очередь сказать что-нибудь.

— Вы упомянули университет, мистер.

— Простите, я не представился. Но, по правде говоря, я несказанно смущен, ибо никогда не представлял себе, что у Джеффри такая привлекательная жена. Меня зовут Бейнс, Ричард Бейнс — лектор по истории древнего мира в Бангоре.

154

Все происходящее ошеломило ее настолько, что она так и не поняла ни его имени, ни професии, ни откуда он, она почти забыла, где находится. Единственное, что Бернадетта смогла сделать — это сесть и дважды отхлебнуть из своего бокала, проклиная условности, которые не позволяли ей дать выход чувствам.

— С вашей стороны было очень любезно пригласить меня. Вот материал, о котором я говорил; могу ли я оставить его в надежном месте?

— Да, конечно.

Ее вдруг охватила паника. Почему он так торопится уйти? Боится показаться навязчивым? Наверное. Это ей понравилось. Но где слова, которые могли бы заставить его чувствовать себя непринужденно, где, черт возьми, эти слова!

— Разве, разве вы не посидите еще?

Он, вероятно, не расслышал. Ведь он казался таким задумчивым, когда положил на стол объемистый конверт.

— Скажите, могли бы вы попросить вашего мужа прислать мне перевод не позднее субботы, если, конечно, это возможно? Я должен подготовиться к очень важной лекции, которую думаю провести в конце недели, и без этого материала, увы, не обойтись.

Пока он говорил, она успела составить в уме речь, но сперва необходимо было разрешить одну проблему.

— Не думаю, что это удастся выполнить. Видите ли, его сейчас нет в городе.

— Да?

Она вдруг вспомнила, что гость и словом не обмолвился о том, что случилось с Джеффом. Все остальные же с этого начинали.

—- Он отдыхает, восстанавливает силы.

— Я не знал, что ваш муж болел,— в голосе звучала неподдельная озабоченность.

— Разве вы не читали об этом в газетах?

Мистер Бейнс медленно и с достоинством покачал головой.

155

— Я только что вернулся из Германии — был слишком занят, чтобы читать газеты.

Как все здорово получилось! Гость самым невинным образом указал ей на естественный предлог уговорить его остаться.

— Вы должны выслушать всю историю до конца. С бедным Джеффом никогда еще не случалось ничего подобного.

«Бедный Джефф». В этом нюансе мистер Бейнс уловил многое, что говорило о женской природе. С очевидным удовольствием он принял вторичное предложение остаться. Каждый по-своему считал, что все складывается как нельзя лучше.

Она рассказала ему все, что он уже знал наизусть, так как предварительно тщательно изучил все подробности, освещенные мировой прессой. Как он обнаружил, немцы были осведомлены в этом меньше всех, ибо основное внимание было направлено на предотвращение беспорядков в стране из-за новой волны рабочего движения.

— Невероятно! — реакция гостя была не только естественной, но и вполне искренней. Газетные вырезки, которые он прочел в Ватикане, упустили некоторые детали и побочные сведения о происшествии.

— Вы и в самом деле хотите сказать, что Лонсдейл совершенно не знал, что ищет?

— Так, по крайней мере, утверждает Джефф.

— Но, принимая во внимание, несомненный профессионализм сэра Макса, подобное заявление лишено всякого смысла.

Да, но когда взрослый человек спотыкается о нитку, натянутую на высоте одного дюйма, в этом тоже нет смысла. А как иначе делались великие открытия? Грандиозные предположения, интуиция, дурацкие гипотезы обретают форму и становятся реальностью.

Рассказ Бернадетты, словно пролог, по-новому разворачивающий драматический сюжет, уничтожил его последние сомнения. Находка Мэллори — не подделка. Сколько же времени может продержаться человек с такой тя-

156

жестью на сердце, чтобы не сойти с ума и не вскарабкаться на крышу, крича на весь мир: «В моих руках правда, которой нет равных!»

Время шло.

Он внимательно исподлобья рассматривал женщину, вставшую между ним и ничтожным стражем величайшей тайны. Блестящие глаза, полуоткрытый рот, застывшие на лбу капельки пота... непристойное зрелище... ему бы не стоило больших усилий...

— И, конечно же, ничего не нашли.

Драматический момент, к которому Бернадетта по-своему подготовилась: вскочила со стула и в задумчивом молчании подошла к окну. Смела ли она открыться постороннему? Но дело, конечно, не в Мэллори. Существовали более высокие мотивы: ее посвятили в ересь, хотя отец Холлис считал это смехотворной ересью. Да, она была сфабрикована, наподобие самодельной мины-ловушки, и с единственной целью — пошатнуть ее веру. Тем не менее, Бернадетта не могла не считаться с тем, что эта заманчивая теория могла опорочить других.

Заманчивая. Бернадетта вынуждена была признать это. Даже тогда, после того ужасного вечера в Эпплстоуне, в ее мозгу промелькнула опасная догадка, что «открытие» все-таки подлинное. А если это действительно так...

Полная душевных мук и сомнений, она предстала перед взором темного, моложавого незнакомца, рассматривающего ее с одухотворенной улыбкой.

— Вас что-то беспокоит. Знаете, иногда совершенно посторонний человек может помочь.

Последние сомнения исчезли. Она тотчас же ухватилась за мысль, что этот человек ниспослан разделить ее горькую участь.

— У нас за городом небольшая дача...

Искажая кое-где факты, она выпалила ему до мельчайших подробностей все, что запомнила из завещания Иуды, одним глазом посматривая, не мелькнет ли отраженный ужас и в его взоре.

Он слушал, но смотрел на телевизионный экран, где

157

беззвучно прыгали фигуры. Понятия не имея о том, что гость помнил наизусть слова Искариота, Бернадетта так никогда и не узнала, что проникновенное выражение лица Доминиканца было всего лишь реакцией интеллектуала на чушь, передаваемую по телевизору. Для описания самого главного не нужно много слов. Она знала это.

Бернадетта как будто молила не приводить в исполнение свой смертный приговор.

Наконец, она закончила свой монолог. Он отвернулся от экрана, и для того, чтобы подчеркнуть, какое впечатление на него произвело признание Бернадетты, некоторое время хранил молчание.

— Вы, должно быть, прошли через муки ада, миссис Мэллори.

Она наклонилась вперед, скрестив руки. Тщательно подобранные слова гостя пролили целебный бальзам на ее израненную душу — она действительно была изранена. Бернадетта не сомневалась в этом. Он понял ее, и она больше не одинока в этом жестоком мире, где все направлено на то, чтобы ущемить ее в самых высоких чувствах.

— Я так рада, что рассказала вам все.

Какое-то мгновенье Доминиканцу стало жаль ее. Она и в самом деле была невольной жертвой, ни в чем не повинной, затянутой в невидимую паутину интриги. А сколько невинных было втоптано в грязь, чтобы спасти одного истинно невинного?

Он встал и подошел к ней.

— Я, конечно, не уверен, но смею предположить, что для Джеффа пережитое явилось психологическим ударом, достаточно сильным, чтобы помрачить его рассудок. Это «завещание» слишком неправдоподобное, чтобы кто-нибудь в здравом уме мог бы поверить в него.

Она взглянула на него и печально улыбнулась.

— Но ведь это ужасно: Франкенштейн верит в свое чудовище. Если уж Джефф вбил себе в голову опубликовать — всегда найдутся люди, готовые поверить любому искажению истины.

— Кто еще знает об этом... искажении?

158

— Никто. У меня и вправду создалось впечатление, что он просто сидит там наедине со своим изобретением тихонько и злорадствует про себя.

Казалось, он отнесся ко всему рассказанному с почти педантичной серьезностью.

— А что, если мне подъехать к нему и обо всем переговорить? Пару слов, ничего более.

И обезоруживающе улыбнулся.

— Я могу доставить собственный, подлинный материал и заняться реальной плодотворной работой.

Ее глаза сверкнули, лицо стало почти хорошеньким.

— Какая прекрасная...

Она явно одобряла предложение гостя, и все-таки ничтожная доля сомнений оставалась. Он замер, спрашивая у самого себя, как долго надо будет еще выплясывать это нелепое па-де-де.

— Я только подумала, если вам необходимо вернуться в университет...

Он растранжирил свои и без того скудные запасы юмора, даже коснулся играючи ее плеча, тут же смеясь над столь нетипичным для него поступком.

— И это все? Пустяки. Завтра же я еду к нему, вытрясу мусор из его мозгов, затем вернусь к своим занятиям и посоветую ему сделать то же самое.

В эту светлую минуту он заставил ее поверить в то, что на свете нет ничего невыполнимого. Она улыбнулась в ответ, испытывая гораздо большее, чем простое чувство благодарности.

Он затронул ее чувства, и ничто — ни причуды Мэллори, ни пропахшая серой Пятая Заповедь, не могли обуздать переполнявшую ее страсть.

— Вы на самом деле лектор?

Он вздрогнул; его обычно точная сонарная система не уловила игривой нотки, предшествующей капитуляции женщины перед мужчиной.

— Конечно... почему вы спросили?

— У меня ужасная судьба. По крайней мере, я всегда так считала.

159

— Люди разбираются в категориях, как свиньи в перьях,— заметил он осторожно и с горечью добавил, — что поделаешь — бич нашей эпохи.

— Я рада встретить в вашем лице исключение.

Пора было уходить. Взглянув на часы, Доминиканец поставил на место стакан и точно рассчитанным быстрым движением взялся за пальто.

— Боже праведный! Да ведь у меня через пять минут встреча с Биллом Теннантом. Думаю, вам не стоит больше беспокоиться за Джеффа. Не буду утверждать, что мы друзья с ним, но я неплохо узнал его во время симпозиума в Кембридже. Почти уверен — мне удастся все уладить, по крайней мере, стоит попробовать.

Ошарашенная потоком слов, она беспомощно наблюдала, как он, застегнув пальто, направился к двери. Она вовсе не хотела этого.

— Это Эпплстоун, в Суссексе, за Соулсденом, прямо у Рая.

Написав адрес и телефонный номер, она протянула ему листок бумаги.

— Завтра сразу же поеду к нему.

— Вы... дадите мне знать, как все прошло?

— Конечно. Самое главное — это избавить вас от волнений. Но я уверен, вам не стоит беспокоиться — временное недомогание.

Он просто хотел успокоить ее, но она уловила в его словах нечто большее; не в силах больше сдерживать переполнявшую ее страсть, Бернадетта неуклюже бросилась в его объятия.

Доминиканец целовал ее, широко раскрыв глаза, удивляясь странному ощущению чьих-то губ на своих собственных. Она еще поплатится за это величайшее оскорбление, нанесенное его неприкосновенной касте.

Джованни делла Парези мягко высвободился из рук Бернадетты и грустно посмотрел в ее ошеломленные глаза.

— Мы должны подумать о Джеффе.

Виртуозно исполненная сцена раскаяния — он уйдет, ос-

160

тавив ей тончайшую нить надежды. В лучших традициях Голливуда...

Отвернувшись, Доминиканец заметил терракотовый барельеф, прекрасно гармонирующий с бледно-голубой стеной. Поискав в неисчерпаемой памяти, он выбрал слова, более всего пригодные для прощания:

— Эшунна. Прекрасный образец. Оригинал находится...

Взор, скользящий по прославленной репродукции, вдруг наткнулся на висящее у двери маленькое черное распятие.

Он вздрогнул, на сердце скребли кошки. Он! Который все предусмотрел, все — от падения листка до падения самого дерева. Новое осложнение... Умело замаскировывая свой испуг, он старался во что бы то ни стало вспомнить, где же все-таки оригинал барельефа.

— В Лувре, должно быть?

Бернадетта улыбнулась, выражая полное безразличие к имуществу своего бывшего, как она уже считала, мужа.

— От вас ничего не ускользает.

Но что означает этот пристальный взгляд?

— Я не знал, что Джефф католик.

— С чего вы это взяли? После того, что я вам рассказала?

— Вы?

— С божьей помощью, надеюсь скоро вернуться...

Кратковременная передышка. Она не могла рассказать об этом своему духовнику: это вызвало бы огромные трудности. Да, конечно, опрометчивое предположение.

Минутой позже она уже была одна.

На следующий день Бернадетте не нужно было идти за покупками. Чтобы дождаться его возвращения, ей вполне хватало прежних запасов.

Мистер Симпкинс на такси вернулся в свой второклассный отель на Кенсингтон-стрит и съел посредственный обед, после чего справился у секретаря, не будет ли тот так добр одолжить ему справочник текущего года, который он несомненно вернет к утру и т. д. и т. п.

161

Прошмыгнув прямо к себе в комнату, потратил час на запоминание кратчайшего пути к деревне Соулсден и в десять, даже не помолившись, отправился спать.

Если внешне казалось, что Рим перестал существовать для Доминиканца, то лишь потому, что он знал — играя двойную роль, необходимо полностью, до малейшей детали, перевоплотиться. Даже в одиночестве не забывать ни на минуту об этом, словно находясь перед публикой.

После раннего завтрака, состоящего из сухой гренки и крепкого черного кофе, он поспешил в ближайшую контору по прокату автомобилей и выбрал наиболее доступную машину. Оказалось, что у мистера Симпкинса срочное дело в Бирмингеме и он хотел бы получить автомобиль на два или, по возможности, на три дня. Никаких затруднений. Обладай клерк достаточной проницательностью, он заметил бы, что водительские права Доминиканца представляли собой шедевр фальшивки.

С формальностями вскоре было покончено, и в рекордно короткий срок Парези уже находился на пути к Тонбриджу.

Он ехал на максимальной скорости и так безукоризненно, что, завидев его, отстававшие полицейские ворчали в завистливом восхищении.

К полудню он уже добрался до городка Рай, находившегося на холме, и рыскал в поисках телефонной будки.

Набрал номер и стал ждать.

— Мэллори слушает.

Доминиканец кивнул головой и улыбнулся.

— Мэллори слушает, алло? Он продолжал молчать.

— Алло! Это Соулсден 251!

— Я буду в Эпплстоуне через полчаса, мистер Мэллори.

Он наслаждался паузой — тишина, порожденная внезапным смятением.

— Кто говорит?

Доминиканец повесил трубку.

162

Мэллори с озабоченным видом уставился на телефон. Ясно, как дважды два. Кто-нибудь из Рима... но неужели так быстро? Они не могли получить его письмо раньше, чем вчера или позавчера и уже прислали кого-то.

Он повесил замолкшую трубку и стал вышагивать в том состоянии духа, на которое очень рассчитывал монах. Для успешного и беспрепятственного проведения переговоров необходимо вселить в душу врага известную долю страха и замешательства.

Страх. Мэллори все еще ощущал стальной голос незнакомца, полоснувший его, словно лезвие бритвы, и впервые за время пребывания на даче, ужас сковал его. Правда, деревня находилась на расстоянии каких-нибудь нескольких сот ярдов, но если прибавить эти ярды к четверти мили, то картина становилась менее привлекательной.

В поисках более утешительных мыслей, Мэллори попытался было убедить себя, что они имеют дело с цивилизованными людьми. Надо позвонить Адриану, сообщить, что все проходит согласно задуманному, даже лучше, ибо они не ожидали ничего, кроме ответного оборонительного удара в виде письма.

Но, набирая лондонский номер, он не мог сдержать дрожи в пальцах. Дело разворачивалось слишком стремительно, и это наводило страх.

— Адриан?

— Джефф? Да, что случилось?

— Большее, чем мы рассчитывали. Десять минут назад мне кто-то позвонил. Не назвал имени, просто сказал, что прибудет через полчаса.

Джонсон был явно шокирован, хотя по его сдержанному, деловому тону Мэллори не удалось почувствовать это.

— Ничего удивительного. Абсолютная секретность и максимальная скорость проведения — так они и работают.

— Да, я тоже так думаю.

— Ну, что, справишься?

— В случае чего — позвоню.

163

— Обязательно.

И он снова остался один.

Поднимающийся над морем туман охладил воздух. Опасения его усилились. Хорошо, если бы Адриан и Лора смогли прийти ему на помощь. Лишь прирожденный интриган в состоянии совладать с подобной вещью в одиночестве.

Прошло десять минут. Малоизвестный ученый, лицом к лицу столкнувшийся с последствиями, вызванными его же угрозой, отчаянно старался приноровиться к этой роли, как человек, которому необходимо избавиться от тягостного недуга.

— Помни, что власть в твоих руках. Не забывай об этом ни на минуту, и ты разденешь их догола.

Так сказал Адриан, прощаясь, но слова эти звучали гораздо утешительней тогда, в лучах апрельского солнца, когда они с Лорой укатили в своем автомобиле с откидным верхом.

План Адриана был до невероятности ясен и прост. Кто еще, кроме потомков Петра, сможет принять их условия?

— Нечего с ними торговаться. Или Ватикан платит, или ты идешь и опубликовываешь материал. Я, со своей стороны, позабочусь о телевидении. Попробуют сопротивляться — отменная статейка в центральной газете подействует, как хороший заряд солью. Скажи им, что ты уже написал в «Таймс» и намекнул на существование рукописи, которая может потрясти мир... Следуй старому иезуитскому принципу: ради своей выгоды пытать до тех пор, пока не признаются...

Согласно плану Адриана, осечки не могло произойти.

Над морем поднимался легкий туман, и зловеще-спокойный голос по-прежнему отдавался в самом его сердце.

Он стал энергично ворочать поленья в камине, пока искры, как светлячки, не рассыпались ярким фейерверком.

...Нет, совсем не так представлял он себе последствия этой затеи.

164

Прежде, всего, конечно, заказное письмо на его адрес:

«В настоящий момент мы не можем ни отрицать, ни признать достоверность этого, поистине замечательного документа, но полагаем, что при первой же возможности вы приедете в Рим, где мы сможем спокойно обсудить этот вопрос и обдумать Ваше любезное предложение».

Что-то вроде этого.

Так и положено истинно верующему относиться к столь важному делу.

Что это еще за начало средневековой истории. Внезапные решения, внезапный приезд, анонимный звонок. Дело, однако, не обошлось без Бернадетты! Он-то ведь написал свой лондонский адрес... Тогда, почему же она не позвонила ему, не предупредила, что совершенно незнакомый человек во что бы то ни стало хочет повидать ее мужа?

Смутно представляя себе происходящее, он бессознательно рассердился на эту безмозглую женщину, оставившую его перед... перед...

Час.

Гость опаздывает на двадцать минут. Несколько раз подходил он к окну в гостиной, выходящему на дорогу. Туман сгустился, и он едва различал огромную березу, растущую на расстоянии ста ярдов, эту единственную веху, которой была отмечена простирающаяся вокруг равнина.

В домике было жарко натоплено, но его знобило, будто он провел долгую ночь в покойницкой. Он ненавидел этого человека за один его голос, за то, что заставлял так долго ждать. Черт бы его побрал! Налью-ка себе еще виски, все-таки поддержка... Где же он, черт возьми...

Оставив машину между дюнами в двухстах ярдах от Эпплстоуна, Доминиканец, не спеша, прошел через песчаные холмики, кое-где поросшие редкой травой. Повернув направо, он направился к бегущей вдоль побережья узкой дорожке.

Пройдя немного, остановился и, встав спиной к морю, посмотрел на полускрытый в тумане Рай. Вдали темнел

165

каменный замок Кембер, в достаточной мере различимый для того, чтобы определить местонахождение. Доминиканец отметил, что долина представляла собой огромное болото. Широкий канал, проходящий параллельно дороге, на которой он стоял, загадочно сливался на западе с туманом. Он, сделав кое-какие расчеты, минут через десять уже вплотную подошел к небольшой горстке домов.

Довольный результатами обследования, он возвратился к исходному пункту, взобрался на крайнюю дюну посмотреть на Эпплстоун сверху; в этот же момент Мэллори в десятый раз подошел к окну и увидел все еще безлюдную дорогу.

Мэллори находился в таком состоянии духа, что, услышав стук в заднюю дверь, уронил стакан и, прежде чем заставить себя осторожно двинуться по направлению к кухне, долго и безучастно рассматривал осколки.

Открыв заднюю дверь, окунулся в пустоту, и только внезапный крик чаек нарушил монотонную тишину; серый туман плотно затянул всю местность. Слегка дрожа, он вернулся в гостиную, стараясь убедить себя в том, что все это плод его разыгравшегося воображения.

Но сквозь оконное стекло, он различил темное, безжалостное лицо человека.

Мэллори, открыв парадную дверь, наблюдал за приближением незнакомца.

— Кто бы мог подумать, что сейчас весна, а?

Его умышленно беспечный тон вовсе не подбодрил Мэллори.

— Вам лучше войти, мистер...?

— Мое имя не имеет значения. Вы скоро убедитесь, что у нас нет ни малейшего желания предавать сделку огласке в большей мере, чем того требует необходимость, мистер Мэллори.

Казалось, Доминиканец не обращал никакого внимания на окружающую его обстановку, однако, ни одна мелкая деталь не осталась без внимания.

— Присядьте, пожалуйста!

— Спасибо.

166

Гость с кротко-торжественной осмотрительностью снял пальто и оглянулся в поисках вешалки.

— Повесьте, куда хотите.

— О, оно совсем мокрое, а ваши стулья...

Но его озабоченный тон здорово отдавал плохо скрываемым презрением. Небрежно бросив пальто на обтянутый ситцем стул у камина, он уселся за маленький столик возле окна.

— А теперь, мистер Мэллори,— начал он резко,— я думаю, нам не стоит тратить понапрасну время на пустяки...

Он неожиданно замолк и, казалось, полностью был поглощен созерцанием чего-то на полу у самых ног Мэллори.

— Разбитый стакан... это плохая примета, это сулит неприятности.

