Брет Истон Эллис
Лунный парк
Автор перевода с английского — Дмитрий Симановский
Оглавление
§ 1. Начала
четверг, 30 октября
§ 2. Вечеринка
пятница, 31 октября
§ 3. Утро
§ 4. Роман
§ 5. Колледж
§ 6. Докторишки
§ 7. Комната Робби
§ 8. Хэллоуин
суббота, 1 ноября
§ 9. На улице
§ 10. Кино
§ 11. Инспектор
воскресенье, 2 ноября
§ 12. Званый ужин
понедельник, 3 ноября
§ 13. Родительское собрание
§ 14. Дети
вторник, 4 ноября
§ 15. Приложения
§ 16. Ветер
§ 17. Парная терапия
§ 18. «Спаго»
среда, 5 ноября
§ 19 Кошка
§ 20 Кентукки-Пит
§ 21 Актер
§ 22 Интермедия
§ 23 Телефонный звонок
четвере, 6 ноября
§ 24 Тьма
§ 25 Нечто в коридоре
§ 26 Встреча
§ 27 Привидения
пятница 7 ноября, суббота 8 ноября
§ 28 Лос-Анджелес
воскресенье, 9 ноября
§ 29 Нападение
понедельник 10 ноября
§ 30 Пробуждение
§ 31 Окончания
Роберту Мартину Эллису
(1941—1992)
и
Майклу Уэйду Каплану
(1974—2004)
«Если твоя жизнь постепенно превращается в шоу, значит, ты пал жертвой профессиональной болезни, которая в какой-то момент становится неизбежной».
Томас Макгуэйн,
«Панама»
«Люди, чье мнение о другом человеке уже сложилось, не склонны менять свои суждения или пересматривать их в связи с новыми обстоятельствами или аргументами, и человек, пытающийся принудить их изменить устоявшееся мнение, как минимум попусту тратит время и может навлечь на себя неприятности».
Джон О'Хара
«Ах, я с таблицы памяти моей
Все суетные записи сотру,
Все книжные слова, все отпечатки,
Что молодость и опыт сберегли».
Уильям Шекспир,
«Гамлет»[1]
1. Начала
— Да уж, себя самого ты изображаешь отменно.
Это первая строчка «Лунного парка», ее краткость и простота должны, по идее, отсылать к начальному предложению моего дебютного романа «Ниже нуля».
На улицах Лос-Анджелеса люди боятся слиться с толпой.
Потом уже начальные фразы моих романов — вне зависимости от искусности композиции — стали чрезмерно сложными и изощренными, перегруженными бесполезными смысловыми акцентами и деталями.
Мой второй роман, «Правила секса», к примеру, начинался так:
эта история может показаться скучной, но слушать ее не обязательно, она рассказала ее, потому что всегда знала, что так оно и будет, и случилось это вроде бы на первом курсе, а точнее, на выходных, а на самом деле в пятницу, в сентябре, в Кэмдене, то есть три или четыре года тому, она так напилась, что очутилась в койке, потеряла девственность (довольно поздно, ей было восемнадцать) в комнате Лорны Славин, потому что сама была еще первогодкой и у нее была соседка, а Лорна была то ли на последнем, то ли на предпоследнем курсе и часто оставалась не на кампусе, а у своего парня, а ей достался типчик, которого она считала второкурсником с кафедры керамики, но который был на самом деле либо из киношколы Нью-Йоркского университета и приехал в Нью-Гэмпшир только если на вечеринку в стиле «Приоденься, и тебя затащат в койку», либо вообще — из местных.
Далее — из моего третьего романа «Американский психопат».
ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ — криво выведено кроваво-красными буквами на стене Химического банка на углу Одиннадцатой и Первой. Буквы достаточно крупные, так что их видно с заднего сиденья такси, зажатого в потоке машин, который двигается с Уолл-стрит. В тот момент, когда Тимоти Прайс замечает надпись, сбоку подъезжает автобус и реклама мюзикла «Отверженные» у него на борту закрывает обзор, но двадцатишестилетний Прайс, который работает в Pierce & Pierce, этого, кажется, даже не замечает… Он обещает водителю пять долларов, если тот включит музыку погромче; на радио WYNN играет «Be My Baby», и черный шофер (видно, что он не американец) прибавляет звук.[2]
А это из четвертого романа — «Гламорама»:
— Крапинки — видите, вся третья панель в крапинках?— нет, не та, вот эта, вторая от пола,— я еще вчера хотел обратить на это ваше внимание, но тут началась фотосессия, поэтому Яки Накамари — или как его там еще к черту звать?— но не тот, который главный,— принял меня за кого-то другого, так что мне не удалось заставить его обратить внимание на этот дефект, но, господа,— дам это, кстати, тоже касается — тем не менее от факта никуда не деться: я вижу крапинки, отвратительные маленькие крапинки, и это не случайность, потому что выглядят они так, словно это сделано машиной; короче говоря, без подробностей, без всех этих выкрутасов, просто выложите мне всю подноготную, а именно кто, как, когда и почему, хотя, глядя на ваши виноватые лица, у меня складывается отчетливое впечатление, что на последний вопрос ответа я так и не получу,— короче, валяйте, черт побери, я хочу знать, в чем дело?[3]
(Сборник рассказов «Информаторы» вышел в перерыве между «Американским психопатом» и «Гламорамой» и большей частью был написан еще в колледже — до публикации «Ниже нуля»,— что, соответственно, определило стилистику минимализма.)
Как легко заметит любой читатель, внимательно следящий за моей карьерой,— если, конечно, признать тот факт, что произведения подспудно иллюстрируют внутреннюю жизнь автора,— в определенный момент ситуация вышла из-под контроля и стала, по словам «Нью-Йорк таймс», напоминать нечто «неестественно сложное… раздутое и при этом ничтожное… показушное», с чем я, в общем, не очень-то и спорил. Мне хотелось вернуться к утраченной простоте. Жизнь принесла мне слишком много потрясений, и начальные предложения моих книжек словно отражали мои крушения. Пришло время вернуться к корням, и, хоть я и надеялся, что простое, даже несколько постное предложение — «Да уж, себя самого ты изображаешь отменно» — запустит процесс, в то же время понимал: чтобы прочистить затор из суеты, неразберихи и потерь, который все сгущался вокруг меня, понадобится нечто большее, чем словесный ручеек. Но пусть это будет началом.
В колледже Кэмден в Нью-Гэмпшире я посещал курс писательского мастерства и зимой 1983 года произвел на свет рукопись, из которой получился роман «Ниже нуля». В нем описывались каникулы богатого, социально дезориентированного, сексуально неопределившегося юнца, прибывшего в Лос-Анджелес — точнее, в Беверли-Хиллз — из колледжа Восточного побережья, и все вечеринки, которые он посетил, и все наркотики, что употребил, и все девочки и мальчики, с которыми переспал, и все друзья, которые пред его безразличные очи скатывались к наркомании, проституции, равнодушию и безысходности. Его дни проходят под нембуталом в компании прекрасных блондинок в несущихся к модным пляжам сверкающих кабриолетах; ночами он блуждает в VIP-залах модных клубов, нюхая кокаин со стеклянных столиков. То был обвинительный приговор не только известному мне образу жизни, но и — мнилось мне — рейгановским восьмидесятым, и, еще более опосредованно, современной западной цивилизации вообще. Мой преподаватель принял роман благосклонно и после непритязательной правки (я написал его во время восьминедельного амфетаминового марафона на полу своей спальни в Лос-Анджелесе) передал его своему агенту и в издательство, которые согласились заняться рукописью (издательство, правда, неохотно — кто-то из редакционной коллегии заявил: «Если у нас есть аудитория, готовая читать о накокаиненных зомби-хуесосах, тогда, конечно, давайте напечатаем эту хренотень»), после чего со смешанным чувством страха, восхищения и, пожалуй, азарта я наблюдал, как студенческая работа приобрела блестящую твердую обложку, стала мировым бестселлером, приметой времени и отправной точкой новой литературы, была переведена на тридцать языков и переложена в сценарий крупнобюджетной голливудской картины, и все это меньше чем за полтора года. А ранней осенью 1985-го, всего четыре месяца спустя после публикации, одновременно произошли три важных события: я стал обладателем личного состояния, приобрел бешеную популярность и, что важнее всего, избавился от отцовской опеки.
Большую часть своего состояния отец нажил, спекулируя недвижимостью, самые крупные сделки пришлись на годы рейгановского правления, и свобода, которую он приобрел благодаря деньгам, окончательно выбила его из колеи. Впрочем, с ним всегда было непросто — он был невнимателен, жесток, тщеславен, вспыльчив, крепко пил, страдал паранойей, и даже когда родители по инициативе матери развелись (я был тогда подростком), он продолжал влиять на жизнь нашей семьи (в которую входили еще две младшие сестрички), прежде всего — материально (бесконечные иски адвокатов по взысканию алиментов и пособия на содержание детей). Его целью, его священной обязанностью было сделать нас как можно уязвимее, дабы мы всем телом прочувствовали, что именно нас, а не его поведение нужно винить в том, что он оказался больше нам не нужен. Он со скандалом съехал из нашего дома в Шерман-Оукс, поселился на Ньюпорт-Бич, и ярость его еще долго билась о волнорез нашего мирного южнокалифорнийского житья-бытья: ленивые деньки возле бассейна под беспрестанно ясным небом, бессмысленное шатание по набережным, бесконечные поездки вдоль аллей из покачивающихся пальм, провожавших нас к месту назначения, ни к чему не обязывающие разговоры под саунд-трек из «Флитвуд Мэк» и «Иглз» — все естественные преимущества взросления в то время и в том месте были существенно омрачены его незримым присутствием. Наше неспешное существование вялых декадентов не способно было расслабить моего отца. Он навсегда остался заложником безумной ярости, которая бушевала вне зависимости от того, насколько благополучными были внешние обстоятельства. И от этого мир представлял для нас смутную угрозу, причину которой мы не в состоянии были уяснить — карта исчезла, компас разбился, мы заблудились. Я и мои сестры необычайно рано познали темную сторону жизни. Поведение нашего отца показывало, что миру не хватает логики и последовательности, что, находясь внутри этого хаоса, люди обречены на провал, и осознание этого отравляло любые наши устремления. Таким образом, отец был единственной причиной, по которой я поступил в колледж в Нью-Гэмпшире, вместо того чтоб остаться в Лос-Анджелесе со своей девушкой и пойти в Калифорнийский университет, где в конце концов оказалась большая часть моих однокашников из частной школы в предместьях долины Сан-Фернандо. Это было бегство от отчаяния. Но — поздно. Отец уже замарал мое восприятие мира, и его зубоскальство, его сарказм в отношении всего на свете безотчетно прилипли ко мне. Как ни старался я избежать его влияния — ничего у меня не получалось; оно пропитывало меня, формировало, делало из меня мужчину. Те крохи оптимизма, которые у меня еще оставались, истерлись в прах самой его сущностью. Я было полагал, что физическое отсутствие что-то изменит, но затея эта была настолько бессмысленной и жалкой, что первый год в Кэмдене я провел парализованный страхом, в глубокой депрессии. Больше всего мое негодование вызывал тот факт, что из-за боли, и моральной и физической, которую причинил мне отец, я и стал писателем. (Между прочим, он и собаку нашу бил.)
Поскольку отец не верил в мои писательские способности, он требовал, чтобы я поступил в бизнес-школу Калифорнийского университета (я недобирал по баллам, но у него были связи), я же хотел подать в колледж, максимально удаленный географически,— школу искусств, чеканил я поверх его рева, в которой бизнес-дисциплины не преподавались. В штате Мэн я так ничего и не нашел и выбрал Кэмден — небольшой гуманитарный колледж, угнездившийся посреди пасторальных холмов Нью-Гэмпшира. Отец, естественно, разъярился и за обучение платить отказался. Зато мой дед, которому на тот момент собственный сын предъявил иск по денежному делу настолько запутанному и сложному, что я так и не уяснил, как и почему все заварилось, выслал необходимую сумму. Я практически не сомневаюсь, что дедушка согласился внести возмутительно высокую плату за мое обучение только потому, что это глубоко задело бы отца, как, собственно, и произошло. Когда я стал посещать занятия в Кэмдене весной 1982 года, с отцом мы уже не разговаривали, что для меня было большим облегчением. Молчание не прерывалось ни одной из сторон, пока в свет не вышло «Ниже нуля». Под влиянием популярности моего романа отцовская неприязнь странным образом мутировала, превратившись в пылкий восторг, что лишь усилило мое к нему отвращение. Создав меня, отец решил, что это не есть хорошо, и стер меня в пыль, а потом, когда я выдумал себя заново и с трудом обрел плоть, он заделался гордым, хвастливым папашей, который затеял снова войти в мою жизнь, и все превращения заняли буквально несколько дней. Обретя независимость, я стал сам себе хозяин, но все равно чувствовал себя побежденным. Я не отвечал на его телефонные звонки и отказывался от любых контактов, но это не приносило удовлетворения, это ничего никому не доказывало. Я выиграл в лотерею, но так и не выбрался из бедности и нужды. И вот я с головой окунулся в новую, раскрывшуюся передо мной жизнь, хотя такой смышленый и пресыщенный парень из Эл-Эй[4], как я, мог бы уже уяснить, что хорошего в этом мало.
Роман ошибочно приняли за автобиографию (к тому времени я написал уже три автобиографических романа, ни один из которых не был опубликован, так что в «Ниже нуля» было больше художественного вымысла, чем реальных событий и прикрытых псевдонимами персонажей), а основой для самых скандальных сцен (порнофильм с убийством в финале, групповое изнасилование двенадцатилетней девочки, разложившийся труп в узком переулке, убийство в автокинотеатре) послужили не личные переживания, а зловещие слухи, что ходили в компании, с которой я тусовался в Лос-Анджелесе. В прессе, однако, поднялась ужасная шумиха насчет «шокирующего» содержания романа и не менее вызывающего стиля: короткие емкие сцены, описанные в сдержанных выпуклых хайку. Книга получилась короткая и читалась легко («черная конфетка» — эпитет от «Нью-Йорк мэгэзин» — проглатывалась за пару часов), а из-за крупного шрифта (и коротких, не более двух страниц, глав) она (благодаря «Ю-Эс-Эй тудэй») стала известна как «роман для поколения MTV»; все и вся спешили прилепить мне ярлык — голос нового поколения. Тот факт, что мне едва исполнился двадцать один и других голосов еще просто не было, во внимание не принимали. Я был модной штучкой, а размышлять об отсутствии молодых талантов никому не хотелось. Обо мне написали все существующие газеты и журналы, кроме того, меня пригласили в программу «Сегодня» (где беседа длилась рекордные двенадцать минут) и в «Доброе утро, Америкам, меня интервьюировали Барбара Уолтерс и Опра Уинфри, я появился у Леттермана; на «Линии огня» мы чрезвычайно живо побеседовали с Уильямом Ф. Бакли. Целую неделю я представлял клипы на MTV. По возвращении в Кэмден я закрутил краткосрочные романы с четырьмя девушками, которые до выхода книги не проявляли к моей персоне особого интереса. Среди гостей на выпускной вечеринке, которую отец закатил в «Карлайле», были Мадонна, Энди Уорхол с Китом Харингом и Жаном-Мишелем Баскиа, Молли Рингуадд, Джон Макэнро, Рональд Рейган-младший, Джон-Джон Кеннеди, весь актерский состав «Огней святого Эльма», всяческие виджеи и члены моего громадного фан-клуба, который организовали пятеро старшекурсников Вассара; освещала событие съемочная группа «20/20». Был также Джей Макинерни, чей дебютный роман «Большой город, яркие огня» о молодых людях и наркотиках в Нью-Йорке, вышедший незадолго до этого, принес ему мгновенную славу и сделал моим ближайшим соперником на Восточном побережье. Некий критик в одной из бесчисленных статей, сравнивающих два романа, написал, что если заменить слово «кокаин» на «шоколад», то «Ниже нуля» и «Большой город, яркие огни» можно было бы продавать в отделе «Книги для детей». Нас так часто фотографировали вместе, что публика уже не понимала, кто есть кто, и для простоты нью-йоркская пресса окрестила нас «ядовитыми близнецами». Получив диплом, я переехал в Нью-Йорк и купил квартиру в доме, где жили Шер и Том Круз, в одном квартале от Юнион-сквер-парк. И пока реальный мир продолжал испаряться из моей действительности, я стал основателем некой общности, которую назвали «литературным Олимпом молодых».
ЛОМ в сущности был компанией, созданной усилиями масс-медиа: бесконечное позерство, все показное — блеск, распущенность, угрозы. Состояла она из группы молодых писателей и издателей до тридцати, которые попросту тусовались вместе, проводя вечера в «Нелль», или в «Туннеле», или в «МК», или в «О-баре», и нью-йоркская пресса, а за ней и национальная, и международная впадали в восторг на грани транса. (Почему? «Монд» объяснил это по-своему: «Американская проза еще никогда не была так молода и сексуальна».) Мы представляли собой новую версию «крысиной стаи» кинозвезд конца пятидесятых, компания состояла из меня (Фрэнк Синатра), издателя, который открыл мое дарование (Морган Энтрекин в роли Дина Мартина), издателя, который открыл Джея (Гэри Фискетджон/Питер Лоуфорд), продвинутого редактора из «Рэндом-Хаус» Эррола Макдональда (Сэмми Дэвис-младший) и Макинерни (наш Джерри Льюис). У нас была даже своя Ширли Маклейн, скрывавшаяся под личиной Тамы Яновиц, которая написала сборник рассказов о прелестных молодых интеллектуалах, в наркотическом дурмане не способных выбраться за пределы Манхэттена, и книжка эта уже много месяцев не слезала с первого места в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс». И все мы были на мега-драйве. Перед нами распахивались любые двери. К нам подходили с распростертыми объятиями и сверкающими улыбками. Мы снимались для модных журналов, в стильных ресторанах, в костюмах от Армани, развалившись на диванах в откровенных позах. Среди наших поклонников были рок-звезды, которые приглашали нас за сцену: Боно, Майкл Стайп, «Деф Леппард», участники «И-стрит-бэнда». Для нас всегда была центральная ложа, всегда передние сиденья на американских горках. Нам не приходило в голову не заказывать бутылку «Кристал» или не ужинать в «Ле Бернарден», где мы доходили до того, что устраивали бои: кидались омарами и поливали друг друга из бутылок «Дом Периньон» до тех пор, пока безрадостные служители не просили нас покинуть помещение. Поскольку издатели платили за нас, пользуясь неограниченными счетами «на расходы», все это невоздержанное пьянство и чревоугодие ложилось на плечи издательских домов. То было время, когда казалось, что сам роман, в сущности, ничего не значит — выход в свет глянцевого книгообразного объекта был лишь предлогом для вечеринок и гламурной жизни и лекций красавцев писателей, декламировавших свой изящно отточенный минимализм восторженным студентам, которые, разинув рот, внимали каждому слову и думали: я тоже так могу, я могу быть с ними. Конечно, горькая правда состояла в том, что, если тебе недостает фотогеничности, у тебя ничего не выйдет. А если кому ЛОМ не нравился, ему, так или иначе, приходилось с нами мириться. Мы были везде. От нас невозможно было скрыться, наши лица смотрели со страниц журналов и экранов телевизоров, с рекламы виски и постеров по бокам автобусов, из колонок светских сплетен в таблоидах, где слепящая вспышка выхватывала наши бледные физиономии (в руке сигарета, поклонник подносит огонь). Мы заполонили весь мир.
Я находился под неусыпным наблюдением. Газеты писали обо всем, что бы я ни делал. Папарацци ходили за мной повсюду. Я проливал бокал в «Нелль» — и на шестой странице «Нью-Йорк пост» значилось, что я был пьян. Я ужинал в «Канал-баре» с Джаддом Нельсоном и Робертом Дауни-младшим, игравшими в экранизации «Ниже нуля», и газеты писали, что потом мы «шалили» (это конечно, но какого черта?!), а безобидная встреча по поводу сценария с Элли Шиди за ленчем в «Палио» истолковывалась как сексуальные отношения. Но я сам себя подставлял, не прятался, так чего же я ждал? В двадцать два я снялся для рекламы очков «Рэй-Бан». Я позировал для обложек английских журналов на теннисном корте, на троне, в пурпурном халате на террасе своей квартиры. По первой прихоти я закатывал вечеринки с шикарным ужином, а иногда и стриптизом у себя дома («Потому что сегодня четверг!» — гласило одно из приглашений). Я разбил чужой «феррари» в Саутгемптоне, и владелец его только улыбнулся (я почему-то был голый). Я участвовал в трех эксклюзивных оргиях. Я сыграл себя самого в «Семейных связях», «Жизненных обстоятельствах», «Мелроуз-Плейс», «Беверли-Хиллз 90210» и «Сентрал-парк-уэст». Летом 1986 года я ужинал в Белом доме по приглашению Джеба и Джорджа Буша, и оба сказались поклонниками. Жизнь моя была бесконечным гуляньем, которое становилось еще более чудесным благодаря постоянной материализации кокаина, и если вы хотели со мной тусоваться, вам нужно было иметь с собой пару гэ как минимум. Вскорости я навострился создавать впечатление, будто внимательно слушаю собеседника, в то время как на самом деле я мечтал о себе: о карьере, о деньгах, которые я заработал, о славе, которая расцвела, озарив мой образ, и о том, какую беспечность я мог себе позволить с молчаливого согласия всего мира. Когда я приезжал в Эл-Эй на рождественские каникулы, то за рулем кремового «Мерседеса-450SL», оставленного мне отцом, записывал на свой счет четыре-пять нарушений, но я жил в мире, где копов можно купить, где ночью можно ездить без включенных фар, где можно нюхать кокс, пока тебе отсасывает второстепенная актриса, где можно заторчать на герыче на три дня, закрывшись с восходящей супермоделью в номере четырехзвездочного отеля. То был мир, в котором быстро стирались все границы. Я мог принять дилаудид в полдень. Я мог не разговаривать со своими ближайшими родственниками по полгода.
Следующая фаза моего существования ознаменовалась двумя событиями: спешная публикация второго романа «Правила секса» и любовная связь с актрисой Джейн Деннис. «Правила секса» были написаны на последнем курсе в Кэмдене и живописали подробности любовной жизни небольшой компании богатых, социально дезориентированных, сексуально не определившихся студентов крошечного гуманитарного колледжа в Новой Англии (настолько похожего на Кэмден, что мне пришлось дать ему другое имя) на пике рейгановских 80-х. Мы следовали за ними с одной оргиастической вечеринки на другую, из одной незнакомой постели в следующую; кроме того, в тексте был приведен полный каталог поглощенных ими наркотиков и алкогольных напитков, описано, с какой легкостью девицы шли на аборт, прогуливали уроки и утопали в безбрежной апатии, и все это подразумевалось как обвинительный акт, который, пожалуй, и предъявить-то некому, но на том этапе своей карьеры я мог сдать хоть записи лекций первого курса по Вирджинии Вульф и все равно получил бы солидный аванс и бесчисленные отклики в прессе. Книжка тоже стала бестселлером, хоть и не таким популярным, как «Ниже нуля», зато пресса была еще больше очарована мной, и декадансом, изображенным в книге, и тем, как она отражала стиль жизни всего общества в это вязкое десятилетие. Книга зацементировала мое право выступать от лица поколения, и слава моя росла прямо пропорционально количеству проданных экземпляров. И пошло-поехало: шампанское ящиками, присланные от Армани костюмы, коктейли в первом классе, упоминания в различных списках самых влиятельных и прочих «самых», места на судейской скамье на играх «Лейкерс», шопинг в «Барнис» после закрытия, иски по установлению отцовства, распоряжения, ограждающие от самых «решительных поклонников», первый миллион, второй миллион, третий. Я собирался открыть свою линию по производству мебели. У меня были планы на собственную кинокомпанию. А свет прожекторов становился все ярче, все интенсивнее, особенно когда я стал встречаться с Джейн Деннис.
Джейн Деннис — молодая фотомодель, которая чрезвычайно гладко перешла в ранг серьезной актрисы и добилась всеобщего признания за свои роли в целом ряде первостатейных проектов. Наши пути пересекались на разного рода приемах для знаменитостей, где она беспрестанно кокетничала со мной, но поскольку в тот период моей жизни со мной кокетничал весь мир, ее интерес едва пеленговался, пока она не явилась на вечеринку, которую я устраивал по случаю Рождества в 1988-м, и не бросилась, грубо говоря, в мои объятия (вот такой я был неотразимый). На афта-пати в клубе «Нелль» мы уединились в частной кабинке, после чего я спешно увез ее в свой люкс в «Карлайле» (устроителям вечеринки потребовалось два дня, чтобы украсить мою квартиру, и три дня, чтобы ее убрать — у меня было пятьсот гостей,— так что я на всю неделю переехал в гостиницу), где мы всю ночь занимались сексом, а утром мне нужно было спешить на самолет в Эл-Эй на праздники. Когда я вернулся в Нью-Йорк, мы официально стали звездной парой. Нас можно было видеть на благотворительном концерте Элтона Джона в пользу больных СПИДом в «Мэдисон-сквер-гарден», нас фотографировали на матче по поло, у нас брали интервью для программы «Вечерний дивертисмент» на красном ковре «Зигфилда» перед премьерой комедии с Эдди Мерфи, на показе Версаче мы сидели в первом ряду, папарацци нашли нас даже на вилле у друзей в Ницце. И хотя Джейн полюбила меня и хотела замуж, я был слишком занят собственной персоной и чувствовал, что, если отношения будут развиваться в том же ключе, к лету они будут обречены. Она постоянно нуждалась во внимании, у нее случались приступы самоуничижения, но кроме этого были и другие непреодолимые препятствия, а именно наркотики и в меньшей степени избыточное потребление алкоголя; вокруг было много других девушек и мальчиков, и всегда можно было оказаться на вечеринке в полном забытьи. В мае 1989 года мы с Джейн расстались друзьями и с тех пор поддерживали странные горько-сладкие отношения: неизбывная тоска с ее стороны и острый сексуальный интерес — с моей. Но я нуждался в личном пространстве. Я хотел быть один. Женщина не должна вмешиваться в мою творческую жизнь (к тому же Джейн ничего в нее не привносила). Я начал новый роман, и работа стала занимать большую часть моего времени.
Что сказать об «Американском психопате», чего еще не было сказано? Я не вижу нужды вдаваться в новые подробности здесь. Для тех, кто в тот момент, что называется, вышел из комнаты, привожу версию «Клифс ноутс»: роман о молодом, богатом, социально дезориентированном яппи с Уолл-стрита по имени Патрик Бэйтмен, который по совместительству еще и серийный убийца, полный безысходного равнодушия, и все это — на пике рейгановских восьмидесятых. В романе было столько порнографии и жестокого насилия, что мое издательство «Саймон и Шустер» отказалось от его публикации по причинам вкусовых расхождений, лишившись выплаченного мне шестизначного аванса. Сонни Мета, глава издательского дома «Нопф», тут же перехватил права, и еще до выхода в свет роман вызвал невероятный скандал и жесточайшую полемику. Я не высказывался в прессе, в этом не было смысла — мой голос потонул бы в негодующих воплях. Книгу обвинили в пропаганде насилия, говорили, будто ее цель — ввести в моду серийные убийства по всей стране. В «Нью-Йорк таймс» отзыв на роман появился за три месяца до его выхода, озаглавленный «Не покупайте эту книгу». Она стала предметом пятистраничного эссе Нормана Мейлера, опубликованного в «Вэнити фейр» («первый роман за долгие годы, по глубине тем способный соперничать с Достоевским… и как иногда хочется, чтоб автору недостало таланта!»). Книга вызвала полные насмешек и презрения передовицы, дебаты на Си-эн-эн, бойкот феминисток из Национальной женской организации, непременные угрозы физической расправы (из-за них даже отменился тур). Пен-клуб и Авторская гильдия отказались прийти мне на помощь. Меня поносили все кому не лень, при том что книга продавалась миллионными тиражами, а моя популярность достигла уровня звезд кино и спорта. Меня принимали всерьез. Я был шуткой. Я — это авангард. Я — традиционалист. Я недооценен. Я переоценен. Я ни в чем не виновен. Я несу частичную ответственность. Я сам срежиссировал дискуссию. Я ничего не способен срежиссировать. Я — главный женоненавистник в истории американской литературы. Я — жертва расцветающей культуры политкорректности. Споры бушевали все с новой силой, и даже война в Персидском заливе не смогла отвлечь общество от Патрика Бэйтмена и его извращенной жизни, которая пугала, волновала и очаровывала. Я заработал больше денег, чем мог потратить. Это был год тотальной ненависти.
Я никому не говорил — просто не мог,— насколько мучительной была работа над этой книгой. В качестве прототипа Патрика Бэйтмена я собирался взять отца, но что-то заставило меня изменить первоначальный план, и новый персонаж стал для меня единственным ориентиром на все три года, которые потребовались, чтобы написать роман. Я никому не говорил, что книга писалась в основном ночью, когда дух этого безумца посещал меня, порой пробуждая от глубокого, вызванного сильнодействующим успокоительным сна. Поняв наконец, к своему ужасу, чего хочет от меня мой герой, я сопротивлялся как мог, но роман силой продолжал писать себя сам. У меня случались многочасовые провалы, и, очнувшись, я обнаруживал накарябанные десять следующих страниц. Я пришел к выводу — и не знаю, как выразить это иначе: роман хотел, чтоб его кто-то написал. Он развивался сам, и его абсолютно не волновало, что при этом чувствую я. С ужасом я наблюдал за своей рукой, ручка вела ее по желтым разлинованным листам, на которых я писал черновик. Книга вызывала у меня отвращение, и мне претила честь ее создателя — лавры нужны были Патрику Бэйтмену. Как только роман напечатали, мне показалось, будто он вздохнул с облегчением и, что еще гнуснее, с удовлетворением. Он перестал являться после полуночи, бесцеремонно преследовать меня во сне, и я сумел наконец расслабиться: собираться с духом для его ночных визитов больше не требовалось. Но даже годы спустя я и взглянуть на эту книгу не мог, не то чтоб взять ее в руки или перечитать — было в ней какое-то зло, что ли. Отец ни словом не обмолвился со мной об «Американском психопате», но учудил вот что: прочитав той весной примерно половину, он послал матери номер «Ньюсуика», на обложке которого поверх ангелоподобного личика младенца была надпись: «Ваш ребенок гей?», и — ни записочки, ни слова объяснения.
Смерть моего отца случилась в августе 1992 года. В тот момент я королил в хэмптонсовском коттедже за двадцать тысяч долларов в месяц на берегу моря в Уэйнскоте, где пытался избавиться от творческого ступора, в то же время готовясь принять гостей на уикенд (приехать собирались Рон Галотти, Кэмпион Плат, Сьюзен Минот, мой итальянский издатель и Макинерни); я заказал сливовый пирог за сорок долларов в специальной пекарне в Ист-Хэмптоне и два ящика «Домен-Отт». Я старался особо не пить, но уже к десяти утра начинал открывать бутылки шардонне, а если ночью выпивался весь бар, то к утру я сидел в арендованном на лето «порше» на парковке в Бриджхэмптоне и ждал, пока откроется винно-водочный, обычно покуривая в компании Питера Мааса, ожидавшего того же. Я только что расстался с некой моделью после странного скандала, произошедшего, пока мы жарили макрель на гриле,— она поставила на вид мое пьянство, наркоту, эксгибиционизм, педерастические наклонности, избыточный вес, приступы паранойи. Но то было лето Джеффри Дамера, печально известного гомосексуалиста/каннибала/серийного убийцы из Висконсина, и я был уверен, что он находился под влиянием «Американского психопата», так как преступления его вызывали во мне тот же ужас и отвращение, что и деяния Патрика Бэйтмена. И поскольку не где-нибудь, а в гребаном Торонто, батюшки святы, недавно объявился маньяк, который читал-таки книгу и совершил два преступления по ее мотивам, я, обезумевший, нетрезвый, звонил ночью своему агенту и издателю в «Нопф» убедиться, что меня не привлекут (состава, понятно, не было). Да, правда и то, что я прибавил почти двадцать килограммов — я так разжирел и сгорел на солнце, что, если бы на гигантской розовой зефирине нарисовали рожицу и налепили ее на экран компьютера, различить нас было бы практически невозможно. Понятно, что, будучи настолько не в форме, я взял за обыкновение окунаться голышом в Атлантике в пятидесяти метрах от крыльца коттеджа, за который плачено двадцать тысяч долларов в месяц, и да, я признаю, что позволил себе слегка увлечься юнцом, что работал в «Ловес и Фишез». Так что уход Триши был отчасти объясним. А вот с какой стати она обозвала меня «ебанько» и сорвалась на арендованном «порше» — непонятно.
Летний отдых прервался внезапно, телефонным звонком посреди ночи. Его двадцатидвухлетняя подружка нашла его голого на полу ванной в пустом доме в Ньюпорт-Бич. Это все, что было известно.
У меня не было ни малейшего понятия, что я должен делать, кому звонить, как реагировать. Это был шок, я окончательно пал духом. Кто-то должен был забрать меня из коттеджа и отвезти обратно в Калифорнию. В конце концов, был только один человек, способный все это для меня сделать, или, если быть точнее,— готовый. В общем, Джейн покинула съемочную площадку в Пенсильвании, где снималась в паре с Киану Ривзом, заказала студийный самолет «Метро-Голдвин-Майер», вытащила мою дрожащую тушу в Хэмптонс и полетела со мной в Эл-Эй — и все это в течение двадцати часов после того, как услышала о кончине моего отца. Той же ночью в Шерман-Оукс в доме моего детства, пьяный, в диком ужасе, я жестко вошел в нее в моей старой спальне, в то время как оба мы рыдали. На следующий день Джейн вернулась на съемочную площадку в Пенсильвании. Киану прислал мне букет.
В завещании отец передал мне управление своей собственностью, но толку от нее было мало, и вдобавок за ним остались миллионные задолженности по налогам, послужившие причиной долгой тяжбы с налоговой службой (они не могли понять, как человек, заработавший за последние шесть лет двадцать миллионов долларов, мог все их потратить, пока не выяснили про реактивный самолет и собрание дурного искусства), из-за которой я провел несколько месяцев в Лос-Анджелесе, запертый в офисе в Сенчури-Сити с тремя адвокатами и полдюжиной бухгалтеров, пока не выяснились все финансовые дела. В итоге, если не считать громадного облегчения, которое принесла мне его кончина, я остался с двумя часами «Патек-Филип» и коробкой костюмов от Армани на два размера больше. (Матери и сестрам не досталось вообще ничего.) Вскрытие показало, что в 2:40 у него случился сильный удар, и, хотя коронера и смущали некоторые несоответствия, никто не пожелал в них разбираться, и отец был срочно кремирован. Прах его мы положили в мешок, несмотря на то что его (недействительное) завещание предписывало детям развеять прах над морем в Кабо-Сан-Лукас, где он часто проводил отпуск, и положили в сейф Банка Америки на бульваре Вентура недалеко от обветшавшего «Макдональдса». Я решил ушить несколько костюмов (весь набранный за лето вес сошел с меня за несколько недель) и, когда привез их к портному, с ужасом обнаружил пятна крови в промежности всех брюк, что, как выяснилось позже, было результатом недобросовестной операции по вживлению имплантанта в пенис, которую он перенес в Миннеаполисе. В последние годы неприятная смесь диабета и алкоголизма привела отца к импотенции. Я оставил костюмы портному и в слезах поехал обратно в Шерман-Оукс; я кричал и бил кулаком в крышу «мерседеса», бездумно рассекая вдоль ущелий.
А когда я вернулся в Нью-Йорк, Джейн сообщила мне, что беременна, намерена оставить ребенка, отец которого — я. Я молил ее сделать аборт. («Не надо! Реши этот вопрос! Сделай что-нибудь!— кричал я.— Я не могу себе этого позволить! Я умру через два года! И не смотри на меня, как на сумасшедшего!») У детей есть голоса, им хочется объяснить себя, рассказать, как оно все на самом деле,— а я спокойно обошелся бы без необходимости наблюдать их удивительные таланты. Я уже примерно понимал, что мне нужно, и детей это не подразумевало. Как и для большинства неженатых мужчин, основным приоритетом для меня была карьера. Моя жизнь — воплощенная мечта холостяка, и я хотел продолжать в том же духе. Я разъярился на Джейн, обвинил ее в провокации и продолжал настаивать, что ребенок не мой. Она сказала, что ничего другого от меня и не ожидала, и в марте следующего года родила, не доносив, в «Седарс-Синай» в Эл-Эй, где она поселилась. В первый год я видел ребенка всего однажды, когда Джейн приехала в Нью-Йорк на премьеру фильма, в котором снималась прошлым летом с Киану Ривзом, и принесла его в мои апартаменты на Тринадцатой стрит в жалкой попытке установить между нами хоть какие-то отношения. Она назвала его Роберт — Робби. Я снова обозлился на нее и стал говорить, что это не мой ребенок. «Тогда кто же, черт побери, по-твоему, отец?» — спросила она. Тут меня осенило, я ухватился за эту идею. «Киану Ривз!» — прокричал я. (Мы подружились с Киану, когда его прочили на роль в «Ниже нуля», но позднее его заменили на Эндрю Маккарти, который сыграл главную роль в «Манекене», неожиданной сенсации 1987 года, малобюджетном хите, снятом той же студией — «XX век Фокс» — и спродюссированном по иронии судьбы отцом девушки, которая послужила прототипом для героини «Ниже нуля»; настолько тесен был мой мир.) Я пригрозил засудить ее, если она подаст на алименты. Поскольку сдавать какие-либо анализы я отказался, она наняла адвоката. Нанял адвоката и я. Ее адвокат заявил, что «ребенок совершенно очевидно похож на мистера Эллиса», на что мой адвокат, с неохотой уступив моим требованиям, отпарировал: «Названный ребенок совершенно очевидно похож на некоего мистера Киану Ривза!» (восклицательный знак — моя идея; что это приведет к разрыву отношений с Киану, я не подумал). Повинуясь закону, я был вынужден пройти тестирование, которое подтвердило мое отцовство, после чего я заявил, что Джейн дезинформировала меня, сказав, будто использует контрацепцию. «Миссис Деннис и мистер Эллис поддерживали открытые отношения,— напирал мой адвокат,— и, невзирая на то, что мистер Эллис — отец ребенка, матерью-одиночкой миссис Деннис стала по собственной инициативе». Как я понял, в подобных делах критическим моментом, сжиганием мостов с юридической точки зрения считалась эякуляция. Однако однажды утром после особенно язвительной беседы между нашими адвокатами Марти повесил трубку и, ошеломленный, посмотрел на меня. Джейн сдалась. Она больше не требовала никаких выплат и в срочном порядке отозвала свой иск. Именно в этот момент, сидя в офисе моего адвоката в первой башне Всемирного торгового центра, я осознал, что Джейн назвала ребенка в честь моего отца, но когда тем же вечером, после того, как мы вроде бы простили друг друга, я потребовал у нее объяснений, она поклялась, что ей это даже в голову не приходило. (Чему я не верю до сих пор и что, безусловно, стало причиной изложенных в «Лунном парке» событий — имя послужило катализатором.) Что еще? Ее родители возненавидели меня. Даже после того, как мое отцовство было доказано, в свидетельстве о рождении сына сохранили фамилию Джейн. Я стал носить гавайские рубашки и курить сигары. Пять лет спустя у Джейн родился еще один ребенок — девочка по имени Сара,— и опять-таки отношения с отцом не задались. (Мне он был смутно знаком — знаменитый музыкальный продюсер из Эл-Эй; неплохой парень.) В конце концов, Джейн казалась практичной, стабильной, хорошей матерью. Мы поддерживали дружескую связь. Она все еще любила меня. Я двигался далее.
Джейн требовала, чтобы имя Робби никоим образом не было связано с моим в каких-либо СМИ, и я, конечно же, соглашался, но в августе 1994 года, когда «Вэнити фейр» заказал материал обо мне в связи с выходом «Информаторов» — того сборника рассказов, что я написал еще в Кэмдене,— журналист задался вопросом, кто же мог бы быть отцом Робби, и в первом варианте статьи — с подозрительным тщанием проштудированном моим агентством — процитировал «надежный источник», утверждавший, что папой Робби является не кто иной, как Брет Истон Эллис. Я передал эту информацию Джейн, та позвонила моему агенту Бинки Урбану и главе издательства «Нопф» Сонни Мете с требованием удалить данный «факт» из текста, и Грейдон Картер, главред «Вэнити фейр» и общий друг, согласился его вырезать — к большой досаде репортера, который «высидел» со мной целую неделю в Ричмонде, Виргиния, где я, предположительно, скрывался от мира в гостях у друга. На самом деле я тайно посещал недавно открывшийся реабилитационный центр «Ранчо каньон», чтобы прийти в форму для краткого тура в поддержку «Информаторов», который я обещал издательству. Эта информация в статью также не прошла.
Очень немногие (включая близких друзей) знали о моем тайном сыне, и, кроме Джея Макинерни и моего редактора, Гэри Фискетджона, видевших Робби на свадьбе общего приятеля в Нэшвилле, куда были приглашены и я, и Джейн, никто из моих знакомых его не видел, в том числе мама и сестры. На той свадьбе в Нэшвилле Джейн сообщила мне, что Робби постоянно спрашивает, где его отец, почему папа с ними не живет, почему никогда не приходит навестить. Ситуация была запутанной и требовала разъяснения. Последнее время он все чаще внезапно разражался слезами или надолго замолкал; также отмечались приступы тревоги, беспричинные страхи, сложности в отношениях с близкими, вспышки раздражения в школе. Он никому не позволял к себе прикасаться. Однако на свадьбе в Нэшвилле он инстинктивно взял меня за руку — я все еще был для него чужим, маминым другом, никем,— чтобы показать мне ящерицу, которая ему привиделась под живой изгородью возле отеля, где остановились большинство приехавших на свадьбу гостей. Я сделал вид, что это меня никак не затронуло, и постарался воздержаться от упоминаний о сыне на тысячах коктейлей, которые посетил в последующие годы. Но однажды вечером, когда кто-то вытащил кокаин (принятый к тому времени к ежевечернему употреблению), кусочек тайного существования Робби выпал у меня изо рта, насторожив окружающих. Они уловили за маской настоящую тоску, и, заметив печаль и недоумение на лицах, я быстренько заткнулся, включил свою новую мантру: «Да шучу я, шучу» и принялся заново представлять свою, уж не помню какую, подружку людям, которых она знала уже много лет. Девица оторвалась от зеркала, заваленного кокаином, с удивлением посмотрела на меня и, пожав плечами, нагнулась обратно, и еще одна дорожка исчезла в жерле крепко скрученной двадцатидолларовой купюры. Свадьба — когда Робби впервые взял меня за руку — стала началом. То был момент, когда сын внезапно стал для отца реальностью. То был, кроме того, первый год, в который я потратил более ста тысяч долларов на наркотики. Деньги, которые — что?— могли бы пойти на нужды Робби, надо полагать. Но Джейн получала по четыре-пять миллионов за роль, а я был постоянно под кайфом, так что вскорости это перестало меня беспокоить.
Многие считали меня голубым, поэтому быстро позабыли, как Брет Истон Эллис обмолвился — в бреду, обкокошенный, всасывая очередной стакан «Столичной»,— что у него есть ребенок. Тема голубизны всплыла в пьяном интервью британской газете, которое я давал, рекламируя документальный фильм Би-би-си, рассказывающий о моей жизни до теперешних тридцати трех лет и названный по заключительной строчке «Американского психопата»: «Это не выход: Жизнь Брета Истона Эллиса» (слава, невоздержанность, упадок сил, болезнь, сердечные раны, «двойники», инцидент с кражей в магазине, арест в парке на Вашингтон-Сквер и возвращение — я в замедленной съемке иду по спортивному залу под надрывный «радиохэдовский» «Creep»). Походя заметив, что во многих кадрах фильма я выгляжу «несколько утомленным», журналист, вместо того чтобы спросить, принимаю ли я наркотики, поинтересовался, не гомосексуалист ли я. И я ответил: «Ну да, конечно, вы угадали!» — добавив фразу, которая казалась мне откровенно саркастичной ремаркой насчет моего разоблачения. «Слава богу!— прокричал я.— Наконец-то меня раскусили!» Я рассказывал о своих экспериментах с однополой любовью в бесчисленных интервью, а в материале для «Роллинг стоун» даже пустился в подробное описание студенческой тройки, частью которой я был в Кэмдене, но на этот раз грянул гром. Пол Богардс, занимавшийся моим пиаром в «Нопфе», прочитав эту статью в «Индепендент», назвал меня «обдолбанным анальным террористом», одновременно смакуя бурную полемику, которая поднялась вокруг этого признания, не говоря уже о росте продаж моих старых книжек. Создатель Патрика Бэйтмена, автор «Американского психопата», самой женоненавистнической книги на свете, оказывается — дышите глубже!— гомосексуалист?!? Так ко мне прилепилась педерастия. После этого интервью журнал «Адвокат» даже внес мое имя в список «Ста самых интересных гомосексуалистов года», что привело в ярость моих друзей — настоящих пидоров — и послужило причиной конфузливых, слезливых звонков от Джейн. Но ведь я просто «чудачил». Я ведь просто «шалун». Я ведь просто «Брет». Мои фото в джакузи особняка «Плейбой» (я был завсегдатаем во время визитов в Эл-Эй) из года в год печатали на светской страничке журнала, поэтому известие о моей ориентации вызвало «ужас и оцепенение». «Нэшнл инкуайерер» объявил, что я встречаюсь с Джулианой Маргулис, или Кристи Терлингтон, или Мариной Раст. Говорили, что я встречаюсь с Кэндис Бушнел, Рупертом Эвереттом, Донной Тарт, Шерри Стрингфилд. Ходили слухи, что я встречаюсь с Джорджем Майклом. Я встречался даже с Дианой Вон Фурстенберг и Барри Дилером. Я был не натурал, не педик, не би, я уже сам не понимал, кто я есть. Но я сам был в этом виноват, и по большому счету меня забавлял тот факт, что людям действительно небезразлично, с кем я сплю. Какая разница? Я был загадкой, тайной, вот что имело значение — вот что продавало книжки, что делало меня еще более знаменитым. То была пропаганда с целью усугубить и без того шикарный образ автора как симпатичного молодого плейбоя.
На героине мне казалось — все мои действия невинны и полны любви, я страстно желал укрепить свои узы с родом человеческим, я был расслаблен, и безмятежен, и сосредоточен, и откровенен, и заботлив, а сколько я давал автографов и скольких нашел друзей (никто не удержался, все съехали). Время, когда я открыл для себя героин, совпало с началом процесса, затянувшегося на целое десятилетие: все девяностые я обдумывал, писал и раскручивал пятисотстраничный роман под названием «Гламорама» про международную террористическую организацию, использующую мир моды в качестве прикрытия. Книга эта должна была — предсказуемо — снова сделать меня мультимиллионером и еще более знаменитым. Но я обязан был предпринять мировое турне. Я пообещал, когда подписывал контракты; это нужно было, чтоб я снова стал мультимиллионером; на этом настаивало мое агентство, чтобы получать с мультимиллионера свои проценты. Но я торчал довольно плотно, и полуторагодовой тур расценивался издательством как рискованное предприятие, поскольку, говоря словами Сонни Меты, я был «постоянно как будто под кайфом». Но они сдались. Им нужен был этот тур, чтобы помочь компенсировать выплаченный мне основательный аванс. (Я предложил им послать вместо меня Джея Макинерни — все равно никто не догадается, был мой довод; кроме того, я знал, что Джей справится. В «Нопфе» мало кто даже смутно верил в осуществимость этого проекта.) Тем не менее я снова хотел стать мультимиллионером, поэтому я пообещал им, что завяжу,— и завязал-таки, ненадолго. Врач, к которому меня направили, был убежден, что, если я не стану соблюдать осторожность, к сорока годам мне понадобится новая печень. Это помогло. Но не слишком.
Дабы убедиться, что я не употребляю наркотики во время первого витка раскрутки «Гламорамы», «Нопф» нанял ямайского телохранителя, который должен был за мной приглядывать. Ускользнуть от него, как правило, было просто, иногда — сложнее. Как большинство состоятельных наркоманов, я был небрежен, по выходе из ванной комнаты мой пиджак бывал усыпан кокаином, порошок покрывал лацканы, крошки оставляли пятна на штанах новеньких костюмов от Черрути, и становилось очевидно, что завязал я еще не до конца; это привело к ежедневным обыскам, и, когда Теренс находил завалявшиеся в моих плащах от Армани пакетики с метадоном, коксом и герычем, он тут же отправлял одежду в химчистку. Позднее проявились и более серьезные последствия злоупотребления наркотиками в долгом изнурительном турне: приступ в Рэли и смертельно опасная кома в Сент-Луисе. Теренс довольно скоро сдался («Ман, хочешь торчать — торчи,— добродушно говорил он, теребя дредлок.— Теренс не хочет знать. Теренс? Он устал, ман»), и вот я уже долбился каждые десять минут во время интервью в гостиничном баре в Цинциннати, поглощая двойной космополитэн в два пополудни. Я протаскивал пропановые горелки и огромные мешки крэка на борт самолетов «Дельты». В Сиэтле я передознулся в кабинке туалета (в Сорренто я три минуты был клинически мертв). Тогда-то и началось нешуточное беспокойство. Число укротителей возросло в каждом городе, и, если к обеду меня не обнаруживали, издатели отдавали приказ найти начальника охраны гостиницы, где я остановился, чтобы тот открыл мой номер,— а если дверь была на цепочке или под рукоятку был подставлен стул, инструкция гласила «выбить гребаную дверь», дабы убедиться, что я еще живой, и, конечно, я всегда был живой (буквально, если не фигурально), но такой убитый, что пиарщикам приходилось под локотки тащить меня из лимузина на радиостанцию, оттуда — в книжный магазин, где я начинал свои чтения, расплывшись по креслу, бурча в микрофон, а рядом нервно ерзал магазинный клерк, приставленный, чтобы щелкнуть перед моим лицом пальцами, если я вдруг вырублюсь (а иногда во время раздачи автографов им приходилось водить моей рукой, чтобы добиться узнаваемой подписи, тогда как я отделался бы просто крестиком). А если наркотики были недоступны — резко падала моя заинтересованность в проекте. Например, в Денвере знакомого дилера замочили несколькими ударами отверткой в голову, о чем до приезда мне известно не было, так что по причине отсутствия доступной наркоты пришлось отменить мое появление на фестивале «Потертая обложка». (Я сбежал из «Браун-Паласа» и был найден на лужайке возле дома другого дилера, без ботинок, без бумажника, стонущим, со спущенными до лодыжек штанами.) Без наркотиков я не мог принять душ — боялся того, что может выскочить из смесителя. Бывало, иная фанатка, беря автограф, намекала, что у нее есть наркотики, так мы сразу тащили ее с собой в отель, где она пыталась оживить нас наркотой и оральным сексом (что с ее стороны требовало недюжинного терпения). «Да с героина за неделю можно сняться»,— с надеждой твердила одна из таких, одновременно пытаясь отгрызть себе руку, поскольку поняла, что я употребил все шесть пакетиков ее порошка. Без наркотиков я был уверен, что хозяин книжного магазина в Балтиморе на самом деле — горный лев. Если так пошли дела, возможно ли всухую перенести шестичасовой перелет в Портленд? Решение? Достать еще наркотиков. И я продолжал гоняться за герычем и клевать носом на интервью в гостиничных барах. В самолетах я бессознательно расползался в кресле первого класса, после чего меня везли по аэропорту на каталке в сопровождении служащего авиалинии, чтобы я не утек. «Пищевое отравление,— отвечал на вопросы прессы Пол Богардс, теперь глава пиар-отдела «Нопфа».— Он отравился… м-м-м… ну, едой, в общем».
И турне грохотало далее.
Я мог очнуться в Милане. В Сингапуре. В Москве. В Хельсинки. В Кёльне. В городах Восточного побережья. Я очнулся, обнимая бутылку текилы, в белом лимузине, мы неслись по Техасу, на радиаторе торчали бычьи рога. «Почему Брет не пришел на чтения?» — спрашивали журналисты у Пола Богардса. Выдержав паузу, Пол отвечал со ставшей уже привычной неопределенностью: «М-м, усталость…» Еще одна шпилька: «Почему Брет отложил целый этап тура?» Долгая пауза. «М-м, аллергия». Еще более длительная пауза, после которой смущенный журналист осторожно замечает: «Но ведь сейчас январь, мистер Богардс». Невыносимо затяжная пауза, и в итоге Богардс, тихонечко так: «Усталость…», еще пауза, и уже почти шепотом: «Пищевое отравление». Однако деньги делались такие (порнографии и расчлененки было достаточно, чтобы утолить жажду поклонников, так что книжка попала практически во все списки бестселлеров, несмотря на рецензии, которые обычно заканчивались словом «мерзость»), поэтому расписания неизбежно перекраивались, в противном случае мой издатель понес бы серьезные убытки. Теперь моя карьера полностью подчинялась экономической целесообразности, и даже огромные букеты в мои гостиничные люксы посылали, чтобы смягчить «приступы ужаса от мнимой опасности». От каждого отеля, в котором я останавливался в ходе мирового турне «Гламорама», требовалось: «Десять свечей церковных, коробка пастилок жевательных с витамином С, леденцы от горла «Рикола» в ассортименте, корень имбиря свежий, три большие упаковки кукурузных чипсов «Кул ранч», бутылка шампанского «Кристал» охлажденная, телефонная линия, рассчитанная только на исходящие звонки, без записи номеров абонентов», а на всех чтениях софиты должны были быть с оранжевым фильтром, чтобы оттенять мой салонный загар. При невыполнении данных требований договор между мной и «Нопфом» аннулировался. А кто сказал, что быть поклонником Брета Истона Эллиса легко.
На вторую часть американского турне привлекли настоящего «драг-копа»; в какой-то момент вышло первое издание в мягкой обложке (вот как долго я уже был в пути). Теренс скрылся в тумане уже много месяцев как, вместо него возникла девушка со свежим личиком — «эмоциональная помощь», или «нянька для знаменитости», или «трезвый собеседник», или как там ее еще,— чья основная задача была следить, чтоб я не нюхал героин перед чтениями. Наняли ее, конечно, не столько для меня, сколько для защиты интересов моего издателя. По большому счету их не волновали глубинные причины моей зависимости (впрочем, как и меня), их интересовал исключительно уровень продаж, который повышался благодаря турне. Собственное состояние я определял как «хрупкое, но функциональное», но, судя по мейлам, которые драг-коп слал с дороги, функционировать я определенно был не в состоянии.
Докладная записка №6: «писателя нашли в 15 милях к юго-западу от Детройта, где он прятался в микроавтобусе, припаркованном на разделительной полосе, пытаясь содрать с кожи несуществующую коросту».
Докладная записка №9: «на антиглобалистской демонстрации в Чикаго неизвестно как оказавшийся там писатель надышался слезоточивого газа».
Докладная записка №13: «Беркли: в переулке за «Барнс-и-Нобл» писателя чуть не придушил драг-дилер, взбешенный тем, что с ним «плохо расплатились»».
Докладная записка №18: «Кливленд: писатель проспал до 15:00, пропустив все утренние и дневные интервью, по пробуждении «набивал пузо всяким калом», пока не «проблевался». Также было замечено, что писатель стоял возле зеркала в холле и плакал, всхлипывая: «Как я постарел»».
Докладная записка №27: «Санта-Фе: писатель якобы принуждал доберман-пинчера сделать кунилингус находящейся без сознания фанатке, а когда указанное животное не проявило к указанной девушке никакого интереса, ударил животное по голове и был жестоко покусан».
Докладная записка №34: «Книжная ярмарка в Майами; писатель закрылся в туалете книжного магазина, неоднократно выкрикивая озабоченным служащим: «Вон!» Появившись час спустя, писатель снова стал «чудить». «По мне ползет змея,— кричал писатель,— она меня кусает! Она У МЕНЯ ВО РТУ!» Когда писателя потащили в дежурную полицейскую машину, он ухватился за учащегося ешивы, пришедшего на чтения, и, пока не приехала «скорая», непрерывно ласкал и ощупывал смущенного юношу. Глаза его закатывались, и последним, что прокричал писатель, было: «Еврейчик едет со мной!»»
Пол Богардс, в свою очередь, отвечал так: «Мне плевать, если для того, чтобы вывести прямостоящего писателя на сцену, придется затолкать ему в жопу швабру — сделайте это». Мне казалось, что меня похитили. Таким долгим и чудовищно несправедливым казалось мне это мероприятие. От бесконечного давления я все время падал в обморок. Совладать с собой помогал велбутрин, кроме того, я отказывался признавать, что что-то не так. Моя укротительница называла турне не иначе как «узаконенная психическая травма». «Да это же побег от реальности!» — возразил я. «Вам просто нужно дойти до самого дна»,— отрезала она. Однако, зарабатывая под три миллиона в год, дойти до дна не так уж просто.
Рецензии на мои выступления не сильно различались между собой: «Бессвязный, не способный сосредоточиться, погруженный в себя, Эллис унавозил вечер таким толстым слоем тарабарщины, что творческая встреча свелась, собственно, к возможности наблюдать знаменитого писателя, как он есть на самом деле» — таков был типичный отклик критика. Весь Интернет облетела весть о моих «пачкулях» и «непреднамеренно уморительных» автографах, заставляя людей покупать мои книжки, а их задницы плюхаться в складные стулья на устроенных издательством чтениях, которые в итоге превращались в грандиозные события, потому что я излучал немногословную утомленную невозмутимость, столь популярную в культуре того периода. Однако страсть к саморазрушению превзошла самое себя — я уже начинал выигрывать игру, в которой не может быть победителя. Питался я так скудно, что во время чтений в Филадельфии (где я отшвырнул книжку и принялся разглагольствовать об отце) у меня выпал передний зуб.
Меня измучили непрерывные нападки прессы (и собственная двуличность и правда, которую я скрывал), и после премьеры фильма по «Американскому психопату», которая должна была стать финалом полуторагодичного турне «Гламорама», его кульминацией, я понял, что, если хочу жить дальше (то есть не умереть), мне надо смыться в Нью-Йорк. Я был измотан. Недельный кока-ино-героиновый марафон, стартовав в лимузине по дороге в кинотеатр «Сони» на Бродвее, 68, продолжился долгими ночными праздниками, которые сначала отмечались в магазине «Черрути» на Мэдисон-авеню (тот предоставил костюмы для съемок), потом перекочевали ближе к центру в «Поп», затем оттанцевали в «Спа», после чего приволоклись в мою квартиру на Тринадцатой стрит, где члены съемочной группы, и их разнообразные агенты, и пиарщики, и диджеи, и прочие заметные фигуры молодого Голливуда отжигали до тех пор, пока наутро не явился домовой комендант и не потребовал, чтоб я немедленно выдворил всех, так как мы превысили уровень шума, допустимый для жилого помещения, хоть я, плавая в облаке водки и крэка, и пытался подкупить его крепким рулончиком сотенных. После всего этого я семь дней лежал в кровати в одиночестве, смотрел порно-DVD с выключенным звуком и снюхал, может быть, сорок пакетов героина, поблевывая в синее пластмассовое ведро у кровати и уговаривая себя, что именно неуважение со стороны критического сообщества и причиняет мне боль, которую без помощи наркотиков не утолить. Я просто лег и стал ждать, когда наступит китчевый финал блистательной карьеры.
Следующую неделю я без толку проторчал в клинике «Исход» в Марина-дель-Рай (где мне поставили диагноз, что-то вроде «приобретенный ситуативный нарциссизм»). Эффекта — ноль. Только таблетки, кокаин да промокашки с кислотой и отпечатком Барта Симпсона или Пикачу имели для меня значение, только так я мог хоть что-то почувствовать. От кокаина уже стала разрушаться носовая перегородка, и я искренне полагал, что правильным решением будет перейти исключительно на крэк, однако два литра водки, поглощаемые мною ежедневно, даже эту цель делали туманной и недосягаемой. Кроме того, я вдруг понял, что за последние два года написал только одну вещь: жуткий рассказ, где фигурировали инопланетяне, ресторан быстрого питания и говорящее бисексуальное пугало,— при том, что своему агентству я обещал уже черновик мемуаров. Поскольку, если верить Бинки, мы как минимум дважды в месяц отказывали в авторизации очередным биографиям, в очереди за моими мемуарами стояло более дюжины издательств. Во время тура «Гламорама» я бесстыдно разглагольствовал на эту тему, а самые живописные детали озвучил в (бессвязном) интервью «Роллинг стоуну» в предновогоднем двойном выпуске 1998 года. Не написав ни единого толкового предложения, я тем не менее уже озаглавил автобиографию: «Где я был, туда уж не вернусь». Речь должна была идти о событиях, повлиявших на мое становление в детстве и отрочестве, и заканчивалось все третьим курсом в Кэмдене за месяц до публикации «Ниже нуля». Однако когда я начинал хотя бы просто думать о мемуарах, все было безрезультатно (в документальном повествовании я никогда не смог бы так откровенничать, как в своих романах), так что я сдался. (Некто Джейми Кларк тем не менее написал биографию, и «Блумсбери» собирается выпустить ее в будущем году; я не давал своего разрешения на публикацию и планирую резко опротестовать книгу, название которой «Остров Эллиса».[5]) Я продолжал употреблять.
Возникла также проблема с деньгами — они кончились. Я все продул. На что? Наркотики. Вечеринки по пятьдесят тысяч баксов. Наркотики. Девушки, которые хотели в Италию, Париж, Лондон, Сан-Бартс. Наркотики. Гардероб от «Прада». Новый «порше». Наркотики. Программа реабилитации, которую не покрывала моя медицинская страховка. В какой-то момент Голливуд окатил меня золотым дождем, я получал немалые деньги за доработку сценариев, но когда россказни о моих наркотических эскападах стали настолько подробными, что оставить их без внимания уже не получалось, стал иссякать и этот источник, причем процесс ускорился после того, как я отослал несколько скриптов без единой требуемой правки, с редкими, нацарапанными на полях замечаниями типа «не очень-то», или «пожалуй, даже превосходно», или «эту сцену надо бы усилить», и вездесущее «я ненавидел своего отца». Искра, некогда вдохновлявшая меня, по большому счету угасла. Что заставило меня водиться с гангстерами и жуликами, зарабатывающими контрабандой алмазами? Что заставило меня покупать стафф килограммами? Квартира провоняла марихуаной и крэком. Однажды я проснулся под вечер и понял: я не понимаю, что и как работает. Какую кнопку нажать, чтобы кофеварка выдала эспрессо? Кто выплачивает мою ипотеку? Откуда на небе звезды? В какой-то момент понимаешь, что все имеет конец.
Пришло время свести ущерб к минимуму. Пришло время восстанавливать связи. Пришло время больше рассчитывать на себя самого.
Я утратил кураж, уверенность в себе, все то, что необходимо, дабы постоянно пребывать в лучах рампы. Жажда славы, желание быть фигурой Сцены иссякли — все это меня ужасно утомило. Моя жизнь — мое имя — стала восприниматься и склоняться, как избитая несмешная шутка, я был сыт по горло. Жизнь знаменитости — закодированная система, необходимо постоянно расшифровывать, чего от тебя хотят, земля уходит из-под ног, и если ты делаешь выбор — в итоге он всегда оказывается неверным. Все это тем труднее переносилось, что приходилось помалкивать, ведь я не знал никого, кто был способен мне посочувствовать (может, Джей Макинерни, но сам он увяз в этом настолько, что вряд ли отнесся бы с пониманием), и я наконец смекнул, что абсолютно одинок, и только тогда понял, что попал по-крупному. Моя печальная поза относительно славы и наркотиков — удовольствие, которое я получал, жалея себя,— обернулась жестоким унынием, и будущее перестало быть даже отдаленно похожим на правду. Неотвратимо, на полном ходу ко мне приближались лишь тьма, могила, финал. Тот жуткий год вместил в себя неизбежные двенадцатиступенчатые программы, шесть различных реабилитационных центров, бесконечное количество последних шансов, четвертое вмешательство, неминуемые срывы, бессчетные рецидивы, неудачные выздоровления, неожиданный побег в Лас-Вегас, падение в бездну и в итоге полнейший провал. В конце концов я позвонил Джейн. Она выслушала меня. Она сделала свое предложение. Она протянула руку. Я был настолько поражен, что разрыдался. Мне выпал редчайший шанс — и я сразу это понял — восстановить давно разрушенные отношения. Сперва я немного покочевряжился, но одно обстоятельство перекрывало любые соображения: никому больше я был не нужен.
И вот почему я тотчас восстановился. Я окончательно завязал в мае, в июне подписал контракт на огромную сумму (агентство хотело новый роман, издательство же пошло на него со скрипом), а в июле переехал в новый особняк Джейн. В конце месяца мы поженились, приватная церемония прошла в мэрии, и единственной свидетельницей была Марта, ее ассистент. Однако Джейн Деннис — известная актриса, и новости «каким-то образом» просочились. «Нэшнл инкуайерер» моментально отреагировал, опубликовав материал о ее «сногсшибательном несчастье в любви», где перечислялись все ее неудачные романы (когда она успела повстречаться с Мэтью Макконахи? Билли Бобом Торнтоном? Расселом Кроу? Что еще за Q-Tip?) и в финале вопрошалось: «Почему же Джейн Деннис связала свою жизнь с человеком, который обошелся с ней так жестоко?» Нас сравнивали с Анжеликой Хьюстон и Джеком Никол-соном, Джерри Холл и Миком Джаггером. Практикующий психопатолог выдвинул предположение, что, когда речь идет о неправильном выборе партнера, знаменитые женщины мало чем отличаются от безвестных. «Можно быть красивой и успешной и все равно любить неудачника» — это подавалось как цитата психопатолога и добавлялось: «Красивые женщины часто притягивают к себе подонков». Далее шли размышления о моей «грубости и бессердечии», о «нежелании отречься от комментариев относительно роли Киану Ривза». Анонимный источник рассуждал: «В отношениях с негодяем должна быть какая-то возбуждающая новизна — наверно, Джейн просто не может отказаться от преодоления трудностей». Там же цитировался ее «близкий друг»: «Выйти за Брета Истона Эллиса — в пятерке самых идиотских решений нового тысячелетия».
Мы предприняли ремонтно-восстановительные работы и согласились на интервью для журнала «Молва» (под заголовком «Пан или пропал?»), где Джейн защищала меня, а я раскаивался. В статье подробно описывались годы, проведенные мною в нарко-алкоголическом болоте, хоть я и утверждал, что уже исправился. «Про Брета говорили ужасные пакости»,— выступила Джейн, и с ее подачи я «возмущенно» добавил: «Да, мне до сих пор противно от этого». Джейн затянула жалобную песню: «Все это ужасно сказывается на отношениях, моя самооценка существенно снизилась» и «Мне кажется, хорошие парни — что бы это ни значило — попросту боялись меня, поэтому все мои мужчины не отличались особой заботливостью». Автор отметил, как Джейн «украдкой взглянула» на меня. Он также отметил мое «непоколебимое спокойствие» и, похоже, не поверил, когда я сказал: «Я стараюсь как можно больше времени проводить с детьми — я хочу посвятить себя их воспитанию». (Журналиста не хватило, чтоб отметить, как поразила и преобразила меня моя новая трезвая жизнь: изможденный вид, пятно крови на руке, понимание, что сердце может остановиться, что дети могут быть жестокими.) Писака интерпретировал ситуацию по-своему, в стиле популярной психологии: «Знаменитые женщины нередко занимаются самовредительством — им кажется, что они не заслужили того, что имеют» и «Чтобы противостоять хамству, нужен сильный характер, а знаменитости уж точно не сильнее обычных людей». Мне тоже задавались вопросы вроде: «Некоторые журналисты сомневаются в вашей искренности — что вы на это ответите?» и «Что стало причиной вашего обморока на церемонии награждения «Золотой глобус» в прошлом году?» Однако Джейн не сдавалась и парировала: «Брет для меня — это источник силы», на что неназванный друг ответил: «Анекдот. Давайте смотреть правде в глаза: Джейн вышла за Брета Эллиса по причине низкой самооценки. Она заслуживает большего, нежели профессиональный тусовщик, так ведь? Эллис — лох полнейший». Цитировался еще один неназванный друг: «Брет ее даже на дородовые занятия не возил! Речь идет о парне, который курит марихуану в такси». Джейн признала, что связи с «плохими парнями» затягивают и что их «непредсказуемость» заставляет ее сердце биться быстрее. «Да просто со мной не скучно»,— якобы сказал я. Другой анонимный источник: «Джейн — неисправимая воспитательница, и с Бретом она потому, что убедила себя: в глубине души он хороший парень». Следующий аноним не согласился и выразился более лаконично: «Он. Просто. Гад». Моя финальная фраза была такова: «Джейн наполнила мою жизнь смыслом — я умею быть благодарным». Статья заканчивалась совсем уже, на мой взгляд, непогребным: «Удачи, Джейн».
К тому времени Джейн переехала из Лос-Анджелеса в безымянные предместья на Северо-Востоке, достаточно близкие к Нью-Йорку для деловых встреч, но в то же время безопасно удаленные от того, что она называла ужасами городской жизни. Толчком послужила атака на Всемирный торговый центр и Пентагон. Сначала Джейн рассматривала некую экзотическую глушь на Юго-Западе или бескрайние просторы Среднего Запада, однако потом задача упростилась до переезда в пригород как минимум в двух часах езды от любого большого города, поскольку именно там бомбисты-самоубийцы взрывали себя в битком набитых «Бургер-кингах», и «Стар-баксах», и «Уол-мартах», и в метро в час пик. Целые районы крупных городов оказались за кордоном из колючей проволоки, а утренние газеты печатали на первой полосе панорамные фотографии взорванных зданий, где на кучи переплетенных тел падала тень от крана, поднимающего опаленные бетонные панели. Все чаще комментарии заканчивались фразой: «Спасти никого не удалось». Повсюду продавались пуленепробиваемые жилеты, потому что внезапно появилось множество снайперов. Посты военной полиции на каждом углу утешали мало, а камеры видеонаблюдения показали свою бесполезность. Безликих врагов внутри страны и за границей было такое множество, что никто уже толком не понимал, с кем мы воюем и почему. Города стали скорбными поселениями, где обыденная жизнь споткнулась о внезапно выросшие погребальные холмы из стали, стекла и камня, и над всем этим невообразимого предела достигли скорбь и горе, которое только усиливалось от развешанных повсюду изорванных, заляпанных фотографий пропавших без вести, напоминавших не только о понесенных утратах, но и о том, что еще предстоит, и бесконечные нарезки по Си-эн-эн, где в замедленной съемке люди (некоторые — обернутые в американский флаг) бродят по развалинам под песню «Мы преодолеем» в исполнении Брюса Спрингстина. Слишком много стало жутких моментов, когда живые завидовали мертвым, и люди побежали — в деревню, в пригороды, куда угодно. В городах невозможно стало жить с детьми, или точнее, строить отношения, поднимать семью, как полагала Джейн. Слишком многие потеряли способность любить.