Сказано это было таким тоном, что Мэллори с ужасающей уверенностью понял — а ведь гость знал, откуда эти осколки.

— Бывает,— все, что он сумел выдавить из себя, но Доминиканец пожал плечами. Действительно, какое ему дело? Мысли Мэллори теперь были обращены к этому разбитому стакану, так что он почти забыл про самые первые слова незнакомца.

— Примите во внимание то, что у меня все основания быть уверенным в успешном проведении этого небольшого дела.

У Мэллори же вертелся на языке вопрос, уже давно не дававший ему покоя:

— Как, как вы нашли меня?

— Ваша супруга любезно сообщила мне адрес. Вы ждали чего-нибудь другого, мистер Мэллори? Вы ведь хотели, чтобы вас разыскали или нет?

— Конечно, но...

— Ну вот, что же нам оставалось делать?

— Но я предполагал вернуться завтра в Лондон и...

— И ожидали, что мы прибудем более достойным образом. Я все понял. Но вы-то сами, мистер Мэллори,

167

то есть, вы с вашим открытием, поступаете не совсем справедливо. Наша спешка—не более чем реакция на ваш не совсем подходящий материал.

После этих слов, произнесенных Доминиканцем, какая-то доля утраченной смелости вдруг вернулась к Мэллори.

— Не совсем подходящий или подлинный?

Агент широко распростер обе руки, чтобы доказать, насколько равнозначны эти оба понятия.

— А какое это имеет значение? Даже если завещание — подделка, все равно — хлопот не оберешься. Мы живем в непостоянном мире, мистер Мэллори. Власть в руках психопатов, а им необходимо возбуждающее средство, в котором сейчас нет недостатка: что-нибудь необычное, причудливое, пусть даже подделка — все, что несет в себе смерть в том или ином виде.

— А церковь?

Доминиканец изобразил на лице нечто вроде улыбки.

— Вам бы очень хотелось, чтобы мы приняли ваш документ как анафему. Боюсь, что придется вас разочаровать. Нам гарантировано выжить почти две тысячи лет тому назад.

— Вам почти гарантировано выжить около двух тысяч лет тому назад.

— Должно быть, мы оба сделали смелое утверждение. Нет, поверьте мне, мы видим в этом одно лишь беспокойство, бесконечные заботы, из-за которых церкви придется успокаивать своих детей.

Тем временем. Мэллори, наконец, отбросил свои детские страхи и снова стал мужчиной. Это человек, черт бы его побрал, настоящий лицемер...

Внешнее негодование являлось не более чем старым трюком ловкого коробейника, старающегося сбыть подержанный товар по красной цене доверчивому идеалисту, вроде Мэллори, обладающему достаточно силой, чтобы спасти большую часть мира от самого себя.

— Пока вы под моим кровом, я не смею назвать вас лжецом, а могу лишь предложить выпить.

168

Доминиканец, казалось, не обиделся и снисходительно принял предложение. Мэллори занялся бутылками и стаканами, чувствуя в то же время, что должен сказать еще что-то.

— Проклятый лицемер. Да вашей организации сам дьявол позавидует. Вы можете зацеловать детей до смерти, если не будет другого выхода. А если разрушение не поможет, то вернетесь к обучению. Ваши доктрины так и пестрят заблуждениями, так что приходится нанимать лучших мастеров — конструкторов, архитекторов, музыкантов, писателей, чтобы затемнить, замаскировать их и найти им хоть какое-нибудь оправдание. К каким только средствам не прибегали, лишь бы отвлечь внимание от уродливой лжи.

Доминиканец кивком поблагодарил за виски.

— Мистер Мэллори, я не разделяю вашей забавной оценки недоразумений, порой встречающихся и в церкви. То, что вы утверждаете, может быть правдой, а может и не быть ею. Я нахожусь здесь не для того, чтобы выслушивать чьи-то объяснения и оправдания перед собственной совестью.

— А причем тут моя совесть! Просто я довожу до вашего сведения, что, если материал все-таки будет опубликован, Ватикану придется отвечать за последствия.

— Если ваше негодование так уж велико, почему же вы не предали огласке свое открытие?

Снисходительная улыбка, промелькнувшая на лице Мэллори, была, видимо, самой вежливой формой, в которую ему удалось облечь насмешку.

— Я думаю, миру не угрожает особая опасность, так что, может быть, мои убеждения и выше ваших.

— Выходит, мы немного потеряем и не добившись от вас обещания хранить тайну.

— Вы здесь не для того, чтобы купить у меня обещание, а для того, чтобы за определенную сумму завладеть словами Иуды Искариота. Вы обладаете немалым опытом, поэтому сопротивление ваше не вызывает удивления, документом этим вы просто вынуждены завладеть,

169

потому что нет другого способа избавиться от него, а может, вы сочтете нужным приговорить его к пожизненному заключению в ваших темницах, так называемых секретных архивах.

— Мне бы очень хотелось увидеть, наконец, предмет сделки.

Мэллори повел гостя в кабинет и с немалым интересом наблюдал, как тот склонился над лежащим на письменном столе бесценным сокровищем.

Полностью развернутую рукопись, накрытую целым куском стекла, занимали шесть с небольшим столбцов мелкой еврейской вязи, за изучение которой, ни минуты не медля, принялся Доминиканец.

Он исследовал документ в полной тишине, не отрываясь ни на минуту. Даже Мэллори не новичок в вопросах тщательного анализа, был изумлен всепоглощающим усердием гостя.

Наконец, незнакомец выпрямился и повернулся к Мэллори. Выражение лица его напоминало выражение лица амстердамского ювелира.

— Рукопись замечательно сохранилась.

— Сверхъестественно.

Доминиканец пропустил это преднамеренное богохульство мимо ушей.

— Я считаю, что в двух местах перевод не совсем точный.

Это было бы удивительно, если бы не было забавным. Он, видите ли, не согласен с переводом текста, разве Иуда не ошибся, когда предчувствовал подобное еще две тысячи лет тому назад?

Слова Доминиканца были всего лишь попыткой скрыть внутреннее раздражение. Но он получил неплохую закалку, что и помогло ему сохранить внешнее спокойствие.

Эти подлинные слова, написанные заклятым врагом Христа, эти слова, просто и эффективно разоблачающие якобы божественное дарование Спасителя, разоблачали шарлатана и разочарованного мятежника.

170

Он заставил себя повернуться и выйти из комнаты. Мэллори, следивший за ним из кабинета, и понятия не имел, что в те несколько мгновений находился на волоске от смерти.

Доминиканец опять сел возле окна.

— Ваши условия, — спросил он подавленно, словно скорбя о былом величии церкви. Казалось, жизнь не представляла для него больше никакого интереса.

— Десять миллионов фунтов стерлингов, перечисленные на мой счет в швейцарский банк к концу месяца. При получении извещения об этом, я немедленно передам рукопись в ваше распоряжение.

«До чего жаден и глуп свет»,— подумал Доминиканец, зажмурив глаза.

— Всего лишь? Можно подумать, что вы продаете кости Христа и гвозди, которыми его распинали.

Мэллори сразу полегчало. Все складывалось именно так, как предсказывал Джонсон, и уже сама наглая торговля красноречиво говорила о том, что лед тронулся. Как будущий миллионер, он позволил себе стерпеть неуважительный тон незнакомца, и даже осмелился возразить:

— То, что вы покупаете, превращает его кости в обыкновенный человеческий прах.

Гнев охватил Доминиканца настолько, что он почти забыл о роли, которую взялся играть.

— Глупец! Кто вы такой? Жалкая тварь, противостоящая самому величию... — Но он во время спохватился и взял себя в руки. Для успешного проведения задуманного необходимо сохранять спокойствие и хладнокровие.

— Простите меня. — Какое унижение перед этим исчадьем ада.— Церковь очень близка мне. Понимаете. Это все, что есть в моей жизни,— и полным унижения и раскаяния жестом, он опустил голову.

Мэллори снова ожил, не подозревая о надвигающейся опасности, заранее предвкушая неограниченные возможности завтрашнего Эльдорадо. Позабыв о чести и совести, он с готовностью простил это, якобы непреднамеренное ос-

171

корбление. Да и зачем ему подниматься до уровня Ватикана, когда гораздо проще опуститься до него ценой десяти презренных миллионов?

— Ваши требования будут исполнены, мистер Мэллори, даю вам слово. Но есть одно непременное условие. Я должен знать, кто, кроме вас, знает о вашем документе?

Разумное требование. Для такой быстрой сделки необходимо учесть все условия, ибо нелегко порой утихомирить даже самые робкие угрызения совести.

— Моя жена, естественно... И мои старые друзья — Адриан Джонсон с женой. Вот и все.

Не видя особых причин скрывать правду, он почти игриво добавил:

— Это была в общем-то идея Адриана.

Презрение, ненависть срывало натянутую с таким трудом спокойную маску с лица Доминиканца.

Этот человек, поощряемый, видимо, самим сатаной, без всякого зазрения совести схватил церковь за горло, когда он, Джованни делла Парези, жаждал перед лицом всего мира праздновать свой триумф.

Будь он проклят, час его рождения...

О, Боже, какие только преступления не совершались твоим именем.

Он повернулся к Мэллори со слегка пренебрежительной улыбкой.

— Вы должны понять. Мне необходимо услышать торжественное обещание из уст, получить обязательство о неразглашении тайны от всех, кто что-либо знает о нашей сделке. Мы должны обеспечить себе полную безопасность.

Что еще за намеки! В конце концов, он, Мэллори, англичанин, джентльмен, следовательно, человек слова.

— Мы не занимаемся обычным шантажом.

Странное утверждение, может, они рассматривают свое дело как необычный шантаж? И непременно нужна точная формулировка их рода занятий?

— Что за отвратительное слово, мистер Мэллори. Если хотите, то для нас торжественное обещание значит гораздо

172

больше письменного заверения. Но вы и сами понимаете, что недостаточно только владеть рукописью.

— Верно. Хотя церковь по природе своей должна полагаться на честь даже своих врагов.

— И, как говорит пословица, обещания даются для того, чтобы нарушать их.

Мэллори хотел было сказать, что ни один нормальный человек, не станет разглашать открытия, которые подтверждены документальными доказательствами, но Доминиканец, угадав его мысли, поспешил вставить:

— Боюсь, что мне придется настоять на этом.

Мэллори пожал плечами. Если они так уж требуют немного ритуала, чтобы придать всей затее аромат святости, так тому и быть. Хоть приносите черные свечи.

— Очень хорошо. Я не возражаю.

Доминиканец подождал, покамест Мэллори позвонил Джонсону и объяснил положение вещей. Последовала длительная пауза.

— Как скоро? — хотел знать Джонсон.

Мэллори передал вопрос.

— Сегодня вечером. Я, если удастся, должен вернуться завтра в Рим.

— Сегодня вечером, — эхом отозвался Мэллори.

— Тогда около семи.

— В семь часов, — повторил Мэллори, не спуская с гостя глаз.

Доминиканец кивнул и, когда Мэллори повесил трубку, добавил:

— Вот и прекрасно! Я еще успею вернуться в Рай и насладиться английским пейзажем. Какой прекрасный воздух в деревенской местности! Наверно, от лесных пожаров.

Бессмысленные любезности, и оба это знали, но в тот момент они полностью соблюдали правила поведения цивилизованного человека — улыбаться, пальцами нащупывая рукоятку кинжала.

— У вас, по всей видимости, нет машины. Я могу подвезти вас до Рая.

173

— Спасибо, я оставил ее в дюнах. Слегка заблудился в дороге.

— Тогда в семь часов.

— В семь.

Доминиканец, едва отступив несколько шагов от двери, мгновенно исчез в тумане, который, казалось, так никогда и не рассеется.

Следующие несколько часов он провел, медленно продвигаясь вперед по Лондонской дороге, словно в поисках чего-то.

Через некоторое время дорога пошла в гору, а затем, на высоте трехсот футов, резко повернула влево, вниз, к маленькому ручейку в миниатюрной долине. Низкий длинный барьер из деревянных столбиков, соединенных выкрашенными в белый цвет планками, служил предупредительным указателем крутого поворота.

Остановив машину, он вышел для более тщательного обследования местности. Дорога была пустынна, кругом ни души, надпись на столбе указывала название ближайшей деревни.

Это, видимо, была зона лесонасаждения. Весь западный склон был обсажен рядами деревьев, кроме, конечно, самых крутых мест, непригодных даже для любящих отвесные скалы сосен. Там, именно там — отлично. Самое подходящее место.

Доминиканец облегченно вздохнул. С обследованием было покончено.

Развернув машину, он направился обратно к Раю. Остановившись в боковой улочке, он наугад пробрался к церкви. Склонив в раздумье голову, приблизился к северному входу и, заслышав, мелодичный перезвон, поднял голову, чтобы увидеть, как позолоченные молоточки отбивали четыре часа.

Две престарелые дамы, направляющиеся в находящуюся неподалеку чайную, пугливо посмотрели в его сторону, и одна из них что-то прошептала другой на ухо.

Четыре часа.

Ему вдруг ужасно захотелось побыть в одиночестве.

174

Где, как не в священной пустоте церкви, мог он найти спокойное пристанище? Он принадлежал ей когда-то, принадлежит сейчас и всегда будет… ей лишь одной… подлинной церкви.

О, Боже, пусть эта чаша горькая не коснется моих губ. Я вынужден это сделать ради Него, ради твоего неразумного сына!

Приподняв задвижку, с трудом открыл тяжелую дверь и очутился в полумраке.

Боже, не оставь меня, благослови, подай знак... Боже, враги наши — бессердечные твари — замышляют заговор против твоего безраздельного властвования на земле и на...

Он вдруг обратил внимание на огромный маятник, свисавший в темноте прямо у него над головой...

«Весьма необычный атрибут этой церкви», — написано было в путеводителе для туристов, но для Доминиканца это было ужасное зрелище: монотонный стук маятника, отдаваясь в его сердце, казалось, предвещал день страшного суда.

Херувимы, маятник: эти сами по себе невинные предметы почему-то показались ему подозрительными. Скорей прочь отсюда, прочь из этой проклятой церкви, куда-нибудь в другое место.

Завернув за угол, он очутился на широкой и длинной улице. Веселые огни витрин магазинов ярко освещали все вокруг, и мало-помалу ему удалось обрести ясность мышления.

Где бы найти укромный спокойный уголок вдали от человеческого шума! Что за проклятая страна! Набита людьми, как Страсбургский гусь!

Чтобы хоть как-то развеяться, он, беспомощно озираясь вокруг, внезапно обратил внимание на большое, по всей видимости, старое здание, подпираемое с фасада колоннами. Музей, наверно... Поспешив к центральной арке, он вдруг уловил во всем этом некую монашескую строгость: вымощенный плитами пол, сыроватый запах древности, затемненный интерьер, тишина, как под водой...

Чувства Доминиканца были обострены до предела, он

175

не решался войти. Ужасы, реальные или выдуманные, кружили над его головой, словно летучие мыши, подосланные дьяволом.

Деревянная лестница, казалось, так и манила в открытый дверной проход. Он обязательно должен подняться по ней, один лишь он, иначе упустит открытие...

Взбираясь по шатким ступенькам, он пытался вспомнить, почему он, Джованни делла Парези, страдает от угрызений совести.

Иуда Искариот...

Дьявол вынул из Иуды ребро, и вдруг, о чудо, смастерил из него кинжал, чтобы пронзить им сердце церкви. Но вот на землю Велиала, где люди говорили: «Да воскреснет Иуда!», пришел человек, посланный Богом и узрел, что неправедное воскресение уже готово было произойти. И человек этот находил людей, поклоняющихся Иуде, убивал их и превращал в прах...

Он находился в зале суда, готовый отвечать...

— Я могу помочь вам чем-нибудь, сэр? — невысокий человек в темно-синей униформе услужливо обратился к Доминиканцу.

Иуда сказал, что настоящим предателем был Симон Петр. Наш же Повелитель сказал, что в нем самом нет ни крупицы божественного.

Что бы сказал этот манекен, если бы он, Джованни делла Парези, доказал, что во всем этом и даже большем можно убедиться собственными глазами, пройдя менее двух миль?

Бедному служащему пришлось вынести его пронзительный, но ничего не выражающий взгляд — так реагирует новобранец, когда его обследует слепой врач.

— Если вы желаете посмотреть, сэр,— пробормотал он, запинаясь.

— Спасибо. Я просто проходил мимо и...

Мелодичный голос монаха успокоил смотрителя, и к нему вернулась профессиональная гордость.

— Вы здесь впервые? Это городская ратуша. Ей двести лет, это место заседаний местных властей. Она пред-

176

ставляет большой исторический интерес, особенно хорошо сохранились с древних времен реликвии. Я уполномочен показать любому желающему, все, что ему будет угодно узнать.

Доминиканец едва прислушивался к сбивчивому вступлению своего добровольного проводника. Он не знал, оставаться ему или идти. Механический труд, которым ему приходилось заниматься во исполнение великих целей, подрывал его моральную стойкость.

— Сейчас вы увидите перед собой один из самых причудливых, вызывающих суеверный страх, экспонатов.

Он открыл большую буфетную дверцу, и картина, представшая перед Доминиканцем, заставила его отпрянуть в невыразимом ужасе.

Скелет, заключенный в железную клетку.

— Это все, что осталось от мясника Бридса, повешенного в этой самой клетке за грязное убийство мэра Рая. Произошло это у самой церкви, что усугубило дело.

В ушах монаха зазвучал леденящий душу смех. Казалось, оживший мертвец дерзко и издевательски выкрикивал себе эпитафию:

— Я мясник Бридс... я Христос-спаситель... я Иуда, торговец правдой... я только что убитый Растиглионе... я тот, чем ты сам вскоре станешь, Джованни делла Парези...

Земля уходила у него из-под ног, и Доминиканец, все еще сохраняя равновесие, диву давался, как ему удавалось не терять сознания, и почему, увы, не мутнеет его разум.

— Что с вами, сэр?

Кое-как он выбрался на улицу и бесцельно бродил до тех пор, пока терзающие его душу, муки, не уничтожили последние следы совести.

Почти успокоившись, медленно миновал христианскую церковь из красного кирпича, обогнул Иприс-крепость и оказался у крутого обрыва, которым заканчивался город. Впереди, насколько мог охватить глаз, простиралась мрачно-зеленая полоса болот под серым низким небом.

В сторону, где находился Эпплстоун, Доминиканец

177

пристально вглядывался около часа, перегнувшись через перила, застывший и неподвижный, подобно средневековой горгулье высоко над Парижем, готовый разорвать в клочья каждого, кто осмелится усомниться в непорочности Святой Девы.

— Что он говорил?

Джонсон казался взволнованным и непривычно серьезным. Лора также выглядела озабоченной. Если бы Мэллори был более наблюдательным, он бы обратил внимание на их необычное состояние. Мэллори, не придавая своему рассказу большого значения, рассказал о том, что произошло.

Джонсон задумчиво расхаживал по комнате.

— Мне это не нравится.

— Что именно?

— Какие у него доказательства, что он из Ватикана?

Мэллори возмутился. Какое право имеет Адриан принимать его за дурака?

— Это очевидно. Он явился в ответ на письмо...

— Я имею в виду, откуда мы знаем, что он действительно из Ватикана и является духовным лицом?

Мэллори взглянул на Лору и решил, что она не столько озабочена, сколько напугана.

— Я говорила Адриану, что это безумная затея, и сейчас считаю то же самое. Мне это даже начинает казаться опасным, особенно, если этот ваш мистер Икс не папский посланец.

— Совсем не обязательно, чтобы человек, уполномоченный вести переговоры, был духовным лицом.

Лора слегка нахмурилась. Если бы они только знали, как неприятно ей все это мероприятие.

— Почему вы считаете, что они безропотно преподнесут вам десять миллионов в обмен на клочок бумаги, пусть даже и важный? Они с таким же успехом могут прийти за этой бумагой и оставить деньги у себя.

Мэллори улыбнулся.

— Ты зря беспокоишься, инквизиции больше не существует.

178

— А что ты скажешь о мафии?

— Она права, Джефф,— поддержал Лору Джонсон.— Мафия не могла бы существовать без поддержки церкви.

— Не будь наивным,— неуверенно произнес Мэллори. У каждой крупной организации есть свои «висельники», и этих людей не интересует, продал ли ты душу дьяволу или являешься примерным католиком.

Без десяти семь.

За окном проступила зловещая темнота. Мэллори больше не чувствовал себя в безопасности. Он повернулся к окну, но, кроме отражения своих друзей, ждущих от него ответа, ничего не увидел. Там, в темноте — наемный убийца. Пули в обмен на кусок рукописи — не такая уж дорогая цена. Почему бы и нет?

Пятеро невинных погибли от взрыва за еще меньшее. Он инстинктивно отодвинулся от окна, чувствуя себя незащищенным. Один раз он спасся, но второй... может оказаться для него роковым.

— Я думаю, это возможно,— наконец, сдался Мэллори. Но навряд ли церковь захочет, чтобы в ее дела были втянуты посторонние.

Джонсон раздраженно отмахнулся:

— Мафия не посторонние, мафия — это часть их самих. Они ничем не рискуют, доверяя ей подобную работу.

Мэллори все еще не мог поверить в их теории, точнее, не хотел верить. От всего этого у него начали сдавать нервы. Его взорвало:

— Но, ради всего святого, Адриан! Все идет так, как мы хотели, именно так мы и предполагали! Честная сделка — обыкновенный обмен.

— Честный? Обыкновенный?— В голосе Джонсона слышались истерические нотки.

Он повернулся к Лоре, словно призывая ее в судьи.