Джейн хотела вырастить одаренных, дисциплинированных, настроенных на успех детей, но боялась буквально всего: педофилии, бактерий, джипов (хотя джип у нас был), оружия, порнографии, рэп-музыки, рафинированного сахара, ультрафиолетовых лучей, террористов, нас самих. Я прошел курс управления гневом и проговорил «раны прошлого» с психотерапевтом после короткой, но жаркой стычки с Джейн относительно Робби, которая внезапно вспыхнула посреди вполне безобидной беседы. (Речь шла о его желаниях. Речь шла о его потребностях. Любые мои побуждения отвергались, и мне предлагалось смириться с этим. Я вынужден был ответить.) Все лето я старался поближе узнать этого беспокойного, печального, настороженного мальчика, который давал уклончивые ответы на вопросы, требующие, на мой взгляд, ясности и точности, а также Сару, которой было уже шесть и которая чаще всего сообщала мне, как ей все наскучило. Поскольку летние лагеря отменились, мы с Джейн развили бурную деятельность, чтобы вывести детей из ступора: секция карате, уроки игры на гобое, аудиозанятия, умные игрушки, поездка в музей восковых фигур, в океанариум. То лето повернулось к Робби спиной, ему не разрешили слетать в Сеул на чемпионат мира по компьютерным играм (он считал себя «профессиональным» игроком). То лето познакомило меня со всей линейкой препаратов, которые регулярно принимали дети (стимуляторы, стабилизаторы настроения, антидепрессант лексапро, аддерол от дефицита внимания/гиперактивности и множество других прописанных им антиконвульсантов и антипсихотиков). Тем летом я строил крепость. И лепил печенье. И купил Робби серебряного робота, на что он ответил: «Я стар для этого, Брет». А вместо робота он хотел CD-ROM с программой по астрономии. Тем летом я купил батут, и Робби, прыгая на нем, получил вывих. Мы ходили по лесу. Мы совершали долгие вылазки на природу. Я не мог поверить, что соблазнюсь экскурсиями на ферму и на шоколадную фабрику, а также буду кормить с руки жирафа (которого потом в грозу убило молнией) в местном зоопарке. Я вспомнил, кто такой Снаффлапагус.[6] То было лето разных цветов, и формочек, и считалок, и Сары, которая знала, как по-испански «привет», и рядом всегда были синяя собака и добрый дракончик и кукольные спектакли, где животные вступали между собой в поучительные отношения, и я читал ей «Ленивого щенка» с CD-ROM-a, отчего книжка стала казаться сухой и скучной, и с экрана компьютера пустым свечением пялились на нас иллюстрации. Все это было немного как во сне. Я был втиснут в роль мужа, отца-защитника — и сомнения мои были велики. Но я двигался к высшей цели. Я невольно чего-то добивался. С детьми, когда они были угрюмы, или безразличны, или канючили, я научился говорить внушительным тоном, и это вроде бы принесло Джейн облегчение. (В то же время Джейн требовала, чтоб я не «сбивался с цели», и вот я без труда нашел себе место преподавателя писательского мастерства — хотя моя группа собиралась не чаще раза в неделю всего на три часа.) Я наблюдал за изменениями в себе, и единственное, что оставалось, это признать: мое обращение наделяет жизнь смыслом. Я уже не выжигал по живому. Исчезла плотность городской жизни — предместья были разбросаны фрагментарно, беспорядочно; мне больше не доводилось листать бесовский словник («Загат») в поисках приличного ресторана; в прошлом осталась война кошельков за бронирование столика. Кому теперь придет в голову толкаться по ви-ай-пи-зонам и кривляться перед папарацци на красном ковре кинопремьер? За городом я расслабился. Здесь все было иначе: ритм жизни, социальный статус, подозрения относительно окружающих. Это было убежище для сошедших с дистанции; низшая лига. Здесь не нужно было уделять столько внимания деталям. Здесь не требовалась четкая поза. Я ожидал соскучиться и что скука перерастет в раздражение, но этого так и не случилось. Вид хозяина, заботливо подрезающего куст, вопреки ожиданиям не высекал в душе искры, поджигая бикфордов шнур раскаяния. Я отказался от подписки на «Хочу это!» и в общем и целом был в порядке. Однажды в конце августа я ехал вдоль поля, усеянного редкими тополями, и вдруг судорожно вздохнул. По щеке покатилась слеза. Я счастлив, подумал я изумленно.
Однако к концу лета все, чему я научился, стало исчезать.
«Проблемы», развившиеся в нашем доме в течение последующих двух месяцев, начались в октябре, а к ноябрю достигли критической точки. Временного промежутка в двенадцать дней хватило, чтобы все рухнуло в тартарары.
Я описал все «эпизоды» последовательно. «Лунный парк» — простой и честный пересказ имевших место событий, и хотя история эта, по сути, подлинная, книга писалась без использования фактического материала. Я, например, не сверялся с данными судмедэкспертизы относительно произошедших за этот период убийств — потому что в каком-то смысле я сам их совершил. Я нес за это ответственность и без коронера знал, что произошло с жертвами. Есть люди, которые оспаривают реальность ужасных событий, произошедших той осенью на Эльсинор-лейн, и, когда книга проходила юридическую комиссию в издательстве, против публикации среди прочих выступила моя бывшая жена; ее поддержала и моя мать, что странно, поскольку в течение тех жутких недель ее там не было. Дело, заведенное на меня в ФБР в начале 1990-го, когда разгорелся скандал с публикацией «Американского психопата», и до сих пор не закрытое, могло бы кое-что прояснить, но сведения эти засекречены, и мне запрещено на них ссылаться. Немногие «свидетели», способные подтвердить реальность этих событий, просто исчезли. Например, Роберт Миллер, нанятый мной эксперт по паранормальным явлениям, просто испарился, как и веб-сайт, на котором я нашел его контакты. Мой тогдашний психотерапевт, доктор Дженет Ким, предположила, что в тот период я был «не я», и намекнула, что, «возможно», наркотики и алкоголь и «довели» меня до состояния, близкого к маниакальному. Я изменил имена, и само место действия вызывает у меня смутные сомнения, но это все не важно — место как место. Пересказывая эту историю, я понял, что события, произошедшие в «Лунном парке», могли случиться где угодно. Они были неизбежны и на определенном этапе жизни настигли бы меня, где бы я ни находился.
Название «Лунный парк» не имеет ничего общего с «Луна-парком» (как по ошибке значилось в первом варианте издательского контракта). Название это имеет смысл только для моего сына. Эти два слова завершают книгу, и к тому моменту, надеюсь, заголовок представится самоочевидным и читателю.
Вне зависимости от того, насколько кошмарными покажутся вам описанные здесь события, держа в руках эту книгу, вы должны помнить одно: все это произошло на самом деле, каждое слово — правда.
Что мучило меня больше всего? Никто не знал, что происходит в этом доме, поэтому никто за нас не боялся.
А теперь пришло время вернуться в прошлое.
Четверг, 30 октября
2. Вечеринка
— Да уж, себя самого ты изображаешь отменно.
Джейн произнесла это, оглядев меня со смущенным видом, и без обиняков спросила, кем я буду на вечеринке по поводу Хэллоуина, которую мы устраивали вечером, а я ответил, что решил нарядиться просто «самим собой». На мне были потертые джинсы, сандалии, белая футболка на два размера больше с изображением гигантского цветка марихуаны и миниатюрное соломенное сомбреро. Этими фразами мы обменялись, находясь в спальне размером с просторную квартиру, и, желая прояснить ситуацию, я поднял руки и медленно покрутился, чтобы она могла оценить Брета в полном обличий.
— Я решил не надевать маску,— гордо сказал я.— Желаю быть настоящим, милая. Это, что называется, мое официальное лицо.
Продолжая крутиться, я заметил Виктора, золотистого ретривера, который пристально глядел на меня из угла, где лежал, свернувшись калачиком. Он все пялился и вдруг — зевнул.
— Так кем ты, значит, нарядишься? Мексиканцем, борцом за «легалайз»?— спросила она, устав меня разглядывать.— А что я скажу детям про твою прелестную футболочку?
— Если дети спросят, я сам объясню, что…
— Ладно, скажу, что это гардения,— вздохнула она.
— Скажи им просто, что на этот раз Брет проникся духом Хэллоуина больше обычного,— предложил я, все так же кружась с поднятыми руками.— Скажи, что я нарядился рабочим-эмигрантом.
Я игриво схватил Джейн, но она отстранилась довольно резко.
— Отлично, Брет, правда, я так тобой горжусь,— сказала Джейн без намека на искренность и вышла из комнаты.
Пес беспокойно взглянул на меня, неуклюже поднялся и пошел за ней. Где бы я ни находился, он не любил оставаться со мной наедине. Проблемы с собакой начались с тех пор, как я переехал сюда в июле. А поскольку Джейн просто помешалась на книжке «Если бы только они умели говорить» (я думал было, что это памфлет, разоблачающий молодых деятелей Голливуда, но то было исследование зоопарковых животных), она возила пса на гидротерапию, и на иглоукалывание, и к массажисту («Может, личного инструктора ему заведешь»,— как-то пробурчал я) и в итоге отправила к собачьему психологу, который прописал клоиникальм, тот же прозак, только для щенков, но, поскольку это лекарство провоцировало приступы «неконтролируемого лизания», его заменили собачьим паксилом (Сара принимала то же лекарство, что всех нас чрезвычайно расстраивало). Но он все равно не любил оставаться со мной наедине.
Устроить вечеринку придумал я. Уже четыре месяца я был «хорошим мальчиком» и заслужил себе праздник. Но поскольку обильные празднества на Хэллоуин были частью моего прошлого (того прошлого, которое Джейн хотела отменить и стереть), мы дружелюбно, даже игриво спорили о кутеже (это мое слово; Джейн использовала термин «вакханалия»), пока — сюрприз — она не сдалась. Я отнес это за счет рассеянности, вызванной предстоящими досъемками в фильме, работа над которым, как она считала, закончилась еще в апреле, однако после того, как фокус-группы показали, что сюжет переполненного курьезами крупнобюджетного триллера попросту непонятен аудитории, на студии решили кое-что подправить. Месяц назад мы ездили в Нью-Йорк смотреть предварительный монтаж, и, между нами, все это вызвало у меня отвращение, но в лимузине по дороге в «Мерсер» я неумеренно восторгался, пока Джейн не вскипела: глядя прямо перед собой, она процедила: «Заткни свой рот, пожалуйста». Тем вечером в лимузине я понял: Джейн, в сущности, человек простой и закрытый, женщина, которой удача подарила карьеру ошеломляющую, быструю, и беспокойство, которое она испытывала по поводу предстоящих съемок, и было истинной причиной ее уступчивости, позволившей мне закатить вечеринку тридцатого октября (детский праздник планировался на следующий вечер). Приглашения были разосланы по электронной почте небольшому количеству моих друзей (Джей, который оказался неподалеку в ходе своего промо-тура; Дэвид Духовны; несколько актеров из «Выживших» последнего сезона; Билл Блок — мой голливудский агент; Кейт Беттс, которая приехала освещать что-то для раздела «Стиль» «Нью-Йорк таймс»; и студенты моего писательского семинара), пришлось также пригласить парочку знакомых Джейн (по большей части — родителей друзей Сары и Робби, которых она и сама терпеть не могла, но позвала в минуту слабости и враждебности; я держал рот на замке). У Джейн был еще один способ саботировать мероприятие: вместо маскарадного костюма она наденет черные слаксы «Туле» и белую блузку от «Гуччи». «Никаких аксессуаров из соломы и кисточек» — таково было ее требование; когда же я стал сетовать на отсутствие у нее праздничного хэллоуиновского настроения, она уступила, выписав из города дорогую компанию по организации праздников. Детей предупредили, что это будет взрослая вечеринка: им будет позволено пошататься первый час, но потом надо будет ложиться спать, коль скоро это четверг, а значит, утром — в школу. В последней отчаянной попытке Джейн предложила и меня уложить пораньше, под тем предлогом, что и мне лучше будет поработать подольше, чем тратить силы на вечеринку. Но Джейн никогда не понимала, что вечеринки и были моим рабочим местом. Это был мой свободный рынок, мое поле битвы, там знакомились с друзьями, встречались с любовниками, заключались сделки. На первый взгляд вечеринки могут показаться фривольными, беспорядочными, неформальными, но на самом деле это замысловато структурированные события с четкой, отлаженной хореографией. В мире, в котором я вырос, вечеринка была полем, на котором проходила повседневная жизнь. Когда же я попытался искренне объяснить ей все это, Джейн уставилась на меня, будто я внезапно лишился рассудка.
Я снял сомбреро и осмотрел себя в каскаде зеркал ванной комнаты Джейн (у каждого в семье была собственная ванная), рассматривая под разными углами свою прическу. За день до праздника я покрасил волосы, чтобы скрыть проступившую на висках седину, но больше того боялся, что потихоньку начинаю лысеть, как когда-то отец, хотя Джоэл, мой парикмахер, уверял меня, что неустойчивый волос достался мне по материнской линии. Пока я смотрел на волосы, в голове моей почему-то крутилась фраза «вечер золотой осени», и нравилась она мне настолько, что я решил включить ее в свой новый роман, как только сяду на следующий день поработать над планом. За мной оставался стоячий паровой душ с множеством головок и огромная ванна из итальянского мрамора, которой я восхищался всякий раз, когда оказывался у Джейн; ее необычайный шик что-то задевал во мне, неким образом определял меня нынешнего, то, кем я стал, пусть в то же время и символизировал мое шаткое положение в этом мире. Завершив инспекцию, я вышел из ванной и, прежде чем выключить свет, погладил простыни «Фретте», обтягивающие нашу массивную кровать.
Я спускался по широкой загнутой лестнице, когда в заднем кармане зазвонил телефон. Взглянув на часы «Танк», я проверил номер на дисплее телефона. Это был мой дилер — Кентукки-Пит, и, когда я взял трубку, он сказал, что уже в пути.
Заметка на полях: да, чисто технически — я развязал. У меня был легкий рецидив. Долго ждать не пришлось. Это случилось на студенческой вечеринке, на третьей неделе сентября, если быть точным. Какой-то осел из аспирантуры предложил мне дорожку, потом другую, в обшарпанной ванной общежития, после чего я заглотил двадцать кружек бочкового пива, и студенты кучковались вкруг меня, пока я по-королевски одаривал их историями о своих прошлых успехах. Джейн едва ли оставила это без внимания, однако некоторые информационные волны она просто предпочитала не улавливать. И если ее вера в меня слегка споткнулась в начале октября — ощущение того, что идея взять меня обратно обернулась недоразумением,— кризиса процесс еще не достиг. Было видно, что она напугана, но она еще сдерживалась, и ситуация пока не вышла из-под контроля. Я чувствовал, что еще будет время искупить грехи. Но не в Хэллоуин же.
Потому что все было готово к празднику. Спецы по организации торжеств украсили дом так, что он стал похож на огромный заколдованный замок с паутиной, свисающей отовсюду, и пластмассовыми скелетами, и громадных размеров летучими мышами-вампирами, пикирующими с потолка, и стены заливал багровый свет, а в фойе работал стробоскоп. Мой приятель, художник Том Сакс, соорудил упаковочный ящик, который поставили посреди гостиной, и он подрагивал и рычал на всякого, кто к нему приближался. Из колонок на улице доносились звяканье цепей и очень натуральные вопли, а также смех мертвецов. На деревьях раскачивались призраки из белой гофрированной бумаги, и замысловато вырезанные фонари-тыквы яркими точками обозначали каменную тропу, ведущую к дому. И хотя праздник этот был, несомненно, для взрослых, ничего слишком пугающего не происходило на Эльсинор-лейн, 307,— так, невинные шалости, чтоб повеселить гостей. Остерегаясь незваных визитеров, мы наняли двух охранников (один явился Франкенштейном, другой выступал в маске Дика Чейни) и поставили их возле входа за ограждением из бархатного троса, снабдив каждого забрызганным кровью списком приглашенных и рацией. Один из моих студентов взялся снимать вечеринку на видеокамеру.
Я шел мимо кухни, где Джейн совещалась о канапе с девушками из наемной обслуги, несколько вызывающе наряженными кто сексуальными ведьмами, кто чрезвычайно соблазнительными кошечками. За ними сквозь стеклянные раздвижные двери, ведущие на задний двор, видно было, как подсыпают холодный лед в пузырящееся джакузи, где подводное освещение заменили темно-бордовой лампочкой, чтоб было похоже на зловещий котел. Венцом всей декорации было шутейное кладбище, покрывавшее девять акров; от заднего двора до ряда темных деревьев поле было усеяно могильными плитами, а у ближайшей пластмассовый вурдалак вгрызался в резиновое бедро.
В гостиной диджей устанавливал тщательно подобранную саунд-систему напротив шелкографии Энди Уорхола, изображающей меня с пером в руке; я представился, и мы прошлись по списку песен: «Похороны друга/Любовь истекает кровью», «Призрак в тебе», «Триллер», «Колдовская женщина», «Бедовая», «Рианнон», «Сочувствуя дьяволу», «Оборотни в Лондоне», «Девушка-привидение», «Монструозное пюре»[7], и т.д., и т.п. Диджей уверил меня, что «страшилок» у него достаточно и хватит на всю вечеринку. Напротив расположился бар, в котором председательствовал оборотень, занятый приготовлением специального коктейля: пунша «Маргарита» с ароматом мандарина и плавающими зелеными паучками из цедры лайма, который будут черпать огромным черепообразным ковшом (у меня в руках будет банка безалкогольного пива, полная этого самого пунша). На внешней стороне стойки я заметил ряд отрубленных рук.
Дети сидели наверху. Робби с приятелем самозабвенно резались во что-то на второй «плей-стейшн» (зомби с гаубицами, атакующий минотавр, инопланетяне-убийцы, силы ада, «Дай я тебя съем»), а Марта присматривала за Сарой, которая в сотый раз уставилась в мультик «Чико — койот, которого не так поняли». Поскольку на вечер о них есть кому позаботиться, осталось решить вопрос с собакой. Я заметил, как Виктор без особого интереса обнюхивает одно из множества чучел черных кошек, расставленных по всему дому, и позвал Джейн, чтоб она отвела его в гараж. Минуты две мы с Виктором упражнялись, кто кого переглядит, но тут из кухни вышла Джейн и просто позвала пса, даже не взглянув на меня. Виктор поскакал к Джейн, скалясь и размахивая хвостом, и, когда она его уводила, обернулся и недобро глянул на меня. Оставлю его в покое. У собаки свой мир и свои мотивы, у меня — свои.
Снова зазвонил мобильный. Кентукки-Пит уже приехал, но его не пропускал Франкенштейн, который тут же позвонил мне по интеркому и сообщил, что некто — кого нет в списках, наряженный останками Слима Пикенса[8],— с нетерпением ждет возле бархатного барьера. Я пошел к двери: «Подожди, чувак, я сейчас»,— сказал я Питу, сопроводив слова омерзительным натянутым хихиканьем.
С Кентукки-Питом, неунывающим динозавром из семидесятых, меня свел один из моих студентов. Полный, с длинной седой шевелюрой, в сапогах из змеиной кожи, с тату миролюбивого скорпиона (тот улыбался, сжимая в клешне бутылку «Короны») на покрытом язвами от нестерильных игл предплечье, он был полной противоположностью наркоторговцам, которых я знал на Манхэттене: стриженых, симпатичных парней в костюмах от Пола Смита на трех пуговицах, мечтающих «вписаться» в киноиндустрию. Недостаток лоска Кентукки-Пит компенсировал широчайшим ассортиментом: он продавал все — от зеленых капсул супервикодина до привезенного из Европы ксанакса в таблетках по два миллиграмма, от пропитанного PCP крэка и спрыснутых жидкостью для бальзамирования косяков до чудесного чистейшего кокса, который мне, собственно, и был нужен (с парой таблеток ксанакса по два миллиграмма в придачу, естественно, чтобы заснуть спокойно). Джейн застукала его на первой неделе октября, когда мы отвисали в медиа-комнате, просматривая DVD «Американского психопата», и я сказал ей, что он — мой студент. Когда она потащила меня на кухню и с недоверием посмотрела в глаза, я уточнил: «Он уже в аспирантуре, милая. Он аспирант». (Когда мы встречались с Джейн в восьмидесятых, она употребляла от случая к случаю — бывало, не отказывала себе в удовольствии, но чаще воздерживалась.) Я не хотел, чтоб Джейн видела его сегодня, поэтому надо было разобраться по-быстрому — хотя дом уже погрузился в настолько глубокий и интенсивный пурпур, что она легко могла спутать его с каким-нибудь ряженым. Если Джейн и наткнется на него, придется сказать ей, что это студент в костюме «седого золотоискателя».
Впустив Кентукки-Пита, я несколько поколебался, прежде чем предложить ему «Маргариту», быстро провел в свой кабинет, запер дверь и достал кошелек. Все равно он торопился: к восьми ему нужно было успеть в колледж, чтобы продать кучу наркоты разношерстному студенчеству. Когда он попросил у меня трубку в долг, я открыл сейф. Он допил пунш и шумно, с удовлетворением выдохнул, мурлыча под «Время года» в исполнении «Зомби».[9]
(«Как тебя зовут? Кто твой папа? Богат ли он? Богат ли он, как я?»)
— А там что?— спросил он, вытягивая шею, и добавил: — Прикольное сомбреро.
— Тут я держу кэш и оружие.
Я залез внутрь и вытащил стеклянную трубку, возвращать которую после использования не следовало ни при каких обстоятельствах. Что мне нужно — это две восьмушки чистого стафа и пара граммов бодяженного для пьяных гостей, которые сядут на хвост, но будут настолько убранными, что и разницы не заметят. После совершения транзакции, в ходе которой я получил скидку в обмен на трубку, я засунул крепко упакованные разноцветные мешочки в карман, вывел Кентукки-Пита из дома и повел вдоль усеянной тыквами лужайки, пока тот восхищенно оглядывался на искусно декорированный дом.
— Bay, да у тебя тут целая пещера ужасов,— одобрительно пробурчал он.
— Мир полон ужасов, чувак,— поспешно отозвался я, посматривая на часы.
— И дьявольщины, чувак, всякой чертовщины.
— Сегодня вечером духи будут стонать, старина,— сказал я, маневрируя им в сторону мотоцикла, криво припаркованного на обочине,— у тьмы нет от меня секретов, чувачок. Это мой праздник, и я готов ко всему.
Несмотря на конец октября, бабье лето на сдавалось, и я поеживался, хотя погода была совершенно не осенняя, пока Кентукки-Пит объяснял мне истоки этого праздника: Хэллоуин пошел от кельтского дня Самайн — последнего числа их календаря, единственного дня в году, когда мертвые могли вернуться и «схватить тебя, чувак». И если тебе нужно было выйти из дома, приходилось наряжаться и притворяться мертвецом, чтоб одурачить настоящих мертвецов, чтоб они тебя не трогали. Я кивал и все повторял: «Мертвецы, ага, мертвецы». Из дома доносилось «Время года».
— Адьос, амиго,— сказал он и газанул.
— Всегда рад встрече,— ответил я, похлопывая его по спине.
После чего вытер ладони о джинсы и понесся обратно в дом, где, закрывшись в кабинете, снюхал две огромные дороги и, облегченно вздохнув, поспешил к бару с пустой банкой из-под безалкогольного пива и заставил оборотня наполнить ее пуншем. Вот теперь я был готов к празднику.
Стали съезжаться гости. Костюмы были все больше предсказуемые: вампиры, прокаженный, Джек Потрошитель, монструозный клоун, двое убийц с топорами, некто, прятавшийся под широкой белой простыней, замаранная мумия, пара дьяволопоклонников, а также несколько фотомоделей и изъеденный чумой крестьянин; все мои студенты, как и ожидалось, нарядились зомби. Некто, кого я не признал, пришел в костюме Патрика Бэйтмена, и меня это нисколько не повеселило, напротив — напрягло; я наблюдал, как этот высокий симпатичный парень в окровавленном костюме от Армани (той, старинной коллекции) слонялся по дому, разглядывая гостей с таким видом, будто они — его добыча, и я тихо бесился, отчего даже кайф пошел на убыль, однако еще одно посещение офиса восстановило мои позиции. Гости стали сбиваться в кружки. Я был вынужден познакомиться с некоторыми из родителей друзей Сары и Робби, мы обсудили очередную национальную трагедию, прежде чем разговор перешел на темы не более волнующие, чем погода на прошлой неделе: дочку не взяли в тот садик, который хотелось, судья в футбольном матче принял несправедливое решение, кто-то хочет организовать книжный клуб, а когда я предложил начать с одной из моих книжек, в ответ услышал смех, каким обычно, что называется, «скрывают неловкость». Джейн изящно сдерживала раздражение, играя радушную хозяйку, а я с нетерпением ждал мистера Макинерни, у него были чтения в городе, и он уже звонил, снова спрашивал адрес. В какой-то момент Джейн потребовала, чтоб я нацепил гитару, хранящуюся в моем кабинете (пережиток прошлого, сувенир студенческих лет, когда я играл в группах и думал, что буду как Пол Вестерберг[10]), чтобы скрыть под ней цветок марихуаны, который, как она заметила, вызвал озабоченные взгляды у некоторых родителей. И вот я уже кручусь по вечеринке и, встречая гостей, бренчу на гитаре — шикарный способ полностью обезоружить студентов, желающих обсудить свои рассказы, что всегда было для меня наименее интересной темой разговора, а уж сегодня мне совсем не хочется слышать: «Мистер Эллис, а вы еще не прочитали «О чем я думал, когда выдавал ему в рот»?» И, в сущности, я ни на чем не останавливал свое внимание, пока не появилась Эйми Лайт.
Эйми Лайт была аспиранткой в нашем колледже и, хотя моих занятий не посещала, темой своей диссертации выбрала творчество вашего покорного, к вящему ужасу научного руководителя, который безуспешно пытался ее отговорить. Встретились мы на той вечеринке, когда я развязал. Я возбуждал в ней восхищение, но спокойное и объяснимое, и эта дистанция делала ее куда более соблазнительной, чем толпы психопаток, к которым я привык. Я бросился в омут с головой, что, по-видимому, ее слегка обескуражило. Да, я вступил в юношескую игру, в каких участвовал немало, будучи студентом, и от этого почувствовал себя моложе. Эйми Лайт была гибкой и подвижной, с идеальной фигурой большегрудой тонкокостной девочки, хотя скоро ей должно было исполниться двадцать четыре. Блондинка с пронзительными синими глазами и холодными манерами — стопроцентно мой тип, и я вот уже почти месяц пытался затащить ее в постель, но пока что добился лишь жесткого петтинга — несколько раз в моем кабинете в колледже и однажды у нее на квартире. Она все делала вид, будто ее цели и желания еще не оформились. Подобно многому другому в моей жизни, она просто возникла из ниоткуда.
Они с подружкой стояли у барной стойки и кокетничай с оборотнем; из колонок «Иглз» голосили «Как-нибудь ночью»[11], и я стал пританцовывать в ее сторону. Заметив мое приближение, она быстро что-то шепнула своей компаньонке — девичий жест, дающий превратное представление о ее невинности,— и тут я возник прямо перед ней, сияющий и раскрасневшийся в багровом свете, и стал вращать бедрами, открывать рот под песню и бренчать на гитаре. Пригласить ее было рискованно, но, появившись здесь, она рисковала еще больше. Я сдержанно подмигнул.
После того как Эйми представила нас — «Это Мелисса, она ведьма» (и весьма недурственная, между прочим), я осмотрел битком набитую комнату и увидел, как Джейн выводит Дэвида Духовны на улицу, чтобы показать шутейное кладбище.
— Это ты подмигнул, чтобы неловкость преодолеть?— спросила Эйми.
— Хочешь в «горячую тыкву» поиграть?— ответил я вопросом.
— Хорошая футболка,— приподняла она гитару.
— А мне весь твой прикид нравится,— сказал я, осматривая ее с ног до головы.— Кем это ты нарядилась?
— Адвокатом по делу о разводе Сильвии Плат.[12]
Я взял ее за руку и обратился к ведьме:
— Вы позволите?
— Брет,— насторожилась Эйми, но руку мою не отпустила.
— Да ладно, нам же надо побеседовать о твоей диссертации.
Она обернулась к подружке и состроила умоляющую мину.
Продолжая танцевать под «Иглз», я потянул ее за собой сквозь праздничную сутолоку к ванной и, убедившись, что она не занята, затанцевал ее внутрь и запер дверь. Там царила такая тишина, будто, кроме нас, в доме нет ни души. Она облокотилась о стену — лукавая, легкомысленная, как будто ни при чем. Я сделал длинный глоток из пивной банки и выплюнул зеленого паучка.
— А я уж и не думал, что ты придешь,— чуть обиженно сказал я.
— Я и сама не думала…— она помедлила,— но,— вздох,— захотелось тебя увидеть.
Я вытащил грамм и спросил:
— Поправиться не желаешь?
Она уставилась на меня с удивленной улыбкой, скрестив руки на груди.
— Брет, я не думаю, что это хорошая идея.
— Что это за уклонистские мотивы?— раздраженно спросил я.— Откуда этот пуританизм — из злобного зажатого городишки в Коннектикуте, откуда ты сбежала?
Я занялся граммом и высыпал горку на полку возле раковины.
— Я всего лишь предложил тебе дорожку. Неужели так сложно решиться?— И добавил тоном холостяка: — Кто эта сексапильная подружка?
Она проигнорировала мою тактику.
— Дело не в дорожке.
— Отлично, я тогда и твою уберу.
— Дело в твоей жене.
— В моей жене? Да ладно, я женат-то всего три месяца. Не наседай. Мы пока лишь прощупываем дно…
— Твоя жена здесь, к тому же ты немного не в себе.— Она потянулась за черно-оранжевым полотенцем для рук и промокнула мне лоб.
— Когда это нам мешало?— «печально» спросил я.
— Мешало чему?— спросила она с деланным возмущением и тут же сладострастно улыбнулась.
Я согнулся над раковиной и запылесосил обе дороги через соломинку, тут же обернулся и прижал ее, разделяла нас только гитара. Когда я поцеловал ее в губы, они раскрылись без всякого сопротивления. Мы повалились на стену. Я закинул гитару за плечо и все нажимал на Эйми, в джинсах уже пульсировала эрекция, она якобы давала отпор, но не слишком. В какой-то момент с меня свалилось сомбреро.
— Такая ты сладкая, рук не оторвать,— пыхтел я.— Ты когда-нибудь в больничку играла?
Она рассмеялась и вырвалась.
— В любом случае не здесь.— Она поглядела на мою голову: — Что ты сделал с волосами?
Я опять поцеловал ее в губы. И на этот раз она ответила еще с большей готовностью. Нас прервал звонок моего мобильного. Я не стал отвечать. Мы продолжили целоваться, но меня уже захлестывало разочарование — ничего более интересного в этой ванной сегодня не произойдет,— а телефон все вибрировал в заднем кармане, и мне все-таки пришлось на него ответить.
В конце концов Эйми пришлось оттолкнуть меня:
— Ну ладно, хватит.
— На сегодня,— добавил я своим самым сексуальным голосом, но прозвучало это почти как угроза. Все еще обнимая ее, свободной рукой я поднес телефон к уху.
— Йо!— начал я, проверяя входящий номер.
— Это я,— сказал Джей, но его было еле слышно.
— Ну и где ты,— заскулил я.— Боже мой, Джей, что ты за мудашка-потеряшка.
— Как это, где я?
— Можно подумать, ты на какой-то вечеринке.— Я сделал паузу.— Только не говори, что на твои дурацкие чтения пришло столько народу.
— Открой дверь и сразу поймешь, где я,— был его ответ.
— Какую дверь?
— За которой ты заперся, придурок.
— А-а.— Я повернулся к Эйми.— Это Джейстер.
— Может, сначала меня выпустишь?— предложила Эйми, поспешив к зеркалу проверить, все ли на месте.
Но я был под кайфом, мне было все равно, и я открыл дверь, за которой стоял Джей: по моде взъерошенные волосы, черные слаксы и оранжевая строгая рубашка от Гельмута Ланга.
— Я сразу решил поискать тебя в ванной.— Он перевел взгляд на Эйми и, одобрительно ее оглядев, добавил: — Это его обычное место дислокации.
— У меня слабый мочевой пузырь,— пожал я плечами и нагнулся в поисках сомбреро.
— А кроме того, у тебя,— Джэй протянул руку и дотронулся до моего носа,— над верхней губой то, что я надеюсь и в то же время боюсь назвать детской присыпкой.
Я нагнулся к зеркалу, стер остатки кокса, после чего надвинул сомбреро самым, на мой взгляд, залихватским образом.
— Ах да, да, проклятие гениев: творчество и деструктивность, понимаю,— произнес Джей, заставив Эйми прыснуть от хохота.
— Джей Макинерни, Эйми Лайт.— Я снова навис над зеркалом, осматривая нос.
— Я большая поклонница…— начала Эйми.
— Эй, потише,— нахмурился я.— Эйми учится в колледже и пишет диссертацию по мне.
— Вот оно что, ну, тогда это объясняет… все,— сказал Джей, обводя ванную взглядом.
Эйми нервно отвернулась.
— Приятно было познакомиться, но мне нужно идти.
— Хочешь дернуть?— спросил я у Джея, перекрывая Эйми выход.
— Мне правда нужно идти,— сказала Эйми уже более настойчиво и протиснулась к двери, после чего я последний раз взглянул в зеркало и закрыл дверь ванной.
В коридоре к нам троим внезапно приблизилась очень высокая и чрезвычайно сексуальная кошечка с подносом начо. Я резко вытянул гитару из-за спины и чуть не заехал ей грифом, но она вовремя увернулась. Дом теперь качал Стиви Уандер и его «Суеверие».[13]
— Мяу,— сказал Джей и взял пропитанный сыром чипс.
— Увидимся завтра,— пробормотала Эйми.
Я кивнул и стал смотреть, как она идет к своей подружке, все еще болтающей с оборотнем.
— Эй,— окликнул я,— продолжай веселиться.
Я все пялился, пока не стало очевидно, что она уже не обернется.
Джей вывел меня из забытья, указав на кошку с начо.
— Насколько я понял, ты как никогда далек от мыслей о еде.
— Хочешь дернуть?— невольно прошептал я ему на ухо.
— Хоть ты и заладил как попугай, это, пожалуй, действительно единственная причина, по которой стоило сюда приходить.— Пока он оглядывал затемненную гостиную, мимо нас прошел мужчина, одетый как Анна Николь Смит[14], и закрылся в ванной.— Но как насчет местечка поукромнее?
— Следуйте за мной,— сказал я и, заметив, что он берет очередное начо, рявкнул: — И хватит флиртовать с прислугой.
Но мы были в западне. Мы шушукались по углам, и я строил планы, как пробраться в свой кабинет так, чтоб не заметила Джейн; она уже вернулась и теперь представляла Дэвида Духовны семейству Алленов, наших соседей и жутких зануд, а необходимость осуществить задуманное критически возросла, так остро мне требовалась дорожка («Гараж,— вдруг сообразил я,— гараж»), и тут я почувствовал, как кто-то тянет меня за гитару. Я посмотрел вниз — это была Сара.
— Папа?— нахмурившись, позвала Сара, одетая в футболочку с надписью «Малышка».
— И кто это такой?— сладким голосом спросил Джей, присев на корточки.
— Папа,— снова сказала Сара, не обращая внимания на Джея.
— Она зовет тебя папой?— обеспокоенно спросил Джей.
— Работаем над вопросом,— сказал я.— Что такое, малышка?
Марта на краю гостиной вытягивала шею.
— Папа, Терби взбесился,— сказала Сара и надула губки.
Терби — игрушечная птица, которую я купил Саре в августе на день рождения. Монструозная и чрезвычайно популярная игрушка, о которой она мечтала, казалась нам настолько дурной и нелепой — черно-малиновое оперение, выпученные глазки, острый желтый клюв, из которого постоянно доносились булькающие звуки,— что и я, и Джейн отказывались покупать ее, пока мольбы Сары не пересилили всякие увещевания. Поскольку гадость эту повсюду уже распродали, я воспользовался услугами Кентукки-Пита, опытного скупщика контрабанды, и он достал птицу, как сказал мне, из Мексики.
— Терби взбесился,— снова прохныкала Сара.
— Ну, успокой его,— сказал я, оглядываясь по сторонам,— отнеси ему начо, может, он проголодался.
— Терби говорит, что слишком громко, и он сердится.— Она скрестила руки, изображая недовольного ребенка.
— Ладно, малышка, мы с ним разберемся.
Я встал на цыпочки и, помахав Марте, указал вниз и проартикулировал: она здесь. Успокоившись, Марта стала пробиваться к нам сквозь массу тел.
И вдруг Сару окружили со всех сторон. Я заметил, что обожаемые дети имеют особое влияние. Оставь их в комнате, полной взрослых, и на них тут же сойдется клином весь свет. Девушки с моего семинара и несколько кошечек-официанток наклонились к ней и принялись задавать разные вопросы кукольными голосочками, и Сара уже позабыла про Терби, а я потянул Макинерни в сторону.
Прелестная малышка купалась в лучах всеобщего внимания, в то время как «Не бойся старухи с косой»[15] гремела на весь дом — тревожный момент, но он-то и дал мне возможность ускользнуть.
Я повел Джея по длинному коридору, ведущему в гараж, и он сказал:
— Резво ты разобрался.
— Джей, девочке шесть лет, и она думает, что ее игрушка — живая,— раздраженно ответил я,— так что же ты — предпочтешь остаться на разбор полетов или все-таки заткнешь пасть и мы снюхаем по дорожке?
— Ты правда так и не научился?
— Чему? Вечерину забацать?
— Нет. Быть мужем. Отцом.
— Ну, мужем еще ничего, но вот отцом — довольно жестко,— ответил я.— «Папа, можно мне соку?» «Может, водички, малышик?» «Пап?» «Да». «Можно мне соку?» «Может, лучше водички, малышик?» «Пап, можно мне соку?» «Хорошо, малыш, хочешь соку?» «Да нет, давай водички». Такое ощущение, будто без конца репетируешь пьесу гребаного Беккета.
Джей ничего не сказал, только мрачно на меня посмотрел.
— Да ладно, я даже книжку купил,— беспечно продолжил я, «Отцовство для чайников», и, знаешь, помогает, даже очень. Если б только мой отец…
— Так, понятно, что за вечерок ты мне заготовил.
— Да ладно, а как прошли чтения?— спросил я, переключив передачу.
— Мне понравился ваш городишко,— уклончиво ответил Джей, и я понял, что мероприятие, по-видимому, провалилось. Не будь я вставленный, я бы уцепился за эту тему, но под кайфом — отпустил.
Я открыл дверь, запустил Джея внутрь и оглянулся посмотреть, не шел ли кто за нами. Закрывшись на замок, я включил флюоресцентную лампу. В гараже на четыре машины стояли мой «порше», «рейнджровер» Джейн и мотоцикл, который я недавно купил на авторские, неожиданно поступившие из Швеции. Тут я заметил несчастного ретривера, который лежал в углу, свернувшись под Роббиным велосипедом. На Джея Виктор едва взглянул.
— Не обращай внимания на собаку,— сказал я.
— Ну да, у тебя ж нездоровые отношения с животными, я забыл.
— Да ладно, я три месяца встречался с Патти О'Брайен.— И добавил: — Готов ли ты к легкому экшену?
— Безусловно.— Джей с нетерпением потер ладони.
— Я взял нам чистейшего боливийского походного порошка,— мямлил я, роясь по карманам.
— О-о — перхоть дьявола.
Я быстро обнаружил заначку и дал пакет Джею. Тот открыл его, пристально рассмотрел порошок, положил его на капот «порше» и принялся скручивать из двадцатки тонкую зеленую соломинку.
Сделав себе две огромные дороги из собственного грамма, я захотел похвастаться новым мотоциклом.
— Ну-ка, Джейстер, зацени. «Ямаха игрек-два-эф эр-ай». Сто пятьдесят лошадиных сил. Максимальная скорость — почти двести семьдесят километров в час,— мурлыкал я.
— И почем?
— Всего десять штук.
— Неплохое вложение. А что случилось с «дукати»?
— Пришлось продать. Джейн казалось, что он настраивает Робби на дурные мысли. Я возражал, мол, этому парню вообще все побоку, но она и слушать не желала.
— Как отец, как…
— Хватит пыхтеть, поработай лучше носом.
Джей сделал дорожку и скорчил гримасу. Прошла минута.
— В чем дело?— спросил я.
— Уж слишком много в этой соде слабительного.
— Упс, ошибочка.
Я забрал у Джэя разбодяженный стаф, развернул пакет и выдал ему нормальный грамм.
— И где он, твой дилер?— спросил он, все еще гримасничая, облизывая губы.
— Поехал в колледж. А что?— удивился я,— только, пожалуйста, не нагадь в нашем гараже.
— Значит, и поменять этот кал не получится?— сказал он, открывая новый пакет.— Сука-а!
— Это говно для убраных лохов, которые и разницы не заметят,— теперь попробуй реального стафа.
— Дешево работаешь,— пробурчал он, сделал две дороги, закинул голову и, медленно улыбнувшись, произнес: — Вот так-то лучше.
— Для кореша — что хошь.
— Ну, рассказывай, как женатая жизнь?— спросил он, прикуривая «Мальборо» и пускаясь в расслабленную кокаиновую болтовню.— Жена, дети, престижный райончик?
— Да, полный провал, а?— делано захихикал я.
— Нет, правда.— Джею и впрямь было слегка интересно.
— Женатая жизнь — это здорово,— сказал я, снова открывая свой пакетик.— Нелимитированный секс. Шутки-прибаутки. Ну и, конечно, постоянное дружеское общение. Мне кажется, я уже многому научился.
— А непременная студенточка в ванной?
— Это так — часть обстановки нашей Каза Эллис.— Я снюхал еще и вытащил сигарету.
— Нет, серьезно, кто она?— спросил он, поднося зажигалку.— Говорят, что в колледжах нынче «поразительные» женщины.
— Поразительные? Так тебе и сказали?
— Ну, это я в журнале прочитал. И мне захотелось поверить.
— Джейстер. Ты всегда был мечтателем.
— Для меня это такое облегчение. Я знал, что жизнь за городом пойдет тебе на пользу. Да, кстати,— он указал на свисающий с балки пластмассовый скелет,— у вас всегда так нарядно?
— Да, Джейн так очень нравится.
Помолчали.
— А ты все спишь на диване?
— Это спальня для гостей, и это всего лишь период такой — но погоди, ты-то откуда знаешь?
Он затянулся сигаретой, раздумывая, говорить ли мне вообще что-нибудь.
— Джей!— настаивал я.— Почему ты решил, что я сплю в гостевой?
— Хелен сказала. Джейн как-то обмолвилась, что у тебя бывают дурные сны.
— Мне уже вообще ничего не снится,— сказал я, с облегчением воспользовавшись предложенной лазейкой.
Однако лицо Джея заставило меня понять: это далеко не все, что ему рассказали.
— Ну да, мы ходим на совместные консультации к психологу,— признался я.— Помогает.
Джей воспринял инфо.
— Консультации у психолога,— задумчиво покивал он,— после трех месяцев совместной жизни? Ничего хорошего это не предвещает, друг мой.
— Джейстер, спустись на землю! Мы знакомы уже больше двенадцати лет. Это ж не то что мы встретились в июле и решили вместе убежать.— Я помолчал.— И откуда, черт побери, ты знаешь, что я сплю в гостевой комнате?
— Видишь, Бретстер, Джейн звонила Хелен.— Он сделал паузу, чтоб занюхать еще одну дорожку.— Я решил, что неплохо бы тебя предупредить.
— О боже, и зачем Джейн звонить твоей жене?— Я постарался бросить этот вопрос как ни в чем не бывало, но вместо этого затрясся в кокаиновой паранойе.
— Она беспокоится, что ты снова стал употреблять, и, похоже,— Джей махнул рукой,— она ошибается… верно?
— Мне казалось, затрапезную иронию мы уже переросли. Разве мы не решили завязать притворяться двадцатидвухлетними?
— Ты рассекаешь в футболке с марихуаной на собственной хэллоуинской вечеринке и запираешься в ванной со студенткой, так что ответом на твой вопрос безусловно будет — ни фига.
Собаке внезапно все это надоело, она стала лаять, чтоб мы освободили гараж от своего присутствия.
— На этой мажорной ноте,— сказал я,— мы возвращаемся к празднику.
Мы вернулись в лабиринт и, пробираясь сквозь темноту, я нервно подрагивал. В комнатах, казалось, народу было еще больше прежнего, во дворе люди купались в бассейне. Сообразив, что на вечеринку без всякого приглашения слетелась куча ребятишек из колледжа, я забеспокоился, что об этом подумает Джейн. Коридор был забит настолько, что нам с Джеем пришлось протискиваться через кухню, дабы попасть в гостиную за выпивкой, где знакомый рифф из «Жизнь была так хороша»[16] Джо Уолша грянул так, что я спазматически задергался, играя на воображаемой гитаре. Джей изобразил подобающую усмешку. По гостиной распространялся сладостный аромат хэша. Из-за кокаина сердце мое билось в два раза быстрее, зрение приобрело кристальную ясность, мне хотелось, чтоб все были друзьями. Тут я заметил Робби, разгуливающего в футболке с Кидом Роком и мешковатых джинсах, небрежно притянул его за шею и развернул к нам лицом.
— Ну что, умаялся, небось, со второго этажа-то спускаться?
Робби пожал плечами, а я представил его Джею и выдал обоим по «Маргарите», которую Робби взял так неохотно, что мне пришлось в шутку дать ему подзатыльник, чтоб он хоть отпил. Между Робби и Джеем завязался тот бессмысленный разговор, какой обычно происходит между одиннадцатилетним подростком и мужчиной под пятьдесят. Робби принял свою обычную позу в разговоре со взрослым: ты для меня ничего не значишь. Я заметил, что в руках он сжимает бейсболку с изображением поверхности луны.
И вдруг кто-то снова потянул за гитару: Сара. Опять.
Я закатил глаза и пробурчал себе под нос проклятие. Посмотрев на нее, я охнул: она была в маленьких очаровательных трусиках.
— Пожалуйста — современные дети,— сказал я Джею, указывая на Робби и Сару.— Она предпочитает гламур, а в этом сезоне розовый чрезвычайно популярен среди шестилетних. Робби в белых цветах хип-хопа, и теперь он уже официально — твин.
— Твин?— переспросил Джэй, нагнулся ко мне и прошептал: — Это ведь не то же, что педераст?
— Нет, твин — это уже не ребенок, но еще не тинейджер,— объяснил я.
— Боже мой,— пробурчал Джей.— Нет, ну все предусмотрели, смотри-ка!
Сару наш разговор не отпугнул.
— Папа?
— Да, малыш, почему ты еще не в кровати? Где Марта?
— Терби все злится.
— И на кого же он злится?
— Он меня поцарапал.
Она вытянула ручку, и я прищурился в багровой полутьме, но так ничего и не разглядел. Все это становилось невыносимым.
— Робби, отведи сестренку наверх. Ты знаешь, что ей нужно спать по двенадцать часов, уже поздно. По всем правилам вы уже должны быть в кровати.
— А можно мне потом спуститься?— спросил он.
— Нет, нельзя,— отрезал я, заметив, что пол-«маргариты» уже нету.— А где твой друг?
— Эштон принял зипрекса и заснул,— сказал он безучастно.
— Что ж, полагаю, и тебе он не повредит, приятель, ведь завтра в школу.
— Но ведь сегодня Хэллоуин. Что такого?
— Эй, я сказал в кровать, кутила. Осспади, дети требуют к себе столько внимания.
— Папа!— снова крикнула Сара.
— Малышка, пора идти в кровать.
— Но Терби летает.
— А ты тогда и его уложи.
Робби закатил глаза и продолжил посасывать «Маргариту». Что-то застряло у него в зубах, он вытащил зеленого паучка и стал пристально разглядывать, как будто это что-то для него значило.
— Терби злится,— снова заныла Сара и стала тянуть гитару, пока я не присел на корточки рядом с ней.
— Я знаю, малышик,— мягко сказал я.— Он, кажется, совершенно не в себе.
— Он на потолке.
— Давай-ка позовем маму. Она его снимет.
— Но ведь он на потолке.
— Тогда я возьму швабру и собью его оттуда. Боже мой, где же Марта?
— Он хотел меня укусить.
— Может, он хотел, чтоб ты почистила зубки и легла спать?
Внезапно за и надо мной показалась Джейн, она разговаривала с Джеем, но из-за музыки я не мог разобрать ни слова. Оба смотрели на меня неодобрительно, а когда я потянулся к ней и встал, все еще держа Сару за руку, она извинилась перед Джеем и пронзила меня испепеляющим взглядом. Я вдруг увидел себя обильно потеющим и размахивающим сигаретой. В комнате было столько народу, что нас практически прижали друг к другу.
— Ты в порядке?— произнесла она, но не как вопрос, а как утверждение.
— Конечно, милая, а что мне станется?— Я звучно шмыгнул носом.— Мощная получилась вечеринка. Но вот твоя дочь…
— Ты такой разговорчивый, все время шмыгаешь носом,— она уставилась мне прямо в глаза,— и потеешь сверх меры.
Сара снова потянула меня за руку.
— Это потому, что мне весело.
— Взгляни вокруг, к тебе пожаловало полколледжа, и все уже напраздновались до полной потери сознания.
— Милая, займись своей дочерью — на нее напала игрушка.
— Гости жалуются на громкую музыку,— добавила Джейн.
— Только твои гости, chica.[17]— Я запнулся.— Кроме того, я тебя отлично слышу.
— Chica? Ты назвал меня chica?
— Послушай, если ты не хочешь быть общительной и, будучи хозяйкой вечеринки, не в состоянии сохранять демоническое спокойствие…— Тут я понял, что ласкаю пакетик со сладким попкорном.
— Наш бассейн кишит студентами, Брет.
— Знаю,— сказал я.— Ну и что. Пусть купаются.
— Боже мой, Джей в кашу — и ты тоже.
— Джей занимается ритмической гимнастикой,— возмущенно возразил я,— он не употребляет.
— А ты, Брет,— спросила она,— ты употребляешь?
— Послушай, не так-то просто быть величайшим писателем Америки до сорока. Это большая душевная работа.
Она бросила на меня уничтожающий взгляд.
— Я восхищаюсь твоим мужеством.
— Может, займешься дочкой, пожалуйста.
— А почему бы тебе самому ею не заняться. Она же тебя за руку держит.
— А кто же будет встречать моих таинственных гостей и…
Джейн отошла, не дав мне договорить, и стала болтать с Зорро, который в реальной жизни играл на замше и прошлогоднем «Выжившем».[18]
Я подтащил Сару к Джейн:
— Слушай, уложи-ка Сару в кровать,— попросил я уже без шуток.
— Сам уложи,— ответила она, не обернувшись. Мгновение спустя, заметив, что я еще стою, добавила: — Свали в туман.
Сара не захотела возвращаться в свою комнату — ей было страшно, поэтому Марта препроводила нас в спальню. Кокаиновые волны накатывали на меня, в то время как «Рамонес» пели: «Не хочу лежать на кладбище домашних животных / Не хочу я снова жизнью жить такой»[19], и, наткнувшись на компанию пляшущих студентов, я заметил, что фальшивый Патрик Бэйтмен еще здесь, и вдруг почувствовал, что вечеринка уже на грани и вот-вот выйдет из-под контроля. Что-то во мне упало и разбилось — момент чистого, почти животного отчаяния,— и мне срочно понадобилось нюхнуть. Я обернулся на толпу. Джея прибило к знаменитостям — моей жене и Дэвиду Духовны,— а Робби исчез. Я же пошел по изогнутой лестнице на второй этаж посмотреть, что там, в комнате Сары, чтобы под предлогом расследования инцидента с Терби сделать еще дорожку.
Наверху стояла такая тишина, что звуки вечеринки были едва различимы; таких вот размеров был наш дом. А кроме того, было ужасно холодно, и я непроизвольно поежился, проходя по темному коридору. В комнате Робби его друг почивал на огромной, кингсайз, кровати, а широкоэкранный телевизор, единственный источник освещения в комнате моего сына, показывал фильм Стивена Спилберга «1941» (часто мелькавший в последнее время). Я пошел дальше по коридору и остановился у окна во всю стену, выходившего во двор: кто купался в подогретом бассейне, кто развалился на шезлонгах. Студенты кучковались на шутейном кладбище, передавая друг другу косяк, другие ползали на карачках вокруг надгробий. И вот что я еще увидел: над кладбищем висела луна, и лунный свет растекался по полю, а со стороны леса накатывалась дымка и плыла в сторону дома. Мне резко захотелось занюхать еще, да побольше, и спуститься к студентам, как что-то за моей спиной вспыхнуло и потухло — то было стенное бра, железное с золотым ободком, каких висел целый ряд по обеим сторонам коридора на высоте примерно метр восемьдесят от пола. Сегодня почему-то все они были выключены.
Когда я повернулся к бра, оно снова зажглось и погасло тут же, как я прошел. То же произошло и со вторым светильником и с третьим: когда я приближался, он начинал мигать, я отходил — и он гас снова, как будто они освещали мой путь по темному коридору. Я стал подхихикивать над тем, что казалось мне легкой галлюцинацией, но поскольку то же происходило с каждым светильником, к которому я приближался, надежда, что это наркотическое видение, теряла всякую почву. Поэтому я решил, что все это из-за сложной ситуации с электричеством в связи с вечеринкой — пурпурные фонари и удлинители по всему дому перегрузили проводку. Так убеждал я себя, направляясь к темной комнате Сары.
Первое, что бросилось мне в глаза: в открытом окне на теплом ночном ветру колыхались занавески. Я включил свет, вошел в комнату, оформленную в стиле французской загородной виллы, и выглянул в окно. Гитара мешала мне принять положение, дающее хороший обзор, поэтому я снял ее и аккуратно положил на обитый воловьей шкурой пол. Внизу я видел, как охранники болтают с двумя явившимися без приглашения девицами и все четверо смеются и жестикулируют, мягко касаясь друг друга, и я понял, что девушки уже были внутри и теперь просто флиртуют с парнями на входе.
Кроме того, я заметил вереницу машин, запрудивших Эльсинор-лейн, и двигающуюся между ними высокую фигуру в костюме. Я вздохнул и, чтоб разглядеть получше, высунул голову еще дальше из окна. Фигура обернулась, как будто знала, что за ней наблюдают, и я успел разглядеть лицо парня, явившегося Патриком Бэйтменом. Я даже вздрогнул от облегчения, что он уходит; опять-таки звоночек — пора поправиться. (Шутник, тоже мне, бурчал я себе под нос; да просто неожиданный элемент, который материализуется на всякой вечеринке, успокаивал я себя.) Когда я закрыл окно и обернулся, все, что было особенного, причудливого в девчачьей, полной спокойствия и цветных мелков комнате, необъяснимым образом исчезло.
Из видимых повреждений сначала я заметил только, что книжный стеллажик лежит ничком на полу. Я присел на корточки, приставил тот обратно к стене и принялся запихивать книжки, игрушки, все без разбору, как вдруг вспомнил слова Сары и медленно перевел взгляд на потолок. Прямо над изголовьем виднелись следы. Сначала я не был уверен, но, приблизившись, разглядел, что следы эти походили на царапины — как будто что-то ползло по потолку, цепляясь за него когтями. Я зашарил по карманам в поисках кокса. Посмотрел на кровать. И тут я увидел подушку. Подушка была разодрана надвое, как будто кто-то закогтил ее (да-да, именно это слово первым пришло мне на ум: закогтил) и раскидал перья по всей постели. Подушка смотрелась так, будто на нее, ну да, напали; наволочка изорвана на мелкие кусочки, как если б кто-то нанес ей сотни ножевых ударов, а когда я с неохотой потрогал подушку, то сразу отскочил — она была влажная. Отдернув влажный указательный палец, я моментально вытер руки о джинсы и принял решение спуститься вниз и на остаток вечера запереться в кабинете. Пусть с этим разбираются Джейн с Мартой. Сначала я подумал, что неспокойная дочурка Джейн сама все это устроила, и решил оставить подушку в качестве вещдока.
Но когда я повернулся к выходу, там сидел он — Терби. Невинно так сидел возле двери. Мне казалось, что, входя в комнату, я его не заметил, а он, значит, сидел там, поджидал, весь в черно-малиновых перышках, с желтыми кукольными глазами навыкат и блестящим острым клювом. Тут я понял, что, покидая комнату, мне придется пройти мимо него, и мне слегка схужело. Сделав шаг, я осторожно, как будто она живая, приблизился к птице, и она вдруг пошевелилась. Пошатываясь на когтях, она направилась ко мне.
Я глубоко вздохнул и отпрянул.
Перепугался я совсем ненадолго, пока не понял, что игрушку просто оставили включенной. Собравшись с духом, я подошел снова. Движения ее были настолько неуклюжими и механическими, что я даже стал посмеиваться над своим испугом. Булькающие звуки, которые она издавала, казались теперь настолько статичными и неживыми — от птичьей аномалии я ожидал совсем не таких.
Я вздохнул. Нужно принять ксанакс, спуститься в кабинет, добить, наверное, грамм, выпить еще одну «Маргариту» и отдохнуть в одиночестве. Таков был мой план. Меня переполняло облегчение, я все подхихикивал над собой — как это сочетание кокса и современной игрушки задело во мне какую-то неприятную струну, и отвратительное ощущение это рассеялось полностью, как только я наклонился и взял птицу в руки. Повернув ее, я убедился, что красный огонек на затылке мигает, и это значит, что игрушка включена. Я щелкнул крошечным тумблером и выключил Терби. Игрушка издала легкое жужжание и обмякла. Положив ее на кровать рядом с изуродованной подушкой, я понял, что она теплая, а под перьями у нее что-то пульсирует. В комнате повисла мертвая тишина, хотя этажом ниже выплясывала толпа. Мне вдруг ужасно захотелось выбраться оттуда.
Повернувшись к выходу, я услышал высокую чистую ноту, обернувшуюся гортанным криком,— звук исходил от кровати,— и волна адреналина захлестнула меня и расплескалась на всю сумрачную комнату. Не оборачиваясь, я ринулся по коридору мимо бра, мигавших и угасавших по мере моего приближения, и, споткнувшись о ступеньку изогнутой лестницы, которая вела меня в неприкосновенные покои кабинета, понял, что вечеринка для меня закончена.
Пятница, 31 октября
3. Утро
Проснувшись в спальне для гостей без малейшего понятия о том, как я туда попал, я не стал паниковать, а принял это как должное, потому что спальня эта фигурировала в моей жизни с регулярностью, которую я все еще не находил тревожной. Где-то в доме залаял Виктор, часы на ночном столике показывали 7:15. Я застонал и зарылся поглубже в подушку (она была влажная; я опять плакал во сне), но тут же сел, подкинутый пониманием того, что предстоящим утром мне необходимо кое-что доказать: я — человек ответственный, не наркоман, я завязал. Но встать я не смог по причине тяжелого бодуна и его вечной спутницы — похотливости: болезненная эрекция растягивала трусы, и я беспомощно смотрел на нее, неспособный решить вопрос. В конце концов я уставился на себя в зеркало гостевой ванной. Изможденное и обезвоженное лицо мужчины на десять лет старше, глаза красные настолько, что не видно радужки. Я стал с жадностью глотать воду из-под крана, после чего, решив, что надо выглядеть как можно приличнее, стянул футболку с цветком марихуаны и надел ее, вывернув наизнанку. Поскольку джинсы свои я так и не нашел, пришлось обернуться простыней. Тихо, как призрак, я вышел из комнаты.
С трудом пробираясь в кухню, я встретил Розу, нашу экономку, она пылесосила гостиную, а я пошел по пепельным следам, оставленным на бежевом ковровом покрытии, которое сегодня казалось темнее и истрепанней обычного. Проходя на цыпочках по гостиной, призрак подивился необычному положению мебели. Готовясь к вечеринке, мы переставили разъемную кушетку, стулья «Ле Корбюзье» и стол «Имес», однако теперешнее их положение показалось мне странно знакомым. Я хотел понять причину, однако звук пылесоса, наложенный на лай Виктора, заставил призрака побыстрее двигать по направлению к кухне.
В «Молве» наш дом обозвали «Мак-особняк»[20]: две восемьсот квадратных метров в быстро развивающемся зажиточном пригороде, а ведь дом 307 по Эльсинор-лейн не был даже самым большим в округе, он просто соответствовал общепринятым в этих краях стандартам изобилия. В «Элль-Декор» его архитектуру описали как «минималистскую эклектику с упором на испанское Возрождение», но с «элементами французского шато середины века с примесью модернизма шестидесятых, распространенного в Палм-Спрингз» (попробуйте вообразить себе подобное, без пол-литра не разберешь). Непринужденный в своем великолепии интерьер успокаивающих песочно-пшеничных, лилейно-мучных тонов, искусно подобранная мебель, не загромождавшая пространство. В доме было четыре спальни с высокими потолками, половину второго этажа занимал огромный холл, где располагались камин, небольшой бар, рефрижератор, два стенных шкафа выше человеческого роста по 50 квадратных метров каждый и жалюзи, исчезающие под потолком, а в обеих прилегающих уборных стояли гигантские ванны на уровне пола. Также имелся оборудованный по последнему слову спортзал, где я изредка занимался вполсилы и где персональный тренер Клаус помогал Джейн ваять ее безупречное тело. В располагающей к непринужденным позам медиа-комнате находились плазменная панель почти во всю стену и система объемного звучания и сотни PVD, расставленных по полочкам в алфавитном порядке по обеим сторонам экрана, а также антикварный бильярдный стол красного сукна. Помещения перетекали одно в другое: большие, тщательно спроектированные незаполненные пространства сливались в единое целое, чтобы дом казался еще больше, чем был на самом деле.
Призрак проплыл по направлению к кухне, или «семейному генштабу», настоящему чуду дизайна: сплошная нержавеющая сталь и плоскости из бразильского бетона, вся техника «Термадор», холодильник «Суб-зеро», две посудомоечные машины, две плиты с бесшумными вентиляторами, две раковины, кулер для вина, морозильник, и окно во всю стену, выходящее на бассейн олимпийских размеров (без перил, поскольку и Сара, и Робби уже отлично плавали), и на джакузи, и на ярко-зеленую лужайку, которую ограждал просторный, ухоженный сад, весь в цветах, названия которых я не знал, а за садом поляна, а за поляной — лес. Обломков празднества призрак не заметил. Кухня была в безупречном состоянии. Смущенный призрак уставился на вазу свежих тюльпанов, стоящую в центре обеденного стола.
Марта была уже здесь и химичила с кофеваркой «Гаджа», в то время как элегантный похмельный призрак в облачении из простыни «Фретте» слонялся по кухне и, незаметно приложив горящий лоб к дверце винного кулера (призрак с горечью заметил, что кулер пуст), бухнулся наконец на стул возле гигантского круглого стола в дальнем конце комнаты. С Мартой, умышленно непривлекательной дамой за тридцать, Джейн подружилась во время съемок в Эл-Эй. Та была верной и благоразумной и без видимых усилий решала за Джейн все домашние вопросы — одна из тысяч дочерей города-мечты, настолько привязанная к знаменитости и преданная делу удовлетворения ее потребностей, что последовала за ней через всю страну, дабы поселиться в этой незнакомой холодной местности. До Джейн она работала у Пенни Маршалл, Мег Райан и, недолго, у Джулии Робертс и обладала сверхъестественной способностью предвосхищать любое желание знаменитости в любой момент времени. Кроме того, ее слушали дети, что серьезно облегчало жизнь их матери. Безграничное доверие Джейн служило Марте и стимулом, и целью, оно льстило ее самолюбию и давало средства к существованию. Такое ее положение было максимально близким к мечте о собственной знаменитости, поэтому к работе своей Марта относилась со всей серьезностью. Однако на меня она наводила тоску, ведь, вращаясь в определенных кругах, я видел тысячи таких вот Март — женщин (и мужчин), подчинивших себя служению знаменитости, упразднивших собственный мир. В городе у нее была квартирка, за которую платила Джейн. (Я не знал ее адреса, видел только, как каждый вечер тихий папа из Сальвадора забирал ее с Эльсинор-лейн, чтобы на рассвете привезти обратно.)
Призрак хотел кофе.
Вдруг Марта поставила перед ним чашку «гермесовского» фарфора, полную дымящегося эспрессо с молоком, и призрак промямлил слова благодарности, а Марта направилась к соковыжималке и принялась давить апельсины. Растянувшись на стуле и уставившись на медные сковороды, свисавшие с полки над островком посреди кухни, призрак с угрюмым видом потягивал кофе, затем опустил взгляд на «Дейли вэрайети», лежащую поверх «Нью-Йорк таймс» и приложений к «Лос-Анджелес таймс» и «Голливуд репортер». Услышав голоса сверху, я глубоко вздохнул и потянулся за местной газетой, готовясь к встрече, поскольку я все еще — даже не с бодуна — так и не приспособился к расписанию, которого придерживались обитатели этого дома. Марта пошла за Сарой (та занималась вторым иностранным по карточкам), а я поднялся и налил себе большой стакан свежевыжатого апельсинового сока, опрокинув туда оставшуюся с вечеринки полупустую бутылку «Кетель уан», аккуратненько припрятанную меж бутылок с оливковым маслом где-то в глубине полок. Что ее не выбросили — просто маленькое чудо. Я осторожно отхлебнул коктейль и вернулся к столу.
Газеты постоянно щекотали мне нервы. В последних исследованиях приводились жуткие статистические данные буквально обо всем. Бесконечные свидетельства, что с нами не все в порядке, которым мрачно поддакивали ученые. Социальные психологи говорили о «непреднамеренном» повреждении механизмов, о «предчувствии худшего», об «ошибочных представлениях» относительно существующих возможностей. Ситуация усугублялась. Уровень насилия неуклонно рос, и никто не мог этому помешать. Народные массы пребывали в замешательстве, но ленились и вяло бездействовали. Неопубликованные исследования намекали, что настал час расплаты. Ученые всматривались в данные и делали выводы, что все мы должны быть чрезвычайно обеспокоены. Никто не знал, что теперь значит «нормальное поведение», и некоторые утверждали, что это такая добродетель. С ними никто не спорил. Никто ни на что не решался. Всех снедали опасения. Повсюду чувствовались вибрации безумия. Данные подтверждались пятидесятилетними исследованиями. Все перечисленные проблемы иллюстрировались диаграммами — кругами, шестиугольниками, квадратами, секторы которых были раскрашены в сиреневый, или белый, или серый. Больше всего настораживали слабо акцентируемые выводы: преобразовать что-либо и придать этому положительный вектор нет никакой возможности. При взгляде на все это невозможно было сдержать страх и восторг. Подобные статьи оставляли ощущение, что выживание рода человеческого по большому счету проблема не такая уж и важная. Мы обречены. Мы это заслужили. Как я устал. (Что беспокоило Джейн помимо предстоящих съемок? Просто дети копировали нашу мимику, которая последний месяц изобиловала недовольными гримасами.)
Без вести пропадало такое количество детей, что это уже смахивало на эпидемию. С тех пор как я переселился сюда в июле, пропало с дюжину мальчиков — только мальчиков. Их фотографии наводнили интернет, на специальных сайтах постоянно обновлялась информация о ходе расследования, их торжественные лица глядели отовсюду, их тени шли по пятам. Я прочитал статью про очередного пропавшего бойскаута — третьего за текущий учебный год. Мальчик тоже был ровесником Робби, и его несмышленое ангельское личико украшало теперь первую полосу газеты. Но ни одного ребенка так и не нашли. Никаких тел в овраге или канализации, ни останков на отмели, ни подозрительных вещмешков, выброшенных на обочину шоссе, ни расчлененных трупов в лесу. Мальчики исчезли бесследно, и не видно было ни единого шанса, что кто-нибудь из них когда-либо отыщется. Следователи продолжали «усиленные поиски». Родителей пропавших ребят убедили выступить по Си-эн-эн и придать своим детям побольше человеческих черт, чтобы смягчить похитителей, если они вдруг смотрят. Помимо возросшего рейтинга канала, эти пресс-конференции не дали никаких результатов, если не принимать в расчет напоминания о «необъяснимой вселенской злокозненности» (цитата из «Тайм»). Предполагалось, что широкая огласка мобилизует добровольцев, но люди уже потеряли надежду — столько было пропавших, что большинство предпочло спрятать голову в песок и ждать, пока за этим кошмаром не придет кошмар попроще. Семьи пропавших мальчиков встречались при свечах, брались за руки, преклоняли, пораженные горем, головы и молились, хотя мне эти собрания больше напоминали спиритические сеансы. Несколько организаций предложили установить мемориальную доску, чтобы увековечить ужасные события. Учеников Бакли (частной школы, куда ходили Сара с Робби) просили посылать соболезнования понесшим тяжелую утрату родителям. Нам вменялось в обязанность разучивать и повторять с детьми один и тот же утомительный молебен: не разговаривай с незнакомыми, не слушай хорошо одетого вкрадчивого джентльмена, который ищет сбежавшего щенка; «Не молчи — кричи!» и «В школу, из школы — по одной дорожке» и «Сторонись клоуна». Основная идея — никому не верь, подозревай всех. Людям повсюду слышался детский плач. В классах для снятия напряжения лепили из пластилина. Нам рекомендовали всегда иметь при себе несколько недавних фотографий наших детей.
И теперь очередной пропавший бойскаут неизбежно спровоцировал вспышку тревоги, какую я испытывал каждое утро перед тем, как Робби и Сара отправлялись в школу, особенно в дни страшного бодуна или если я перебирал с кофе. Этот кошмарный сон наяву длился не более тридцати секунд, но после мне все равно требовалась таблетка клонопина: в школе беспорядки, детский шепот по мобильному: «мне страшно», а фоном как будто хлопают петарды, пуля рикошетом валит второклассника, беспорядочная стрельба в библиотеке, брызги крови на недописанной проверочной, красные лужи на линолеуме, кишки на парте, раненый учитель выталкивает оцепеневших детей из столовой, застреленный в спину охранник, девочка шепчет: «Кажется, в меня попало» и лишается чувств, прибытие машин Си-эн-эн, шериф, запинаясь, выступает на экстренной пресс-конференции, по телевизору мелькают сводки, «озабоченный» репортер докладывает последние новости с места событий, в небе зависают вертолеты, финальные моменты, когда стрелок вставляет себе в рот дуло «магнума», забитый людьми приемный покой больницы скорой помощи, импровизированный морг в спортзале, игровая площадка, затянутая желтыми лентами полицейских ограждений, а в итоге: винтовка 22-го калибра, пропавшая из шкафчика отчима, дневник, рассказывающий об отчужденности и отчаянии мальчика, который плохо переносил издевки, которому нечего было терять, элавил[21], который не помог, или биполярное расстройство, которое не выявили, книга по черной магии, найденная под кроватью, «X», вырезанное на груди, и попытка самоубийства в прошлом месяце, кисть руки, сломанная о стену, ночи, проведенные в кровати за счетом до тысячи, домашний кролик, которого нашли вечером повешенным на крюке в стенном шкафу,— и наконец, завершающие кадры бесконечного медиа-марафона: приспущенный флаг, поминальная служба, сотни букетов, свечек, игрушек на лестнице, ведущей к школе, окровавленная рука жертвы на обложке «Ньюсуик», вопросы, пожимание плечами, гражданские иски, убийцы-подражатели, все то, отчего перестаешь молиться. И все равно самые жуткие слова слышишь из уст собственного ребенка: «Да нормальный он был, пап, такой же, как я».
Я не заметил, как Джейн вошла на кухню, не сказав ни слова хлюпающему носом, завернутому в простыню, согбенному над столом придурку. Она стояла у плиты спиной ко мне и ждала, пока в кастрюле закипит вода (она варила детям овсянку). Я попытался понять ее на уровне языка жестов, но у меня ничего не вышло. Тогда я снова приложился к столу со специальными углублениями для бутылок оливкового масла. Иноходью забрел Виктор. Уставился на меня. «Как ты мне надоел,— думал пес — Придешь домой, там ты сидишь».
— Интересно, почему этот чрезвычайно невоспитанный золотистый ретривер лаял всю ночь?— спросил я, уставившись на собаку.
— Может, потому, что девятнадцатилетние студенты жарились в нашем гараже,— немедленно ответила Джейн, даже не повернув головы.— А может, потому, что Макинерни купался в нашем бассейне голышом.
— Не похоже это на… Джейстера,— без особой уверенности произнес я.
— А когда ты исчез, пришлось его вытягивать,— продолжала Джейн,— снастями.
— С какими еще Настями?— не сразу сообразил я.— Ах, снастями?— Беспечный вопрос — У нас же нет сетей,— тревожная пауза,— или есть?
— Я искала тебя, но ты уже вырубился в гостевой.— С деланым безразличием, взятым на вооружение с тех пор, как я переехал к ней.
— Я не «вырубился», Джейн, я ужасно устал,— вздохнул я.
— От чего же, Брет? От чего ты так устал?— спросила она уже напряженно.
Я сделал глоток.
— Пес горланит всю неделю, использует любой способ, чтобы привлечь к себе внимание. И знаешь, милая, это удивительным образом совпало с началом работы над романом, что ужасно меня смущает й наводит на подозрения.
— Да, конечно, Виктор против того, чтоб ты писал книги,— сказала Джейн, выключила плиту и повернулась к раковине.— Тут я целиком и полностью на твоей стороне.
— Ни разу не видел этого пса веселым,— пробурчал я.— С тех пор как я сюда переехал, он в нескончаемой депрессии.
— Ну, когда ты его недавно пнул…
— Так ведь он же пачку масла хотел сожрать!— воскликнул я, привставая.— И присматривался к буханке на столе.
— А почему мы говорим о собаке?— рявкнула она, повернувшись наконец ко мне лицом.
После сдержанной паузы я глотнул своего сока и прочистил горло.
— Хочешь зачитать мне права?— вздохнул я.
— Чего ради?— резко сказала она, отворачиваясь.— Ты все равно еще в коме.
— Вот и будет что обсудить у психолога.
Она не ответила.
Я решил сменить тему в надежде на более мягкую реакцию.
— А что это за парень пришел вчера Патриком Бэйтменом?— спросил я.— Тот, в костюме Армани, заляпанном бутафорской кровью.
— Откуда мне знать? Твой студент? Один из легиона твоих фанатов? Тебе-то что?
— Забудь.
Я заглох и минуту-другую думал о своем.
— А ты выяснила, что произошло в комнате Сары?— спросил я мягким голосом.— Потому что, Джейн, я подумал, может, это она сама натворила?— Я помолчал для большей выразительности.— Она говорит, что виновата игрушечная птица — эта штуковина Терби, которую я купил еще летом, и, знаешь, это вызывает определенное беспокойство. Кроме того, где была Марта, когда случилось так называемое нападение? Мне кажется, это…
Джейн волчком развернулась:
— А почему ты закрываешь глаза на то, что это мог сделать кто-то из твоих бухих обуревших студентов?
— У моих студентов вчера были занятия поинтереснее, чем рыться в комнате нашей до…
— Ну да, трахаться в душе, например,— я их знать не знаю,— или нюхать кокс с кухонной стойки.— Она, не отрываясь, смотрела на меня, руки по швам.
Затянувшуюся паузу я подкрепил возмущенным:
— Кто-то добрался вчера до кухни?!?
— Да, кто-то употреблял на нашей кухне наркотики, Брет.— Эту реплику она произнесла своим фирменным озабоченным тоном.
— Дорогая, может, кто-то и употреблял наркотики, однако я не сомневаюсь, что делалось это тихо-спокойно, с соблюдением правил приличия.— Я беспомощно запнулся.
— И ты тоже употреблял, я знаю.
Она поперхнулась, сарказм испарился; она снова отвернулась от меня и опустила голову. Я заметил, что рука ее сжалась в кулак, и услышал прерывистое дыхание, которое предшествует слезам.
— Ты хотела сказать, что я раньше употреблял,— мягко произнес я.— Все это в прошлом, ты же знаешь.— Пауза.— Я же на ногах!
— Ну да,— пробурчала она,— еле держишься.
— Да смотри же, я сижу, потягиваю сок, просматриваю газеты.
Она вдруг взяла себя в руки.
— Ладно, забудь. Довольно.
— А зачем это ты звонишь жене Джея и спрашиваешь…
— Мне бы не пришлось звонить Хелен, если б ты не взялся за старое,— почти крикнула она, и в голосе ее слышалось страдание. Она остановилась и несколько раз глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.— Я не могу сейчас об этом говорить. Давай не будем.
— Резонно,— промямлил я и снова уткнулся в газеты.
Я попытался сделать большой глоток, но сок перелился через край; я сдался и поспешил трясущейся рукой поставить стакан обратно на стол.
Выведенная из себя моим будничным тоном, Джейн снова резко повернулась ко мне.
— Это противозаконно, Брет. И от того, что делалось это в нашем доме…
— Это частный дом!— заголосил я.
— …Легальным это не становится.
— Ну, технически это нелегально, но…
Она ждала, что я закончу предложение, но я предпочел этого не делать.
— Джейн, я вчера не употреблял никаких наркотиков.
— Ложь!— сорвалась она.— Ты врешь мне, и я не знаю, что с этим делать.
Призраку стоило огромных усилий подняться и притрусить к Джейн. Призрак обнял ее, повис на ней, и она не отстранилась. Ее трясло, между всхлипываниями трепетали неровные вздохи.
— Может, просто будешь мне верить… и…— Я повернул ее к себе лицом и умоляюще посмотрел на нее грустным и томящимся взглядом.— Просто любить меня?
В кухне снова повисла тишина. Джейн бросилась в мои объятия и сжала так, что мне едва хватало воздуха. Я бросил взгляд на пса. Виктор пялился на меня. «Как ты мне осточертел,— думал он,— ничтожество». Я смотрел на него, а он, потеряв интерес, лизнул лапу и отвернулся. Ему было противно смотреть на меня, и он знал, что я это знаю. И его это радовало. Это-то меня и бесило: пес знает, что я знаю, что он меня ненавидит, и получает от этого удовольствие. Когда я снова взглянул на Джейн, она смотрела на меня с такой надеждой, что выражение ее лица граничило с безумием. Мне захотелось отстраниться.
Но тут Джейн мягко оттолкнула меня и сказала бесхитростно:
— В воскресенье мы идем к Алленам на ужин. Никак было не отвертеться.
— Звучит…— я глотнул воздуха,— многообещающе.
Когда она ушла за Робби, в моем желудке произошло извержение, и, оставив коктейль на столе, я поспешно рванул к ближайшему туалету и едва успел сесть на унитаз, как хлынул стремительный поток диареи. Тяжело дыша, я дотянулся до последнего номера «Обоев» и пролистнул его, пока опорожнялся мой желудок. Я уставился на ванну в полу, а потом в окошко на просыпающуюся Эльсинор-лейн и увидел, как по дорожке, все еще усеянной тыквами, от нашего дома к соседнему идет мальчик, понял, что это Эштон Аллен, и в какой-то момент он прошел так близко от окна, что я смог разглядеть даже надпись на его футболке — «СМОТРИ В ОБА, МОГУ И ФОКУС ОТМОЧИТЬ»,— а потом на подоконник сел воробей, и я отвернулся. Вскоре всю ванную обволок характерный для последствий пьяной ночи аромат — экскременты и алкоголь, замешанные в такую гнусную вонь, что покинул уборную я почти так же поспешно, как прибыл.
Когда я приковылял на кухню, Джейн разливала кипяток по керамическим плошкам, а Робби подошел к столу, отхлебнул из моего стакана и, скорчив рожу, сказал:
— Мам, этот сок какой-то странный. А «тропиканы» не осталось?
— Робби, сынок, я не хочу, чтоб ты пил «тропикану»,— отвечала Джейн.— Марта сделала тебе свежий сок. Там, возле раковины.
— Так и этот свежевыжатый,— промямлил он.
Я так и стоял в дверях, пока Робби не оставил мой стакан и не направился к соковыжималке. (Несвежевыжатый сок был под строгим запретом, поскольку портил зубы и способствовал появлению лишнего веса.) Когда я подходил к столу, Робби, обернувшись, увидел меня и бросил едва различимый оценивающий взгляд, после чего как ни в чем не бывало пошел дальше собирать свой рюкзак. Робби как будто до сих пор не привык к моему присутствию, впрочем, мне с ним тоже сложно было ужиться. Мы опасались друг друга, оба были начеку, и хотя наладить связь, сблизить нас должен был именно я, его нежелание — громкое и навязчивое, как гимн,— практически невозможно было преодолеть. Переиграть его тоже казалось задачей неосуществимой. Я окончательно потерял его — его глаза, направленные в пол всякий раз, когда я входил в комнату, напоминали мне об этом печальном факте. Тем не менее меня до сих пор возмущало то обстоятельство, что у него — не у меня — не хватило мужества сделать первый шаг.
— Здорово, приятель,— бросил я, присаживаясь за стол и допивая «отвертку», которая прошла с трудом, и я зажмурился, пока алкогольное тепло не заструилось в организме и веки мои не распахнулись самопроизвольно.
Робби что-то пробурчал в ответ. Этого было достаточно. Уроки начинались в 8:15 и заканчивались в 3:15, а различные внеклассные занятия часто оттягивали возвращение детей до 5:15, так что обычно у меня бывало до девяти часов спокойствия. Но тут я вспомнил, что вечером будет детский праздник и что к полудню мне нужно быть в колледже (день консультаций, но по большей части — предлог для встречи с Эйми Лайт), после чего у меня назначен визит к аналитику, доктору Ким, и по ходу этих суровых испытаний желудку предстояло переварить много ксанакса, а мне — улучить момент и прикорнуть. Вошла экономка и что-то сказала Джейн по-испански. Та ответила, завязался разговор, из которого я не понял ничего. Потом Роза активно закивала и вышла из кухни.
По случаю Хэллоуина в школу можно было идти без формы, и Робби оделся в футболку с надписью «НЕ ПЕРЕЖИВАЙ? КТО? Я?» и рабочие штаны на несколько размеров больше — все его вещи были сильно на вырост, мешковатые, с заметными ярлыками. Пара роликовых коньков висела через плечо, и он рассказывал Джейн, как скачал что-то с сайта «Баффи — истребительницы вампиров», и все пытался засунуть футбольный мяч в новый рюкзак «Таргус» — каркасный, с клапаном вперехлест, «допустимая» нагрузка двадцать пять фунтов («Найк био-кей-эн-экс» вызывал боли в позвоночнике, сообщил Роббин терапевт). В руках он держал журнал «Гейм-про», чтобы почитать по дороге в школу, он слегка нервничал из-за предстоящего устного опроса по теме «Образование водопадов». Пока я листал газеты, Робби пожаловался, что ночью, уже после вечеринки, ему слышались какие-то звуки. Но откуда они доносились, он точно сказать не мог, то ли с чердака, то ли с крыши, но больше всего — от стен дома. Кроме того, кто-то скребся в его дверь, а проснувшись утром, он заметил, что вся мебель в его комнате переставлена, вдобавок на двери у порога обнаружились три-четыре глубокие царапины (которых он, конечно же, не делал), а когда он взялся за дверную ручку, она была влажная. «Ее кто-то как будто обслюнявил»,— закончил он, и его передернуло.
Я оторвался от газеты и увидел пылающий взгляд Джейн, уставленный на меня.
— Что-что, сынок?— спросила она.— Повтори, пожалуйста.
Но подробный расспрос вызвал у Робби обычную реакцию: он сник и замолчал.
Я оживился и попытался придумать вопрос, ответить на который Робби смог бы не раздумывая, но тут на кухню пришли Сара с Мартой. На Саре была футболка в рюшах, украшенная серебряным напылением в виде дамского белья. К ней подскочил Виктор и стал извиваться от счастья, после чего метнулся к стеклянной стене и, пристально уставившись на двор, бешено залаял. Голова моя раскололась надвое.
— Сидеть, Виктор! Фу. Фу!— рявкнул я.— Осспади, да успокоит кто-нибудь эту собаку?
И я вернулся к прессе, но Сара уже нависла надо мной со списком подарков на Рождество, который она приготовила загодя, где за стадионом для покемонов шла целая компьютеризированная колонна. Я напомнил ей, что еще только октябрь (это не считалось), и мы прошлись по списку, пока я не взглянул на Джейн, ища поддержки, но она говорила по мобильному и упаковывала ланчи для школы (хлебцы из муки грубого помола без сахара, диетический «снэппл»), бросая реплики типа: «Нет — у детей все расписано по минутам».
Сара объясняла мне, что для нее значит каждый из пунктов, пока я не перебил ее ненароком.
— А как там Терби, малыш?— спросил я.
(Неужели я и вправду так его испугался? Сейчас, в утреннем свете, все было совсем по-другому: чисто, светло, без перекосов.)
— В порядке,— только и ответила Сара.
Забыв, однако, про рождественский список, она переключилась на рисунки, которые сделала для «угадайки», и стала аккуратно складывать их в большой коричневый конверт. Робби, уставившись в карманный компьютер, расхаживал по кухне, всем видом скандируя: «Я крутой».
Вдруг среди школьных принадлежностей я заметил том «Повелителя мух» и взял его со стола. Открыв обложку, я с ужасом обнаружил имя Сары, от руки написанное на титульном листе.
— Секундочку, неужели они дают читать это первоклашкам?— спросил я.
На меня обернулись все, кроме Сары.
— Да я до сих пор эту книгу не понял. Боже мой, почему б им не задать ей «Моби Дик»? Это абсурд. Безумие!— Я махал книжкой перед лицом Джейн и вдруг заметил смущенную мордашку Сары. Я наклонился к ней и сказал спокойным, умиротворяющим, благоразумным тоном: — Малыш, тебе вовсе не обязательно это читать.
Сара испуганно глянула на мать.
— Но она в списке по внеклассному чтению,— тихонько сказала она.
Рассерженный, я попросил Робби показать мне свой учебный план.
— Что показать?— переспросил он, застыв напряженно на месте.
— Расписание, балда.
Робби аккуратно пошуровал в рюкзаке и вытащил помятую распечатку: история искусств, алгебра, естествознание, основы теории вероятности, физкультура, статистика, документальная литература, социология и разговорный испанский. Я тупо уставился в список. Робби уже сел за стол, и я вернул ему листок.
— Психдом,— пробурчал я.— Это возмутительно. Куда мы отправляем детей?
Робби внезапно сосредоточил внимание на миске с мюслями, отодвинув овсянку, которую Марта поставила перед ним, и потянулся за пакетом соевого молока. Джейн все время забывала, что Робби не любит овсянку, но я запомнил сразу, ведь я сам терпеть ее не могу.
— Да нормально,— пожал плечами он.
— Завуч сказала, что работа над поступлением в элитарный вуз начинается с первого класса,— вскользь заметила Джейн, не желая тревожить детей, которые, по-моему, все равно не слушали.
— А на самом деле — еще раньше,— напомнила ей Марта.
— Она те пыль в глза пскает, не вписвайся, систа,— выдохнул я.
Робби неожиданно хихикнул, к моему большому удовольствию.
Джейн нахмурилась.
— Только не надо этого псевдорэпа, особенно при детях. Мне это не нравится.
— А мне не нравится твой завуч,— ответил я.— И знаешь почему? Она подбрасывает хворост на костер твоего беспокойства, детка.
— Давай не будем сейчас об этом.— Джейн мыла руки в раковине, мышцы шеи были напряжены.— Ну что, дети, готовы?
Потрясение, которое я испытал, изучив расписание Робби, еще не прошло, и мне хотелось сказать ему что-то в утешение, но он уже доел мюсли и теперь собирал рюкзак. Он уставился на компьютерную игру «Quake III», как будто не зная, что с ней делать, после чего вытащил из кармана мобильный телефон проверить уровень зарядки.
— А что это ты, старина, в школу мобильный берешь?
Он нервно посмотрел на Джейн, которая теперь вытирала руки бумажным полотенцем.
— Все ребята с мобильными ходят,— просто сказала она.
— Когда ребенок в одиннадцать лет ходит с мобильным телефоном — это ненормально,— сказал я уместно, как мне казалось, возмущенным тоном.
— У тебя. Простыня. Вместо. Штанов,— таков был ответ Джейн.
Робби совсем растерялся.
В итоге Сара, слава богу, прервала молчание.
— Мам, а я зубы почистила,— выдала она.
— А разве зубы чистят не после еды, солнце?— спросила Джейн, указывая Марте на какую-то запись в расписании ее поездки в Торонто на следующей неделе,— Зубы надо чистить после завтрака.
— Я почистила зубы,— снова сказала Сара и, не получив на этот раз никакого ответа от Джейн, повернулась ко мне.— Брет, я знаю алфавит.
— Да уж пора бы,— подхватил я, подумав, почему это девчушка, гордая тем, что выучила алфавит, должна читать «Повелителя мух».
— Я знаю алфавит,— гордо повторила она.— А, Б, В, Г, Д, Е, Ё…
— Малыш, у Брета болит голова. Я верю тебе на слово.
— …Ж, 3, И, Й, К, Л, М, Н…
— А ты знаешь, какая буква за какой звук отвечает? Молодчина, просто замечательно. Джейн!
— …О, П, Р, С, Т, У, Ф, X…
— Джейн, дай ей, что ли, пончик без сахара.— Я коснулся головы, что означало «приближается мигрень».— Правда.
— И я знаю, что такое ромб!— весело прокричала Сара.
— Потрясающе.
— И шестиугольник!
— Отлично, но пожалей ты меня, жевунишка.
— И трапеция!
— Малыш, папа не в духе, папа не выспался, папу тошнит, так что давай, пожалуйста, потише.
Она мгновенно повернулась к Джейн.
— Мама, а я веду дневник,— объявила она,— и Терби мне помогает.
— Может, он и Брету поможет книжку писать,— съязвила Джейн, не отрываясь от записей, которые они с Мартой просматривали.
— Детка, мой роман разыгрывается здесь и сейчас, даже верится с трудом,— пробубнил я, пролистывая спортивный раздел «Ю-Эс-Эй тудэй».
— Но Терби грустный,— надула губки Сара.
— Почему? Мне казалось, у него все в порядке,— сказал я с деланым равнодушием.— Он что, встал не с той ноги?
— Он говорит, что ты его не любишь,— сказала Сара, изгибаясь на стуле.— Говорит, ты никогда с ним не играешь.
— Врет он все. Я постоянно с ним играю. Когда вы в школе. Во вторник он меня даже в нарды обыграл. Не верь ты этому Терби…
— Брет,— рявкнула Джейн,— хватит!
— Мама, а что, папа простудился?— спросила Сара.
— Кисуля, у папы помутнение,— сказала Джейн, ставя перед ней миску с овсянкой и малиной.
— А у мамы взбеленение,— пробурчал я.
Джейн то ли не расслышала, то ли предпочла пропустить эту реплику мимо ушей.
— Если вы не поторопитесь, мы все опоздаем. Тут я на время ушел в прострацию, позабыв об окружающем, пока не услышал, как Джейн сказала:
— Спроси у папы.
Когда я вырвался из тумана, Робби с тревогой смотрел на меня.
— Да ладно,— промямлил он.
— Нет уж, давай спрашивай,— настаивал я.
На лице его изобразилось такое волнение, что я пожалел, что сам не знаю вопроса, только б ему не пришлось его задавать.
Трепеща всем телом, он спросил:
— Можно купить ди-ви-ди «Матрицы»?
Я быстро обдумал ответ. В ожидании он обхватил себя руками.
— Но у нас есть этот фильм на видео,— медленно сказал я, как будто отвечая на загадку.
— Да, но на ди-ви-ди есть всякие дополнения и…
— Чего? Киану…
— Брет,— громко сказала Джейн, прервав обсуждение балетных занятий Сары, и, повернувшись к Робби, вдруг спросила: — Почему ты надел эту футболку?
— А чем футболка-то не угодила?— вмешался я, пытаясь спасти себя.
— В школе нам запретили наряжаться в костюмы, помнишь?— мрачно пробурчал Робби.— Помнишь?— повторил он уже с обвинением в голосе.
Речь шла об электронном письме, разосланном родителям относительно Хэллоуина. Несмотря на запланированные на дневное время празднества, администрация предупреждала, что приходить в костюмах нежелательно, и советовала нарядиться «собой». Сначала в школе одобрили «подходящие» костюмы, при этом активно отговаривали приходить в неподходящих (ничего «жестокого» или «страшного», никакого оружия), что вызвало у детей весьма предсказуемое возмущение, несмотря на все таблетки, которыми их пичкали, после чего костюмы просто запретили (измученные родители молили о компромиссе — «номинально пугающие?»,— но им было отказано). Это ужасно расстроило Робби, и пока Джейн инспектировала только что вынутые из посудомоечной машины стаканы, я старался утешить сына. Мягко, по-отечески я попытался убедить его, что без костюмов будет всем даже лучше, и в качестве поучительного примера воспроизвел историю о том, как в седьмом классе пришел в школу наряженный вампиром и так измазал рот, подбородок и щеки в бутафорской крови, что мне запретили участвовать в ежегодном параде для младших школьников — директор сказал, что я их перепугаю. Мне было так стыдно — это действительно был поворотный момент,— что больше я уже на Хэллоуин не наряжался. Вот какой был позор. Это воспоминание до сих пор обжигало сердце: мои одноклассники вышагивают перед счастливыми малышами, а я сижу на скамейке — один. Тут я почему-то решил, что после такого рассказа Робби станет проявлять ко мне больше интереса, чем раньше.
Неловкая тишина наполнила кухню. Все выслушали мою историю. Джейн держала в руках треснувший бокал из-под «Маргариты» и глядела на меня как-то странно. Постепенно я заметил, что все — Сара, Марта, Робби, даже Виктор — смотрят на меня как-то странно.
Смущенный до потери сознания, Робби наконец произнес тихо, со всем достоинством, на какое был способен:
— Кто сказал, что я собираюсь нарядиться… вампиром?— Пауза,— Я хотел пойти Эминемом, Брет.
— Если твой отец в твоем возрасте был полнейшим фриком, это же не значит, что и ты такой же, сынок,— сказала Джейн.
— Вампиром?— в ужасе уставился на меня Робби.
Я беспомощно посмотрел на Джейн, чье лицо внезапно расслабилось. Она довольно долго разглядывала меня, пытаясь что-то для себя уяснить.
— Можно?— спросил я, медленно, протягивая Робби пятидесятидолларовую купюру.
— Я тут поняла, что у меня к тебе вопрос,— сказала Джейн.
— Какой же?
Пес заинтересовался моим ответом и мельком взглянул на меня.
— Тебе когда-нибудь приходилось вынимать посуду из мойки? Просто интересно.
— Ну, Джейн…
Эта реплика про посуду звучала как очередной прозрачный до тяжеловесности намек. Необычное для меня чувство вины — как будто я сделал что-то не так — не покидало меня в этом доме ни на минуту. Я постарался выглядеть спокойным и задумчивым, так как альтернатива была одна: лишиться чувств от боли и поражения.
— И?— Она все еще ждала от меня какого-то ответа.
— Нет, но сегодня у меня встреча с доктором Ким.
Я представил себе, как облегчение океанской волной захлестывает кухню. Как мне хотелось, чтобы завтрак поскорее закончился. Я закрыл глаза и загадал желание — чтобы все тихо исчезли из дома. И вскоре желание мое исполнилось.
4. Роман
Еще летом я начал разрабатывать сюжет «Подростковой мохнатки» и кое-что даже успел сделать, несмотря на часы, проведенные за игрой в тетрис, проверкой электронной почты и переставлением иностранных изданий со стеллажа на стеллаж, которые занимали весь периметр моего кабинета. Сегодня еще одна помеха: мне нужно было выдумать одобрительную цитату к банальной и безвредной книжке, написанной одним нью-йоркским знакомым, очередному посредственному, благовоспитанному роману («Плач многоножки»), обреченному на поток уважительных рецензий и полное забвение впоследствии. В итоге я вымучил предложение настолько обтекаемое, уклончивое и размытое, что оно подошло бы для определения буквально чего угодно: «Уже много лет мне не доводилось читать работу настолько…» Затем я взялся за рассказ одного из моих студентов и бегло прочел его. Я ставил на полях вопросительные знаки, обводил слова, подчеркивал предложения, правил грамматические ошибки. Я принимал взвешенные решения.
Прежде чем вернуться к работе над «Подростковой мохнаткой», я проверил почту. Писем было всего два. Одно из Бакли: что-то насчет родительского собрания на будущей неделе, с выделенным постскриптумом от завуча, в котором он напоминал, что мы с Джейн уже пропустили одно собрание в сентябре. Разглядев обратный адрес следующего мейла (отделение Банка Америки в Шерман-Оукс) и время, когда оно было отправлено (2:40), я тяжело вздохнул, щелкнул мышкой и, как всегда, увидел перед собой пустой экран. Подобные послания без каких-либо объяснений или требований я стал получать еще в начале октября. Несколько раз я звонил в банк, где у меня имелся счет (и где в личном сейфе до сих пор хранился прах моего отца), однако записи об отправке этих сообщений в банке отсутствовали, и мне терпеливо объясняли, что в это время (то есть посреди ночи) никого на рабочем месте нет и быть не может. Я устал биться головой о стену и оставил их в покое. А письма все приходили, да так часто, что я попросту свыкся с этим. Но сегодня я решил пролистать папку входящих, пока не найду первого письма. 3 октября, 2:40. Дата показалась мне знакомой, впрочем, как и время отправки, но откуда, я так и не вспомнил. Раздраженный собственной неспособностью свести концы, я отключил «AOL» и с рвением взялся за файл «Подростковая мохнатка».
Первоначальное название «Подростковой мохнатки» было «Ё-Пэ-Рэ-Сэ-Тэ!», но в издательстве «Нопф» (которое раскошелилось почти на миллион долларов только за североамериканские права) меня уверили, что «Подростковая мохнатка» — это более коммерческое название. (Рассматривалось еще «Неистовый Майк», но было отвергнуто как «недостаточно вызывающее».) В издательском каталоге «Нопф» книжку собирались назвать «порнографический триллер», что давало мне особенный стимул. В личной беседе мне было сказано, что, когда роман выйдет, Альфред и Бланш Нопф перевернутся в могиле. Поскольку я осознал, что создаю новый жанр, приступы писательского бессилия прекратились, и я стал работать над книгой ежедневно, хотя, впрочем, она все еще находилась на стадии разработки сюжета. Героя звали Майкл Грейвз, это бьша история эротической жизни модного холостяка с Манхэттена — «парня, который любит дарить любовь и когда его любят в ответ», вот что я обещал издателям. И я уже представлял себе стиль изложения, эдакий элегантный хард-кор с изящными вкраплениями моего фирменного лаконичного юмора. В книге планировалось как минимум сто постельных сцен («Боже мой, ну почему нет?» — гоготал я за обедом со своим редактором в баре в Патруне, пока тот лениво замерял свой сахар крови), ее можно было расценивать и как сатиру на «новомодную сексуальную распущенность», и как историю обычного парня, которому нравится марать женщин своей похотью. Все это должно было возбудить читателя, но, кроме того, заставить его думать и смеяться. Такая вот комбинация. Нижепоясной юмор — цель и средство. Таков был план. И это был хороший план.
В «Подростковой мохнатке» будет множество сцен, где девушки стремглав выбегают из спален дорогих кондоминиумов, будут записи преисполненных напряжения мобильных разговоров, будут сцены, где за главными персонажами следят съемочные группы, будет также несколько передозировок (попытки несчастных девушек привлечь внимание нашего повесы). По ходу будут заказаны тысячи коктейлей, герои будут снимать друг друга на видео, занимаясь анальным сексом, а в качестве приглашенных персонажей выступят настоящие порнозвезды. После этой книжки «Содомания» покажется «Жизнью жуков».[22] У глав были следующие названия: «Массаж лица», «Королева силикона», «Сортир на колесиках», «Трое смелых», «Буфера», «Клитераторы», «Бегство», «Розовые волосатые лепехи», «Мой для тебя слишком велик?» «Если честно, сейчас мне не нужна девушка», «Мне нужно успеть на утренний рейс, понятно?», «А ты заехала в химчистку, как я тебя просил?», «Теперь мне, видимо, придется держаться от тебя подальше» и «Послушай, а может, мне просто срулить?»
Наш герой называет себя секспертом, встречается исключительно с моделями и всегда имеет при себе мешочек, полный различных смазок, шариков бен-ва, вибраторов, клитор-стимуляторов и с дюжину ниток анального бисера. На кого бы он ни обратил внимание — любая тут же истекает соком. Он мог прилюдно лизнуть любовницу в лицо, он надрачивал ей под столом у Бальтазара и подсыпал в бокал седативов. Одну он так жестко фачил, что сломал ей лобковую кость. Он жарит средней популярности актрису в гримерке за несколько минут до ее появления в программе «С Реджисом и Келли в прямом эфире». Он светит своими бицепсами и стиральной доской пресса («У Майкла не пивная банка — у него целая упаковка, ящик!») при каждом удобном случае. Женщины без конца умоляют его проявить эмоции, быть более открытым и, разгневанные, бросают ему реплики типа: «Я не шлюха!», и «Ты ни о чем не хочешь говорить!», и «Это было грубо!», и «Нет — я не буду заниматься сексом с этим бездомным, чтоб ты посмотрел!», а также мои любимые: «Ты обманул меня!» и «Я звоню в полицию!». Его дежурные ответы: «Глотание и есть общение, детка» и «Ладно, прости, но ведь ты все равно позволишь мне кончать тебе на лицо?» Майку многое спускают с рук потому, что он ведь — невинное дитя, однако это всепрощение имеет и более веское основание — любая, кого он имеет, испытывает множественные оргазмы. Однако многих женщин его поведение расстраивает настолько, что им требуется курс успокоительного, после чего они возвращаются к своему «лесбийскому прошлому», а тут еще вскипает скандал по поводу видеозаписей, сделанных Майком во время секса с целым рядом замужних женщин в возрасте и ставших «подозрительным образом» всплывать в интернете. «Что? Так ты решил пробить себе дорогу в жизни собственным членом?» — восклицает одна из этих женщин (супруга состоятельного промышленника). Он смотрит на нее как на полоумную, после чего силой напяливает ей на голову противогаз. Кроме того, он сочиняет коктейли: «Неоседланный» «Дырявые трусишки», «Грубый промах», «Писи Венеры», «Двойной ввод», «Группа товарищей» и «Мошонка».
Его последняя победа — отсюда и название — чрезвычайно неприметная шестнадцатилетка, которая думает, что от орального секса можно забеременеть, а через бутылку лимонада заразиться СПИДом. Кроме того, она разговаривает с птицами и держит дома ручную белку по прозвищу Шалун и с трудом управляется со столовым прибором; в ресторанах, когда официант зачитывает наизусть список фирменных блюд, она всегда прерывает его и медленно так говорит: «А к этому нужна вилка?» Майк, однако, находит ее невинность очаровательной и вскоре вводит ее в свой мир, где ее наряжают в легкие одежды (прозрачные трусики на завязках — его любимый вариант), где перед сексом ее учат говорить: «Брось мне кость», а когда он входит в нее, спрашивать: «Это папочка?» Он посыпает ее клитор кокаином. Он заставляет ее читать Милана Кундеру и смотреть «Опасность!».[23] Они летят в Лос-Анджелес, где участвуют в оргии в «Шато-Мармон» и покупают секс-игрушки в бутике «Хаслер» на бульваре Сансет, и он грузит покупки в багажник арендованного «кадиллака-эскаладе», а она хихикает «обильно». Он сумел обаять даже ее отца, который грозился лично надрать нашему герою идеальной формы задницу, если тот не прекратит встречаться с его несовершеннолетней дочкой. В приступе нежности Майк покупает ей фальшивое удостоверение личности. «Она не всегда такая тупая»,— извиняется он перед своими насупившимся друзьями, такими же холостяками, как он, обитателями затерянного мира. Однажды он накормил ее грибами, и ее вставило так, что она не могла найти собственное влагалище.
Но за безудержным весельем и распутством всплывает трагическая история: бывшая подружка, которая так увлеклась кокаином, что стала похожа на мумию («Сучья ты русская блядь!» — кричит на нее отчаявшийся Майк), комнаты завалены засохшими цветами, крупный проигрыш в «Хард-рок-казино» в Лас-Вегасе, где Майк теряет почти все доверенное ему имущество, после чего все равно едет на очередную оргию (на этот раз в Уильямсбург — в Бруклин, не в Виргинию), которая скатывается к «полнейшему извращенству», и роман заканчивается печально: аборт и напряженный ужин в День святого Валентина в «Нелль» (мощная сцена). «За что ты со мной так?» — последняя фраза романа. Книга, конечно, должна бьша побить все рекорды продаж (чему гарантией был аванс в миллион долларов), но еще она должна бьша получиться пронзительной, сногсшибательной, затмить все, что было написано моим поколением. И я буду продолжать наслаждаться головокружительным успехом и скандальной известностью, в то время как имена моих паинек сверстников будут томиться на сайтах типа «И где ж они теперь?».
Сегодня я занялся списком сексуальных «травм», которые предстояло перенести главному герою: стертые коленки, расцарапанная в кровь спина, сильные мышечные судороги, мошоночная грыжа, кровоподтеки в области яичек, разрыв кровеносных сосудов, засосы до синяков, перелом члена («Громкий хлопок, потом невыносимая боль, но Тандра приложила ему полотенце «Ральф Лорен» с колотым льдом и отвезла в больницу скорой помощи») и, наконец, банальное обезвоживание организма.
Зазвонил телефон — зажглась моя линия,— и, вглядываясь в экран компьютера, я включил определитель номера. Звонила Бинки — мой агент. Я схватил трубку.
— Как поживает мой любимый автор?
— Готов поспорить, ты так говоришь всем своим авторам, на самом деле я просто знаю, что так и есть.
— Твоя правда, но, пожалуйста, не рассказывай об этом моим авторам.
— Могила. И тем не менее в твоих устах эти слова кое-что да значат.
— Так вот звонит мне сегодня кое-кто из моих любимых авторов.
— И кто же, интересно?
— Джей.— Бинки помолчала.— Рассказывал, как вы вчера оттянулись.
— Да, зажгли по полной программе.— Тут я тоже помолчал, соображая.— Не верь ему, ни единому слову.
— Да уж,— грозно произнесла она.— Кстати, ты получил чек за авторские от бриттов? Я перевела его на твой нью-йоркский счет.
— Да, я получил подтверждение. Превосходно,— произнес я зловещим шепотком Монти Бернса.[24]
— Как Джейн? Как дети?— Пауза, потом упавшим голосом: — Не могу поверить, что это я тебя спрашиваю. Я знаю тебя пятнадцать лет, и никогда и в мыслях у меня не было, что буду задавать тебе подобные вопросы.
— А теперь я преданный муж и отец,— гордо сказал я.
— Да,— неуверенно промямлила Бинки,— да.
Я решил выбить ее из ступора сомнений:
— И я преподаю.
— Невероятно.
— Да, в колледже, всего раз в неделю, но детки меня обожают. Легенда гласит, что ни на одного из приглашенных писателей еще не было такой очереди желающих. По крайне мере, мне так сказали.
— И сколько у тебя студентов?
— Я-то хотел всего трех, но администрация сказала, что это недопустимое количество.— Я втянул воздух.— Так что всего у меня пятнадцать маленьких подонков.
— Ну а как книга?
— А, пошутили, и будет.
— А мы разве шутили?
— Я практически разложил по полочкам сюжет, и книга движется точно по расписанию.— Мне захотелось закурить, и я стал шарить по ящикам стола в поисках пачки сигарет.— Я больше не почиваю на лаврах, Бинки.
— Как насчет того, чтобы ненадолго отвлечься?
— Но ведь в каталоге «Нопфа» на следующую осень эта книга стоит первой строкой, значит, я должен закончить не позже января, верно?
— Так-то оно так, но ведь ты сам утверждал, что сможешь написать книгу за шесть месяцев,— сказала она.— Тебе никто не верил, но эта дата тем не менее зафиксирована в контракте, а немцам, которым принадлежит издательство, задержки очень не по нраву.
— Ты так уклончива, Бинки,— сказал я, забив на сигареты.— Такое впечатление, что-то ты темнишь. Мне это нравится.
— А у меня такое впечатление, что у тебя опять аллергия обострилась,— скучающим голосом произнесла Бинки.— Мы, похоже, забыли принять сегодня кларитин. И мне это не нравится.
— Вот именно, аллергия замучила,— принялся возражать я, потом, подумав, добавил: — И не верь Джею, что бы он тебе ни рассказывал.
— Серьезно, Брет, аллергия?
— Не надо смеяться над недугом. Нос заложен, одышка, и все из-за… нее.— Я замолчал, понимая, что это прозвучало не слишком убедительно.— Кстати, я тут йогой занялся, ко мне ходит «пилатовский» тренер.[25] Ну что, похоже на реабилитацию?
Она только вздохнула и сменила тему:
— Ты слышал о таком Харрисоне Форде?
— Знаменитый актер, погасшая кинозвезда?
— Ему понравилось, как ты довел до ума «К моему великому огорчению», он хочет поговорить с тобой на предмет написания сценария. В ближайшие недели две тебе нужно будет поехать встретиться с ним и его людьми. На день-два, не больше.— Она снова вздохнула.— Не уверена, что это самое своевременное предложение. Просто передаю информацию.
— Ты отлично справилась.— Пауза.— Но почему бы им не приехать ко мне? Я живу в замечательном городишке.— Пауза затянулась.— Алло? Алло?
— Придется съездить на день-другой.
— И о чем там речь?
— Что-то про Кампучию или Кубу. Все пока очень смутно.
— И они, надо полагать, хотят, чтобы я — писатель — все и прояснил, так?— возмутился я.— Боже праведный.
— Я просто передала тебе информацию.
— Если Клану Ривз там не снимается, я буду чрезвычайно рад встретиться с Харрисоном.— Тут я вспомнил кое-какие слышанные ранее истории.— А правда, что он жуткий выпендрежник?
— Вот и я думаю, что это будет замечательный тандем.
— Эй, Бинки, это еще что значит?
— Слушай-ка, мне пора бежать, денек сегодня — мрак.— (На заднем плане послышался голос ее ассистента.) — Я скажу им, что ты заинтересовался, а ты пока подумай, когда сможешь слетать в Эл-Эй.
— Что ж, огромное спасибо за звонок. Обожаю твои язвительные формальности.
— Да, кстати…
— Да?
— Счастливого Хэллоуина.
Повесив трубку, я внезапно понял, что меня беспокоило в этих письмах из отделения Банка Америки в Шерман-Оукс. Третье октября. Это был день рождения моего отца. Что навело меня на следующую мысль. 2:40. В это время, согласно отчету коронера, он скончался. Какое-то время я обдумывал ситуацию — связь не из приятных. Но я был с бодуна, обессилен, и через полчаса мне нужно было быть в колледже, так что я стал думать — наверно, это совпадение и я придаю данному факту больше значения, чем он того заслуживает. Собираясь выйти из кабинета, я обратил внимание еще на одно обстоятельство: в комнате сделали перестановку. Стол теперь стоял лицом к стене, а не к окну, где вместо него примостился диван. Лампу передвинули в противоположный угол. Но я опять списал это на вечеринку, как и все, что происходило со мной в тот день.
5. Колледж
Район, в котором мы жили, походил на проект асимметричного города будущего: наклонные здания с фасадами, напоминающими каскады драпировки, были беспорядочно разбросаны на приличном расстоянии, бетонные панели, казалось, едва держатся друг за друга, по стенам вились электронные табло и вывески, а также огромные жидкокристаллические экраны и бегущие строки с биржевыми котировками и основными новостями дня; здание суда украшала неоновая вывеска, а над торговым центром «Блумингдейл», занимавшим четыре центральных квартала, возвышался гигантский телевизор «Джамботрон». Но кроме этого района городок мог похвастаться природным заповедником на восемьсот гектаров, конными заводами, двумя полями для гольфа, а магазинов детской книги здесь было больше, чем «Барнс и Нобл».[26] Мой путь в колледж пролегал мимо бесчисленных игровых площадок и бейсбольного поля до Мейн-стрит (там я остановился у «Старбакс» купить чашечку латте), где располагались деликатесные лавки, продавались первоклассные сыры, стоял целый ряд кондитерских, аптека, где дружественный фармацевт выписывал мне рецепты на клонопин и ксанакс, там же за семейным магазинчиком скобяных товаров прятался синеплекс, и вдоль всех примыкающих улиц были высажены магнолии, и кизил, и вишни. Притормозив у светофора, украшенного гирляндой свежих цветов, я, попивая обезжиренный латте, наблюдал, как на телеграфный столб карабкался бурундук. Кофе оживило меня настолько, что похмелье стало казаться происшествием недельной давности. И тут, проплывая по тенистым улицам, я внезапно ощутил необъяснимое довольство. Я проехал мимо картофельного поля, мимо лошадей, высунувших морды из гумна. На въезде в кампус охранник откозырял мне двумя пальцами, и я поднял свой стаканчик, приветствуя его.
В тот теплый полдень Дня всех святых я впервые заметил кремовый «Мерседес-450SL». Он стоял на обочине рядом с парковкой моего факультета, и, проходя мимо, я улыбнулся, вспомнив, что на аналогичной модели того же цвета мой отец ездил в конце семидесятых и его машину я унаследовал, когда мне исполнилось шестнадцать. Это тоже был кабриолет, и интригующее совпадение спровоцировало волну воспоминаний — шоссе, на капоте пляшет солнце, я высовываюсь за ветровое стекло и вглядываюсь в изгиб Малхолланда, из динамиков несутся «Гоу-Гоуз», верх опущен, и кроны пальм качаются надо мной. Тогда меня это нисколько не насторожило: в колледже училось много богатеньких деток, и такая машина вовсе не была здесь неуместна. И воспоминания растаяли, когда я припарковался на положенном месте, взял с пассажирского сиденья стопку «Информаторов» и направился в кабинет, расположенный в маленьком очаровательном сарайчике красного кирпича окнами на кампус — само здание и впрямь называлось Амбар. Улыбаясь про себя, я вдруг понял, что приехал сюда только потому, что мой кабинет — это единственное место, где Эйми Лайт согласится теперь со мной встретиться — под предлогом консультации, хотя она не была моей студенткой, я у нее ничего не преподавал, и никаких консультаций не намечалось. (Однажды мы попытались сойтись у нее на квартире за пределами кампуса, но там обитала несносная кошка, на которую у меня развилась страшная аллергия.)
На ступеньках обрамленной в стекло и металл библиотеки похмельные студенты ловили солнечные лучи. Проходя по двору, я остановился возле новой арт-инсталляции, помог откупорить бочонок пива (и умыкнул стаканчик). По зеленому полю бегали и прыгали футболисты в спортивных костюмах «DKNY», и за исключением нескольких готов, сидящих под навесом возле главного здания (где я оставил стопку «Информаторов», бросив ее на стол с табличкой «Бесплатно при предъявлении студенческого билета»), все выглядели так, будто сошли со страниц каталога «Аберкромби и Фитч». Ассоциации возникали самые привлекательные, и мысли мои снова унеслись в прошлое, в кэмденские годы. На самом деле весь кампус — атмосферой, расположением спальных корпусов, конструкцией основных зданий — напоминал мне Кэмден, впрочем, это тоже был небольшой гуманитарный колледж в изрядной тьмутаракани.
— Йо, мистер Эллис, отличная была вечеринка — че как?— позвал меня кто-то.
Я обернулся, это был перец из моей группы, таланта у него — кот наплакал.
— Йо, худо, Джесси, очень худо,— добродушно отозвался я и добавил, как будто вспомнив: — Держи пистолетом!
Пока я шел к Амбару, ко мне подходили студенты и благодарили за вечеринку — на которую никого из них не звали, но они тем не менее явились. На мою профессорскую улыбочку они отвечали довольным смехом. Был среди них и нервный еврейчик (Дэвид Абромович), которому я кивнул походя. Надо признаться, к нему меня немного влекло. Поздравления с удавшейся вечеринкой не иссякали, и я отвечал на них с не меньшим радушием, даже тем студентам, которых в глаза не видел.
На двери кабинета я нашел записку от студентки, имя которой не показалось мне знакомым,— она отменяла встречу, которой я не назначал, и приносила извинения за «инцидент» на занятии в прошлый четверг. Я изо всех сил постарался вспомнить эту студентку и что это был за инцидент, но ничего так и не прояснилось. Вдобавок занятия проходили как во сне — все было настолько спокойно и комфортно и неформально, что даже намек на инцидент вызывал опасения. В аудитории я всегда старался быть беззаботным, выдавать побольше ободряющих комментариев, но, поскольку я был так знаменит и, возможно, ближе им по возрасту, чем кто-либо из преподавателей (впрочем, в отношениях с коллегами я придерживался полнейшей автономии и знать наверняка не мог), ученики смотрели на меня с благоговейным трепетом. Подвергая рассказы критическому разбору, я старался не обращать внимания на страх и тревогу, мучившие моих студентов.
Я уселся за стол, тут же открыл ноутбук и стал придумывать сон для доктора Ким, крохотной психоаналитички корейского происхождения, на которую жена вышла через нашего семейного консультанта доктора Фахейду. Будучи непреклонной фрейдисткой, доктор Ким истово верила в то, что подсознательное способно проявлять себя в образах из сновидений, и каждую неделю требовала от меня новый сон, дабы подвергнуть его толкованию, но из-за ее акцента я не понимал и половины из того, что она говорила, а вдобавок уже давно не видел снов, так что переносил наши встречи с большим трудом. Однако на этих визитах настаивала Джейн (и платила за них), так что легче было потерпеть несколько часов, чем нарываться на неприятности из-за неявки. (Кроме того, эта клоунада позволяла продлевать рецепты на клонопин и ксанакс, а без них я покойник.) Тем временем доктор Ким стала что-то просекать и с каждым новым выдуманным сном делалась все подозрительней, но сегодня с меня причиталось сновидение, так что в ожидании, пока Эйми Лайт придет (и, по возможности, разденется), я, послушный долгу, сосредоточился на том, что в данный момент могло бурчать мое подсознание. Взглянув на часы, я понял, что прислушиваться надо побыстрее. Мне нужно было придумать сон, набрать его, отправить на принтер и — после неочевидного еще секса с Эйми Лайт — нестись в кабинет к доктору Ким, чтобы поспеть к трем. Итак: вода, авиакатастрофа, домогательства борзой… барсучихи (помним: с животными у меня нелады); я сидел в самолете голый, борзая барсучиха была… тоже на борту, и знали ее, кажется… Джейн.
Когда я поднял глаза, в дверях стоял студент и смотрел на меня с робостью. На первый взгляд в нем не было ничего необычного: высокий, черты правильные, пожалуй, даже типичные, лицо худое, точеное, густые, коротко остриженные, каштановые с рыжиной волосы, рюкзак за плечами. На нем были джинсы и старинный, оливкового цвета свитер «Армани» с дизайнерским лейблом — орлом (старинный, потому что, когда я учился в колледже, у меня был такой же). В руках он держал бумажный стаканчик из «старбакс» и казался более настороженным, чем большинство близоруких лентяев, населявших кампус. Я хоть и не мог его вспомнить, все же был уверен, что видел его где-то раньше, в общем, я был заинтригован. Кроме того, он держал томик моего первого романа, «Меньше нуля», отчего я даже привстал и сказал:
— Здрасьте.
С парнем чуть удар не случился оттого, что я обратил на него внимание, и на время он потерял дар речи, пока я не поторопился что-то сказать.
— У вас в руках замечательный роман…
— Ах, да, привет, надеюсь, не помешал.
— Нисколько. Пожалуйста, входите.
Он отвел глаза и густо покраснел, потом бочком вошел в кабинет и осторожно присел на стул возле моего письменного стола.
— В общем, мистер Эллис, я ваш большой поклонник.
— А разве формальности здесь еще не запрещены законом?— произнес я с деланой неприязнью на лице в надежде расслабить парня, поскольку сидел тот в крайнем напряжении.— Зовите меня Брет.— Пауза.— А раньше мы не встречались?
— М-м, меня зовут Клейтон, я первокурсник, так что — вряд ли,— ответил парень.— Я просто хотел спросить, не подпишите ли вы для меня эту книжку?— Руки его слегка тряслись, когда он приподнял томик.
— Ну конечно. С большим удовольствием.
Я внимательно изучал его, пока он протягивал мне девственную, будто ни разу не читанную книжку. Открыв ее на титульном листе, я увидел, что это было первое издание, отчего томик в моих руках становился вещью чрезвычайно редкой и ценной.
— Через пару минут у меня занятия, так что…— Он указал на себя.
— Ну конечно, я вас не задержу.— Я положил книгу и осмотрел стол в поисках ручки.— Итак, Клейтон, полагаю, друзья зовут вас Клей.
Он уставился на меня, после чего, поняв, к чему я клоню, ухмыльнулся и произнес:
— Ну да.— Он махнул в сторону книги.— Как героя этого романа.
— Я так и подумал,— сказал я, открывая ящик стола.— Может, здесь найдется?— Я нашел ручку и поднял глаза. Парень вопросительно смотрел на меня.— Так, все верно. Вы правы,— заверил я, но все-таки не удержался: — Мне очень знакомо ваше лицо.
Он просто пожал плечами.
— И какой же у вам основной предмет?
— Я хочу стать писателем.— Это признание, казалось, дается ему с трудом.
— А вы подавали заявку на мой семинар?
— Я первокурсник, а туда берут только третьекурсников и выпускников.
— Допустим, я бы мог потянуть за нужные струны,— тонко намекнул я.
— На каком основании?— спросил он с вызовом в голосе.
Тут я сообразил, что беззастенчиво флиртую, и, устыдившись себя, резко перевел взгляд на книжку и ручку в моей руке.
— Да и пишу я так себе,— произнес он, выправляя осанку и ощущая едва уловимый сдвиг в атмосфере кабинета.
— Все мои студенты пишут не блестяще, так что вы вполне подойдете,— сухо засмеялся я.
Он даже не улыбнулся.
— Мои родители…— Он снова колебался.— На самом деле мой папа… он хотел, чтоб я пошел в бизнес-школу, так что…
— Ну да, дилемма старая как мир.
Клейтон нарочито посмотрел на часы — еще один жест, показывающий, что ему уже пора.
— Вы просто напишите мое имя, то есть — свое имя.— Он встал.
— Вы сейчас над чем-то работаете?— мягко спросил я, выписывая на титульном листе свою фамилию с нехарактерными росчерками.
— Ну, я уже написал часть романа.
Я вернул ему книгу.
— Что ж, если захотите показать мне что-нибудь…— И мое предложение повисло в ожиданий, что он его примет.
В этот момент я понял, где видел Клейтона.
Вчера он был на нашем Хэллоуине.
Это он был в костюме Патрика Бэйтмена.
Это на него я смотрел из окна Сариной комнаты, когда он исчез во тьме Эльсинор-лейн.
Я сделал вдох, что-то дернулось во мне, я поежился.
Он уже упаковывал книжку в рюкзак, когда я спросил:
— А вас вчера не было на празднике, который мы с женой устроили у нас дома?
Он напрягся и сказал:
— Нет. Нет, не был.
Это прозвучало настолько естественно, что я так и не распознал, врет он или нет. Кроме того, если уж он явился на вечеринку без приглашения, то с какой стати признаваться в этом теперь?
— Правда? А мне казалось, я вас там видел,— продолжал давить я.
— Хм, да нет, это был не я.— Он стоял надо мной и ждал.
Я понял — нужно что-то сказать, что даст ему возможность ретироваться.
— Что ж, было приятно познакомиться, Клейтон.
— Да, мне тоже.
Я протянул руку. Он резко схватился за нее, отпустил и, отвернувшись, забубнил благодарности. Тут я услышал шаги, приближавшиеся по коридору.
Клейтон их тоже услышал и, не сказав больше не слова, повернулся к выходу.
Однако в дверях он столкнулся с Эйми Лайт, и, прежде чем Клейтон поспешил восвояси, они обменялись короткими взглядами.
Эйми вошла, покачивая бедрами.
— Это кто?— мимоходом спросила она.
Я подошел к двери, все еще слегка ошеломленный этой встречей, и посмотрел, как Клейтон исчез в пустоте коридора. Я стоял и гадал, отчего это он наврал мне, что не был на вчерашней вечеринке. Ну, допустим, он стеснительный. Допустим, его не пригласили. Допустим, ему все равно хотелось прийти. Да бог с ним.
— Так это был твой студент?— снова заговорила Эйми.
— Да, да,— сказал я, закрывая дверь.— Очень интересный молодой человек, но отведенные ему семь минут только что истекли.
Эйми облокотилась на стол и смотрела на меня. На ней было соблазнительное летнее платье, и она наверняка знала, какой бывает реакция на соблазнительное летнее платье в конце октября — плотские мечты. Я тут же подошел к ней, она уперлась в стол руками, села на него и раздвинула ноги, и я подошел еще ближе, и она обвила ноги вокруг моих бедер и стала меня слегка раскачивать, а я смотрел на нее сверху. Все это вселяло самые смелые надежды.
— Психопат?— спросила она с притворной застенчивостью.
— Нет — тогда бы ему полагалось десять минут.
Мы поцеловались.
— Это так демократично,— вздохнула она.
— Я просто следую клятве препода.
И вкус блеска для губ перенес меня на годы назад, в последний класс школы, к девочкам, с которыми я встречался, когда ароматизированный блеск для губ пользовался бешеной популярностью, и я валялся в шезлонге возле бассейна с черным дном, и на шее у меня было ожерелье из ракушек, «Форинер» пели «Как в первый раз»[27], ее звали Блэр, и восхитительный, с фруктовыми нотками, аромат баблгама заполнил кабинет, и я совсем забылся, пока не понял, что Эйми уже отстранилась и смотрит на меня в упор. Рука моя осталась в ложбинке ее шеи, чуть ниже затылка.
— Я только что видела Элвина,— сказала она.
Я вздохнул. Элвин Мендольсон был ее научным руководителем. Я был с ним незнаком.
— И что сказал Элвин?
Она тоже вздохнула.
— Он сказал: «Зачем ты тратишь на это свое время?»
— Почему твой научный руководитель так меня ненавидит?
— У меня на этот счет свои соображения.
— Не потрудилась бы ты поделиться ими со мной?
Я нежно перебирал пальцами по ее предплечью. Я легонько ущипнул ее запястье.
— Он считает тебя причиной своих проблем.
— Боже, какая тварь.
Я снова поцеловал ее, и природная ориентация направила мои руки по направлению к ее груди. Она защитилась локтями.
— Как ваш дом — надеюсь, не слишком пострадал?— спросила она, когда я прижал свой эрегированный к ее бедру, отчего она напряглась. Я становился все более настойчив и готов уже был скинуть ноутбук и разложить ее прямо на столе, когда она спросила: — А Джейн о нас знает?
Я слегка отстранился, но она ухмыльнулась и движением ног вернула меня на место.
— Почему ты спрашиваешь? Почему сейчас?
— Вчера она как-то странно на меня смотрела.
Я снова приблизился и поцеловал ее шею, а потом предплечье — она вся покрылась гусиной кожей.
— Такое было освещение. Не бери в голову.
Эйми снова немного отстранилась.
— У меня осталось четкое впечатление, что она меня изучала.
Я вздохнул и выпрямился.
— Мы когда-нибудь это сделаем, или что?
— О боже…
— Потому что я, например, уже не слишком молод.
Она громко рассмеялась, закинув голову.
— При чем тут это.
— А ты очень скоро приобретешь титул самой злостной недавалки в моей жизни, и это уже не смешно, Эйми.— Я схватил ее за руку и притянул к своей ширинке.— Хочешь узнать, насколько это не смешно?
— Мне не стоило связываться с тобой по целому ряду причин,— сказала она и выпрямилась.
Я, однако, остался в прежней позиции. Она все вздыхала.
— Хотя бы потому, что ты женат…
— Так всего ж три месяца!— возопил я.
— Брет…
Я снова приблизился и уткнулся лицом ей в шею.
— Женатые дольше живут.
— Никто еще не доказал экспериментально, что быть женатым — это круто само по себе.
Я стал опускаться на колени, пока мои глаза не оказались на уровне ее раздвинутых бедер. Я засунул руку под платье, почувствовав пирсинг посредине ее мягкого загорелого животика. Рука скользнула по низу живота и — к тазу. В основании позвоночника, прямо над задницей — небольшой уклон, я нежно потрепал это углубление, мягко помассировал его круговыми движениями, после чего руки двинулись к тому месту, где ее булочки смыкались с бедрами, к трусикам и заповедной территории под ними. Она попыталась сдвинуть бедра, но я крепко держал их, не давая закрыться. Я напрягся и выдавил:
— Я тут читал статью в одном журнале.— Она сдвинула еще сильнее. Я стиснул зубы.— Ученые выявили зависимость между длительностью жизни и частотой совокуплений.— И тут, тяжело дыша, я отпустил ее.
— Бред сивой кобылы,— засмеялась она.
— Послушай, я пытаюсь вызвать в тебе ответное чувство, почему же ты еще не бьешься в конвульсиях блаженства?
Она расслабилась, я поднялся, и мы снова поцеловались. Я снова ушел в нее с головой.
— Боже, что за запах?— пробормотал я.— Он возвращает меня туда.
— Куда?
Я облизывал ее губы.
— Да так — туда. В прошлое. Я снова чувствую себя как подросток.
— От блеска для губ?
— Да,— вздохнул я.— Как мандаринчики у Пруста.
— То бишь кексики.
— Да, как те мандаринчики.
— Почему… тебя взяли преподавать?
— У меня красивые ноги.
Я снова гладил ее по животу, слегка оттягивая колечко возле пупка.
— А мне так можно? Пусть у нас будет одинаковый пирсинг. Вот будет здорово, правда?
— Ага, он будет замечательно оттенять твое брюшко.
— Ты хотела сказать, мой выдающийся пенис?
— Я имела в виду твое, хм, пузо.
— Ты очень сексуальна, детка, но я не менее привлекательный.
И тут, как обычно, все прекратилось. На этот раз взаимно. У нее были дела, я должен был распечатать свой сон и бежать к доктору Ким.
Когда мы уже оправлялись перед выходом, Эйми сказала:
— Этот парень, что был здесь до меня…
— Ну, ты его знаешь?
Она помолчала.
— Нет, но лицо у него знакомое.
— Да, мне тоже показалось. Ты видела его вчера на вечеринке?— спросил я под звук запускающегося принтера.
— Не уверена, но он мне кого-то напоминает.
— Он нарядился Патриком Бэйтменом. Пришел в костюме «Армани». Жуть как неприятно.
— Хм, Брет, знаешь, ты так обдолбался, что в самый разгар вечеринки едва ли был способен кого-либо узнать.
Я пожал плечами, свернул сон и сунул его в карман, а заодно прихватил несколько рассказов, которые студенты оставляли в ящике возле двери. Было тихо. Эйми задумалась о чем-то своем и зажгла сигарету.
— Так, ну и что?— спросил я.— Я уже опаздываю.
— Странно, что именно Патрик Бэйтмен.
— Почему?
— Потому что я подумала, он похож на Кристиана Бейла.
В комнате надолго повисла тишина, потому что Кристиан Бейл сыграл Патрика Бэйтмена в экранизации «Американского психопата».
— Но еще больше он похож на тебя,— сказала Эйми.— Если скинуть лет двадцать.
Меня опять передернуло.
Кремовый «Мерседес-450SL» уже уехал с парковки.
Это я заметил.
6. Докторишки
Я уже опаздывал, и расстояние до здания, где располагались офисы доктора Ким и нашего семейного консультанта доктора Фахейда, решил преодолеть не пешком, а на машине. На бегу разворачивая свой сон, я влетел в холл, где наткнулся на выходящую из лифта даму. Я уставился в свой сон, как школьник перед экзаменом, но дама сделала шаг в сторону и сказала: «Здравствуй, Брет». Я поднял глаза и уставился в продолговатое сорокалетнее лицо с расплывчатым отпечатком иберийского происхождения, на ее редкие темные волосы и кривую улыбочку. С целой стопкой книжек и разных папок в руках она терпеливо дожидалась, пока я закончу щуриться, прикидывая, кто ж она такая.
На это потребовалась минутка.
— А, доктор Фахита, здравствуйте,— с облегчением сказал я.
Она отозвалась не сразу.
— Доктор Фа-хей-да.
— Доктор Фа-хей-да,— собезьянничал я,— конечно. Как дела?
— Все в порядке. Могу ли я надеяться, что увижу вас и вашу жену на следующей неделе?
— Да, и на этот раз мы придем вместе,— пообещал я.
— Отлично. Тогда до встречи.— И она медленно отчалила, а я запрыгнул в лифт.
Семейный консультант появился, когда сексуальные отношения в нашем браке достигли критически низкого уровня. Я признавал за собой ответственность за такое положение, и чувство вины привело меня вслед за Джейн к доктору Фахейда. Еще в июле, когда я только переехал, сексом мы занимались лишь раз в неделю, и, хотя Джейн старалась склонить меня к более частым отношениям, в большинстве случаев она обжигалась и скоро оставила все попытки. А я не мог выяснить причину снижения интереса с моей стороны. Джейн, когда-то привлекавшая меня настолько, что даже сетовала на обилие секса, теперь вызывала совсем другие ассоциации, далекие от образа сексапильной подружки. Теперь она была жена, мать, моя спасительница. Но где же тут повод для прогрессирующего целибата? («Вот уж действительно — пойди-отыщи»,— часто нашептывал темный голосок из глубины сознания.) Лежа на громадной кровати посреди темной спальни, за запертой дверью и задернутыми шторами, с обмякшим членом, недвижно пристроившимся на бедре, я просто выдумывал сколько-нибудь подходящий повод: усталость, стресс, книга, естественный прилив-отлив желания, антидепрессанты; я даже намекал на сексуальные травмы детства. Она с трудом сдерживала обиду. Я старался скрыть свой стыд, но мое смущение спровоцировало в ней огромное чувство вины — как же, она сомневалась в моих мужских достоинствах,— и она уж сама была не рада, что стала продавливать эту тему. Она все время спрашивала, нахожу ли я ее привлекательной, и я так же регулярно уверял ее, что да. Я гордился, что Джейн Деннис — моя жена. Для миллионов мужчин образ молодой кинозвезды был чрезвычайно притягательным и сексуальным. При этом секс с ней таинственным образом стал ужасно пресным и случался все реже. У меня больше не стоял на нее, как бывало раньше, и я пытался смягчить пилюлю отговорками мутного характера, общими местами, подслушанными в ток-шоу «У Опры». «Подумай, Джейн, неужели секс важнее детей или карьеры?— спросил я однажды ночью.— По мне, так у нас все в порядке». В темноте послышался ее вздох. «Если секса сейчас нет, это же не значит, что у нас нет друг друга»,— мягко произнес я (той ночью я впервые отправился спать в гостевую). На встречах с нашим «семейным консультантом» продолжились поиски и догадки. Может, у меня снижен уровень тестостерона? Я сдал анализы: уровень в норме. Я стал принимать растительные пищевые добавки. Виагру пришлось исключить, поскольку у меня был пролапс митрального клапана: из-за таблеток могла развиться легкая сердечная патология. Оставался выбор между левитрой и циалисом. «Ведь я не импотент!» — хотелось крикнуть мне. И тем не менее я проявлял «индифферентность», был не готов к «взаимным обязательствам», упирался в своем «негативизме». Я способствовал созданию «нестабильности в отношениях». Я лишь «обострял противоречия». Меня обвиняли в «ненадежности». (Джейн, в свою очередь, старалась «избежать отчуждения», хотя и признавала за собой неспособность «разграничить зоны ответственности».) Нам предписали завести няньку, оставлять друг другу провокационно-соблазнительные записочки, притвориться, что мы еще не женаты, снять номер в отеле, планировать интимную жизнь и соблюдать это расписание. Однако к концу сентября наши сексуальные отношения находились в глубоком ступоре, и тогда я начал понимать почему. Теперь у причины было имя: Эйми Лайт. «Самое удивительное и печальное» в нашем браке, утверждала Джейн,— то, что она все еще меня любит.
Глубоко вздохнув, я вошел в кабинет доктора Ким. Дверь была открыта, и, поджидая меня, она просматривала «Нью-Йорк ревью ов букз». Она подняла глаза — и на ее крохотном темнокожем пытливом лице изобразилась сдержанная улыбка.
— Простите за опоздание,— сказал я, закрывая за собой дверь, и бухнулся в кресло напротив нее.
Кабинет был оформлен очень спокойно и никак не выдавал вкусов хозяйки, что всегда помогало мне расслабиться перед началом наших сессий, однако сегодня она рванула с места в карьер, и ее все возрастающее беспокойство относительно моих «злоупотреблений» вскоре стало основной темой разговора. Причиной, возможно, послужили бумажные носовые платки, к которым я то и дело прикладывался, и кровавые сопли, выдуваемые моим воспаленным измученным носом. Потом она перевела разговор на Робби и спросила, утихло ли мое негодование по поводу его появления на свет, а затем мы перешли на Джейн, и она поинтересовалась, какие же у меня на самом деле намерения относительно нее, и тут уже терпение мое иссякло, потому что происходящее стало напоминать допрос, который я был вынужден прервать. На ладони она держала блокнот и всю дорогу что-то порывисто писала.
— Послушайте, я здесь только потому, что обещал своей жене попробовать — вдруг поможет, и вот я пришел за помощью, а не для того, чтобы мне читали нотации, как, мол, я впустую трачу чье-то время, о'кей?— И я потянулся за очередной таблеткой и высморкался, отчего салфетка стала переливаться красным.
— Так зачем вы пришли, мистер Эллис?
— Меня преследуют страхи, ну и соответствующие неврозы.
— О чем ваши страхи?
— Ну… авиакатастрофа… террористы…— Я помолчал и добавил уже совершенно искренне: — Пропавшие мальчики.
Она выпрямилась в кресле.
— Мистер Эллис, на вашем месте я бы больше боялась цирроза печени, чем авиакатастроф.— Она вздохнула, что-то пометила в блокноте и тем же тоном продолжила: — Итак, вам что-нибудь снилось?
— Еще бы,— ответил я, стараясь скрыть свое нежелание отдавать ей распечатку.
Доктор Ким пробежалась по строчкам, впопыхах набранных этим утром, пока, добравшись до какого-то предложения, не побледнела и не уставилась на меня. Я скромно любовался небольшим кактусом на полке, что-то бессознательно мурлыча себе под нос.
— Мне кажется, это не настоящий сон, мистер Эллис,— с подозрением глянула она на меня.— Вы, наверно, выдумали этот сон.
— Да как вы смеете!— Я возмущенно выпрямился и, приняв позу, понял, что в этом кабинете она уже стала для меня привычной.
— Вы хотите, чтоб я поверила, что это настоящий сон?— Она перевела взгляд на листок.— Окунь с огромной пастью погнался за вами в бассейне, вы скрылись от него в гидроплане и тут уже летите бизнес-классом, а на борту самолета написано имя вашего отца?
— Это мое подсознательное, доктор Ким.— Я пожал плечами.— А описываемые события вполне сойдут за причины моих истинных тревог.— Я вздохнул и сдался.
— Вы не сообщили жене, что снова употребляете наркотики,— сказала она.
— Нет,— я снова вздохнул и отвел глаза,— но она и так знает. Все знает.
— Вы до сих пор спите на диване?
— Это гостевая спальня! Я сплю в гребаной гостевой! На нашем гребаном диване невозможно спать.
— Мистер Эллис, кричать нет необходимости.
— Послушайте,— вздохнул я,— вписаться в этот мир оказалось очень непросто, и обязательства, которые на тебя накладывает положение мужчины, хозяина в доме или как там оно, действуют на меня угнетающе, как, впрочем, и тот факт, что — да, я снова употребляю, но только чуть-чуть, и выпиваю, совсем понемножку, и мы с Джейн, верно, не занимаемся сексом, а я завел интрижку с девушкой из колледжа, а другой студент, кажется, строит из себя персонажа одного из моих романов, а дочка Джейн, по-моему, совсем свихнулась, ей кажется, что на нее нападает ее ожившая игрушка, кроме того, она все время зовет меня папой, а Харрисон Форд хочет, чтоб я написал для него сценарий, и мне все время приходят эти безумные мейлы из Лос-Анджелеса, и это вроде как-то связано с моим отцом, и от этих пропавших мальчиков у меня душа в пятках, и все вместе это приводит к чудовищным конфликтам в моей психике…— Я запнулся.— Да и наш золотистый ретривер терпеть меня не может,— глубокий вздох,— так что не волнуйтесь, забот у меня хватает.
Тут я потянулся за листком, который она держала в руках:
— Отдайте-ка мне это.
Она не выпускала страничку и пялилась на меня. Я тянул на себя. Она не уступала. Наши взгляды замкнуло. В итоге я откинулся назад, тяжело дыша.
Она терпеливо выдержала паузу.
— Мистер Эллис, основная цель ваших визитов — это найти способ поближе узнать своего сына. Это важно. Это необходимо. Чтобы наладить связь с вашим сыном.
— Ну, с этим я практически разобрался.— Ничего лучше мне не придумалось.
— Не думаю.
— Почему же?
— Потому что в этом кабинете вы не сказали о нем ни слова.
7. Комната Робби
На кухне Марта жарила в алюминиевом воке овощи на ужин, наверху дети готовились к Хэллоуину. На улице уже стемнело, но по пути от доктора Ким домой я заметил родителей, сопровождающих своих ряженых детишек в надвигающейся ночи, и принял это за дурной знак, что заставило меня притормозить возле винного магазина и купить бутылку «Грот совиньон бланк» и литр «Кетель уан», и, благополучно укрывшись у себя в кабинете, я вылил полбутылки вина в безразмерную кружку и спрятал оба сосуда под столом (мебель до сих пор была переставлена). Я пошатался по дому без дела. Коснувшись корзины с зерновыми батончиками на столике у двери, я вышел на улицу. Кто-то уже зажег свечки в тыквах. Виктор лежал на лужайке. Когда он мельком взглянул на меня, я ответил тем же, а потом взял фрисби и бросил в собаку. Тарелка приземлилась рядом с псом. Не меняя позы, он с презрением взглянул на нее, потом на меня, как на полного идиота, и — отпихнул мордой оранжевый диск.
Вернувшись в дом, я походил по гостиной и заметил, что мебель снова стоит на своих местах. Однако ощущение, что я вижу комнату с какой-то незнакомой точки, не отступало. Ковер казался темнее, потрепанней, и бледно-бежевый его цвет трансформировался в буро-зеленоватый, а утренняя уборка не справилась с покрывавшими его следами. Я легонько пнул один из них — след был большой, цвета пепла — и попытался разгладить ворс носком мокасины, как тут сверху донесся крик Джейн: «Нет, Эминемом ты не нарядишься!» — и дверь хлопнула. Я проглотил еще одну таблетку, допил вино, вылил из бутылки все, что осталось, и тихонечко направился вверх по лестнице в комнату Робби, посмотреть, как он там.
Приближаясь к двери, в нижней ее части я заметил пучок царапин, о которых Робби говорил сегодня утром, и хотя прорезы не были такими глубокими, как я предполагал, все же краска была ободрана, и я подумал, что, может, это просто Виктору не терпелось зайти. Из гостей наверх никто не поднимался, но тут я вспомнил распотрошенную подушку Сары, и в голове моей промелькнула мысль, что, может, Робби сам испортил дверь — проявление враждебности, попытка привлечь внимание, да что угодно,— пока я не понял, что на Робби это совершенно не похоже; для подобных выходок он был слишком пассивный и слабохарактерный. Тут я снова вспомнил Терби и разодранную подушку. На детей положиться нельзя — таблетки тому лучшее подтверждение. А тут еще Робби перешел с одних антидепрессантов на другие. С шести лет он страдал приступами беспричинного страха, и после моего приезда они лишь участились, так вот от них прописан был лувокс, а кто знает, какие там побочные эффекты? Его терапевт уверял, что никаких, кроме легких пищеварительных расстройств, но ведь они так всегда говорят, в любом случае, без лекарств Робби не мог и на стуле усидеть. Без них Робби не смог бы пойти в планетарий. Без них в начале недели он не прошвырнулся бы по торговому центру в поисках костюма. Войдя в его комнату, я чуть не споткнулся о скейтборд, но телевизор орал так, что Робби, сидящий на кровати, меня даже не заметил.
Комната была оформлена под космический век: расклеенные по стенам планеты, кометы и луны создавали эффект, будто вы плывете в черных просторах открытого космоса. Ковер изображал поверхность Марса, со всеми ее каньонами и кратерами. С укрепленного под потолком диковатого вида астероида свисали ажурные сферы из стекляруса, поблескивая над кингсайз-кроватью в стиле ар-деко, убранной манерным покрывалом. Рядом с неизбежными плакатами «Бисти бойз» и «Лимп бизкит» красовались портреты всяческих лун: Юпитерова Ио, Сатурнов Титан, Уранова Миранда с ее гигантскими разломами. Кроме того, в комнате были мини-холодильник, разноцветные лампы, кожаный диван, стереосистема, а одну из стен полностью занимало контрастное черно-белое фотопанно с обезлюдевшим скейт-парком. На полу возле широкоэкранного телевизора, подключенного ко второй «Плейстейшн», валялись картриджи от видеоигр вперемешку с DVD «Южного парка» и «Симпсонов». На кровати высилась стопка новых рубашек «Томми Хильфигер». Игрушечные герои японских мультиков стерегли книжные полки, заставленные главным образом журналами по боевым искусствам и полным собранием приключений Гарри Поттера, а над полками возвышались знаки зодиака, изображенные на большом полотне бронзовой краской. «Старбаксовская» картонка с недопитым холодным чаем примостилась возле гигантской луны, светящейся на мониторе,— такой у Робби был скринсейвер.
Не отрываясь от журнала «Нинтендо пауэр мансли», Робби натянул носки и принялся завязывать кроссовки. Телевизор показывал канал WB, и, пока я стоял в дверях, сексапильных героев мультсериала сменил рекламный ролик, специально заточенный под детскую аудиторию,— из тех, что вызывали во мне особое раздражение. Роскошный, неряшливый парень стоит руки в боки и, вызывающе глядя в камеру, безразличным голосом выдает одну за другой сентенции, каждая из которых дублируется кроваво-красным росчерком субтитров: «Почему ты еще не стал миллионером?», и далее: «Главное в жизни — это деньги», и после: «Ты должен купить остров», и опять: «Спать тебе нельзя, ведь второго шанса не будет», и снова: «Самое главное — это внешний блеск», и затем: «Давай с нами, наваришься», и, наконец: «Если ты не богат, ты заслуживаешь унижения». На этом ролик заканчивался. Я смотрел его уже много раз, но так и не понял, что он значит и что рекламирует.
Робби сидел ссутулившись, и свитер, повязанный вокруг пояса, спал, когда он поднялся и выпрямился. На подушке лежала книга для юношества «Что было на Земле до нас». Моему сыну было одиннадцать, у него был кошелек «Прада», наглазная повязка «Стасси», бандана «Лакост» на запястье, и он хотел открыть астрономический кружок, но сверстники не проявили должного интереса, поэтому затея провалилась, и больше всего он любил песни со словом «летать» в названии, и все это меня ужасно огорчало. Он прыснул на руку одеколоном «Хьюго Босс» и даже не принюхался. Он до сих пор не заметил, что я стою на пороге.
— Значит, мама не разрешила тебе нарядиться звездой рэпа?— произнес я.
Он резко обернулся, вздохнул и принял прежнее положение.
— Ну,— мрачно сказал он. Вид у него был, как будто его застукали за чем-то недостойным.
Что-то во мне оборвалось. Я сделал большой глоток вина и зашел в комнату.
— Ну, для этого тебе нужны платиновая шевелюра и жена, чтоб было кого колотить, а поскольку ни того ни другого у тебя нет…— Я понятия не имел, что собирался сказать, я просто хотел развеселить его, помочь развеяться, однако всякая попытка с моей стороны приводила к еще более глубокому смущению.