— Честность? В подобного рода деле? Обыкновенный? Когда речь идет о десяти миллионах? И этому человеку доверяют молодое поколение! Джеффри, мальчик мой, пора тебе, наконец, научиться чему-нибудь. Это завеща-

179

ние — потенциальный смертный приговор. О том же я думал утром, а теперь просто уверен в этом.

Мэллори припоминал стук в дверь, крики чаек, осколки стекла. Стекло... почему его бросает в дрожь только от одного этого слова? От предположений Адриана у Мэллори повлажнели ладони.

— Может быть, отказаться от этой затеи?

Джонсон взглянул на Лору. Та едва заметно пожала плечами: любое решение Адриана ее устраивало.

— Могу тебя обрадовать, Джефф. Теперь они не оставят нас в покое.

— Но ведь у нас в руках козырная карта...

Джонсон прервал с явным раздражением.

— Козырная карта ровным счетом ничего не значит, если у тебя на руках сомнительный мизер и ты имеешь дело с первоклассными игроками. Я думаю, Джефф, им известно, какая карта у тебя в руках.

Он повернулся к Лоре:

— Помнишь, когда мы ехали, я у тебя спросил, на что скорее пойдет папа римский — на гласность или на убийство? Повтори, что ты ответила?

— Я сказала, и сейчас говорю: за эту рукопись он, не задумываясь, уберет с дороги собственную бабушку.

— Очаровательно, не правда ли,— с наигранным безразличием сказал Джонсон, но тут же добавил.— Спрашивается, может ли он допустить, чтобы несколько человек, посвященных в тайну рукописи, расхаживали на свободе?

— Опять вопросы! Ничего, кроме проклятых вопросов. Надеюсь, ты скажешь мне, к чему ведут все эти твои психологические изыскания. Ты ведь вечно полон идей!

— Ни к чему. Единственное, что нам остается — продолжать вести себя так, словно у них самые добрые намерения...

До семи часов оставалась одна минута. Холодный металлический бой часов... В комнате становилось холодно, неуютно...

Акционеры перед банкротством... Гнетущая тишина... Адриан первым решился ее нарушить:

180

— Ты уверен, что то, что он видел, удовлетворило его?

— Это ошеломило его. Он пытался скрыть свои чувства, но...

—Тогда я тебе советую спрятать рукопись в надежное укрытие: в сейф, в Лондонский Тауэр — куда угодно, но прежде, я бы хотел дожить до завтра и увидеть, что она на месте.

— Почему?

— Почему? Да потому, что вполне возможно сегодня ночью твой коттедж подожгут; потому, что пока ты будешь спать, тебя могут ограбить; потому, что такими суммами, как десять миллионов фунтов стерлингов, обычно не разбрасываются.

— Адриан хочет сказать,— закончила за него Лора, — что этот посланец из Ватикана намеревается честно вести себя только вначале...

Мэллори едва успел перевести дыхание, как в дверь позвонили.

Появление Доминиканца лишь усилило их опасения, хотя внешне они сохраняли спокойствие. Он не проронил ни слова, пока Мэллори представлял их друг и другу, и также молча сел за стол. Мэллори и Джонсон уселись справа и слева от него. Лора осталась стоять у камина.

Неожиданно посетитель улыбнулся каждому из них. Эта улыбка никому не понравилась. Она излучала доброту, какую несет утренний рассвет приговоренному к смертной казни.

— Итак, это и есть соучастники? Я так и предполагал, что это два-три неудавшихся бизнесмена.

Джонсон отнесся к его словам спокойно. Род его занятий, а также выработавшаяся за долгие годы философия научили его умению сохранять присутствие духа. Он оценил обстановку быстрее, чем Мэллори:

— Кем бы вы ни были, прежде всего, я думаю, мы должны уточнить одну деталь. Мы вовсе не являемся преступниками, в том смысле, каком вы понимаете это слово. Самое большее, в чем мы виновны в настоящий момент —

181

это в угрозе поставить под сомнение ту основу, благодаря которой христианство, вообще, и ваш орден, в частности, претендует на исключительную власть над человеческими душами.

Ваша церковь стремится к полнейшей монополии — о, кэй! Я слишком маленький человек, чтобы вступать в борьбу с монополистами. Но представьте, что в решающий момент я обнаруживаю, что эта монополия построена на песке.

Документ Мэллори доказывает то, о чем раньше я только догадывался: вы — гигантские мошенники, корпорация обманщиков, повсюду протянувшие свои щупальца, открывшие филиалы во всех уголках земного шара. Ваша продукция постоянно растет, растет оборот, растут прибыли. Любой капиталист позавидовал бы суммам, которые вы собираете в великую страстную пятницу.

А что же в действительности производит церковь. Ничего. Что получает публика, платя бешеные деньги за сочинения четырех почтенных духовных отцов? Ничего.

Потому что, мой анонимный друг, церковь, подобно многим другим предприятиям начала с крошечной лжи, которая затем разрасталась прямо пропорционально увеличению богатства, силы и влияния.

Но пятый отец захотел кое-что рассказать о своих коллегах и написал небольшое свидетельство, с самого начала вскрывающее всю вашу ложь.

Джонсон, опершись о стол, изучал Доминиканца. Поглощенный собственной речью, он уже забыл о своих прежних страхах.

— А теперь скажите мне, можно ли сравнить наше «преступление» с тем, чем занимаетесь вы на протяжении многих столетий.

И помните, мы даем вам единственную возможность сохранить вашу ложь в тайне. Только мы будем знать о вашем преступлении — в противном случае, я не уверен, что ваша монополия сможет выдержать нашу конкуренцию.

Джонсон окончил. Мэллори взглянул на Доминиканца, но бесстрастная маска его лица ровным счетом ничего не

182

выражала. Лора молча наблюдала за огнем в камине, испытывая в душе гордость за своего мужа.

Доминиканец не спускал с Джонсона глаз. Мэллори — это пустое место, но этот... этот опасен не только для церкви, но и для него лично. Джонсон — монах ясно это видел — крепкий орешек. Вопреки Мэллори, ограниченному идеалисту, он из тех, кто разбирается, что к чему, и умеет извлечь из этого пользу.

Нечего и говорить, что именно Джонсон подложил взрывчатку под его веру. А для таких, как он, вера — все равно, что самолюбие, ее можно задеть, но ни в коем случае не поколебать. И хотя возражать не имело никакого смысла, ради своего спокойствия он обязан был опровергнуть все сказанное Джонсоном.

— Единственную пользу, которую может принести ваша потрепанная философия — посеять в человеческих душах пустоту. Извечные размышления человека над бессмысленностью существования, точнее, над смыслом человеческой жизни — это его трагедия. А вы хотите успокоить человека тем, что его конец — это кладбище, куда свезут его бренные останки.

Понося христианство, вы отрицаете его добрые намерения превратить пустошь в плодородные земли, вы радуетесь разрушению любого института, который возвеличивает человека, провозглашая: «Человек отвечает за свои поступки только перед Богом».

Какое дело вам или кому бы то ни было, что церковь основана на лжи, если ложь оборачивается великой правдой. И в этом парадоксе наше величие и наша победа. Никто до сих пор не знал слов Искариота, и никто не может доказать их правдивости.

Я снова повторяю то, что сказал вначале: вы — соучастник.

Этот документ не более, чем доставляющая некоторое беспокойство бумажка: она может повредить, согласен, но она не может уничтожить церковь, ибо в ее руках единственная истина, ради которой человек с радостью живет и умирает.

183

Но я вам скажу еще кое-что: в глазах Бога наш грех — ничтожный проступок в сравнении с вашим; он родился из самых лучших побуждений, вы же горите желанием низвести человечество до одной с вами ступени, до крайней степени безнадежности. Вы с гордостью размахиваете своим доказательством, которое на самом деле означает смерть тем жалким остаткам, которые вы зовете своей душой.

С самого начала и по сей день нами движет неизменная любовь к несчастным, обездоленным, нуждающимся в утешении и одиноким духом. Имя им — легион. Это весь род человеческий, и для них, мы — слуги Господа на земле, делаем все, что можем.

Они внимательно прислушивались не только к его словам, но и к невероятной убежденности, звучащей в его голосе. Впервые Лора повернулась, чтобы лучше разглядеть его. Джонсон молча сидел, поглощенный своими мыслями, вероятно, обдумывая надлежащий ответ. Молчание затягивалось, и Мэллори решил вновь перейти в наступление.

— Вы говорите «мы», церковь, как будто не существуете сами по себе. Кто же вы такой, черт возьми?

— Вы не смеете задавать подобные вопросы! Никто из вас не смеет! Я здесь слуга Господа; это все, что вы должны знать. Могу сказать только одно — никогда в жизни Господь не возлагал столь тяжкого бремени на плечи человеческие. Находиться в вашем присутствии — все равно, что выпачкаться в грязи. Смрад вашей скверны до конца дней будет наполнять мои ноздри.

Джонсон, наконец, нашелся, что ответить.

— Слова, мистер незнакомец, слова — сильные и чарующие, подобно звукам, льющимся из свирели самого Пана. Но они пусты, и вы это знаете. Плюйте, сколько хотите — можете даже случайно попасть в нас — но еще не один раз вам придется возвращаться к тому, что Христос — не божественная гроздь винограда и не священный каравай хлеба, в которые вам надо заставить верить доверчивых дураков.

184

Последняя фраза предательски проскользнула под тонкую личину лицемерия, безжалостно впившись острыми колючками в и без того израненную душу монаха. Да, он знал...

— Смерть... единственное, что вас ждет. Вечные муки — это только лишь начало. Огненные языки ада будут пожирать вас. В последние минуты вы обратитесь к Богу, но пощады не будет, ибо он будет глух к вам.

Часы на камине зловеще отбивали секунды. Трое еретиков стояли в немом молчании. Напряжение невыносимой тяжестью легло на них; только действие могло возвратить их к действительности.

Ни слова не сказав более, даже не взглянув на мерзкие лица, посланец Ватикана вынул из портфеля документ и жестом указал, что ему необходимы их подписи внизу страницы.

Они прочли условия и подписались. Затем Доминиканец потребовал с них клятву хранить молчание.

Мэллори повторял слова с шутливой торжественностью, пытаясь скрыть замешательство, Лора — слегка забавляясь; Джонсон — с удивлением.

— ...Всем тем, что свято для меня,-— повторил он.

Монах подозрительно посмотрел на него: «А именно?»

— Между нами и вами есть разница. Священники поклоняются возвышенным идеям, вещам, костям, реликвиям: обломок священного распятия, око Святой Бригиды — вот что для них свято. ...Для нас же, дураков, если бы только нам позволили, был бы свят каждый атом на земле — поэтому я ненавижу вашу религию, я имею в виду, любую религию... Они объединились, чтобы встать между нами и святостью всего мира.

— И десятью миллионами фунтов,— презрительно добавил монах.

— Я все сказал.

Джонсон резко повернулся к Лоре:

— Идем!

К Мэллори:

— Ты знаешь, что делать с рукописью?

185

Мэллори кивнул головой, и Джонсон сдержанно попрощался. Через несколько минут донесся шум удаляющейся машины. Доминиканец тоже направился к выходу. Мэллори неуверенно предложил:

— Может быть, останетесь чего-нибудь выпить?

Ох, уж эти англичане! При любых обстоятельствах хотят соблюсти правила приличия. Мне ничего не стоит в два счета разделаться с вашей церковью, но пока — «останьтесь чего-нибудь выпить». Доминиканец тут же на месте мог бы стереть его с лица земли, а потом... но вместо этого:

— Нет, благодарю вас. Я должен сегодня же вернуться последним рейсом и доложить о результатах. Уверен, что мы еще встретимся.

Он быстро исчез в темноте, и Мэллори потерял его из виду еще до того, как тот добрался до стоящей примерно в ста ярдах машины.

Джонсон гнал машину так быстро, насколько позволял туман. Лора, не отрываясь, смотрела вперед, явно не расположенная к беседе. Он взвешивал то, что произошло — миллион фунтов, или ничего. Мысли возвращались и снова исчезали.

Они уже почти доехали до Рая, когда Джонсон, наконец, отважился заговорить:

— Вместе с Мэллори, мы, Лора, попали в необычную ситуацию... Я думаю сейчас, сможем ли мы справиться со всем этим? Раньше я был уверен... теперь — сомневаюсь.

Лора посмотрела на Адриана, любуясь, как обычно, его профилем и не замечая, как быстро редеют его волосы. Как никогда он сейчас нуждался в ее поддержке.

— Я, честно признаться, удивлена.

— Чем именно?

— Я бы никогда не думала, что мой старенький муж так серьезно отнесется к словам этого наглого незнакомца.

— Я и сам не думал... Но давай посмотрим на это с другой стороны: никто не говорит о Иисусе Христе и о потустороннем мире, пока не находится у его черты. Возможно то, о чем мы не говорим, дремлет внутри нас до

186

того момента, пока его не разбудит телефонный звонок человека по имени Мэллори?

Несколько миль проехали молча. То, над чем Доминиканец заставил их задуматься, было слишком сложным, таинственным и трудно постижимым.

— А что, если он прав?

Лора некоторое время молчала, чувствуя, что это очень важно. Сигарета, которую она зажгла пять минут назад, превратилась в хрупкий столбик пепла.

— Не понимаю.

Прав? Лора заметила, что горстка пепла упала и рассыпалась. Смешно обращать внимание на пепел, испачкавший новое дорогое пальто, когда они размышляют о тайнах христианства.

— Этот человек... когда он говорил, я порой чувствовал себя негодяем. Как он смотрит на церковь и как смотрю я... Кто может сказать, что я прав, а он нет?

— Впереди велосипед.— Ей нужно было время, чтобы подумать.

— Вижу.

Джонсон перешел на первую скорость, медленно и осторожно объезжая его. Велосипедист с благодарностью помахал им. Уже в зеркальце они увидели, как велосипед, вихляя, врезался в забор и упал набок.

Вот дурак.

Он остановил машину и откинулся на спинку, решив подождать ее ответа.

— Что тебя волнует, Адриан, рассказ Иуды или тот факт, что ты собирался делать из него деньги?

— И то, и другое,— ответил он и открыл дверцу машины.— Вылезай, надо посмотреть, не нужна ли ему помощь.

Даже для самых своих отвратительных проделок судьба подчас рядится в шутовской наряд. Какой-то человек едет на велосипеде и падает. И судьба в это время справедливо замечает: «Как бы я могла существовать, не будь велосипедиста».

187

Кто еще подарил бы Доминиканцу те необходимые секунды для того, чтобы догнать их?

Когда он выехал из Эпплстоуна, над Винчельской дорогой сгустился туман, заставляя его двигаться почти со скоростью пешехода. Находясь примерно в миле от Рая, он уже думал, что упустил их. Как назло, дорога все время петляла. Но все черти ада не смогли бы остановить его в эту ночь.

— Все в порядке.

— Очень любезно с вашей стороны. Все в порядке. Здесь тяжелый подъем. Я собирался ехать в объезд, но был так приятно поражен тем, как аккуратно вы меня объехали, что потерял равновесие, и упал. Редко кто так осторожен, как вы, могу вам сказать.

Джонсон поднял велосипед, осмотрел его и проверил тормоза.

— Ничего не повреждено, но нужно исправить задний свет — подфарник не горит.

Они дружески распрощались, и Джонсоны вернулись к себе в машину.

Джонсон не трогался с места, просто сидел, уставившись вперед, где за густо посаженными рядами деревьев виднелось море автомобильных огней.

— Насколько нам необходим миллион фунтов?

— Несколько сотен пришлись бы нам очень кстати. Лора улыбнулась в темноте и нашла его руку.

Они снова вернулись к обычному состоянию, в мир привычных представлений, где сумма в один миллион являлась лишь предметом праздных разговоров, вызывающих разве что улыбку. В какой-то мере она даже гордилась тем, что, как и предвидела сразу после первого визита в Эпплстоун, они откажутся от этого миллиона раньше или позже.

— Пару сотен я могу заработать и без того, чтобы мучить мою бедняжку совесть. Но миллион... У меня такое ощущение, что для того, чтобы сделать миллион, она должна изрядно пострадать.

188

Он включил зажигание и помахал рукой велосипедисту, усердно толкающему свой велосипед.

— Будьте осторожны эти несколько сотен ярдов. Это место пользуется дурной славой — его называют углом Иуды, хотя это всего-навсего крутой поворот.

Они не ответили, ошеломленные его словами. Что можно ответить этому посланцу судьбы, выполняющему ее нелегкое поручение?

Двигатель лениво замедлил обороты, и они молча сидели, даже не испытывая желания взглянуть друг на друга.

— То, что сказал этот человек...

— Это знак свыше.

— Причем, как нельзя более, кстати.

— Ладно. Как только приедем, позвоню Мэллори и скажу, что мы выходим из игры.

Ее поцелуй был настолько выразителен, что он, пожалуй, впервые понял, как ее тяготила эта сделка. И когда они тронулись с места, чтобы окончательно покончить с этим, она задала последний вопрос:

— Ты веришь тому, что сказал Искариот?

— Я верю. Тысячи же не поверят. А если и поверят... Меня это не интересует. Достаточно в мире забот и без его помощи.

— Или нашей.

— Или Иисуса Христа.

Когда они медленно на второй скорости одолели подъем, вторично объезжая велосипедиста, их старенькую машину осветили фары едущего сзади автомобиля.

Еще до того, как они доехали до поворота, Доминиканец, наверстав упущенное, догнал велосипедиста. Никого не замечая вокруг, он, словно загипнотизированный, смотрел вперед, где в ста ярдах от него, дразнящими демонами-искусителями мерцали фары машины Джонсона.

Он нажал на акселератор и почувствовал, как возмущенно затарахтел мотор, с трудом набирая на крутом подъеме скорость сорок километров. На сорока пяти двигатель почти захлебнулся.

189

Они были уже на полпути к финишу, когда Джонсон с легким раздражением пробормотал:

— Смотри, что вытворяет этот идиот позади нас... кажется, он непременно хочет догнать?.. Но почему он не решается? Бога ради, проезжай же вперед... или он занят болтовней?

Словно услышав неистовый возглас Джонсона, Доминиканец рванул машину вперед, но слегка вильнул влево. Джонсон инстинктивно уклонился. Но влево нельзя: машина уже повисла на правом колесе... Джонсон мог бы резко затормозить, но самолюбие автомобилиста взяло вверх: в ярости он нажал на акселератор, пытаясь убрать наглого водителя со своего пути.

С нарастающим ужасом осознав, что этот виртуоз умышленно сталкивает его с дороги, Джонсон что-то крикнул Лоре, но визг металла заглушил его слова. Он в отчаянии попытался увеличить скорость и выпрямить машину, но преимущество было у того, другого, беспощадное преимущество человека, точно знающего, чего он хочет.

Деревянное ограждение треснуло. Джонсон смутно услышал, как Лора велела ему затормозить, но инстинктивно боролся за жизнь по-своему, продолжая кренить машину вправо, внезапно обожженный мыслью: человек, совсем недавно так убедительно защищавший всеобъемлющую любовь церкви к человечеству, сейчас толкал его на смерть.

Доминиканец улыбнулся, когда их машина опрокинулась.

Теперь нужно повернуть назад в направлении Рая. Превосходно выполненная операция вернула ему полное самообладание и даже некоторый оптимизм. Машина Джонсона, прокатившись несколько футов по откосу, похоже, полетела с высоты в футов сто или более. Он услышал противный хруст, видимо, машина приземлилась крышей вниз—излишне было тратить драгоценное время, убеждаясь в очевидном.

Сильный взрыв и взвившиеся кверху языки пламени превратили маленькую долину в преисподнюю. Он задержался ненадолго, чтобы полюбоваться огнем, и двинулся

190

дальше, намереваясь добраться до Рая еще до того, как велосипедист успеет позвать на помощь, и приедет полиция и санитарная машина. А пока сытые языки пламени будут долизывать остатки своего богатого ужина.

Либо туман еще не рассеялся, либо снова надвинулся с моря, обволакивая местность, подобно савану.

Он посмотрел на часы. 8 час. 27 мин.

В то время, когда он спокойно продвигался по дороге в Рай, люди пытались вытащить женщину из раскаленного клубка металла. Уже ничего нельзя было сделать для этого несчастного подобия человека, но, пока они работали, им был слышен ее полный боли и ужаса, каким-то сверхъестественным чудом сохранившийся голос, умоляющий мир принять радиограмму: «Иуда... Иуда... Иуда...»

Доминиканец добрался до прибрежной дороги и направился к Эпплстоуну.

Мэллори сидел за столом в своем кабинете. Перед ним лежала развернутая рукопись, скрученная на концах, которые не были покрыты стеклянной пластинкой. Один раз он коснулся ее хрупкой поверхности, словно это прикосновение могло вернуть ему утерянную решительность. Ничего не произошло: он остался все тем же Мэллори, похожим на сторожевого пса, в ожидании, пока не наступит его день.

Он вспомнил те удивительные и неповторимые часы, которые провел за переводом, но прежнее властное чувство ликования не появлялось. В мозгу настойчиво вертелась мысль, что, продавая этот шедевр за тридцать серебренников, он продает свои убеждения. Но, как и большинство, он предпочел не спрашивать с себя слишком много. Его охватило уныние. Разве сейчас он не отказывался от того, ради чего рисковал своей жизнью?

Возникла потребность оправдаться. И одиночество только усиливало эту потребность.

...Таким образом, мы объявляем единственно справедливым то, что христианство, в целом, и церковь, в частности, провозглашает испокон веков.

191

Самое ценное в жизни этой и в жизни загробной достается исключительно дорогой ценой. Следует уяснить эту действительно, дорогостоящую истину.