— Да, но Сара-то нарядится Пош Спайс,— проворчал он и сделал телевизор потише.
— Ну, у твоей мамы с рэпом вообще не сложилось…— Я уже было поплыл, но спохватился: — Так кем же ты пойдешь?
— Да никем. Наверное, никем.— Пауза.— Может, астронавтом.
— Астронавтом?— переспросил я.— А нельзя придумать чего-нибудь… повеселее? Мама говорила, что астронавтом ты ходил в прошлом году.
Он промолчал.
Я стал перемещаться по комнате, делая вид, будто интересуюсь обстановкой.
— Что-то не так?— услышал я взволнованный голос.— Я в чем-то провинился?
— Нет-нет, Робби,— отвечал я,— конечно нет, я просто любуюсь твоей комнатой.
— Но что в ней такого?
— Тебе крупно повезло.
— Правда?
Тон, которым он задал этот вопрос, ужасно меня расстроил.
— Да, понимаешь, ты должен быть благодарен судьбе за все, что у тебя есть,— сказал я.— Ты счастливый ребенок.
Руки его опустились, он обвел комнату усталым взглядом и, ни на чем не остановившись, произнес:
— Это всего лишь вещи, Брет.
— Пойми, я только и мечтал о том, чтоб у меня был телевизор и замок на двери.— Рукой я показал, как бы закрывал дверь.— Мне, кроме «Лего», ничего не нужно было.
Я уставился на парад планет посреди комнаты — Вселенную, плывущую под усыпанным звездами потолком. Искусственные спутники на орбите, ракеты и астронавты, космические корабли и лунные кратеры, Марс и пылающий метеорит, несущийся к Земле, поиски инопланетного присутствия и необходимость обустраивать колонии в Солнечной системе. Все это казалось мне лишенным всякого смысла, потому что в космосе небо всегда черное, на Луне нет звуков, и все это — чужой мир, где никогда не почувствуешь себя дома. Я знал, что Робби ответит на это. Он скажет, что под мерзлыми кратерами и зыбучими песками прячется теплое, податливое сердце. Пущенный с Земли лазерный луч доходит до Луны и обратно всего за две с половиной секунды. Так сказал мне Робби на той свадьбе в Нэшвилле. Как давно это было.
— Да, пойду, пожалуй, астронавтом.
— Ну и ладно,— сказал я.— На самом деле — крутой костюм.
Тут я наконец заметил лежащий на кровати шлем и оранжевый комбинезон с ярлыком НАСА на плечиках в стенном шкафу.
— Ну, я пошел, ты тоже спускайся, старина.
Робби не сводил с меня глаз, пока я не вышел и не закрыл за собой дверь. Щелкнул замок, я вздрогнул. Когда я проходил мимо бра, лампочка замигала.
8. Хэллоуин
Стояла жара — самое теплое в этих широтах 31 октября за всю историю метеорологических записей. Я вырос в Лос-Анджелесе, и такая погода была для меня привычной, а вот Джейн и дети, дойдя до первого перекрестка, уже вспотели. Робби снял шлем, обнажив слипшиеся от влаги пряди, и пошел рядом с Эштоном Алленом, который сперва думал нарядиться знаменитым бейсболистом, но, когда поползли слухи о педерастии последнего, отбросил эту затею. Его родители Митчелл и Надин присоединились к нам со своей младшей дочкой Зои, и вместе с Сарой в сопровождении Марты, оставленной на вечер присматривать за детьми, девочки отправились выпрашивать у соседей сладости. (Зои была Гермионой Грейнджер, а Сара, ну да, Сара была Пош Спайс и щеголяла футболкой с надписью «Мой парень думает, что я учусь».) Их старшие братья топтались на тротуаре, чтобы, оценив добычу девчонок, решить, стучаться в этот дом или же идти к следующему. Я был пьян.
Пока мы шли по району, я лениво распознавал героев различных видеоигр (мальчики в костюмах Ниндзи Призрачного Феникса и Скорпиона из «Смертельной битвы») и кинофильмов (Анакины Скайуокеры с джедайскими косичками размахивали световыми мечами), в то время как Гарри Поттеры в плащах для квиддича, с метлами и волшебными палочками наперевес буквально наводнили Эльсинор-лейн, и люминесцентные зигзаги шрамов на их лбах светились в темноте, когда они болтали с кучкой жирных великанов-людоедов, которых я идентифицировал как Шреков. Не было ни балерин, ни ведьм, ни бродяг, ни призраков — ни одного простого самодельного костюма времен моего детства, а значит, я старею. Надин глотнула из бутылки минеральной воды, и мне вдруг жутко захотелось выпить еще. Сара вертелась юлой и вечно убегала вперед, Зои и Марта едва за ней поспевали, а родители все время окликали детей, чтоб те не терялись из виду. Все перешептывались и сетовали на невероятное количество машин; улицу запрудил длинный, медленный поток — разряженные детишки выкатывались и бежали к домам, а потом кротко забирались обратно в джипы, парадом выстроившиеся вдоль Эльсинор-лейн. Над всем этим предгрозовой взвесью сгущались опасения. Это было очередное напоминание о пропавших мальчиках, и Надин заметила, что фонариков стало много больше, чем раньше, а тыквенные головы улыбались веселей обычного (этот Хэллоуин должен был стать жизнеутверждающим праздником). Я старался слушать внимательно, но тут мимо прокатился зомби на велосипеде и сверкнул на меня глазами. Джейн взяла с собой цифровую камеру, но включала ее редко. Мы повстречали Марка и Шейлу Хантингтон, обаятельную парочку, будто сошедшую с полотна известного абстракциониста, а также Адама и Mими Гарднер — все они были нашими соседями и числились среди приглашенных на воскресный ужин к Алленам. Наблюдая, как наши дети ходят от дома к дому, я заметил, насколько все напуганы и насколько неубедительны наши попытки скрыть этот страх. Мы перешептывались, строили планы увезти детей в Норт-Хилл, хотя непосредственно в нашем районе еще никто не пропадал. Еще я заметил, как тихо вокруг, будто никто не хочет привлекать опасного внимания чужака, крадущегося впотьмах. Кто-то подошел к Джейн и попросил автограф.
Я не мог сосредоточиться на разговоре между несколькими парами (давал задумчивого, подвисал, будучи не в состоянии поддерживать сразу несколько программ), потому что мне казалось, будто за нами следят, точнее — за мной. Я хотел списать это на недосып, бутылку вина, на вынужденные признания в кабинете доктора Ким, на то, что я так и не смог найти джинсы, где со вчерашнего оставался еще кокс, на отказ в сексуальной близости, на парня из колледжа, который солгал мне в моем кабинете.
Но тут я снова увидел машину.
Кремовый «450SL» катился по Эльсинор-лейн и остановился на углу Бедфорд-стрит. Сначала я беспомощно уставился на авто, праздно стоящее под парами, затем постарался отвлечься, раздумывая, в какой из дней следующей недели будет лучше поехать в Лос-Анджелес. Восемь взрослых, разбившись на пары, приближались к «мерсу» по тротуару. Тут я попросил у Джейн цифровую камеру — и теперь, восстанавливая события, не могу вспомнить зачем. Джейн и Митчелл в два голоса сетовали на «Ин-энд-аут-бургер», скоро открывающийся на Мейн-стрит, и, не прерываясь, она передала мне фотоаппарат. Я посмотрел в видоискатель и наставил объектив на «мерседес». Уличные фонари светили до нелепости ярко и размывали все контуры, так что навести фокус было очень не просто. Я не понимал, почему машина вдруг перестала быть просто машиной, почему, увидев ее второй раз, я стал воспринимать ее как нечто темное, как напоминание о каком-то кошмаре. Когда я подошел поближе и навел зум на багажник, а потом на заднее стекло, машина, казалось, сама почувствовала мой интерес и — будто решение приняла она, а не водитель — свернула с Эльсинор и исчезла на Бедфорд-стрит. В голове у меня затуманилось. Мне казалось, я под колпаком, тут налетел горячий ветер, и я расслышал едва различимый шум, как от электроприбора, и — задрожал. Сердце мое забилось чаще, и необъяснимая скорбь наполнила грудь. Гигантская оранжевая луна в ту ночь висела прямо над черным горизонтом, и люди вокруг говорили — кажется, мол, протянешь руку и достанешь.
Когда Джейн объясняла раскрывшим рты родителям, зачем ей нужно в Торонто на следующей неделе, мне вдруг пришлось откланяться. Я попросту сказался уставшим. Асфальт подо мной изгибался, кожа покрылась испариной. Джейн хотела было что-то сказать, но тут заметила, что Сара собралась сделать «колесо», и закричала, умоляя ее быть осторожнее. Я со всеми попрощался, уверил Алленов, что мы ждем не дождемся воскресного вечера, и отдал Джейн камеру. Я знал, что бегство — не лучший исход, но другого выбора у меня не было. Взяв на заметку ее недовольство и разочарование, я направился к дому, освещенному лишь тыквенными фонарями, чьи улыбки стали уже оседать. До сих пор помню то облегчение, с которым Робби вздохнул, когда я поковылял прочь.
В кабинете я налил себе большой бокал водки и вышел на открытую террасу, с которой были видны подсвеченный бассейн, задний двор и просторное поле, ведущее к лесу. В свете оранжевой луны вырисовывались кривые контуры черных деревьев. Я потягивал водку и думал: интересно, имеют ли те странные мерцающие огни, что многие видели здесь в июне на сером, низко нависшем небе, отношение к исчезновению мальчиков, которые стали пропадать примерно тогда же? Другие возможные версии были только хуже.
Что-то пролетело мимо.
Виктор выскочил из дома и залился безудержным лаем. Лаял он на лес.
— Заткнись ты,— устало произнес я,— не гавкай.
Он беспокойно взглянул на меня, сел и заскулил.
Я постарался расслабиться, теплый ветер мягко поглаживал меня. Тут мой взгляд привлекло нечто, лежащее рядом с джакузи,— оказывается, включенным, и над пузырящейся нагретой водой поднимался пар. Я поставил бокал на решетку для барбекю, неуверенно пересек террасу и обнаружил плавки. Я предположил, что плавки остались после вечеринки, взял их, однако они были совершенно мокрыми, как будто кто-то вот только вылез из джакузи и стянул их. Тут я обратил внимание на рисунок: шорты были покрыты крупными нереальными красными цветами. Передо мной вдруг пронеслись Гавайи, и взгляд остановился на отеле «Мауна-Кеа», где отдыхала наша семья, когда я был маленький. «Это мои плавки?» — спросил я себя, потому что у меня (как и у папы) когда-то были такие же, но почти сразу понял, что ответ отрицательный. Я аккуратно выжал плавки и повесил их сушиться на перила террасы. Вернулся к водке и вдруг сделал большой глоток. Задержав дыхание, обернулся и вгляделся в лес.
Ночь пропиталась мраком, темнота буквально ослепляла. Шум ветра, будто пропущенный через усилитель и колонки. Я заметил, что Виктор снова вскочил и уставился на лес. Теплый ветер трепал его золотистую шкуру. Я все так же вглядывался в темный лес, и мрак притягивал меня, впрочем, так было всегда. Ветер, налетавший порывами, был какой-то…
…погребальный…
Другого слова не найти. То был погребальный ветер.
«Здравствуй, тьма, мой старый друг…»[28] В мысли мои пробралась эта строчка, и я почувствовал, как выросла стена между мною и внешним миром. Я закрыл глаза. Внезапно я почувствовал себя совершенно одиноким. («Это и есть твой трип,— нашептывал мне ветер,— и так было всегда».) Я открыл глаза, когда мне на руку приземлился ночной мотылек. Казалось, весь мир вот-вот почернеет и умрет. Тьма заволакивала все вокруг.
Тут Виктор снова залаял в сторону леса — на этот раз еще заливистей, трясясь, срываясь на рык. И так же внезапно — замолчал.
Он насторожился, прислушиваясь, всматриваясь в лес, и вдруг сорвался и побежал туда с рыком и повизгиванием.
— Виктор,— позвал я.
Я наблюдал, как его тень нарезала круги по полю, будто он гонялся за чем-то, продолжая лаять, но когда он добежал до леса, лай прекратился.
Я глотнул водки и решил подождать, пока он вернется.
Взглянув на бассейн, подумал о «мерседесе», разъезжающем по Эльсинор-лейн. И долго он за нами ехал? А кто залез в джакузи?
Тут вроде бы появился Виктор. Низкий согбенный силуэт показался из леса, но разглядеть его не было возможности. Размером он был с Виктора, может, чуть больше, но двигался, как паук, гротескно пятился вбок, то скрываясь за деревьями, то опять вырисовываясь на кромке леса.
— Виктор!— гаркнул я.
Нечто замерло на секунду, потом метнулось в сторону и, набирая скорость, закособочило назад в лес. «Будто охотится на кого-то»,— неприятно вспыхнуло в голове.
— Виктор!
Послышался отчаянный собачий визг, но потом резко оборвался, и наступила тишина.
Я подождал.
Прищурившись, я смог разглядеть Виктора, медленно бредущего по полю, и когда собака — теперь зловеще присмиревшая — прошла мимо меня в кухню, у меня даже подкосились от облегчения ноги. Однако что-то заставило меня понять: я уже не один.
Ты меня чувствуешь?— спросило нечто.
— Уходи,— прошептал я. Я был не в том состоянии, чтоб разбираться с происходящим.— Уходи…
Тебе уже кое-что показали, простонало нечто.
Я был не один.
И кем бы ни было это нечто, оно знало, кто я.
В лесу что-то снова зашевелилось.
Почудился серный запах, качели заскрипели под натиском теплого порыва и так же внезапно остановились.
Послышались хлюпающие звуки, словно нечто приближалось ко мне. И двигалось оно целенаправленно. Оно хотело обратить на себя внимание, хотело, чтоб его увидели, почувствовали. Оно хотело шептать мое имя. Оно хотело окончательно запутать меня. Однако видно его еще не было. Я все пялился в темноту и тут заметил еще одну фигуру: она резво передвигалась по полю с чем-то вроде вил наперевес. Парализованный, я стоял на террасе. Зубы заплясали. Очередной порыв ветра пронесся мимо, когда вдруг послышалось жужжание саранчи. Меня затрясло. Подумалось: страшно-то как. И когда нечто почувствовало мой испуг, в воздухе разлился непонятный аромат.
«Зайди в дом,— сказал я себе,— немедленно».
Но, обернувшись на дом, я понял, что убежище это ненадежное. Ему не составит труда проникнуть внутрь.
Тут я увидел надгробие. В стороне, на краю двора, оно криво примостилось на поросшем бурьяном поле, и мое недовольство декораторами, не удосужившимися убрать реквизит, быстро обернулось ужасом, когда я обнаружил, что иду к нему, не в силах остановиться. Земля под надгробием была разрыта, будто то, что было там похоронено, выцарапалось на волю. Поверх ревущего ветра удивительно отчетливо слышались хлюпающие звуки. Подходя к надгробию, я уже не сомневался, что нечто и вправду вылезло из бутафорской могилы. Над домом пронеслось нечто и, развернувшись, резко приземлилось возле меня, ветер все завывал, из леса донесся рык звериной схватки, нечто принялось кружить надо мной, присевшим на корточки прямо у ямы, возле надгробия. На нем имелась какая-то надпись. Я принялся смахивать бутафорскую паутину, отдирать искусственный мох. На испещренном засохшей кровью камне красными буквами было накарябано:
Роберт Мартин Эллис
1941—1992
Порыв ветра сбил меня с ног, я упал навзничь.
Земля была сырая и рыхлая, и, пытаясь подняться, я поскользнулся в луже. Чтоб не упасть снова, я выставил руку, но в луже была не влага, а что-то липко-вязкое. Пахнуло сыростью, и я с новой силой попытался встать, потому что нечто подбиралось все ближе. Beтер захлопнул двери в кухню. Нечто было явно голодным. Оно было жалким. Оно было жутким. Ему было нужно то, чего я не желал отдавать. С криком я наконец поднялся и ринулся к дому. Нечто все волочилось за мной, хватая лапами воздух.
Добравшись до дома, я рванул в гостевую и заперся на замок.
Никогда еще я не ждал так возвращения Джейн и детей.
Когда они явились, я лично запер все двери и включил все сигнализации. С притворным весельем я стал разбирать сладкие трофеи Сары. Джейн со мной не разговаривала. Робби, едва взглянув на меня, пошел к себе наверх.
Вернувшись в гостевую, я принялся допивать водку, и в голове моей крутилась одна только мысль, всего два слова.
Он вернулся.
Суббота, 1 ноября
9. На улице
Я проснулся в гостевой от шума насоса, сдувающего листву, и, посмотрев в окно (открытый грузовичок садовника обозначил субботу), я на несколько секунд почувствовал себя в полном порядке, пока не сообразил, что одет (дурной знак), как заснул — не помню (аналогично), и все это слилось в тревожный комочек. Я тут же вскочил на ноги, споткнувшись о бутылку «Кетель уан», купленную накануне вечером, и бутылка эта была пуста (тоже так себе знамение). Однако ж порожняя бутылка означала, что посетивший меня страх всего лишь результат похмелья — я был жив, здоров, в порядке. Еще одна примета вызвала во мне смешанные чувства: кружка нелепых размеров, которую я обычно прятал под кроватью, стояла на ночном столике, до половины заполненная мочой. Это означало, что ночью я был настолько пьян, что не смог добраться до гостевой уборной в паре метров от кровати, но не настолько, чтоб утратить способность направить струю куда следует, а не на бежевый ковер. В итоге получалось: написал в кружку, но не на ковер — плюс или минус? Я быстро подошел к двери: удосужился ли я запереться перед провалом? Обычная утренняя тревога слегка рассеялась, когда я понял, что дверь была закрыта и, значит, Джейн не могла застать меня в таком виде (в отрубоне, водкой разит, у изголовья — кружка с мочой). Тут я подумал, что она, возможно, даже и не пыталась, и тревога только усилилась.
Я аккуратно понес кружку в кухню (ее можно было опорожнить в гостевой уборной, но я забыл) и, проходя сквозь гостиную, заметил, что ковер под ногами стал еще темнее — былой беж обернулся теперь чуть не светло-зеленым — и ворсистее (первая мысль: ковер растет). Роза пылесосила, особенно налегая на какое-то пятно. Я осторожно подошел и, заметив, что это отпечатки измазанных в пепле подошв, подумал: а почему это она не вычистила их еще вчера? Роза подняла глаза и выключила пылесос, ожидая от меня каких-то слов, но мое внимание отвлекли мебель, до сих пор не расставленная по местам, и похмелье; кроме того, комната казалась мне неодолимо знакомой, и от этого было сильно не по себе, и любые слова в подобной ситуации были бы совершенно излишними.
— Я думаю, это из-за вечеринки, мистер Эллис,— наконец прорезалась Роза, указывая на ковер.
Я уставился на пепельные отпечатки.
— Это из-за вечеринки он цвет поменял?
— Я слышала, народу много.— Она помедлила.— Может, они проливали выпивку?
Я медленно поднял на нее глаза:
— Чем же, вы думаете, мы их тут угощали? Зеленым красителем?
Роза смиренно смотрела на меня. Последовала пауза, которой, казалось, не будет конца. Непринужденным жестом я попытался компенсировать свою резкость. Не подумав, я поднял кружку к губам и — так же непринужденно — отвел.
— Мисс Деннис, она на улице,— только и сказала Роза, после чего отвернулась, включила пылесос, а я проследовал далее — на кухню.
Стопка утренних газет лежала на столе, и очередной заголовок гласил об очередном пропавшем мальчике, на этот раз по имени Маер Коэн. Я мельком глянул на фото (лет двенадцать, не ярко выраженный семит), но успел прочесть, что исчез он в Мидленде — всего в пятнадцати минутах езды от нашего дома. Моей реакцией было перевернуть газету передовицей вниз.
— Только не сегодня. Сегодня на это у меня нет сил,— в голос сказал я и, подойдя к раковине, аккуратно вылил туда содержимое кружки и помыл ее. Облокотившись о стойку, руками я уловил вибрацию бесшумной посудомоечной машины, скрытой за панелью вишневого дерева. Вибрация подуспокоила меня, но вскоре шум насоса, продувшего всю стену до заднего двора, заставил меня поднять глаза и посмотреть сквозь стекло.
Тут я вспомнил про надгробие.
Вытянув шею, я внимательно оглядел поле.
Поколебавшись какое-то время, я все же признал, что надгробия там нет.
Однако эпический мрак прошлой ночи вернулся.
Я все же вышел на террасу; стояло прекрасное безоблачное утро, было снова не по-осеннему тепло, и при свете дня всякие ужасы и опасности казались мнимыми настолько, что вчерашнего приключения (и страха, мной испытанного) как будто и не бывало. Передо мной раскинулся Виктор, и шум насоса его нисколько не беспокоил. Я открыл дверь из кухни, и хвост его забил в нетерпении о настил террасы, но завис в воздухе, когда пес понял, кто пришел, и тогда хвост медленно опустился, поджался меж задних лап. Пес раздул ноздри и испустил тяжкий и влажный вздох. Я поискал в джинсах ксанакс, заглотил парочку, и меня тут же несколько подотпустило, но тут я увидел работника, нависшего над джакузи (значит, точно суббота), который вылавливал оттуда нечто похожее на мертвую ворону. (Воскресным вечером у Алленов мне расскажут, что еще одну ворону пригвоздили к стволу сосны напротив дома Ларсонов, другую «разломили пополам» и засунули в почтовый ящик Муров, еще одну нашли «разжеванной» — как выразился Марк Хантингтон — в багажнике «гранд-чероки» Николаса Мура, плюс еще одна свисала с сетки, покрывающей два дуба перед домом О'Конноров.) Подойдя поближе, я заметил, что эту ворону от всех виданных мной прежде отличал нездорово длинный и острый клюв. Работник и я молча стояли, разглядывая птицу, пока он не спросил: «Ребят, у вас кошка есть?» В воздухе пахло дымом, солнце еще только шло к зениту. Возле бассейна Сара оставила Терби, и в утреннем свете он тоже был похож на черный труп.
Я снова оглядел поле — убедиться, что надгробие исчезло. Я рассматривал ровное поле, чей рельеф слегка поднимался на кромке леса, и вспомнил, как Джейн однажды назвала его лугом и каким он тогда казался невинным. Звук насоса все приближался, и я пошел по направлению к садовнику — молодому белому парню, с которым раньше я не говорил ни разу. Он выключил насос и пошел навстречу, щурясь на солнце. Я сказал садовнику, что хочу ему кое-что показать, и указал в сторону поля. Пока мы шуршали листьями по двору, я спросил, не слышал ли он о каких-либо странных происшествиях. Я обратил внимание, что в ожидании ответа замедлил шаг.
— Странных? Ну, мисс Деннис жаловалась, что кто-то объедает ее растения и цветы. Пара мертвых мышей, задранная белка-другая, вот, собственно, и все.— Садовник пожал плечами. Его тон предполагал, что явления эти вполне обычные.
— Это, может, наш пес,— сказал я, как отрезал,— тот, на террасе. Ох и любит он озорничать, есть в нем какая-то свирепость.
Садовник не знал, что на это ответить. Он молча улыбнулся, но улыбка слетела с лица, когда он понял, что я не шучу.
— Да, но у мисс Деннис такие цветы, что собаки обычно не едят.
Мы уже дошли до границы двора.
— Вы не знаете этого пса. Вы и представить себе не можете, на что он способен.
— Так-так… правда?— невнятно пробурчал садовник.
— Вчера вечером я обнаружил на поле нечто странное.
Мы переступили через низкий бетонный бордюр и теперь стояли на том месте, где до этого было надгробие и кто-то выкопал яму (если следовать наиболее радужному сценарию). Я указал на широкий, влажный черный след, на котором я поскользнулся, тянущийся от бывшего надгробия к нашему двору и резко обрывающийся на бордюре. Садовник положил насос на землю, снял кепку и вытер пот со лба. Черный след поблескивал на утреннем солнце; местами уже виднелась белесая корка, но до конца пятно еще не высохло.
— Что это?— спросил садовник, и на лице его нарисовалось выражение, которое чаще всего используют при виде мертвых животных.
— Вот и я хотел бы знать.
— Похоже на, хм, грязь.
— Это не грязь, это слизь.
— Что?
— Слизь. Это слизь.— Я заметил, что произнес это слово уже трижды.
Садовник состроил несколько озабоченных мин, опустился на колени и неуверенно пробурчал несколько предположений, суть которых я не расслышал. Я обернулся и увидел, как работник из конторы по обслуживанию бассейнов засовывает ворону в белый пластиковый мешок. Теплый ветер рябил поверхность бассейна, высокие белые облака бежали по небу и, скрывая солнце, затеняли то место, где мы стояли. «Это поле — сплошное кладбище,— вдруг сказал я себе.— Земля под нами напичкана трупами, и один из них бежал. Отсюда и след. Не удивительно, что он тянется к нашему дому». Где-то по соседству играли дети, и их голоса, их крики удивления и досады, их жизненность на минуту успокоили меня, а ксанакс усилил кровообращение настолько, что я мог вдыхать и выдыхать без боли в груди.
— Я здесь поскользнулся вчера вечером,— наконец сказал я и добавил, не успев остановиться: — Откуда эта слизь?
— Откуда?— переспросил садовник.— Просто какая-то слизь.— Он помолчал.— Я бы сказал, что это след от улитки, или слизняка, или от целого полчища, ведь, черт подери… слишком он здоровый для… слизняка.— Он снова помолчал.— К тому же с улитками у нас тут проблем никогда не было.
Я стоял, вперившись в присевшего на корточки садовника.
— Для слизняка, значит, слишком здоровый?— выдохнул я.— Что ж, прелестно, вывод очень обнадеживающий.
Садовник встал, не отрывая изумленно расширенных глаз от следа.
— Да. И пахнет он как-то странно…
— Может, просто уберете его,— оборвал я.
— Странно все это…— пробурчал он; «не страннее тебя», было написано у него на лице.— Может, это ваш непослушный пес натворил,— неловко пожал он плечами, желая перевести все в шутку.
— Я бы не исключал такую возможность,— отозвался я.— Он на многое способен. Такой уж у него характер.
Мы оба обернулись и посмотрели на Виктора, который невинно полеживал на террасе, ни сном ни духом. Он медленно поднял голову и, взглянув на нас, зевнул. Он уже собирался было зевнуть еще раз, но вместо этого вытянул голову, положил ее на лапы и вывалил язык.
— У него м-м… меняется темперамент,— сказал я.
— Да, непростой пес… похоже,— промямлил садовник.
Я промолчал.
— Я тогда промою здесь из шланга и… будем надеяться, больше такого не повторится.
(Еще как повторится, услышал я шепот из леса.)
Такой вот получился разговор. Продолжать не имело смысла, так что я оставил садовника. Пересекая двор, я расслышал голоса со стороны дома, выходившей на Алленов, и отправился туда.
Завернув за угол, я увидел Джейн и нашего подрядчика Омара (не так давно прошли длительные дискуссии насчет остекления крыши над фойе), стоявших в одинаковых позах: руки в боки, головы запрокинуты, чтобы лучше разглядеть второй этаж. Заметив меня, Джейн даже улыбнулась, что я воспринял как приглашение присоединиться к ним, и улыбнулся в ответ. Я подошел и тоже уставился вверх. Вокруг огромного окна нашей спальни и над застекленной створчатой дверью медиа-комнаты, располагавшейся как раз под ней, лилейно-белая краска облупилась и висела лоскутами, обнажая розовую штукатурку. В руках Омар сжимал «старбаксовскую» картонку кофе со льдом, на лбу выступил пот, он был в полной растерянности. На первый взгляд с дома просто-напросто сходила краска, будто кто-то оставил на стене кривую царапину, неловко повернувшись второпях (может, это как раз то, что посреди ночи слышал Робби?), но чем дольше я смотрел на завитки краски, тем более осмысленными они мне казались, словно были вырезаны по определенному образу и содержали в себе некое зашифрованное сообщение. Стена что-то говорила нам (мне). Я знаю эту стену, признался я себе. Я уже ее где-то видел. Эта стена — как страница, которую следует прочитать. Лежащие под ногами хлопья краски были размолоты так мелко, что казалось, кто-то просыпал муку.
— Это что-то невероятное,— сказал Омар.
— Может, это дети? Напроказничали на Хэллоуин?— спросил я.— А во время вечеринки это могло случиться?— Я помолчал, после чего, желая угодить Джейн, добавил: — Спорим, это Джей натворил.
— Нет,— отрезала Джейн,— это началось еще в июне, а теперь просто стало сильно заметнее.
Омар потрогал стену (я поежился), после чего вытер руки о штаны цвета хаки.
— Что ж, похоже на когти,— сказал он.
— Это что, инструмент такой — когти?— спросил я.
— Нет, это когда что-то царапают когтями.— Последовала пауза.— Но я не представляю, как эта тварь — что бы там ни было — туда добралась.
— А кто здесь жил раньше?— спросил я.— Может, краска просто облезает без посторонних причин.— И я напомнил им о проливных дождях в августе и начале сентября.
Джейн и Омар уставились на меня.
— Что? Я не пойму, зачем его вообще перекрашивали,— пожал я плечами.— Цвет… довольно приятный.
— Это новый дом, Брет,— вздохнула Джейн.— Другой краски не было.
— Да и грунт совсем другого цвета,— добавил Омар.
— Ну, может, краска окислилась, знаете, бывает, как эмаль, м-м, внутри?
Омар быстро от меня утомился, нахмурился и вытащил мобильный.
Джейн еще раз посмотрела на стену, после чего повернулась ко мне. Тем утром она была против правил чрезмерно приветлива; посмотрев на меня, она снова улыбнулась. Волосы она собрала в конский хвост, я протянул руку, чтоб потрогать его, отчего улыбка ее стала еще шире.
— Не знаю, с чего ты такая радостная, малыш. У нас дохлая ворона в джакузи.
— Она, наверно, потонула после того, как ты там вчера искупался.
— Я в джакузи не залезал.
— Да, но на перилах висят мокрые плавки.
— Да, я видел, но это не мои. Может, Джей заезжал по дороге.
Джейн нахмурила лоб.
— Ты уверен, что это не твои плавки?
— Да, конечно, уверен… кстати, а декораторы утром, случайно, не приезжали?
— Да, они забыли надгробие. И скелет, и пару летучих мышей.
— А по субботам собирают,— ухмыльнулся я и, стараясь придерживаться того же непринужденного тона, спросил как ни в чем не бьшало: — Ты знала, что кто-то написал на камне имя моего отца?
— Ты о чем это?
— Вчера вечером, когда я вернулся домой… слушай, ты же не злишься, что я притомился и мне пришлось срулить… правда?
— Послушай,— вздохнула она,— сегодня первый день месяца. Давай все забудем и начнем сначала. Как тебе идея? Начнем все сначала.
— Как здорово, что иногда ты даешь мне передышку.
— Да, я легко обижаюсь, но и прощаю легко.
— Вот за что я тебя люблю и обожаю. Она вздрогнула.
— За то, что тебе все сходит с рук?
Позади Джейн расхаживал туда-сюда Омар и что-то говорил в телефон, указывая на стену. Я не смог удержаться и посмотрел туда снова. И как оно так высоко забралось? А что, если оно может летать?
— Так что там с надгробием?— спросила Джейн.— Брет, алло!
Сделав над собой усилие, я оторвался от стены и сосредоточился на Джейн.
— Да возвращаюсь вчера, смотрю — надгробие. Я пошел посмотреть и увидел, что кто-то написал на нем имя моего отца… а также год рождения и, м-м, смерти.
Джейн нахмурилась:
— Сегодня ничего такого не было.
— Откуда ты знаешь?
— Я сама отвела ребят, которые за ним приехали.— Она помолчала.— Там не было надписей.
— А может… смыло дождем?— вскинул я голову.
— А может… ты просто перебрал?— Она тоже вскинула голову, передразнивая меня.
— Я не пью, Джейн…— начал я и осекся. Довольно долго мы смотрели друг на друга. Она выиграла. Я уступил. Я поднялся над собой.
— Ладно,— произнес я.— Начнем сначала.
Я положил ей руки на плечи, и она печально улыбнулась.
— Так-с, ну, какие у нас планы? Где дети?— спросил я.
— Сара наверху делает домашнее задание, Робби на тренировке по футболу, и, когда он вернется, ты повезешь их в кино,— ответила Джейн своим «театральным» голосом.
— Ты, конечно, поедешь с нами.
— К сожалению, большую часть дня мне придется провести со своим тренером в небольшом, но уютном зале в центре города. Я буду готовиться к съемкам. Иными словами, ты за главного.— Она помолчала.— Справишься?
— Ах, да, ты должна учиться, чтоб тебя можно было швырять с крыши небоскреба без риска для жизни.
Я сглотнул. Меня слегка тряхнуло, но в итоге я наконец-то принял субботние планы как неизбежную реальность. Я невольно взглянул на стену, вдоль которой вышагивал Омар, и пятна цвета лососины каким-то образом касались меня, вызывали смутные воспоминания. Джейн опять заговорила.
— Да, конечно, кино…— одобрительно пробурчал я.
— Сейчас я задам тебе вопрос, только, пожалуйста, не злись.
Улыбки как не бывало.
— Дорогая, я и без того свиреп, так что ты меня не разозлишь.
— Ты сегодня пил?
Я набрал в легкие воздуха. Вопрос, заданный настолько просто и безыскусно, не имел целью меня обидеть. Мне просто не доверяли, и это было ужасно.
— Нет,— ответил я, как провинившийся школьник.— Я только встал.
— Честно?
Мои глаза наполнились слезами, так мне стало стыдно. Я обнял ее. Она подпустила меня, а затем мягко отстранилась.
— Честно.
— Потому что ты повезешь детей в кино, и…— Смысл был настолько очевиден, что ей не нужно было договаривать фразу. Она видела мою реакцию и постаралась закончить игривым тоном: — Так я могу на тебя рассчитывать?
Я решил поддержать игру:
— Это несложно проверить.
Я дыхнул на нее, после чего — поцеловал. В моих объятиях она был мягкой и хрупкой.
Когда я отстранился, на лице ее снова была улыбка, хотя и беспокойство не прошло (и пройдет ли когда-нибудь?).
— И ничего другого не употреблял?— спросила она.
— Дорогая, нетрезвый я бы не сел за руль машины, тем более с нашими детьми.
Лицо ее стало мягче, и впервые за это утро она улыбнулась искренне, без вымученности, без игры. Улыбка была настолько спонтанная и непредумышленная, что я спросил:
— Что? Что такое?
— Ты кое-что сказал.
— Что я такого сказал?
— Ты сказал «наши дети».
10. Кино
В местной газете я посмотрел расписание шестнадцатиэкранного мультиплекса торгового центра «Фортинбрас» и выбрал картину, которая не смутила бы Сару и не наскучила бы Робби (кино про симпатичного инопланетного подростка, который не признавал авторитетов и как он потом исправился), и поскольку я подозревал, что на такую экскурсию он согласился, только поддавшись на уговоры Джейн (и сцену эту я даже представить себе боялся — ее горячие упрашивания, его немая мольба), то полагал, что без боя он не выйдет, и тем больше я был удивлен, насколько умиротворенным выкатился Робби из дверей (он принял душ и переоделся) и, голову повесив, побрел к «рейнджроверу», где на переднем сиденье уже сидела Сара, пытаясь открыть компакт-диск «Бэкстрит бойз» (в итоге я помог ей и скормил диск проигрывателю), и где сам я пялился в окно и размышлял над романом. Когда он забрался на заднее сиденье, я спросил, как прошла тренировка, но он был так занят, распутывая провод от наушников, что не ответил. Тогда я повторил вопрос, и в ответ услышал: «Тренировались в футбол играть. Что тебя еще интересует, Брет?» Совсем не так мечтал я провести свою субботу — меня ждала «Подростковая мохнатка»,— но я обещал Джейн выгулять детей (кроме того, субботы мне уже не принадлежали). Чувство вины, которое нарастало с тех пор, как я появился здесь в июле, проявлялось все яснее и в данном случае сводилось к следующему: в страданиях Робби виноват я сам, а Джейн только пытается сократить разделяющее нас с сыном расстояние. Это она умоляла, стоя на коленях,— что снова напомнило, почему мы вместе.
— Ремни пристегнули?— весело спросил я, выруливая на дорогу.
— А мама не разрешает мне сидеть спереди,— сказала Сара.
На ней была блузка с принтом статуи Свободы, с воротом, как у Питера Пэна, вельветовые бриджи и пончо из чистейшей ангоры. («А что, теперь все шестилетние девочки одеваются как Шер?» — спросил я Марту, когда она доставила Сару в мой кабинет. Марта лишь пожала плечами и сказала: «А по-моему, очень даже миленько».) В руках Сара держала малюсенькую сумочку «Хелло, Китти», полную трофейных конфет. Она вытащила небольшую коробочку и, закинув голову, сыпанула себе в рот «скитлз», как прописанные ей лекарства, одновременно болтая ножками под бойз-бэнд.
— Малыш, почему ты так ешь конфетки?
— Так мама в ванной делает.
— Робби, забери, пожалуйста, у своей сестры конфетки.
— Она мне не настоящая сестра,— послышалось с заднего сиденья.
— А я ей не настоящий папа,— ответил я,— но к моей просьбе это никакого отношения не имеет.
Я посмотрел в зеркало заднего вида. Робби уставился на меня из-за полусферических очков с оранжевым оттенком, подняв бровь, поеживаясь в джемпере мериносовой шерсти с V-образным вырезом, который, без сомнения, заставила его надеть Джейн.
— Я заметил, что сегодня ты как-то особенно холоден и замкнут,— сказал я.
— Мне нужно больше денег на карманные расходы,— был ответ.
— Может, если б ты был поприветливей, это было бы легко устроить.
— Как это понимать?
— По-моему, карманные деньги тебе выдает мама.
Он испустил глубокий вздох.
— Мама не разрешает мне сидеть спереди,— снова сказала Сара.
— А папа разрешает. Кроме того, тебе вроде бы удобно. И, пожалуйста, перестань есть «скитлз» таким манером.
Мы проезжали по Вольтеманд-драйв мимо жуткой трехэтажной пародии на колониальный особняк, и тут Сара выпрямилась и, указывая пальцем на дом, закричала:
— Мы здесь были на день рожденья Эшли!
Воспоминания об этом мероприятии вызвали приступ тревоги, и я схватился за руль покрепче.
Это было в сентябре. По просьбе Джейн я повез Сару на день рождения Эшли Вагнера, где был двадцатиметровый надувной стегозавр, шоу бродячих дрессировщиков, вход украшала арка из мягких игрушек, а по двору специальная машина гоняла потоки мыльных пузырей. За две недели до праздника была организована «репетиция», с тем чтобы оценить, кто из детишек готов «работать», а кто нет, кто «буйный», а кто вроде спокойный, кто хуже всех запоминает, кто слышал о Моцарте, кто готов раскрашивать свое лицо и у кого самый четкий ПИК (предмет индивидуального комфорта), и Сара каким-то образом прошла все эти тесты (впрочем, я подозревал, что приглашение она получила потому, что ее маму зовут Джейн Деннис). Неторопившихся родителей Вагнеры угощали горячим шоколадом, который подавался без молока (из рациона также исключили все, что содержит муку, кукурузный сироп, клейковину, масло или сыр), и когда очередь дошла до меня, я принял чашку и остался поболтать. Я изображал папочку, то был период, когда я мог побожиться, что это навсегда (кроме того, клонопин замечательно укреплял нервы), и в общем и целом вызывал нормальную реакцию окружающих, хотя происходящее вокруг меня и пугало. Все казалось мне вполне невинным — очередной неоправданно роскошный день рожденья отпрыска богатых родителей,— пока я не стал замечать, что все дети, находясь под действием таблеток (золофт, лювокс, селекса, паксил), двигались как в летаргическом сне и говорили монотонно, без интонаций. И кто-то кусал ногти до крови, и дежурил педиатр, «так, на всякий случай». Шестилетняя дочка одного из директоров «IBM» пришла в топике без рукавов и в туфлях на платформе. Пока я наблюдал, как дети общались между собой — жестоко ссорились из-за парашюта, участвовали в эстафете, пытались попасть футбольным мячом в сверкающий обруч, выслушивали сдержанные замечания, почти никого не тошнило, Сара кусала хвост креветки («Un crevette!» — взвизгнула она; да, Вагнеры подавали очищенных креветок),— кто-то всучил мне морскую свинку, и так я и баюкал ее, пока официант, заметив, что свинка извивается в моих руках, ее не забрал. И вот тогда-то меня и поразило желание бежать с Эльсинор-лейн и из округа Мидленд. Мне жутко захотелось кокаина, я еле сдержался, чтоб не попросить у Вагнеров выпить, и вскоре я отбыл, пообещав забрать Сару в оговоренное время. За последующие два часа я чуть не доехал до Манхэттена, но потом успокоился, мой отчаянный план перешел в стадию тихого раздумья. Когда я забрал Сару, она держала пакет, в котором не было ничего съестного, зато был компакт-диск, и, объявив мне, что теперь знает четыре своих самых нелюбимых слова, она сказала:
— А еще со мной разговаривал дедушка.
Я обернулся и посмотрел на нее, она невинно обгрызала креветку.
— Кто разговаривал?
— Дедушка.
— Мамин папа?
— Нет, другой дедушка.
Я знал, что Марк Штраус (отец Сары) потерял обоих родителей еще до знакомства с Джейн, и вот тут-то меня накрыло.
— Что за другой дедушка?— осторожно спросил я.
— На празднике он подошел ко мне и сказал, что он мой дедушка.
— Малыш, но тот дедушка умер,— произнес я как можно мягче.
— Но дедуля не умер, папа!— радостно ответила Сара, подпрыгивая на сиденье.
В машине было тихо — шумели только «Бэкстрит бойз»; тот день пролетел перед моими глазами, и я заставил себя забыть о нем.
— Папа, а почему ты не работаешь?— спросила Сара. Она довольно причмокивала после каждой проглоченной пастилки.
— Да нет, я работаю, малыш.
— А почему ты не ходишь на работу?
— Потому что я работаю дома.
— Почему?
— Потому что я домашний папа,— спокойно ответил я.— И что это у нас за светская беседа?
— Почему?
— Пожалуйста, малышок, не начинай.
— Почему ты сидишь дома?
— Ну, я еще в колледже работаю.
— Папа?
— Да, малыш.
— А что такое колледж?
— Это то место, где я учу чрезвычайно бездарных лодырей писать книжки.
— И когда ты туда ходишь?
— По средам.
— И это работа?
— Работа портит людям настроение и характер. Никто на самом деле работать не хочет. Работы в принципе лучше избегать.
— Ты не работаешь, и настроение у тебя дурное.
Это сказал Робби. Я напрягся и посмотрел на него в зеркало заднего вида. Он уставился в окно, уперевшись в кулак подбородком.
— С чего ты взял, что у меня дурное настроение?
Робби промолчал. Я понял, что ответ на этот вопрос требует мыслительных усилий, на которые Робби не способен. Я также понял: лучше даже не затевать.
— Мне так кажется, я вполне сойду за счастливчика,— сказал я.
Долгая, жуткая пауза.
— Мне крупно повезло,— добавил я.
На что Сара спросила:
— Почему тебе повезло, папа?
— Да вам, ребята, тоже очень повезло. У вас обоих жизнь как в сказке. Да вам даже больше повезло, чем вашему папе.
— Почему, пап?
— У папы тяжелая жизнь. Папе хочется пополдничать — не дают. Папе хочется прилечь днем — нет времени. Папе хочется на игровую площадку — не пускают.
В зеркале заднего вида я заметил, как Робби зажал ладонями уши.
Мы проезжали мимо закрывшейся на зиму водяной горки, и Сара закричала:
— Хочу на водяную горку!
— Почему?— настала моя очередь задавать вопросы.
— Потому что хочется с нее скатиться!
— Почему?
— Потому что это весело,— ответила она уже с меньшим воодушевлением; то, что мы поменялись ролями, ее явно смутило.
— Почему?
— Потому что… мне так нравится.
— А почему тебе…
— Пожалуйста, не спрашивай ее больше,— пылко взмолился Робби.
Я быстро взглянул на него в зеркало, выглядел он так, будто ему нехорошо.
Я перевел взгляд на проигрыватель, крутивший компакт-диск «Бэкстрит бойз».
— Не понимаю, чего вы этот мусор слушаете,— пробурчал я.— Надо будет купить вам пластинок. Приличных музыкантов. Спрингстина, Элвиса Костелло, «Клэш»…
— Какой еще Элвис Костелло?
Мы свернули с шоссе и уже ехали в сторону торгового центра, когда Робби задал этот вопрос, и я, притормозив на красный, увидел, как с парковки на другой стороне улицы выехал «БМВ» Эйми Лайт.
И видно было, что пассажирское сиденье занято. И что сидит там мужчина.
Я услышал комментарий Робби об Элвисе Костелло, увидел красный свет, заметил Эйми Лайт и понял, что она в машине с мужчиной,— все это случилось за считанные секунды, почти одновременно.
Я тут же развернулся и поехал за ними.
Сара, беззвучно подпевавшая бойз-бэнду, вдруг крутанулась на сиденье:
— Папа, куда мы едем?
— Мы едем в кино, малыш.
— Но мы же едем не туда.
— А ты откинься и оцени уровень вождения отца.
— Но куда мы едем, пап?
— Да мне просто интересно кое-что.
Она была за рулем. Она смеялась. Я ехал прямо за ними, и она смеялась. Потом она протянула руку и погладила его щеку.
На следующем светофоре (пока мы проезжали три квартала, я не слышал ничего, кроме ее смеха, и видел только зад белого «БМВ») она его поцеловала.
Мне пришлось подавить в себе желание посигналить. Я хотел встать рядом с ними. Мне нужно было разглядеть, кто мой соперник.
Но бульвар был запружен машинами, и я не мог втиснуться ни справа, ни слева. Дети молчали или говорили что-то — не помню, я выключил их из эфира. Я дотянулся до мобильного телефона, и набрал ее номер (что в любом случае собирался сделать, пока дети будут смотреть фильм), и — даже в приступе ревности — ощутил тот болезненный укор совести, какой испытывал всякий раз, набирая ее номер, потому что знал его уже наизусть, хотя телефон дома, в котором я жил, вспоминал с трудом.
Я очень внимательно наблюдал за тем, как в ту же секунду оба посмотрели на панель (мелькнул даже его профиль, но лица я так и не разглядел).
Я ждал. Эйми взяла телефон и посмотрела на входящий номер. После чего положила его на место.
Включился автоответчик: «Это Эйми, пожалуйста, оставьте ваше сообщение, спасибо».
Я повесил трубку. Я вспотел. Я включил кондиционер.
— Она не ответила,— громко произнес я.
— Кто, папа?— спросила Сара.— Кто не ответил?
Включился зеленый свет, «БМВ» отъехал. В этот момент парень обернулся и посмотрел на мой «рейндж-ровер», но на заднем стекле играло солнце, и я опять не разглядел его лица. Ехать за ними я побоялся. Мне даже не хотелось знать, куда они едут. А кроме того, что дети скажут Джейн? «Мама, папа за кем-то погнался, а когда он позвонил, она ему не ответила». Автомобильные гудки сзади напомнили мне, что пора уже начинать движение. Я развернулся еще раз и поехал к торговому центру, где нарезал не одну милю по заасфальтированной парковке, пока Робби не перегнулся через спинку и, ткнув пальцем, не произнес:
— Вон там есть место. Паркуйся уже, Брет.
Я припарковался.
Мы пошли прямо в мультиплекс. С тех пор как мои мысли занял тот парень на пассажирском сиденье, я с трудом вписывался в неторопливость выходного дня. Может, это Элвин Мендольсон — ее научный руководитель? Нет, тот парень моложе, ее ровесник, наверное, студент. Я вызвал в памяти его профиль, но размытые черты так ничего мне и не сказали. Я приобрел билеты на «По прозвищу бунтарь» и настолько отвлекся, что, когда дети попросили конфеты, попкорн и колу, я безмолвно купил им все, что они хотели, хотя Джейн просила меня этого не делать. Я разрешил детям выбрать места в похожем на огромную пещеру зале, неожиданно пустом для субботнего дневного сеанса. Я боялся, что выбрал непопулярный фильм, но Робби — фанат кино — не жаловался. Тут я вспомнил, чего, должно быть, стоило Джейн вытащить его сюда: условия, видимо, были таковы, что он высидел бы и детский утренник. Сара села между мною и Робби и присосалась к газировке, а когда я сделал ей замечание, Робби закатил глаза и вздохнул, открывая пакет «Джуниор минтс», но вскоре внимание обоих приковал экшн, бушевавший на экране. Минут через двадцать, когда смотреть уже не было сил, я перегнулся и сказал Робби, чтоб он присматривал за сестрой, пока я схожу в холл позвонить. Сделал я это не без колебаний: имя последнего из пропавших мальчиков — Маер Коэн — засело у меня в голове. Робби послушно кивнул, не отрывая глаз от экрана, и я понял, что никто его никуда не заберет («пока он сам того не захочет», проскочила непрошеная мысль). Расхаживая по фойе, я набрал номер Эйми Лайт и на этот раз оставил сообщение: «Привет, Эйми, это Брет. М-м. Минут сорок назад я видел, как ты выезжала с парковки супермаркета «Здоровая пища», и тебе, похоже, было очень даже весело…— Я слабенько хихикнул.— Вот, собственно, и все. Позвони мне на мобильный». Когда я вернулся в зал, экран уже был для меня цветовым пятном. Безнадежно. Я не мог сосредоточиться на сюжете, поскольку все время думал, что в машине Эйми Лайт сидел я. Думал, что парень на переднем сиденье — это я сам. Наконец я сумел сфокусироваться на экране: флотилия черных кораблей зависла в космическом пространстве.
После кино я пошел по накатанной: замороженный йогурт в кафетерии, лазерные стрелялки в игровых автоматах, потом Сара захотела пойти в «Аберкромби и Фитч», где я листал каталог, пока дети примеряли одежду, а потом Робби сказал, что ему нужно зайти в «Почтовые ящики и т.д.». Помню, я спросил его зачем, но что он ответил — не помню (и впоследствии это окажется моей ключевой ошибкой). Мы с Сарой пошли за ним на другой конец центра. Сара считала шаги и говорила, что хочет в свою комнату побольше неоновых ламп и занавески из бисера. Уже у дверей «Почтовых ящиков и т.д.» Робби наткнулся на группу ребят из своей клики недовольных, которые как раз выходили оттуда, куда он (экое совпадение) направлялся, и он вынужден был меня представить.
— Это Брет,— сказал он.
— Я его отец,— добавил я.
— Да, он мой папа,— без всякого выражения подтвердил Робби.
Робби вдруг зарделся. Он кивнул, хотя на лице было написано, что он понятия не имеет, что означает эта фраза. Он впервые назвал меня папой. Поняв, что мальчиков он представлять не собирается (их было четверо), я сел вместе с Сарой на ближайшую скамейку и принялся наблюдать, как они общаются. Разговор зашел о пятнашках мячом и о том, что в школе эту игру запретили, потом они обменялись впечатлениями от Хэллоуина. Беседуя, парни смотрели друг на друга, но говорилось все с напускным равнодушием, даже переругивались они вяло, без особого энтузиазма. У каждого на шее висели наушники, на заднице — рабочие штаны «Банановая республика», все были в таких же, как у Робби, оранжевых очках. Когда один из них взглянул на меня мельком, будто я заразный, я наконец-то понял, кто был помехой, причиной, по которой разговор не затянется. Как только стало понятно, что я за ними наблюдаю, парень, который инстинктивно был противен мне больше других, бросил на меня взгляд, говорящий: «А ты что за хер такой?», и мне послышалось слово «залупа», хотя в отношении кого оно прозвучало, было не ясно. Их гладкие лица с едва заметными прыщиками, короткие прически по моде, слегка дрожащие из-за таблеток руки, неясные отношения между собой — все это подводило меня к одной только мысли: никому из них я не поверю. И тут ребята разошлись кто куда, внезапно, без предупреждения. Если и был у них взаимный интерес, то испарился он так стремительно, что, казалось, не существовал вовсе. Робби устало побрел в нашу сторону по залитому светом моллу, и меня вдруг обеспокоило то, как мало в его жизни романтики и поэзии. Основой всего была скучная тревожная повседневность. Все было показное. Но еще больше обеспокоило меня и пригвоздило к ним мое внимание то, что я услышал, как один из них — я как раз вел Сару к ближайшей скамейке — произнес имя Маера Коэна. Услышав это, я быстро обернулся и заметил, как двое парней шикнули на того, кто проговорился. Заметив испуг на моем лице, они усовершенствовали свои позы. И сохраняли их, несмотря на то что Маер Коэн был одним из них, их одногодкой, и жил в пяти минутах отсюда, а теперь бесследно исчез. Но нехорошее предчувствие еще крепче скрутило меня, когда я заметил, что никто из этих пяти парней, включая моего сына, не казался даже напуганным. Они не боялись. И еще больше я напрягся, когда понял, что в присутствии взрослого они были вынуждены подавить свое веселое возбуждение — свое ликование.
Адреналин ударил в голову, но Сара отвлекла меня очередным вопросом.
— Папа?
— Да?
— Ты помогаешь людям?
Но я не стал отвечать ей — до меня дошло, кто сидел рядом с Эйми Лайт в ее «БМВ».
Это был тот парень, что приходил ко мне в кабинет подписать книгу.
Тот, что пришел на вечеринку в костюме Патрика Бэйтмена.
Тот, про которого Эйми Лайт говорила, что никогда его раньше не видела.
Это был Клейтон.
— Папа… ты помогаешь людям?— снова спросила Сара.
11. Инспектор
Все вокруг стало зыбким, как мираж. Я вез Робби и Сару домой и проигрывал в голове тот вечер, когда впервые увидел Эйми Лайт: на студенческой вечеринке в общежитии с другого конца комнаты на меня уставилась пара девичьих глаз; нюхнув кокаина в обшарпанной ванной, я стал опрометчиво самонадеян и, как следствие, затеял разговор о ее диссертации, в ходе которого решил, что, быть может, смогу прибрать девчоночку к рукам, и пусть она демонстрировала желание убедить меня в обратном, пуская в ход обычный арсенал защитных механизмов — деланое безразличие, выверенные (хо-хо) смешки, она даже зевнула, произнося название работы («Дорога в никуда»),— ведь изображать интерес в разговорах с женщинами, которых я хотел всего лишь затащить в постель, вошло у меня в устойчивую привычку, и, проявив должное терпение, я превзошел себя: демоническая ухмылка, неподдельное внимание и задумчивые кивки, забавные истории из жизни моей знаменитой жены и других подружек. Это было похоже на спектакль. Мы были на сцене. Кружка, из которой она потягивала пиво, стала реквизитом, и в следующей сцене гребешок пены на ее верхней губе заставил меня, как по написанному, заглянуть ей в рот, и когда она заметила, что я в упор ее разглядываю, она продефилировала пред мои очи и выразила восхищение — скульптурой из проволоки, висящей в углу. Вокруг нее едва различимыми тенями вились аспиранты, ее лицо в оранжевых прожилках от светильника, а час спустя я проследовал за ней через всю комнату, даже не заметив этого, и теперь улыбка уже не сходила с ее лица, даже когда я засобирался, поскольку было уже поздно, а я человек семейный и пора уже домой, и от этого было тошно, и уверенность моя испарялась стремительно. Но я укрепил ее, когда, обернувшись, заметил, как она нахмурилась. Была ли она знакома с Клейтоном уже тогда? Знал ли Клейтон, что она будет в моем кабинете, когда шел туда? Когда…
— Папа, зеленый зажегся,— захныкала Сара, и я надавил на газ.
Как будто ведомый радиосигналом, я доехал до «Напитков от Иры» и припарковался. Я попросил Робби присмотреть за сестренкой, но он был в наушниках и полностью отключился от внешнего мира, поскольку в моем присутствии ничего интересного произойти не могло, так что я пробурчал что-то Саре и, захлопнув дверь, прежде чем она успела ответить, забежал в винный, чтоб приобрести бутылку «Кетель уан». Не прошло и минуты, как я уже вернулся к машине — с такой скоростью прошла эта операция.
На Эльсинор Джейн должна была приехать только через час, Марта с Розой совещались об ужине, Робби поплелся наверх якобы готовиться к контрольной, Сара отправилась в медиа-комнату поиграть в «Пиноби» — это такая видеоигра, про бескрылого и на редкость неприятного шмеля, который корчил такие рожи, что мне становилось не по себе. Я пошел к себе в кабинет, запер дверь и налил полную кружку водки (мне больше не нужно было смешивать, мне даже лед был не нужен) и выпил половину, после чего снова позвонил Эйми Лайт. Ожидая ответа, я сел за рабочий стол и просмотрел электронную почту, не проверенную вчера. Одно письмо от Джея, другое — от Бинки, сообщавшего, что люди Харрисона Форда чрезвычайно рады, что я проявил интерес, и спрашивают, когда я смогу приехать в Эл-Эй; было еще одно странное послание от Гэри Фискетджона, моего редактора в «Нопфе»: он писал, что ему на работу позвонил некто и, представившись инспектором шерифского отдела округа Мидленд, спросил, как можно со мной связаться; Гэри спрашивал, правильно ли он сделал, что дал мой домашний номер. Прежде чем страх пробрался под кожу, я обнаружил еще одно письмо из отделения Банка Америки в Шерман-Оукс. Время доставки: 2:40 ночи.
Я скользил мышью по пустому полю письма, пока на телефоне Эйми не включился автоответчик. Услышав сигнал, я выключил мобильный и заметил, что на моем автоответчике мигает лампочка. Я протянул руку и нажал «Воспр.».
— Мистер Эллис, это инспектор Дональд Кимболл. Я представляю шерифский отдел округа Мидленд и хотел бы поговорить с вами о некоем деле, безотлагательно… так что нам, наверное, имеет смысл переговорить как можно быстрей.— Пауза, никаких шумов.— Если хотите, можем встретиться здесь, в Мидленде, но, поскольку я больше заинтересован в разговоре, наверное, лучше будет, если я сам к вам подъеду.— Он оставил номер мобильного.— И пожалуйста, позвоните, как только сможете.
Я допил кружку и налил еще.
Когда я позвонил Кимболлу, он не захотел обсуждать «дело» ни по телефону, ни в Мидленде, так что я дал ему наш адрес. Кимболл сказал, что доедет за полчаса, но прибыл уже минут через пятнадцать, и разница эта заставила меня со смутной тревогой осознать, что дело было поважнее, чем я предполагал. Я-то рассчитывал отвлечься от нервотрепки с Эйми. Однако подарочек, который мне преподнес Кимболл, совсем не клеился с передышкой, на которую я рассчитывал. Я был пьян, когда он приехал. Когда он уезжал — трезв как стеклышко.
Ничего примечательного в Дональде Кимболле не было — мой ровесник, не яркий, но симпатичный («Я б его сделал,— мелькнула пьяная мысль, а потом: — Сделал что?..»), в джинсах и футболке «Найк», светлые волосы, короткая стрижка, солнечные очки «Уэйферер», которые он снял, как только я открыл дверь, и, если б не поддающийся идентификации седан, припаркованный на обочине, он вполне мог бы сойти за одного из благополучных милых папочек, которые населяли наш район. Но вот что его отличало — в руках он держал томик «Американского психопата». Книжка была потрепанная и пожелтевшая, с бесчисленными пометками и закладками. Мы обменялись рукопожатиями, я пригласил его в дом и, предложив ему выпить (он отказался), провел в свой кабинет. Я все время поглядывал на книжку. Когда я спросил, не хочет ли он, чтоб я ее подписал, он вытянул беспощадную паузу, после чего поблагодарил и сказал, что нет, не хочет.
Я сел на вертящееся кресло и стал потягивать из кружки. Кимболл сел напротив на лоснящуюся поверхность дизайнерского итальянского дивана, который должен был стоять в другом конце комнаты, однако теперь располагался как раз под плакатом кинопремьеры «Ниже нуля». Мебель в кабинете снова переставили. Кимболл заговорил, а я проглотил водку и задумался, почему я настолько безразличен к этим бесконечным перестановкам в своей комнате.
— Если хотите позвонить в шерифский отдел, пожалуйста, не стесняйтесь,— говорил Кимболл.
Это привлекло мое внимание.
— Позвонить… зачем?
Кимболл помолчал.
— Чтобы удостоверить мою личность и цель моего к вам визита, мистер Эллис.
— Ну, полагаю, издательство убедилось, что все в порядке, разве не так?— спросил я.— То есть мой редактор ничего такого не заметил.— Я замолчал.— То есть, если вы тот, за кого себя выдаете, я склонен поверить вам на слово.— Я снова замолчал.— Я человек очень доверчивый.— Опять пауза.— Если только, хм, вы не один из безумных поклонников моей жены.— Пауза.— Но это вряд ли… так ведь?
Кимболл натянул улыбку.
— Нет, конечно нет. Мы знали, что ваша жена живет здесь, но про вас не знали — здесь вы или в Нью-Йорке, и в вашем издательстве нам просто дали ваш номер, и вот мы здесь.— На лице его нарисовалась озабоченность.— А что, часто вас безумные фанаты и тому подобные маньяки посещают?
Эти слова вызвали во мне мгновенный прилив доверия.
— Ничего сверхъестественного,— сказал я, безрезультатно шаря по столу в поисках пачки сигарет.— Обычный режим сдерживания, ну, вы знаете, ничего такого уж страшного. Обычная жизнь… обыкновенных знаменитостей.
Да, это сошло с моих уст. Да, Кимболл неловко улыбнулся.
Он вдохнул и подался вперед, все еще сжимая книжку в руках и рассматривая меня. Я сделал глоток и увидел, как он открыл коричневый блокнот, который прижимал к моему роману.
— Итак, ко мне пожаловал инспектор с «Американским психопатом» в руках,— забухтел я.— Надеюсь, вам понравилась книга, ведь когда я писал ее, я многое старался донести читателям.— Я попытался сдержать отрыжку — не вышло.
— Я, конечно, ваш большой поклонник, мистер Эллис, но здесь я несколько по другому вопросу.
— Так в чем же, собственно, дело?— Я сделал еще один небольшой глоток.
Он посмотрел на открытый блокнот, лежащий у него на колене. Инспектор вроде бы замялся, будто до конца не решил, какая степень открытости позволит ему добиться наилучшей реакции. Но поведение его внезапно изменилось, он прочистил горло и начал:
— История, которую я вам сейчас расскажу, весьма обескураживающая, именно поэтому я и решил поговорить с вами наедине.
Я тут же полез в карман и выдавил таблетку ксанакса.
Кимболл вежливо ждал.
Прочистив горло, я наконец выдавил:
— Я готов.
Лицо Кимболла приняло выражение «мой ход».
— Не так давно — совсем недавно — я и мои коллеги пришли к убеждению, что теория относительно дела, которое расследует наш отдел последние четыре месяца, больше не теория, а…
У меня мелькнула догадка, я прервал его:
— Постойте, это вы не о пропавших детях?
— Нет,— спокойно сказал Кимболл,— к делу о пропавших мальчиках это не относится. Оба дела были заведены в начале лета, но мы не думаем, что они как-то связаны между собой.
Не было необходимости сообщать Кимболлу, что именно в начале лета я впервые приехал в этот городок.
— Так и что?— спросил я.
Кимболл прочистил горло. Он пробежал глазами страничку в блокноте, потом перевернул ее и просмотрел следующую.
— Мистер Роберт Рабин был убит первого июня на улице Содружества примерно в полдесятого вечера. Когда он выгуливал собаку, на него напали, нанесли множественные ножевые ранения в верхнюю часть тела и перерезали горло…
— Господи Иисусе.
— Преступление не имело мотива. Это было не ограбление. Насколько нам удалось выяснить, у мистер Рабина не было врагов. Его убили наугад. Он, полагали мы, оказался не в то время, не в том месте.— Кимболл помедлил.— Однако кроме особой жестокости и отсутствия мотива в этом преступлении было еще нечто необычное.— Он снова сделал паузу.— Собаку, которую он выгуливал, тоже убили.
Кабинет наполнило молчание.
— Это… ужасно,— наконец произнес я, стараясь угадать правильный ответ.
Пауза, которую затянул Кимболл на этот раз, наполнила помещение отчетливой, осязаемой тревогой.
— Это был шарпей.
Я принялся переваривать информацию.
— Это… отягчающее?— кротко спросил я и машинально глотнул водки.
— Видите ли, это очень редкая порода, а в наших краях и подавно.
— Вот оно… что.
Тут я сообразил, что не спрятал водку. Открытая полупустая бутылка стояла на письменном столе. Кимболл мельком взглянул на нее и углубился в свой блокнот. Сидя напротив, я мог различить график, списки, номера, диаграмму.
— В «Американском психопате»,— продолжил он,— на страницах сто шестьдесят четыре — сто шестьдесят шесть, если по изданию «Винтедж», описывается убийство, очень похожее на убийство Роберта Рабина.
Он сделал паузу, чтобы я мог осмыслить логическую связь.
— В вашем романе потерпевший тоже выгуливал собаку.
Мы оба вздохнули, понимая, что за этим последует.
— И это был шарпей.
— Секундочку,— непроизвольно попросил я, стараясь остановить тревогу, все нарастающую по мере продвижения к тому, что хотел до меня донести инспектор.
— Да?
Я тупо уставился на него.
Поняв, что сказать мне нечего, он вернулся к своим записям.
— За шесть месяцев до убийства Роберта Рабина был ослеплен безработный по имени Альберт Лоуренс. Дело не было раскрыто, но кое-какие детали не давали мне покоя.— Пауза,— Были там кое-какие совпадения, которые не сразу бросались в глаза.
Атмосфера в комнате, пройдя тревожный этап, теперь официально входила в стадию «жуть». Водка больше не поможет, и я постарался поставить ее недрожащей рукой. Я больше не желал ничего слушать, но и сдержаться не мог:
— И что за совпадения?
— В момент нападения мистер Лоуренс находился в состоянии алкогольной интоксикации, в действительности же попросту вырубился в проулке возле Саттон-стрит в Колмане.
Колман — городишко милях в тридцати от Мидленда.
— Потерпевший употребил много спиртного, так что показания мистера Лоуренса не могут служить серьезным основанием, поэтому достоверного описания внешности нападавшего у нас фактически нет.— Кимболл перевернул страничку.— Потерпевший утверждает, что на него напал человек в костюме и с портфелем, но никаких подробностей относительно его лица, роста, веса, цвета волос и тэ пэ не помнит.— Кимболл проглядел записи, потом поднял глаза на меня.— По этому делу в местной прессе промелькнуло несколько статей, но при том, что тогда творилось в Колмане — угрозы взрыва и паника,— нападение на мистера Лоуренса не привлекло особого внимания, хотя и ходили толки, что причиной была расовая ненависть.
— Расовая ненависть?
Угрозы взрыва? В Колмане? Где я-то был в прошлом декабре? Либо в глубоком торче, либо в реабилитационном центре — подробнее я вспомнить не мог.
— Мистер Лоуренс показал, что, покидая место преступления, нападавший употребил расистский эпитет.
Кимболл продолжал делать паузы, за что я был ему теперь благодарен, поскольку это помогало мне собраться с силами, чтобы воспринять очередной байт информации.
— Значит, этот мистер Лоуренс… был черный?
После очередной паузы Кимболл кивнул.
— Кроме того, у него была собака. Маленькая дворняжка тоже подверглась нападению.— Инспектор заглянул в блокнот.— Ей сломали передние ноги.
Помимо моего желания цель его визита становилась для меня все яснее.
— Мистер Лоуренс страдал душевными расстройствами и несколько раз направлялся на лечение в психиатрические лечебницы, а поскольку в округе Мидленд процент черного населения очень невелик, теория расовой ненависти как мотива преступления не подтвердилась. Дело не раскрыто до сих пор.— Пауза.— Но мне опять что-то не давало покоя. Мне казалось, будто я уже где-то читал об этом деле. И…— Кимболл открыл роман, лежащий у него на коленях,— на страницах сто тридцать один — сто тридцать два «Американского психопата» находим…
— Ослепили чернокожего бездомного,— пробурчал я себе под нос.
Кимболл кивнул.
— И у него была собака, которой Патрик Бэйтмен перебил ноги.
Он снова глянул в блокнот.
— В июле был убит Сэнди By, разносчик китайского ресторана в Бригхеме. Ему, как и мистеру Рабину, перерезали горло.
Я выпрямился.
— А у него была собака?
Кимболл напряженно повел плечами и нахмурился, давая понять, что я попал пальцем в небо. Но дело было в другом. Я только хотел отсрочить неизбежное.
— Да нет, собаки у него не было, однако некая деталь опять напомнила мне об «Американском психопате».
Кимболл вытащил что-то из блокнота и протянул мне. Это был счет из ресторана «Мин», упакованный в полиэтиленовую оболочку. Помятая бумажка была — я сглотнул — забрызгана бурыми пятнышками. На обороте ручкой было накарябано: «И до тебя доберусь… сука».
Я вернул вещдок, Кимболл не торопился.
— Данный заказ предназначался Рубинштейнам.
Кимболл ждал моей реакции, но так и не дождался.
— На страницах сто восемьдесят — сто восемьдесят один Патрик Бэйтмен совершает аналогичное убийство разносчика и на обратной стороне счета оставляет надпись, которую в точности повторил убийца мистера By.
Я закрыл глаза и открыл их, когда услышал, как Кимболл вздохнул.
— Мы, точнее на тот момент только я, подняли еще одно нераскрытое дело — некой Виктории Белл, пожилой женщины, проживавшей на Внешней Кольцевой.— Пауза.— Ей отрубили голову.
Имя было мне знакомо. Меня пронзила стрела ясности, я понял, к чему клонит инспектор.
— В «Американском психопате» есть и Виктория Белл…
— Секундочку, секундочку, секундочку…
— …В нашем же случае жертву обнаружили в придорожном мотеле на пятидесятой трассе на выезде из Колмана около года назад. Обнаженное тело поместили в ванную и покрыли известью.
— Что — покрыли известностью?— воскликнул я и даже подскочил на месте.
— Нет, известью. Это растворитель, мистер Эллис.
Я снова закрыл глаза. Возвращаться к собственному произведению не было никакого желания. Я написал роман об отце (его ярости, зацикленности на положении в обществе, одиночестве), превратив его в вымышленного серийного убийцу, и воскрешать в памяти Роберта Эллиса или Патрика Бэйтмена в мои планы не входило. Кровавая баня, которую герои книг, задуманных и написанных мной до тридцати лет, то и дело устраивали без веских на то причин, все эти отрезанные головы, кровавый суп, женщина с засунутым во влагалище собственным ребром — все это осталось в прошлом. Исследовать эту сторону насилия было «занятно» и «увлекательно», к тому же все это носило «метафорический» характер — по крайней мере для меня, в тот период жизни: я был еще зелен, и зол, и не нажил еще собственной морали, а физическая боль и взаправдашние страдания лично для меня мало что значили. Я «раздвигал границы», а книга на самом деле была про «образ жизни», и я не видел смысла заново переживать преступления Патрика Бэйтмена и тот ужас, который они вселяли. Сидя напротив Кимболла в собственном кабинете, я понял, что уже много раз представлял себе этот момент. Об этом моменте предупреждали меня противники книги: если что-нибудь подобное случится после публикации романа, винить будут Брета Истона Эллиса. Именно это твердила Глория Стейнем Ларри Кингу зимой 1991 года, по этой же причине Ассоциация женщин Америки бойкотировала книгу. (Чем теснее мир, тем чернее юмор: мисс Стейнем в итоге вышла замуж за Дэвида Бэйла — отца актера, который сыграл Патрика Бэйтмена в фильме.) Мне же эта идея казалась смехотворной — ну где в реальном мире отыщется такой злобный безумец, как этот книжный персонаж. Кроме того, верить Патрику Бэйтмену на слово как минимум неразумно, он известный враль, и если вы действительно читали роман, то вполне могли усомниться в реальности этих преступлений. В тексте полно прозрачнейших намеков, что все это происходило в его воображении. Убийства и пытки были только фантазиями, паром, который он испускал, беснуясь и ярясь от того, как тут все у нас в Америке устроено, от того, что он — вне зависимости от размера собственного состояния — стал заложником этой системы. Фантазии эти были его уходом от действительности. В чем, собственно, и заключается основная тема романа. Это книга об обществе, о его нравах, свычаях-обычаях, а вовсе не о том, как резать женщин. Кто прочел, не мог этого не увидеть. Однако поскольку роман вызвал такой гвалт протеста, опасения, все ли уж действительно так забавно, вечно были где-то рядом; а в глубине притаился страх: что же будет, если книга попадет не в те руки? Кто знает, на что она может подвигнуть? После убийств в Торонто страх уже больше не таился — худшие опасения воплотились, и это доставляло мне жуткие муки. Но это было больше десяти лет назад, с тех пор не происходило ничего подобного. Книга прославила меня и принесла мне состояние, но я больше не хотел к ней прикасаться. И вот все вернулось, а я как будто оказался на месте Патрика Бэйтмена: я чувствовал, что верить мне на слово неразумно, при этом я-то знал, что не лгу. И тут я подумал: а врал ли он?
Кимболл пролистывал распечатки из Интернета и, видимо, хотел продолжить мысль, я же, безутешный, уставился в окно на спускающуюся к улице лужайку, где стояла машина инспектора. Мимо пронеслись на скейтбордах двое парней. На лужайку села ворона и без особого интереса принялась клевать осенний лист. Следом села ворона побольше. В этот момент мне показалось, что лужайка похожа на ковер в гостиной.
Кимболл сообразил, что я пытаюсь отвлечься, дабы все это поскорее закончилось, и мягко произнес:
— Мистер Эллис, вы понимаете, к чему я клоню…
— Я подозреваемый?— выпалил я.
— Да нет,— вроде даже удивился Кимболл.
На секунду меня отпустило, но секунда быстро прошла.
— А почему нет?
— В ночь на первое июня вы были в реабилитационной клинике. А вечером, когда был убит Сэнди By, вы читали лекцию на тему…— Кимболл заглянул в блокнот,— «Наследие Литературного Олимпа Молодых в американской литературе».
Я с трудом сглотнул и постарался снова собраться.
— Значит, это может быть совпадением.
— Мы, то есть я и весь шерифский отдел Мидленда, полагаем, что преступления совершаются в точном соответствии с книжкой.
— Так, здесь давайте поподробнее.— Я снова сглотнул.— Значит, вы утверждаете, что Патрик Бэйтмен ожил и убивает людей в округе Мидленд?
— Нет, кто-то воплощает убийства, описанные в книге. Все по порядку. Никаких случайностей. Преступления тщательно спланированы и воспроизведены до мельчайших подробностей, злоумышленник дошел уже до того, что нападает на людей со схожими именами и близкими, если не такими же, профессиями.
Мороз по коже. Подкатила тошнота.
— Да вы меня разыгрываете. Это же шутка, правда?
— Это уже даже не версия, мистер Эллис,— только и сказал Кимболл, как будто предостерегая кого-то.
— У вас есть какие-нибудь зацепки?
Кимболл снова вздохнул.
— Что касается нашего расследования, основное препятствие состоит в том, что на подготовку убийца не жалел ни средств, ни времени, отчего преступления, понимаете,— тут он пожал плечами,— без сучка без задоринки.
— В каком это смысле? Что вы имеете в виду — «без сучка без задоринки»?
— Это значит, что криминалисты ничего не нашли.— Кимболл снова полез в блокнот, хотя видно было, что искать там ему нечего.— Ни отпечатков пальцев, ни волоска, ни ворсинки, ничего.
«Похоже на призрака». Первое, что пришло мне в голову. «Похоже на призрака».
Кимболл поерзал по кушетке, посмотрел мне в глаза и спросил:
— Вспомните, может быть, вы получали какие-нибудь странные письма? Какое-либо послание от поклонника, которое может навести на мысль, что что-то не так, не все в порядке?
— Постойте — с какой стати? Вы думаете, этот человек может связаться со мной? Вы думаете, он за мной охотится?— Я не смог сдержать панику и тут же устыдился.
— Нет, что вы. Мистер Эллис, успокойтесь, пожалуйста. Для подобных выводов нет никаких оснований,— сказал Кимболл, но ничуть не убедил меня.— Тем не менее, если вы получали послания неуместного или оскорбительного содержания, прошу вас, расскажите мне об этом.
— Значит, вы уверены, что, кто бы то ни был, мне он не угрожает?
— Совершенно верно.
— И кто тогда… следующий?
Кимболл снова заглянул в блокнот, и снова, очевидно, без надобности. То был продуманный, лишенный смысла жест, и это меня неприятно задело.
— По книге следующая жертва — Пол Оуэн.
— И?..
Кимболл не торопился с ответом.
— В Клиэр-Лейк живет один Пол Оуэн.
— Клиэр-Лейк — это всего в пятнадцати милях отсюда,— пробурчал я.
— Мистер Оуэн находится под неусыпным наблюдением и полицейской защитой. Мы надеемся, что, если появится кто-то подозрительный, мы сможем его задержать.— Пауза.— По той же причине связь между преступлениями не просочилась в прессу. На данном этапе это лишь затруднило бы работу следствия… Мы, конечно, рассчитываем, что и вы не станете комментировать ситуацию.
— А почему вы думаете, что этот человек не заинтересуется мной или моей семьей?— снова спросил я, уже вовсю раскачиваясь в кресле.
— Понимаете, автора книги нет в книге,— сказал Кимболл и выдавил улыбочку, которая должна была меня воодушевить, но — тщетно.— Имеется в виду, что Брет Эллис не является персонажем данной книги, а убийца до сих пор нападал только на людей, чье имя или род занятий совпадали с именами и профессиями героев романа.— Пауза.— Вы же не литературный персонаж, мистер Эллис?— Кимболл понял, что его улыбочки меня нисколько не воодушевляют, так что больше и не старался.— Видите ли, мне понятно ваше беспокойство, однако на данном этапе мы действительно не видим для вас никакой опасности. Тем не менее, коли так вам будет спокойнее, мы можем предложить вам в высшей степени неназойливую полицейскую защиту. Если вы хотите обсудить это с миссис Деннис…
— Нет, я не хочу посвящать в это мою жену. Нет. Пока не стоит. Я не буду обсуждать это с женой. Не нужно заставлять ее нервничать. Да, но как только, так сразу… я свяжусь с вами по поводу этой вашей защиты.— Я встал, колени тряслись.— И мне на самом деле… м-м, простите, мне нехорошо.
Безысходность гуляла по комнате, как ночной ветер. Я, полупьяный, стремительно трезвеющий, уже тогда понимал, что Кимболл никого не сможет спасти, что новые места преступлений будут чернеть пятнами крови. Страх заставил меня неестественно выпрямиться, я будто аршин проглотил. Я вдруг осознал, что с трудом сдерживаю дефекацию. От натуги я крепко ухватился за стол. Кимболл стоял рядом, на лице его читалась тревога. Больше с меня взять было нечего.
Мне вручили визитку с множеством телефонных номеров. Проинструктировали звонить, если обнаружится нечто «подозрительное» или «аномальное» (слова эти были произнесены таким успокаивающим тоном, что прекрасно вписались бы в колыбельную), но я ничего не слышал. Уже на автопилоте проводил Кимболла до его машины, бормоча по дороге благодарности. В этот момент «порш» Джейн свернул с шоссе. Она заметила нас с Кимболлом и стала наблюдать, притворившись, что говорит по телефону. Как только Кимболл отъехал, она выскочила из машины и с улыбкой направилась ко мне. Она все еще сияла от обещаний, которые мы дали друг другу утром. Она спросила про Кимболла, я сказал — студент, она поверила и, взяв меня за руку, повела обратно в дом. Я не рассказал ей, потому что не хотел пугать, кроме того, мне подумалось, что, скажи я все как есть, меня сразу попросят, поэтому я умолчал, добавив очередной пункт к списку сокрытий.
Остаток вечера прошел как в тумане. Во время ужина, когда все собрались за столом, дети признали, что отлично повеселились в центре и усладили Джейн пересказом нескольких сцен из просмотренного фильма, после чего развернулась долгая дискуссия по поводу Виктора (пес ни в какую не желал спать в доме, при этом так истерично лаял во дворе, что оставлять его там на ночь не представлялось возможным). Единственное, что хоть как-то меня затронуло — прорвалось сквозь густую мглу,— это когда Сара принесла Терби, хотя где я был в тот момент, я так и не вспомнил. Может, сидел скрючившись в кресле возле плазменной панели? Или это было за семейным ужином, когда я вырубался над тарелкой цукини с грибами, пытаясь улыбаться, сосредоточиться на происходящем вокруг, уловить информационные потоки? (Чтобы изобразить веселое расположение духа, я даже стал мурлыкать себе что-то под нос, но и это всех раздражало, и, заметив, как нахмурился Робби, я перестал, так же невзначай, как и начал.) Единственное, что я помню, это как Сара принесла мне ее жуткого Терби, поинтересовалась, откуда у него под когтями грязь (которая выглядела как высохшая бордовая краска), и попросила помочь ей помыть ему лапы в кухонной раковине. («Очень грязные, пап»,— поясняла она, пока я кивал, как китайский болванчик. Да, я помню этот разговор. Еще я запомнил гнусный запах, исходивший от этой твари.) По телевизору показывали футбол, и в любой другой вечер я бы, конечно, посмотрел его, но когда я закрылся в кабинете и в очередной раз набрал Эйми Лайт, дверь открылась, вошла Джейн, и, взяв меня за руку, повела наверх, и по дороге в нашу спальню, мимо мерцающих бра, нашептывала мне разное, и по ее бархатной улыбочке видно было, что она чего-то ждет, какого-то обещания. Я тоже почувствовал импульс, но последовать ему не было сил — слишком поздно. Я должен был увидеть в ней свое отражение, но не мог. Я принял амбиен, допил водку, после чего завалился в кровать и вскоре крепко заснул, освободившись от необходимости удовлетворять потребности своей жены, раздумывать о царапинах на стене дома, о самопереставляющейся мебели и о меняющем цвет ковре под ней, и пока все мы спали, созданный мной безумец бродил по округе, а небо затянули тучи, сквозь которые просачивался лунный свет. «Он вернулся»,— прошептал я той темной ночью, когда, подрагивая от страха, восстанавливал в памяти все, что видел в поле за нашим домом. Говоря это, я невольно подразумевал своего отца, а не Патрика Бэйтмена.
Однако я ошибался. Они вернулись оба.
Воскресенье, 2 ноября
12. Званый ужин
Впервые за последние уже, наверное, несколько недель я проснулся в спальне и с удовольствием растянулся поперек пустой кровати. Принятый на ночь амбиен приятно освежал. На кухне Джейн готовила воскресный завтрак, а я неспешно принял душ, прежде чем присоединиться к семье. Перед тем как спуститься, я внимательно осмотрел свое отражение в зеркале — никаких мешков под глазами, кожа чистая — и с удивлением обнаружил, что испытываю настоящий голод и что поем я сейчас с удовольствием. Раз в неделю, только за воскресным завтраком, отменялись все диетические запреты: мне можно было поесть мягкого сыра, омлет с беконом и сосисками, Робби (который снова промямлил, что ночью в его дверь кто-то скребся) — донатсы и тосты по-французски, Саре (рассеянной и уставшей, возможно, вследствие прописанного ей в прошлом месяце коктейля из препаратов, который, очевидно, в итоге подействовал) — горячий шоколад и блинчики. Джейн, которой предстояли досъемки, ограничилась банановым коктейлем с соевым молоком и постаралась скрыть тревогу по поводу скорого отъезда в Торонто. В кои-то веки я чувствовал себя членом семьи и никого не смущал. Я был сдержан и благодушен даже после того, как пролистал газеты, которые пестрели статьями, раскрывающими все возможные аспекты исчезновения Маера Коэна, а также длинным списком из (теперь уже) тринадцати мальчишек, исчезнувших за последние пять месяцев. Целую полосу местной газеты занимали их фотографии, под каждой — описание внешности, дата исчезновения и место, где его видели последний раз. (Том Солтер катался на байдарке на озере Морнингсайд; Клиэри Миллер и Джош Уолицер вышли из здания почты на Элрой-авеню; последнее изображение Эварда Берджесса засекли камеры слежения, когда он тихонько шел по аэропорту Мидленда.) То был годовой отчет по пропавшим без вести, я попросту отложил газету. Как только Робби и Сара отправились к себе, мы с Джейн принялись раскидывать мозгами, как отписаться от ужина у Алленов, но было уже слишком поздно. Легче было перетерпеть, чем вызвать их косые взгляды, так что я соответственно спланировал свой день до семи часов, когда нам полагалось выходить.
Остаток утра я провел в гостиной, расставляя мебель по местам, однако в процессе понял, что новое расположение мне нравится больше, и, расталкивая диваны, столики и стулья, испытал страннейший приступ ностальгии. Ковер же, пусть и поменял цвет, был теперь без единого пятнышка: пепельные отпечатки исчезли, и, хотя сочетание бежевого с зеленым смотрелось тревожно, у комнаты появился какой-никакой, а характер. Потом я вышел во двор, чтобы проверить чернеющее грязевое пятно, и, к моему облегчению, обнаружил, что оно почти высохло, а яма потихоньку заполнялась сама собой. И когда я взглянул на темнеющую за полем кромку леса, глубоко вдохнул свежий осенний воздух, на минуту я даже решил, что Джейн, пожалуй, права и это не поле, где восстают мертвецы, а самый обыкновенный луг. Затем я поднялся на второй этаж, чтобы осмотреть царапины на двери в комнату Робби. Присев на корточки, я ощупал прорезы, и никакой разницы с теми, что я видел на Хэллоуин, обнаружить не смог. Опять же: облегчение. Складывалось чувство, что плохие новости, которые принес вчера Кимболл, потихоньку уравновешиваются. После обеда время текло медленно, спокойно, бессобытийно. Я смотрел футбол, а Эйми Лайт все никак не перезванивала.
В шесть вечера Джейн нарядила меня в черные слаксы «Пол Смит», серый джемпер «Гуччи» и мокасины от «Прада» — шикарно, в то же время консервативно и по-любому презентабельно. Самой Джейн требовался час, чтобы привести себя в порядок, я же тем временем спустился на первый этаж поприветствовать Венди, которая должна была присмотреть за детьми, поскольку у Марты был выходной. То была симпатичная студенточка, Джейн была знакома с ее родителями, и все мамы округи отзывались о ней наилучшим образом. Сначала Джейн не хотела ее звать, ведь мы шли в гости к ближайшим соседям и могли просто взять детей с собой, однако Митчелл Аллен вскользь упомянул об ушной инфекции Эштона и мягко забраковал наш план. Вспоминая, о чем мне вчера рассказал Кимболл, я был счастлив, что дети будут под присмотром. Ожидая Джейн, я сгрузил на компьютер фотографии с Хэллоуина: Робби и Эштон, оба угрюмые, вспотевшие, выросшие уже из этого праздника; Сара в наряде малолетней проститутки. Изображение кремового «Мерседеса-450SL» сначала привлекло мое внимание, но теперь это было не очень важно — чья-то машина, только и всего. Так я решил, когда попытки, увеличив изображение, рассмотреть номер машины, не увенчались успехом: цифры были размыты в отблесках уличных фонарей и, как и многое другое в тот вечер, больше не имели принципиального значения. Свои фотографии я пролистывал, не рассматривая, однако собственный вид, испуганный и ошарашенный, нервировал меня куда меньше, чем изображение Митчелла Аллена и Джейн, где они стоят на фоне дома Ларсонов, на Бридж-стрит. Митчелл уверенно обнимает Джейн за талию, губы изогнулись в плотоядной ухмылочке. Фотография эта давала больше поводов для беспокойства, чем какая-то машина, которой я так испугался на Хэллоуин.
Вообще-то мы с Митчеллом вместе учились в Кэмдене, но там были едва знакомы, хоть колледж и был маленький, до кровосмешения. То, что Митчелл Аллен оказался соседом Джейн, удивило меня меньше, чем то, что он женился и стал отцом двух детей: Эштона, который в связи с возрастной и географической близостью стал лучшим другом Робби по умолчанию, и Зои, которая была на год младше Сары. Сколь мало я ни знал о Митчелле в Кэмдене, этого все же было достаточно, чтоб считать его бисексуалом, если не стопроцентным гомиком. Однако в тот краткий исторический период полной сексуальной безответственности все спали со всеми, пока СПИД не закрутил гайки. Когда мы закончили обучение и восьмидесятые были на исходе, многие девушки, известные мне как «лесбиянки», вышли замуж и обзавелись детьми, то же касается и мужчин, чья сексуальная ориентация в течение всех четырех лет, проведенных в Кэмдене, оставалась смутно неопределенной. Быть бисексуалом — или хотя бы производить такое впечатление — в Кэмдене считалось круто, и студенческое сообщество относилось к неразборчивой пансексуальности не только с чрезмерной терпимостью, но даже всячески ее приветствовало. Большинство парней руководствовались максимой «один раз — не пидарас», а некоторые свой опыт даже выпячивали; у девочек от этого загорались глаза, а парни считали тебя таинственным и опасным, таким образом перед тобой открывались двери, повышался твой уровень желанности, а сам ты, в общем контексте, чувствовал еще большую принадлежность к искусству, что, собственно, и было нашей основной целью — продемонстрировать сверстникам, что нет никаких границ, все приемлемо, блуд в законе. Поборов первоначальное удивление (ведь все, что я помнил о Митчелле, ограничивалось слухами, что это он инициировал длительную связь с Полом Дентоном, другим нашим однокашником), я припомнил девицу по имени Кэндис, с которой он подтусовывал последние пару семестров, прежде чем поступить в аспирантуру Колумбийского университета, где на ступенях юридической библиотеки и познакомился с Надин, копией той сытной блонди, с которой встречался еще студентом. Когда этим летом мы восстановили знакомство на шашлыках в парке Горацио, где собралась вся округа, он сделал вид, будто перепутал меня с Джеем Макинерни, и так ему понравилась эта вяленькая шуточка, что, представляя меня соседям, он повторил ее еще несколько раз, но поскольку те книг особо не читали, они не могли «приколоться», и Митчелл наконец понял, что оценить его остроумие некому. Никто из нас не жаждал узнать друг друга поближе или же пуститься в воспоминания о Кэмдене и полном сексуальных подвигов прошлом, даже ради наших сыновей, которые волею судеб оказались лучшими друзьями. С другой стороны, Джейн производила на Митчелла слишком сильное впечатление, чтоб он отважился на какое-либо гусарство. Мы стали старше, мир вокруг нас изменился, и в присутствии Джейн эго Митчелла съеживалось до крайней степени, что нередко наблюдается у мужчин, попавших в ближний круг общения кинозвезды. Образ крутого пофигиста, который Митчелл пестовал в Кэмдене — изысканная двусмысленность, принадлежность к богеме, Рождество в Никарагуа, футболки с провокационными слоганами, пунш, который он спрыснул кислотой, здесь присунул, там прокинул,— все это как будто стерли с его жесткого диска. Конечно, многое объяснялось возрастом, однако причиной настолько полного перерождения был глубокий нырок в провинциальную жизнь (на Манхэттене до сих пор полно мужчин моего возраста, чей образ жизни сохранил черты юношеского экстремизма). Красавчика, искателя нетривиальных сексуальных приключений подменили мужичком под сорок, рабски преданным моей жене. Это не ускользнуло от Надин, и теперь, когда мы встречались все вместе на каком-нибудь родительском собрании или, как сегодня, за ужином, она держала Митчелла на коротком поводке. Мне же было наплевать: у меня были свои наклонности, к тому же я знал, насколько все это не интересовало Джейн. То было неизбежное следствие раннесреднего возраста, скуки и наличия красивой жены. Когда же Надин принялась беззастенчиво флиртовать со мной, вся накатанная тривиальность провинции обескуражила меня и порядком остудила энтузиазм, который я испытывал, начиная новую жизнь, пытаясь сделать из себя ответственного взрослого мужчину, каким, возможно, я не стану никогда.
Попрощавшись с детьми (поскольку Робби прилип к гигантской плазменной панели и смотрел «1941», он едва обратил внимание, Сара же сидела в другом конце комнаты и повторяла контрольные вопросы к «Повелителю мух»), мы вышли на Эльсинор-лейн, и по пути к дому Алленов Джейн терпеливо напомнила мне, как кого зовут и кто чем занимается, поскольку моя забывчивость в здешнем обществе почиталась за моветон. Митчелл ко всему работал в банке и занимался инвестициями, Марк Хантингтон строил поля для гольфа, Адам Гарднер был из приблатненных, чья карьера в области переработки отходов была покрыта густым туманом,— обычные папаши, живущие в мягком обманчивом свете созданного нами благосостояния, в обществе жен, обладающих всеми качествами красивых женщин, чья основная забота — облегчить восхождение наших совершенных детей. Подул ветерок, и по асфальту зашуршали листья. Джейн взяла меня за руку и прильнула к плечу. Я чуть-чуть отстранился, чтоб она не почувствовала, как из кармана у меня выпирает мобильный.
Дверь открыл Митчелл, он крепко обнял Джейн и заставил меня постоять с протянутой рукой, прежде чем пожал ее. Мы пришли последними, и Митчелл поторопил нас в гостиную, где Зои с Эштоном готовились показать взрослым позы йоги, которым они научились на прошлой неделе. В безбрежной гостиной мы кивнули Адаму и Мими Гарднер, Марку и Шейле Хантингтон и стали наблюдать, как Зои минут пять притворялась деревом, а Эштон демонстрировал впечатляющие дыхательные упражнения в собачей позе полулежа. (Эштон, казалось, недавно плакал — глаза красные, лицо опухшее — и покорно делал, что сказано, явно не по собственной инициативе, хотя временами я и списывал его страдальческий вид на ушную инфекцию.) Они оба сделали стойку «пистолетом», после чего свернулись в «позу камня». В финале Зои с Эштоном встали на головы на подушках и стояли так, пока взрослые не зааплодировали. «Как это мило»,— пробормотал я Надин Аллен, которая, как оказалось, стояла рядом и чья рука покоилась у меня на пояснице. Она щедро улыбнулась (фармакология клонопина) и протянула руку к Эштону, который, увернувшись резко, вышел из комнаты вон. Лицо Надин вспыхнуло беспокойством, но только на секунду, и снова приняло улыбчивую маску хозяйки вечера. Эпизод вышел очень выразительный. Я уже чувствовал себя больным и уставшим.
Дом Алленов — почти точная копия нашего: минималистские хоромы без единого пятнышка. В холле под высоким потолком висела похожая люстра, а этажи связывала такая же изогнутая лестница. Как только дети разошлись по своим комнатам, Митчелл стал принимать заказы на аперитив, и Джейн зыркнула на меня, когда я попросил водки со льдом, и я весело передразнил ее взгляд, когда, поколебавшись, она выбрала бокал белого вина, которого, я знал, ей на самом деле не хотелось, и вот мы расположились и стали болтать, потягивая напитки, и фоном звучала пластинка Берта Бакарака: узнаваемый китч, не без иронии проигранный по всем правилам, служил не только шпилькой в адрес наших родителей — способ вспомнить, какими буржуазными и недалекими они были,— он должен был расслабить и успокоить нас, перенеся в безмятежность детства, и для некоторых это было действительно бальзам на душу, как и меню — обновленная версия блюд, которые готовили наши мамы: котлета по-киевски (но с ямайским оттенком; даже не представляю, на что это может быть похоже), картофель о-гратан (но с сыром манчего) и здоровая сангрия семидесятых, которая, как и многие артефакты той эры, снова вошла в обиход.
Когда мы сели за стол, я принялся за опись присутствующих, и остатки моего хорошего настроения испарились, когда я понял, как мало у меня с ними общего — высокопоставленные папаши, ответственные и усердные мамочки; вскоре меня переполняли ужас и чувство одиночества. Меня смущало самодовольное превосходство, которое исходило от супружеских пар и пропитывало атмосферу (общие манеры, благостная рассеянность), связывало их невидимыми нитями — при том, что все пришли парами и выделываться было не перед кем. Болезненна была бесповоротность моего заключения: ждать «а вдруг» больше не придется и делать что захочешь, когда захочешь, больше не получится. Будущего больше не существовало. Все в прошлом — там и останется. И я решил, что, поскольку я присоединился к этой группе совсем недавно и до сих пор не до конца понял ее ритуалы и обычаи, я и есть одиночка, аутсайдер, чье одиночество продлится вечно. Я до сих пор искренне удивлялся, как попал в этот мир. Проявления формальны, чувства скупы. Разговор между коктейлем и ужином получился безжалостно сухим и чопорным, поэтому я заточил внимание на женщинах, тщательно сравнивая достоинства Мими с преимуществами Шейлы и добродетелями Надин, ведь все они были в моем вкусе (хотя и блекли в сиянии Джейн). Митчелл так и тянулся к моей жене, в то время как Надин все подливала мне сангрии, в которой, по-моему, не было ни градуса, и куда б я ни глянул — везде общепринятый прежде промискуитет был за сургучом устоявшегося брака, и от этого я почувствовал себя старым. Я стал представлять себе, как все мы устраиваем оргию (фантазия, не лишенная приятности, если принять во внимание, с каким усердием ухаживают за собой наши дамы), пока не услышал, как Мими Гарднер рассказывает о своей овчарке по имени Баскет.
И вот разговор зашел о Бакли, заведении, которое на самом деле и связывало все четыре пары, сидящие за круглым столом под приглушенным светом строгой до аскетизма столовой дома Алленов,— все наши дети ходили в эту школу. Нам напомнили, что завтра — родительское собрание, и поинтересовались, придем ли мы. Ну конечно, уверили мы сотрапезников, придем. (Я содрогнулся, представив себе последствия такой реплики: «Ни под каким предлогом мы не станем ходить в Бакли на эти собрания».) Разговор крутился вокруг отсутствия дарований, полнейшего отрицания, ложной системы ценностей, больших связей, крупных пожертвований, правильных моментов — проблем серьезных и насущных, при обсуждении требующих конкретики и примеров, но здесь они парили во всеобщем мареве анонимности, чтоб никто особо не смущался. Мне еще не приходилось бывать на званом ужине, где все разговоры вращались бы вокруг темы детей, а поскольку я был еще папашей-новичком, мне непонятен был эмоциональный подтекст и тревога, пульсирующие под светской болтовней,— и в этом помешательстве на собственных детях проглядывал чуть не фанатизм. Это не значит, что собственно дети их уже не волновали, однако они хотели чего-то взамен, хотели, чтоб их вложения окупились, и необходимость эта принимала формы почти религиозные. Слушать все это было чрезвычайно утомительно, и сам подход был по сути порочным, поскольку не делал детей более счастливыми. Разве не хорошо, когда дети довольны жизнью? Разве не нужно объяснять детям, что многое в мире устроено по-идиотски? Разве нельзя шлепнуть ребенка изредка по заду? Нет. Эти родители — ученые, они перестали воспитывать детей инстинктивно, все либо в книжке прочитали, либо видеокурс просмотрели, либо в Сети порылись — чтоб знать, что делать. Я собственными ушами слышал слово «портал» в качестве метафоры дошкольного отделения (автор — Шейла Хантингтон), а еще я узнал, что у пятилетних девочек бывают телохранители (дочка Адама Гарднера). Одни дети страдали дислексией вследствие непосильных нагрузок в начальной школе, другие проходили курсы альтернативной терапии, были десятилетние мальчики с анорексией, вызванной далекими от реальности представлениями о теле. На сеанс иглоукалывания к доктору Вульперу можно попасть только по записи, заняв длиннющую очередь из девятилетних. Я узнал, что один из одноклассников Робби выпил бутылочку клорокса. И посыпалось: про то, как исключили макароны из меню школьной столовой, как наняли диетолога, про бармицву, как открыли класс для двухлеток, как девочке десять лет, а без лифчика — никуда, как один мальчик в дорогом супермаркете потянул маму за рукав и спросил: «А жиры здесь сбалансированы?» Мы говорили о связи между ночным сопением и молочными продуктами. Потом как будто бы спорили об эхинацее. Контузии, змеиные укусы, ошейник, необходимость вставить в окна класса пуленепробиваемые стекла — конца и края не было потоку предложений, которые мне казались полнейшим футуризмом и пустым словоблудием. Однако Джейн слушала все вдумчиво, кивала, соглашалась, вставляла уместные замечания, и тут я понял, что чем знаменитее она становилась, тем больше походила на политика. Когда Надин схватила меня за руку и попросила поделиться своим взглядом на тему, которую я благополучно прослушал, я довольно туманно высказался об упадке в области книгопечатания. Никакой реакции на это не последовало, и тут я понял, что действительно хочу быть принятым в этот круг. Так почему же я не помогаю в компьютерном классе? Почему не тренирую команду по теннису? Надин пришла мне на помощь и поведала обнадеживающие слухи об одном из пропавших мальчиков — якобы его видели на Кейп-Коде,— после чего извинилась и вышла проведать Эштона — что, по моим подсчетам, она делала семь раз. Я принялся подливать себе сангрии, да так усердно, что Джейн пришлось отставить кувшин в другой конец стола, после того как я наполнил свой бокал до краев.
— А что будет, когда напиток кончится?— изобразил я голосом робота, и все засмеялись, хотя я, в общем-то, и не шутил.
Я все время поглядывал на Митчелла, который тупо пожирал Джейн похотливым взглядом, и пока она тщетно пыталась объяснить ему что-то, он только пыхтел от вожделения. На ужин ушло три часа.
Женщины убрали со стола и пошли на кухню, чтобы приготовить десерт, мужчины вывалились на улицу к бассейну — покурить сигар, но Марк Хантингтон принес четыре джойнта, и не успел я сообразить, что происходит, мы их уже взрывали. Дудки я особо не жаловал, но сейчас был удивлен и даже рад их появлению: вечер этот мог протянуться еще очень долго — шербет со свежими фруктами, затяжные проводы, безотрадные планы на следующий ужин,— и без накура возможность упасть в кровать казалась невероятно далекой. После первой же затяжки я рухнул на один из шезлонгов, как-то особенно искусно расставленных по просторному двору, который, в отличие от нашего, располагался не с заднего, а с парадного входа, и ночь была темной и теплой, а огни бассейна отбрасывали на лица мужчин призрачно-синие фосфоресцирующие блики. С шезлонга, на который я обрушился, открывался вид на наш дом, и, делая глубокие затяжки, я прищурился и стал его рассматривать. Сквозь стеклянные двери видна была медиа-комната, где Робби так и лежал на полу возле телевизора, а Сара так и сидела на ручках у Венди, а та все читала про мальчиков, застрявших на необитаемом острове, а над ними, этажом выше, чернела большая спальня. А вокруг по стене шла большая линька. С этого ракурса пятна казались даже больше, чем вчера утром, когда я осматривал стену вблизи. Почти всю ее теперь покрывала розовая штукатурка, сохранилось лишь несколько островков лилейно-белой краски. Новая стена вышла из тени — одержала верх,— этого тревожного сигнала было достаточно, чтоб по телу пробежали мурашки (явно же некое предупреждение, да?), и когда мне передали очередной джойнт и я крепко затянулся, в затуманенной голове проплыла мысль: «Как это все… странно…», после чего я вспомнил об Эйми Лайт и почувствовал вялый укол желания и сразу — облом: стандартный комплект. По кухне передвигались силуэты женщин, и голоса их, приглушенные расстоянием, служили нежным фоном мужскому разговору. Мужчины щеголяли плоскими животами, дорогим мелированием, чистыми, без морщин, лицами, так что никто из нас на свой возраст не выглядел, что, думал я, позевывая в шезлонге, в сущности, совсем неплохо. Все мы вели себя несколько отстраненно, тихо посмеивались, и по большому счету я не знал никого из них — только краткое первое впечатление. Я рассматривал флюгер на крыше дома Алленов, когда Митчелл спросил с искренним интересом, а не с плохо скрываемой злобой, предвидя которую, я даже подсобрался:
— Так что же тебя сюда занесло, Брет?
Я клевал носом, уставившись на черное поле за соседским домом.
— Она прочла слишком много журнальных статей про то, что дети, растущие без отца, чаще становятся малолетними преступниками,— ухмыльнувшись, процедил я в должной степени отчужденно.— И вот — але-оп — я здесь.
Я вздохнул и еще раз затянулся. На луну наплывала огромная туча. Звезд было не видно.
Мужчины мрачно захихикали, а потом разошлись и до сдавленного гогота. И снова — о детях.
— Так что он принимает метилфенидат,— без всяких усилий произнес Адам,— хотя детям до шести лет его и не прописывают.
И он продолжил рассказ о гиперактивности и расстройстве внимания, которыми страдают его Хэнсон и Кейн, что естественным образом привело разговор к семи с половиной миллиграммам риталина трижды в день, и педиатру, который советовал убрать телевизор из детской, и к «Корпорации монстров» — такой уже олд-скул,— а Марк Хантингтон нанял для своего сына специального человека писать сочинения, хоть сын и клялся, что тот ему совсем не нужен. Затем разговор зашел о пропавших мальчиках, о психе, о последних взрывах в Новом Орлеане, о горах трупов, о группе туристов, которых положили из автоматов на выходе из «Белладжо» в Вегасе. Марихуана — а вставило довольно крепко — превратила наш разговор в жуткую пародию на базар обдолбанных.
— А ты когда-нибудь включал глухого папу?
Хоть спросили и не меня, я, заинтригованный, приподнялся и сказал:
— Нет, а как это?
— Ну, когда ребенок нудеть начинает, просто притворяешься, что ты его не слышишь.— Это был Митчелл.
— И что дальше?
— Ему надоедает, и он сдается.
— Сколько же ты в «Гугле» просидел, чтоб такое откопать, Митч?
— Это ж самоистязание,— вздохнул Адам.— Не легче ли просто дать, что он хочет?
— Пробовали, друг мой. Не действует.
— Почему же?— спросил кто-то, хотя все мы знали ответ.
— Потому что они всегда хотят еще больше,— был ответ Марка Хантингтона.
— Ну так черт побери,— выдохнул Митчелл,— это же мои дети.
— Мы играем в потеряшку,— произнес Адам Гарднер после долгой паузы. Он, как и я, развалился в шезлонге, руки на груди скрестил и уставился в беззвездное небо.
— И как в это играть?
— Кейн — вода, он считает до ста семидесяти.
— А потом?
— А я успеваю съездить в мультиплекс на дневной сеанс.
— И как он реагирует?— спросили Адама.— Когда не может тебя нигде найти?
Гарднер пожал плечами.
— Да, может, никак. Идет и садится за компьютер и пялится на эту дрянь день-деньской.— Гарднер задумался.— В конце концов он меня находит.
— Это совершенно другой мир,— пробурчал Хантингтон,— у них развился целый комплекс навыков, они ушли далеко в сторону.
— Они умеют перерабатывать визуальную информацию,— пожал плечами Гарднер,— делов-то. Меня, например, это нисколько не впечатляет.
— Они понятия не имеют, как вписываться в контекст,— снова забурчал Хантингтон, вырубаясь после очередной затяжки свежего косяка; два все еще ходили по рукам, и никто не пропускал.
— Они подсажены на фрагменты.
— Однако в современных технологиях они более продвинуты, чем мы,— сказал Митчелл, но по его ровному, отчужденному тону было не понять, спорит он с Марком или соглашается.
Тут на нашем дворе залаял Виктор.
— Мими запрещает Хэнсону играть в «Дум».
— Почему?
— Она говорит, что эту игру используют для тренировки солдат.
Глубокий вздох.
Наш участок и алленовский разделяла только низкая живая изгородь, однако расстояние между домами было более чем достаточное, так что сетовать на недостаток уединенности не приходилось. Дети все сидели в медиа-комнате, и взгляд мой скользнул наверх. В спальне горел свет. Я проверил еще раз — Венди по-прежнему держала Сару на коленках.
Я снова подумал: «Странно… все это…»,— однако на этот раз мысль была подбита зачатками паники.
Я был уверен, что выключал свет в спальне. Или, может, я только сейчас обратил внимание? Уверенности не было.
Я расфокусировал взгляд на общий план и сначала оглядел медиа-комнату, но тут мое внимание привлекла тень за окном спальни.
Тень исчезла так же внезапно, как появилась.
— Да нет, я же не то чтоб за строжайшую дисциплину,— интонировал один из отцов,— я просто хочу, чтоб он отвечал за свои действия.
Я тревожно поерзал в шезлонге, не сводя глаз со второго этажа.
Никакого движения. Свет горел, но теней не было.
Я слегка расслабился и уже собирался вновь присоединиться к разговору, как мимо окна промелькнул силуэт. И снова появился, уже как тень, присел на корточки, будто прячась.
Я не мог сообразить, кто это, но по форме оно напоминало мужчину, одетого в нечто похожее на костюм.
Тут оно снова исчезло.
Я невольно посмотрел на Робби, Сару и Венди.
Но, может, это никакой не мужчина, подумал я машинально. Может, это Джейн.
Совсем сбитый с толку, я вытянул шею и глянул на кухню, где Надин и Шейла раскладывали малину, а Джейн стояла у стола и показывала Мими Гарднер что-то в журнале, причем обе смеялись.
Я медленно достал мобильный из кармана брюк и нажал быстрый набор.
В тот же момент я увидел, как Венди резко повернула голову, оторвавшись от книги, которую читала Саре, и с девочкой на руках отправилась к телефону, висящему рядом с бильярдным столом. Она ждала, пока оставят сообщение на автоответчике.
Снова появился силуэт. Он замер прямо посреди окна.
Услышал телефон — и замер.
— Венди, это мистер Эллис, возьми трубку,— сказал я в автоответчик.
Венди тут же взяла трубку, удерживая Сару в другой руке.
— Алло?
Силуэт уставился на двор Алленов.
— Венди, а ты никого к нам не приглашала?— спросил я как можно осторожнее.
Я свесил дрожащую ногу с шезлонга и снова обернулся на медиа-комнату, где все трое понятия не имели, что происходит наверху.
— Нет.— Венди посмотрела по сторонам.— Здесь никого, только мы.
Я уже встал и нетвердым шагом двинулся к нашему дому, земля подо мной качалась.
— Венди, выведи детей из дома, сейчас же,— спокойно сказал я.
Силуэт все так же маячил в окне, подсвеченный сзади, его черты оставались неясными.
Я не стал отвечать на посыпавшиеся мне вслед вопросы, мол, куда это я, а прошел вдоль дома Алленов, открыл калитку и выскочил на тротуар, откуда даже сквозь недавно высаженные вдоль Эльсинор-лейн вязы мне открывался обзор окна второго этажа.
Подойдя к дому, я вдруг заметил кремовый «450SL», припаркованный на обочине капотом к дороге.
Тогда-то я и увидел номера.
— Что это значит, мистер Эллис,— спрашивала Венди,— вывести детей из дома? Что случилось?
В этот момент, как будто услышав нас, силуэт отвернулся от окна и исчез.
Я замер, потерял дар речи, но, собравшись, двинулся по каменной дорожке к парадной двери.
— Венди, я у главного входа,— спокойно сказал я.— Выведи детей на улицу. Немедленно.
Где-то во дворе лаял Виктор, теперь лай перешел в вой.
Я стал мелко стучать в дверь, но вскоре уже барабанил во всю силу.
Напуганная Венди отперла, все еще держа на руках Сару, которая улыбнулась, увидев меня. За ними стоял Робби, бледный от страха.
— Мистер Эллис, в доме, кроме нас,— никого…
Я отпихнул ее и зашел в офис, где за считанные секунды открыл сейф, вытащил небольшой пистолет тридцать восьмого калибра и, тяжело дыша, заткнул его за пояс слаксов, чтоб не напугать детей. От травы кружилась голова. Я направился к лестнице.
Проходя гостиную, я остановился.
Мебель снова переставили.
По всей комнате было натоптано пепельными следами.
— Мистер Эллис, вы меня пугаете.
Я обернулся:
— Выведите детей. Все в порядке. Я просто хочу кое-что проверить.
Сказав это, я почувствовал себя сильнее, как будто это я держал ситуацию под контролем. Страх преобразился в спокойную рассудительность и ясность, и теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что произошло это благодаря траве Марка Хантингтона. Не покури я тогда, не стал бы я вести себя так необдуманно и беспечно, а о том, чтобы встретиться лицом к лицу с тем, что было там, в спальне, и думать не стал бы. Поднимаясь по лестнице, я почувствовал вот что: я ждал этого. Это как часть повествования. В жилах мягко пульсировал адреналин, хотя двигался я не спеша, взвешивая каждый шаг. Я схватился за перила, они помогали моему восхождению. Я был безучастен, как в трансе.
Взобравшись по лестнице, я свернул в темный коридор, ведущий к спальне. Там было тихо. Когда глаза привыкли, я стал различать багровые оттенки полутьмы. Пройти по коридору я смог только благодаря растущей панике.
— Кто там?— спрашивал я в темноту хриплым, дрожащим голосом.— Кто там?— повторял я, медленно двигаясь по коридору к спальне.
Бра вспыхнуло и погасло, когда я прошел мимо.
Со следующим произошло то же самое.
И тут я кое-что услышал. Какое-то шарканье. Доносилось оно из-под двери спальни. И, стоя посреди темного коридора, я увидел, как полоска света, выбивающаяся из-под двери, исчезла, уступив место черноте.
И тут я услышал смех.
Я застонал. За дверью снова хихикнули.
Но смех этот не имел ничего общего с весельем.
Бра перестали мерцать, и единственный свет в коридоре исходил от луны, которая висела за окном, смотрящим во двор. Через него я увидел Виктора, он сидел напряженно, пристально уставившись на дом, как будто страж на посту («Но кто тогда противник?»), а за собакой открывалось залитое лунным светом, похожее на серебряное блюдо поле.
Хихиканье переросло в пронзительный вой.
Я вслепую пошел к спальне — ничего не видя, просто двинулся по стенке в нужном направлении.
Находясь уже буквально в двух шагах, я услышал, как открылась дверь.
— Эй! Кто там? Алле!— Голосу не хватало звука. Я полез под рубашку за пистолетом.
Вой прекратился.
Дверь раскрылась в темноту, и что-то выскочило оттуда.
Нечто поковыляло ко мне, но разглядеть его я не мог.
— Эй!— завопил я, а оно подпрыгнуло и пролетело мимо.
Я развернулся и бессмысленно замахал на него руками.
Тут захлопнулась дверь в комнату Робби.
Я уже держал пистолет в руке и на ощупь, опять-таки положась на стену, прокладывал путь в темноте, пока не дошел до двери.
— Мистер Эллис?— кричала снизу Венди.— Что происходит? Вы напугали детей.
— Вызови полицию!— заорал я так, чтобы нечто в комнате Робби услышало.— Набери девять-один-один, Венди, немедленно!
— Папа?— услышал я голос Робби.
— Все нормально, Робби, все в порядке. Выйдите только из дома.— Я старался, чтоб голос мой не дрожал.
Я задержал дыхание и открыл дверь.
В комнате было темно, и только луна скринсейвера отсвечивала с монитора. Окно, выходящее на Эльсинор-лейн, было открыто.
Мне показалось, что я уловил какое-то движение и услышал прерывистое дыхание шагах в четырех в глубь комнаты.
— Кто ты?— крикнул я.
Я дрожал от страха. Я не представлял, что делать дальше.
— У меня, сука, пистолет!— без толку орал я.
(Который ты даже держать толком не умеешь, подхихикивало нечто в моем воображении.)
Я сделал шаг назад и стал шарить по стене, пока не нашел выключатель.
И тогда что-то укусило меня в ладонь, которой я тянулся к выключателю. Послышалось некое шипение, потом жгучая боль разлилась по руке.
Я невольно вскрикнул и включил свет.
Держа пистолет в вытянутой руке, провел им из угла в угол.
Признаки жизни подавал только Терби, который сел на пол, проковылял немного, а потом завалился на бок, уставив на меня свои жуткие зенки.
Он лежал рядом с мышью, брюхо которой было вспорото.
Но ничего больше в комнате не было. Я чуть не расплакался от облегчения.
Я сглотнул и направился к открытому окну.
Услышав скрип шин, я побежал.
Кремовый «450SL» скрылся за поворотом с Эльсинор-лейн на Бедфорд-стрит.
Спотыкаясь на каждом шагу, я спустился к входу, где в полном онемении стояли Венди, Робби и Сара. Венди нагнулась, взяла Сару на руки и прижала к груди, как будто защищая.
— Вы машину видели?
Я задыхался и тут почувствовал приступ тошноты. Я отвернулся и наклонился, меня вырвало на лужайку. Сара заплакала. Меня снова вырвало и на этот раз еще жестче, до судорог. Я вытер рот тыльной стороной руки, в которой сжимал пистолет, и постарался вернуть самообладание.
— Вы видели, кто сел в машину?— снова спросил я.
Я никак не мог отдышаться.
Робби посмотрел на меня с отвращением и зашел в дом.
— Ты псих!— крикнул он и разразился рыданиями.— Ненавижу тебя!— вопил он, и в голосе его чувствовалась полнейшая уверенность, непоколебимость.
— Какая машина?— спросила Венди, и глаза ее округлились, но не от страха, нет, от предательского недоверия.
— «Мерседес». Который проехал только что по улице.— Я указал на пустую улицу.
— Мистер Эллис, машина просто ехала мимо. Что происходит?
— Нет, нет, нет. Вы что, не видели, как в машину сел человек и уехал?
Венди смотрела мне за спину. Я обернулся. К нам медленно приближалась Джейн, руки скрещены на груди, лицо суровое.
— Да что происходит, Брет?— спокойно спросила она, подходя поближе.
Сначала мне показалось, что в ее лице читается сочувствие, но тут я увидел, что она в ярости.
— Венди, не могла бы ты отвести Сару в ее комнату?
Я шагнул к няне, и она отпрянула, когда я протянул руку к Саре, которая отвернулась и заплакала, сотрясаясь всем телом.
Джейн протиснулась мимо меня и шепнула что-то на ушко дочери, потом Венди; та кивнула и понесла Сару в дом. Тяжело дыша, я вытер с губ слюни, Джейн подошла ко мне. Я стоял в полном изнеможении. Она посмотрела на пистолет, потом снова на меня.
— Брет, что случилось?— спокойно спросила она, снова скрестив руки на груди.
— Я сидел во дворе Алленов, разговаривал с парнями, посмотрел на дом и увидел кого-то в нашей комнате.— Я постарался выровнять дыхание, но не смог.
— И что же вы там делали?— спросила она тоном профессионала, заранее знающего ответ.
— Да так, просто тусовались, просто…— я сделал неопределенный жест,— тусовались.
— И курили при этом шалу, верно?
— Ну да, но я тут ни при чем…— Я помолчал.— Джейн, там кто-то был, наверное, мужчина, он был в нашей комнате и что-то искал, вот я и пришел сюда, и поднялся наверх, чтоб проверить, но он оттолкнул меня и забежал в комнату Робби и…
— Посмотри на себя,— оборвала она.
— Что?
— Посмотри на себя. Глаза краснющие, бухой, травой несет за версту, детей перепугал до смерти.— Она говорила тихо и напористо.— Господи Иисусе, я не знаю, что делать. Просто не знаю, что дальше делать.
Никто из нас не повышал голоса, поскольку мы стояли на лужайке, на улице. Я невольно огляделся. И тут, совершенно разбитый, произнес:
— Секундочку, если ты говоришь, что эта хреновина наверху привиделась мне от травы…
— Какая хреновина наверху, Брет?
— Так, блин, все. Я вызываю полицию,— потянулся я за мобильным.
— Никого ты не вызываешь.
— Почему нет, Джейн? В нашем доме было нечто, чего быть не должно.— Я активно жестикулировал. Мне показалось, что меня снова вырвет.
— Ты не будешь звонить в полицию,— произнесла Джейн со спокойной решимостью. Она потянулась за пистолетом, но я отпрянул.
— Почему мне нельзя вызвать полицию?
— Потому что я не желаю, чтобы копы наблюдали тебя в таком жалком состоянии и пуще прежнего напугали детей.
— Секундочку.— Я стиснул зубы.— Я сам напуган, Джейн, я боюсь — понятно?
— Ты просто обдолбался, Брет. В кашу. Давай сюда пистолет.
Я схватил ее за руку, она позволила мне подтянуть ее к дому, я толкнул входную дверь. Она стояла за мной, я указал ей на гостиную, на переставленную мебель и, с нездоровым ликованием, на следы. Я ждал, что она скажет. Она молчала.
— Утром я переставил мебель, Джейн. Когда сегодня вечером мы выходили из дому, она стояла по-другому.
— Да что ты?
— Да. И не надо говорить со мной снисходительным тоном,— сердито сказал я.— Кто-то переставил ее, пока нас не было. Кто-то забрался в наш дом, переставил мебель и оставил вот это!— Я указал на пепельные следы и понял, что горожу околесицу, что пот льет с меня рекой.
— Брет, отдай мне пистолет.
Я опустил голову. В кулаке, сжатом до белых костяшек, дрожал тридцать восьмой калибр.
Я вздохнул и взглянул на ладонь другой руки. Небольшая колотая ранка будто уже заживилась.
Она спокойно забрала пистолет и снова заговорила успокоительным тоном, как с ребенком:
— Мебель переставили для вечеринки…
— Да нет же, Джейн,— я сам ее сегодня ставил на место.
— …А выцветшие следы тоже остались после вечеринки, и я уже вызвала сервис…
— Черт побери, Джейн, это не галлюцинация,— презрительно сказал я; ее нежелание поверить окончательно сбило меня с толку.— Возле дома стояла машина, и кто-то был наверху и…
— И где теперь этот человек, Брет?
— Ушел. Сел в машину и уехал.
— Как?
— Что значит — как?
— Ты сказал, что пошел наверх и видел его, а потом он выбежал и сел в машину — так?
— Ну да, но я не разглядел его, потому что было темно и…
— Тогда он должен был пробежать мимо Венди и детей,— сказала Джейн,— должны же они были увидеть его, когда он пробегал прямо мимо них к машине, верно?
— Ну… нет. Нет… то есть, я думаю, он выпрыгнул из окна Робби…
Лицо Джейн исказилось досадой. Она отвернулась, пошла в офис, положила пистолет обратно в сейф и закрыла его. Я молча поплелся за ней, посматривая по сторонам в поисках улик, подтверждающих, что визит незнакомца — это не галлюцинация, вызванная злоупотреблением сангрией и марихуаной и общей непрухой, безжалостно надвигавшейся на меня.
Бра заливали коридор своим обычным холодным сиянием.
Дверь в комнату Робби была закрыта, и, дернув ручку, Джейн поняла, что он заперся на ключ.
— Робби?— позвала Джейн.— Сынок?
— Все в порядке, мам, иди,— услышали мы из-за дверей.
— Робби, пусти. Я хочу кое-что у тебя спросить,— сказал я, налегая на дверь.
Но он так и не открыл. И не ответил. А я не стал переспрашивать, потому что боялся его реакции. Кроме того, там был Терби, и мышь дохлая, и открытое окно.
По дороге в комнату Сары, где Венди укладывала девочку спать, Джейн тяжело вздыхала. Под бледно-лиловым покрывалом Сара сжимала жуткую игрушку, лицо ее блестело от слез. Я постарался успокоиться, вяло уповая на извечное — слезы рано или поздно прекратятся, но в сложившейся ситуации спрашивать ее, каким образом Терби попал из комнаты Робби к ней за этот промежуток времени, я просто не мог.
— Мамочка!— вскрикнула Сара, голос ее дрожал от страха и облегчения.
— Здесь я,— уныло ответила Джейн.— Я здесь, малышка.
Я хотел зайти в комнату, но Джейн захлопнула дверь перед моим носом.
Я постоял. Она не верила ни единому моему слову и поэтому избегала меня, отчего ночь сделалась еще страшней и невыносимей. Тщетно пытался я отогнать страх. Обезумевший, стоял я за дверью и пытался расслышать успокаивающий шепот Джейн, и тут откуда-то донесся шум, и я подумал, что меня снова вырвет, но, спустившись, я увидел, что это всего лишь Виктор скребся в дверь кухни, чтоб его впустили, но передумал. Я снова уставился в окно, надеясь разглядеть машину, но сегодня улица была пустынна, как, впрочем, и обычно; все сидели по домам. Что я мог сказать Джейн, Робби и Саре, чтоб они мне поверили? Что бы я ни описал им из увиденного, меня лишь скорее выпрут из дому. Никто из них никогда не поверит ничему из того, что мне пришлось пережить. И вдруг, именно той ночью, я почувствовал, что должен остаться в этом доме. Я должен участвовать в событиях. Мне нужно было укорениться в жизни обитающей здесь семьи. Как никому на свете, мне нужно было остаться. Потому что той ночью я решил, что спасти свою семью могу только я сам. Теплой ноябрьской ночью я убедил себя признать эту непростую истину. И решающим фактором послужили вовсе не призрачные тени, разгуливавшие по спальне, пока я обдолбанный сидел во дворе у Алленов, и не то, что пронеслось мимо меня в коридоре, и не Терби, и не дохлая мышь, но небольшая подробность, которой я никогда бы не стал делиться с Джейн (да и ни с кем), потому что это было бы последней каплей. Меня бы просто ссадили с поезда. Номера кремового «450SL», который всего несколько минут назад стоял возле нашего дома, полностью совпадали с номерами кремового «450SL», на котором ездил мой покойный отец более двадцати лет назад.
Понедельник, 3 ноября
13. Родительское собрание
Я убедил себя, что ничего не было. Я уже много раз так делал (когда отец побил меня, когда я впервые порвал с Джейн, когда передознулся в Сиэтле, всякий раз, когда я пытался наладить отношения с сыном), по части вымарывания реальных событий я был большой дока. Писателю совсем не сложно выдумать сценарий, более приспособленный к жизни, нежели тот, что был реализован на самом деле. Таким образом, я просто вырезал десять минут экранного времени — начиная со сцены во дворе Алленов и заканчивая моментом, когда я сжимаю пистолет в комнате моего сына, в то время как машина из моего прошлого исчезает за поворотом на Бедфорд-стрит,— и вмонтировал что-то другое. Быть может, сознание мое сместилось от зудящих голосов за обеденным столом у Алленов. А может, видения, которые я воспринял как реальные события, были вызваны марихуаной. Верил ли я в то, что видел прошлой ночью? А если и верил — что это меняло? Тем более что мне никто не верил, а доказательств не было никаких. Писатель расположен подгонять все свидетельства под выводы, которые он хочет сделать, и куда реже склоняется в сторону правды. А поскольку утром третьего ноября правда оказалась не ко двору — поскольку была уже дисквалифицирована,— меня ничто не сдерживало и я мог придумать себе совсем другое кино. Я неплохо умел придумывать ситуации, тщательно вырисовывать детали, придавать им необходимый объем и блеск, поэтому я приступил к созданию нового фильма с другими сценами и финалом посчастливее, где я бы не оставался в гостевой, дрожа от страха и одиночества. Таково ремесло писателя: его жизнь — водоворот лжи. Приукрасить для него — что перекреститься на красный угол. Мы делаем это, чтоб доставить вам удовольствие. Мы делаем это, чтоб убежать от себя. Физическая жизнь писателя, как правило, статична, и, пытаясь вырваться из этого плена, мы вынуждены ежедневно выстраивать себя заново. Тем утром я столкнулся с необходимостью придумать мирную альтернативу вчерашнему кошмару, при том, что в писательском мире драма, боль, поражение поощряются как необходимые для искусства предпосылки: если дело было днем — выпишем ночь, была любовь — устроим ненависть, безмятежность заменим хаосом, из добродетели сделаем порок, из Господа — дьявола, из дочери — шлюху. За участие в этом процессе я был неумеренно обласкан, и ложь зачастую просачивалась из моей творческой жизни — замкнутой сферы сознания, подвешенной вне времени, где вымысел проецировался на пустой экран,— в осязаемую, живую часть меня. Однако вполне допустимо, что третьего ноября я был готов поверить, будто обе мои жизни слились в одну, и я уже был не в состоянии отделить одну от другой.
Во всяком случае так я сказал себе. Потому что мне-то виднее. Я-то знал, что произошло прошлой ночью.
События прошлой ночи — это реальность.
И тем не менее, чтобы поддержать существование, чтобы доказать себе, что я не схожу с ума, необходимо было выдвинуть рациональное объяснение тому, что я видел прошлой ночью. Требовалась невероятная концентрация и выдержка, чтобы метаться от выдуманного мною к тому, что являлось для меня безусловно правдивыми событиями, и оставалось только надеяться, что по пути меня никто не раскусит. Так я представлял себе положение дел третьего ноября. Это было необходимо, потому что впереди был целый день, и если я хотел прожить его, хоть сколько-нибудь напоминая душевно здорового человека, прошлую ночь надо было вычеркнуть. Вымарать из черновиков следующее: созданный мною монструозный персонаж сбежал из романа. Убедить себя, что прошлой ночью его в доме не было (с кремовым «450SL» было сложнее из-за калифорнийских номеров). Считай, что Терби не кусался (и пусть болячка на ладони тебя не смущает) и что инспектор, который приезжал в субботу, просто нагнал зловещей пурги. Придумай новую главу, назови: «Ночь, которой не было». Скажи, что все это тебе приснилось. Прошлой ночью мне привиделось, что в подсветке бассейна я видел, как Терби копошится в кусте хризантем и аккуратно так объедает оранжевый цветок. Этот эпизод приснился мне, когда я шатался лунатиком по дому, проверяя замки на всех дверях и защелки на всех окнах. Мне снилось, что игрушка сбежала из объятий Сары и оказалась во дворе. Еще мне приснилось, что звуки, доносившиеся из нашей спальни, когда я стоял в коридоре, были похожи на плач ребенка. Приснилась мне и обезглавленная, с выпущенными кишками белка на перилах террасы. Мне снилось, что я так и не доехал до той свадьбы в Нэшвилле, где впервые встретил Робби и где он взял меня за руку и прошептал «ш-ш-ш», так как под кустом в гостиничном дворе было что-то, что он хотел мне показать. Мне приснились мягкий уклон лужайки, по которой мы шли, и тени, скользящие за нами по траве, и тянущий меня за руку Робби, как еще раньше приснилась мне рука отца, когда я вел его к поросшему пальмами гавайскому берегу, дабы показать ту же ящерицу, что и Робби хотел показать мне, в реальности, которой не было ни на Гавайях, ни в Нэшвилле. Поскольку все это мне лишь приснилось, я вновь обрел равновесие, необходимое, чтобы протянуть этот день. Я скользил по его поверхности, отчасти потому, что совсем не выспался (той ночью дальше тревожной полудремы дело не пошло) и постоянно закидывался ксанаксом, отчасти потому, что писатель убедил меня, будто все в порядке, хотя сам-то я знал, что поверхностное спокойствие этого дня — всего лишь передышка перед надвигающейся тьмой кромешной.
Первоначальный план состоял в том, чтобы не показываться никому на глаза до семи вечера, когда нам с Джейн нужно было идти в Бакли. Но прятаться не требовалось, потому что дети были в школе, а Джейн готовилась к пересъемкам в спортзале. Когда дом опустел (осталась только Роза, пылесосившая следы, которых не было), нужно было себя чем-то занять, и я решил навести инспекцию.
Для начала я просмотрел газеты на предмет новых сведений о пропавших мальчиках.
Таковых не оказалось.
Потом я поискал хоть что-нибудь насчет того, о чем поведал мне Дональд Кимболл.
По нулям.
Войдя в спальню, я и там ничего не нашел (и чего я искал-то? какие улики может оставить призрак?). Стоя у окна, я поднял шторы и уставился во двор к Алленам, и вдруг на мгновение показалось, что я увидел себя, растянувшегося в шезлонге и смотрящего на себя же. Это было как вспышка, но на какой-то миг я оказался вчерашним силуэтом, тенью, которая мне приснилась. (В тот же миг я вдруг оказался тем парнем, что сидел рядом с Эйми Лайт в ее «БМВ».) Я стал бродить по комнате, повторяя движения тени, стараясь угадать, чего он искал. Из шкафа и комода ничего моего вроде бы не пропало, и на ковре не осталось видимых следов (хотя в моих снах их было полно в гостиной, а теперь еще и в кабинете). Наконец я пошел к комнате Робби и долго не решался в нее войти. На двери в правом нижнем углу до сих пор виднелись царапины, надо будет их закрасить, а
(«Ненавижу тебя». Сколько раз я говорил это своему отцу? Ни разу. Сколько раз я мечтал об этом? Тысячи.)
никакой мыши нет, уговаривал я себя, потому что она мне приснилась, да и во всей комнате не нашлось ни одной зацепки, ничего, напоминавшего о том, что мне здесь вчера приснилось. Возле стенного шкафа стояли полупустые коробки со старой одеждой для Армии спасения. На экране компьютера мерцала луна.
Вернувшись в кабинет, я так и не смог сосредоточиться на романе и вместо этого перечитал главу из «Американского психопата», где убивают Пола Оуэна, и в очередной раз ужаснулся деталям преступления — газеты, расстеленные на полу, плащ, который Патрик Бэйтмен надел, чтоб не замарать костюм, острие топора, расколовшее голову Пола, брызги крови и шипящий звук, который издает череп, разламываясь пополам. Больше всего меня ужаснуло вот что: а вдруг человек, наводящий ужас на округ Мидленд, делает это без гнева, без ярости? Что, если он спокойненько спланировал свои преступления и методично их осуществил и переживания его сравнимы с чувствами покупателя, который толкает перед собой тележку по универсаму и вычеркивает пункты из списка продуктов? Что, если логическое обоснование этим преступлениям было лишь одно: тому, кто их совершал, это просто нравилось.
Я снова набрал Эйми Лайт. Она снова не ответила. Я снова не оставил сообщения. Да и не знал я, что говорить, ведь теперь ее машина, выезжающая с парковки на бульвар Офелия с Клейтоном на пассажирском месте,— это тоже сон. То есть — на данном этапе сна — в субботу вечером этого не происходило.
Я не видел Робби, когда он пришел из школы, он не спустился к семейному обеду и предпочел питаться в одиночестве, сославшись на домашнее задание. Сара сидела со мной и Джейн, и казалось, что события прошлой ночи не возымели на нее никакого эффекта, и за обедом я понял почему: она мне тоже приснилась.
Готовясь к родительскому собранию, я надел костюм. Выглядел я представительно. Озабоченный мужчина, жаждущий известий об академической успеваемости своего ребенка. Ниже следует диалог, записанный мною для вечерней сцены в спальне, который Джейн отказалась разыгрывать и переписала на свой лад.
— Что мне надеть?— спросил я.
Долгая пауза.
— Полагаю, улыбки будет достаточно.
— То есть можно пойти голым и скалиться как идиот?
— Все, что от тебя требуется,— еле слышно пробурчала Джейн,— это кивать и улыбаться минут десять перед несколькими учителями и поздороваться с директором. Справишься? Обойдемся без баклажки? Пистолет выхватывать не станешь?
Я, извиняющимся тоном:
— Постараюсь.
— Перестань ухмыляться.
Джейн обсудила с Мартой, когда мы сможем вернуться домой.
Джейн как будто не догоняла, насколько серьезно я все воспринимаю.
Мы сели в «рейнджровер» и поехали в школу. Всю дорогу мы молчали, только однажды Джейн сказала, что на завтрашний вечер нам назначено у доктора Фахейда. Я воздержался от вопроса, почему мы не пойдем в наше обычное время в среду, поскольку во сне это больше не имело значения.
В Бакли повсюду стояли охранники. На воротах они просвечивали машины фонариками, сверяясь с именами в списке. На служебной парковке еще больше охранников, некоторые вооруженные, требовали документы с фотографией. Весь Бакли с подготовительного по двенадцатый класс насчитывал шестьсот учеников (в каждом классе человек по сорок), и сегодня собрание было только у родителей начальной школы, и, казалось, приехали все. На территории толпились опрятные парочки, Джейн ловила подобающие взгляды. Возле тележки с кофе, выставленной у библиотеки, мы наткнулись на Адама и Мими Гарднер, и как только стало понятно, что на меня они внимания не обращают и прошлую ночь вспоминать никто не собирается, я понял, что они мне тоже снятся.
Интерьер школы был обтекаемый, гладкий, индустриальный: куда ни повернешься, всюду маячит большая стальная дверь. Территорию окружало невероятное количество растительности. Деревья нависали над зданиями, школа пряталась в лесу. Меж деревьев стояло несколько блочных построек — безликие бунгало, испещренные узкими, как бойницы, окошками, вмещали большую часть классных комнат. Архитектура была настолько минималистской, что в ней чувствовалось какое-то обескураживающее обаяние. Здесь правил бал порядок, но без клаустрофобии, несмотря на все окружающие вязы и кусты. Что ж, удобно, даже мило. Да, это, безусловно, шикарная школа. В огромном спортзале мы сидели на бетонных пеньках и внимали краткой, но изобретательной речи директора об эффективности и организации, о связи между сознанием и духом, о безопасности и ее требованиях, о наших детях, жаждущих познать неизведанное. Следующим выступал педиатр, специалист по поведенческой психологии, бесчисленное количество раз мелькавший по телевизору, седовласый, мягкоречивый канадец; в какой-то момент он предложил устроить день «Принеси в школу чучело животного». После редких аплодисментов мы отправились встречаться с учителями. Нам показали рисунки и поделки Робби (исключительно лунные пейзажи) и рассказали, что в этом хорошего (немного), а что следует исправить (я чуть не заснул). Учительница, которая работала с Сарой над письмом, чтением и началами счета, объяснила нам, что в Бакли за эмоциональным состоянием учеников следят с не меньшим рвением, чем за успеваемостью, и, указав, что наши дети плохо переживают стрессовые ситуации, она предложила записать и Сару и Робби на семинар, посвященный укреплению уверенности в себе; нам выдали брошюры с фотографиями пестро разряженных кукол и советами по техникам релаксации, например как выдувать мыльные пузыри (при ровном дыхании получится замечательный поток), и списком книг о позитивном мышлении, которые должны помочь детям «обрести внутреннее спокойствие». Когда Джейн с улыбкой принялась возражать, нам сказали: «Миссис Деннис, дети чаще всего испытывают стресс не оттого, что их не позвали на день рождения, и не оттого, что к ним задирается какой-то драчун, а потому, наверно, что их родители сами находятся в состоянии стресса». Джейн снова принялась спорить, уже без улыбки, и была прервана: «Насколько хорошо родитель переживает стресс, показывает, чего можно ждать от ребенка». Мы не нашлись что ответить на это, и учительница добавила: «Вы знаете, что восемь с половиной процентов детей в возрасте до десяти в прошлом году пытались покончить с собой?», после чего я заткнулся до конца собрания. Краем уха я слышал, как учительница говорила другой озабоченной паре: «От этого у вашего ребенка могут возникнуть сложности в межличностных отношениях», после чего показала им нарисованного их сыном утконоса и сказала, что среднестатистический утконос выглядит «менее безумным». В какой-то момент Джейн промямлила: «Я йогой занимаюсь», после чего мы прочли тревожное сочинение Сары, озаглавленное «Жаль, что я не голубь», от которого Джейн разрыдалась, а я тупо уставился на изображения Терби — их были десятки,— и на рисунках он пикировал на дом вроде нашего, злобный, растопырив острые когти. Родителям выдали дополнительные антистрессовые корзинки, где среди прочего лежала книжка под названием «И сорняк может расцвести». Встречи эти ранили меня чрезвычайно. Больше обычного хотелось выпить. Сон мой дал трещину, а мне нужно было, чтоб он продолжал виться. Все, что я мог, это хмуро улыбаться.
В итоге после четырех бокалов кислого шардонне, выпитых на общем сборе в библиотеке, я вынужден был удалиться.
На улице я кивнул вооруженному охраннику, патрулирующему каменную дорожку к библиотеке, и спросил, не будет ли у него сигареты. Нет, сказал он, и вообще на территории школы курить запрещено. Я попытался пошутить, но охранник, отступая в тень, не улыбнулся. Среднестатистический утконос, думал я, бредя по тропинке. Среднестатистический утконос. Библиотека была трехэтажная и одной стороной ограждала просторный открытый двор. Полупрозрачные панели окон источали мягкий белый свет, который рассеивался в темноте. С места, где я стоял, виден был круговорот родительских теней, их бубнеж доносился из-за стен, как удаленный саундтрек, а за ними рассекали пространство ряды книжных полок. Во дворе помещалась бронзовая статуя грифона Бакли, полульва-полуорла; школьный тотем на четыре метра возвышался над двором с распростертыми крыльями, готовый соскочить с постамента и воспарить. Я спустился по ступенькам осмотреть грифона и посидеть в одиночестве, но когда я потянулся в карман за мобильным (звонок Эйми Лайт был ежевечерней процедурой), я заметил, что под статуей кто-то есть.
Окутанная тьмой фигура тяжело развалилась на скамейке. Когда я подошел поближе, она произнесла мое имя, и я увидел, что это Надин Аллен, а увидев — заколебался. Дабы убедиться, что тихое «Брет» было обращено ко мне, я обернулся в бессмысленной надежде, что это все-таки не меня,— но тут меня снова позвали усталым монотонным голосом, и, вздохнув, я подошел к ней.
Не говоря ни слова, я присел рядом с Надин на выступавшую из гранитной стены скамеечку. Я лениво отметил, что мы оказались ниже первого этажа, и продолжал смотреть на библиотеку, не обращая на Надин никакого внимания. Она шевельнулась, и это заставило меня повернуться. Распластавшись по стене, она подносила к губам пластиковый стаканчик, наполовину наполненный белым вином, и я порадовался, что она пьяна, поскольку это обеспечивало бесперебойную проекцию моего сна на широкий экран, заслонявший то, что я на самом деле видел.
Небольшой водопад лениво плескался в искусственном пруду, в глубине которого мелькали оранжевые искорки рыб кои. Над головой покачивались деревья, толстые пупырчатые лианы увивали окружавшие нас гранитные стены, подсвеченные желтыми и зелеными лампочками, вмонтированными в постамент. Надин покрепче укуталась в свой жакет, хоть погода стояла теплая (впрочем, дождевые облака уже заволакивали луну), допила вино, после чего, не говоря ни слова, прильнула ко мне, а я не отпрянул. Она была симпатичной женщиной и для своих лет выглядела очень молодо, и я не без удовольствия наблюдал, как она слегка касается мелированных прядей. Она так ничего и не говорила, и я стал рассматривать бронзового грифона. Ее молчание наконец разбередило меня, и я приготовился к безобидному разговору (впрочем, как и все наши разговоры) о ее вчерашнем обеде, когда она вдруг что-то произнесла. Я не до конца расслышал и попросил ее повторить. Она опустила голову мне на плечо и вздохнула.
— Они уходят в Небывалию.
Я ответил не сразу и повел плечом так, что Надин пришлось вяло выпрямиться и сесть. Я повернулся к ней. Глаза полуприкрыты, набралась она серьезно. Шестидесяти секунд, решил я, вполне достаточно, чтобы закруглиться и тихо убыть со двора.
— Кто… уходит в Небывалию?
— Мальчики,— прошептала она,— они уходят в Небывалию.
Я прочистил горло.
— Какие мальчики?
— Которые пропали,— сказала Надин.— Они все там.
Я впитывал. Она ждала, что я отвечу. Я попытался нащупать связь.
— Ты думаешь… в этом замешан Майкл Джексон?
Надин хихикнула и снова облокотилась на меня, но никакого сексуального импульса я не почувствовал, упоминание пропавших мальчиков заволакивало все вокруг.
— Нет… при чем тут Майкл Джексон, дурачок.
Тут она вдруг перестала хихикать и стала махать руками, как большая, сильно пьяная птица. Она наклонилась вперед и стала покачиваться.
— Небывалия… как у Питера Пэна. Там все мальчишки.
Надин утомилась изображать птицу и откинулась уже мимо меня на гранитную стену. Лицо ее — потерянное, с толстым слоем макияжа, миндалевидные глаза как деревянные — наполовину освещала зеленым цокольная лампа.
— Ты о чем… Надин?— осторожно спросил я.
— О чем я?— Слишком уж резко она протрезвела. Тон стал грубым. Может, оттого, что я выглядел испуганным, ее так разухабило.— Хочешь знать, о чем это я, Брет?
Я вздохнул и облокотился на стену.
— Нет, пожалуй, что нет. Нет, Надин. Не хочу.
— Отчего ж?— Мои колебания как будто наэлектризовали ее, а негодование в голосе, похоже, было вызвано не опьянением, но страхом.— А дело, собственно, в том,— тут она втянула воздух и приглушенно застонала,— что никто их никуда не забирает.
Я глубокомысленно кивнул, как будто размышляя о сказанном, и произнес:
— Прости Надин, но это бессмыслица какая-то.
— Дело в том…— она уже не скрывала презрительного тона,— дело в том, что тебе надо знать…
Она перегнулась через скамейку и, к моему ужасу, вытянула почти пустую бутылку вина. Надин попросту увела с приема бутылку «Стоункрик шардонне» и посасывала ее в темном дворе школы, где учатся ее дети. Она аккуратно вылила остатки в пластиковый стаканчик. Я бы, может, и расхохотался, если бы мне не казалось, что лианы стягиваются вокруг нас все туже. Я вдруг напугался. По каналу сна пошли помехи. Я понял, что поведение Надин обусловлено не алкоголем, но какой-то особенной взвинченной тревогой, уже выходившей из-под контроля.
— Дело в том,— она сделала глоток и сморщила губы,— что никто из них не вернется.
— Надин, нам, пожалуй, нужно найти Митчелла.— Все, что я мог сказать.
— Митчелл, Брет, стоит возле твоей жены, в то время как директор Камерон пользуется случаем с ней сфотографироваться.
Тон, которым Надин произнесла эти слова, чего-то добавил, но ничего не объяснил, а по сути — лишь еще больше все запутал. В самом построении фразы, в том, как она акцентировала определенные слова, все наши отношения внезапно раскрылись в новом свете. Сон ускользал.