Куда бы Мэллори в последнее время не посмотрел: на рукопись или на стакан виски, на камин или на книги, которые прежде так успокаивали — его преследовал этот желчный взгляд, ни на минуту не давая забыться.

Совершенно неожиданно его отвлек маленький пустяк: молоко для кофе и чая. Пока он не забыл, нужно оставить записку молочнику. Куда он дел эту проклятую ручку... и бумагу? Достаточно обыкновенного конверта...

Достаточно... Мэллори поднял голову, внимательно прислушиваясь к тишине, нарушаемый отчетливым тиканьем часов, и потрескиваньем горящих поленьев. Но было в ней что-то еще — какой-то сдержанный рокот, доносившийся откуда-то снаружи.

Он машинально достал из подставки, набитой старой, большей частью, официальной корреспонденцией, письмо и размашистым почерком написал записку молочнику.

Снова он поднял голову, неодобрительно нахмурившись, посмотрел на черневшую за окном ночь и автоматически положил записку рядом со стоящей на приставном столике пишущей машинкой. Подавив нежелание, подошел к окну и выглянул наружу.

Огоньки домов, казалось, пытались рассеять туман и отогнать его за садовую ограду, где он повис, словно мрачное привидение. В такую погоду и в такой час никто не мог проезжать поблизости: Мэллори решил, что шум машины ему просто почудился.

Он осторожно задернул занавески, удивляясь собственным причудам, и немного развлекся пришедшей в голову мыслью позвонить Бернадетте. Десять минут он подыскивал причину для такого бессмысленного поступка. Что могли они сказать друг другу такого, о чем не смогут сказать на суде? Их совместная жизнь окончена: у нее — церковь, у него — отличное будущее и любимая работа. Материально она будет полностью обеспечена им, помимо

192

своего собственного значительного состояния. Зудящее чувство одиночества все усиливалось.

Решительно кладя трубку на место, Мэллори ощутил, как к нему возвращается мужество... Легкий стук заставил его застыть в довольно-таки нелепой позе.

Снова легкий стук.

Неуверенный, он прошел мимо стола, и отдернул занавеску.

Все было, как прежде. Все тот же туман над пустынным садом. Тем не менее он готов поклясться, что слышал стук.

Окно гостиной.

Снова легкий стук.

Мэллори решительно направился к двери кабинета. Отсюда наискосок ему были видны все окна. Занавески раздвинуты, снаружи никого... но почему ему показалось, что кто-то... кто-то...

В панике, но не теряя самообладания, он схватил телефонную трубку и стал набирать 999. В ярости обнаружил, что линия не работает... проклятье! Что там могло случиться. Как раз сейчас, когда ему так нужен телефон. Завтра же он первым делом пошлет жалобу управляющему. Однако искусственно раздуваемое раздражение не могло заглушить страха.

Снова стук.

То ли набравшись мужества, то ли подгоняемый отчаянием, он подкрался к кухонному окну. Никого не видно, но кажется, это отпечатки пальцев на стекле...

Что он сказал тогда? Стекло может причинить беду, или что-нибудь в этом роде. Нелепое замечание — избитое и бессмысленное.

Он ждал, пытаясь успокоить себя рассуждениями вслух, не переставая наблюдать за окном.

Когда стук повторился снова, он вздрогнул и чуть не закричал. Окно кабинета. Кто-то находился снаружи коттеджа, дразня его, играя в глупую игру, напоминающую детские представления в канун дня всех святых...

Игра продолжалась. Согласно правилам он должен

193

был уже почувствовать себя пойманным в ловушку, лишенным способности на какое-то действие, могущее решить стоящую перед ним дилемму. Кричать или хранить молчание; выскочить и погнаться за своим мучителем или оставаться в безопасности за запертой дверью; допустить, что кто-то балуется, либо допустить, что это зловещее возвращение человека, явившегося захватить все.

На сей раз в кухне! Стук — легкий, но настойчивый. Он проскользнул в кухню и неподвижно застыл в темноте, прислушиваясь. Так оно и есть! Стоило улыбнуться по такому случаю. Это всего лишь шум стекающих с крыши капель. В любое другое время он бы даже не обратил на них внимания, но сейчас...

Мэллори уже наполовину поверил в то, что это только лишь капли, когда стук повторился снова, на сей раз иначе — сильнее, словно властный зов из глубин самого ада... Он вытер со лба выступивший пот. Подобного ужаса он не испытывал даже на побережье Мертвого моря.

Возвратившись в гостиную, он взорвался:

— Кто ты такой! Что тебе надо!

В ответ враг целые пять минут молчал, ничего не предпринимая, предоставив Мэллори предаваться разыгравшемуся воображению.

Тот тщетно пытался справиться с безумным ужасом. Надо что-нибудь сделать, иначе можно сойти с ума. Он включил в доме все лампочки, словно это могло разогнать зловещий мрак, окружающий Эпплстоун.

Тогда, когда уже казалось, что этот кошмар кончился, пытка снова повторилась. Он прислушивался: кабинет... кухня... снова кабинет... гостиная. Если бы не без конца бегающие безумно расширенные зрачки, можно было подумать, что он окаменел; он услышал отчетливый стук... наверху.

Все еще не веря, помчался вверх по узкой винтовой лестнице и остановился как вкопанный на лестничной площадке. Несомненно, стук шел из спальни — тук-тук-тук, в такт его учащенному дыханию. Что за сверхъестественные силы там работают.

194

Бегом вниз... на кухню... нет! Это доносилось из кабинета! — Но почему именно меня! Почему!

Он нашел ответ в кабинете, на своем письменном столе — кусок пергамента, исписанный древним шрифтом, стоющий ему рассудка, возможно, даже жизни. Мысли о десяти миллионах навсегда улетучились из его головы.

Он попробовал схватить дрожащей рукой ширившийся перед ним мираж, но почувствовал только лишь холодное стекло.

Подняв глаза, он увидел лицо без всякого выражения, в упор смотрящее на него через окно. Минутой позже лицо расплылось в улыбке. В эту минуту он уже знал, что одной ногой находится по ту сторону жизни.

Мэллори выкрикнул то ли снова водворившейся темноте, то ли явственно отпечатавшемуся в его расстроенном рассудке образу Доминиканца:

— Если ты пришел за этим — бери!

Подождал ответа...

Легкий стук в парадную дверь. Теперь это уже становилось забавным. Этот нахал стучал изящным медным дьяволенком, который давным-давно купила Бернадетта, так как он ей очень понравился.

Теперь он знал, что делать! Он оглянулся вокруг, ища оружие. Ничего! Стук продолжался еще долго после того, как он схватил кочергу в столовой, добрался до парадной двери, парализованный мыслью, что от мучителя его отделяют всего несколько дюймов. Новое, незнакомое чувство — тупое бешенство загнанного в уголь зверька, доведенного до предела. Его переполняла ненависть к этому лицу, так явно запечатлевшемуся в его памяти. Он наслаждался тем, что мысленно избивал своего ночного призрака, превращая его в неузнаваемое месиво.

Рука, уже готовая отпереть дверь, была на задвижке, но внезапно наступившая тишина опять посеяла в нем нерешительность. Казалось, время остановилось, затаив дыхание, следя за тем, что он сделает дальше.

Кухонное окно... Мэллори больше не в состоянии был раздумывать. Он распахнул дверь, удивляясь тому, что она

195

не была заперта ни на ключ, ни на засов — выскочил наружу и обошел вокруг коттеджа.

Никого. Он прислонился спиной к стене, всматриваясь в темный мрак. Ничего, кроме бледного пятна света от кухонного окна. Тишина... и слабый, донесшийся неизвестно откуда звук. У него перехватило дыхание... знакомый щелчок замка от ворот. Он был всего в нескольких метрах.

... Ночь близилась к концу.

Он глянул через плечо, на коттедж, словно околдованный человеческой злобой, и уже больше не оглядывался снова.

Что если спугнуть его, побежать в поселок, позвать на помощь... Он мысленно представил себе небольшой трактир к конце тропинки, всего в двадцати минутах ходьбы. В его памяти промелькнули светящиеся гостеприимные окна.

С тропинки он свернул налево, двинулся вперед, ища глазами укрытия, но услышав шум погони, в неуверенности остановился, скованный страхом.

Неожиданно резкий свет фар и оглушающий рев мотора окончательно лишили его способности рассуждать. Полностью сбитый с толку, он свернул направо, словно загипнотизированный, наблюдая, как прямо к нему со склона медленно движется машина. В панике Мэллори побежал назад от поселка, вдоль по тропинке, мимо своих ворот и дальше к дюнам. Еще ярдов сто пятьдесят по дороге вдоль берега, а оттуда, если взять влево, можно будет укрыться у старого Джозефа.

Прежде, чем он успел добежать до дороги, его преследователь завернул влево и, угрожающе грохоча, направился к берегу с другой стороны, отрезав ему пути в этом направлении. Он помчался вправо, надеясь каким-то непостижимым образом добраться до поселка.

Расстроенный рассудок Мэллори подсказывал, что нужно бежать вглубь тумана. Там его никто не сможет найти. Но силы его иссякали. Обжигающая боль в легких становилась невыносимой. Он на бегу оглянулся назад и, увидев

196

пятно света, понял, что оно будет следовать за ним до конца. Только время может спасти его...

С новой силой охватившее его отчаяние подсказало другой способ выжить. Он знал местность лучше, чем этот проклятый незнакомец. Нужно добраться до дороги вдоль берега через Камберские болота. Там ни одна машина не может пройти. Дурак, как он раньше до этого не додумался... это единственный для него выход — и довольно неплохой.

Но выхода у Мэллори не было.

Доминиканец отметил место и плавно затормозил. Вышел из машины и оказался в нескольких секундах ходьбы от «миллионера».

Он напряженно прислушался, на расстоянии нескольких ярдов услышал слабый звук шагов и, собачьим чутьем угадав направление, пустился в преследование.

Мэллори, сбившись с пути, двинулся сквозь туман, ведущий в никуда. Тяжелые шаги и учащенное дыхание выдавали его яснее радарных сигналов. Доминиканец мог не опасаться, что потеряет его из виду.

Широкая канава заставила Мэллори остановиться. В изумлении смотрел он на медленно текущую воду, впервые начиная осознавать неминуемую гибель: он неотвратимо приближался... уже оставалось не более двадцати ярдов... Туман обманул его — не укрыл даже здесь!

Вода.

Ну, конечно! Этому человеку просто нужно набрать воды. Тогда это все объясняет. Где-то рядом должен быть деревянный мостик, но как до него добраться? Лонсдейл... его приглашение — с него началось это несчастное приключение... Стекло... слева должны быть дома, но как далеко?

Возможно, что Мэллори прыгнул с безумным намерением переплыть. Но ледяная вода, сомкнувшись над головой, пробудила его к жизни. Несколько счастливых секунд он отчаянно работал руками, поверив в возможность скрыться, чересчур поздно вспомнив о тине, плотной и черной поверхностью засасывающей его.

Всеми силами он пытался высвободить ногу, ища за что

197

уцепиться. Захлебываясь и задыхаясь, он открыл глаза и позвал на помощь...

Над ним парили темные очертания фигуры святого. Мэллори неясно видел сиящий золотисто-серебряный нимб, обрамляющий его голову. Туман рассеивался... он закрыл глаза и отчаянно заработал ногами, пытаясь выбраться из засасывающей его грязи. Помогите!

Когда он снова открыл глаза, то увидел, что божество, подобно блестящему чуду, уже поднималось в небо. Нимб, да — это мог быть только нимб. Можно ли не поверить в божественное вмешательство... его спасут.

Но темная фигура продолжала подниматься медленно-медленно.

Расстроенным рассудком Мэллори не мог понять, что Доминиканец все время стоял на месте, даже не пошевельнувшись. Это он, Мэллори, дюйм за дюймом погружался в черную топь.

Обезумев, он хватался за редкие водоросли, которые тут же ломались в его руках.

— Я верю, Господи! Спаси меня! Я верю! Это Иуда предал Христа, это он распял Его! Убийца — Иуда! Я знаю! Я знаю правду! Спаси меня!

Доминиканец равнодушно слушал его крики. Нимб вокруг головы святого распался: темные воды посвятили Мэллори в свои тайны.

Мэллори больше не представлял интереса для хранителя папской чести. Он повернулся и пошел прочь. Сел в машину и быстро поехал по направлению к Эпплстоуну.

Смертельная игра отняла больше времени, чем позволяло его жесткое расписание. В течение пяти минут ему нужно успеть забрать рукопись, найти копию письма в Ватикан, которую наверняка сделал Мэллори, ответ Эдкина и негативы. Главное — чтобы не осталось никаких следов, указывающих как на рукопись, так на причастность к ней Рима, хотя тут он всецело мог положиться на естественное для Мэллори желание иметь как можно меньше письменных доказательств. Оставив грязные туфли у двери, он направился пря-

198

мо в кухню, взял тряпку и вернулся, чтобы вытереть их. Смешанное чувство: брезгливость и сознание того, что следы могут выдать.

Перчатки, отличные перчатки из белого цвета, те самые, которые он надевал, передавая в ватиканский архив редчайшие сокровища. Он медленно натягивал их с особой тщательностью, предвкушая удовольствие от соприкосновения шелка с кожей...

Очутившись в кабинете, он тотчас же выдвинул правый ящик стола, найдя то, что ожидал: копию письма в Ватикан и пачку негативов, которые нужно быстро пересмотреть. Теперь последнее — письмо Эдкина. Он быстро просмотрел остальные бумаги... ничего.

Это неудача. Правда, не слишком серьезная. Как только он подчистит все остальное, письмо потеряет силу доказательства. Над ним немного поломают голову и отложат в сторону. Он обыскивал остальные ящики торопливо, но с осторожностью, чтобы не создалось впечатления обыска. Ничего.

Слегка расстроенный тем, что его усилия не дали желаемого результата, он оглядел кабинет и почти сразу же увидел на камине подставку для писем. Увы, ни малейшего намека на письмо Эдкина.

Улыбнулся, прочитав на обратной стороне конверта, лежавшего на столике рядом, написанную на скорую руку просьбу к миру о пинте молока...

Пишущая машинка!

Бог ты мой, как мог он выпустить ее из виду? Он шагнул к небольшому столику, на котором находилось письмо и машинка, и выдвинул единственный ящик, ручка которого, он успел это заметить, была сделана в виде позолоченного льва, державшего в зубах кольцо.

Как он и ожидал, там находилась папка с листами копирки. Только верхняя часть копирки была использована. Поднеся ее к свету, он стал разбирать слова. Преосвященство... согласно версии, изложенной в Евангелии... включает описание...

Он закрыл глаза, благодаря Бога за то, что задержал-

199

ся. Если бы только эта копирка попала на экспертизу для исследования...

Он швырнул ее в догорающий в камине огонь, наблюдая, как она съеживается и превращается в хрупкую золу.

Взглянул на часы — двадцать минут потрачены не зря, но дольше оставаться нельзя. Теперь последнее, и самое важное, ради чего он пришел сюда — свиток.

Доминиканец собрался с мужеством, чтобы прикоснуться к лежащей на столе мерзости. Прикосновение к этому богохульству причиняло ему духовные муки. Сравнительно долго он стоял, размышляя, сможет ли когда-нибудь очиститься от скверны. На сей раз вряд ли помогут даже его перчатки.

Еще пять минут для того, чтобы свернуть рукопись и осторожно спрятать в цилиндрический сосуд. Каждый предмет завернуть и положить в портфель. И, наконец, выключить везде свет.

Закрыв парадную дверь, монах вернулся к машине, и уже через десять минут Рай остался далеко позади. Он направлялся в Лондон.

11 час 15 минут. Нет времени поздравлять себя с тем, что уже было сделано. Худшее позади, остальное...

Он внимательно смотрел на дорогу, ища глазами телефонную будку.

* * *

В этот вечер она ходила к обедне. Сладостно-горькое ощущение — стоять коленопреклоненной перед высшим таинством. Но, когда зажгли святым последние свечи, Бернадетта вышла из церкви в менее возвышенном душевном состоянии.

— Пока ты не получишь доступ к причастию,— предупредил ее отец Холлис, — ты, по всей вероятности, будешь переходить от приподнятого состояния к глубокой депрессии и наоборот. Эти резкие переходы от одной крайности к другой объясняются тем, что ты так близка, и в то же время далека от возможности получить вечное спасение.

При этом он бодро добавил:

200

— Не так уж долго осталось ждать.

— Это, разумеется, произойдет на следующей неделе. Еще несколько отравленных дней до рождества, — она кисло улыбнулась, выходя из лифта, и зашла в квартиру.

Бернадетта бесцельно бродила по комнатам, удивляясь своему полнейшему равнодушию к Джеффу. Разве не должен истинный христианин испытывать сострадание к другому, менее счастливому существу? Слово «муж» она старалась избегать. Если он душевнобольной человек, ее долг — проявить к нему доброту. Но сколько бы она ни говорила ему о любви Христа, о его могуществе, невозможно было наставить на путь истинный этого отступника божьего, который ставил Иуду выше самого Спасителя.

С тайным облегчением она пришла к выводу, что помочь ему не в ее власти. Отец Холлис прав, как всегда: Джеффу просто нужен хороший психиатр.

Идти спать было еще слишком рано. Включать телевизор не хотелось, браться за чтение своей неизменной книги «Человек и его будущее» — тоже. Она вынуждена была признать, что чем бы сейчас ни занималась, ее мысли были заняты тем, что сегодня вечером должен позвонить он.

А что, если он уже звонил раньше, в то время, как она стояла, преклонив колена перед высшим божеством? Попытается ли он еще раз? Может быть, позвонить Джеффу и просто спросить, не приезжал ли его товарищ? Но что может быть приятнее ожидания — оно так щекочет усталые нервы, заставляет считать каждую секунду... словно обрывать лепестки ромашки: вернется — не вернется...

Около половины двенадцатого зазвонил телефон. Сердце учащенно билось.

— Миссис Мэллори?

— Слушаю? Мистер Бейнс, не так ли? Она безуспешно пыталась изобразить в голосе удивление.

— Сейчас ужасно поздно, я знаю, но я обещал...

— Ничего, ничего. Вы видели Джеффа?

— Да, конечно, я видел его. Мы столько с ним говорили, очень трудно рассказать обо всем по телефону.

— Где вы сейчас?

201

— На полпути к Лондону. Я не хотел звонить из Эпплстоуна: Джефф мог бы заподозрить, что мы с вами сговорились.

Его такт покорил Бернадетту. Тонкая чувствительность, которую она так жаждала найти в мужчине, и никогда не находила в Джеффе.

— Что у него слышно?

Нужно все-таки соблюдать приличия.

— В двух словах не расскажешь...

От собственной дерзости у нее перехватило дух:

— Почему бы вам не прийти и не рассказать мне об этом за чашечкой кофе?

Она явно переигрывала, изображая небрежный тон. Наступившее молчание казалось ей осуждающим.

— Навряд ли это возможно. Когда я приеду, будет уже за полночь и...

— Я никогда не ложусь спать раньше двух, а иногда даже позже,— перебила она, тут же признавшись себе, что это ложь.

Закрыла глаза, ожидая ответа.

— Что ж, отлично, я постараюсь приехать, как можно быстрее.

Бернадетта приняла ванну и провела оставшееся время перед туалетным столиком.

... Четверть первого. В это время Доминиканец находился в южной части большого Лондона. Он оставил машину на тихой улочке Брикстона, недалеко от метро. Успел на последний поезд и с одной пересадкой доехал до улицы Бэйкера. Быстро пошел к улице Георгия и добрался до Эдвардского массива.

Фортуна щедро продолжала осыпать его своими милостями. На улице нет никого, кто смог бы потом опознать его. Он нажал на кнопку внутренней телефонной связи квартиры Мэллори и подождал ответа в микрофон. Прежде, чем успел назвать себя, сезам открылся. Он видел, как за ним медленно закрывается дверь, словно некий потворствующий ему дух счастлив выпавшей на его долю ролью консьержки.

Двенадцать лестничных пролетов. Он предпочел бес-

202

шумно подняться пешком... Самое время было бы застрять сейчас в лифте... он почти улыбнулся этой мысли, пока воспоминание о похотливом поцелуе, запачкавшем его губы, не вытравило из памяти все, кроме желания поскорее отомстить.

— Боже мой, почему вы не поднялись на лифте?

Она ждала его у двери. Он резко остановился, не готовый к тому, чтобы столкнуться лицом к лицу с привидением.

Бернадетта была в длинном белом халате с чем-то черным сзади, похожим на откинутый капюшон.

Распущенные, неправдоподобно черные волосы ниспадали на плечи, словно насмешка над целомудрием и скромностью. Он перевел взгляд на длинный белый пояс, плотно стягивающий халат на талии...

Подошел ближе, разглядывая ее. Она счастливо улыбнулась, приняв изумление ее богохульственным нарядом за немое восхищение. Посторонившись, дала ему пройти.

Отзвук юности в голосе, словно жизнь начинается снова:

— Я так рада, что вы смогли приехать. И дверь закрылась за ними.

Через десять минут Доминиканец вышел из квартиры. Тихо спустился по лестнице, бесшумно отворил дверь и оказался на пустынной улице. До гостиницы он решил пройтись пешком, чтобы отойти после сильного напряжения. Главное, чтобы никто его не запомнил в этом проклятом городе, полном глаз и ушей. Самолет в Рим отправляется следующим,— нет... этим утром, а пока он должен умереть даже для самого себя, до той минуты, пока не будет в безопасности на территории Ватикана.

Переходя через дорогу, он засомневался — кажется нужно пройти еще квартал. Он попытался вспомнить... его портфель... крепко держать его... очень важно.

В эту минуту из-за угла Оксфорд-стрит выскочила машина с пьяным водителем за рулем, слегка задев Доминиканца. Он подался вперед, потерял равновесие и ударился головой об асфальт.

Какой-то добрый человек, проходя по другой стороне тротуара и случайно оказавшись свидетелем, позаботился

203

о том, чтобы вызвать полицию и скорую помощь, и до их приезда оставался с лежащим без сознания человеком.

Пока полицейский записывал, что при пострадавшем не обнаружено никаких документов, санитары поднимали Доминиканца в машину.

Прохожий указал свое имя и адрес, но больше ничем не смог оказаться полезным: он не запомнил ни номера машины, ни как она выглядела.

Зевающий полицейский отметил в своем отчете, что «помимо незначительного происшествия, ночь была на редкость спокойной».

Пострадавшего повезли мимо «Хилтона» и доставили в больницу на улице Св. Георгия. Он несколько минут лежал в приемной, пока нянечка разыскивала дежурного врача. Тот явился сонный, посмотрел, нет ли перелома, обнаружил сильно поврежденную расцарапанную икру, констатировал сотрясение мозга, вероятно, легкое, затем отослал его в «обсервационную» на исследование.

Доминиканца уложили в постель, портфель поставили рядом с тумбочкой и на утро назначили рентгеноскопию, предоставив пока его самому себе.

Утром самолет на Рим вылетел из Хисроу без герра Харца.

Спустя двадцать минут миссис Виллис, убиравшая у Мэллори, рассказывала двум полицейским то, что знала.

— Э-гей,— позвала она, войдя в квартиру и направившись в кухню.—Это я, миссис Мэллори. Никто не отозвался, но она, ничего не заподозрив, как всегда, приготовила кофе — чашечку для себя, чашечку для миссис Мэллори. Затем вошла в комнату, чтобы разбудить ее, а там...

Инспектор полиции Черри молча слушал, пока она с готовностью, свойственной болтливым людям, повторяла свой рассказ.

В том, что миссис Мэллори была задушена поясом от своего халата в промежуток между полночью и двумя часами, было очень мало обнадеживающего для раскрытия этого загадочного убийства. Никаких следов насилия, ни-

204

каких признаков борьбы; возможно, позже обнаружатся отпечатки пальцев. Уборщик оказался таким же полезным, как и миссис Виллис.

— Это похоже,— заметил инспектор сержанту Дафу,— на одно из тех «дел».

Даже для Черри, человека знающего и опытного, подобного рода расправа казалась, во всяком случае, на первый взгляд, бессмысленной и беспричинной жестокостью. Можно было подумать, что здесь орудовали злые духи.

— Вы уверены, что это полицейский? — услышал он, как спросил уборщик одного из его людей снаружи. Черри улыбнулся. Ничего не поделаешь, надо начинать.

Снова вызвали миссис Виллис. На сей раз она исполняла свою роль в сцене «Обнаружение тела», словно примадонна в театре.

— Вероятно, у миссис Мэллори есть муж?

— Да, конечно.

— В таком случае, где же он?

— За городом; они разведены.

В разводе? Черри посмотрел на сержанта, который одновременно просматривал на письменном столе книги. Возможно, все может оказаться проще, чем он думал вначале.

— В разводе?.. Так где же все-таки можно найти его?

— В Эпплстоуне. Сразу же за Раем.

— Там есть телефон?

— Да, она знает номер наизусть.

Черри кивнул сержанту, тот захлопнул книгу и направился к выходу.

— Умный, должно быть, старичок, этот ваш мистер Мэллори,— заметил сержант.

— Вы тоже так считаете? — спросил Черри у уборщика.

— Я, когда вытирал пыль, просматривал несколько книг — все равно что китайская грамота.

Черри весело улыбнулся.

— Мэллори... знакомое имя.

— Еще бы! Все газеты писали о нем десять дней

205

тому назад. Отправился в эту сумасбродную экспедицию по библейским местам. От корреспондентов не было отбою...

— Ну, конечно. Пока миссис Виллис говорила, Черри восстанавливал в памяти то, о чем писали газеты.

Мэллори! Единственный, кто остался в живых. Ученый-филолог.

Он продолжал расследование, отправив своих ребят разыскивать мужа убитой, который, как он надеялся, сможет помочь им...

... Доминиканец пришел в сознание, еще находясь в полицейской машине, отвозившей его в больницу.

Он посмотрел на потолки — белые, как в монастыре. Откуда-то доносились приглушенные голоса и торопливые шаги людей, занятых своим делом. Повернул голову и убедился в жестокой правде — это был госпиталь... Господи, как же это?..

Попытался подняться; почувствовал тупую боль и снова откинулся на подушку. В отчаянии, но не без иронии подумал: «Столького достичь, и под конец...»

Что же ему нужно вспомнить?

— Как вы себя чувствуете? — услышал он над своей головой чей-то голос.

— Как я сюда попал?

Сестра решила, что это, должно быть, иностранец, судя по тому, как он глотает звуки.

— Уличное происшествие. Ничего серьезного, легкое сотрясение...

Наверное, лет тридцать-тридцать пять; привлекательный, для тех, правда, кому нравится такая мрачная красота,— подумала про себя сестра Алисой.

Он мучительно продолжал вспоминать. Внезапно, словно яркая вспышка, его память осветила последняя сознательная мысль перед ударом автомобиля...

— Мой портфель!

— Он возле вашей кровати.

— Дайте его, пожалуйста.

206

— Он же закрыт. Ключ, вероятно, у вас в кармане пиджака. Скоро придет доктор посмотреть вас.

Он немного успокоился. Непосредственной причины для тревоги нет. Теперь он вспомнил. Оставив машину, он предусмотрительно запер портфель на ключ. А пока нужно все хорошенько обдумать — это залог любого успеха.

— Вы помните, кто вы такой?

— Я… нет, не уверен.

— Не страшно, это иногда бывает. Скоро вспомните. После осмотра мы дадим вам ключ, и вы сможете открыть свой портфель; в нем, наверное, лежит что-нибудь очень важное...

Она торопливо вышла, к счастью, не увидев его жуткой улыбки.

Что-нибудь...

В данный момент ему остается только ждать. Нужно восстановить свои силы и способность действовать, если он хочет довести дело до конца. Он посмотрел на часы — самолет в Рим уже давно вылетел. Закрыл глаза, стараясь привести в порядок беспорядочные мысли, и внезапно погрузился в долгий глубокий сон выздоравливающего человека.

Газеты уже печатали материал для вечернего выпуска.

«Зверски убита жена оставшегося в живых участника Иорданской экспедиции, лектора Лондонского университета. На рассвете уборщица обнаружила тело убитой. На место происшествия была вызвана полиция.

Имя несчастной — Бернадетта Мэллори».

Нельзя сказать, чтобы материал был очень интересным. Может быть, если бы Мэллори был замешан в этом деле, они могли бы состряпать что-нибудь стоящее. Но слухи о том, что русские собираются установить рядом с Дублином ракетную базу, грозили напрочь убить интерес общественности к жертве.

Для Черри интерес только лишь начинался. Когда полицейские доложили, что они нигде не могут найти Мэллори, он тут же начал действовать.

По нескольким причинам.

207

И первая из них—все телефонные провода в Эпплстоуне были умышленно перерезаны.

К тому времени, когда он прибыл в Рай, а Черри умел двигаться быстро, полицейские уже обыскивали всю окружность.

Завтракали в машине, по дороге в Эпплстоун. Пиво и бутерброды. Сержант Даф всю дорогу ворчал. Ему необходимо хоть раз в день есть горячую пищу. Черри улыбнулся и промолчал. Даф знал, что он всегда всем доволен.

В отличие от миссис Виллис, миссис Тьюбни была менее разговорчива.

— Мистер Мэллори приехал сюда отдохнуть, сэр. Насколько я знаю, он никуда не собирался уезжать.

Черри готов был согласиться с ней. Зачем нужно было Мэллори возвращаться в Лондон общественным транспортом, когда у него в гараже стоит отличная машина?

— Возможно, это не он убил ее? — предположил сержант.

— Да, Даф, сейчас я почти уверен, что это не он. Посмотри. Грязная тряпка — кто-то вытирал ею свои ботинки. Мэллори беспокоит меня гораздо больше, чем его жена. В конце концов, я точно знаю, что она уже мертва.

Даф ничего не ответил. Когда у Черри такой озабоченный вид — лучше промолчать. Он сделал вид, что внимательно рассматривает грязную тряпку, которую Черри ткнул ему в руки, искоса наблюдая за инспектором, осматривавшим комнату.

— Если бы у тебя дома был камин, что бы ты сделал, когда он догорал, а, Даф?

— Наверное, помешал бы.

— Чем?

— Бог ты мой... Кочергой, сэр.

— Хорошо. В таком случае, найди ее. Ты можешь это сделать?

Даф посмотрел вокруг и сказал, что не видит ее. Черри предложил поискать в большой гостиной. Даф

208

вернулся улыбающийся, неся в руке железную кочергу, величиной с рапиру.

— Теперь, как ты думаешь, Даф. Каждый раз, когда, нужна была кочерга, он ходил за ней в соседнюю комнату?

— Должно быть, у него есть еще одна, сэр.

— Где же она?

Черри несколько минут осматривал каминную решетку, а затем погрузил руки в золу.

— Она еще теплая, не остыла.— Черри чуть было не упустил это из виду.— Хотя подожди, такое полено рассчитано на то, чтоб гореть часами. Зачем ему надо было подкладывать свежее, если он собирался ехать в Лондон?

— Вы очень убедительно доказываете, что он не мог ее убить.

Черри оставил без внимания этот сомнительный комплимент. Он все время нащупывал пути. Все время вперед. Победа за тем, кто не останавливается. Остановишься — проиграешь.

— Эта кочерга меня озадачивает,— сказал он, не обращаясь ни к кому в частности, и резко остановился у двери кабинета...

— Что-нибудь еще? — спросил Даф.

Длинноватый нос Черри едва не дернулся, когда он увидел стол.

— Посмотри сюда!

Ирландский акцент выдавал его волнение. Даф знал из прошлого опыта, что за этим последуют новые открытия.

— Стеклянная пластинка, наверное, для того, чтоб сохранить полировку. Красивая вещичка.

— В таком случае, он ошибся при расчетах. Она вдвое уже стола, а концы выступают с каждой стороны на добрых три дюйма.

— Чтобы предохранить...

— Предохранить что? Ты просмотри его корреспонденцию, а я пока порыскаю вокруг.

Но он продолжал стоять. Каким-то шестым чувством

209

он понимал, что его место здесь, у стола, словно исчезнувший свиток все еще обладал колдовской властью. Сантиметр за сантиметром Черри обследовал стол, не отдавая себе отчета, почему он ищет именно здесь, но уверенный, что стеклянная пластинка покрывала не только стол.

Ничего.

Трудясь над набитой доверху подставкой для писем, Даф краешком глаза заметил, что инспектор старательно подметает маленькой жесткой щеткой ковер вокруг стола. Он ухмыльнулся и снова принялся за корреспонденцию. Черри — это еще старая школа: не слишком много теории, но тщательность.

Даф сдался первым.

— Я ничего не могу найти в этой куче бумаг.

Инспектор изучающе посмотрел на небольшую горстку мусора, табачный пепел:

— Пуговицы и обрывки коричневой бумаги. Ничего интересного.

— Что?

— Я говорю, что среди этой корреспонденции нет ничего важного.

— А что это за письмо на маленьком столике? Рядом с пишущей машинкой.

Даф открыл было рот — посмотрел и снова закрыл его. Шаг — и письмо у него в руках. Его обычно хмурое лицо расцвело в улыбке.

— Это для молочника — просьба принести пинту молока,— торжествующе заявил он.

Черри разочарованно проворчал что-то и снова вернулся к своей куче мусора, а Даф, продолжая поиски, наткнулся на письмо Эдкина и прочел его. Прочитал вторично, отметил свежий почтовый штемпель и стал ждать, пока Черри закончит размышлять.

— Возможно, я зря трачу время... если только... Вместо ответа Даф снова взглянул на кусочек коричневой бумаги, приклеенный к письму.

— Вероятно, это пергамент.

— Что! Черри едва не вырвал письмо из рук Дафа.

210

Посмотрел на образец, возвращенный Эдкином, а потом на свою кучу с мусором. Осторожно, словно часовой мастер, поднял с ковра хирургическими щипцами кусочек «коричневой бумаги», величиной не более нескольких сантиметров, и, скрупулезно осмотрев его, спрятал с величайшей осторожностью.

— Надо послать его в лабораторию, на исследование, — осмелился предложить Даф.

— Это пергамент. Но мы все равно пошлем.

Пока инспектор читал письмо Эдкина, его подчиненный чувствовал, и не без оснований, что дела идут лучше, чем можно было ожидать. Об этом явственно говорил подергивающийся нос Черри, уткнувшийся в письмо.

— Вы не можете держать меня здесь против моей воли!

Любезная улыбка сестры тут же испарилась. С такими больными нужно быть начеку.

— Доктор Мэйнверинг считает, что вы должны остаться еще на один день.

— Меня не интересует, что считает доктор Мэйнверинг! Я совершенно здоров и у меня есть неотложное поручение, которое...

— Простите, но мы не можем вас выписать, пока вы не предъявите документов, удостоверяющих вашу личность.

Она растянула губы, и только человек, смотрящий на мир сквозь розовые очки, мог принять это за улыбку.

Он резким движением сел на кровати, и видавшая виды сестра Льюис отпрянула назад, испуганная выражением его лица, которое она даже не смогла бы определить.

— Какого черта вы не сказали об этом раньше! Я теперь точно знаю, кто я такой. Я австрийский подданный и буду жаловаться высшему начальству, если вы сейчас же не выпустите меня! Выдайте мне одежду, я найду ключ от портфеля. Там мой паспорт.

— Вы должны будете подписать документ, в котором освобождаете нас от ответственности в случае.

211

— Я вас освобождаю! А теперь дайте мне одежду и принесите вашу бумагу!

Ох, уж эти немцы — или австрийцы — один черт! Что ж, тем лучше. Скатертью дорога. Она со скрежетом повернулась на каблуках и ледяным голосом крикнула:

— Сестра Саммерфорф! Принесите больному одежду и позовете меня, когда он найдет то, что ему нужно.

Робкая маленькая нянечка быстро спустилась вниз к своему подопечному, пытаясь понять, чего хочет от нее на сей раз эта старая надоеда.

Сестра собственными глазами убедилась, что все формальности соблюдены, и не прошло и сорока минут, как Доминиканец снова был на свободе.

Инцидент был не из приятных, но за ценность, которой Доминиканец обладал, такую плату он считал просто мизерной. Ему необходимо было покинуть страну, пока расследование еще находилось на начальной стадии. Хотя совершенно невероятно было предположить, что всех четверых могут отнести на его счет.

Раздосадованный, но спокойный, он вышел из госпиталя и на углу Гайд-парка купил газету.

Хотя Доминиканец знал все, что могло быть там написано, простое изложение фактов вызвало в нем неожиданное и определенно неприятное ощущение. Он впервые почувствовал себя заметным, будто его скромный плащ и серый костюм каким-то чудом превратились в монашескую одежду, и в ярком освещении солнечного дня весь мир видит, что это он, Доминиканец.

Человеку, который скрывается, всегда кажется, что все указывают на него пальцами. Но ему-то нечего было бояться. Разыскивали не его.

«Полиция надеется, что муж убитой сможет оказать помощь при расследовании преступления».

Он улыбнулся этим словам, словно удачной шутке, взял такси и направился в агентство. Там он объяснил симпатичной служащей, что перепутал время отлета и теперь хотел бы купить билет на ближайший рейс в Рим,

212

на семь тридцать в этот же вечер. Это его бы очень устроило.

...Это же просто бессмысленно. Зачем надо было машине, едущей к дюнам и парку, объезжать коттедж сзади, когда впереди есть великолепный проезд?

Нет такой силы на свете, которая могла бы заставить Мэллори отправиться через реку в такую туманную ночь. Миссис Тьюбни говорит, что он никогда не пользовался дорогой вдоль реки, а предпочитал более длинное путешествие вокруг.

Внимательно изучив местность по карте, Черри дал указание двигаться в направлении Камберского района. При этом он подумал, что вряд ли имеет смысл продолжать поиски. Зачем человеку в такую погоду и в такой час, вопреки здравому смыслу, выходить из дома, оснащенного новейшими предохранительными устройствами, и отправляться навстречу неизвестности. Однако все говорило о том, что это было именно так.

Они медленно направились вдоль прибрежной дороги в поисках ответа. Пока Даф уныло смотрел на пустынную зеленеющую полоску слева от него, Черри старался мысленно воспроизвести события в их последовательности.

Первое: миссис Мэллори найдена мертвой у себя в квартире.

Второе: муж, с которым она в последнее время состояла в разводе, вероятнее всего, находился в это время в их загородном коттедже.

Третье: никаких следов Мэллори. Телефонный провод обрезан. Куртка для прогулок, верхняя одежда вместе с бумажником и остальные личные вещи висят в шкафу, кроме старого пиджака из вельвета, в котором, по свидетельству миссис Тьюбни, он никогда не выходил на улицу. Кочерга не на месте. В кабинете на письменном столе — стеклянная пластинка, неизвестно, для чего предназначенная. Брошенная наспех грязная тряпка. Настежь открытая дверь от кухни...

Четвертое: следы автомобиля в дюнах.

Пятое: поиски Мэллори.

213

— Вам не кажется, инспектор, что Мэллори мог инсценировать исчезновение?

Черри уже думал об этом дважды.

Преступники иногда прибегают к этой уловке, для того, чтобы замести следы. Но для случая с Мэллори это не характерно.

— В таком случае, он еще дальше от подозрений. Я имею в виду убийство на ул. Св. Георгия.

— Вполне вероятно. Грубая работа, но с умыслом...

— Неплохо было бы поесть сейчас горячих сосисок с жареной картошкой.

— Совершенно верно. Желудок для полицейского превыше всего.

— Наполеон никогда не говорил этого.

— Так, хватит болтать. Поехали. Стеклянная пластинка не давала Черри покоя.

Они вернулись в Эпплстоун. Даф решил, что они идут в дом, но Черри, кажется, собирался немного прогуляться.

Он начал с парадной двери. Несколько раз обошел вокруг коттеджа. Даф знал: инспектор пытается поставить себя на место Мэллори. Это был метод Черри, которого Даф никогда не мог понять и постичь до конца.

Черри пошел вверх по дорожке, затем, казалось, изменил свое решение и повернул назад, не спуская глаз с дюн, пока не поравнялся с воротами. Он указал на следы от шин на песке. Следы тянулись, примерно, ярдов на сто к верхней части дюн.

Пока Даф раздумывал над их значением, Черри побежал под тупым углом от дорожки, рассматривая следы на песке и время от времени поглядывая на дюны.

Он остановился, и позвал Дафа, который стоял со скрещенными руками в позе постороннего наблюдателя.

— Ищи следы от машины слева от меня.

Даф медленно пошел по поднимающейся вверх дороге; затем внезапно остановился и подал знак. Черри глубоко вздохнул. Новые следы... Продолжая идти, он крикнул Дафу следовать по ним. Через несколько минут они почти сошлись. Затем Черри неожиданно изменил направ-

214

ление, двигаясь по следам на восток. Он прошел еще несколько ярдов и остановился, чтобы посмотреть, что делает Даф.

Сержант сделал ряд шагов в сторону и оказался на прямой, перерезавшей маршрут Черри. Инспектор начал понимать, что здесь происходило. Словно пытаясь избежать нежелательной встречи, он взобрался на берег и подождал, пока Даф сделает то же самое. В эту минуту их разделяло не больше десяти ярдов.

Нос инспектора дернулся, словно жил отдельной жизнью. Даже Даф чувствовал, что они напали на след.

— Преследование. Сержант кивнул головой.

— Вопрос в том, в какую сторону.

— В миле отсюда есть кабачок. До него, немного в сторону от дороги, селение.

— Значит, он двигался по этому пути.

— Если бы у него была такая возможность. Но ты же видишь — ты перерезал мне дорогу. Я должен повернуться и бежать в другом направлении.

Черри повернулся и медленно отошел на некоторое расстояние, прежде, чем спуститься по отлогому берегу. Затем вернулся, неся обыкновенную железную кочергу.

— Судя по этому, он был охвачен паникой. Ведь во время бега кочерга только мешает.

Он грустно покачал головой, глядя на свою находку.

— Боюсь, что наш бедный Мэллори отнюдь не из категории воинственных людей.

— Но почему он бежал вдоль дороги? Ведь это самое уязвимое место.

— Вероятно, его сбил с толку туман. Предположим, что его сюда загнали с целью убить. Он выбрал бы единственное, что ему оставалось — твердую почву под ногами. Потому что силы его уже были на исходе, он все время думал о том, что его кто-то преследует, и продолжал бежать.

— Конечно,— задумчиво ответил Черри,— он бы так и поступил, если бы был в состоянии соображать.

215

Они продолжали идти вперед, почти уверенные, что приближаются к концу путешествия Мэллори. Вызвали машину и продолжали метр за метром тщательно обследовать крутой береговой склон. Когда прибыла главная поисковая группа, они уже продвинулись вперед ярдов на тридцать.

— Очень сожалею, герр Харц, но мы ничего не можем, сделать для вас раньше чем завтра.

Доминиканец посмотрел на кассира с видом человека, считающего, что во всем мире прав он один.

— Но ведь сегодня вечером должен лететь самолет.