Надин потягивала вино, уставившись на что-то невидимое в темноте. Лианы шелестели вплотную. Я старался не смотреть на нее, а потом решил попробовать встать. Надин так долго молчала, что я думал, она уже и не заметит, но как только я пошевелился, рука ее молниеносно схватила мое запястье и потянула обратно к себе. Она уставилась на меня вплотную — ее глаза сочились страхом,— и мне пришлось отвернуться. Сон, который я так аккуратно выстраивал, стаивал в ноль. Нужно было бежать от Надин, пока он не исчез окончательно, пожранный чьим-то безумием. Надин стала видеть тот же сон, однако настойчивость, с которой она сообщала мне об этом, делала его слишком похожим на реальность. Когда я сел на место, она торопливо зашептала:
— Мне кажется, они уходят от нас.
Я ничего не сказал, лишь сглотнул и похолодел.
— Эштон собирает сведения про этих мальчиков.— Надин все еще держала мое запястье, смотрела мне в глаза и беспрестанно кивала.— Да-да. У него в компьютере есть файл, он не знал, что я его нашла. Он собирает сведения про мальчиков,— она втянула воздух и быстро сглотнула,— и обменивается ими с друзьями…
— Но меня-то это не касается, Надин.
— Касается, Брет. Еще как касается.
— И как же это меня касается, Надин?
Я уже возненавидел ее за эту исповедь, я хотел уйти, но не мог. Она оглядела двор и сказала тихо, как будто нас могли подслушивать и она серьезно рисковала, делясь со мной этими сведениями:
— Потому что Робби — один из тех, с кем он обменивается этими сведениями.
Я задержал дыхание. Все начало валиться в тартарары.
— О чем ты говоришь, Надин?— Я попытался высвободить руку.
— Не понимаешь, Брет?— Она почти что задыхалась.— Эштон скачал из Сети сотни страниц, посвященных этим мальчикам.
Чувствуя, как она дрожит, я выдернул руку и отвернулся.
— Он пишет им по мейлу,— сказала Надин так громко, что пустой двор отозвался эхом.
— Кому он пишет?— Я не мог остановиться, должен был спросить.
— Он пишет тем мальчикам.
Я уже не отстранялся, но, пораженный страхом, медленно обернулся к Надин:
— Он знал… кого-то из пропавших мальчиков?
Надин уставилась на меня. Мне показалось, что, если она ответит «да», все сразу обрушится.
— Нет, ни с кем из них он лично знаком не был.
Я вздохнул.
— Надин…— устало начал я.
— Но он писал им после того, как они исчезли,— прошептала Надин.— Вот чего я не могу понять. Он рассылал им мейлы после того, как они исчезли.
— Откуда ты знаешь?— спросил я после долгой паузы.
— Обнаружила однажды.— Она выпрямилась, на вино даже не смотрела, собиралась с чувствами; она вдруг поняла, что в этом разговоре у нее есть собеседник.— Письмо было написано каким-то шифром, он переслал его Робби.— Все это она поясняла жестами.— Он отправил одно письмо Клиэри Миллеру, другое — Эдди Берджессу, а когда я сверила даты, поняла, что письма отправлены после того, как они исчезли. После, ты понимаешь, Брет?— Она снова задыхалась.— Я нашла их у него в почте, в папке отправленных писем, но понятия не имела, что это значит, зачем он это сделал, а когда я спросила его в глаза, он только наорал на меня за вторжение в его личное пространство… а теперь, когда я недавно посмотрела еще раз, тех мейлов уже не было…
И когда ясность ума, казалось, уже вот-вот вернется к Надин, она сорвалась. Заплакала. Я смутно понимал, что она сжимает мою руку. Я вспомнил вчерашний вечер, зареванное лицо Эштона и как Надин постоянно отлучалась проверить, как он там. Кто еще стал мишенью для ее паранойи? Сколько людей соблазнилось безумной теорией Надин? Она все хотела подвести меня к мысли, высказать которую сама не имела возможности.
Я постарался успокоить ее, подыграть ей.
— Значит, Эштон писал мальчикам в Небывалию?
— Да, это так.— Она подавила всхлип.— Исчезнувшим мальчикам.
Глаза ее источали мольбу, и напряженная тугость лица ослабилась, потому что ей поверили.
— Надин, а Митчеллу ты говорила?— Я хотел сказать это тоном мягким и успокаивающим, но сам был настолько на взводе, что голос прозвучал тонко, дребезжаще.— Вы в полицию позвонили, рассказали им эту версию?
— Это не версия.— Она завертела головой, как маленькая девочка.— Это не версия, Брет. Мальчиков никто не похищал. Никто не выдвигал никаких требований. Ни одного тела так и не нашли.— Она пошарила в сумочке и вытащила салфетку.— У них есть план. У мальчиков есть план. Я так думаю. Но зачем? Зачем им этот план? Понимаешь, другого объяснения быть не может. У полиции ничего нет. Ты знаешь, Брет? У них ничего нет. Они…
— Где же мальчики, Надин?— перекричал я ее.
— Никто не знает,— вдохнула она и поежилась.— В том-то и дело, что никто не знает.
— Ну, может, если мы с ними поговорим, с Эштоном и…
— Они наврут. Они обманут тебя…
— А если…
— Тебе не показалось странным их поведение?— спросила Надин, оборвав меня. Она хотела, чтобы я подтвердил ее подозрения относительно вещей, на которые я, признаться, особого внимания не обращал.
— В… каком смысле?
— Не знаю…— Теперь, когда она признала худшее, я думал, она расслабится и прекратит это представление, но Надин все комкала и комкала скрюченными пальцами бумажный платок.— Они такие скрытные… и… и… недоступные?— Это прозвучало как вопрос, так, чтоб мне пришлось ответить и попасть в западню ее собственного сна.
— Надин, им по одиннадцать лет. Они не работают на публику. Мальчишки-пятиклассники — не самый общительный народ. Я в их возрасте был таким же.— Я просто хотел говорить хоть что-нибудь, что угодно, лишь бы заглушить ее.
— Нет, нет, нет…— Она зажмурилась и помотала головой.— Тут совсем другое. У них есть план. Они…
— Надин, вставай, пошли.
— Ты что, не понимаешь? Не доходит?— Голос ее стал громче.— Если мы ничего не предпримем, мы их потеряем. Это ты понимаешь?
— Надин, пошли, найдем Митча…
Она схватила меня за руку, пальцы впились в рукав пиджака. Дышала Надин тяжело.
— Мы их потеряем, если ничего не сделаем…
Сон стал разворачиваться в обратном направлении, переписывать сам себя. Я пытался поднять ее с гранитной скамейки, а она всем телом повисла у меня на руке. И вдруг закричала: «Да пусти ты меня!» — и отдернула руку. Я стоял запыхавшийся и не знал, куда бежать. Пытался как-то уложить в голове услышанное.
И тут — вторжение.
— У вас там все в порядке?— спросил голос сверху.
Я поднял голову. Вооруженный охранник, у которого я просил сигарету, оперся о перила и всматривался во тьму двора, пока не достал фонарик и не упер его луч мне в лицо. Я прикрыл глаза ладонью и ответил как можно вежливей:
— Да-да, все в порядке.
В таком ракурсе массивная голова грифона маячила прямо под ним.
— Мадам?— спросил охранник, переводя луч на нее.
Надин взяла себя в руки и высморкалась. Она прочистила горло и, прищурившись охраннику, ответила с улыбкой, с натянутой веселостью:
— С нами все в порядке, спасибо большое.
Свет отразился от маски, которую надела Надин, и, неуверенно поглядывая на нас, охранник все-таки удалился. Его вмешательство привнесло чувство реальности, отчего Надин встала и, не смотря на меня, быстро пошла к ступенькам, как будто теперь ей было стыдно за то, что она мне наговорила. На некоем уровне я отвергнул ее, и преодолеть смущение ей было не по силам. Попытка интимности не удалась. Игра не стоила свеч. Пора было домой. Она больше никогда не скажет мне ничего подобного.
— Надин,— позвал я. И поплелся следом.
Я пошел за ней по лестнице и пытался даже догнать ее, но она двигалась слишком быстро, перепрыгивая через ступеньки, пока не добежала до верха, где стояла Джейн.
Надин взглянула на мою жену, улыбнулась и быстро пошла к библиотеке.
Джейн любезно кивнула в ответ. В позе ее не было никакой укоризны, она просто давила зевок и, когда Надин прошла мимо, нахмурила бровь лишь на секунду. Рядом с Джейн сон мой стал возвращаться, и, споткнувшись о последнюю ступеньку, я развел руками и обнял Джейн, и меня даже не смутило, что она не стала обнимать меня в ответ,— сон возвращался ко мне.
По дороге домой, на Эльсинор-лейн, над приборной доской, за лобовым стеклом, на широком темном горизонте мне виделись цитрусовые деревья, недавно высаженные вдоль шоссе. Цитрусовые деревья мелькали по бокам, а кое-где проглядывала и дикая пальма, чьи ветви едва различались в синей дымке, а в «рейндж-ровер» каким-то образом проник тихоокеанский бриз, и Элтон Джон запел «Сегодня спас мне кто-то жизнь»[29], хотя радио и не было включено, а затем показался съезд с магистрали, и поблескивающие на знаке буквы сложились в «Шерман-Оукс», и я стал думать о городе на Западном побережье, который я покинул, и решил, что не стоит обращать на это внимание сидящей за рулем жены, поскольку в лобовое стекло вдруг заколотился дождь, скрывая пальмы, которые теперь выстроились по обе стороны дороги, и геометрия созвездий над ними предполагала совсем другой временной пояс, и я снова подумал, что не стоит говорить об этом Джейн, потому что я, в конце концов, только пассажир.
14. Дети
Медленно поднимаясь по лестнице к комнате Робби, я слышал приглушенный свист пуль, вспарывающих тушки зомби; исходил тот, как мне казалось, из его компьютера. На верхней ступеньке я остановился, смущенный тем, что дверь открыта — это было из ряда вон,— но потом вспомнил, что мы с Джейн вошли домой молча (она тихо ускользнула от меня и понесла дополнительный антистрессовый пакет в кабинет к Марте), поэтому Робби нас и не слышал. Подойдя поближе к открытой двери, я снова заколебался, мне не хотелось застать его врасплох. Я медленно вдвинулся в комнату и сперва увидел Сару — она лежала на его кровати, уставившись куда-то скучающим взглядом и поглаживая этого Терби. Робби по-турецки сидел у телевизора ко мне спиной и маневрировал джойстиком, пробиваясь через очередной коридор очередного средневекового замка. Взглянув на комнату, я первым делом подумал: мебель расставлена так же, как в моей детской в Шерман-Оукс. Расположение просто идентичное: кровать вдоль стены рядом со встроенным шкафом, письменный стол под окном, выходящим на улицу, телевизор на низком столике, а рядом — полка со стереосистемой и книгами. Моя комната была куда меньше, да и попроще (никакого собственного холодильника), однако бежево-земляная цветовая гамма совершенно та же, и даже светильники, стоящие на тумбочках по обеим сторонам кровати, были точными копиями моих, хотя теперь их кичевость казалась плюсом, а в мое время такие лампы были пережитком дешевого шика середины семидесятых. Я отпустил десятилетия между моей комнатой и комнатой Робби, вернулся в настоящее, и взгляд мой остановился на компьютере. На экране, окруженное колонками текста, светилось лицо мальчика, и лицо это, показавшись мне знакомым (через несколько секунд я понял, что это Маер Коэн), заставило меня быстро войти в комнату, оставаясь незамеченным, пока Сара, оторвавшись от телевизора, не произнесла:
— Папа, ты вернулся.
Робби застыл, потом быстро встал, небрежно бросив джойстик на пол. Не глядя на меня, он подошел к компьютеру, нажал клавишу, и лицо Маера Коэна (теперь сомнений у меня не оставалось) исчезло. И когда Робби обернулся, глаза его блеснули внимательно и настороженно, а улыбка была настолько обезоруживающая, что я чуть не вылетел из комнаты. Я уже было улыбнулся в ответ, но тут понял: он разыгрывает спектакль. Он хочет отвлечь меня от того, что я видел на дисплее, и поэтому разыгрывает спектакль. Не было и намека на вчерашнее «ненавижу тебя», и сложно было смотреть на него без подозрения — однако насколько оправданным оно было с моей стороны? Пауза была выжидательной.
— Привет,— сказал Робби,— как там все прошло?
Я не знал, что ответить. Я стал своим отцом. Робби стал мной. В его чертах я видел отражение себя — в нем отражался весь мой мир: каштановые с рыжинкой волосы, высокий нахмуренный лоб, полные губы, всегда поджатые в задумчивости или предвкушении, карие глаза, где водоворотом кружилось с трудом скрываемое замешательство. Почему я не замечал его, пока не потерял? Я опустил голову. Понадобилась минутка, чтобы переработать полученный вопрос. В итоге я пожал плечами и сказал:
— Все прошло… нормально.
Во время очередной паузы я сообразил, что все еще пялюсь на компьютер, а Робби прикрывает его спиной. Робби обернулся через плечо — подчеркнутый жест, напоминающий мне, что пора заканчивать визит и проваливать.
Я снова пожал плечами.
— Хм, я просто зашел проверить, почистили ли вы зубы.— Фраза эта была такой провальной, так не свойственной для меня, что от ее неуместности я даже покраснел.
Робби кивнул, встал перед компьютером и сказал:
— Брет, я сегодня смотрел кое-что про войну, и мне захотелось прояснить одну вещь.
— Да?
Конечно, было бы здорово, если б он и вправду что-то там хотел «прояснить», но я знал, что это не так. В его любопытстве сквозила какая-то мстительность. Но мне очень хотелось навести мосты, и я заставил себя поверить, будто этим вопросом он не отвлекает меня от того, что знать мне не положено.
— Что именно, Роб?— Я старался казаться озабоченным, но фраза прозвучала без интонаций.
— Меня призовут?— спросил он, насупившись, как будто действительно хотел получить от меня ответ.
— Хм, навряд ли, Робби,— ответил я, медленно продвигаясь к кровати, на которой лежала Сара.— Я не уверен, есть ли теперь призыв.
— Говорят, что скоро опять введут,— сказал он.— А что, если, когда мне исполнится восемнадцать, война еще не закончится?
Мозг заметался в поисках ответа, пока не нащупал:
— К тому времени война уже кончится.
— А если не кончится?
Теперь он был учителем, а я — учеником и объектом манипуляции, поэтому мне пришлось присесть на край кровати, чтобы сосредоточиться на разыгрывавшейся передо мной сцене. Впервые за все время после моего переезда Робби завел со мной разговор, и когда я стал думать почему, в животе у меня заныло: а что, если Эштон Аллен уже связался с ним? Что, если Эштон предупредил его о Надин и обнаруженных мейлах? Глазами я рыскал по комнате в поисках подсказки. В углу стояли две коробки, наполовину наполненные одеждой, с надписью «АРМИЯ СПАСЕНИЯ», и, борясь с нарастающей паникой, к которой уже можно было привыкнуть, я тяжко сглотнул. Я понял: сцена эта отрепетирована настолько, что можно предугадать заключительные реплики. Я снова посмотрел на Робби и не смог избавиться от чувства, будто под его безразличием скрывается отвращение, а под отвращением — ненависть.
Он, казалось, заметил мои подозрения, когда я уставился на ящики, и спросил уже с нажимом:
— А что, если не кончится, пап?
Взгляд мой перескочил на него. Это «пап» прозвучало неискренне. Он играл, и инстинкт подсказывал мне подыграть ему, ведь только так я мог найти какие-то ответы. Хотелось разбить ложное представление и добраться до более глубокой правды — какой бы она ни оказалась. Я не желал идти на поводу, принимать его притворства, нужно, чтоб он был со мной искренним, настоящим. Но даже если теперь он прикидыв, все равно разговор завязался, и я хотел, чтоб он продолжился.
— Ну, ты же не хочешь… умереть за родину,— сказал я медленно, задумчиво.
На слове «умереть» Сара перестала возиться с игрушкой и тревожно посмотрела на меня.
— И что ж мне тогда делать?— спросил он без выражения, почти равнодушно.— Если меня все-таки призовут?
Пока я формулировал ответ, наступила долгая пауза. Я старался придумать простой практический совет, но, взглянув на коробки для Армии спасения, я вдруг напрягся и решил закончить эту игру. Я прочистил горло и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
— Я б сбежал.
В ту же секунду фальшивый огонек, оживлявший Робби, погас, и не успел я переформулировать ответ, как сын опять замкнулся в раковину.
Он знал, что я бросил ему вызов. Он все еще стоял перед компьютером, и мне хотелось сказать ему, что можно уже и отойти, что лица пропавшего мальчика уже не видно и не нужно прикрывать то, чего нет. Я беспомощно посмотрел на Сару — она шепталась с игрушкой,— потом снова на Робби.
— Почему твоя сестра не у себя?— тихо спросил я.
Робби пожал плечами. Он уже впал в привычную молчаливость, глаза его стали отстраненными и холодными.
— Мне страшно.— Сара прижала к себе Терби.
— Чего ты боишься, малышка?— спросил я и сделал движение к ней, хотя Терби и заставлял меня держать дистанцию.
— Пап, а в нашем доме есть чудовища?
На этих словах Робби отошел от компьютера — теперь на экране пульсировал лунный пейзаж; уверенность, что я замкнусь на разговоре с его сестрой, позволила ему расслабиться, так что он снова сел, скрестив ноги, и продолжил видеоигру.
— Нет-нет…— Я поежился: сознание осветилось яркими вспышками образов, которые наснились мне со времени Хэллоуина.— А почему ты спрашиваешь, малыш?
— Я думаю, в нашем доме завелись чудовища,— сказала она хрипло, заторможенно и обняла игрушку.
Непонятно как у меня вырвалось:
— Ну, может, иногда, малыш, но…
Сара сморщила личико и вдруг — разрыдалась.
— Малыш, ну что ты, нет, конечно нет, они ж ненастоящие, малыш. Они придуманные. Они тебе ничего не могут сделать,— говорил я, а сам смотрел на черную игрушку в ее руках, зная, на что та способна, и тут заметил, что когти у птицы выросли и загнулись, и были они измараны коричневым. Я тут же стал строить планы, как бы поскорее избавиться от этой штуковины.
Сара понимала, что в доме монстры — поскольку теперь жила в том же доме, что и я,— и знала, что я ничего не могу с этим поделать. Она понимала, что я не в состоянии ее защитить. И тут я осознал непреложный факт: как бы ты ни старался, скрыть от детей правду можно только на какое-то время, но даже если ничего не скрывать и честно выложить перед ними все факты, они все равно тебя возненавидят. Приступ плача прекратился так же внезапно, как и начался, когда Терби вдруг заурчал и повернул голову в мою сторону, будто он не хотел, чтоб именно этот разговор имел продолжение. Я знал, что это Сара включила игрушку, но все равно сжал кулаки, чтобы не закричать и не броситься прочь, уж очень было похоже, что он нас слушает. Сара виновато улыбнулась и поднесла гротескный клюв (клюв, обгрызавший цветы в полночь и потрошивший белок, раскладывая их на террасе,— но это же всего лишь матрица датчиков и чипов, не так ли?) к ушку, как будто он попросил ее об этом. Она укачивала чудовище с такой нежностью, что, если бы речь шла о любой другой игрушке, я бы ужасно растрогался, но сейчас мое сердце так и ухнуло в пятки. Тут Сара подняла взгляд и хрипло прошептала:
— Он говорит, что по-настоящему его зовут Мартин.
(«Со мной разговаривал дедушка…»)
— Ах… так?— прошептал я, и в горле запершило.
— Он сказал, чтоб я его так называла.— Capa тоже шептала.
Я все пялился на эту штуковину. На улице как по писаному залаял Виктор, но потом заглох.
— Пап, а Терби живой?
(Давай посмотри на шрам на ладони. Он цапнул не за ту руку, Брет. Он целил в ту, где был пистолет, но промахнулся.)
— А что,— переспросил я, колеблясь,— ты думаешь, он живой?— Голос мой дрожал.
Она поднесла куклу к уху и внимательно прислушалась к ней, а потом снова посмотрела на меня.
— Он говорит, что знает, кто ты такой.
Это заставило меня затараторить:
— Терби не настоящий, малыш. Это не настоящая птичка. Он не живой.— Я ни на секунду не забывал, что, говоря это, смотрю на тварь во все глаза и медленно покачиваю головой, словно успокаивая себя.
Сара снова поднесла игрушку к уху, будто та ее попросила.
Я с трудом сдерживался, чтобы не выхватить Терби у нее из рук (я чуял тухлый запашок), а Сара выпрямилась повнимательней выслушать, что говорит ей кукла. Потом она кивнула и снова посмотрела на меня.
— Терби говорит, что по-человечьи он не живой, зато,— тут она хихикнула,— по-тербиевски — очень даже.
Она обхватила птицу руками и закачалась взад-вперед довольная.
Я ничего не сказал и посмотрел на Робби, ища помощи, но он весь ушел в видеоигру, ну, или притворялся, и сквозь пальбу и вопли слышно было, как Марта выезжает со двора.
— Терби кое-что знает,— прошептала Сара.
Я сглотнул.
— Что… он знает?
— Все, что захочет,— просто сказала она.
— Малыш, тебе пора в кроватку,— сказал я и, повернувшись к Робби, добавил: — И ты тоже, Робби, выключай эту штуку и иди спать. Поздно уже.
— Обо мне можешь не беспокоиться,— пробурчал тот.
— Беспокоиться — моя обязанность,— сказал я.
Он отвернулся от телевизора и сверкнул на меня глазами:
— О ком?
— Ну,— смягчился я,— о тебе, приятель.
Он снова что-то пробурчал и снова уставился в телевизор.
Я слышал, что он сказал. И пусть я совсем не хотел, чтобы он это повторял, остановиться я уже не мог.
— Что ты сказал, Роб?
И тогда он без труда повторил, глазом не моргнув:
— Ты мне не отец, так что нечего командовать.
— Что это ты… говоришь?
— Я сказал,— и он отчеканил каждое слово, не оборачиваясь,— ты мне не отец, Брет.
Это признание рубануло как обухом по голове — обида копилась, небось, не один день,— да и прочие сегодняшние события настолько меня ослабили, что в ответ я только промолчал. Силы мои истощились. И когда в комнату вошла Джейн, а Сара закричала «мамочка!», я аккуратно встал с кровати и вместо того, чтоб сказать: «Я твой отец, Робби, всегда им был и всегда буду», я просто выплыл из его владений, оставив им взамен маму.
Я двинулся по коридору — бра мигали, когда я проходил мимо,— вошел в спальню, закрыл за собой дверь, прислонился к ней и на краткий, ужасный миг потерял всякое представление о том, кто я такой, где живу и как оказался на Эльсинор-лейн. Я пошарил по карманам в поисках ксанакса, проглотил парочку, а затем принялся очень аккуратно и целенаправленно раздеваться. Оставшись в трусах и футболке, я натянул халат, вошел в свою ванную, запер дверь и стал рыдать над тем, что мне сказал Робби. По прошествии примерно получаса я вышел из ванной и просто сказал Джейн, крутившейся возле зеркала во весь рост (целлюлитная паранойя): «Я сегодня здесь лягу». Она не ответила. Роза уже сложила покрывала, и Джейн в футболке и белых трусиках скользнула в кровать и спряталась под одеялом. Я стоял посреди огромной комнаты, чувствуя, как ксанакс проникает в систему, и, когда успокоился достаточно, сказал:
— Я хочу, чтобы Сара выкинула эту штуковину.
Не обращая внимания на меня, Джейн потянулась к ночному столику за сценарием.
— Я хочу, чтоб она избавилась от этой игрушки.
— Что?— раздраженно спросила она.— О чем ты говоришь?
— Есть в этой штуке что-то… нездоровое,— сказал я.
— Ну и на что у нас теперь избыточная реакция?— Она раскрыла сценарий и пристально в него уставилась.
Я вдруг подумал, что не могу вспомнить, в какой из этих дней она уезжает в Торонто.
— Она думает, что игрушка живая.
Мои слаксы лежали на моей стороне кровати; я подошел, взял их и педантично повесил на деревянную вешалку — все ради того, чтоб Джейн заметила, насколько аккуратны и обдуманны мои движения.
— С Сарой все в порядке,— только и сказала Джейн, когда я вышел из стенного шкафа.
— Но нам же сказали, что в школе она отказывается держать других детей за руку.
Джейн сжала челюсти.
— Я думаю, надо ее снова… обследовать.— Я помолчал.— Признаем это.
— Почему? Только потому, что у нее хороший вкус? Потому что она не из тех детей, кто мечтает выиграть конкурс «Мисс популярность»? Потому что, судя по тому, какой ошибкой было отправить детей в эту жуткую школу… что ж, тем лучше для нее, а кроме того…— и тут Джейн оторвала взгляд от сценария (он назывался «Роковая погоня»),— чего это ты вдруг так забеспокоился?
Тут я сообразил, что сегодняшние отповеди учителей глубоко ее обидели, сильнее, чем я мог себе вообразить. Джейн либо не хотела знать правду про своих детей — что с их проблемами одними лекарствами не справиться,— либо же не желала признавать, что их ущербность каким-то образом вызвана ее поведением и домашними напрягами. Я хотел наладить с Джейн контакт, но в голову мне лезли только жуткие рисунки Сары, где черная игрушка пикировала на дом, а я ведь знал, на что та и вправду способна.
— Ты же знаешь, Джейн, что такое давление сверстников,— произнес я как можно мягче,— а эта…
— У нее просто сложный возраст,— сказала Джейн и снова уставилась в сценарий.— Кроме того, ее обследовали повторно, и три месяца она посещала групповую терапию, и новые лекарства вроде как помогают, и дислексия сошла на нет — если ты не заметил.— Джейн перевернула страницу, но видно было, что она не читает.
— Но ты же слышала, что говорят учителя.— Я наконец сел на кровать,— Они говорят, что девочка не различает границ личного пространства, что она не считывает мимику, что, когда с ней говорят напрямую, она не обращает внимания…
— Этот синдром мы уже побороли,— сказала Джейн с едва сдерживаемой яростью.
— …Нет, ну ты же сама слышала все, что они там говорили!
— Ты ей не родитель,— сказала Джейн,— и не важно, что она зовет тебя папой, ты ей не родитель.
— Но я слышал, как учительница говорила, что твоя дочь слишком близко подходит к людям, и говорит слишком громко, и что она не может сделать шаг от мысли к действию, и…
— Что ты делаешь?— спросила Джейн.— Какого черта ты все это говоришь?
— Я волнуюсь за нее, Джейн…
— Нет-нет, тут что-то еще.
— Она думает, что ее игрушка живая,— выпалил я.
— Ей шесть лет, Брет, шесть лет. Вбей себе это в голову. Ей шесть лет.— Лицо Джейн вспыхнуло, и последние слова она буквально выплюнула мне в лицо.
— А о Робби лучше даже не заговаривать.— Я стал водить руками по воздуху, что-то обозначая.— Нам сказали, что он ходит кругами, как человек в амнезии. Да, так они и сказали, Джейн,— в амнезии.
— Я заберу их из этой школы,— сказала Джейн и положила сценарий на тумбочку.— И ограничим твои разглагольствования проблемами Сары. У тебя тридцать секунд, потом я выключу свет, ты либо уходишь, либо остаешься.— Уголки ее рта опустились, как бывало слишком часто с тех пор, как я приехал сюда в июле.
— Я не разглагольствую, мне просто кажется, что она не может отличить реальность от фантазии. Успокойся — здесь вопрос только в этом.
— Давай поговорим об этом завтра вечером, хорошо?
— Но почему мы не можем поговорить наедине, Джейн? Какие бы проблемы у нас ни возникли…
— Я не хочу, чтобы ты здесь сегодня оставался.
— Джейн, твоя дочка уверена, что игрушка — живая…
(«Я и сам так думаю».)
— Я хочу, чтобы ты ушел, Брет.
— Джейн, прошу тебя.
— Что бы ты ни говорил, что бы ни делал, все так мелко и предсказуемо…
— А как же «все сначала»?— Я коснулся ее ноги, она сбросила мою руку.
— Ты все профукал вчера вечером где-то между вторым литром сангрии и косяком, после которого гонял по дому с пистолетом.— Безысходная грусть проскользнула по ее лицу, прежде чем она выключила свет.— Ты просвистел все со своим дружком дилером.
Я еще чуть-чуть посидел на кровати, а потом встал и взглянул на ее силуэт в темноте. Она отвернулась и тихо плакала. Я на цыпочках вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
Лампочки снова замерцали, когда я проходил по коридору мимо комнаты Сары и всегда закрытой комнаты Робби, после чего я спустился к себе в кабинет и снова позвонил Эйми Лайт на мобильный; и снова услышал только автоответчик. На дисплее компьютера был мейл от Бинки — она спрашивала, не смогу ли я встретиться с людьми Харрисона Форда на этой неделе,— и я смотрел на него и хотел уже написать ответ, когда пришло новое письмо из Банка Америки в Шерман-Оукс. Оно пришло раньше обычного, и я щелкнул по нему, чтобы проверить, не изменилось ли «содержание», но страница была по-прежнему пустой. Я принялся названивать в банк, но тут сообразил, что никто мне не ответит, поскольку рабочий день уже кончился. Я вздохнул и встал из-за компьютера, не выключая его, и направился было к ставшей родной кровати, как вдруг услышал звуки, исходящие из медиа-комнаты. К этому моменту я слишком устал, чтобы чего-либо бояться, поэтому безучастно поплелся на шум.
На громадном экране плазменного телевизора снова шел фильм «1941»: Джон Белуши пролетал над Голливудским бульваром, в зубах — сигара, в глазах — безумный блеск. Я выключил звук, размышляя, что это, наверно, DVD, который мы недавно купили, и запустил его случайно установленный таймер. Робби смотрел его вчера вечером, когда мы с Джейн собирались к Алленам, и он, наверное, просто не вынул диск. Я открыл DVD-проигрыватель, но диска там не оказалось. Я взял пульт дистанционного управления, нажал на «инфо» и выяснил, что фильм показывают по 64-му каналу местного телевидения. Я заглянул в программку кабельного вещания, но фильма на этом канале там не значилось, как и ни на каком другом. Поскольку Робби смотрел его вчера вечером, я проверил предыдущую колонку, но и там этого фильма не оказалось. То есть вчера его тоже не показывали. Тут я вспомнил, как на Хэллоуин проходил мимо комнаты Робби и заметил, что Эштон Аллен спит под этот же фильм. Я проверил программку на тридцатое и опять убедился, что «1941» не показывали ни по одному из каналов. Я сел у телевизора, отчаянно пытаясь выяснить, почему нам постоянно крутят этот фильм, и вдруг услышал, как кто-то скребется.
Источник шума находился за остекленным эркером медиа-комнаты.
Я немедленно выключил телевизор и прислушался.
Звуки прекратились. Потом снова заскреблось.
Я встал и двинулся на кухню. В гостиной встроенные в потолок лампочки затухали и вспыхивали снова, когда я проходил прямо под ними (стараясь — вполне успешно — не замечать позеленевшего ковра и переставленной мебели). То же самое повторилось и в коридоре, ведущем на кухню, где было темно, но стоило мне сделать шаг, и лампочки зажглись. Я отступил, и они потухли.
Я направился в кухню — они загорелись снова.
Я повторил это дважды с тем же результатом; опыты прогнали всякую сонливость.
Получалось, что мое присутствие замыкало электроцепь.
(«Или кто-то следует за тобой, дышит в затылок»,— промелькнуло в голове, но эту мысль додумывать тогда не хотелось.)
Я приоткрыл стеклянную дверь кухни и выглянул наружу. На улице моросило, но Виктор спал на террасе. Он дрожал и скалился во сне на какого-то неизвестного врага, но не проснулся, когда я вышел и направился к тому месту, откуда доносились звуки. Лампочки в бассейне внезапно вспыхнули и, осветив воду небесно-голубым, тут же погасли; я встал как вкопанный. Из джакузи послышалось легкое жужжание струй, поверхность пузырилась, и, словно зная, что они должны быть там, я перевел взгляд на террасу, где на перилах висели те же плавки в крупный красный цветочек, что я нашел на Хэллоуин и что носил мой отец на Гавайях. В прохладном, сыром воздухе от них поднимался пар, как будто кто-то снял их, только что окунувшись. Я уже собрался прихватить их (отжать, забрать в дом, потрогать их, убедиться, что они настоящие), когда снова послышались звуки, чуть дальше, но и громче. Я не стал зацикливаться на плавках и подсыхающих следах на бетонной площадке у бассейна и с пущим рвением направился к боковой стене дома.
Обессиленный, уставился я на мираж: краска сошла полностью, и теперь вся стена от земли до крыши была покрыта розовой штукатуркой. Стоя рядом, я казался себе карликом. Никаких скребущих звуков от стены больше не исходило. Эта стена работу над собой закончила, и краска теперь облезает где-нибудь в районе фасада. Когда я завернул за угол и встал на лужайке, шорох прекратился, но лишь на мгновение. Как только я обнаружил свисающие хлопья краски над окном моего кабинета, шорох возобновился. В ярком свете уличных фонарей видно было, как дом по своему хотенью покрывается рубцами. Никакого внешнего вмешательства процесс не требовал. Краска просто отшелушивалась ровным белым дождем, обнаруживая под собой розовую штукатурку. Хлопья краски мягко сеялись на лужайку, и зрелище это завораживало. Я подошел поближе, трепеща перед расширявшимся, выходившим на поверхность пятном лососевого оттенка. Под нашим домом обнаруживался другой. В памяти моей вспыхнул летний день 1975 года: я лежал в бассейне на надувном матраце и смотрел на наш дом в Шерман-Оукс, и воспоминание стало еще ярче, когда я протянул руку и коснулся угла над окном кабинета в доме по Эльсинор-лейн и сделал наконец вывод, а ведь тот лежал прямо на поверхности. Как я раньше не догадался?
Штукатурка, обнаруживающаяся под краской, была того же цвета, что и на доме, где я вырос.
Дом становился того же цвета, что и вилла на Вэлли-Виста в Шерман-Оукс.
Осознав это, я на секунду ослеп, и вскоре исчезли последние сомнения.
Я быстро пошел обратно в дом и направился в гостиную. Лампы больше не мерцали, светили ровно.
Теперь я понял, почему ковер и мебель не давали мне покоя: столы, стулья, диваны, торшеры — все было расставлено так же, как в гостиной на Вэлли-Виста.
И ковер теперь стал того же цвета зеленой листвы.
Я помнил, что на ковре оставались пепельные следы, но в темноте их было не разглядеть.
Я посмотрел на потолок и понял, что вся планировка дома стала идентичной.
Вот почему этот дом казался мне таким знакомым.
Я жил в нем раньше.
Еще одно воспоминание прервало мои мысли.
Я вернулся в медиа-комнату и включил телевизор.
«1941» все еще шел по 64-му каналу, звук был выключен.
Этот фильм я смотрел с отцом в декабре 1979 года в кинотеатре «Синерама-доум» в Голливуде.
В 1941 году родился мой отец.
И буквально через несколько секунд — когда это стало до меня доходить — компьютер в моем кабинете заладил: «Вам письмо, вам письмо, вам письмо…»
Войдя в кабинет, я обнаружил на экране бесконечный ряд мейлов из отделения Банка Америки в Шерман-Оукс.
Как только я дошел до стола, письма резко перестали поступать.
Всю эту долгую ночь я просидел в кабинете онемевший, чего-то дожидаясь, пока семья спала наверху. Все вокруг меня слегка подрагивало, мне виделась серая река пепла, текущая вспять. Сперва меня охватило некое ощущение чуда, но, когда я понял, что ни к чему конкретному оно не привязано, изумление обернулось страхом. А за страхом последовали боль и пронзительные отголоски прошлого, которое не хотелось вспоминать, поэтому я сосредоточился на предсказаниях, читавшихся в подернутом рябью будущем, но, поскольку ничего хорошего они не сулили, и от них пришлось отстраниться. Тотальное отрицание мягко вытянуло меня из реальности, но лишь на миг, потому что одни линии стали сцепляться с другими, образуя смысловую сеть, наделенную значением, и наконец из пустоты соткался образ моего отца: белое лицо, глаза сомкнуты вечным покоем, а рот стянут в ниточку, которая скоро исказилась криком. Сознание нашептывало само себе, и в памяти возникло все: покрытый розовой штукатуркой дом, вытертый зеленый ковер, плавки из «Мауна-Кеа», наши соседи Сьюзен и Билл Аллен… я видел, как отцовский кремовый «450SL» едет по шоссе мимо рядов цитрусовых деревьев к съезду на Шерман-Оукс, что неподалеку, и где-то посреди ночи или ранним утром 4 ноября я смеялся, не веря, что все эти шумы могут раздаваться у меня в голове, и разговаривал сам с собой, но был при этом человеком, который пытается поддерживать рациональную беседу с кем-то, кто уже не в себе, и я кричал: «Отпусти, отпусти!», но не мог больше закрывать глаза на тот факт, что пора принять все как есть: отец хочет мне что-то передать. И, беспрестанно повторяя его имя, я понял, что именно.
Предостережение.
Вторник, 4 ноября
15. Приложения
Когда сознание вернулось, я стал мучиться похмельем, хотя накануне почти не пил. Хотелось курить, потом прошло. Шли, расплываясь, часы, а я все сидел на террасе. В какой-то момент я завернулся в одеяло, вышел на террасу и сел на стул. Когда небеса обернулись гигантским белым экраном, я наконец окинул дом бессонным взором, а его обитатели начали просыпаться. Безмятежность экстерьера контрастировала с ситуацией в доме, и заходить внутрь не хотелось, да и незачем было, хотя что-то подталкивало меня внутрь, некая сила хотела, чтоб я вернулся. Уверенная улыбка потеряла всякий смысл. Я был как пластмассовый. Все вокруг покрылось вуалью. Набор свидетельств, сложносочиненный фактический материал — все это были только наброски. Не хватало связующих звеньев, ничто ни с чем не женилось, и сознанию пришлось строить защиту, переставляя улики и показания; именно этим я и пытался заняться в то утро — выстроить события в понятную, осмысленную последовательность, и это мне никак не удавалось. Где-то за моей спиной в деревьях пряталась ворона, я слышал, как она хлопает крыльями, а когда я увидел, что птица кружит надо мной без устали, я уставился на неё, поскольку смотреть в пустом небе было больше не на что и думать кое о чем тоже совсем не хотелось
(сегодня же вечером игрушка, которую ты подарил девочке, распотрошит на этой веранде еще одну белку)
вот так и случается, когда не хочешь встречаться со своим прошлым: прошлое само приходит к тебе. Отец преследовал меня
(но он всю жизнь тебя преследовал)
он хотел что-то мне сообщить, и немедленно, и так вот эта его нужда и выражалась. В облезании краски, в мигающих лампочках, в переставленной мебели, в мокрых плавках и появлениях кремового «мерседеса». Но — зачем? Я напрягся, но в воспоминаниях моих его не было: подсвеченный бассейн, пустынный пляж Зумы, старая песня в стиле «нью-вейв», бульвар Вентура в полночь без единого человека, пальмовые ветви, плывущие на фоне темно-бордовых полос вечернего неба, слова «а мне не страшно», сказанные кому-то в назидание. Он был вычеркнут отовсюду. Но теперь он вернулся, и я понял, что под миром, где мы живем, есть другой мир. Наша поверхность скрывала еще что-то. По двору раскидались опавшие листья — надо бы собрать. У Алленов секретничали — приглушенные голоса доносились еле-еле. Я вдруг подумал — а скоро ведь Рождество.
С того места, где я сидел, видна была кухня, и ровно в семь утра она осветилась ярким солнечным светом. Я смотрел фильм на иностранном языке: Джейн в пижаме, уже на телефоне. Роза нарезает грушу тонкими ломтиками (я в тот момент даже представить себе не мог, каково это). Потом Марта привела Сару, в руках у которой был букет фиалок, а Виктор петлял туда-сюда среди множества ног, а потом явился Робби в форме Бакли (серые слаксы, белая рубашка поло, красный галстук, синий джемпер с эмблемой-грифоном на нагрудном кармане) и проплыл по кухне, будто в невесомости. Как все было спокойно и полно значения. Он протянул Джейн листок бумаги, та пробежала его глазами и передала Марте, чтоб она проверила ошибки. Волосы Робби зачесывал назад без всякого пробора — неужели я только теперь это заметил? Уточнялось насыщенное расписание на день. Достигались обычные договоренности. Принимались быстрые утренние решения. Составлялись и одобрялись планы. Кто будет главным в первую смену? Кто присмотрит за второй? Чем-нибудь придется и пожертвовать, и кто-то будет чем-то немного недоволен, но все готовы проявить гибкость. Ритм немного ускорился, когда Робби позволил Марте перевязать свой галстук, а Джейн указала Саре на блюдо с нарезанной грушей. Вот-вот начнется новый день, и никаких капризов быть не должно. Мне хотелось, чтоб моему появлению на кухне обрадовались, хотелось быть членом этой семьи, хотелось, чтоб мой голос не раздражал их, но мне не хватало воздуха, и холодная рука слегка поднажала на мое сердце. Я представлял себе, как Сара спрашивает, откуда появились названия цветов, и вспомнил, как Робби с каменным лицом показывал Саре звезду в ночном небе и говорил, что хоть свет от звезды все еще идет к нам, она уже давно погибла, и в тоне его крылся намек, что дом на Эльсинор-лейн до моего появления был его домом и что мне не стоит об этом забывать.
(Утром четвертого ноября наличие такого сына меня изумляло, но я должен был разобраться, как до этого дошел — и почему здесь оказался,— чтобы в изумлении этом было хоть сколько-нибудь удовольствия.)
В ответ на одну из реплик Джейн Робби нахмурился, а потом посмотрел на нее с хитрой ухмылкой, но, когда она вышла из кухни, ухмылка потухла, и я слегка подался вперед (потому что ухмылка эта была не оригиналом, а копией), и лицо его сделалось простым. Он уставился в пол, и довольно надолго, а потом что-то четко сообразил — словно в голове у него щелкнуло — и двинулся дальше. В этом мире, в этом доме мне места не было. Я это знал. Зачем же цеплялся за то, что никогда не станет моим?
(Впрочем, к этому многие склонны, разве не так?)
Если кто-то и видел меня на террасе закутанным в одеяло, виду никто не подал.
Мысль о том, что пора вернуться к холостяцкой жизни в квартиру, которую я все еще держал за собой на Тринадцатой восточной улице Манхэттена, проникала в меня с шипеньем химической реакции. Но холостяцкая жизнь — это жуткий бардак. Всем известно: холостяки сходят с ума, стареют в одиночестве, становятся голодными призраками, насытить которых невозможно. Холостяки платят горничным за стирку. Пьют коктейль за коктейлем в клубе, где давно уже старше самого старого посетителя, болтают со скучными молодыми девицами, от невежества которых волосы встают дыбом. Но, сидя в кресле на террасе, я подумал: уезжай-ка ты из округа Мидленд, отпусти козлиную бородку, кури, соблазняй женщин, которые тебе в дочери годятся (только успешно), обустрой себе рабочее место в солнечном углу квартиры, умерь это помешательство на форме, поведай друзьям о своих тайных недугах. Освободи себя. Начни сначала. Стань моложе. Снова окунись в мир юношеского выгорания и монументальных панно, сложенных из обугленных трупов,— ведь именно это принесло тебе ранний успех. Продолжай игнорировать механизмы общественного мнения, созданного Восточным побережьем. Сделайся эргономичным. Перестань пожимать плечами. Забудь про мотовство. Оставь неуместную иронию. Выброси пиджак с олеандровым тиснением, который тебе так нравился. И пусть тебе натрут тело воском и нанесут искусственный загар, а потом выбьют татуировку на бицепсе. Веди себя так, будто ты только что прилетел из ниоткуда. Работай под гангстера с каменным лицом. Заставь их поверить в твою медийную историю, даже если сам ты знаешь, как все это отвратительно и фальшиво.
Поскольку в доме 307 по Эльсинор-лейн завелись привидения, это была единственная альтернатива, которую я смог придумать во вторник утром. Мне нужно было отвлечься на другую жизнь — чтоб облегчить страх.
Однако возвращаться в такой мир я не хотел. Я предпочел бы вернуть идиллический блеск нашей жизни (точнее — реализованный посул ее). Мне нужен был еще один шанс. Однако желание это я мог выразить только себе самому. Необходимо подкрепить его действиями, дабы доказать, что я не выпал, что не зарубил все на корню, что способен к возрождению. Нужно было дать понять, что я все-таки могу свернуть с кривой дорожки. Я все еще молод. И все еще умен. Я сохранил убеждения. И остатки воли и разума. Я возьму этот барьер. Я сделаю так, что Джейн забудет свои обиды
(Куда подевалась ее манера кончать, как только я входил в нее, где те ночи, когда я смотрел на нее спящую?)
и Робби полюбит меня.
Мечты мои были невероятно далеки от окружающей реальности, их можно было сравнить с видениями слепца. Мечты — это чудо. Утро рассеивалось. Я снова вспомнил, что я здесь проездом.
(Четвертого ноября я не знал этого, но то утро стало последним, когда я видел всю свою семью вместе.)
И тут — словно все было срежиссировано — эти мысли запустили во мне какую-то реакцию. Невидимая сила подтолкнула меня к месту назначения.
Я буквально физически ощутил это.
Произошел небольшой направленный взрыв.
Я глазел на кружащих надо мной ворон и вдруг кое-что понял.
Там были приложения.
Где?
В письмах, приходящих из отделения Банка Америки в Шерман-Оукс, были приложения.
Грудь заболела, я еле усидел на стуле, но все же дождался, пока моя семья не исчезла с кухни, а со двора не послышалось урчание отъезжающего «рейнджровера», и когда автоматический таймер запустил распылители на лужайке у фасада, в ту же секунду я рванул в дом.
Роза прибиралась на кухне; кивнув ей, я промчался мимо и уже возле кабинета наткнулся на Марту; подробностей разговора я не помню, единственное полезное сведение, которое я вынес,— это что Джейн уезжает в Торонто на следующий день; кутаясь покрепче в одеяло, я просто кивал всему, что она говорила, и вот добрался до кабинета, скинул одеяло, нащупал компьютер, опираясь на вертящееся кресло. В черном экране монитора отражалось мое лицо. Я включил его, и отражение исчезло. Я зашел в почту.
«Вам письмо»,— сообщил металлический голос.
В папке было семьдесят четыре мейла. В каждом из семидесяти четырех пришедших ночью писем — которые гурьбой посыпались, как только я подсоединился,— было приложение.
Когда я посмотрел первое письмо, пришедшее третьего октября, в день рожденья отца, там тоже оказалось приложение.
До этого я их просто не замечал, видел только пустые страницы, которые приходили в 2:40 ночи, а теперь вот появилось что загрузить.
Я начал с первого, пришедшего третьего октября.
На экране: 10:03. Мой электронный адрес. Тема письма: (без темы).
Правая рука затряслась, когда я нажал «прочитать». Пришлось придерживать ее левой.
Пустая страница.
Но к ней прикреплен видеофайл (540 кб) с названием (без темы).
Я нажал «загрузить».
Появилось окошко с вопросом: «Желаете загрузить этот файл?»
(«Желаете» — странный выбор глагола, вяло подумал я.)
Я нажал «да».
«Файл загружен»,— сообщил металлический голос.
И тогда я нажал «открыть файл».
Я вздохнул.
Экран почернел.
Потом на экране возникла картинка, и стало понятно, что это видео.
В кадре дом. Ночь, вокруг дома вьются клочья тумана, но сам дом ярко освещен — на самом деле даже слишком ярко, словно огни призваны отогнать одиночество. Дом — современное двухэтажное здание в дорогом районе. Дома по обе стороны — точная копия этого; картинка одновременно знакомая и ничем не запоминающаяся. Камера снимает с противоположной стороны улицы. Мой взгляд привлек серебристый «феррари», криво припаркованный возле гаража, передними колесами на темной лужайке, спускающейся от дома. С болезненным удивлением я узнал дом моего отца в Ньюпорт-Бич, куда он переехал после развода с мамой. Я вскрикнул и зажал рот ладонью, когда сквозь огромное стекло гостиной увидел его самого, сидящего в белой футболке и красных с цветастым узором шортах, купленных в отеле «Мауна-Кеа» на Гавайях.
Как только по Клаудиус-стрит медленно, разрезая фарами туман, проехала машина, камера пошла скользить по гранитной дорожке к отцовскому дому, и движения ее были, при всем проворстве, неспешны, расчетливы, но конечная цель — не ясна.
Слышно было, как волны Тихого океана пенятся и разбиваются о берег, и откуда-то еще — лай собачонки.
Камера ловко настроилась сквозь широкое окно на моего отца, который сидел в кресле ссутулившись в окружении полированного дерева и зеркал гостиной. В доме играла музыка, и песня была мне знакома — «На солнечной стороне улицы».[30] Это была любимая песня бабушки; то, что она могла что-то значить для отца, удивило и тронуло меня, и ощущение это ненадолго заслонило страх. Но когда я осознал: отец понятия не имеет о том, что его снимают,— страх вернулся.
Когда песня закончилась, отец резко поднялся, придерживаясь за ручки кресла, решая, куда двинуться дальше. Мужчина он был видный, высокий и крупный, но в одиночестве выглядел уставшим. (А где же Моника? Двадцать два года, кроссовки, розовая куртка, блонда — она жила с ним и ушла только за месяц до его кончины, она и обнаружила тело; но эта запись не показывала ни малейших следов ее присутствия.) Отец выглядел крайне утомленным. Седая щетина покрывала шею и вытянутые щеки. В руках пустой бокал. Пошатываясь, он вышел из комнаты. Но камера задержалась в окне, рассматривая обстановку: ковер цвета лайма, жалкие импрессионистские картины (отец был единственным покупателем некоего французского художника-почвенника, представленного галереей Уолли Финдли в Беверли-Хиллз), массивный модульный диван, стеклянный столик, где он выставил свою коллекцию хрустальных медведей.
Я нажал «увелич.», чтобы разглядеть детали.
Книжный стеллаж заставлен рядами фотографий, которых не было, когда я посещал его в последний раз: на Рождество 1991 года у нас был очень краткий обед.
Фотографий было так много, что глаза мои заплясали.
Это были по большей части мои фотографии, и я не удержался от мысли: они служили ему напоминанием, что я его покинул. В серебряной рамке стояла выцветшая полароидная карточка насупленного мальчишки в подтяжках и игрушечном, из красной пластмассы, шлеме пожарника, мальчишка простодушно протягивал апельсин тому, кто делал снимок.
Брет, двенадцати лет, в футболке с рекламой «Звездных войн», на пляже в Монтерее за домом, что родители купили в Пахаро-Дьюнс.
Мы с отцом стоим у входа в класс, на мой выпускной. На мне красная камилавка и мантия, я обдолбан, но стараюсь этого не показывать. Мы стоим на заметном расстоянии друг от друга. Помню, отец потребовал, чтоб моя подружка нас сфотографировала. (Тем же вечером состоялся праздничный ужин у «Трампа», где он, пьяный, к ней подкатывался.)
Еще одна фотография, где мы вместе. Мне семнадцать лет — солнечные очки, загар, поджатые губы. Отец сгоревший. Мы стоим возле белой церкви в Кабо-Сан-Лукас, штукатурка потрескалась, фонтан высох. Палит солнце. С одного боку полоска мерцающей лазури моря, с другого — развалины деревушки. Горе истощило меня. Сколько раз мы ругались во время этой поездки? Сколько раз я срывался за те несколько жутких дней? Вынести поездку стоило мне таких трудов, что сердце мое заледенело. Я стер из памяти все воспоминания о ней, кроме ощущения холодного песка под ногами и диковинного вентилятора, который жужжал под потолком моего номера в отеле,— все остальное забыто по сей день.
Затем я перевел взгляд на стену, где в рамочках висели журнальные обложки с моим изображением. Другую стену занимали (еще печальнее) мои фотографии, вырезанные из различных журналов. Держаться больше не было сил, и я со стоном отвернулся.
Отец стал отшельником. Он либо не знал, что его сын для него потерян, либо не хотел в это поверить.
Но тут камера — будто почувствовав, что зрелище становится для меня невыносимым,— нагнулась и побежала вокруг дома. Она не ведала страха, но при этом старалась остаться незамеченной.
Камера сманеврировала к окну просторной современной кухни, где вскоре появился отец.
Ужас охватил меня. Теперь ведь могло случиться что угодно.
Отец открыл стальную дверь холодильника, вытащил полупустую бутылку «Столичной», неловко налил в стакан для виски и мрачно уставился на водку. Потом выпил и зарыдал. Он снял футболку и, пьяный, стал вытирать ею лицо. Наливая в стакан остатки водки, он что-то услышал.
Он вздернул голову и стоял так без движения посреди кухни.
Потом развернулся и посмотрел в окно.
Камера не двинулась с места, не попыталась спрятаться.
Но отец ничего не разглядел. Он сдался и отвернулся.
Камера спокойно свернула за угол и теперь демонстрировала небольшой, но ухоженный задний двор.
Камера последовала за отцом; он вышел к джакузи, пенившемуся паром, клочья которого ветер разносил по двору. Над всем этим висела луна — настолько белая, что, пробиваясь сквозь тучи, освещала лозы бугенвиллей, увивавшие загородку вокруг джакузи. Отец поковылял туда со стаканом в руке и хотел элегантно погрузиться, но поскользнулся и забрызгал всю испанскую плитку, однако умудрился спасти выпивку, держа стакан высоко над головой. Он окунулся в воду, и над пузырящейся поверхностью осталась только рука со стаканом водки.
Глаза как прилепили к экрану. Пожалуйста, подумал я. Пожалуйста, спасите его.
Допив водку, отец выкарабкался из джакузи и посеменил к лежащему на шезлонге полотенцу. Он вытерся, снял плавки и повесил на шезлонг. Завернулся в полотенце и пошел нетвердой поступью к дому, оставляя на бетоне быстро высыхающие следы.
Камера притормозила, а потом поспешила за угол и, несмотря на все мои мольбы, вошла в дом.
Миновала кухню. Потом коридор.
Внезапно она остановилась, заметив отца, взбирающегося на второй этаж. Когда отец отвернулся и стал подниматься спиной к камере, она пошла за ним наверх.
Я сжимал голову руками и невольно стучал пятками по полу.
Добравшись до площадки второго этажа, камера замерла и уставилась на отца, который зашел в ванную — просторную, отделанную мрамором и залитую светом.
Я уже рыдал, не сдерживаясь, беспомощно колотил себя по колену и, прикованный к экрану, причитал:
— Что здесь происходит?
Камера пересекла коридор и снова остановилась. Ее необъяснимое упорство сводило меня с ума.
Отец разглядывал свое болезненное отражение в гигантском зеркале.
Тут камера стала медленно к нему приближаться.
Я понял, что она вот-вот откроется ему, и содрогнулся всем телом от ужаса.
Камера подошла совсем близко и остановилась у входа в ванную.
И тут я заметил нечто, что сидело занозой, но так и не спровоцировало реакцию, поскольку я был всецело поглощен изображением.
В правом нижнем углу экрана электронными цифрами значилось 2:38.
Глаза инстинктивно стрельнули в другой угол. 10.08.92.
Той ночью отец умер.
Только его плач извлек меня из кромешной тьмы, мгновенно затянувшей все вокруг. Это было уже новое измерение.
Дрожа всем телом, я сфокусировался на экране и не мог отвести глаз.
Отец схватился за полку, рыдая. Я хотел отвернуться, возле раковины лежала пустая бутылка.
Откуда-то из дома снова заиграла «Солнечная сторона улицы».
Камера подъезжала все ближе. Вот она уже в ванной.
Я смотрел на крупный план отца уже без особых эмоций.
Заметив, что ни в одном из зеркал, расположенных по периметру ванной, не отражаются ни камера, ни тот, кто за ней, я еле сдержал вопль.
Тут отец прекратил рыдать.
Он обернулся через плечо.
Потом выпрямился, повернулся всем телом и встал лицом к камере.
Уставился в объектив.
Камера была приглашением на тот свет.
Отец теперь смотрел прямо на меня.
Он грустно улыбнулся. В глазах не было страха.
Он произнес одно слово:
— Робби.
Когда камера наехала на него, он повторил имя еще раз.
Экран почернел.
Поскольку кульминации — то есть что именно случилось с отцом в момент смерти — я не видел, мне пришлось перемотать запись на ключевой момент, который, думалось мне, поможет понять, что же я только что просмотрел. И тут вдруг движения мои стали спокойными и целенаправленными, и я смог сосредоточиться исключительно на том, что мне было нужно.
Поскольку я решил, что камеры там не было.
Даже теперь я не в состоянии логически объяснить это обстоятельство, но я не поверил, что в ту августовскую ночь 1992 года в доме моего отца кто-то снимал на камеру.
(В отчете коронера упоминались «некоторые отклонения от нормы».)
Я нашел кадр, где отец стоит на кухне, а камера смотрит на него сквозь окно.
И моментально обнаружил то, что, казалось, даст мне ответ.
Маленький розоватый образ в углу экрана, в нижней правой его части. Это было отражение лица в оконном стекле.
Оно было то в фокусе, то в расфокусе, при этом изображение отца оставалось четким.
Это не видеозапись.
Я видел все это глазами другого человека.
Я увеличил картинку.
Нажал на паузу и увеличил снова.
Черты лица стали яснее, при этом изображение не исказилось.
Я еще раз увеличил картинку и остановился, поскольку увеличивать больше не требовалось.
Сначала я подумал, что отражение в окне — это мое лицо.
На какой-то миг эта запись показала мне, будто в ту ночь я был у отца дома.
Но это был не я.
У него были карие глаза, лицо принадлежало Клейтону.
С той ночи прошли годы. Почти десять лет.
Но лицо Клейтона не казалось моложе, чем то, которое я увидел в своем кабинете в колледже на Хэллоуин, когда он протянул мне книгу на подпись.
В 1992 году Клейтону не могло быть больше девяти-десяти лет.
Но в окне отражалось лицо взрослого человека.
Я проверил другие приложения, но, просмотрев за 4 и 5 октября, понял, что это бесполезно. Они были одинаковы, и только лицо Клейтона проступало все отчетливей.
Машинально я потянулся к мобильному и уже набирал Дональда Кимболла. Он не ответил. Я оставил сообщение.
Прошел час.
Я решил поехать в колледж и найти этого парня.
16. Ветер
— Клейтон?— спросила секретарша.— Это имя или фамилия?
Было почти три часа. Я бесцельно покатался по городу, прокручивая в голове видеозапись, снова набрал Кимболла и оставил еще одно сообщение, в котором просил его встретиться со мной в колледже, где я буду «болтаться» до вечера, в моем кабинете. В мои планы не входило рассказывать ему в подробностях все, что видел,— я просто хотел заронить в его голову мысль о Клейтоне как о возможном подозреваемом, за которым нужно установить слежку, как о литературном персонаже, который переписывал мою книгу. Я постарался говорить ровно, без ажитации и дважды повторил «болтаться», чтоб он не решил, будто я совсем свихнулся. Затем позвонил на работу Элвину Мендельсону и удивился, когда тот ответил. Он был холоден, и во время короткого разговора, призванного пометить территорию, выяснилось, что Эйми Лайт не появилась ни на одной из двух запланированных консультаций и вдобавок не предупредила о своей «неявке», после чего он добавил: «Эта девушка чрезвычайно непрактична», а когда я возразил: «Это потому, что она пишет диссертацию не по Чосеру?», он ответил: «Не стоит преувеличивать свое значение», на что я сказал: «Это не ответ, Мендельсон», после чего мы оба повесили трубки. Ощущая нехватку храбрости, я аккумулировал все внутренние ресурсы, чтобы зайти в приемную и встать к стойке любезной и жизнерадостной секретарши, сидящей у компьютера, и попросить ее найти имя и контактную информацию одного студента, чтоб я мог с ним связаться, поскольку, печально признал я, мне придется отменить встречу. Но, даже пребывая в полной растерянности, я понял, как только выдавил из себя имя
(если нет человека, откуда возьмется имя?)
«Клейтон», что больше у меня ничего нет. Фамилию свою он не назвал. Однако колледж был маленький, и я решил, что Клейтон — имя достаточно редкое и вычислить его не составит особого труда. Секретарше показалось странным, что я не знал фамилии своего студента, и я небрежно повертел рукой, когда она отметила это упущение; жест призван был объяснить мою рассеянность, мою занятость и нетривиальную жизнь знаменитого писателя, на которого нельзя положиться. Что-то заставило нас обоих искусственно рассмеяться, и это расслабило меня, но совсем ненадолго. Казалось, она привыкла к подобным ситуациям — среди местных преподавателей наверняка попадалось немало безумных растяп, не способных запомнить имена своих студентов. Я задумался о том, что вступаю в ту пору жизни, когда помощи приходится просить у людей, которые вдвое тебя моложе. Секретарша же повернулась к компьютеру и положила руки на клавиатуру.
— Тогда мы сделаем поиск по имени.
(«Я ваш большой поклонник, мистер Эллис»)
Я произнес имя по буквам, исправив ее (она почему-то думала, что оно начинается не с «си», а с «кей», впрочем, кто сказал, что это не так?), она впечатала его в строку поиска, нажала «ввод» и откинулась на спинку кресла.
Судя по ее лицу, можно было подумать, будто экран совершенно пустой.
Я уже хотел перегнуться и посмотреть самостоятельно, но тут она нажала еще клавишу-другую.
Когда она несколько раз вздохнула, я понял, что ситуация усложняется.
(Не стоило тебе приезжать в округ Мидленд. Надо было остаться в Нью-Йорке. Навсегда.)
— Ни одного Клейтона я не нашла,— сказала она, наморщив лоб.
(«Я здесь учусь»)
— Он сказал, что учится на первом курсе,— бестолково добавил я.— Может, проверите еще раз?
— Понимаете, мистер Эллис, даже если б вы знали фамилию, справочник студентов ничего бы не выдал, потому что Клейтон не значится нигде.
— Это чрезвычайно важно.
— Я понимаю, но Клейтон нигде не значится,— повторила она.
— Проверьте еще раз, пожалуйста.
Секретарша криво ухмыльнулась, но у нее это получилось как-то мило и сочувственно.
— Мистер Эллис…— (И как это меня бесило, что желанные молодые женщины теперь звали меня мистером.) — Справочник студентов — вы в курсе, что это такое?— подтвердил, что среди студентов этого колледжа ни одного Клейтона, будь то его имя, фамилия или отчество, не числится.
Этот факт, как и тон, которым она все это произнесла, поверг меня в немой шок: входя в приемную, я уже должен был знать, что найти Клейтона — затея маловероятная. Поиск по базе данных кое-что прояснил, но теперь опять придется начинать все сначала. Я медленно отошел от конторки, а секретарша продолжала внимательно изучать меня, как будто черты мои рассеивались, переходя в другой мир. Поскольку я тратил ее время, не давая никаких объяснений, она напряглась и насмешливо так сказала:
— Мистер Эллис, с вами все в порядке?
Но забота ее была совершенным притворством, хотя она искренне старалась изобразить спонтанность.
Я не мог позволить новому препятствию деморализовать меня. Нужно было усвоить эту информацию и как-то ее применить. Теперь я знал — наверняка — кое-что про парня, зовущего себя Клейтоном, который был у меня в кабинете, и на переднем сиденье машины Эйми Лайт, и в моем собственном доме. Теперь я знаю, что он мне соврал, а что еще хуже — и от этой мысли заранее пробирала дрожь — он еще не до конца осуществил свой замысел. У меня кружилась голова, мышцы болели от недосыпания, я ничего не ел, кроме смазанного сыром крекера в библиотеке Бакли прошлым вечером, и, выйдя из приемного отделения, я уставился на площадь — плоский центр кампуса. Утро было теплое, воздух стоял неподвижно, но вот легкий ветерок подхватил ржавые листья, ковром покрывавшие поле, и очистил зелень газона. Для методичного и рационального обдумывания вопросов было слишком много, и все — чересчур абсурдные. Сегодня вторник — это единственный верный факт. Стоять на крыльце приемного отделения — с потерянным видом пялиться на одинокого тощего пса с банданой на шее, разнюхивающего что-то возле «Балагана»,— больше было нельзя. Я направился к студенческой парковке в надежде обнаружить если не кремовый «450SL», то хотя бы «БМВ» Эйми Лайт. Это был единственный план, способный вывести меня из ступора. Солнце отсвечивало от белого купола факультета искусств. И вдруг небеса стали темнеть. Бабье лето улетучилось моментально.
Студенческая парковка располагалась за Амбаром, и, когда я проходил под черной аркой ворот из железного дерева, мне сделалось дурно от внезапно нахлынувшей волны панического страха, но это быстро прошло. Я пришел в себя и начал проглядывать ряды бессистемно припаркованных машин, и жуткое беспокойство снова охватило меня, когда я почувствовал морской бриз, зная, что это запах Тихого океана, до которого тысячи миль, и облака понеслись вспять, а над немощеной пыльной стоянкой высоко закружили вороны. Температура, казалось, падает на градус в секунду, и, глядя на пару сотен припаркованных машин, я вдруг понял, что выдыхаю пар. Рядах в трех передо мной, кажется, мелькнуло что-то белое, и я пошел туда, спотыкаясь и хрустя гравием.
Когда я проходил мимо студента, натирающего «вольво» — ровно в этот момент,— кто-то включил ветродуй.
Порыв ледяного пронизывающего ветра обжег кампус.
Лежащие повсюду кипы опавших листьев взорвались, а затем вдруг с бешеной скоростью завертелись воронками. Я с трудом передвигал ноги, и куртка на спине билась, как бешеная птица. Встречный ветер врезался ножом. Проклятые вороны кружили уже прямо надо мной, и пронзительные их крики заглушал рев ветра, хлеставшего флаг на звучно гудевшем флагштоке. На секунду притихло, но потом новый жуткий порыв буквально выпихнул меня с парковки, и когда я увидел, как напуганные студенты, гримасничая, бегут в ближайшие здания, то пригнул голову и, пошатываясь, двинул против ветра, ища укрытия в местном кафе, и, встав под навесом, схватился за деревянный столб, но потом сдался, и меня отшвырнуло к стенке. Ветер набросился с такой силой, что опрокинул стоявший рядом со мной торговый автомат. Прищурившись, я поднял голову и увидел, как стрелки на башенных часах качаются, словно маятники. Ветер прямо-таки рычал, и это было слышно довольно отчетливо.
(Я зажмурился, обхватил себя руками и спросил себя, минуя сознание: что это за ветер? И так же бессознательно откуда-то выплыл ответ: это крик мертвеца.) И когда я решил прекратить поиски машин и удалиться в Амбар, в безопасность расположенного там кабинета, в ту же секунду ветер стих и на кампусе зазвенела тишина.
В голове лихорадочно бились мысли:
(Ветер заставил тебя уйти с парковки)
(Потому что он не хотел, чтобы ты нашел машину)
(Ты научишься жить без любимых людей)
(Отец так и не смог)
(Но ветер стих: пора бы и выпить)
Дрожа всем телом, взбирался я по скрипучей лестнице, привыкая к теплой пустоте Амбара. Я отпер свой кабинет и, наступив на кипу рассказов, которые подсовывали мне под дверь, тут же вспомнил, что последний раз был здесь на Хэллоуин: в тот день Клейтон представился мне; и я подошел к столу и плюхнулся в кресло у окна, выходящего на главное здание, и чуть не заплакал, потому что в тот же день Эйми Лайт прикинулась, будто с ним не знакома. За окном тучи, занявшие было воздушное пространство округа Мидленд, рассеивались, и становилось так ясно, что я видел всю площадь и даже долину за пределами кампуса. На выгоне, возле брезентового тента, паслись кони, и меж огромных дубов и кленов, из которых состоял уводящий к городу лес, маневрировал желтый трактор, и тут я увидел отца, над головой его кружили вороны, с белым лицом он стоял на краю лужайки за площадью, и взгляд его был устремлен на меня, он протягивал вперед руку, и я знал, что, если коснусь этой руки, она будет так же холодна, как моя, и он шевелил губами, и мне было слышно, как он повторяет имя, настойчиво слетающее с его уст. Робби. Робби. Робби.
В дверь кабинета постучались, и отец мой исчез.
Дональд Кимболл выглядел уставшим, и его внимательные, пытливые манеры с прошлой субботы сильно изменились; он был разбит. Я впустил его, он буднично кивнул мне и указал на кресло, в которое плюхнулся, как только я опустил веки в знак согласия. Он вздохнул и откинулся на спинку, осматривая комнату налитыми кровью глазами. Мне хотелось, чтоб он сказал что-нибудь о ветре — пусть хоть кто-то подтвердит его реальность, чтобы потом можно было посмеяться вместе,— но детектив ничего не сказал. Наконец его сухой голос заполнил кабинет.
— Я здесь никогда не был,— вздохнул он.— В колледже, я имею в виду. Место хорошее.
Я вернулся к столу и сел на место.
— Да, колледж симпатичный.
— А работа здесь не сбивает ваш писательский график?
— Ну, я преподаю тут раз в неделю и приехал, чтоб отменить завтрашнее занятие…— Я сообразил, каким легкомысленным себя выставляю, и тут же начал оправдываться: — То есть к работе я отношусь серьезно, хотя она и не требует от меня больших усилий… ну, понимаете, это, в общем, обычная практика.
Я просто сотрясал воздух. Хотелось еще потянуть.
— Это довольно просто.
Мне уже было не усидеть — я слишком нервничал,— и я зашагал по кабинету, делая вид, будто чего-то ищу. Я нагнулся, чтоб собрать рассказы, и остолбенел: деревянный пол покрывали пепельные следы.
Те же следы, что появились на темнеющем ковре на Эльсинор-лейн.
Я сглотнул.
— Почему?
— Что… почему?— Я оторвал глаза от следов и положил рассказы на стол, стоящий боком к окну.
— Почему это так просто?
— Потому что я произвожу на них впечатление.— Я пожал плечами.— Они садятся в классе и пытаются описывать действительность, что получается крайне редко, а потом я ухожу.— Пауза.— У меня получается быть беспристрастным.— Снова пауза.— К тому же мне не нужно думать о стаже.
Кимболл не сводил с меня глаз в ожидании, когда же закончится эта жалкая прелюдия. Я заставлял себя не смотреть на следы. Наконец Кимболл прочистил горло.
— Я получил ваше сообщение, простите, что не сразу отреагировал, просто, судя по голосу, вы были не слишком обеспокоены, и…
— Однако у меня, пожалуй, есть кое-какие новости,— сказал я, снова усаживаясь.
(нет у тебя никаких новостей)
— Да, вы так и сказали.— Кимболл медленно закивал,— Но, хм…— Он замолк, о чем-то задумавшись.
— Хотите выпить?— вдруг спросил я.— А то у меня вроде есть где-то тут бутылка скотча.
— Нет-нет, все нормально.— Он помолчал.— Мне нужно ехать обратно в Стоунбоут.
— А что случилось в Стоунбоуте?— спросил я.— Погодите, не там ли живет Пол Оуэн?
Кимболл снова тяжко вздохнул. Он был одинок и печален.
— Нет, это не там, где Пол Оуэн.
Я помолчал.
— Но ведь Пол Оуэн… в порядке?
— Да, он-то в порядке, хм…— Наконец Кимболл набрал воздуха и посмотрел мне прямо в глаза.— Видите ли, мистер Эллис, прошлой ночью в Стоунбоуте произошло нечто,— он вздохнул, решая, стоит ли продолжать,— что, скорее всего, изменит направление расследования, о котором я рассказал вам в субботу.
— А что случилось?— спросил я.
Кимболл взглянул на меня решительно:
— Произошло еще одно убийство.
Я переварил информацию, кивнул и заставил себя спросить:
— Кто… жертва?
— Мы не знаем.
— Я не… понимаю.
— Обнаружены только отдельные части тела.— Он разнял сложенные в замок руки и раскрыл ладони.
Я уставился на его ногти. Они были обкусаны.
— Это была женщина,— все вздыхал он.— Я проторчал там весь день и не хотел вас беспокоить, потому что это преступление не укладывается в нашу предыдущую версию.
— То есть…
— Его нет в книге,— произнес он.— Убийства, которые мы расследовали в округе Мидленд с начала лета, были, как нам казалось, в конечном счете связаны с книгой, вот, а это… это не связано.— Он посмотрел через мое плечо в окно.— Имеются существенные отклонения.
Я был отрезан: моментально. Теперь я сам по себе. Рассказывать Кимболлу о Клейтоне смысла не было. Это уже не имело значения. Казалось, что Кимболл уже выбросил меня из головы. По его лицу понятно было, что сюжетная линия потеряла для него всякий смысл.
— Место преступления — убийства, которое вдребезги разбило нашу версию,— в мотеле «Орсик», что прямо у хайвея в Стоунбоут, было обставлено с дьявольской изобретательностью. Там были веревки и части тела, выложенные возле зеркал; голова и руки отсутствовали, стены забрызганы кровью; многое указывало на то, что на каком-то этапе в ход был пущен паяльник; кости обеих рук сломали еще до того, как сняли с них кожу, туловище нашли в душевой кабинке, а стену над заваленной внутренностями кроватью украшало громадное лицо, нарисованное кровью жертвы, а под ним сочились кровавые каракули: «Я вернулся». И снова никаких отпечатков. Никто даже не знает, кто и как занял эту комнату… горничная… она…— Голос Кимболла угасал.