— У вас в руках вечерняя газета, сэр.

Доминиканец застыл на месте. Какое это может иметь значение для этого дурака? Газета имеет значение только для Доминиканца. Он даже на минуту забыл, что он герр Харц.

— Ну и что с этого?

— Если вы потрудитесь взглянуть на первую страницу, думаю, вы поймете, почему я не могу ничего сделать для вас.

Невероятный дурак. Он подозрительно посмотрел, в то же время понимая, что у него нет повода для подозрений. Служащий самодовольно ухмыльнулся, уверенный в своей правоте. Пожав плечами, Доминиканец развернул газету и бегло просмотрел заголовки.

Как это он не заметил?

«Двадцатичетырехчасовая забастовка в аэропорту!»

Однако он обратил внимание, что забастовка начинается с семи часов вечера. Взяв себя в руки, он снова обратился к служащему.

— Я отлично все понимаю. Волнения среди английских рабочих — у вас это часто случается! Но неужели ничего нет до семи часов?

— Боюсь, что уже слишком поздно, сэр! Доминиканец неожиданно почувствовал себя усталым и подавленным. Непрерывно стучало в висках.

Возможно, он мог бы добраться до Дублина и оттуда

216

через Шэнен вылететь на Рим. Можно также через Чэннельский аэропорт. Было много дорог, ведущих к вечному городу, где он был бы в безопасности, но одна из них для него закрыта, мешая его триумфальному возвращению. Это проклятое агентство, наверное, сговорилось не дать ему до конца завершить свое дело.

Улыбка кассира медленно испарялась под пристальным взглядом, вперившихся в него невидящих глаз. Доминиканец мысленно созерцал величественный собор Св. Петра, купающийся в золотых лучах римского солнца. Чего ради должен он беспокоиться? Еще один день ничего не решает. Это он, Джованни делла Парези, спас церковь на веки вечные. Он, Доминиканец, одним ударом восстановил владычество Его Святейшества над людскими сердцами. Что мог он еще сделать ради Господа!

Легкая улыбка смягчила его напряженный взгляд. Кассир немного успокоился, решив, что не стоит звать на помощь.

— Отлично! — И с напускной небрежностью, словно, в конце концов, это не было для него так важно, добавил,— я вылечу первым же рейсом после того, как эти людишки закончат свои игры.

Обрадованный кассир без лишних проволочек обеспечил герру Харцу вылет ближайшим рейсом, на семь тридцать следующего вечера.

Увидев, что Доминиканец уже растворился в толпе людей, на углу, он задумчиво закусил губу, словно неуверенный, насколько его улыбка, надетая, словно старомодный целлулоидный воротник, была искренней. Как важно в его работе уметь сохранять спокойствие.

Когда Черри остановился возле, ничем непривлекательного места, Даф знал, что это означает.

Инспектор скользнул с берега вниз и, сгибаясь почти пополам, словно натуралист, поглощенный рассматриванием редких насекомых, стал двигаться по болотистой местности. Даф взглянул на часы.

Двадцать пять минут шестого.

217

Уже стало темнеть. Тяжелые, набухшие от влаги тучи ползли с запада. Черри, не оборачиваясь, позвал его.

Промокшие ноги и сырая одежда. Уже не первый раз, благодаря своему начальнику, оба они рискуют заработать воспаление легких.

Даф осторожно спустился и сразу же провалился по щиколотки, попутно оплакивая свои новые туфли, стоившие двести фунтов. Но профессиональный интерес взял вверх, и он подошел посмотреть, что там обнаружил Черри. Слева от него — ямы, наполненные водой. Следы от ног тут же затягиваются густой липкой грязью.

Даф крикнул в сложенные рупором руки, и в течение нескольких минут два местных полицейских вместе с рабочими оказались у края канавы. В тишине, напоминающей кладбищенскую, все смотрели на Черри, внимательно изучающего под собой темную воду.

Черри поднял голову.

— Жаль, что у нас нет водолазов; они бы справились с этим в два счета.

Эймс, более смышленный из полицейских, уже снимал с себя одежду.

— Я знаю эти места. Я любил тут плавать, когда еще был ребенком. Здесь очень трудно плыть в ластах из-за водорослей и грязи.

— Молодец, Эймс! Это ускорит решение нашей задачи.

— Почет, как всегда, достается не тому, кто его заслуживает,— подумал Даф. На помощь подоспел другой полицейский, и они вдвоем, раздевшись почти догола, нырнули в холодную воду. Не прошло и секунды, как Эймс вынырнул и сообщил:

— Здесь кто-то плавал недавно — пучки травы оборваны. Дно повреждено.

— Я так и думал. Хорошо.

Он повернулся к Дафу.

— Этот парень далеко пойдет. Он спускался лицом ко дну и не упустил ни одной детали. Второй же не догадался этого сделать, поэтому останется тем, кем был: обыкновенным заурядным лягавым.

218

Даф фыркнул: проповедует, словно священник. Сколько раз говорил ему взять с собой одежду, а теперь стой тут и мерзни.

Через двадцать минут двое мужчин с помощью Черри и Дафа вытащили из воды тело Мэллори.

Лучше уж ему убить кого-нибудь еще. Но выбора не было. Нужно провести эти двадцать четыре часа, не привлекая к себе внимания.

Этот лондонский шум и суета совершенно невыносимы. В Риме в этом смысле не намного лучше, но он хоть красив.

Монах с радостью обнаружил, что, наконец, находится в районе Британского музея с его тихими улицами, хранившими величие и изящество давно минувшей эпохи. Само здание музея покоряло своей величественной красотой, но не мог же он смотреть бесконечно на чернеющий портик галереи.

Голова разламывалась, а содержимое портфеля подавляло своей значимостью. Вспышки торжества теперь уже реже согревали его одинокую душу. В уме, словно навязчивая популярная песенка, снова и снова всплывали отрывки из евангелия Иуды, искушая его веру сильней, чем самый отъявленный еретик всей силой своей проклятой ереси.

Он прочитал про себя «Отче наш» и попытался отвлечься дешевенькими изданиями книг, выставленных на улице для продажи. Раскрыл наобум одну из них, перелистал страницы. «Свет свечи на Авалоне» — человек спорит со священником о смысле жизни.

Смысл жизни... в том, чтобы служить Господу. Дурак! Не может же он спасать мир сам, если ему никто не хочет помочь... Боже мой, о чем он думает!

Доминиканец поспешил уйти, взбешенный необдуманно сорвавшимися с его языка словами.

Это боль, мучительная боль в голове, а не душевные страдания, вызвали у него испарину. В отчаянии, ища спасения от потока преследовавших его мыслей, он говорил

219

себе: «Я не хочу страдать. У меня нет причин испытывать муки».

С противоречивым чувством он купил последний выпуск вечерней газеты и вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Нашел неподалеку от музея итальянское кафе. Заказал черный кофе и малосъедобное спагетти по-болонски.

Развернул газету. Как он и думал, ничего нового не было, но интерес к делу возрос, после того, как русские категорически опровергли слухи о ракетных базах в районе Дублина. Бернадетте были посвящены три колонки, не добавившие, однако, ничего нового к прежним сообщениям.

Уютная обстановка, оживленные разговоры завсегдатаев и приветливая официантка, родом из Италии, общая атмосфера спокойствия, мало-помалу восстановили его душевное равновесие. Уже полностью придя в себя, он тщательно, страницу за страницей, прочел газету, включая спортивные новости и странное сообщение...

«Дорожное происшествие на углу Иуды. Погибли два человека».

Иуда!

Это слово заставило его вздрогнуть, почувствовать страх, доходящий до тошноты. Он громко вскрикнул. Испуганно оглянулся вокруг. Ему показалось, что человек за соседним столиком, наклонившись над чашкой чая, наблюдает за ним. Он попал в руки врагов, мелькнуло в голове, они просто переодеты, так же, как и он сам.

— Почему вы на меня смотрите?

— Я, приятель? Я только взглянул на вашу газету. Я вовсе не думал вас обидеть.— И безразлично продолжал пить чай.

Стук в висках подействовал на Доминиканца предостерегающе. Он не должен так распускаться. Никаких оснований для беспокойства нет.

Но почему Иуда?

Он заставил себя дочитать до конца.

«Полиция занимается расследованием автомобильной

220

катастрофы, имевшей место прошлой ночью на опасном участке дороги, именуемом местными жителями за свою опасную славу «углом Иуды». Два человека, мужчина и женщина, погибли. Жители Вестерстона, расположенного по соседству, решили подать петицию в Министерство транспорта с просьбой принять меры против подобных происшествий.

«Мистер Джим Столл, мэр Вестертона, дал объяснения: «За последние шесть месяцев мы были свидетелями четырех аварий со смертельным исходом, на этом участке — теперь их уже шесть. Мы называем его углом Иуды, потому что он действительно часто вводит в заблуждение не очень внимательных водителей, особенно ночью. Необходимо срочно принять какие-то меры».

Судя по всему, они решили, что это несчастный случай. Следовательно, расследование полиции — пустая формальность.

Успокаивая себя тем, что ему нечего бояться, он забыл прочитать постскриптум, гласивший:

«Ехавший сзади велосипедист, утверждает, что машину столкнули с откоса умышленно».

Инспектор Черри протер очки с тщательностью мойщика стекол в Виндзорском замке. Вместе с Дафом они возвращались на полицейской машине в Лондон.

— Думаю, что вы рады добраться, наконец-то, домой, инспектор. Сегодня был тяжелый день.

— Боюсь, что он еще не окончился.

Он снова надел очки. Даф готов был поклясться, что в их стеклах блестел насмешливый огонек. Он так тяжело вздохнул, что рассмешил водителя.

— Я у вас их куплю, инспектор.

— Ладно, давай посмотрим, какие у нас успехи.

Он закрыл глаза и откинулся на спинку, пытаясь снять напряжение.

— Убийство в Лондоне — миссис Мэллори. Загадочная смерть возле Рая — мистер Мэллори.

— Действительно, загадочная, сэр. Даф вспомнил ис-

221

каженные черты Мэллори.— Должно быть, он был запуган до смерти.

— Совершенно верно. Ты знаешь, Том, это интересно. Сегодня утром у нас был один убитый. Теперь их уже двое. Причем, во втором случае убийство было тщательно продумано заранее и великолепно выполнено... точно выбрано время.

Он замолчал, пытаясь сообразить в уме, сколько, примерно, прошло времени между двумя убийствами. Затем неожиданно, без всякой видимой связи с предыдущим разговором, сказал:

— Должно быть, убийца был совершенно спокоен, ты знаешь?

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Честно говоря, не знаю, Том. Просто, я сейчас подумал об этом. Ладно, оставим. Допустим, что вначале он поехал в Камбер.

— Мы допускаем, что он убил Мэллори?

— Это всего лишь предположение... Почему раньше в Эпплстоун? Потому что Мэллори живет уединенно. А вокруг нее в каждой квартире полно соседей.

— И она ждала его,— заметил Даф.

— Похоже, что так. Но явно для другой цели. Больше всего меня интригует эта «уплотненность» событий. Каковы бы ни были намерения убийцы, он явно пытался покончить с ними настолько быстро, насколько это было возможно. Он делал свое дело и тут же спешил дальше.

— Что из этого следует?

— Я думаю, что мы должны запросить сводку происшествий за вчерашний вечер на всех дорогах, ведущих из Рая в Лондон. Мне кажется, что вчера вечером он гонял туда и обратно, как сумасшедший.

В Центральном управлении они затребовали донесения всех дорожных инспекторов в этом районе. Черри просмотрел их. Ничего интересного. Лишь один обратил на себя внимание.

«Патруль 127. Восточное подразделение. Был вызван

222

расследовать инцидент на углу Иуды. Автомобильная катастрофа, 1200 ярдов южнее Вестертона А. 21. Время — 21.30.

Форд с откидывающимся верхом, peг. номер ДУМ 232, двигаясь в северном направлении, врезался в забор и свалился с откоса. Сильно пострадал от взрыва. Водитель автомобиля погиб, вероятно, сразу же. Сидевшая рядом женщина умерла через несколько минут после того, как ее вытащили.

Единственный объявившийся очевидец утверждает, что машина была сбита умышленно едущим сзади автомобилем.

Информация не подлежит огласке, но, к сожалению, свидетель проговорился корреспондентам.

Никаких опознавательных документов не обнаружено, кроме портфеля с инициалами А. Ж. Д.

Дальнейшее расследование установило, что пострадавшие — супруги Адриан и Лора Джонсон, Парк Вилас, Хэппстед.

Показания свидетеля, беспорядочные и противоречивые, но он настаивает на том, что неопознанная машина сразу же после инцидента повернула обратно и на большой скорости помчалась в южном направлении».

Черри дал прочесть донесение Дафу.

— Почти весь материал опубликован в газетах... Этот велосипедист пришелся им очень кстати.

— Но мы не можем быть уверены, что...

— Мы не можем быть уверены ни в чем, кроме того, что одна пара супругов убита, и похоже на то, что другая пара тоже, и все это в течение одной ночи... Нет, мы не можем быть уверены; но я готов стереть мои очки в порошок и вместо сахара насыпать его себе в чай, если тут нет никакой связи.

Это не тот Черри, которого он знает, думал Даф, невозмутимый и трезвый. Безусловно, все это непонятно: скорее всего, тут дело намного глубже, чем простое стечение обстоятельств. Но все равно, его беспокоит, что домыслам его шефа не хватало обычной ясности.

Черри отложил в сторону вечернюю газету.

223

— Давай посмотрим, сможем ли мы доказать это, я имею в виду, связь. Позвони в Хэмпстед, попроси, чтобы они послали кого-нибудь в Парк Вилас. Пусть поищут, нет ли чего-нибудь, подтверждающего, что Джонсоны были знакомы с Мэллори.

— Это все?

— Затем свяжись с Лидом. Попроси их найти этого эксперта по шерсти, Эдкина. Мне нужно узнать поподробней о содержании письма Мэллори к нему и его ответа Мэллори — это прежде всего.

— Слушаю, инспектор. Что-нибудь еще?

Черри вынул из кармана гербовое саше с драгоценной реликвией и передал Дафу.

— Это пошли в лабораторию. У нас есть заключение Эдкина; посмотрим, на что способны наши ребята.

— Что потом?

— Утром первым делом свяжись с коллегами Мэллори на улице Маллет, или в другом месте. Выясни, работал ли он над чем-нибудь особенным, может быть... ценной рукописью, чем-нибудь, что сильно заинтересовало или взволновало его...

— Вряд ли это объяснит цель убийств.

— Покамест у нас нечем их объяснить. Мы должны использовать то, что нам бог послал...

— Хорошо. Похоже, это все, сэр?

Черри подумал немного.

— Да, все. После этого можешь пойти домой и лечь в постель. Вполне возможно, что ты сегодня простудился.

— Кажется, вы правы. А вы, инспектор?

— Думаю, что продержусь, пока не придет ответ из Хэмпстеда.

Даф знал, что он просидит здесь далеко за полночь, снова и снова перебирая и рассортировывая материал, продумывая всевозможные варианты, ставя себя на место каждого... Домой ему торопиться было незачем. Его жена умерла три года назад.

224

Доминиканец возвратился в гостиницу на Кенсингтон и поднялся в лифте в свой номер на четвертом этаже. Швейцар, давая ему ключ, взглянул на него любопытным полувопросительным взглядом, но чрезвычайный и полномочный посланник папы римского как можно незаметней прошел мимо, пытаясь сыграть роль посредственности по имени Симпкинс.

Он, Джованни делла Парези, священник и доминиканский монах, в глазах многих — кандидат на папский престол, он по воле божьей...

Голова у него продолжала раскалываться и хотелось рвать. Длительная прогулка не успокоила. А сколько еще пустых часов до того времени, когда самолет сделает его недосягаемым.

Он тяжело опустился на кровать, измученный непрерывным потоком событий, с ужасом думая о пугающей пустоте завтрашнего дня. Закрыл лицо руками, пытаясь забыться...

Ее темные от ужаса глаза смотрели прямо на него. Рука, хватающаяся в отчаянии за гибкие водоросли; глаза, исчезающие под водой, погружающиеся под воду; столб пламени, опаливший ночь. Глаза... Растиглионе...

Он попробовал молиться, но не мог вспомнить ни слова... зияющая чернотой пустота, хрупкая грань между здравым смыслом и воспаленным воображением... де профундис... из глубин... о, Господи... почему он не может молиться!

Он медленно поднял голову и случайно увидел в зеркале свое отражение. Стекло может быть опасным... Напрасно он пытался найти на своем лице прежнее властное выражение и повелительный взгляд, который раньше вызывал беспрекословное послушание. Всматриваясь в то, что осталось от монаха, рисковавшего собой, чтобы спасти мир, он увидел, какой ценой заплатил за свой успех.

Он снова лег на кровать, измученный усталостью и нестерпимой болью, крепко прижимая к себе портфель, словно ребенок игрушку. Сон, наконец, сжалился над ним.

225

Горит только настольная лампа. Черри старался по возможности избегать яркого света. После ухода Дафа он снова перебрал все события за сегодняшний день, записывая их в тетрадь. Потом, в течение получаса, сидел с закрытыми глазами, пытаясь восстановить последовательную картину всего того, что произошло. Это было равносильно запихиванию себя в ботинки на три размера меньше.

Подошел к окну, посмотрел на яркие огни Виктории и движение автомобилей. Ему никогда не надоедал лондонский пейзаж. В свободное время он мог час провести у открытого окна, любуясь красотой раскинувшегося внизу города, такого дорогого его сердцу.

Лондон приносил его душе покой и отдых, и Черри гордился тем, что именно ему выпала честь охранять его обитателей. Он почти физически ощущал свою ответственность за каждого из них.

Черри считался хорошим следователем в Скотленд-ярде. Иначе ему ни за что бы не позволили остаться на своей должности после несчастного случая с кислотой. Инспектор полиции, носящий очки. Без сомнения, не оставили бы. Есть полно канцелярской работы.

На сей раз они отошли от своих правил, и он гордился этим. Но еще больше гордился тем, что не обманул их доверия.

А сейчас он был растерян. Как искать человека, которого нет никакой надежды найти... и почему он так думает об этом исключительном случае? Хотя где-то все же...

Зазвонил телефон, и Черри оторвался от своих бесполезных размышлений.

— Говорит сержант Хискоут, из отделения в Хэмпстеде. Только что закончил обыск в квартире Джонсона.

— Продолжайте, сержант.

— Тщательно пересмотрел всю корреспонденцию. Очень мало писем личного характера. В основном, счета и тому подобное. Те письма, что есть, датированы, начиная с января этого года. Я думаю, что всю корреспонденцию за прошлый год они выкинули. Это одна из образцовых квартир.

226

— Это все?

— Нет. Я нашел пачку старых рождественских открыток на письменном столе.

— Ну?

— Одна из них от «Бернадетты и Джеффа», с краткой надписью на обратной стороне. «Мы не виделись вечность — пора встретиться снова».

— Хорошо. Я забыл спросить.— Нет ли каких-нибудь указаний на род их занятий?

— Да, сэр. Судя по деловой корреспонденции, он был владельцем небольшого рекламного агентства на Руперт-стрит.

— Действительно, интересно.— Черри подумал немного.— Нужно оставить человека охранять квартиру. Может быть, кто-то придет сюда искать что-нибудь.

— Инспектор Фентон уже позаботился об этом, сэр.

Черри улыбнулся. Подобная расторопность радовала его.

Но теперь он стоял перед неопровержимым фактом: гибель Джонсонов — еще одно звено в этой отвратительной цепи убийств. Их смерть теперь находилась у него в руках.

Проснуться в пять утра от душераздирающего крика в ушах — незабываемое ощущение. Некоторые постояльцы гостиницы, где находился Доминиканец, вряд ли поспорили бы с этим. Один из них, напуганный гораздо больше, чем если бы обнаружил в своем номере грабителя, позвонил дежурному, жалуясь, что господин из 214 либо убивает кого-то, либо его убивают и что в любом случае пусть они попросят его вести себя потише.

Сонный дежурный, осторожно ступая по коридору, направился к 214-му номеру. Когда он подошел, крики сменились низким протяжным стоном, а потом стихли.

Дежурный постучался в дверь и подождал, прислушиваясь. Никто не отвечал. Постучал снова. То же самое. Открыл дверь, вошел и быстро захлопнул ее за собой. В изумлении уставился на развалившуюся в постели фигуру, одетую и крепко сжимавшую в руке тяжелый портфель.

227

Не его дело, конечно, знать, как его постояльцы проводят время, но этот, вероятно, болен, может быть, он умирает... Он поискал вокруг и, не найдя пустой бутылки, наклонился к безмолвно лежавшему привидению и убедился, что оно нормально дышит. Значит, все в порядке.

До конца своих дней он будет помнить, как открылись эти глаза. Неожиданно, словно он нажал на потайной включатель. Их, рассказывал он позже своим коллегам, невозможно описать никакими словами. «Единственное, что я могу сказать — должно быть, у него была хорошая причина так кричать».

— Вы себя плохо чувствуете, сэр?

Но тут же выпрямился и отпрянул назад, когда этот человек поднял голову, впервые, казалось, осознав, что здесь находится еще кто-то:

— Как вы сюда попали!

— Я дежурный в этой гостинице. Мне пожаловались, что из вашей комнаты слышны крики. Естественно, я пришел посмотреть.

— Крики? — Доминиканец выглядел озадаченным.

— Так мне сказали, сэр.

— Я не очень хорошо себя чувствовал... я принял несколько таблеток и, наверное, заснул. Я был очень усталым. Вероятно, что-то приснилось...

— Может быть, вызвать врача?

— Нет-нет, спасибо. Сейчас уже все в порядке.

Это ты так говоришь. Дежурный сомневался, чтобы человеку бледному, вроде этого, не нужно было пару пинт крови вместе с утренним чаем, но это опять-таки не его дело.

— Ладно, если вам что-нибудь понадобится, позвоните, я сделаю для вас все, что смогу, сэр.

— Спасибо.

Он стал возле двери, прислушиваясь к шагам дежурного.

— Нечего волноваться, господа. Человеку просто приснился дурной сон —теперь все в порядке.

228

Двери закрывались одна за другой: первая... вторая... третья... и снова воцарилась тишина.

Доминиканец подставил голову под холодную воду и погрузил лицо в жесткое полотенце, наслаждаясь мгновенно наступившей темнотой до тех пор, пока мучивший его ночной кошмар не возник снова.

...Он находится в Риме, в величественном сводчатом здании мавзолея августинцев и что-то ищет. Склеп любовно построен из останков давным-давно умерших монахов.

— Даже и не надейся найти здесь, то, что тебе нужно,— уверяет его почтенный гид. Но Доминиканец продолжает искать, скрупулезно, осматривая каждый череп, пока, наконец, победно выкрикивает:

— Вот он! Это подлинные останки Христа, распятого и воскресшего из мертвых! Когда он пал перед ним ниц, это засмеялось, вначале тихо, потом громче, пока все сооружение не затряслось и не рухнуло от раскатов дикого хохота, превратившись в груду тоненьких пергаментных свитков, которые, словно живые, обвились вокруг его ног и поползли.

Джованни делла Парези содрогнулся от этого болезненного видения и почти обрадовался, когда густо-красная завеса боли заставила его забыть обо всем.

Он больше не рискнул заснуть. Однако еще целых два часа он вынужден провести в гостинице, не привлекая к себе внимания. Слава богу, что длинная ночь уже позади.

Он помылся, побрился и надел чистую рубашку. В половине восьмого спустился в ресторан и выпил черный кофе с гренками, не замечая, казалось, пристального взгляда, наблюдающего за ним официанта.

— Джим был прав,— сообщил тот своему туповатому на вид товарищу.— Он держится за свой портфель, даже когда пьет кофе.

Восемь часов. Черри вместе с сержантом Дафом сидят за письменным столом, пытаясь сосредоточиться над донесением из Хэмпстеда.

— Выспался, Том?

229

— Нет, сэр.

— Я тоже. Половину ночи провел за чтением.

Дафа это не удивило. Об обширной библиотеке Черри было известно многим в Скотленд-Ярде.

Прозвище «книжный червь» было не единственным прозвищем Черри на эту тему.

— Тебе что-нибудь известно о свитках, найденных в пещере у Мертвого моря?

— Только то, что читал в газете, и то это было сто лет тому назад. А что, кто-нибудь украл их?

— Этого я не знаю... В свое время о них сообщалось очень много противоречивого. Знаешь, некоторые даже попали в Америку.

Даф поморщился и чихнул, Черри перекрестил его.

— Ортодоксальный архиепископ Сирии хорошо заработал, разослав эти свитки заинтересованным сторонам. Он выручил четверть миллиона долларов. Даже для сороковых годов это изрядная сумма.

— Куча денег.

— Много денег за какую-то несчастную бумажку. Безусловно, это было сделано из добрых побуждений. Архиепископ действовал на благо своей общины.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Куча денег...

Черри резко снял ненавистные очки и стал их ожесточенно протирать. Даф знал — это новая привычка инспектора, означает, что он что-то напряженно обдумывает.

— Удивительно все-таки, что из-за какой-то грязной бумажки могут убить человека.

Даф забыл о своей простуде.

— Письмо Эдкина?

— Мэллори, вероятно, хотел установить подлинность чего-то большего, чем маленький клочок пергамента. Чего-то слишком ценного и хрупкого, чтобы доверить его другому человеку. Я вчера вечером снова пересмотрел его корреспонденцию. Неоплаченный чек от фирмы Хастинга, посланный четыре дня назад, за стеклянную пластинку. Шесть футов в длину и десять дюймов в ширину.

230

— Насколько я знаю, примерно такие же размеры имеют библейские свитки.

— Далее, у меня есть еще основания думать, что это был свиток. Если ты помнишь, Мэллори недавно участвовал в экспедиции в Иорданию, вместе с археологом Лонсдейлом. Никто не знает, что они там искали. Сейчас этого уже не выяснишь, потому что все погибли. И все газеты писали о том, что он привез с собой только авиационную сумку.

Дафа это не удовлетворило.

— Все это так. Это может доказывать, что Мэллори вернулся из экспедиции с чем-то ценным, но никак не объясняет смерти как Мэллори, так и Джонсонов. Ведь совсем не обязательно было прибегать к убийству, если кто-то был заинтересован в похищении у них ценной рукописи. Они могли справиться с ним и без этого.

— Возможно, поэтому они прекрасно знали, что у него есть основания держаться за нее.

— Мэллори, возможно, да. Но остальные... Судя по рождественской открытке они не были настолько близки...

— Достаточно близки, чтобы умереть почти одновременно. Во всяком случае, я не могу отделаться от чувства, что это только лишь начало.

— Ну что ж, тогда продолжим,— как можно бодрее сказал Даф.

Немногие из людей в состоянии, даже сверхъестественными усилиями, вырваться из железных тисков насмешницы судьбы. По всем признакам Доминиканец должен был находиться в ту минуту далеко от роковой улицы. Удар в голову оказался серьезней, чем показал рентген. Вместе с перенапряжением мозга, связанного с цепью жестоких убийств, этот удар привел к тяжелому психофизическому состоянию.

А тут еще эти газетные сообщения, словно сговорившиеся поиздеваться над ним. Любопытство не позволяло ему удержаться от того, чтобы не прочесть повествование о собственных подвигах. Не мог же он часами смот-

231

реть в разбитое зеркало или бесконечно бродить по парку, не осмеливаясь появляться на оживленных улицах, сейчас, когда каждые несколько шагов вызывали тошноту и головокружение.

Его решимость слабела. Может он хоть не надолго сбросить с себя эту давящую маску, пока еще в состоянии держаться на ногах.

Он вышел из такси. С радостью взбежав по ступенькам Вестминстерского собора, прошел внутрь.

Прохладный полумрак подействовал, словно бальзам, на его воспаленные глаза и пылающую голову. Тишина принесла некоторое успокоение. Он медленно шел по нефу, отвернувшись от главного алтаря. Там находилось распятие, где Иисус Христос застыл в своей извечной позе, и он не мог смотреть туда.

«Боже милостивый! Неужели Иуда действительно сказал правду! Тогда я потерял...

Спаситель умирал в страданиях, преданный человеком, укравшим ключи от Царства...»

Он закрыл глаза, тяжело опустился на колени, тихо моля об утешении. Он ведь всегда изливал душу Господу. Почему же он молчит? Кто ему ответит? Где ответ на его безграничную веру, которую он вкладывал... во что?

Ризничий, заметив, что он молится, крепко держась одной рукой за портфель, поспешил к нему и осторожно потряс его за плечо.

Черный и белый — гордые цвета его ордена, черные глаза и мертвенно-бледное лицо.

— Могу я чем-нибудь помочь вам?

— Мне?— Доминиканец посмотрел на него в недоумении, словно человек, не понимающий, где он очутился. Несколько находящихся в соборе женщин прекратили молиться, подозрительно поглядывая в их сторону.

— Вы кричали, сэр! — Ризничий собирался добавить, что эта священная обитель — не место для подобного рода вещей, но решил, что джентльмен, вероятно, католик, и сам это понимает.

232

— Я... прошу прощения... я понятия не имел... мне просто немного нездоровится.

Он направился к выходу. Ризничий подумал, что человеку, который кричит «предатель» Спасителю, скорее нужна медицинская помощь, чем разговор с Господом Богом.

Монах просидел два часа в новом кинотеатре в Виктории. Смеялся до упаду, и не потому, что его смешила игра Дональда Дюка, а потому, что он, Джованни делла Парези, священник и доминиканец, был весь во власти иронии. Это было уж слишком смешно.

Наркоманы, выведенные из забытья его смехом, оборачивались с любопытством на человека с таким огромным чувством юмора.

В три часа дня Черри направлялся в Брикстон.

По всему району вокруг Метрополитена была объявлена тревога. Черри отдал распоряжение докладывать о любой подозрительной машине с царапинами на кузове. В связи с этим с утра уже звонили раз двадцать, но среди этих звонков не было ни одного, ради которого стоило бы выехать на место.

Где-то в начале третьего, Фостер, делая объезд своего участка, заметил оставленную у перекретка Эбботс Роад в районе Корнвэлл Террас черный «Форд Кортина» с ободранной краской на боку.

Осмотрев машину, он обнаружил глубокие царапины по всему кузову. Из опроса соседей выяснил, что никто из них не видел эту машину до вчерашнего дня.

Полицейский попытался открыть правую дверцу. Она не была заперта. Ключ от зажигания — на месте, на внутренней стороне дверцы -— наклейка с рекламой и адресом известной фирмы проката автомобилей.

Он вошел в ближайшую телефонную будку и набрал телефон фирмы. Произошел следующий разговор:

— Кампания Вильяма по прокату машин. Чем могу быть полезным?

— Полицейский Фостер. Думаю, что мы окажемся по-

233

лезными друг другу. Что вы можете сообщить мне по поводу одной из ваших машин, регистрационный номер СУД 321 — Е?

— Подождите минутку... Алло, ее взял напрокат некий мистер Симпкинс на три дня. Это было позавчера. Он сказал, что едет в командировку, в центральную часть страны. Что-нибудь случилось?

— Я еще не уверен в этом... Она сейчас находится в Брикстоне.

Это же самое сообщил Фостер и Черри, который через двадцать минут прибыл на место.

Даф, казалось, был настроен пессимистически, зато Черри с явным удовольствием облазил всю машину и даже залез под нее. Вокруг них собралась толпа зрителей, терпеливо ожидающих, пока инспектор перейдет к более сложным маневрам.

— Запиши километраж, Даф.

Пока Даф записывал, инспектор вылез из-под машины, приветливо улыбаясь публике...

— Это она,— объявил он.

— В самом деле, инспектор? — все, что смог ответить онемевший от изумления Даф.

— Песок, Том, посмотри на песок. Скоро мы найдем нашего беглеца. Держу пари на мои ботинки, что песок на шинах тот же самый, что у меня.

Он сунул руку в карман и вытащил оттуда горстку песка, прихваченного в дюнах.

— Фостер, вы оставайтесь возле машины, пока за ней не приедет буксир. Нужно, чтобы колеса оставались в таком же состоянии. После этого сдайте на анализ почву вокруг педалей.

Он отдал по радио дальнейшие распоряжения, и к половине четвертого они уже были в прокатной конторе, расспрашивая служащего.

— Командировка в Бирмингэм. Вы у него спрашивали, или он сообщил это сам?

— Мы предпочитаем быть в курсе и, как правило,

234

клиенты не имеют ничего против. Но этот с явной неохотой указал, куда едет.

— Километраж не сходится, сэр,— вставил Даф.—У них отмечено 1008 км, а счетчик показывает 1183. Не может быть, чтобы в Рай и обратно набежало 180 км.

— Может, если учесть, что он еще ехал на угол Иуды, по 15 км в каждый конец,— коротко ответил Черри, не отрываясь от разговора со служащим.— Как он себя вел?

— Э-э, очень скромно, я бы сказал.

— Опишите его.

— Довольно высокого роста... сутулится. Серый костюм. Плащ — да, кажется, он был в плаще. По-моему, коричневого цвета.

— Что еще? Постарайтесь извлечь из памяти все, что можете.

Даф взглянул на инспектора. Такой настойчивости он еще за ним не замечал. И эти очки — холодно и тяжело блестевшие.

— Он... темный, я имею в виду темные волосы. Коротко подстрижен, глаза темные, похож на испанца.

— Говорит с акцентом?

— Нет, но слегка глотает буквы,— я бы сказал, приятный голос.

— Черные волосы, темные глаза. Дальше? Смуглый, загорелый, румяный, бледный?

— Думаю, что очень бледный.

— Не надо думать, джентльмен; представьте себе, что он сейчас стоит перед вами. Ну, пожалуйста, продолжайте.

Служащий открыл было рот, но снова закрыл его, посмотрел на потолок, делая вид, что вспоминает, потом взглянул на инспектора.

— Очень бледный.

— Что-нибудь еще?

— Нет... больше ничего не могу вспомнить.

— Что у него было в руках — чемодан, портфель, дорожная сумка, сверток?

— Он стоял прямо возле стойки... я хочу сказать, что.

235

если у человека в руках что-нибудь вроде этого, он ставит его на пол.

Получив только что урок по ведению расследования, служащий тут же хотел продемонстрировать свои способности, но его прервали.

— Входная дверь в шести ярдах от вас. Люди входят — вы смотрите на них. Они направляются к вам, потом поворачиваются и идут к выходу... Стоп! Заметили ли вы у него в руках еще что-нибудь, кроме плаща?

Служащий кивнул головой и снова вызвал в памяти позавчерашний день.

— Я почти уверен, что он был с портфелем... да, у него в руке был портфель.

— Как вы вспомнили, что это был именно портфель?

— Вы у меня спросили и...

— Может быть, потому, что в нем было что-то такое, что обращало на себя внимание — цвет, пластинка с инициалами, размер?

— Совершенно верно! Именно так. Это был не совсем обычный портфель — очень большой и с наружным карманом для документов.

— Вот видите, мы обычно замечаем больше, чем думаем. Спасибо. Вы были нам очень полезны.

Эта была обычная манера Черри извиняться за свою резкость.

Назад возвращались молча. Даф чувствовал, что его шеф расстроен. Уже в конторе он осмелился предложить:

— Может быть, узнать, какой он оставил им адрес, инспектор?

— Если ты хочешь зря потерять время, пожалуйста.— Он отошел от окна.—Зачем он позвал тебя, когда я уже вышел?

Вот что, оказывается, его волновало.

— Ничего серьезного, инспектор.

— Он хотел узнать, действительно ли я служу в полиции?

— Людям трудно отказываться от своих представлений, сэр!

236

— Да... наверное, в этом трудность нашей профессии — мы думаем, что знаем одно, а на самом деле...

Пока они сидели, снова просматривая имеющиеся у них сведения, и пытались составить из них цельную картину преступления, человек, «похожий на собственную тень», остановил на Кронвель Роад такси и попросил отвезти его в Хисроу.

В это время на часах было двадцать минут шестого.

Кто-то оставил на сиденье вечернюю газету. Судьба снова была тут как тут, позаботившись о том, чтобы осведомить Доминиканца о последних происшествиях.

Заголовки, словно черные пальцы, указывали прямо на него.

«Новое в загадочной истории Мэллори!»

«Подозревают, что здесь замешаны свитки, найденные в пещерах у Мертвого моря!»

«На пресс-конференции, утром, инспектор полиции Черри — единственный следователь, носящий очки, сделал сенсационное заявление в связи с убийством супругов Мэллори. Он подтвердил, что гибель другой супружеской пары, недавно имевшей место в Лондоне, имеет прямое отношение к последнему происшествию. По его мнению, в обоих случаях немаловажную роль сыграл манускрипт, по своему внешнему виду и возрасту, напоминающий известные свитки Мертвого моря.

Отвечая на вопрос, инспектор Черри высказал мнение, что во время злополучной экспедиции на Мертвое море, Мэллори, вероятно, обнаружил какой-то чрезвычайно важный документ. «Считаете ли вы, что это был свиток?» «Пока для этого есть только косвенные доказательства»,— ответил нам инспектор.

У нас имеются основания предполагать, что был найден исключительно ценный документ, настолько уникальный, что существование его представляло для кого-то большую опасность.

В настоящее время мы разыскиваем двух «виновных» — самого убийцу, человека невероятной смелости и хладнокровия, и документ необычайной важности...

237

...Но ты ничего не знаешь об этом человеке... ты не знаешь, что это... Доминиканец. А об Иуде ты знаешь и того меньше. Есть на чем посмеяться! Если бы ты знал, что в свитке... газеты кричали бы об этом... величайшая сенсация за всю историю человечества! Она стоит пяти убийств... пятьсот, пять тысяч человек он сгноил бы в помойной яме, чтобы заставить их замолчать. Так-то, друг мой. О... дурак, напечатать такое в газете, зная, что враг может прочесть это; Боже милостивый! По твоему велению они ведут себя так, чтобы я выиграл, а Иуду проклинали во веки веков.

Порыв возбуждения, как обычно, сменился состоянием подавленности.

В конце концов, этот Черри не такой уж дурак, чтобы открыто кричать во весь голос о своих подозрениях, словно какой-нибудь новичок. Неужели он знает больше...

Он снова схватил газету. Ему казалось, что написанное невидимыми чернилами сообщение от тепла его лихорадочно дрожащих рук стало проявляться.

...Мы следим за тобой, Джованни делла Парези... ты хочешь покинуть страну, герр Харц, но мы знаем, кто вы такой — мы здесь. Тебя будут ждать на всех вокзалах и аэропортах, мистер Бейнс... чтобы сделать то, что сделал ты... зачем тебе понадобился этот свиток?..

Свиток!

Откуда они узнали?.. Откуда?..

Ни один из живых не знает о его существовании. Его святейшество... только... больше никто.

Нужно подумать. Если бы только не эта боль... голова сжата железными тисками, и угодливый человечек с хитрой улыбкой еще сильнее закручивает винтик, вынуждая его выкрикнуть признание: «Я — Спаситель человечества».

Он попытался взять себя в руки. Хватит вести себя, словно марионетка, каждый раз дрожа от страха, когда этому дураку Черри вздумается дернуть за веревочку. Он обрежет веревки! Новый Доминиканец, спокойный и полностью владеющий собой, предал анафеме прежнего обессиленного монаха.

238

Неужели они воображают, что человек, который вынес столько страданий, пойдет на то, чтобы сдаться в последнюю минуту? Да он вынесет еще десять раз столько же, чтобы добраться до Рима, вместе со своим свитком, дабы никогда более черные силы Люцифера не осмелились угрожать Христу.

— Вы сейчас выглядите лучше, сэр. Езда пошла вам на пользу.

Доминиканец улыбнулся.

— С таким водителем как вы, это не удивительно. Чаевые были достаточно большими, чтобы водитель оставил это без внимания.

Преуспевающий с виду человек проталкивался сквозь толпу в зале ожидания аэропорта.

Заметив газетный киоск, рванулся.

— Пожалуйста, шесть английских, немецких, американских журналов.

— Где же «Таймс»? Я его не вижу. У вас есть экземпляр «Таймс»? Вот он!

Он направился к туалету и, оказавшись один в маленькой с синей облицовкой кабинке, вынул из футляра манускрипт и осторожно уложил между страницами «Таймса».

Он небрежно уложил журналы веером, чтобы создалось впечатление, будто он купил их в последнюю минуту.

Через десять минут он уже стоял в зале регистрации. Бархатно-мягкий голос диктора приглашал пассажиров, летящих рейсом 371 на Рим, пройти на посадочную площадку.

Небольшая суматоха... он умышленно налетел на какого-то человека, тот возмутился... прошу прощения, опаздываю на самолет... Помахал паспортом перед чиновником, проверяющим документы, подождал, пока тот рассматривал фотографию. Легкий кивок головы. Смерть? Пока пронесло!

Нарочито неуклюже запихал паспорт в карман и побежал дальше. Таможня. Сердце бьется, будто молот... все ли

239

он взял с собой для поездки?.. Они проверяют ручной багаж с необычайной тщательностью.

— Пожалуйста, ваш портфель.

Он поставил его на стол и, казалось, забыл о нем, занятый тем, что складывал журналы в аккуратную стопку.

— О,кей!

— «О,кей»... значит никаких препятствий... там, снаружи, его ожидает лайнер, готовый взмыть вместе с ним в небеса и под радостные, приветственные возгласы всех святых умчать его к свободе...

— Подождите, сэр!

Доминиканец похолодел от смертельного страха, почти физически ощутив его костлявое прикосновение, и, обернувшись посмотрел туда, куда указывал таможенник — вниз.

— Это ваши журналы?

Доминиканец медленно улыбнулся, даже не соображая, что благодарит таможенника на итальянском, и, взяв журналы, крепко стиснул его в руке.

Все еще продолжая улыбаться, направился к выходу, предвкушая долгожданную минуту освобождения.

Через семь минут железная птица пронесет его над этим проклятым островом и доставит на своих крыльях в обитель святого Петра.

Черри запросил подробные отчеты всех происшествий в районе улицы Св. Георгия за время, между убийством Бернадетты и убийством Мэллори. Пустая формальность — так, для очистки совести.

Из отделения Мэрилбон Лэйн с извинениями за опоздание сообщили, что их вызывали по поводу происшествия недалеко от Камберленд Отель. Это недосмотр администрации. Извинения любезно приняли. Что за происшествие? Неопознанный мужчина пострадал из-за легкомыслия водителя. Был доставлен в госпиталь. Диагноз — легкое сотрясение. Пострадавший — темноволосый мужчина, лет сорока, в сером костюме, с большим портфелем.

240

Интересно... очень, но сейчас поздно, в кои-то веки он решил лечь спать рано и подумать обо всем завтра.

Завтра! Неужели завтрашний день может что-то изменить... каждая его попытка схватиться за эту... загадку обращалась в прах.

Визит отца Холлиса застал его, когда он собирался звонить в госпиталь.