В кабинете стало темнеть; я протянул руку и включил настольную лампу с зеленым абажуром, но светлее от этого не стало.
Пока я слушал Кимболла, сердце мое то заходилось, то останавливалось.
Несмотря на то что сцена преступления осталась нетронутой, криминалисты не нашли даже смазанных отпечатков, не обнаружили никаких следов или волокон, а серолог, изучавший траектории фонтанов крови и раны, нанесенные при попытке защититься, не нашел ни капли крови, которая не принадлежала бы жертве, что, принимая во внимание особую жестокость убийства, ситуация чрезвычайно редкая. Дознаватели уже разошлись по округе собирать показания, к работе привлекли экстрасенса. А поскольку данное преступление не было описано в моей книге, версия следствия разваливалась на ходу.
С подмышек текло.
Весть эта не принесла мне облегчения,
(Эйми Лайт пропала)
потому что хоть преступление это и не входило в «Американского психопата» издания «Винтедж», некая деталь не давала мне покоя. В описании Кимболла брезжил намек на что-то, с чем я уже однажды сталкивался. Я немедленно сфокусировал взгляд на следах. Голос Кимболла то затихал, то всплывал снова.
— …идентификация личности займет как минимум неделю… может, дольше… может, вообще не удастся… в общем, ситуация из серии поживем — увидим…
Его стоицизм должен был меня утешить, и, полагаю, Кимболл считал, что снимает с меня непосильный груз и что я могу успокоиться. Но по мере того, как он рассказывал — мягким голосом, призванным избавить меня от стресса и чувства вины,— страх мой усиливался все больше. Что же я мог ответить на это? Кимболл терпеливо ждал, осведомившись, по какому, собственно, вопросу я звонил, но ответом ему было молчание. Когда я понял, что мне нечего ему предложить — ни доказательств, ни даже имени, кроме сомнительной формулировки «молодой человек, похожий на меня»,— я даже зарделся. Когда он понял, что у меня для него ничего нет — что я ушел в несознанку,— он вернулся к попыткам обработать то, что навалилось на него сегодня утром в мотеле «Орсик». У него не осталось ко мне вопросов. У меня не было для него ответов. Нас свела цепочка бессмысленных совпадений, вот и все. Никакой связи не наблюдалось. И пока мы оба молчали о своем, сознание мое ширилось возможными вариантами, поделиться которыми с детективом я не мог.
Парень воплощает в жизнь мою книгу. Но имени его я не знаю.
Он был в моем доме. (Но не признался в этом.)
Он сидел в машине Эйми Лайт. (А ты уверен, что его действительно видел?)
Он был связан с девушкой, с которой у меня тоже были некие отношения.
(Расскажи об этом. Признайся в адюльтере. Пусть Джейн узнает. Лишишься всего.)
Еще он есть на видеозаписи, сделанной в ночь, когда умер мой отец, двенадцать лет назад.
(Но не забудь, что на видео ему столько же лет, сколько теперь. И это самая существенная деталь. Она-то и даст толчок всему делу. И прежде всего будет использована против тебя.)
В конце концов, самым законным обоснованием моего молчания явился страх, что Кимболл сочтет меня сумасшедшим.
(Как? Дождь? Значит, ветер не дал вам осмотреть парковку? А что вы искали? Машину несуществующего студента? Призрак? Некто ездит на такой же машине, как у вас в студенческие годы, и…)
Еще одно жуткое ощущение: я постепенно привыкал к нереальности ситуации. Она напрягала, но в то же время высвобождала. Последние день и ночь были настолько за пределами любых прежних переживаний, что в страхе появились низкочастотные и весьма ощутимые прослойки радостного возбуждения. Я больше не мог отрицать, что пристрастился к адреналину. Приливы тошноты стихали, и место их занимало безумное головокружение. Когда я попытался «восстановить» «события» «по порядку», то просто рассмеялся. Я жил в кино, в романе, в дурацком сне, написанном кем-то другим, и разложение мое начало поражать — ослеплять меня своим блеском. Если бы всем оборванным концам в этом выворотном мире было хоть какое-то объяснение, я б и действовал соответственно,
(но какие тут могут быть объяснения, ведь объяснения — такая скучища, верно?)
хотя на данном этапе — пусть лучше болтаются в лимбе неопределенности.
Кто-то пытался проиграть твой роман в реальности.
А разве не то же делал ты сам, когда писал эту книгу?
(Но эту книгу написал не ты)
(Эту книгу написало нечто, но не ты)
(А теперь отец хочет обратить твое внимание на важные вещи)
(Но что-то ему мешает)
(Ты придумываешь книгу, но иногда фантазии становятся реальностью)
(Когда ты посвящаешь жизнь литературе, то сам становишься персонажем)
(Писатель всегда будет отрезан от реальной жизни просто потому, что он писатель)
— Мистер Эллис?— позвал Кимболл откуда-то издалека.
И я сгустился обратно в комнату. Он уже стоял, и глаза наши пересеклись, когда я поднялся, но дистанция чувствовалась. Мы пообещали дать знать друг другу, если что-нибудь «произойдет» (было выбрано именно это очаровательно неопределенное слово), я проводил Кимболла до двери, и след его простыл.
Только закрыв дверь, я заметил рядом с пепельными следами большой коричневый конверт; он лежал на полу, и до этого я его не видел.
(Потому что его там не было, так ведь?)
Мозг поежился: теперь может быть все, что угодно.
Я долго пялился на конверт, тяжело дыша.
Приблизился к нему я не с тем легким предубеждением, которое испытывал обычно, когда какой-нибудь студент передавал мне свой рассказ, но с особенным трепетом, пронизывающим все мое тело.
Прежде чем взять конверт, мне пришлось сглотнуть.
Я открыл его.
Это была рукопись.
Называлась «Отрицательные числа».
В углу титульного листа нацарапано было «Клейтон».
Не знаю, как долго я там простоял, но мне вдруг срочно понадобилось поговорить с Кимболлом.
Я подскочил к окну и увидел задние фары его седана, уезжающего по Колледж-драйв, а вдали, над долиной, прожекторы военного вертолета обшаривали пустеющий лес.
На улице уже совсем стемнело.
Но что же я хотел спросить у Кимболла? Когда я понял, что это был за вопрос, меня снова как парализовало.
Ты поедешь навестить квартирку Эйми Лайт, расположенную в полумиле от колледжа в квартале неуклюжих кирпичных бунгало для аспирантов, скобой ставшем вокруг парковки, поросшей окрест соснами. Ее машины там не будет. Ты покружишь по парковке, но «БМВ» так и не найдешь (потому что машину увезли от мотеля «Орсик» и где-нибудь притопили), и ладошки вспотеют так, что руль будет проскальзывать. Луна станет зеркалом, отражающим все, над чем нависла, и ночной воздух пропитается запахом тлеющих листьев, и слишком быстро миновавший день промелькнет у тебя в голове. Ты припаркуешься на ее пустом месте, выйдешь из «порше», посмотришь на темные окна, и слышно будет только уханье филинов и крики затерянных в холмах Шерман-Оукс койотов, которые вылезают из своих нор и перекликаются, стремясь к ловящим свет водоемам, и где бы ты ни оказался, всегда за тобой будет следовать запах Тихого океана. Ты подойдешь к двери и остановишься, потому что открывать ее ты на самом деле не хочешь, но, подергав ее без толку, ты сдашься и пойдешь к боковому окну и заглянешь в него,
(потому что тебе нужно быть много храбрее, чем ты есть)
и в свете мерцающего на столе компьютерного экрана увидишь стопку бумаг, пачки «Мальборо», фонарь-молнию рядом с напольным матрацем, индийский коврик и потертое кожаное кресло, сваленные в кучу компакт-диски возле древнего бум-бокса, отпечаток Дианы Арбус[31] в рамочке, чиппендейловский столик (единственная уступка ее воспитанию) и стопки книг, настолько высокие, что их корешки похожи на обои, и пока ты осматриваешь пустую комнату, что-то вдруг как прыгнет на подоконник и рыскнет на тебя, и ты вскрикнешь и отпрянешь, а потом сообразишь, что это всего лишь ее оголодавшая кошка бьет лапой по разделяющему вас стеклу, и ты поспешишь обратно к машине и уже снизу заметишь, что морда ее в запекшейся крови, и она будет колотиться в окно, но ты уже будешь выруливать с парковки, желая отправиться в мотель «Орсик» в Стоунбоуте, но туда сорок минут езды, и тогда ты не успеешь на встречу с Джейн, а ведь у вас сегодня назначен сеанс парной терапии, хотя, конечно, теперь это уже просто отговорка. И тебе снова страшно, потому что еще не время пробуждаться от этого кошмара. И даже если бы ты мог, ты знаешь, что тебя ждет еще много таких.
А Кимболла я хотел спросить вот о чем: был ли у туловища, найденного в душевой кабинке мотеля «Орсик», пирсинг на пупке?
17. Парная терапия
Когда я приехал домой, Джейн уже собирала вещи. Утром в аэропорту Мидленд ее будет ждать самолет студии, который доставит ее в Торонто часам к десяти. Об этом мне напомнила Марта, пока Джейн вычеркивала пункты из списка, распихивая наряды по дорогим чемоданам, разбросанным на кровати в нашей спальне. Все, что ей хотелось сказать, она приберегала для кабинета доктора Фахейда. (Парная терапия всегда напоминала мне, какая на самом деле ужасная вещь — оптимизм.) Я принял душ, оделся, но все равно чувствовал себя изнуренным настолько, что начинал сомневаться, смогу ли высидеть весь сеанс: сама мысль, сколько на это потребуется энергии, приводила меня в трепет. Поскольку итогом жутких этих часов обычно бывали слезы — со стороны Джейн, и беспомощная ярость — с моей, я набрался терпения и не стал говорить о том, как на парковке возле дома Эйми Лайт мне позвонили от Харрисона Форда и предупредили, что «в наших общих интересах» (я обратил внимание на этот новоголливудский грозный заход) будет, если я окажусь в Лос-Анджелесе в пятницу вечером. Монотонным, как у зомби, голосом я ответил, что подтвердить свой приезд смогу только завтра, а сам пялился сквозь лобовое стекло на качающиеся сосны, уходящие высоко в темноту. В общем, и здесь я облажался, при том что готов был использовать любой повод удалиться из этого дома. Более того, это становилось основной задачей. Дожидаясь ее внизу, я ни разу не зашел в гостиную или кабинет и, когда Джейн вышла и направилась к припаркованному на улице «рейнджроверу», даже не оглянулся на дом, чтобы не видеть, насколько он еще облез.
(А вдруг он больше не облезает. Вдруг он знает: я уже понял, чего он от меня хочет.)
Обычной пикировки, предшествующей этим сеансам, в машине не случилось, я сосредоточился на молчании, поэтому спор не разгорелся. Джейн ничего не знала о том, что происходит в нашем доме, или о существовании видеозаписи последних минут жизни моего отца, и что дом по адресу Эльсинор-лейн постепенно превращается в дом, который раньше располагался на Вэлли-Виста, на окраине Сан-Фернандо, в местечке Шерман-Оукс, и что сильнейший ветер не позволил мне найти машину, на которой я ездил еще подростком, и что по округу Мидленд бродит душегуб, убивающий людей по моей книжке, и — самое актуальное — что девушка, о которой я мечтал, прошлой ночью исчезла в стоун-боутском мотеле «Орсик». И тут я подумал вот что: если ты что-то написал, а потом так и случилось, можно ли написать о чем-то так, чтоб оно потом исчезло?
Я сосредоточился на асфальтовой ленте шоссе, чтобы не видеть гнущихся от ветра пальм и цитрусовых деревьев, неожиданно выросших вдоль дороги (я воображал, как их стволы пробивают темную, твердую почву, и все только ради меня), а окна были закрыты, чтобы ветер не доносил аромат Тихого океана, и радио было выключено, чтобы какой-нибудь ретро-канал из другого штата не крутил мне «Ракетчика»[32] или «Сегодня спас мне кто-то жизнь». Джейн сидела рядом, отстранившись, скрестив руки, и так часто теребила ремень безопасности, словно напоминая, чтоб я сам пристегнулся. Заметив мою сосредоточенность, она прищелкнула языком. Чтобы заглушить (хотя бы на вечер) все, что крутилось у меня в голове, требовалась каждая клетка моего организма, но по большому счету я слишком устал и был разболтан, чтобы взбрыкнуть. Пришло время сосредоточиться на дне сегодняшнем. Я сделался внимателен, и от этого нам стало легче друг с другом. Пока мы шли по парковке, она улыбнулась моей шутке. Когда мы подходили к зданию, она взяла меня за руку, и, приближаясь к кабинету доктора Фахейда, я испытал надежду. Мы с Джейн уселись в черные кожаные кресла друг напротив друга, а доктор Фахейда (звездность Джейн, казалось, одновременно и возбуждала, и унижала ее) — на деревянный табурет сбоку, как рефери с желтой карточкой, где она отмечала темы, к которым как бы невзначай возвращала нас по ходу сеанса. Подразумевалось, что говорить мы должны друг с другом, но, часто забывая об этом в первые же десять минут, мы адресовали наши жалобы психотерапевту, игнорируя запрет на определенные местоимения, и часто я отключался, когда Джейн выступала (всегда вперед меня, ведь у нее было много больше поводов быть недовольной), пока не слышал что-нибудь, что выдергивало меня из забытья.
Сегодня это было:
— Он так и не наладил общение с Робби.
После паузы доктор Фахейда спросила:
— Брет?
Это было попадание в яблочко, резкий поворот в сторону от однообразной тягомотины, обволакивавшей каждый час. Я скоренько принялся формулировать защиту, начав с «это неправда», но был прерван разгневанным окликом Джейн.
— Допустим… я хочу сказать, это неправда, потому что это не совсем правда… я думаю, мы стали получше ладить и…
Доктор Фахейда подняла руку, чтоб утихомирить Джейн, вертящуюся на кресле.
— Дайте Брету сказать, Джейн.
— И, боже мой, прошло-то всего четыре месяца. Такие вещи за ночь не случаются.— Голос мой был непоколебимо спокоен.
Пауза.
— Вы закончили?— спросила доктор Фахейда.
— Понимаете, я мог бы сказать, что это он не налаживает общение со мной.— Я повернулся к доктору.— Я же могу так сказать, ничего? Не страшно? Робби, мол, не прилагает никаких усилий, чтобы наладить отношения со мной.
Доктор Фахейда вытянула тонкую шею и благосклонно кивнула.
— Когда Робби рос, его рядом не было,— сказала Джейн, и уже по голосу я мог сказать, на десятой минуте сеанса, что ярость ее в итоге раздавит грусть.
— Джейн, обращайтесь к Брету.
Она посмотрела на меня, и, когда глаза наши встретились, я отвернулся.
— Вот почему он для тебя просто какой-то мальчик. Вот почему ты ничего к нему не испытываешь.
— Он все еще растет, Джейн,— мягко напомнила доктор Фахейда.
И тут, чтобы не заплакать, мне пришлось сказать:
— А сама-то ты была рядом, Джейн? Все эти годы, где ты только ни была, а вот была ли ты рядом…
— О боже, даже не начинай этот бред,— застонала Джейн, вжимаясь в кресло.
— Нет, а что, сколько раз ты оставляла его, чтоб уехать на съемки? С Мартой? Или с родителями? Или еще с кем-нибудь? Понимаешь, дорогая, довольно долгое время его воспитывала череда безликих нянечек…
— Вот именно потому мне кажется, что парная терапия не идет нам на пользу,— сказала Джейн доктору Фахейде.— Именно потому. Это все шуточки. Это все пустая трата времени.
— Брет, для вас это все шуточки?— спросила доктор Фахейда.
— Он ни одной пеленки не сменил,— сказала Джейн, затевая свои истерические причитания, цель которых — доказать, что причиной всех труднопреодолимых сложностей, с которыми мы теперь сталкиваемся, является мое отсутствие в период младенчества Робби. Она уже подобралась к тому, что на меня «никогда никого не тошнило», когда мне пришлось ее оборвать. Я не мог остановиться. Мне хотелось, чтоб ее злость и чувство вины вырвались наружу по-настоящему.
— Блевали на меня, дорогая,— возразил я,— и не раз блевали. На самом деле был какой-то год, когда меня облевывали постоянно.
— Когда блюешь сам на себя — это не считается!— крикнула она, после чего уже менее отчаянно добавила доктору Фахейда: — Видите, для него это все хиханьки-хаханьки.
— Брет, зачем вы пытаетесь скрыть насущные проблемы под маской иронии и сарказма?— был вопрос доктора Фахейда.
— Потому что не знаю, насколько серьезно можно все это воспринимать, когда во всем винят только меня.
— Здесь никто никого не «винит»,— сказала доктор Фахейда.— Насколько я помню, мы договаривались не использовать здесь это слово.
— Мне кажется, что Джейн должна разделить со мной ответственность.— Я пожал плечами.— Разве в прошлый раз мы не закончили на разговоре о проблеме Джейн? Об этой подростковой забитости,— я поднял два крепко сжатых пальца, для иллюстрации,— о том, что ей кажется, будто она не заслуживает уважения, и как потому-то все идет прахом? Обсуждали мы это или нет, доктор Фахита?
— Фахейда,— тихо поправила она.
— Доктор Фахита, неужели здесь никто не видит, что я не хотел…
— Это смешно!— закричала Джейн.— Он наркоман. Он снова стал употреблять.
— К наркомании это не имеет никакого отношения!— завопил я в ответ.— А дело в том, что я не хотел ребенка!
Все вокруг напряглось. Притихло. Джейн вперилась в меня.
Я набрал воздуха и медленно проговорил:
— Я не хотел ребенка. Это правда. Не хотел. Но… теперь…
Мне пришлось остановиться. Круг сужался, и мне так сдавило грудь, что на секунду в глазах потемнело.
— Теперь… что, Брет?— То была доктор Фахейда.
— А теперь — хочу…— Я так устал, что не сдержался и заплакал.
Джейн смотрела на меня с отвращением.
— Что может быть жальче, чем ноющее чудовище: «Пожалуйста? пожалуйста? пожалуйста…»
— Ну… и что еще вы от меня хотите?— спросил я, немного отдышавшись.
— Ты смеешься? Ты понимаешь, что ты спрашиваешь?
— Я постараюсь, Джейн. Я очень постараюсь. Я…— Я вытер лицо.— Я буду следить за детьми, когда ты уедешь, и…
Не дождавшись, пока я закончу, Джейн заговорила усталым голосом:
— У нас есть прислуга, у нас есть Марта, детей целыми днями нет дома…
— Но я тоже могу следить за ними, когда, ну, то есть когда они дома, и…
Вдруг Джейн встала.
— Но я не хочу, чтоб ты за ними следил, потому что ты наркоман и алкоголик, поэтому нам нужна гувернантка, поэтому я не люблю, когда ты везешь детей не важно куда, и поэтому, может быть, тебе вообще…
— Джейн, я думаю, вам лучше сесть,— указала на кресло доктор Фахейда.
Джейн вздохнула.
Понимая, что других вариантов у меня не осталось (и что других вариантов мне и не надо), я сказал:
— Я знаю, что не оправдал доверия, но постараюсь… я действительно постараюсь и все сделаю как надо.— Я надеялся, что чем чаще я это буду говорить, тем глубже у нее это отложится.
Я протянул к ней руку, она отпрянула.
— Джейн,— предупредила доктор Фахейда.
— А зачем тебе стараться, Брет?— спросила Джейн, стоя надо мной.— Не потому ли ты будешь стараться, что тебе уже нет мочи жить одному? Не потому ли, что ты просто боишься жить один? Не говори мне, что ты будешь стараться, потому что любишь Робби. Или потому что любишь меня. Или Сару. Ты слишком эгоистичен, чтобы можно было поверить такой брехне. Ты просто боишься остаться один. Тебе проще толкаться у нас.
— Тогда прогони меня!— вдруг взревел я.
Джейн упала в кресло и снова заплакала.
От этого у меня только прибавилось хладнокровия.
— Это долгий процесс, Джейн,— сказал я, понижая голос— Интуиция здесь не работает. Этому нужно учиться…
— Нет, Брет, это нужно чувствовать. Ты не можешь научиться, как общаться со своим сыном, по гребаному учебнику.
— Стараться должны оба,— сказал я, наклоняясь вперед,— а Робби не старается.
— Он еще ребенок…
— Он куда смышленей, чем ты думаешь, Джейн.
— Это нечестно.
— Да, конечно, это все я,— сдался я.— Я всех предал.
— Какой ты сентиментальный,— сказала она, состроив гримасу.
— Джейн, ты приняла меня по своим собственным соображениям. И вовсе не из-за Робби.
Рот ее раскрылся от удивления.
Покачивая головой, я смотрел прямо на нее.
— Ты приняла меня ради самой себя. Потому что этого хотела ты. Ты всегда этого хотела. И тебе самой невыносимо от этого. Я вернулся, потому что ты так хотела, и выбор этот почти не касался Робби. Так хотела Джейн.
— Как ты можешь такое говорить?— всхлипнула Джейн высоким вопрошающим голосом.
— Потому что мне кажется, Робби не хочет, чтоб я здесь жил. И вряд ли когда-нибудь хотел.— От этих слов, произнесенных вслух, я настолько устал, что мой голос обернулся шепотом.— Я вообще считаю, что отец — это совсем не обязательно.— Глаза опять наполнились влагой.— Без отцов дети вырастают даже лучше.
Джейн перестала плакать и посмотрела на меня холодно, но с неподдельным интересом.
— Правда? Ты действительно думаешь, что детям лучше без отца?
— Да,— сказал я еле слышно,— правда.
— Мне кажется, мы можем опровергнуть эту теорию прямо на месте.
— Как, Джейн, как?
Спокойно, без усилия она произнесла:
— А ты посмотри на себя, какой ты вырос.
Я знал, что она права, но не мог вынести тишины, которая подчеркивала бы ее реплику, придавала бы той глубины, веса, остроты, преображая в доступный аудитории приговор.
— Что это значит?
— Что ты не прав. Мальчику нужен отец. Это значит, что ты не прав, Брет.
— Нет, Джейн, это ты была не права. В первую очередь ты неправильно поступила, родив этого ребенка,— сказал я, встретившись с ней глазами,— и сама знала, что поступаешь неправильно. У нас не было таких планов, и когда ты вроде как пришла посоветоваться со мной, я сказал, что не хочу ребенка, а ты все равно его родила, хотя и знала, что это неправильно. Это не было нашим общим решением. Так что если кто и не прав, так это ты, Джейн…
— Да ты аптека ходячая — ты даже не знаешь, о чем говоришь.— Джейн снова распустила нюни.— Как это можно слушать?
Мне казалось, что я уже достиг порога, но усталость давила, и я продолжал рационализировать.
— Робби родился исключительно из твоего эгоизма, и теперь ты понимаешь, насколько это было эгоистично, и поэтому обвиняешь во всем меня.
— Ты просто мудак,— всхлипнула Джейн, уже разбитая.— Какой же ты мудило.
— Джейн,— вмешалась доктор Фахейда,— мы с вами говорили о том, что нужно игнорировать Брета, когда он говорит что-то, с чем вы не согласны или знаете, что это заведомая ложь.
— Эй!— воскликнул я, выпрямляясь.
— Да я пытаюсь,— сказала Джейн, вдыхая, лицо ее сморщилось от боли,— но он не дает мне себя игнорировать. Потому что мистер Рок-Звезда требует всеобщего внимания, а сам не способен уделить его никому.— Она подавила всхлипывания и снова направила на меня всю свою ярость.— Ты не в состоянии сделать шаг в сторону и взглянуть на ситуацию с другой точки зрения. Это ты, Брет, жуткий самовлюбленный эгоист, эгоцентрист и…
— Когда я пытаюсь проявить внимание, так нужное, как ты говоришь, тебе и детям, вы только пятитесь от меня, Джейн. Какой смысл мне вообще стараться что-то делать?
— Хватит хныкать!— крикнула она.
— Джейн…— вскинула руку доктор Фахейда.
— Робби офигел еще до моего приезда, Джейн,— тихо сказал я.— И произошло это не по моей вине.
— Ничего он не офигел, Брет.— Она закашлялась и потянулась за «клинексом».— Неужели только это ты и понял?
— Главное, что я понял за последние четыре месяца,— это что враждебность, принятая по отношению ко мне в этом доме, отвратила меня от налаживания отношений с кем бы то ни было. Вот что я понял, Джейн, и…
Я остановился. И вдруг сломался. Обмяк невольно. Заплакал. Как же так получилось, что я остался совсем один? Хотелось перемотать все назад. Я тут же поднялся с кресла, встал на колени перед Джейн и склонил голову. Она попыталась оттолкнуть меня, но я крепко сжал ее руки. Я излился обещаниями. Я говорил срывающимся голосом, и меня никто не прерывал. Я говорил, что буду рядом с ним, что многое уже изменилось, и что на прошлой неделе я осознал, что должен быть рядом с ним, и что пришло время и мне становиться отцом. Никогда еще не произносил я эти слова с такой силой, и на этот раз я решил отдаться потоку красноречия — пусть несет меня, куда хочет, а именно к Робби, так мне во всяком случае казалось, и я все говорил, говорил и плакал. Теперь семья для меня важнее всего. Семья — это единственное, что имеет для меня значение. И когда я закончил и наконец поднял глаза на Джейн, лицо ее было перекошено, искажено, и тут что-то промелькнуло между нами, что-то четкое и внятное, и голова ее, как в сказке, склонилась, и в это мгновение я почувствовал подъем, и лицо ее разгладилось, она взглянула на меня, и мы перестали лить слезы, и это новое выражение настолько контрастировало с резкостью, исказившей ее облик, что в комнате воцарилась тишина и мы словно куда-то перенеслись. Мое откровение парализовало, приковало ее к месту, я все стоял на коленях, руки наши были сплетены. Мы впитывали друг друга. То было слабое движение к взаимопониманию, к спокойствию. Чтобы прийти к этому, казалось, я пересек весь мир. Что-то во мне разжалось, и ее полный раскаяния взгляд обещал какое-то будущее. Но (и я постарался прервать ход этой мысли) кого мы видели — друг друга или же тех, кого хотели видеть?
18. «Спаго»
«Спаго» на Мейн-стрит открылся в апреле, почти ровно через двадцать лет после открытия оригинального ресторана на бульваре Сансет в Лос-Анджелесе, куда я впервые отвез Блэр на кремовом «450SL» после концерта Элвиса Костелло в «Греческом театре» и за столиком у окна с видом на город сообщил ей, что меня приняли в Кэмден и что в конце августа я уезжаю в Нью-Гэмпшир, и до конца ужина она не сказала ни слова. (Блэр, девушка из Лорел-Каньон, на обложке выпускного альбома всерьез написала куплет из «Оползня» «Флитвуд Мэк»[33], отчего тогда меня слегка перекосило, но теперь, спустя двадцать лет, эти строчки растрогали меня до слез.) Когда мы с Джейн вошли в ресторан, он был уже наполовину пуст. Мы сели у окна, и наш официант с набриолиненными волосами уже начал перечислять фирменные блюда, когда вдруг узнал Джейн и затараторил пободрее, робея в ее присутствии. Я обратил на это внимание. А Джейн не заметила, потому что все время смотрела на меня грустными глазами, и, когда я заказал себе «Столичной» с грейпфрутовым соком, выражение ее не изменилось. Она приняла это и заказала себе бокал домашнего «Вионье». Мы взялись за руки. Она отвела глаза и посмотрела в окно. Было холодно, витрины Мейн-стрит уже погасли, и на пустом перекрестке желтым глазом мигал светофор. Мы оба уже не так угрюмились. Мы стали проще, устойчивее, между нами не было трений и страхов, и нам хотелось быть нежными друг с другом.
— Сначала мужчина берет выпивку, потом выпивка берется сама, а потом берет мужчину,— пробурчала она.
Я сконфуженно улыбнулся. Заказать коктейль было для меня так естественно, что я даже не задумался. Это произошло невольно.
— Прости…
— Зачем ты заказал алкоголь?— спросила она.
— Пятьдесят грамм премиальных?
— Откуда мне было знать, что ты понесешь такую брехню?
Но злобы в ее голосе не было, и мы все еще держались за руки в тусклом свете ресторана.
— Ты правда хочешь остаться здесь на ближайшую неделю?— спросила Джейн.
Вся глубина и яркость моего прочувствованного выступления в кабинете доктора Фахейда — на коленях, склонив голову — как будто уже рассеялась, выветрилась из памяти. И тут я заподозрил: о чем же ты думал во время этого страстного монолога, если не о себе?
— О чем это ты? Куда еще мне должно хотеться?
— Ну, я подумала, может, ты захочешь отдохнуть недельку,— пожала она плечами.— Марта ведь остается. И Роза.
— Джейн…
— Или поехали со мной в Торонто.
— Эй,— наклонился я вперед,— ты прекрасно знаешь, что ничего хорошего из этого не выйдет.
— Ты прав, ты прав,— покачала она головой.— Дурацкая идея.
— Это не дурацкая идея.
— Я просто подумала, вдруг ты захочешь куда-то поехать. Отдохнуть.
— Мне больше некуда идти.— Теперь я работал под Ричарда Гира в «Офицере и джентльмене».— Идти мне больше некуда…
Она чуть-чуть посмеялась и вроде бы даже без натяжки, и мы еще крепче сжали руки. Тут я решил открыться.
— Ну, я вроде как вписался в эту тему с Харрисоном Фордом, и они, возможно, захотят со мной встретиться на этой неделе.— Пауза.— В Эл-Эй.
— Вот и здорово,— сказала Джейн.
И хотя ее энтузиазм меня не удивил, я спросил:
— Правда?
— Да. По-моему, тебе стоит об этом подумать.
— Это всего на день-два.
— Отлично. Надеюсь, у тебя все получится.
И вдруг я спросил:
— Почему ты не уйдешь от меня?
— Потому что…— Она вздохнула.— Потому что… я добиваюсь тебя, наверно.
— А я только и делаю, что расстраиваю тебя,— виновато пробормотал я.— Я только и делаю, что всех расстраиваю.
— У тебя есть потенциал.
Она замолчала. Вполне банальное замечание силой ее нежности превратилось в нечто особенное.
— Раньше мне было с тобой весело, и ты был… добрый…— Снова пауза.— И я верю, что это время вернется.— Она опустила голову и долго еще не поднимала.
— Ты так себя ведешь, будто настал конец света,— мягко сказал я.
Официант принес напитки. Он притворился, что признал Джейн только теперь, и широко на нее оскалился. Она заметила и ответила грустной улыбкой. Он предупредил, что кухня скоро закрывается, но нас по большому счету это не волновало. Посетители отходили от бара, и посреди зала возникла сутолока. Джейн сделала глоток вина, отпустила мою руку и спросила:
— Почему же мы не работали над этим?— Пауза.— Ну, еще в начале…— Снова пауза.— До того, как мы расстались.
— Не знаю.— Другого ответа я не нашел.— Мы были еще слишком молоды?— предположил я.— Может, поэтому?
— Ты никогда не доверял моим чувствам,— пробурчала она.— Мне кажется, ты никогда по-настоящему не верил, что ты мне нравишься.
— Вовсе нет,— сказал я.— Верил. Я знал это. Я просто… был не готов.
— А сейчас готов? После особо пламенной сцены?
— По шкале пламенности эта сцена потянет, ну, максимум на семь баллов.
Мы оба постарались улыбнуться, и затем я сказал:
— Может быть, ты никогда не понимала меня по-настоящему.— Я произнес это тем же мягким голосом, какой взял на вооружение с тех пор, как мы вошли в ресторан.— Ты говоришь, что понимала. А вдруг — нет. Не до конца.— Я сам задумался.— Может, недостаточно, чтобы что-либо решить? Но это, наверное, моя вина. Я был таким… скрытным и…
— Который не давал ничего решить,— закончила она за меня.
— Но теперь я хочу. Я хочу, чтоб у нас все получилось… и…— Под столом я коснулся ногой ее коленки. И тут меня посетило видение: Джейн стоит одна возле могилы посреди выгоревшего поля на закате, и видение это заставило меня признаться: — Кое в чем ты права.
— В чем же?
— Я боюсь одиночества.
Когда спотыкаешься и падаешь в кошмар — хватаешься хоть за соломинку.
— Я боюсь потерять тебя… и Робби… и Сару…
Если уже написано, можно ли переписать?
Я напрягся и сказал:
— Не уезжай.
Впрочем, я не имел это в виду буквально.
— Я уезжаю всего на неделю.
Я вспомнил прошедшую неделю.
— Это так долго.
— Весна приходит всегда,— задумчиво вымолвила она знаменитую фразу одной из своих киногероинь — неуловимой любовницы, которая бежит от своего жениха из-под венца.
— Не уезжай,— повторил я.
Она развернула платок. Она тихо плакала.
— Что?— Я потянулся к ней и почувствовал, как обвисли уголки моего рта.
— Я впервые слышу это от тебя.
Это станет нашим с Джейн последним ужином вместе.
Среда, 5 ноября
19. Кошка
Я проснулся в общей спальне и уставился в еще темный потолок.
Писатель представлял себе сложносочиненную сцену: Джейн прощается с детьми, выходит на холодный гранит дорожки, а за ней на заднем плане маячит водитель седана, дети в школьной форме совсем не дуются, они уже привыкли, столько раз она оставляла их, им уже почти все равно, такая работа: мама снова уезжает неизвестно куда. (Если у Робби и екнуло сердечко в это ноябрьское утро, он скрыл это от Джейн.) Почему Джейн медлила, прощаясь с Робби? Почему искала его глаза? Почему гладила сына по щеке, пока он не отпрянул, поморщившись, в то время как Сара все не хотела выплетать свои пальчики из материнской ладони? Она сжала детей в объятиях, они коснулись лбами, а над ними нависал фасад с распластанной по поверхности картой. Мамы не будет всего лишь неделю. Вечером она позвонит им из гостиницы в Торонто. (Чуть позже, уже в Бакли, Сара ткнет пальчиком в другой самолетик, то ныряющий в облака, то выныривающий, и скажет: «Вон там моя мама», и в этот момент боль Джейн утихнет.) Почему Джейн плакала по дороге в аэропорт Мидленда? И почему я произнес «обещаю», прежде чем Джейн вышла из темноты нашей спальни? Подушка промокла. Я снова плакал во сне. Солнце постепенно просачивалось в комнату, и ромбик света на потолке спокойно разрастался с каждой минутой, а зонтики все кружились, и переливчатые нимбы все вращались надо мной — следы уже забытого сна,— и на полузевке моей первой мыслью было: «Джейн ушла». Писатель же хотел знать, чем это Джейн была так напугана утром пятого ноября? Или, точнее, что подсказала ей интуиция относительно того, что случится с нами в ее отсутствие.
Ни на что не обращать внимания — плевое дело. Следить и контролировать куда сложнее, но именно это от меня требовалось, поскольку теперь я — и.о. главного стража.
Пришло время собрать все воедино, и от этого все стало происходить быстрее. Теперь у меня был список, что нужно проверить пятого ноября. Поглядеть, что пишут газеты о пропавших мальчиках. (По нулям.)
Кроме того, посмотреть, нет ли сообщений об убийстве в мотеле «Орсик». (По нулям.)
Утром пятого ноября я последний раз позвонил Эйми Лайт. Ее мобильный был уже отключен.
Я проверил почту. Писем из отделения Банка Америки в Шерман-Оукс, отправленных в 2:40 ночи, больше не приходило.
Я не мог с уверенностью сказать, стал ли ковер в гостиной еще темнее. Писатель убедил меня, что стал. Но добавил, что это уже не имеет значения.
Мебель была расставлена все так же, как в детстве. Писатель согласился — а затем пожелал проинспектировать внешний вид дома.
Подойдя к стене, смотревшей на дом Алленов, мы увидели, что она продолжает облезать. Розовый стал темнее, и штукатурка проступала все отчетливей, большими округлыми пятнами. Писатель шепнул мне: этот дом превращается в тот, в котором ты вырос.
Я повернул к главному фасаду, где облезающая краска продолжала о чем-то меня предупреждать.
Тут же послышался сладкий прогорклый запах мертвечины. С северной стороны дома была живая изгородь, и, принявшись осматривать ее, я тут же обнаружил кошку.
Она лежала на боку, выгнув спину, желтые зубы стиснуты в мертвенном оскале, кишки присосались к земле, цепляясь за комки грязи. Глаза были крепко сжаты, как мне сперва показалось, от боли.
Когда же писатель заставил меня присмотреться, я понял, что глаза выклеваны.
Земля была пропитана кровью, и внутренности, которые Терби выкорчевал из кошачьей утробы, покрывали цветущий куст, роившийся теперь мухами.
Вообразив, что кто-то наблюдает за тем, как я рассматриваю кошку, я резко обернулся, и черная тень мелькнула за угол.
Это тебе не приснилось, убеждал меня писатель.
Но я не мог представить себе, как Терби поймал кошку.
Как кукла могла это сделать.
Терби — это же просто реквизит из фильма ужасов.
Но часть писателя настаивала на том, что кошку убил именно Терби.
Писатель вполне представлял себе эту сцену: игрушка подстерегает — как часовой,— следит со своей жердочки на подоконнике в комнате Сары, игрушка засекла кошку, камнем вниз, выпускает когти, цепляет кошку под низко постриженной изгородью, дальше-то что? Она что — питается кошками? Неужели последнее, что видела кошка,— искаженный перспективой птичий клюв и пустое серое небо за ним? Писатель принялся разрабатывать сразу несколько сценариев, но тут вступил я и заставил его понадеяться, что все это неправда. Ведь если я поверю, что виновата игрушка, земля у меня под ногами обратится в мир зыбучих песков.
Но было уже поздно.
И тут я узнал эту кошку.
Я видел ее вчера вечером.
Тогда ее морда была перепачкана красным, и лапа оставила на стекле кровавый след.
Изуродованное тельце у моих ног — домашняя кошка Эйми Лайт.
Я не стал говорить об этом писателю, потому что утром пятого ноября просто не смог бы вынести сценарий, который он предложит, обойдя все препятствия и заставив меня поверить в его мир.
Поэтому, идентифицировав кошку, я моментально вытеснил мысль о ней, чтобы писатель не успел ухватиться за эту деталь и не развил свои жуткие логические построения до той степени, когда все, что нас окружает, тонет во мраке.
Убил кошку Терби или нет — не важно, в любом случае я решил избавиться от него сегодня же.
Я вернулся в дом, чтобы найти его.
Марта повезла Робби и Сару в школу. Роза убиралась на кухне.
Я решил, что если Терби в доме, то он, наверное, лежит как ни в чем не бывало в комнате Сары.
Но его там не было. Это открытие я сделал после беглого осмотра комнаты.
Писатель утверждал, что он прячется. Он говорил, что я должен выманить его из укрытия.
Я спросил писателя, как прячутся неодушевленные предметы.
Я спросил его, как он предполагает выманить неодушевленный предмет из укрытия.
На время это заставило писателя замолчать. В итоге его молчание стало меня беспокоить.
Писатель снова включился, когда я подошел к окну и выглянул на ограду с выпотрошенной кошкой под ней.
Он предложил посмотреть в комнате Робби.
В коридоре возле комнаты Робби я постоял в нерешительности, разглядывая царапины внизу двери, но потом повернул ручку и вошел.
Комната была убрана идеально.
Никогда еще я не видел здесь такого порядка. Все было разложено по местам.
Постель аккуратно заправлена. На полу не валялась одежда. Картриджи видеоигр, DVD и журналы были составлены в ровненькие стопки. Марсианский ландшафт на ковре пропылесосен. С мини-холодильника пропали ряды использованных бумажных стаканчиков. Стол был безукоризненно чист. На подушках кожаного дивана ни вмятинки. Все поверхности блестели. Пахло лаком и лимоном.
Просто образцово-показательная комната.
Без задоринки.
И пусто.
Вроде должно быть спокойно.
Кроме того, чувствовалось серьезнейшее усилие задобрить пространство.
Никто здесь и не жил.
Было в этом что-то жутко неправильное.
И это что-то потянуло меня к компьютеру.
На экране пульсировала луна.
И снова: нерешительность. А потом: необходимость ускорить процесс.
Выстраданная теория Надин Аллен вихрем пронеслась по стерилизованной комнате.
Слово «Небывалия» заставило писателя коснуться мышки.
На экране вспыхнул рабочий стол.
Я знал, что наверху никого, но все равно обернулся.
Я щелкнул «Мои документы», встал и закрыл дверь.
Когда я вернулся к столу, на мониторе значился список примерно ста документов «Ворд-перфект».
Я стал покрываться испариной.
Я прокрутил до конца списка, где нашел десять документов, откуда-то скачанных.
В названиях файлов стояли инициалы.
Писатель моментально распознал имена.
МК, должно быть, Маер Коэн.
ТС, наверно, Том Солтер?
ЭБ — Эдди Берджесс.
ДВ: Джош Волицер.
КМ равно Клиэри Миллер.
Я щелкнул «КМ», и тут же выскочило окошко с требованием ввести пароль.
А зачем ограничивать доступ к документу?
Он не хочет, чтобы ты его читал, прошептал писатель.
Пока я осматривал комнату, писатель гадал, какой же у Робби пароль.
Писатель искал способ его узнать.
Может, Марта знает пароль, подумал он.
Я оторвал глаза от компьютера и поймал свое отражение в огромном зеркале.
Мужчина, одетый в штаны цвета хаки, красный джемпер-поло и белую футболку, припал к компьютеру сына, жутко потея. Я снял джемпер. Но менее нелепо выглядеть не стал.
Я вернулся к компьютеру.
И стал впечатывать слова, которые, по моему мнению, могли что-то значить для Робби.
Названия лун: Титан. Миранда. Ио. Атлас. Гиперион.
Ни одно слово не подошло.
Писатель ничего другого и не ожидал и бранил отца за растерянность.
Склонившись над компьютером, я не заметил, как дверь за моей спиной стала медленно открываться.
Писатель сказал, что я вроде бы закрыл дверь.
Он даже предположил, что я ее запер.
Я держался версии, что оставил ее приоткрытой.
Пока я печатал неподходящие пароли, дверь настежь распахнулась, и в комнату проникло нечто.
И когда писатель решил набрать «Небывалия», я понял, в чем Надин была не права.
Не просто Небывалия.
Но — страна Небывалия.
Страна Небывалия — вот куда уходили пропавшие мальчики.
Не просто Небывалия, а страна Небывалия.
Писатель потребовал немедленно набрать «страна-небывалия».
Это и был пароль.
И когда экран заполнило цифровое фото Клиэри Миллера, открывавшее длинное письмо, датированное третьим ноября и начинавшееся словами «Привет, РД», в комнате Робби вскрылась еще одна глубокая трещина.
(РД — это Роберт Деннис.)
Я замер, когда за моей спиной послышалось щелканье.
Не успел я обернуться, как раздался высокий визг.
Терби стоял в дверях, расправив крылья.
Это была уже не птица. Это было что-то иное.
Он стоял как вкопанный, но что-то шевелилось под его оперением.
Присутствие Терби — и все, что он наделал,— избавило меня от страха, и я рванул к нему.
Я схватил его, накинув на него джемпер, и ждал, как он на это отреагирует. Мультяшные губы под клювом раскрылись, обнажив неровный ряд клыков, о существовании которых я и не подозревал.
Черная морда блестела влажными глазками, перья встали дыбом, когда я набросил на него свитер.
Но когда я поднял игрушку, борьбы не последовало.
«О'кей,— сказал я себе,— Сара ее не выключила. Игрушка может разгуливать по собственному хотенью. Вот и пошла по коридору. И зашла в комнату. Дверь я не закрывал. Просто Сара, уходя в школу, забыла выключить игрушку».
Я медленно стянул с Терби джемпер; птица неприятно пахла, была мягкой и податливой и слегка подрагивала в моих руках.
Я перевернул игрушку, чтоб выключить красный огонек на ее затылке.
Но, перевернув, обнаружил, что огонек не горит.
Это обстоятельство мгновенно вытиснуло меня из комнаты.
Страх, послуживший тому причиной, обернулся энергией.
Я поспешил в кабинет за ключами от машины.
Я бросил игрушку в багажник «порше».
Я специально направил машину к окраинам.
Писатель рядом со мной обдумывал события, отрабатывал свои версии.
Огонек не горел, потому что игрушку никто и не включал.
Игрушка, Брет, учуяла твой запах.
Она знала, что ты у Робби в комнате, и не хотела, чтоб ты обнаружил файлы.
Точно так же воскресной ночью она не дала тебе увидеть, что там происходило.
Когда она тебя укусила, она метила в руку, в которой ты сжимал пистолет.
Она что-то стережет.
Она не хочет, чтоб ты узнал правду.
Кому-то понадобилось, чтоб она окопалась в твоем доме.
А ты просто посредник.
Я должен был позвонить Кентукки-Питу и выяснить, где он раздобыл эту игрушку.
Я сказал писателю, что с ответа на этот вопрос потянется ниточка ко всем остальным.
О'кей: я купил эту штуковину в августе. В августе же умер мой отец, и…
Перестань, перебил меня писатель. Вопросов — целая империя, и ты никогда не сможешь ответить на них: их слишком много и они слишком злокачественные.
Вместо этого писатель требовал, чтобы я направился в колледж. Он хотел, чтобы я забрал «Отрицательные числа» — рукопись, оставленную Клейтоном в моем кабинете. Там ты и найдешь ответ, убеждал меня писатель. Но этот ответ в итоге повлечет за собой еще больше вопросов, ответы на которые я уже знать не хотел.
Было еще слишком рано, чтобы дозвониться до Пита, но я все равно набрал его мобильный и оставил сообщение.
В какой-то момент я просто притормозил у поля на безлюдном участке хайвея.
Небеса за окном разделились на две части: ту, что светилась яркой арктической голубизной, медленно покрывал пласт черных туч. Деревья облетали. Поле покрылось глазурью росы.
Я открыл багажник.
Писатель обратил мое внимание на джемпер, в который была завернута игрушка. За двадцать минут езды от Эльсинор-лейн до поля у шоссе красный джемпер-поло был изорван в клочья.
Я поднял Терби за крыло и тут же отвел глаза, потому что игрушка стала мочиться: тонкая желтая струйка из черной тушки расплескивалась об асфальт.
Писатель поспешил обратить мое внимание на ворон, рядами усевшихся на телефонных проводах надо мной. Я швырнул игрушку в поле, она приземлилась в позе сидя и недвижно замерла.
Над полем взвихрились листья.
Послышался шум речки, или это морские волны бьются о берег?
Терби почти сразу облепили тучи мух.
Со стороны — метрах в сорока — на меня глазела лошадь, и, когда мухи закружились над игрушкой, она вскинула морду и поскакала подальше в поле, как будто присутствие этой твари ее оскорбляло.
Убей его, прошептал писатель, прикончи прямо сейчас.
Меня не нужно уговаривать, сказал я писателю.
Писатель меня недолюбливал, потому что я старался действовать по схеме.
Я следовал плану. Высчитывал погоду. Прогнозировал события. Мне требовались ответы. Мне требовалась ясность. Мне нужно было держать свой мир под контролем.
Но писатель жаждал хаоса, тайны, смерти. Это приносило ему вдохновение, это служило ему импульсом. Писатель хотел, чтобы рвались бомбы. Писателю было нужно олимпийское поражение. Писатель не мог без мифа, без тайны, без совпадений, без пламени. Писатель хотел, чтоб Патрик Бэйтмен вернулся в нашу жизнь. Писатель надеялся, что весь этот ужас разбередит, оживит меня.
И вот теперь все его желания вызывали во мне элементарное раскаяние.
(Я все еще верил, невинный, в метафору, писатель же это активно не одобрял.)
Теперь для выхода из сложившейся ситуации имелись два противоположных решения.
Но когда я уселся обратно в «порше», до меня долетел ощутимый запах моря, и значит, писатель выходил победителем.
20. Кентукки-Пит
Я не отрывал глаз от горизонта. Небо заволакивало черными тучами, которые постоянно меняли форму. Они были похожи на волны, на гребни, на пену морскую с многих тысяч пляжей. Время от времени я поглядывал в зеркало заднего вида, нет ли за мной хвоста. Мне плевать было, как отреагирует Сара на исчезновение игрушки, ей придется смириться с этим, и все. Писатель заметил, что мы едем не в колледж, и снова поднял вопрос об «Отрицательных числах». Я терпеливо объяснил ему, что мы в колледж не поедем. Сказал ему, что мы возвращаемся на Эльсинор-лейн. Напомнил писателю, что нам нужно вернуться в комнату Робби. На его компьютере важная информация. В ней нужно разобраться. Это может многое объяснить. Вот почему мы едем домой, а не в колледж.
Документы в компьютере — это всего лишь предупреждение, спорил писатель.
Ответ в рукописи, а не в компьютере, убеждал он.
Меня немного снесло, я отвлекся и вспомнил о собственной рукописи. Теперь-то я наверняка знаю, думал я, что не закончу ее никогда. Этот факт я воспринял стоически.
Писатель стал смеяться надо мной, и я почувствовал себя прозрачным, уязвимым.
Писатель смеялся: Притормози.
Писатель смеялся: Я выйду.
Зазвонил мобильный. Я схватил его с панели. Это был Пит.
— Где ты взял эту игрушку?— спросил я, как только нажал кнопку.
— Хэлло, Брет Эллис,— протянул Пит, с чем-то возясь.— Рановато звонишь — так закинулись, что на всю ночь хватило?
— Нет-нет,— сказал я, поморщившись,— не о том речь. Я просто хотел спросить тебя об игрушке…
— Какой игрушке, чувак?
— Той птичке, которую я просил тебя достать для моей девчушки,— сказал я, стараясь произвести впечатление озабоченного родителя, а не верного клиента-торчка.
— Помнишь, мне понадобился на ее день рожденья этот хренов Терби? А их уже везде распродали. Помнишь?
— А, да, та жуткая хрень, которая вдруг так тебе присралась.
— Вот именно,— вздохнул я облегченно. Пит все-таки вспомнил; мы на верном пути.— Так где ты ее взял?
Я прямо расслышал, как он пожал плечами:
— Да так, по знакомству.
— Кто это был?
— А что?
— Мне нужно знать, Пит. Кто это был?
— Старина, а ты уверен, что ты не вставленный?
Я понял, что натруженно хриплю, и постарался придать голосу нейтральный тон.
— Это важно, о'кей? Можешь не называть имена. Итак, ты нашел ее через магазин игрушек, или еще через кого, или как?
— Я его не спрашивал, где он ее достал.— По тому, как он это сказал, я живо представил его ничего не выражающее лицо.— Он просто принес мне эту штуку.
Так-с. Я вдохнул. Мы напали на след. Знакомый — мужчина.
— А как он выглядел?— Предвкушая его ответ, я крепко стиснул руль.
— Как он выглядел?— спросил Пит.— Че за на фиг?
— Молодой парень или мужчина постарше?
— Зачем тебе это надо?
— Пит, просто дай мне описание,— понизил я голос— Пожалуйста, мне это очень важно.
— Ну, молодой парень,— озадаченно произнес Пит.
— Как он выглядел?
— Выглядел? Он выглядел как студент. Он на самом деле и был студент. Он учится там, где ты работаешь, чувак.
Писатель ухмыльнулся.
Писатель забился в экстазе на своем сиденье.
Писатель готов был захлопать в ладоши.
Я молчал, и Пит продолжил:
— На первой неделе занятий я встречался с ребятками и должен признать, я искал ее повсюду, дернул даже своего знакомого из Кабо, этой штуковины просто нигде не было, и, зная, сколько ты готов за нее выложить, я уже было отчаялся и спрашивал уже каждого встречного-поперечного, и вот однажды вечером я был в колледже… по делам… пробегал там по делишкам и спросил в одной компании, не сможет ли кто-нибудь достать мне эту штуковину, и этот парень сказал, что готов притаранить ее хоть завтра. Нет проблем.
Я вел машину по шоссе.
И не обращал внимания на спокойно стоящие пальмы, превратившие шоссе в коридор.
Я выправил машину и вернулся в наш ряд.
Писатель больше не мог сдерживать ликование.
Кентукки-Пит все говорил, хотя это уже не было важно.
— И вот мы встретились на парковке возле «Фортинбраса», штука была у него с собой, вот и все, чики-пуки.— Пит чем-то затянулся, и голос его стал глубже.— Я дал ему половину, остальное взял себе как комиссионные и закрыл сделку.
— Как он выглядел, Пит?
— Боже мой, что ж ты все спрашиваешь, как будто это имеет какое-то значение.
— Так и есть. Расскажи мне, как он выглядел.
Пит помолчал и снова затянулся.
— Ты, наверное, подумаешь, что я решил отмазаться, но он чем-то был похож на тебя.
— Что ты имеешь в виду?— нашел в себе силы спросить я.
— Ну, он был похож на тебя в молодости.
— Его звали Клейтон?— нашел в себе силы спросить я.
— Чувак, я бухгалтерию не веду.
За окнами машины все затуманилось.
— Его звали Клейтон?
— Я только знаю, что познакомился с ним в колледже и что ездил он на маленьком белом «мерсе».— Пит кашлянул.— Я запомнил его машину. Помню, еще подумал: черт побери, чувачок-то упакованный. Подумал еще, что это будет весьма прибыльный семестр…— пошли помехи,— но этого парня я больше не видел.
«Порше» слегка вильнул. Накатила новая волна страха.
— Его звали Клейтон?
Меня замкнуло. Я попытался выпрямиться. С таким же успехом я мог бы говорить сам с собой.
Долгая пауза потрескивала помехами. И снова тишина.
Я уже собирался повесить трубку.
— А знаешь?— Пит все-таки вернулся.— Мне кажется, именно так его и звали. Да, Клейтон. Похоже на правду.
И снова пауза — Пит что-то соображал.
— Подожди-ка — так ты его знаешь? Какого же черта ты мне звонишь…
Я дал отбой.
И сосредоточился на ослепляющей пустоте шоссе.
То, что ты сейчас услышал, Брет, ни на что не ответит. Это сказал писатель.
Посмотри, как почернело небо. Это я его сделал таким.
21. Актер
«Порше» нырнул в гараж.
Стих писательский смех. Писатель — слепой поводырь — постепенно рассеялся. Я остался один.
Все, что я сделал, я сделал по собственной воле.
Лестница показалась мне круче, когда я поднимался на второй этаж.
Я открыл дверь в комнату Робби.
Компьютер был выключен.
(Когда меня отвлекли, он работал.)
Включив его, я просидел у экрана три часа кряду.
Как только я впечатал пароль, чтоб открыть файл «КМ», на экране снова развернулся рабочий стол.
Тут экран стал мигать, края вывернулись, потом он позеленел и ощетинился помехами.
Я пытался бороться с трудностями. Все время повторял себе, что, если прочту те файлы, все проблемы станут невесомыми.
Я выключил компьютер из сети. Включил снова.
Целый час я держал на проводе телефонистку горячей линии компании, пока не убедился, что они ничего не могут поделать.
Я стучал по клавишам одной рукой, другой бессмысленно водил кругами мышку по коврику, глаза болели, на лице застыла сосредоточенная гримаса.
Компьютер превратился в каменную игрушку, которая безразлично смотрела на меня. Компьютер и не думал проигрывать эту игру.
Каждый удар по клавишам уводил меня еще дальше от того места, где я хотел оказаться.
Я просто пятился назад.
Сквозь вспышки и помехи время от времени мне виделись то холмы Шерман-Оукс, возвышающиеся над долиной Сан-Фернандо, то прибрежная линия отеля в Мексике, и отец стоит на пирсе с поднятой рукой, из компьютерных колонок при этом доносился шум океана.
Мелькнула и тень отделения Банка Америки на бульваре Вентура.
Еще одно узнаваемое видение: лицо Клейтона.
Потом компьютер стал умирать.
Уже совсем затухая, колонки выдали слабую, приглушенную строчку из «На солнечной стороне улицы».
Скрипнув напоследок, компьютер замолк и сдох.
Теперь что-то узнать можно только от Робби, сказал я себе, отрываясь от стола.
Тут же материализовался писатель.
Высоким голосом он спросил: Ты правда в это веришь, Брет? Ты действительно думаешь, что твой сын тебе что-то расскажет?
Я ответил утвердительно, и писатель откликнулся: Как это печально.
Марте я сказал, что сам заберу Робби из Бакли. Я не дал ей ответить. Просто сказал и тут же вышел из ее кабинета.
Проходя по коридору к гаражу, я услышал, как она нехотя согласилась.
На улице направление ветра все время менялось.
На шоссе я увидел отца: он стоял без движения на пешеходной эстакаде.
Сквозь открытое окно я показал права охраннику и встал в очередь машин на парковке возле библиотеки. Над нами возвышались шишковатые шпили окружающих школу сосен.
Я взглянул на шрам на ладони.
Или это будет финал
(а финалы тебе всегда легко давались)
или же что-то заживет, и исцеление это предотвратит трагедию.
Писатель со мной не согласился по-своему, но чрезвычайно живо.
К эскадре джипов тянулись привилегированные дети и бурчали друг другу предостережения. Следящие камеры не спускали с мальчиков своих объективов. Сыновья всегда будут дамокловым мечом. Отцы обречены.
Робби тащил рюкзак на одной лямке, ворот рубашки расстегнут, галстук в красно-серую полоску болтается на шее: пародия на уставшего бизнесмена.
Заметив «порше», он уставился на человека, сидящего за рулем. Он вопросительно взглянул на него, как будто впервые меня видел.
Мои вопросы потонут в его ответах.
Его сомнения стали физически ощутимы, когда он застыл возле машины.
Я молил его сделать еще один шаг. Пожалуйста, сдайся, просил я. Дай мне еще один шанс.
Писатель уже собрался что-то проскрипеть, и мне пришлось его заткнуть.
И тут, как будто услышав меня, Робби вразвалку пошел к машине и выдавил улыбочку.
Он снял рюкзак и открыл дверцу.
— Че как?— ухмыльнулся он и поставил рюкзак на пол. Сел, закрыл дверцу.— А где Марта?
— Слушай-ка,— начал я.— Знаю, ты не очень-то рад меня видеть, так что можешь особо не улыбаться.
Робби не завис ни на секунду. Он мгновенно повернулся и уже собирался открыть дверь, но я заблокировал замок. Он подергал ручку.
— Я хочу с тобой поговорить,— сказал я, когда мы оба оказались заперты в машине.
— О чем?— отпустил он ручку и уставился перед собой.
Салон, как я и ожидал, явственно разделился на две части.
— Только знаешь что — давай без дураков.
Он повернул голову, лицо его выражало глубокий скепсис.
— Каких еще дураков, пап?
Это «пап» как подачка.
— Черти что, Робби, прекрати. Я знаю, как ты несчастен.— Я втянул воздух и постарался смягчить тон, но ничего не получилось.— Я сам ужасно несчастен в этом доме.— Снова вздохнул.— Все в этом доме из-за меня чувствуют себя несчастными. Можешь больше не притворяться.
Я смотрел, как играют желваки на его гладких скулах. Он снова смотрел в окно.
— Я хочу, чтоб ты рассказал мне, что происходит,— повернулся я, чтобы смотреть прямо на него. И скрестил руки на груди.
— Ты о чем?— взволнованно спросил он.
— О пропавших мальчиках.— Контролировать интонации уже не было возможности.— Что ты о них знаешь?
Молчание его было красноречивым. Дети вокруг нас грузились по машинам. Машины выруливали по кругу на выезд, и только «порше» замер у обочины. Я ждал.
— Я не знаю, о чем ты говоришь,— тихо произнес он.
— Я говорил с мамой Эштона. Я разговаривал с Надин. Ты знаешь, что она нашла на его компьютере?
— Она сумасшедшая,— в панике повернулся ко мне Робби.— Пап, она сумасшедшая.
— Она сказала, что Эштон переписывается с пропавшими мальчиками и что она нашла эту переписку. Она утверждает, что письма были отправлены после их исчезновения.
Робби покраснел, сглотнул. Презрение, размышление, признание факта — все это в быстрой последовательности промелькнуло на его лице. Итак: Эштон всех сдал. Значит, Эштон предатель. Робби воображал себе сияющую комету. Роби мечтал о путешествиях в далекие города, где…
Неверно, Брет. Робби мечтал о побеге.
— Я-то тут при чем?— спросил он.
— До фига при чем, если Эштон шлет тебе файлы, а Клиэри Миллер написал тебе письмо, и…
— Папа, это не то…
— Я слышал, о чем вы разговаривали в субботу возле кинотеатра. Ты стоял с друзьями и кто-то заговорил о Маэре Коэне. И тут вы все замолчали — не хотели, чтоб я слышал. О чем вы там секретничали, черт побери?— Я помолчал, стараясь овладеть своим голосом.— Как насчет поговорить об этом? Ты ничего не хочешь мне рассказать?
— Я не знаю, о чем тут говорить.— Тон его был спокойным и рациональным, но ложь поворачивала ко мне свою черную морду.
— Прекрати, Робби.
— За что ты на меня злишься?
— Я на тебя не злюсь. Просто волнуюсь. Я очень за тебя волнуюсь.
— Чего ты волнуешься?— спросил он, и в глазах его была мольба.— Пап, да все со мной в порядке.
Вот оно опять. Слово «папа». Такая приманка. Я тут же отлетел на седьмое небо.
— Я хочу, чтоб ты перестал.
— Что перестал?
— Да пойми ты: врать мне больше не нужно.
— Что ж я тебе вру?
— Черт подери, Робби,— закричал я,— я видел, что у тебя на компьютере! Я нашел эту страничку с Маером Коэном. Какого черта ты мне тут отпираешься?
Он в ужасе повернулся ко мне:
— Ты залез в мой компьютер?
— Да. Я видел файлы, Робби.
— Пап…
Он на время забыл свою роль. Начал импровизировать.
(Или, скорее, поставил дублера, предположил писатель.)
Вдруг Робби заулыбался. С преувеличенным облегчением уронил голову на грудь.
И тут он засмеялся.
— Пап, уж не знаю, что ты там видел…
— Письмо…
— Папа…
— От Клиэри Миллера…
— Пап, я с ним даже не знаком. С какой стати он должен слать мне письма?
Это ты пишешь его диалог, спросил я писателя. Писатель не ответил, и у меня затеплилась надежда, что Робби говорит искренне.
— Что происходит с исчезнувшими мальчиками? Может, ты знаешь что-то, что нужно знать всем? Может, ты или твои друзья знают что-то, что помогло бы…
— Пап, это совсем не то, что ты думаешь,— закатил он глаза.— Это ты из-за этого так расстроился?
— Что значит это не то, что я думаю, Робби?
Робби снова повернулся ко мне и с кривой ухмылкой произнес:
— Это просто игра, пап. Просто дурацкая игра.
Чтобы решить правда это или же черная ложь, потребовалось какое-то время.
— Что за игра?— спросил я.
— «Пропавшие мальчики».
Он покачал головой. Казалось, что с души его свалился камень, но в то же время он слегка смущен. Сочетание, конечно, интригующее, но мог ли я верить Робби — или же он просто нашел удобную позицию?
— Что значит — игра?
— Ну, мы типа отслеживаем их,— Он помедлил.— Мы делаем ставки.
— Что? На что вы ставите?
Теперь пришла очередь Робби тяжело вздыхать.
— Кого найдут первым.
Я промолчал.
— Иногда мы шлем друг другу мейлы, притворяясь этими парнями… конечно, бред и дурость, но мы просто пугаем так друг друга.— Он улыбнулся.— Вот что видела мама Эштона…
Я не сводил с него глаз.
Робби понял, что нужно тянуться до моего уровня.
— Пап, а как ты думаешь, те ребята, они… того, умерли?
Тут же возник писатель и указал, что страха в этом вопросе не читалось.
Вопрос этот предполагал ответ, который Робби мог взвесить. Из этого ответа он собирался извлечь важную для него информацию обо мне. Основываясь на этих деталях, он выстроит свою линию поведения. Действие замедлилось.
— Я не знаю, чему верить, Робби. Я не знаю, правду ли ты говоришь.
— Пап,— мягко сказал он, стараясь меня успокоить,— приедем домой, я тебе покажу.
(А этого, сказал писатель, как раз и не произойдет.)
Почему, спросил я.
Потому что компьютер сдох.
Почему?
На него наслали вирус.
А как же файлы?
Робби компьютер больше не понадобится.
О чем это ты говоришь?
Вечером узнаешь.
Я схватил Робби за руку и притянул к себе.
Все вышло как-то впопыхах.
— Робби. Скажи мне правду. Я здесь, с тобой. Можешь рассказать мне, что захочешь. Знаю, как раз этого тебе и не хочется, но я здесь, и ты должен мне поверить. Я сделаю, как ты захочешь. Что ты хочешь, чтоб я сделал? Я сделаю. Только перестань притворяться. Только перестань лгать.
Я надеялся, что мое признание в уязвимости заставит Робби почувствовать себя сильным, но обнаженные эмоции на самом деле были ему столь неприятны, что он с силой отдернул руку.
— Папа, прекрати. Мне от тебя ничего не нужно…
— Робби, если ты что-то знаешь о мальчиках, пожалуйста, скажи.— Я снова взял его руку.
— Пап…— вздохнул он. У него появилась новая тактика.
Надежда переполняла меня так, что я даже повелся.
— Да?
Нижняя губа у Робби затряслась, он прикусил ее, чтоб остановиться.
— Да просто… иногда мне бывает так страшно, и я думаю, может… мы играем в эту игру, чтобы… превратить все, что происходит, в шутку… потому что, если по-настоящему задуматься об этом… всем будет слишком жутко… понимаешь, каждый из нас может стать следующим… может, нам просто так легче…
Он пугливо посмотрел на меня, снова взвешивая мою реакцию.
Я внимательно следил за представлением и не мог с уверенностью сказать, кто сидит передо мной — актер или мой сын.
Однако ответить на его откровение можно было только положительно: я должен был ему верить.
— С тобой ничего такого не произойдет.
— Откуда ты знаешь?— спросил он уже на октаву выше.
— Знаю, и все…
— Нет, правда, откуда тебе знать?
— Потому что я не позволю, чтобы с тобой что-то случилось.
— А разве ты не боишься?— спросил он надтреснутым голосом.
Я посмотрел прямо на него.
— Боюсь. Все напуганы. Но если мы все будем держаться вместе — если действительно постараемся помогать друг другу,— нам больше нечего будет бояться.
Робби молчал.
— Я не хочу никуда уезжать, Робби.
Он неровно дышал, уставившись на приборную доску.
— Ты разве не хочешь, чтобы мы жили все вместе?— прошептал я.— Как одна семья?
— Я хочу, чтобы мы жили как одна семья, но…
— Но что?
— Ты всегда вел себя так, будто тебе это не нужно.
Грудь мою захлестнула боль и распространилась по всему телу.
— Прости меня. Прости, что я на все положил. Прости, что не уделял внимания ни тебе, ни твоей маме, ни твоей сестре, и теперь я не знаю, как это все исправить.— Голос мой так наполнился печалью, что я едва мог продолжать.— Я должен очень сильно постараться, но мне нужно, чтобы ты хоть немного пошел мне навстречу… мне необходимо твое доверие…
— Когда ты у нас поселился, все изменилось,— бормотал он, стараясь сдержать дрожь.
— Я знаю, я знаю.
— Мне это не нравилось.
— Знаю.
— И ты пугаешь меня. Ты всегда такой злобный. Это ужасно.
— Этого больше не будет. Я изменюсь, хорошо?
— Как? Зачем? Чего ради?
— Потому что…— И тут я сам понял почему.— Потому что, если я этого не сделаю, все обрушится.
Я подавил всхлип, но глаза мои уже налились слезами, и когда лицо Робби исказилось, я нагнулся и обнял его с такой силой, что сквозь слои школьной формы почувствовал его ребра, а когда я уже хотел разжать объятия, он прильнул ко мне и заплакал. Рыдал он жутко, чуть не задыхаясь. Мы уперлись друг в друга и крепко зажмурились.
Что-то таяло меж нами — барьер начал стираться. Я стал надеяться, что со стороны сына это означает шаг к прощению.
Робби нервно всхлипывал, потом рыдания стихли, и он отвернулся, весь красный, выбившийся из сил. Но слезы полились снова, заставив его согнуться. Он спрятал лицо в ладони и шептал проклятия, а я потянулся, чтоб снова обнять его. Перестав плакать, он убрал руки от лица и посмотрел на меня почти что с нежностью, и я поверил, что он не держит от меня секретов.
Весь мир открылся для меня в одно мгновение.
Я перестал быть нежеланным визитером.
Счастье теперь казалось возможным, потому что у Робби — наконец-то — появился отец и тяжкое бремя пало с его плеч.
Ну конечно, думал я, мы всегда любили друг друга.
Что заставило тебя так думать в этот ноябрьский день?
Это потом спрашивал меня писатель.
Потому что в улыбке, овладевшей лицом моего сына, не было предательства.
Но разве глаза твои не затуманились слезами? Был ли ты уверен в точности своей оценки? Или ты просто безумно хотел в это поверить?
Неужели ты не осознавал: даже если тебе казалось, что ты излечился, до прозрения еще очень далеко?
Это правда: Робби отражался в каждой слезинке, и у каждого лица было свое выражение.
Но когда мы ехали домой, не говоря ни слова, казалось, что это первый раз, когда мы можем спокойно молчать друг с другом. Все остальное не имело значения.
22. Интермедия
Мы толком не знали друг друга, ведь семьей мы еще не стали. Мы были просто кучкой выживших в безымянном мире. Но прошлое постепенно стиралось, и на его место заступала новая жизнь. Новый мир ждал, когда мы его заселим. Напряжение надломилось, и свет в доме стал чище. Нас учили новому языку. Робби отвел меня в свою комнату, чтобы показать безобидные файлы, которые я ошибочно принял за что-то зловещее, и я не стал говорить ему, что компьютер сломался; когда же это проявилось, Робби воспринял это спокойно, просто пожал плечами; а когда Марта привезла Сару домой после бальных танцев и Сара пошла в свою комнату, чтоб переодеться в пижаму, никаких жалоб насчет пропавшей игрушки не последовало. Ни Робби, ни я никому не обмолвились о сцене, которая разыгралась в машине возле Бакли, но казалось, что все и так известно, потому что все домашние стали счастливее. (Например: домой Сара принесла рисунки морской звезды на жемчужно-белом пляже под ночным небом, полным сверкающих светил.) Роза приготовила вегетарианскую лазанью и присоединилась к ужину, и поскольку я не ел весь день, то проголодался не на шутку. Марта умело направляла спокойный разговор, и как только все доели, из Торонто позвонила Джейн. Она поговорила с Сарой («Мамочка, папа Кейтлин развелся»), и с Робби («Все в порядке»), и с Мартой, а когда дети ушли из кухни, я взял трубку и рассказал ей о нашем разговоре с сыном (не объясняя причин, которые заставили меня этот разговор затеять), и Джейн как будто бы порадовалась («Ну и как тебе?» — «Чувствую себя на свои годы» — «Это хорошо, Брет» — «Я скучаю по тебе»). Марта уложила Сару в кровать, и дочка Джейн помахала мне из-под одеяла, и я помахал ей в ответ и почувствовал себя исцеленным (она только и сказала: «Ночи»), и Марта удивленно улыбалась, кода я вывел ее ручку и, наигранно кивая, сообщил, что «завтра мы снова будем все вместе». (Не по себе на Эльсинор-лейн, 307, было только Виктору, он бродил по заднему двору и поминутно останавливался облаять лес за туманной поляной, потому что нечто оставило следы.) Новый бриз пронесся по дому, который без Джейн казался таким пустым, но она скоро вернется, думал я, лежа в ванне. Все, что было раньше,— это обрывки сна, вздохнул я довольный, лежа в мраморной ванне, быстро наполняющейся теплой водой. И вот сон закончился. (Ты прав, сказал писатель, закончился.) Прежде чем лечь спать, я пошел проверить, все ли в порядке с детьми,— порыв новый и непроизвольный. Сара уже спала, я прошел через ее комнату, миновал ванную, соединявшую комнаты ее и брата, и сказал Робби, что он может не ложиться, пока не сделает домашнее задание. И не было ни ненависти, ни недопонимания, ни демагогии — он просто кивнул. Слезы у меня в глазах снова затуманили Робби. Его понимание, его простой и ясный взгляд — чтобы вызвать их, этого было достаточно. Я вышел в коридор, мягко закрыл за собой дверь и подождал, пока щелкнет замок, но так и не дождался. В кухне я нашел бутылку красного вина, открыл ее и налил себе большой бокал. Вино послужит мне мягким снотворным. Я выпью его, глядя повторение «Друзей», и засну, а завтра все будет по-другому. В 11:25 писатель потребовал, чтоб я переключил на местные новости, где рассказывалось, что в поле возле Пирса, там, где мы избавились от игрушки, была найдена расчлененная лошадь. Тут же все вернулось: на экране поделенное напополам небо, вороны слетают с телефонных проводов на землю и танцуют почти синхронно на крышах патрульных машин, припаркованных у обочины шоссе, где зеваки вытягивают шеи, и камера дает крупный план кучи останков, осторожно скользя по кровавому месиву, и местный фермер, глаза на мокром месте, пожимает плечами и говорит репортеру, что сперва решили, будто «эта лошадь родила», так ее «разорвало», но потом пошли толки о жертвоприношении, и когда я начал уже реагировать на эту новость, в кабинете зазвенел телефон.