Пока отец Холлис устраивался в единственном удобном кресле, собираясь, очевидно, поговорить об «этой бедняжке миссис Мэллори», Черри раздумывал о связи между священником и убийством миссис Мэллори.

— Очень хорошо, что вы решили прийти, отец,— начал разговор Черри.

Священник, казалось, сомневался в том, что его решение, принятое на скорую руку, было удачным. Скорее опрометчивым.

— Должен сказать, что я много, очень много думал, прежде, чем принял ваше приглашение.

Черри улыбнулся, вспомнив свой вчерашний визит к священнику. Категорический отказ отвечать на какие-либо, вопросы. «Очень сожалею, но я ничего не знаю ни о миссис Млэлори, ни о ее муже, ни о их личной жизни».. ...«Спасибо, отец, вы нам были очень полезны. Но если вы все-таки что-нибудь вспомните, вы знаете, как меня найти».

И вот нашел. И довольно быстро. Поразительно. Он, наверное, очень долго молился, пока решил. Непонятно почему, Черри недолюбливал его сейчас точно так же, как вчера.

— Я должен понимать ваш визит, как намерение сообщить мне что-нибудь важное?

— Да и... нет.

— Секрет исповеди, или я ошибаюсь?

— Не совсем так. Миссис Мэллори не была допущена к причастию. Бедная женщина — быть так близко... Но она питала ко мне большое доверие...

Священник, очевидно, все еще сомневался, стоит ли говорить.

241

— Простите, но когда вы вчера пришли...

— Вы усомнились в моем удостоверении?

— Честно говоря, да. Человек Скотленд-Ярда, носящий очки…—он остановился, смутившись.

— Исключения всегда приводят в замешательство.

— То же самое говорил Понтий Пилат.

— Я не понимаю...

Черри наклонился.

— Я всегда считал, отец, что в этом и состоит ваша вера, чтобы принимать исключительное, не задавая никаких вопросов.

Вот тут-то отец Холлис сообразил, что сделал первую ошибку.

— Я глубоко сожалею по поводу участи миссис Мэллори. Я не считаю себя вправе молчать, особенно, если мои слова смогут пролить свет на ее ужасную смерть.

— Смерть не ужасна, отец. Ужасны только ее способы.

Священник уже с любопытством взглянул на этого человека в очках.

— Я понимаю, что вы... в процессе вашего расследования сделали несколько открытий, которые угрожают стать достоянием общественности.

Черри, внимательно изучая священника, заметил кроткое выражение и спокойную улыбку, то исчезающую, то появляющуюся вновь. Этот человек, казалось, был полностью доволен собой и знал, что такое жизнь. Однако и кроткое выражение и спокойная улыбка — маска, которую надевают, чтобы заставить верить других в свои добродетели.

— Все открытия должны быть достоянием общественности, иначе они не имеют никакой ценности. Я полагаю, вы имеете в виду мое заявление о свитках Мертвого моря. И ваше присутствие подтверждает мои предположения...

— Если вы серьезно, должен вам заметить, что публикация чего бы то ни было, связанного со свитками, может принести несчастье.

Ей-богу, это уже становится интересным. Не имеет смысла прикидываться дурачком. Черри выпрямился, ни на

242

секунду не спуская глаз с священника. Тот был явно взволнован, хотя, и сидел совершенно неподвижно.

— Кто сказал, что мы что-то обнаружили? В том-то и дело, что мы ничего не могли найти. Я могу только предполагать, что украдено что-то, наподобие древней рукописи, я могу даже допустить, что это каким-то образом связано со страшной смертью четырех человек...

Черри замолчал, озадаченный тем, что священник сидит, словно в столбняке. Неужели его предположения так взволновали гостя?

— Боже мой... боже мой!

Инспектор взглянул на него в поисках ответа, но не нашел его.

— Вы имеете в виду, что кто-то еще...

Одна только мысль о «ком-то еще» стерла с лица Холлиса улыбку и выражение кротости. Черри, наконец, увидел настоящее лицо человека, чья маска была сброшена за ненадобностью.

— Я еще не уверен...— нерешительно сказал Черри. Но Холлис в порыве возбуждения прервал его:

— Это абсолютная ложь! Любая другая возможность настолько ужасна, настолько чревата опасностью для всего человечества... То, что вы ищите — подделка.

«Да что он, рехнулся в самом деле?»,— подумал Черри, но вопрос сменился мыслью, что эта неосмотрительная вспышка поможет ему приблизиться к истине...

— Отец Холлис, возможно, у вас есть достаточно оснований для категорических утверждений, но для нас это малоубедительно.

— Я... хочу помочь вам в расследовании. И думаю, сделаю это, убедив вас в том, что слухи о рукописи не имеют под собой никакой почвы.

— А что вы об этом слышали, отец?

Священник замолчал, кажется, начиная понимать, что может попасться в ловушку.

— Н-наверное, то же самое, что и вы. Черри решил, что пора перейти в наступление.

— Пока я не буду знать, что вы слышали, я не могу,

243

не так ли, судить, соответствует ли это тем сведениям, которыми располагаю. И легко могу разгласить что-нибудь такое, что «чревато опасностью для всего человечества».

— Если бы вы знали... я не могу поверить... я уверен, что это было бы уже во всех газетах мира, по телевидению...

— Вы меня недооцениваете, отец! — Черри старался выглядеть как можно загадочней.

«Самое интересное,— сказал он про себя,— что я не имею ни малейшего представления, о чем он говорит».

Отец Холлис быстро соображал. Он не мог быть уверен, что в Скотленд-Ярде ничего не знали об истории с миссис Мэллори. Бедная женщина была слишком впечатлительная и вполне могла поделиться своим несчастьем с другими, точно так же, как поделилась с ним, однако людские толки и официальное заявление — это не совсем одно и то же. С другой стороны, если он ничего им не скажет, он вряд ли сможет убедить их, а в особенности, этого, что рукопись — подделка.

Если бы только, не подвергая церковь опасности, он смог удовлетворить их любопытство. Можно ли доверять этому очкастому?

Он должен, он обязан внушить им, что это подлог.

— Хорошо, я расскажу вам то, что знаю.

Некоторое время он колебался.

— Как-то вечером, дней десять тому назад, пришла ко мне миссис Мэллори и...

...Даф терпеть не мог больниц. Разговаривая с медсестрой, он старался не смотреть на поблескивавший слева от нее металлический автоклав. Простуда прогрессировала и в любую минуту могла свалить его.

— Вероятно, где-то произошла ошибка. Полиция должна была быть поставлена в известность.

— Я была рада избавиться от него. Он дал имя и адрес и настаивал, чтобы его выпустили, хотя находился в совершенно неудовлетворительном состоянии.

— Вы смогли бы опознать его портфель?

— Я никогда еще не видела такого.

244

— «Успеть на самолет»... а он не говорил, на какой

именно?

— Нет.

— Спасибо, сестра, вы были очень полезны нам.

Он вышел из госпиталя, как раз тогда, когда священник заканчивал свой рассказ, а самолет, летевший рейсом 371, должен был приземлиться в Фиумицино.

— ...И это все, о чем говорилось в свитке?

— Если это был свиток.

— Это свиток, или что-нибудь в этом роде. Во всяком случае, можно пока пользоваться моим определением.

— Но ведь это подделка!

— Почему? Потому что вам выгодно так считать?

— Истинный христианин не может считать иначе.

— «Истинный христианин». Сколько раз я уже сталкивался с тем, что ваши «истинные христиане» совершали самые отвратительные преступления.

Он неожиданно почувствовал острую горечь. Эта горечь пришла с сознанием того, что ему никогда не разгадать этой загадки. Каким-то образом она ускользала из его рук.

— Это не может быть подделкой по следующей причине, отец. Мэллори получил объективное подтверждение того, что, вероятно, он и сам знал: свиток принадлежал к первому столетию нашей эры. Так что же более вероятно? Что он случайно нашел в Иордании пустой свиток и решил провести время, занимаясь подделкой, или что он действительно нашел завещание Иуды? И почему, если это подделка, погибло четверо человек?

— Нет... нет!

— Вы пришли сюда не для того, чтобы помочь нам разгадать загадку смерти миссис Мэллори. Ее смерть от руки одного из вас означает проклятье всем вам.

Единственное, что вас волнует, как выгородить вашего Христа, который, благодаря Иуде, может стать посмешищем. Похоже на то, что церковь разоблачили и ей необходимо создать четырех новых мучеников, кровью затушив пожар, угрожающий ей гибелью.

245

Черри чувствовал, что потерпел полное поражение, и хотел, чтобы этот проклятый священник вместе с ним испил его горькую чашу.

Месть приносит скудное удовлетворение. Черри смотрел на сидящего перед ним человека и видел за смятым черным одеянием обыкновенную человеческую душу, перепуганную и разочарованную, потому что мир оказался не таким, каким он представлял его.

Священник встал, пошатываясь, и сделал движение, словно очищаясь от скверны.

— Церковь выживет, инспектор. Она никогда еще не терпела поражения. Она выживет.

— Только потому, что у нас нет с Ватиканом договора об экстрадиции*.

Холлис, не попрощавшись, вышел из управления. Никакого удовлетворения. И ради чего он вдруг упомянул об экстрадиции.

Через несколько минут позвонил Даф.

— Этот инцидент возле Камберленд, сэр..., когда его нашли, при нем не было никаких документов. Из больницы выписали вчера. Описания совпадают с теми, что мы получили в бюро проката. Ни на минуту не выпускал портфель из рук.

— Дальше.

— Сказал, что австрийский подданный, имя — Харц, профессия — бизнесмен. Говорил, что должен успеть на самолет. Звонил в Хисроу — вылетел рейсом 371 сегодня в семь тридцать.

— Направление?

— Рим.

Молчание на другом конце провода.

Черри посмотрел на часы. Герр Харц сейчас уже проходит таможенный осмотр в Фиумицино. Самая быстрая связь в мире не может помешать ему добраться до места назначения, а там...

__________________

* Экстрадиция — выдача иностранному государству лица, нарушившего законы этого государства.

246

Черри, конечно, попытался. Он должен был это сделать. Из госпиталя позвонила сестра Льюис и сказала, что одна из ее бестолковых нянечек сейчас вспомнила, что пострадавший, будучи без сознания, что-то бормотал на чистейшем итальянском, а «ваш сержант подчеркнул, что каждая крупица информации о герре может оказаться очень важной».

Чрезвычайно важной.

Римская полиция сообщила Черри, что рейс 371 прибыл пятнадцать минут назад. Пассажиры уже покинули аэродром.

Доминиканец гулял по улицам своего любимого Рима. Хотя люди готовились к Судному дню, ему нечего было бояться. В руках у него было доказательство того, что церковь снова может дышать свободно.

Боль мучила его, но что из этого? Пусть хоть завладеет всем его существом!

В иные минуты, когда чувство торжества переполняло Доминиканца, он, Джованни делла Парези, ощущал себя самым могущественным во всем христианском мире. В его руках сам папа римский. А между страницами, свернутого трубочкой английского журнала, судьба самого Христа.

В действительности, Доминиканец смаковал свое счастье с таким же упоением, с каким идущий на смертную казнь затягивается последней сигаретой.

К тому времени, когда Доминиканец миновал Тибр, величайшая тайна, на алтарь которой он принес пять жизней, стала не больше, чем пыль под его ногами. Но монах еще не знал этого.

...О Тель-Авивском сообщении продолжают говорить и по сей день. Некоторые обозреватели сомневаются в том, что это изменит ход истории, другие сомневаются в тех, кто сомневается. Короче говоря, в основе всего этого происшествия лежит сомнение.

Сначала разразилась буря по поводу подлинности свитка. Христианские лидеры и различного рода апологеты делали упор на наиболее уязвимое место. Где доказатель-

247

ство того, что такой свиток действительно существовал.

Где этот свиток?

В тот момент, когда Джованни делла Парези пересекал границы Ватикана, радио сообщало подробности случившегося с момента освобождения Мэллори в предгорье Мертвого моря до его вылета в Англию.

«Известие о страшной гибели мистера Мэллори и следовавшего за ним ряда убийств дошло до нас вместе с сообщением, сделанными по этому поводу инспектором центрального управления полиции и сыскного отделения в Лондоне Черри. Проведенное им расследование, по всей видимости, подтвердило его убеждение в том, что единственной причиной, на первый взгляд, беспочвенных убийств, является ценная находка Мэллори в районе Мертвого моря.

Заместитель премьер-министра Израиля может подтвердить, что подобная точка зрения является обоснованной.

Напоминаем, что мистер Мэллори был найден в Иудейской пустыне в шоковом состоянии после нападения террористов, в результате которого все остальные члены археологической экспедиции, возглавляемой одним из лучших английских специалистов Максом Лонсдейлом, погибли.

Израильские власти не были уверены в причинах, побудивших Лонсдейла создать подобную экспедицию; она производила впечатление плохо организованной, недостаточно снаряженной и без определенной цели.

Как учреждение, уполномоченное нести ответственность за археологические ценности, мы разрешили провести эту экспедицию, надеясь, что она внесет значительный вклад в изучение данной местности. События показали, что наши опасения подтвердились совершенно непредвиденным образом, хотя мы считаем нужным подчеркнуть, что до сегодняшнего дня верим в добрые намерения Макса Лонсдейла.

Первым нашел Мэллори после минометной перестрелки лейтенант Хайм Леви — командир охраны, уполномоченной следить за ходом экспедиции.

Что-то в поведении Мэллори вызвало у лейтенанта Леви подозрение. Он заметил, что Мэллори, будучи в со-

248

стоянии сильного нервного потрясения, все время крепко прижимал к себе сумку и бормотал слово «свиток».

Мэллори доставили в иерусалимский госпиталь, где успокоительные лекарства усыпили его.

После краткой консультации с военным начальником, Мэллори отправили в гостиницу и предусмотрительно оставили под надзором, пока не пройдет действие снотворного.

Лейтенанту Леви было поручено изъять документ, если такой обнаружится, и доставить как можно скорее в университет, к специалисту по свиткам. Тот сразу понял, что у него в руках документ, представляющий огромную важность для христианства. Он быстро сделал перевод, причем его задача оказалась не сложной, благодаря ясному и каллиграфическому почерку автора, а также отличной сохранности свитка. Образец взяли на хранение, а весь материал засняли.

После этого свиток был возвращен мистеру Мэллори. Причина, по которой ему позволили выехать с ним из Израиля, вероятно, ясна для тех, кто в состоянии объективно оценить содержание свитка. Разрешить публикацию в такое время, это значило бы навлечь на Израиль новую волну ненависти, подозрений и даже обвинений в подделке. В соответствии с вышеизложенными мотивами было принято решение предоставить документу идти своим историческим путем, который, как нам кажется, был совершенно ясен и однозначен; мы предоставили Мэллори сыграть выпавшую ему случайно роль импрессарио документа, будучи уверенными тем самым, что он найдет себе дорогу в центр христианства, где последующее установление подлинности и публикация не смогут отразиться на репутации государства Израиль.

Сейчас мы приводим полный текст «Завещания Иуды». Теперь, когда оказалось, что он пропал, вполне, вероятно, что мир задаст вопрос: «Где же оригинал?» Мы отвечаем: «Он существует».

249

Он задержался ровно настолько, сколько нужно было для того, чтобы сбросить с себя мирскую одежду и облачиться в одеяние его ордена. Через несколько минут Доминиканец стоял перед папой римским.

Они молча приветствовали друг друга и так же молча монах передал свиток потомку св. Петра.

Но папа смотрел не на завещание, а на Джованни делла Парези.

— Ты болен, сын мой,— сказал он сурово, без всякого сочувствия.

— Но не духом, ваше святейшество,— ответил монах.— Величайшая радость для меня — вручить вам ключи от царства. Вам и вашим преемникам они будут принадлежать вечно.

Римский наместник Христа с неохотой смотрел на хрупкие листки, которые, словно осенние листья, вылетали из журнала. Он резко положил его на стол рядом с позолоченным телефонным аппаратом и обратился к Доминиканцу, избегая его взгляда.

— Я был бы удивлен, если бы ты не превысил полномочия. Знаешь ли ты, что лондонской полиции кое-что известно о существовании свитка?

Доминиканец нахмурился. Это было не то, чего он ожидал. Папа должен был сейчас стоять перед ним на коленях, целуя ему ноги.

— Они не имеют ни малейшего понятия о его содержании.

— Ты в этом уверен?

— Уверен?

— Доминиканец не счел нужным скрывать свои чувства. Даже от потомка блаженного Петра он не станет терпеть такое. Проделать опаснейший путь, рискуя каждую минуту погибнуть, и после всего, такой холодный прием.

Он страстно желал в эту минуту, чтобы Христос спустился на землю и покарал подобную неблагодарность, он удивлялся, что все святые на небесах видят это и не кричат «Позор»!

250

— Должен ли я вам говорить, какой ценой добился уверенности, что никто, кроме нас с вами...? — В его голосе звучали зловещие нотки. Но папа продолжал стоять, олицетворяя собой холод и равнодушие.

— Но ведь это четыре жизни,— ледяным голосом вынес он обвинение.

— Чего же вы ожидали, ваше святейшество? Добиться вечного молчания четырех чудовищ с помощью мягких увещеваний и обещаний вечной благодарности Христа?

— А чего же добились вы?..

— Доказательство у вас в руках!

Слепое бешенство, словно императорский каприз, сводил на нет триумф римского генерала.

— Я думаю сейчас о Растиглионе.

Глаза Доминиканца округлились от удивления.

— Вы осуждаете меня!

— ...Другие это сделают.

Доминиканец сделал шаг вперед, позволив приблизиться к его святейшей особе на непозволительное расстояние.

— Но ваше святейшество подписывалось под каждым моим шагом.

— Вы получили мое согласие только лишь на незначительное преступление — тайную покупку этого коварного документа.

— Каждый мой шаг!

— Вас послали купить его. Вам никто не давал права устраивать резню!

— Ваше святейшество, вы не боитесь, что вам придется отвечать за ложь в судный день?

— Только купить!

— Вам были известны мои намерения.

— Неужели вы действительно полагаете?..

— Вы знали! — Два слова, произнесенные на едином дыхании, но с яростью, способной заставить человека содрогнуться.

Доминиканец отступил назад, пытаясь подавить в себе неистовое желание задушить его святейшую особу.

251

— Вы придаете слишком большое значение жизни. Единственное ее назначение на этом свете — смерть ради какой-то цели... Вспомните, кто вы такой и для чего существуете. И постарайтесь уяснить себе следующее: даже, если тысяча священников, или миллион еретиков нужно будет стереть с лица земли, все они вместе взятые не стоят и миллионной доли ценности этой рукописи! И если вы осмелитесь колебаться, подобно обыкновенному смертному, значит роль наместника Христа не для вас. Пойдите в архивы, просмотрите наши самые секретные материалы, а потом говорите мне о Растиглионе. Он будет смотреть вниз и благословлять вас за то, что вы охраняете веру, которой он поклонялся, он будет молиться за мое прощение.

— А Иуда?

— Что Иуда?

— Как он примет нас?

— Вы это серьезно говорите? Иуда мучается в вечном аду.

— Кто сказал вам об этом.

Доминиканец смутно соображал, что происходит. Наверное, произошла какая-то ошибка, иначе как можно объяснить подобное вероломство папы?

Высокий голос его святейшества истерически взвился до верхнего «до», обрушивая на Доминиканца последнюю обвинительную речь.

— Только что израильские власти передали по радио, что подтверждают мнение лондонской полиции о том, что свиток существует. Но они не просто подтвердили это, они опубликовали полный текст, сын мой, полный текст Евангелия Иуды!

Воцарилась долгая тишина, словно Доминиканец прислушивался к шороху темных сил, круживших в воздухе и, подобно чуме, разносивших дурные вести по всей земле.

Неожиданно боль прошла. Все обратилось в прах. Осталось только безразличие — эта единственная роскошь, которая остается побежденному.

252

Монах посмотрел на свиток, ради которого принял столько мук.

— Что же теперь делать? — уже другим голосом спросил он.

— Вы должны вернуть свиток и расплатиться за все.

Доминиканец резко повернул голову:

— Вы требуете, чтобы я... чтобы я сам отдал себя в их руки?

— Другого выхода у меня нет. Самое большее, что я могу — это попросить, прежде чем отдать приказ.

— А если я откажусь?

— Откажетесь помочь церкви?

— Я не хочу спасать вас.

— Вы думаете, что мне или тому, кто придет после меня, предстоит легкая задача?

— Значит, вы решили принести меня в жертву?

— Это лучше, чем гибель «тысячи священников», говоря вашими же словами.

— Доминиканец должен предстать перед судом по обвинению в убийстве...

— Вы должны публично признаться, что один несете ответственность.

Доминиканец улыбнулся какой-то неожиданной и безумной мысли. В косом взгляде, который он бросил на папу, промелькнуло лукавство.

— Я слишком храбр, чтобы спорить с вами. Я сделаю это, но не потому, что вы просите об этом, а потому, что я сам так решил.

— Вот и хорошо. Полиции уже обо всем известно, и нет сомнения...

— Двое из полицейского управления, ваше святейшество, для того, чтобы...— тихо сказал вошедший в комнату младший кремарий и взглядом указал туда, где стояла мрачная фигура в белом.

— Скажите, что я иду.

Они снова остались вдвоем и на сей раз — в последний.

253

— Как мне теперь просить у вас благословения, Иуда!

Он быстрым движением взял со стола свиток.

— Что вы хотите сделать?— испуганно спросил папа.

— Я возвращаю людям то, что им принадлежит.

Уже у двери он остановился.

— Я был неправ. Вы — истинный потомок человека по имени Петр.

Дверь, легко закрывшись, разделила их.

254