23. Телефонный звонок
Звонил мобильный. Он лежал на столе и ждал, пока я его возьму.
Воображение все еще рисовало поле возле шоссе, и ответил я рассеянно:
— Алло?
Послышалось дыхание.
— Алло?
— Брет?— тихо спросил голос.
— Да. Кто это?
Пауза.
— Алло?
В трубке переплелись звуки ветра и помехи связи. Я оторвал трубку от уха и проверил входящий номер. Звонили с сотового Эйми Лайт.
— Кто это?— Я упал в кресло, но даже не заметил этого. Сердце мое стучало слишком быстро. Я решил, что смогу его утихомирить, если сожму кулак.
— Эйми?
— Нет.
Пауза. Помехи. Ветер.
Я наклонился и произнес имя:
— Клейтон?
— Это одно из моих имен.— Не голос — лед.
Я встал.
— Что это значит? Это Клейтон или нет?
— Я во всем. Я в каждом.— Пауза с помехами.— Даже в тебе.
От этого замечания страх принял повседневный, доброжелательный тон. Я не хотел вступать в конфликт с кем бы то ни было. Сыграю тупого. Притворюсь, что разговариваю с кем-то другим. Я затрясся так сильно, что говорить ровным голосом стало практически невозможно.
— Где ты?— Я подошел к окну.— С тех пор как ты заходил в мой кабинет, я больше тебя не видел.
— Видел, видел.— Теперь голос звучал до странного глубоко.
Я помолчал.
— Нет… то есть где я мог тебя видеть?
— Ты получил рукопись?
— Да-да. Получил. Где ты?— Я зачем-то взял ручку, но она выскочила из трясущихся пальцев.
— Везде.
Это было произнесено таким жутким голосом, что мне пришлось собраться с мыслями, прежде чем вернуться к наигранно невежественной манере. Голос был рогат и покрыт чешуей. Этот голос возник из пламени. Он вызывал страх, разлагающий меня на составные.
— Подожди-ка,— сказал я.— Да, наверно, я тебя видел. Это ты был в нашем доме в воскресенье вечером?
— В «нашем» доме?— изобразил удивление голос— Весьма интересная фраза, открытая для разнообразнейших интерпретаций.
Я опустил жалюзи. Снова сел в кресло и так же быстро поднялся. Я больше не мог сдерживаться. Решил подыграть. Голос мой зазвучал излишне напористо.
— Это… Патрик?
— Нас много.
— Так… и что ты делал той ночью в нашем доме?— спросил я как ни в чем не бывало.— Что ты делал в комнате моего сына?
— Не я приходил той ночью, Брет. Это было нечто другое.
— Тогда… что же?
— Нечто, что к нашему делу не относится.
— Вашему делу? Какому делу? Не понимаю.
— Ты прочел рукопись, Брет?
— С мальчиками это из-за вас происходит?— Я крепко зажмурился.
— С мальчиками?
Я перебил его вопрос новым вопросом. Голос был на грани, которую мог в любой момент переступить.
— Пропавшими мальчиками. Это вы…
Голос как будто не ждал этого вопроса. Казалось, голос предполагал, что я знаю, к чему ведет правда в данной ситуации.
— Нет, Брет. Ты снова ищешь не там. Где нужно.
— А где мне искать?
— Открой глаза. Перестань искать в темной комнате то, чего нет.
— Где мальчики?— спросил я.— Ты знаешь?
— Спроси у своего сына. Он знает.
Страх повернулся злобным бочком.
— Не верю.
— Это будет твое низвержение.
Писатель убежал. Он испугался и теперь прятался где-то и оттуда покрикивал.
— Что ты имеешь в виду? Мое низвержение? Ты мне угрожаешь?
— Я так понимаю, тебя навещал детектив Кимболл,— беспечно продолжал голос.— Он тебе обо мне рассказывал?
— Что с Эйми Лайт?
— Вот, уже теплее.
— Где она?
— В лучшем мире.
— Что ты с ней сделал?
— Нет, Брет. Правильный вопрос: что ты с ней сделал?
— Я с ней ничего не делал.
— Что ж, в этом ты прав: ты не спас ее.
— Что ты с ней сделал?
— Я бы обратился к тексту той гнусной книжонки, что ты написал.
— Я не замешан в том, что случилось с Эйми Лайт. Я вешаю трубку.
— Зато я могу это сделать.— Голос понизился, став при этом яснее.— Я могу тебя замещать.
Раны все открывались.
— Что это значит? Как ты это сделаешь?
— Что ж, ты был ее наставник. Она — молодая любезная студентка. Кроме того, весьма привлекательная.— Голос замолк, что-то обдумывая.— Может, Эйми Лайт хотела чего-то большего от своего знаменитого учителя, по которому писала диссертацию.— Голос опять смолк.— Может быть, ты ее как-то огорчил. Возможно, тому есть несколько мейлов в подтверждение. Может быть, Эйми Лайт оставила след, скажем, записочку-другую. И, предположим, в записках этих содержится намек на то, что она ждала, когда же ты выполнишь свое обещание. Давай представим, что есть такая возможность, что она собиралась рассказать твоей звездной жене…
— Кто это, мать твою?
— …О ваших отношениях.— Голос вздохнул и заговорил торопливо.— Хотя, когда я спросил о вашем «романе», она вроде бы говорила, что между вами ничего такого не было. Я, конечно, заклеил ей рот скотчем, вдобавок она уже потеряла много крови, тем не менее мне стало совершенно очевидно, что вы так и не трахнулись. Может, ты разозлился на Эйми Лайт, что она тебе не дала. Писателю, всегда получавшему все по первому требованию, сложно было пережить отказ, вот тебя и переклинило.— Голос помолчал.— Я так понял, что ты не известил власти о тонкостях своих отношений с покойной.
— Потому что я не связан ни с чем противозако…
— Да связан, связан.
— Как?
Разговор этот заходил дальше, чем я даже мог себе вообразить: по ту сторону силы.
— Трое свидетелей видели тебя возле ее дома в день, когда ее расчлененное тело было найдено в весьма неопрятной комнатушке мотеля «Орсик». И что же ты там делал, Брет?
— У меня есть алиби…
— На самом деле — нет.
— Каким образом…
— Ты имеешь в виду ту ночь, когда ты бродил вокруг «своего» дома, размышляя о прошлом? Все спали. Ты был один. После того как ты вернулся из Бакли, тебя никто не видел до тех пор, пока ты не проскочил мимо Марты в свой кабинет, чтобы посмотреть приложения. Времени у тебя было предостаточно. Кстати, как тебе понравилось видео? Как же долго ты его не замечал. Я уже много лет хотел тебе его показать.
Я перескочил на Эйми:
— Они даже не знают, что это ее тело.
— А я пошлю им голову. Она у меня.
— Это все шутка. Ты ненастоящий. Тебя не существует.
— Если ты так уверен, что ж ты со мной разговариваешь?
На это мне нечего было сказать, кроме:
— Чего ты хочешь?
— Я хочу, чтобы ты кое-что понял про себя. Я хочу, чтобы ты задумался над своей жизнью. Я хочу, чтобы ты осознал все те ужасы, которые натворил. Я хочу, чтобы ты лицом к лицу встретился со стихийным бедствием, имя которому Брет Истон Эллис.
— Ты убиваешь людей и говоришь мне…
— Как я могу кого-то убить, если я ненастоящий, Брет?— ухмыльнулся голос. Не голос, а головоломка.— Ты снова потерялся,— вздохнул голос— Опять Брет не врубается.
— Если ты хотя бы приблизишься к моей семье, я убью тебя.
— Твоя семья меня особо не интересует. Кроме того, я не думаю, что ты уже понял, как от меня избавиться, рано еще.
— Как я могу с этим справиться, если тебя не существует?
— Ты рукопись прочитал?— снова спросил голос.
Я был на грани истерики. Засунул в рот кулак и прикусил его.
— Давай поиграем, Брет.
— Не собираюсь…
— Игра называется «Угадай, кто следующий».
— Тебя нет.
И тут внезапно голос принялся мурлыкать песенку, которую я узнал сразу — «На солнечной стороне улицы»,— потом песенку заглушил рев, и линия разъединилась.
Положив телефон на стол, я заметил бутылку водки, которой не было, когда я вошел в комнату.
Писателю не пришлось уговаривать меня выпить.
Четверг, 6 ноября
24. Тьма
На самом деле единственный способ передать, что творилось на Эльсинор-лейн, 307, ранним утром 6 ноября,— просто изложить факты. Работу эту хотел выполнить писатель, но я его отговорил. Нижеследующее не нуждается в украшательстве, на котором настаивал бы писатель.
Около 2:15 Робби пробудился от кошмара.
В 2:25 Робби услышал в доме какие-то «звуки».
Робби решил, что это я, пока не расслышал, как кто-то скребется в его дверь, и тогда подумал, что это Виктор. (Впоследствии Робби признается: хоть он и «надеялся», что это Виктор, на самом деле он почему-то знал, что это «не он».)
Робби решил пройти через ванную в комнату сестры (которой, по его словам, очевидно, самой снился кошмар), где он открыл дверь в коридор, чтобы посмотреть, кто это скребется в его дверь, оставляя глубокие царапины в правом нижнем углу. (Временами, говорил Робби, он боялся, что все это ему снится.)
Робби выглянул из комнаты сестры в коридор, но ничего не увидел.
(Примечание: бра в коридоре мерцали, и, по словам Робби, он замечал это и раньше, как и я, хотя ни Джейн, ни Сара — как и Роза с Мартой — этого не видели.)
Тем не менее, выйдя из комнаты Сары в мерцающий коридор, Робби что-то расслышал. Из конца коридора доносился какой-то «хруст».
Тут Робби понял, что по лестнице кто-то поднимается.
«Нечто» неровно дышало и, по словам Робби, «хлипало» — слово, ранее мне не встречавшееся. (Словарное определение: «плакать, как младенец, щенок и т.п., хныкать».)
«Нечто» заметило Робби, вследствие чего перестало подниматься.
Робби отвернулся — в панике — и тихо пошел в противоположном направлении к нашей спальне в конце коридора.
Что же случилось, когда он открыл дверь и зашел в комнату?
В комнате было темно. Я лежал в кровати на спине. Был уверен, что сплю. Я отрубился, выпив половину бутылки, возникшей у меня на столе, пока я разговаривал с тем, кого считал Клейтоном, с парнем, который хотел стать Патриком Бэйтменом. Постепенно ко мне пришло осознание того, что я уже не сплю, глаза, однако, оставались закрытыми, и что-то давило на грудь. Меня потихоньку вытягивало из водоворота сна, в котором вороны превращались в чаек.
— Папа?— прозвучало как эхо.
Я не мог раскрыть глаза. (А если б открыл, увидел бы темный силуэт Робби в дверном проеме на фоне мерцающего коридора.)
— Что такое?— проскрипел я.
— Пап, мне кажется, в дом кто-то забрался.
Робби старался не хныкать, но даже сквозь алкогольный туман в его голосе распознавался испуг.
Я прочистил горло, но глаза так и не открыл.
— Что ты имеешь в виду?
— По-моему, там кто-то поднимается по лестнице,— сказал он.— А еще кто-то скребется в мою дверь.
По словам Робби, я сказал следующее:
— Ничего там нету. Иди спать.
— Я не могу, пап, мне страшно,— возразил на это Робби.
Первая реакция: Ну так мне тоже. Что ж, нашего полку прибыло. Привыкай. Это уже навсегда.
Я слышал, как Робби подходит ближе, ступая по темной спальне. Я слышал, как он приближался к черной бесформенной фигуре — то есть ко мне.
Тяжесть на груди снова переместилась.
— Папа, мне кажется, в доме кто-то есть,— проговорил Робби в темноту.
Он потянулся к ночнику.
Включил лампу.
За веками забрезжил оранжевый свет.
Что-то заставило Робби замолчать.
Он разглядывал представшее ему зрелище.
Зрелище это на время вытеснило страх, заменив его отвращением и любопытством.
Его молчание вытягивало меня из пьяного омута.
Тяжесть на груди снова переместилась.
— Папа,— спокойно сказал Робби.
— Да, Робби,— вздохнул я.
— Папа, что это на тебе?
Я открыл глаза, но сфокусироваться не смог.
Последующее произошло очень быстро.
На груди моей обозначились очертания Терби, он сидел мордой ко мне, и ротовое отверстие теперь делило его голову почти пополам, а клыки, которые я заметил только утром, были в запекшейся крови
(ну конечно, он же «расчленил» лошадь в поле у шоссе.)
Когтями он впился в халат, в котором я заснул, и расправлял крылья, размах которых (крылья выросли, и я сразу принял это как должное) поразил меня меньше, чем сетка черных вен, вздувшихся под кожей игрушки (ага, кожа игрушки, расскажи об этом нормальному человеку, посмотрим, как он отреагирует), и пульсирующая по ним кровь.
По словам Робби, когда он включил свет, Терби сидел без движения. Потом игрушка резко повернулась к нему — крылья расправлены, пасть раскрыта,— а когда Робби заговорил, снова сосредоточилась на мне.
Я вскрикнул и, вскочив, сбил нечисть с груди.
Терби упал на пол и быстренько забрался под кровать.
Тяжело дыша, я бешено отряхивал свой разорванный халат.
Если не считать звуков, исходивших от меня, в доме было совершенно тихо.
Но тут я тоже услышал. Хлипанье.
— Пап?
Ответом ему было молчание, прерванное шумом с лестницы; шум быстро приближался.
Мы с Робби стояли, вглядываясь в дверной проем спальни, освещенный тусклым мерцанием коридорных ламп, когда в коридоре показалась тень около метра высотой; нечто неуклюже волочилось по стеночке в нашу сторону, и чем ближе оно продвигалось, тем больше хлипанье походило на шипение.
— Виктор?— спросил я, не веря сам себе.— Это Виктор, Робби. Это всего лишь Виктор.
— Это не Виктор, пап.
Тогда, по словам Робби, я сказал:
— Что ж это тогда за чертовщина?
Нечто притормозило, словно задумавшись.
В 2:30 вырубилось электричество.
Весь дом погрузился во мрак.
Я потянулся к выключателю — без толку. Меня пошатывало.
— У мамы в тумбочке фонарик,— быстро сказал Робби.
— Стой спокойно. Не двигайся.— Я постарался произнести это спокойным голосом.
Прыгнув на кровать, я дотянулся до тумбочки. Открыл ящик. Нащупал фонарь. Вытащил его и тут же включил, направив луч на пол, надеясь высветить Терби.
— Пойдем-ка отсюда,— сказал я.
Робби пошел за мной, я же шарил фонариком по коридору в поисках затаившегося там нечто. (Однако делал я это непреднамеренно — так как за те секунды, пока искал фонарик в темной комнате, уже успел позабыть, что нечто поджидает нас в коридоре.)
Тут-то мы его и засветили.
Робби так и не смог сказать с уверенностью, что именно он увидел в свете фонаря. Он «прятался» за мной, зажмурившись, а штука эта выскочила из луча, словно свет ее раздражал — как будто тьма была единственно возможной средой, где она чувствовала себя уверенно.
Водка обостряла восприятие.
— Виктор?— снова прошептал я, пытаясь убедить себя, чувствуя, как дрожит Робби.— Все в порядке, Робби. Это собака.
Стоило мне это сказать — и мы оба услышали, как Виктор лает на улице.
По словам Робби, тут он расплакался, убедившись, что в коридоре совсем не собака.
Я же настаивал.
— Виктор, ко мне. Иди сюда, Вик.— Эдакое алкоголическое допущение.
По словам Робби, после этого он услышал, как я пробурчал:
— Хуй там было.
Тварь была с метр ростом и покрыта длинной черной, со светлыми прожилками, шерстью, скрывавшей конечности. Когда луч света выхватил ее из тьмы, нечто снова зашипело и спешно поковыляло на другую сторону коридора. Но с каждым движением оно продвигалось в нашу сторону.
Когда луч поймал ее снова, тварь замерла. Понять, откуда идет шипение, было невозможно. Нечто перестало шипеть и затряслось всем телом.
По словам Робби, я запричитал:
— О черт, черт, черт побери.
Тварь повернулась ко мне, и теперь уже с вызовом. Она была мне по пояс и представляла собой бесформенную кучу. В покрывавшей ее шерсти запутались хворостинки, опавшие листья и перья. Морда отсутствовала. Над верхней частью кружила туча мошек, метнувшаяся за ней, когда тварь прильнула к стене. Луч замер на ней.
Промеж шерсти обозначилась красная окружность, блеснули зубы.
Скалится, тварь, понял я с тошнотворной, мгновенно протрезвившей меня ясностью; предупреждает.
Тут она двинула на нас вслепую.
Я замер на месте. Робби держался за меня, обхватив за талию. Его трясло.
Я не спускал с нее фонарика и, когда тварь приблизилась, ощутил сырой, гнилостный запах мертвечины.
С открытой пастью нечто ковыляло прямо к нам.
Чтобы увернуться, мы вжались в стену.
Тварь прошаркала мимо.
(Поскольку зрение у нее отсутствовало и ориентировалась она по запаху — я уже знал это.)
Я резко обернулся. Робби бешено вцепился в меня. Я стал пятиться подальше от твари.
Она снова затряслась.
Хуже всего, что я заметил большой глаз, криво расположенный на макушке и бессмысленно болтающийся в неглубокой округлой впадине.
Робби:
— Пап, что это что это что это?
Тварь остановилась в проеме спальни — мы поменялись местами — и снова начала хлипать.
Я изо всех сил старался не паниковать, но дышал слишком часто, и рука, сжимавшая фонарь, тряслась так сильно, что ее пришлось придерживать второй, направляя луч на тварь.
Наконец я ее высветил.
Тварь не двигалась. Но что-то пульсировало внутри ее. Она открыла пасть, уже покрытую пеной, и снова двинула на нас.
Уворачиваясь, я выронил фонарь, отчего Робби охватила паника, он закричал.
Я поднял фонарь и направил луч на тварь, которая остановилась, явно сбитая с толку.
Виктор на улице уже бился в истерике.
Тварь возобновила преследование.
Тут я снова выронил фонарь. Лампочка разбилась, и мы погрузились во тьму. Тварь все приближалась.
Я схватил вспотевшую ручку Робби, побежал к его комнате и открыл дверь.
Оступившись, я ввалился в комнату, ударился лицом об пол и раскроил губу.
Робби захлопнул дверь, щелкнул замок.
Я встал, пошатываясь в темноте, и вытер кровь со рта.
Когда Робби прильнул ко мне со страху, я вскрикнул как ошпаренный.
Я прислушался. В комнате было так темно, что нам оставалось только сосредоточиться на скрежете.
Вдруг скрежет стих. Робби ослабил объятия. Я выдохнул.
Однако расслабляться было некогда — послышался треск. Тварь билась в дверь.
Я подошел к двери. Робби не отходил от меня ни на секунду.
— Робби,— прошептал я,— у тебя здесь есть фонарик? Что-нибудь?
Я почувствовал, как Робби тут же отцепился и направился к шкафу.
Во тьме забрезжил зеленый джедайский меч. Он подплыл ко мне. Я принял у Робби игрушку. Светил меч слабенько. Я поднес его к двери.
— Папа,— прошептал Роби,— что это было?
— Не знаю.— (Но уже тогда я знал, что это.)
Тварь снова стала скрести.
Я спросил себя: чем это она скребется?
И тогда я понял, что она совсем даже не скребется. (Я кое-что припомнил.)
И не скреблась никогда.
Она вгрызалась в дверь. Ртом. Зубами.
Тут она остановилась.
Мы с Робби уставились на подсвеченную зеленым дверь.
В ужасе мы смотрели, как дверная ручка стала ходить туда-сюда.
До меня дошло, что и это оно делает с помощью рта.
Ручка бешено забилась, и мне пришлось напомнить себе, что нужно дышать.
Тварь зарычала. Этот рык выражал недовольство, разочарование. Тварь оголодала.
— Что это? Что ему нужно? Я не понимаю. Как оно сюда забралось?— Это был Робби.
— Понятия не имею, что за чертовщина,— сморозил я.
— Что это, папа?
— Не знаю, не знаю, я не…
(Примечание: формально это было не совсем так.)
Причитания наши оборвал крик Сары:
— Мамочки! Мамочки! Оно подбирается!
Я рванул через ванную к Саре в комнату. За мгновение до того, как я схватил ее с кровати, меч осветил такую сцену: Сара прижалась к спинке кровати, а нечто пыталось заползти на кровать. Зацепившись зубами за столбик кровати, тварь бешено елозила и визжала.
— Что происходит?— кричал Робби из ванной.
Я вскрикнул от отвращения, схватил Сару с кровати и побежал к ванной. Тварь замерла, потом спрыгнула на пол и поспешила за нами.
Я захлопнул дверь ванной, а Робби запер ее на замок. В руках у меня была Сара и светящийся меч. Мы уставились на дверь и ждали.
— Где твой мобильный, Робби?— спокойно спросил я.
— В моей комнате,— указал он через плечо.
Я стал соображать. Можно открыть дверь в комнату Робби, найти там телефон, забежать обратно в ванную и позвонить 911. Такая мысль оформилась в моей голове.
Виктор продолжал безумствовать на заднем дворе.
Тут нечто обрушилось на дверь из комнаты Сары с такой силой, что она аж вдавилась внутрь.
Робби и Сара закричали.
— Все будет в порядке, Робби, открой свою дверь. Мы выскочим через твою комнату.
— Папа, я не могу,— заплакал он.
— Все обойдется.
Тварь снова шарахнула по двери.
Дверь дала небольшую трещину посередине. От следующего удара дверь слетела с петель.
Это подвигло Робби тут же открыть другую дверь и выбежать в свою комнату.
Я с джедайским мечом и Сарой на руках последовал за ним.
Мы пробежали комнату Робби, он отпер дверь, и, не раздумывая, мы рванули вниз по лестнице. Из окна лился лунный свет, и видимость была получше. С полпути я оглянулся и увидел тварь на верхней площадке.
Она погналась за нами вниз. Я слышал, как открывается и захлопывается ее пасть, влажно клацая.
Сара обернулась и, увидев погоню, закричала.
Ближе всего был мой кабинет. Дверь его открыта. В отличие от входной.
В кабинете в сейфе — пистолет.
В кабинете мы заперли дверь на замок, я поставил Сару на кушетку. Дети плакали, а я бессмысленно твердил, что все будет «нормально».
Я поднес меч к замку, набрал код, открыл сейф, и вытащил пистолет.
Я поводил мечом по столу, пока не нашел мобильный.
Я попросил Робби подержать меч, пока я буду набирать 911.
Робби уставился на пистолет в моей руке. Потом он крепко зажмурился и зажал уши ладошками.
Тварь принялась биться в дверь.
— Господи Иисусе!— прокричал я.
Удары становились все чаще. Дверь прогибалась в раме. Я оглядывал комнату безумным взглядом. Потом подбежал и открыл окно.
(Примечание: краска облезала с дома с такой скоростью, что казалось, будто Эльсинор-лейн накрыло снежным бураном.)
Тут дверь треснула и отвалилась, повиснув на верхней петле.
Тварь стояла в проеме.
Даже в слабом свете меча, которым я махал перед тварью, видно было, как вспенилась ее пасть.
— Пристрели ее, пристрели!— кричал Робби.
Тварь двинулась к нам, я навел на нее пистолет.
И нажал курок.
По нулям.
Пистолет был разряжен.
(Примечание: Джейн вынула из пистолета все пули после той ночи, когда решила, что мне «привиделось», будто в наш дом забрался злоумышленник.)
Мы с трудом различали приближающуюся к нам чавкающую тварь.
Электричество включилось так неожиданно, что на мгновение мы ослепли. Завыла дымовая сигнализация. Все, что было выключено, теперь включилось. В доме загорелись все лампочки. Заорал телевизор. Стереосистема затрубила «Какими мы были».[34] Включился компьютер.
Света было так много, что у дома мог случиться солнечный удар.
Из-за света мы не увидели, куда испарилась тварь.
— Папа, у тебя кровь идет.— Это была Сара.
Я потрогал губы. Пальцы были в крови.
Тут я заметил время, которое показывали электронные часы на батарейках, стоящие на моем столе.
Электричество включилось ровно в 2:40.
25. Нечто в коридоре
Спустя четыре минуты после звонка в службу 911 у дома 307 по Эльсинор-лейн уже мигали синие проблесковые маячки патрульной машины.
Оператору я сказал, что кто-то проник в наш дом, но все остались целы и невредимы, а «злоумышленник» скрылся.
Меня спросили, не желаю ли я остаться на линии до приезда полицейских.
Я отказался, потому что мне нужно было многое обдумать.
Я должен был принять несколько ключевых решений.
Если я расскажу о нависшей над нами угрозе, станут ли у меня выспрашивать, как это «нечто» пробралось в наш дом? Или же попытаться прогнать телегу (более правдоподобный сценарий), будто это было — что?— обычное вторжение с целью грабежа? Удержусь ли я от использования слова «тварь», указывая на лес? Стану ли пытаться описать то, что мы видели в коридоре? Буду ли давать «озабоченного», преуменьшая реальную степень своего ужаса, поскольку никто ничем не в состоянии нам помочь?
Приедет полиция.
Так… а дальше?
Они осмотрят дом.
И ничего не найдут.
Единственное, на что способны полицейские,— это препроводить нас в наши комнаты, где мы соберем вещи, потому что больше в этом доме мы не останемся на ночь ни при каких условиях.
Но как мог я, а уж тем более дети, объяснить им, что с нами произошло?
Мы столкнулись с чем-то, настолько выходящим за рамки их представлений о действительности, что не имело смысла даже пытаться.
Я смутно осознал, что никаких показаний не будет.
Пока что я не до конца раскусил Терби. Я знал только, что сам принес его в дом — и что он хотел, чтоб я это сделал,— но источник того, что появилось в мерцающем коридоре, я должен был сохранить в секрете.
По этому вопросу мы с домом вступили в тайный сговор.
Я позвонил Марте. Тщательно подбирая слова, я объяснил, что в дом ворвалось «нечто», уверил ее, что все живы и здоровы, что я уже позвонил в полицию и что спать мы будем в отеле «Времена года» в центре города и не могла бы она заказать нам номер. Я произнес это самым спокойным голосом, на который был способен, и выдал все быстро, одним предложением, упомянув вторжение лишь вначале, чтоб ей запомнилась только просьба разобраться с гостиницей. Однако Марта была профессионалом и проснулась с первым звонком телефона, она сказала, что приедет через пятнадцать минут, и повесила трубку, прежде чем я успел что-либо возразить.
Сара все еще сидела у меня на руках, Робби сидел на лужайке, когда двое полицейских — ребята лет под тридцать — подошли к нам и представились как офицер О'Нан и офицер Бойл.
Они заметили мою расквашенную губу и наливающийся синяк на скуле и спросили, не нужна ли мне медицинская помощь.
Я сказал, что обойдется, что это я просто упал в комнате сына, и указал на Робби, который неуверенно кивнул в подтверждение.
Вопрос «А миссис Деннис дома?» я воспринял в штыки и объяснил, что нет, моя жена на съемках в Торонто и что в доме только я и дети.
Пока я объяснял О'Нану и Бойлу, что, когда ворвался злоумышленник, электричество внезапно «отключилось», отчего мы не смогли «это как следует рассмотреть», подъехала вторая патрульная машина с еще двумя офицерами.
Тут все переменилось.
Слово «это» намертво пригвоздило ситуацию.
Слово «это» прицепилось ко мне ярлыком «ненадежный свидетель».
О'Нан и Бойл посовещались с вновь прибывшими офицерами.
Я прочистил горло и прояснил, что «злоумышленник» мог быть «диким животным».
Последовало не слишком убедительное обсуждение, стоит ли связываться с местным отделением комитета по дикой природе, но вскоре эту идею оставили. Если найдется что-нибудь, подходящее под определение «это»,— к ней еще вернутся.
Бойл остался со мной, Роби и Сарой, а трое других офицеров вошли в дом, свет в котором горел с такой силой, что на лужайке было светло как днем, а мощные децибелы («Какими мы были» проигрывалась снова и снова)
(да у тебя даже диска этого нет)
разбудили Алленов.
Когда мужчины вошли в дом, страх уколол меня раскаленной булавкой. Я не хотел, чтоб они туда заходили. Я не хотел, чтобы с ними там что-то случилось. Мне хотелось закричать: «Будьте осторожны».
Тогда я почувствовал (хотя вышло все иначе), что из нашей семьи в этот дом еще раз войду только я.
Кроме того, я знал, что семья наша — даже вне стен этого дома — не избавилась от нависшей над ней опасности.
Я вдруг обернулся посмотреть, на месте ли найденная мной вчера под живой изгородью кошка, разлагается ли.
Заметив, как Аллены, стоящие в одинаковых пижамах на дорожке черного гранита, подают ему какие-то знаки, офицер Бойл попросил нас «оставаться на местах».
Свет в доме пригасили. Кто-то нашел музыкальный центр, песня резко оборвалась.
На мгновение тишина меня оглушила.
Я спросил писателя: Что офицер Бойл говорит Алленам?
(Да, писатель вернулся. Ему не хотелось оставаться в стороне от этой сцены, он уже что-то мне нашептывал.)
Пока Бойл шел к Алленам, Робби незаметно для меня взял мой мобильный телефон.
Офицер Бойл говорит им, что ты душевнобольной, и они с ним не спорят. Офицер Бойл пересказывает им твой смехотворный расклад с диким животным. Посмотри на Алленов — они не кивают в ответ на его рассказ. Он рассказывает им, что в твой дом ворвался гигантский моток шерсти. И Аллены, конечно, в это не верят — уж точно после твоего выступления, свидетелями которого они стали в воскресенье вечером,— помнишь, Брет? И сейчас они спросят офицера Бойла: «А он как — пьяный?»
Я отвел глаза от Митчелла и Надин и посмотрел на второй этаж их дома, где на фоне занавесок детской вырисовывался силуэт Эштона, и он говорил по телефону, а когда я обернулся на нашу лужайку, то увидел, что Робби прижимает к уху мой мобильный и, слегка отвернувшись, кивает.
Это чтоб ты не слышал, о чем он говорит.
Я снова взглянул на окно Эштона, но он уже отошел.
Как мог Робби звонить кому-то, если еще десять минут назад он скулил от страха? Всего десять минут назад он кричал мне, чтоб я убил эту тварь,— а теперь берет и звонит по телефону, когда я едва на ногах стою? Что он скрывает от меня? Почему вернулся актер? Разве не было слезного примирения какие-то несколько часов тому?
Я пялился на Робби, когда в моем поле зрения внезапно появился офицер Бойл.
Он нагнулся к Робби и что-то у него спрашивал.
Робби метнул на меня короткий взгляд и кивнул.
Офицер Дойл все о чем-то спрашивал, а Робби повесил трубку, встал и кивал на реплики полицейского, время от времени поглядывая на меня.
Приехала Марта, и Сара попросила спустить ее на землю.
Я и забыл, что все еще держу Сару на руках. Я передал ее Марте.
Марта заявила, что нет никакой надобности заводить дело, поскольку сведения в конце концов просочатся в прессу. При этом в главном мы с ней были солидарны: коли все целы, давайте просто поскорей отвезем детей в отель.
Из дома вышли два офицера.
Как и предполагалось, они ничего не обнаружили.
Да, двери исцарапаны. Да, их взламывали. Да, две слетели с петель. Но ни одно окно не открыто, не разбито, и все внешние двери заперты.
Что бы мне там ни померещилось, оно должно было забраться в дом загодя.
Таково было общее мнение.
— А в большой спальне под кроватью вы проверили?— спросил я офицера О'Нана.
О'Нан повернулся к офицеру Кларку и спросил, посмотрел ли тот под кроватью в большой спальне. Офицер Кларк подошел ближе и сказал:
— Да, сэр, мы посмотрели. Ничего там не было.
— Значит, эта тварь все еще в доме? Вы это хотите мне сказать?
Этого мне говорить совсем не следовало, но я просто не смог сдержаться. Вопрос выскочил сварливым таким тоном.
— Сэр… я не понимаю.
— Там, под кроватью, не было игрушки — птицы?— Это я спросил, отвернувшись от Марты и Сары и понизив голос.
— С чего бы этой игрушке быть у вас под кроватью, сэр?
— Так значит, она все еще в доме,— бурчал я уже сам себе.
— Что еще в доме, сэр?— спросил О'Нан, сжав зубы от нечеловеческого терпения.
Кларк смотрел на меня так, будто я впустую трачу его время. «Но что он может?— сердито подумал я.— Что они все могут? Я женат на Джейн Деннис. Я знаменитый писатель. Они должны с этим смириться. Им придется выполнять то, что я от них жду». Марта объяснила, кто она такая. Ее восприняли всерьез.
И тут на лужайке возле нашего дома развернулась следующая сцена.
— Если все окна целы, а двери заперты, значит, эта тварь все еще в доме,— ответил я на собственный вопрос.
— Мистер Эллис, но мы ничего в доме не обнаружили.
Тут нарисовался еще один офицер и с едва скрываемым скептицизмом поинтересовался:
— Мистер Эллис, вы не могли бы описать злоумышленника?
Я вздрогнул. Позднее писатель пересказывал мне, что я наговорил. У него сохранилась расшифровка.
— Мы спали и… мой сын проснулся от какого-то шума… это было… не знаю, что это было… оно было, может, с метр ростом… покрытое светлой шерстью… и оно рычало на нас — на самом деле нет, оно, скорее, шипело… оно погналось за нами… через весь дом… ломало двери… что-то ей было нужно…
Кто-то вслух заметил, что я задыхаюсь.
И тут один из офицеров вышел из дома с Виктором.
Он держал собаку за ошейник и вел к собравшимся на лужайке.
Виктор задыхался и пялил остекленевшие глаза.
Все всё поняли и заговорщически притихли.
Я это заметил, и внутри меня что-то вспыхнуло.
Я повернулся на пятках.
По уставшей собаке шарили лучи фонариков, она щурилась.
Виктор сел на лужайку. Он заметил наши взгляды, но ему было все равно.
И тут мне показалось, что из всех людей он обращает внимание только на меня.
Я был проекцией его позора. Ему было стыдно за меня.
Мне слышалось, как он говорит: «Какой ты мудак. И смех и грех».
Я заметил, что все смотрят на меня и чего-то ждут.
Присутствие собаки как будто отвечало на все вопросы, и я прямо почувствовал коллективное облегчение.
— Послушайте, это был не золотистый ретривер, не надо. Ретривер был на улице и лаял во всю глотку. Пса и в доме-то не было. Кроме того, эта собака не может сбить дверь с петель.
И снова тишина.
— Мистер Эллис, собака была в доме — мы нашли ее на кухне,— произнес офицер Кларк.
Полицейские стали расспрашивать детей, что они видели.
Сара застеснялась и отвернулась, и я сказал:
— Детка, можешь ничего им не говорить.
Сара сказала им, что видела «льва».
Робби неуверенно пожимал плечами. Когда офицер Бойл спросил, могла ли это быть собака, он снова пожал плечами. Делая это, он отвел от меня глаза. Робби не смотрел на меня, когда подтвердил, что нападавший не был человеком и мог быть собакой. Робби напирал на то, что было темно и он зажмурился и не открывал глаза почти все время, пока «это происходило».
Я понял, что остаюсь единственным свидетелем.
Офицер Бойл спросил меня:
— Сэр, вечером вы пили алкоголь?
Открой люк. Чайки кричат. Ветер обдает тебя порывами. Твой отец стоит на пешеходном виадуке над шоссе.
— Простите?
Ты его слышал, прошипел писатель.
Бойл подошел поближе и, понизив голос, повторил:
— Вы вечером чего-нибудь пили?
— Я не должен отвечать на этот вопрос. Я не управляю транспортным средством.
(Я тут же подумал, что еще ни разу в жизни, ни в речи, ни на письме, не употреблял этого словосочетания — «транспортное средство».)
Марта держала Сару на руках и прислушивалась к нашим репликам.
Присутствие Робби я тоже хорошо ощущал.
Ты только посмотри, какой ты секси, да тобой можно гордиться. Это был писатель. Классный из тебя вышел папаша. Мерещатся, бухому, какие-то монстры в коридоре. Крутой пацан.
Заинтересованность полицейских сходила на нет, они уже были где-то там.
— Послушайте меня, что бы это ни было, оно пришло из леса,— настаивал я.— И это не была наша собака.— Обессиленный, я обернулся к сыну: — Робби, расскажи им, что ты видел.
— Папа, я не знаю, что я видел,— сказал он, поморщившись.— Не знаю, что я видел. И перестань меня спрашивать.
— На тумбочке возле вашей кровати стоит полупустая бутылка водки, мистер Эллис.
Я не понял, кто это сказал.
— И что это, по-вашему, доказывает?— вырулил я.
— Мистер Эллис, вы принимаете какие-либо лекарства?
— Да. Принимаю. Да. Действительно.— Оправдывающимся тоном записного наркомана.
— Что вы принимаете?
— Это совершенно не ваше дело, офицер, но я принимаю небольшие дозы клонопина от нервного расстройства.
(Вот она — ирония: за всю свою жизнь я не чувствовал себя трезвей, чем в тот момент.)
Все четыре офицера быстро переглянулись.
— И вы выпивали, принимая это лекарство?— уточнил один из них.
— Так, понятно, к чему вы клоните.
Офицер Бойл смотрел на меня с нескрываемым житейским осуждением.
— Мистер Эллис, возможно, вам следует позвонить врачу, который вам это выписывает…
— Это смешно. Обхохочешься. Прямо при детях. Отлично, парни. Очень мило с вашей стороны.
— А зачем папе звонить врачу?— спрашивала Сара у Марты.
— Мистер Эллис, в следующий раз, когда явится эта тварь, лучше позвоните врачу…
— Сегодня у меня не было никаких галлюцинаций. Нечто — не наша собака, нет, на самом деле оно совсем не походило на собаку — проникло в наш дом.
— Успокойтесь, мистер Эллис…
— Послушайте, хм, спасибо, офицер О'Нан, офицер Бойл, офицер Кларк, и,— я указал на четвертого полицейского,— не знаю, как вас, вы нам очень помогли, просто замечательно…
— Мистер Эллис.
— Поймите, ночью что-то пробралось в наш дом и напало на моих детей, мы чуть от страха не обделались, и вы думаете, что все это мне привиделось? Вы нам очень помогли. Не смею более задерживать.
(Все это — работа на публику. Я изображал озабоченного отца. Разыгрывал это для детей и для Марты, а они уже расскажут Джейн, как я проявил себя заботливым родителем. Копов не в чем было винить. С учетом того, что там на самом деле творилось, они были совершенно бессильны. Не нужно было звонить 911. Это была тактическая ошибка. Нужно было схватить детей в охапку и самому отвезти их в гостиницу.)
Но чтоб выехать из дома, тебе понадобилось бы алиби, напомнил писатель. Иначе как бы ты объяснил свое «бегство» с Эльсинор-лейн, 307? Эта хрень в коридоре дала тебе вполне подходящий повод.
— Мы полагаем, что это, возможно, была ваша собака, мистер Эллис.
— Мы едем в гостиницу,— отрывисто сказал я и, повернувшись к Марте: — Так ведь?
Она кивнула, смотря на меня во все глаза.
У них, значит, сложилась такая версия: пьяный, потерявший рассудок от смеси водки и клонопина, я разбудил своих детей, уверенный, что на нас напал наш питомец. Это была такая пурга, что я не мог даже удостоить ее ответом.
Однако даже писатель считал, что версия выглядит вполне убедительно.
Писатель сказал мне, что полицейские считают, будто я помыкаю ими, пользуясь своим положением.
Писатель рассказал, что один из них рассмеялся, обнаружив на полу моего кабинета игрушечный джедайский меч.
Писатель поведал, что двое из четырех мастурбировали на сцены секса в «Американском психопате».
Бойл остался с Роби и Сарой, а О'Нан проводил нас с Мартой в дом. Марта пошла в детские собрать их вещи (школьную форму, рюкзаки, учебники), я отправился за своими.
Но сначала я пошел за Мартой в комнату Сары и встал возле двери в ванную. Марта взглянула на дверь и остановилась.
О'Нан почувствовал паузу и отреагировал жестом — просто пожал плечами, просто посмотрел сочувственно,— означающим: поживем — увидим.
Мне хотелось крикнуть: «Поживем, увидим — что?»
Дверь слетела с петель, и на ручке противно поблескивала какая-то слизь.
Хуже всего было вот что: тварь выдавила дверь, расщепив ее зубами.
По полу валялись комочки слетевшей с нее шерсти.
Из окна нашей спальни я видел, как два офицера осматривают поле за домом в поисках несуществующих улик.
Не найдут они никаких следов. Ничто не вело ни к одному из «целых окон» и «запертых дверей» дома. Они сплетничали о Джейн Деннис и ее безумном муженьке. О'Нан произвел звук, означавший, что мне пора собираться. Почти вслепую я бросил в большую сумку костюм, кошелек, ноутбук. Сложил туалетное принадлежности и аптечку. Переодевшись в хлопковые штаны, футболку и кожаный пиджак, я мельком взглянул на себя в зеркало. На скуле распускался багровый полумесяц. Нижняя губа рассечена надвое тонкой черной полоской. Глаза бегали.
Выйдя из ванной, я последний раз взглянул на кровать, под которую забрался Терби.
Писатель был рядом.
Скажи им, что ты знаешь, кто расчленил лошадь под Пирсом.
Расскажи, что тебе звонил Патрик Бэйтмен, подзуживал писатель.
Расскажи им про девушку в номере 101 мотеля «Орсик».
Давай же. Рискни. Может, еще спасешься.
Я затолкал детей в «рейнджровер» вместе с Виктором, которого поселят в конуре, расположенной в подвале отеля «Времена года». Марта села за руль, оставив свою машину на обочине. Такое решение было принято после того, как полицейские пригрозили заставить меня дыхнуть в трубочку. Кроме того, они настояли, что проводят нас до гостиницы, где сдадут ночному портье.
От затемненного дома отъехали «рейнджровер» и две патрульные машины.
Смотри, краска все облезает. А в гостиной ты посмотрел? Уж там-то, думаю…
Пока мы ехали по опустевшему городку, я прислонил голову к окну. Прохладное стекло успокаивало разбухавший на скуле синяк.
Итак, сказал писатель, тварь в коридоре.
А что такое?
Пора б уже и припомнить, да, Брет?
Я знаю, что я видел.
И что же ты видел? Или, если быть точнее, когда ты впервые это увидел?
На самом деле я видел тварь еще на Хэллоуин. Она то выскакивала из леса, то пряталась обратно. Как паук.
Сколько тебе было лет, когда ты написал этот рассказ?
Двенадцать лет. Почти как Робби. Он написан еще детским почерком.
А как назывался этот рассказ?
У него не было названия.
Врешь.
Ты прав. Он назывался «Могила».
О чем был этот рассказ?
Он был об одной твари. Чудовище. Оно жило в лесу. И боялось света.
Почему ты его написал?
Потому что я все время боялся.
Чего ты боялся?
Отца.
А как выглядело то чудовище, Брет?
Так же, как то, что ввалилось ночью в наш дом. Один в один то, что я представлял себе двенадцатилетним мальчиком. Я написал этот рассказ и нарисовал иллюстрации. И тварь из коридора точь-в-точь как на тех картинках.
А раньше ты ее когда-нибудь видел?
Нет.
И что делало созданное тобой чудовище?
Оно вламывалось в дома, где жили семьи. Посреди ночи.
Зачем?
Я не хочу отвечать на этот вопрос.
А мне нужен ответ.
Почему бы тебе самому и не ответить?
Оно врывалось в дома, потому что хотело съесть детей.
Мимо проплывали пустынные улицы, никто из сидевших в машине и слова не промолвил. Робби сосредоточился на луне, которая что-то шептала ему, а Сара тихонько мурлыкала про себя, как будто уже совсем успокоившись. На углу Форт и Сикамор я заметил, что тротуар пробило здоровое эвкалиптовое дерево.
Я спросил писателя: а почему оно появилось — показало себя — на Эльсинор-лейн?
Я отвечу вопросом на вопрос: а почему по округу Мидленд бродит Патрик Бэйтмен?
Ну что там еще может произойти? Как может ожить персонаж книги?
Тебя мучила совесть, когда ты создал то чудовище в коридоре?
Нет. Я был напуган. Я пытался найти свое место в мире.
Несколько минут в сознании: мы заселяемся в гостиницу в огромном пустынном холле.
Передышка: монотонный, как в трансе, разговор между Мартой и ночным портье. Мне казалось, я слишком сильно охрип, чтоб с кем-нибудь разговаривать.
Коридорный проводил нас в люкс с двумя спальнями. Детям отвели комнату с двумя кроватями кинг-сайз. Просторная, богато украшенная гостиная отделяла их от моей спальни.
Пока Марта укладывала детей, я вспомнил, что однажды обсуждал «Могилу» с психотерапевтом, к которому меня в подростковом возрасте отправили родители (пародию на него можно найти в «Ниже нуля»), и фрейдистские детали этого рассказа — сексуально насыщенные образы, которых я не мог распознать в свои двенадцать лет,— доставили ему немало удовольствия. Что это за шерстяной холм? С чего это в отверстии зубы? А джедайский меч, приближающийся к шерстяному холму? А мальчик, вопящий: «Пристрели ее!»?
Но что-то прогнало воспоминания о почти забытом рассказе, который разыгрался в ночь на шестое ноября.
А именно: дети-то успокоились.
Я стоял в дверях и смотрел, как они устраиваются в своих кроватях, как Марта подтыкает им одеяла.
Я-то думал, что страх, который они испытали за эти десять минут кошмара, навсегда вплетется в их жизни. Но тут я, похоже, ошибся. Оказывается, жизнь вот-вот потечет по обычному руслу. Меня поразила скорость, с которой они пришли в норму. А завтра утром они проснутся как ни в чем не бывало. И жуткое переживание станет игрой, предметом гордости, историей, которая поразит и очарует друзей. Кошмар обернется приключением. Они были потрясены, но проявили редкую устойчивость. (Это была единственная мысль, порадовавшая меня той ночью.) По дороге в гостиницу Сара и Робби заскучали и утомились, в лифте они все время зевали и скоро заснут, а потом проснутся и закажут завтрак в номер, а потом Марта отвезет их в школу (впрочем, они сами решат, идти им туда завтра или нет), и днем Робби, может, даже напишет контрольную по математике, после чего они вернутся в гостиницу и будут делать домашнее задание, сидя перед телевизором, и все мы будем ждать, когда вернется мамочка.
Дети заснули почти мгновенно.
Марта сказала, что позвонит мне около восьми, так, на всякий случай.
Было 3:40. С момента, как нас ослепил свет, прошло не больше часа.
Я проводил Марту до прихожей и, открывая перед ней дверь, тихо прошептал:
— Спасибо.
Я стоял, прислонившись к закрытой двери, и тут меня прошибло: писательство будет стоить тебе жены и сына, поэтому «Лунный парк» станет твоим последним романом.
Я немедленно вскрыл мини-бар и выпил бутылку красного вина.
Что происходило в течение последующих четырех часов, я не помню.
Пустоты заполнил писатель.
Я включил ноутбук и залез в Интернет.
В поисковой системе я напечатал слова: «экзорцист», «изгоняющий», «привидения».
Удивление и ужас: в Сети тысячи сайтов, посвященных этой теме.
Видимо, затем я сузил поиск, набрав «округ Мидленд».
Это значительно сократило список.
Надо полагать, я просмотрел несколько сайтов, хотя этого не помню.
Надо полагать, я «остановился» на Роберте Миллере из «Северо-Восточного паранормального общества».
Я послал ему пьяный мейл. Я оставил свой мобильный и номер гостиницы.
По словам писателя: Джейн позвонила из Торонто в 5:45 после разговора с Мартой, которая рассказала ей о случившемся. Этого я не помню.
Также, по словам писателя, Джейн прихлебывала кофе, пока ее гримировали.
Жена решила, что я воспринял все слишком близко к сердцу, но отнеслась к этому с пониманием.
Дура твоя жена, пробурчал писатель.
Ты сказал, стараясь, чтоб она не расслышала, как заплетается твой язык:
— Мы будем здесь, пока ты не вернешься,— я просто хочу, чтоб дети были в безопасности.
— А что им угрожает?— спросила Джейн, и ты не знал, что ответить.
Разве ты не хотел «испытать самое худшее», спрашивал писатель. Не ты ли где-то даже писал об этом?
Возможно. Но теперь я этого не хочу.
Поздно, голуба, сказал писатель.
26. Встреча
Роберт Миллер позвонил по мобильному, который я, спящий, сжимал в руке. Звонок был приглушенный, поэтому разбудила меня вибрация. Я машинально раскрыл телефон и сказал «але», даже не проверив, кто звонит. Разговор получился короткий. Я был почти безучастным, поскольку лежал в кровати, в незнакомом гостиничном номере, было девять утра, и, прищурившись сквозь открытую дверь, я видел, как Марта одевает Сару в школу, а Робби сидит у телевизора уже в форме, оба внешне спокойные — образ настолько прозрачный, что сойдет за стандартный сон. По телефону кто-то говорил мне, что получил мой мейл и набрал мое имя в «Гугле» (писатель напомнил мне, что это была его идея — предложить таким образом подтвердить мою личность) и что он поверил: я — тот самый Эллис. Он сказал, что мой «случай» заинтриговал его. Голос предложил встретиться в закусочной «Дорси» в Пирсе. Голос продиктовал адрес, я где-то его накарябал. И тут воспоминания прошлой ночи переполнили меня. Это случилось, когда Роберт Миллер попросил меня привезти план дома 307 по Эльсинор-лейн, чтобы я мог указать ему «места наибольшей потусторонней активности». Мы договорились встретиться в десять.
Отключиться часа на три я сумел, мне даже ничего не снилось, и теперь, прихромав в гостиную в одних трусах и белой футболке, забрызганной красным вином, я попытался улыбнуться, но и с улыбкой, и с последовавшим «Ну, как делишки?» попал впросак: Робби был спокоен, лицо Сары и вовсе ничего не выражало, пока оба не увидели мой синяк. Марта сразу заметила, что синяк поднимает неприятные вопросы — воздух вокруг детей задрожал воспоминаниями прошедшей ночи — и тут же стала рассказывать, как ночью вызвала такси из гостиницы и поехала на Эльсинор-лейн забрать свою машину (я запаниковал и едва удержался от вопроса, заходила ли она в дом и какого он теперь цвета), чтобы я сегодня мог воспользоваться «рейнджровером», и я поблагодарил ее. (Кроме того, она связалась с Розой и сообщила, что ее услуги не понадобятся, пока миссис Деннис не вернется из Торонто.) Я снова спросил детей, как дела. Робби пожал плечами и постарался искреннее улыбнуться, невольно отводя глаза от моего лица: «Да вроде все нормально». Сара, к счастью, совсем потерялась в медикаментозном тумане и возилась со свитером, который никак не хотел на нее налезать. Марта развезет детей по школам — что бы там ни случилось прошлой ночью, им нужно возвращаться к повседневности — и ближе к вечеру привезет обратно. Марта твердо заявила об этом, будто ожидая возражений, но поскольку так повелела Джейн, я уже никак не мог изменить этого решения. И Сара, и Робби хотели перед школой навестить Виктора, и Марта сказала, что можно. Меня устраивало, что детьми занялась Марта, потому что я был совершенно не в состоянии. Чем дольше они меня не видят, решил я, тем лучше для них. Когда все ушли, я набрался мужества взглянуть на себя в зеркало. Челюсть моя упала.
Закусочная «Дорси» в Пирсе располагалась возле шоссе на совершенно пустой, не считая прорвавших поверхность земли огромных эвкалиптов, равнине, которых, я был уверен, еще вчера там не росло. (По моим подсчетам, от того места, где я выбросил игрушку и где она убила лошадь, закусочную отделяло миль пять.) Гравиевая парковка машин на двенадцать перед небольшим строением закусочной в десять утра шестого ноября была пуста. Вдоль стеклянной стены выстроились всего шесть кабинок, и на одном из двенадцати сине-белых стульев, расставленных вдоль стойки, сидел единственный посетитель, пожилой мужчина в плаще, и читал местную газету. Я плюхнулся в самую дальнюю кабинку и заказал кофе, даже не раскрыв потертое меню, выложенное передо мной официанткой. Я был в темных очках и бейсбольной кепке, купленной в сувенирной лавке отеля, хлопковых штанах и забрызганной футболке под кожаным пиджаком «Кеннет Коул». Расцвеченная синяком скула болела, и с губой тоже надо было поосторожней, она могла в любую минуту лопнуть. Я был с похмелья, изранен и разбит и все жевал клонопин, надеясь, что поможет. Бросил взгляд на поле, потому что оно за мной наблюдало, и вдалеке заметил стога сена, а за стогами — ряд покачивающихся пальм.
На пустую парковку завернул бежевый микроавтобус и встал возле «рейнджровера». Появился Роберт Миллер — пузом вперед,— одетый в потертые джинсы, такую же куртку и бирюзовую футболку: крупный усатый мужчина за пятьдесят с длинными седеющими волосами, собранными на затылке в хвостик. Он устало взглянул на часы, отчего я инстинктивно сжал занемевшую кисть. В закусочную он вошел с блокнотом в руках, и сперва я не понял, кто это. Мужчина вроде бы узнал меня, но когда он, подтянув штаны, направился к моей кабинке, я внутренне задрожал. Подняв глаза, я увидел суровое лицо немолодого, много повидавшего человека.
— Вы мистер Эллис?
— Да.
— Я Роберт Миллер.
Я уставился на него.
Не уверенный, что его представление вызвало необходимую реакцию, он добавил:
— Вы писали мне посреди ночи? Мы с вами говорили по телефону?
— Да, конечно.— Я встал, пошатываясь, и протянул руку.
Он по-деловому пожал ее — рукопожатие его было твердым и шероховатым, совсем не как влажная, мягкая, податливая рука писателя, отпустив которую, он уселся в кабинку напротив. Спокойным жестом он подозвал официантку и заказал чашку кофе и стакан воды, после чего положил блокнот на стол. На листке были сведения обо мне: дата рождения, названия книг, адрес дома на Эльсинор-лейн.
Я притормозил, чтобы привести мысли в порядок. За пятнадцать минут езды до Пирса я вроде бы подготовился, мне казалось, что мы с писателем состряпали вполне связную историю, которая должна подвигнуть Миллера помочь мне. Но теперь, оказавшись с ним лицом к лицу, я смутился и стал запинаться, как только открыл рот. Я принялся спокойно и последовательно объяснять, что происходило в доме, но вскоре стал хвататься за подробности, а потом на меня обрушились все события прошедшей недели, и рассказ превратился в беспорядочное нагромождение деталей — Терби, надгробие, черная дыра на поле, мигающие огни, вторжение, самопереставляющаяся мебель, пепельные следы, мертвые животные, видеоприложение, ветер, мой отец, дом на Эльсинор-лейн, превращающийся в дом на Вэлли-Виста,— и с искаженным лицом я выдал путаную историю, разобраться в которой мог только я сам. Но Миллер, похоже, воспринял меня всерьез. Иногда он обращал особое внимание на какую-нибудь подробность и все время черкал в блокноте, и даже самые нелепые россказни не вызывали в нем неприятия. Лицо его ничего не выражало — как будто он под наркозом. Рубленую, абсурдную фабулу он воспринимал как должное. Где удивление? Где отпавшая челюсть? Но потом до меня дошло, что для Миллера, с его родом деятельности, это самое обычное утро. Я понял, что его поза — такая же норма, как и бессвязное бормотание напуганного клиента. Выговорившись, я не ощутил ни малейшего облегчения.
Я не упомянул ни пропавших мальчиков, ни Эйми Лайт, ни мотель «Орсик», но рассказал о телефонном звонке от Патрика Бэйтмена. Тут Миллер оторвался от своего блокнота и перебил меня:
— А это кто?
— Патрик Бэйтмен? Он, хм, персонаж… моей книжки.
— Ах, да, точно. Помню, помню.
— То есть, понимаете, его на самом деле нет. Я его придумал. Наверно, его кто-то изображает, понимаете, прикидывается.
— Вы полагаете, кто-то его изображает?— переспросил он.
— Ну да,— постарался я выровнять голос,— а как еще это можно объяснить? По-моему, это больше никак и не объяснишь.
Миллер глубокомысленно кивнул и спросил:
— По-вашему, ту тварь, которую вчера ночью вы видели у себя в коридоре, тоже кто-то изображает?
Я тут же сбился.
— Хм… нет… нет… эту штуку я придумал… тоже.
Я понял, что у Миллера выстраивается некая теория, и с неожиданным облегчением также осознал, что встретил наконец человека, готового мне поверить.
Миллер не сводил с меня глаз. Темные очки я еще не снял.
— Даже не знаю…— сбивчиво начал я,— как дом и физические проявления этих… хм… литературных персонажей… могут быть связаны, но… возможно, так оно и есть,— прошептал я в болезненном — физически болезненном — отчаянии.
Сказав это в пустой воздух закусочной, я собрал все оставшееся достоинство и выпрямил спину.
Молчание затянулось, Миллер впитывал меня. Он снял свои зеркальные очки — глаза у него были ясные, молочно-голубые — жестом, подразумевавшим, что я должен последовать его примеру, но я не мог; слишком глубоко в орбиты провалились мои глаза.
— Мне сложно… признать все это… и сложно поверить, что все это действительно происходит, и вот дошло… до событий прошлой ночи… и я здесь — то есть мы здесь — потому что… потому что я хочу, чтобы все это прекратилось.
— «Все это» — то есть необъяснимые явления.
— Да,— пробурчал я, уставившись на плоскую бесплодную землю за шоссе,— необъяснимые явления.
Решив, что я закончил свой рассказ, он чуть поерзал на стуле и почти без выражения произнес:
— Строго говоря, мистер Эллис, я демонолог.
Не желая того, я кивнул:
— То есть?
— Человек, который занимается изучением демонов и умеет с ними обращаться.
Я долго пялился на Миллера, прежде чем спросить:
— Демонов?
Плохой знак, предостерег писатель.
Миллер вздохнул. В моей гримасе он заметил недоверие.
— Кроме того, я работаю с, как вы бы их назвали, привидениями — если вам это больше подойдет, мистер Эллис. Говоря обычным языком, можете называть меня охотником за привидениями или же исследователем паранормальных явлений.
— То есть вы изучаете… все сверхъестественное?— Слова выскочили сами по себе, как и ожидалось, потому что писатель все нашептывал: Эва, как у тебя крыша-то поехала.
Он кивнул. Я пристально смотрел на него, изо всех сил стараясь припомнить фразы, которые я вчера по пьяни вычитал в Сети.
— Вы можете… очистить дом от привидений?
Я наконец снял темные очки.
Увидев мою щеку с набухшим в полную силу синяком, Миллер слегка вздрогнул и поморщился. Что-то внутри его звякнуло. Теперь убедить его будет еще легче.
— Вы же не думаете, что я сумасшедший?— быстро спросил я.
— Я делаю выводы по ходу беседы,— сказал, он, приняв обычное выражение.— В этом, собственно, и состоит суть нашей первой встречи: я должен убедиться, что вам можно верить.
Я прикрыл глаза и заговорил:
— Поймите, я не какой-нибудь неуравновешенный. Вернее, может, так оно и есть, но я по крайней мене, хм, не сдвинутый бедокур.
— Тут я пока что не уверен.— Миллер вздохнул, откинулся на спинку и скрестил руки.— Вы хотите еще что-нибудь мне рассказать?
— Я уж и не знаю,— бессильно поднял я руки.
— Мистер Эллис, у вас когда-нибудь случались психические расстройства?— спрашивал Миллер.— Мании, галлюцинации?
— Да, мне кажется, как раз сейчас у меня расстройство.
— Нет. Это просто страх,— сказал Миллер и отметил что-то в своем блокноте.
Представь, что это интервью, нашептывал писатель. Сколько их у тебя было. Тысячи. Притворись, что даешь интервью. Улыбнись журналисту. Скажи, что у него красивая рубашка.
Я вдруг понял, на что Миллер намекает.
— У меня были проблемы с алкоголем и… с наркотиками тоже… но я не думаю, что это как-то связано… и…
В эту секунду все развалилось.
— Знаете что? Я, может быть, ошибся. Может, это какие-то ребята решили подшутить, я уже ничего не понимаю, я известный человек, у меня бывали навязчивые поклонники, и, может быть, кто-то действительно решил поиграть в персонажа моей книжки, и тогда все это…
Эту околесицу Миллер прервал вопросом:
— Кроме вас кто-нибудь страдает от этих необъяснимых явлений?
— Да нет… только я… во всяком случае до прошлой ночи.
— Что вы могли сделать, чтобы рассердить этих духов?— спросил он таким тоном, будто хотел поинтересоваться моим мнением насчет недавно прочитанной книги, но мне в этом вопросе почудился некий зловещий намек.
— О чем вы говорите? Вы что, думаете, это я во всем виноват?
— Здесь нет виноватых, мистер Эллис,— терпеливо и настороженно произнес Миллер.— Я просто спрашиваю: может, вы ненароком разозлили сам дом?— Он помедлил, чтоб я мог впитать.— Возможно ли, что ваше присутствие в этом доме — где, по вашим словам, не было никаких привидений, когда вы туда вселились,— каким-то образом рассердило духов…
— Слушайте-ка, эта хрень, или как там ее, гонялась за моими детьми, ясно?
— Мистер Эллис, я всего лишь хочу сказать, что, вступив во враждебные отношения с миром духов, вы рискуете стать его мишенью.
— Я ни с кем не враждую — это они с нами враждуют.— Признание подтолкнуло новообретенную решимость.— И дом этот не строили поверх древнего индейского кладбища, понятно? Господи Иисусе.
Эта вспышка гнева — выплеск эмоций — на мгновение успокоила меня.
Миллер заметил, как трясется моя рука, когда я поднимал ко рту чашку кофе, но, вспомнив о губе, поставил ее обратно на блюдце. Я готов был уже заплакать от бессмысленности этой встречи.
— От кого вы хотите защититься? Почему так рассердились?— спросил Миллер без всякого выражения.— Я чувствую ваш страх, но, кроме того,— злобу и склонность к антагонизму.
— Боже, вы блеете, как мой гребаный психиатр.
— Мистер Эллис, я видел, как человек разлетелся в прах из-за собственного антагонизма,— сказал Миллер, наклонившись, и разнес этими словами все вдребезги.
Сердце мое остановилось, а когда снова пошло, то забилось куда быстрее, чем прежде. Я тихонько заплакал. Снова надел темные очки. Я старался успокоиться, но если верить его словам, то что же дальше? Плачь усиливался стоявшей в закусочной тишиной. Только стыд помог мне прекратить рыдания.
— В прах? Вы это видели?— Я вытащил салфетку и высморкался.— О чем вы говорите?
— Один был фермером. Другой — юристом.— Миллер помолчал.— А вы не читали на сайте дневник, где я пересказываю оба этих случая?
— Нет.— Я сглотнул.— Простите, не читал.
Надо было валить из этой закусочной. Собраться с силами, подняться и ровно дойти до «рейнджровера». Вернуться в гостиницу. Забраться под одеяло. И ждать, когда за мной придет то, что за мной гоняется, и сдаться. И перестать бояться безумия и смерти.
Я не понимал, почему не действует клонопин.
Каждые несколько секунд мимо громыхал грузовик; только это и напоминало мне, что за окном закусочной — реальный мир.
— Эти люди просто вспыхнули и загорелись.
Миллер даже голоса не понизил, и я бросил взгляд на одинокую официантку, беседовавшую с поваром. Пока мы разговаривали, старик, сидевший у стойки, куда-то исчез, и я подумал: может, он тоже призрак?
— А давно вы этим занимаетесь?— спросил я.— Видите ли, я не совсем понимаю, что вы говорите. Понимаете, когда вы такое говорите, мне кажется, у меня едет крыша, и…
— Вся необходимая информация размещена на моем сайте, мистер Эллис…
Но меня уже накрыло, уже трясло от страха.
— Ну, есть у вас какое-нибудь резюме, ну, или хотя бы рекомендации, а то когда вы рассказываете, как у вас на глазах люди ни с того ни с сего вспыхнули и сгорели дотла, мне кажется, я схожу с ума…
— Мистер Эллис, дипломов мне не выдавали. И занятий на «потустороннем факультете» я не посещал. Могу похвастать только богатым опытом. Я расследовал более шести тысяч сверхъестественных явлений.
Я снова потерялся. Снова заплакал и старался не всхлипывать слишком громко.
— Что же мне делать?— твердил я.
Миллер принялся меня утешать.
— Если вы решите воспользоваться моими услугами, я приду в ваш дом и стану заклинать духов, чтоб они прекратили являться вам в осязаемой оболочке и вообще оставили ваше жилище в покое.
— Как же… с этим быть? То есть мне придется идти с вами?
Я заставил себя перестать плакать и даже удивился, когда у меня хватило на это сил; я вытер глаза и высморкался. Оказалось, что вокруг меня по столу разбросано не меньше дюжины салфеток.
— Как же быть?
На что Миллер высказался так:
— Однажды я работал с бухгалтером, он сказался одержимым. В день, когда мы назначили сеанс экзорцизма в его кондоминиуме, он говорил на латыни задом наперед, плакал кровавыми слезами, а потом у него раскололся череп.
На этот раз мое потрясение приняло несколько причудливую форму, и я пробормотал:
— Да ладно, меня проверяла налоговая. Это еще хуже.
Ну ты и крутыш, буркнул писатель. Очень в тему.
Миллер не понял, что это, в сущности, нормальная реакция.
Он уставился на меня в упор. Наступила гробовая тишина.
— Да я пошутил,— прошептал я,— это всего лишь шутка. Я хотел…
— Тот случай закончился для меня инфарктом. Меня увезли на «скорой». Я не шучу. У меня есть видеозапись.
Психическое истощение заставило меня сосредоточиться исключительно на Миллере. У меня хватило любопытства спросить:
— И что вы… делаете с этой записью?
— Демонстрирую ее на лекциях.
Я обрабатывал информацию.
— И чем этот человек был… одержим?
— Духом животного, которое, как он утверждал, его поцарапало.
Я попросил Миллера повторить еще раз.
— На него напал дикий зверь, и после этого он стал думать, что он тот, кто на него напал.
— Как это происходит?— уже почти выл я.— Как такое возможно? О чем вы говорите. Господи Иисусе…
— Мистер Эллис, вы не стали бы смеяться надо мной, если бы человек, одержимый демоном, швырнул вас на десять метров через всю комнату, а потом попытался размесить в кровавую кашу.
Мне снова потребовалось время, чтобы восстановить дыхание. Я съехал до:
— Вы правы. Простите. Я просто очень устал. Не знаю. Я не хотел над вами смеяться.
Миллер все смотрел на меня, как будто что-то обдумывая. Потом спросил, принес ли я план дома. Я наспех сделал набросок на гостиничном бланке, и, когда вынимал его из кармана куртки, руку пробила такая дрожь, что, протянув бумагу, я уронил ее на стол. Я извинился. Он взглянул на рисунок и положил его рядом с блокнотом.
— Я должен задать вам несколько вопросов,— спокойно сказал он.
Я сцепил ладони, чтоб они не тряслись.
— Когда происходят эти явления, мистер Эллис?
— Ночью,— прошептал я.— Они происходят ночью. Всегда примерно в одно и то же время, в час смерти моего отца.
— Когда конкретно?
— Не знаю, между двумя и тремя ночи. Отец умер без двадцати три, вот примерно в это время все и… творится.
Я не смог выдержать наступившей долгой паузы и спросил:
— А что это значит?
— А вы знаете, когда вы родились?
Миллер писал что-то в блокноте и, спрашивая, не посмотрел на меня.
— Да.— Я сглотнул.— Я родился в два сорок пополудни.
Миллер изучал свои записи.
— И что это может значить?— спросил я.— Кроме совпадения?
— Значит, к этому надо отнестись серьезно.
— Почему?— спросил я с интонацией верующего, голосом, каким ученик вымаливает правильный ответ у учителя.
— Потому что духи, являющиеся между полуночью и восходом, приходят не просто так — им что-то нужно.
— Не понимаю. Что это значит?
— Это значит, что они хотят напугать вас,— сказал он.— Это значит, они хотят, чтоб вы что-то поняли.
Мне снова захотелось заплакать, но я сумел сдержаться.
Вот так утешил, расслышал я писателя.
— В одном из интервью, которые я просмотрел, вы говорили, что прототипом этого персонажа, Патрика Бэйтмена, был ваш отец…
— Да, говорил, но…
— …А теперь вы говорите, что Патрик Бэйтмен звонил вам по телефону?
— Да. Да, все верно.
— Вы были близки с вашим отцом?
— Нет. Нет, не был.
Миллер уставился в блокнот. Какая-то запись его тревожила.
— В доме живут дети? Чьи они?
— Да, у меня двое,— сказал я.— То есть на самом деле мой — один.
Вдруг Миллер вскинул голову. Он не ответил, а просто уставился на меня, явно чем-то обеспокоенный.
— Что?— спросил я.— Что такое?
— Очень странно,— отозвался Миллер.— Я этого не чувствую.
— Чего вы не чувствуете?
— Что у вас есть ребенок.
Грудь моя заболела. В голове промелькнуло, как Робби обнимал меня в машине после школы и как крепко он схватился за меня прошлой ночью, полагая, что я защищу его. Ведь он думал, что теперь я ему отец. Я не знал, что сказать.
— В доме есть камин?— вдруг спросил Миллер.
К своему стыду, мне пришлось задуматься. Я жил в доме пять месяцев — и теперь гадал, есть там камин или нет. Если он и был, то мы его еще никогда не топили. Это обстоятельство заставило меня вспомнить, что в доме на самом деле два камина.
— Да-да, есть. А что?
Миллер притормозил, изучая записи, и пробурчал себе под руку:
— Это просто точка входа. Вот и все.
— Могу я задать вам вопрос?
Переворачивая страницу блокнота, Миллер кивнул.
— А что, если… а что, если это необъяснимое присутствие… не захочет уходить?— Я сглотнул.— Что тогда?
Миллер поднял на меня глаза.
— Я должен донести до них, что помогаю им переместиться в лучший мир. Они на самом деле даже очень благодарны за любую помощь.— Он помолчал.— Это измученные души, мистер Эллис.
— А почему они… так измучены?
— На это могут быть две причины. Некоторые еще не осознали, что умерли.— Он снова сделал паузу.— Другие должны передать информацию живым.
Теперь замолчал я.
— И вы помогаете им решить… эти проблемы?
— По обстоятельствам,— пожал он плечами.
— И от чего это зависит?
— От того, демон это, или призрак, или, как в вашем случае, созданные вами же сущности — изуродованные твари, которые как-то проявили себя в вашей реальности.
— Но я не понимаю,— не отставал я,— в чем разница между призраком и демоном?
Когда я задавал этот вопрос, никакой закусочной уже не было. Были только Миллер и я, подвешенные в кабинке за пределами реального мира — что бы для меня это теперь ни означало.
— Демоны зловредны и могущественны. Призраки просто сбиты с толку — потеряны, уязвимы.
Миллер резко засунул руку в карман джинсовой куртки и вытащил вибрирующий мобильный. Проверив номер, он скинул звонок. Все это время он продолжал говорить, будто рассказывал об этом уже миллион раз.
— Призраки берут энергию из многих источников: свет, страх, грусть, мучения — все это дает духам силы, возвышает их. Но призраки не склонны к насилию.
У тебя-то демоны, прошептал писатель.
— Демоны — это олицетворение зла, и они преследуют людей, которые безрассудно пустили их в свою жизнь. Помните, что я говорил об антагонизме? Демоны появляются, когда чувствуют враждебность по отношению к себе, и основная их цель — ответить враждебностью на враждебность. Демоны очень злые.
— Вы должны мне помочь,— говорил я.— Вы должны помочь нам.
— Можете больше не убеждать меня, что вы напуганы, мистер Эллис,— сказал Миллер.— Я это и так вижу.
— Хорошо, хорошо, хорошо, но что теперь?
— Я приду к вам в дом, чтоб определить природу духов.
— А потом что?— с надеждой спросил я и только потом спохватился: — Спасибо.
— Если в вашем доме поселились демоны, а похоже, так и есть, тогда вас ждет битва.
— Почему?
— Потому что, чем бы это ни было, оно питается страхом. В общих страхах всех обитателей дома они черпают энергию. И, в зависимости от степени страха, духи способны нанести непоправимый ущерб.
— Почему это происходит со мной? Почему я?
— Похоже, что вас преследует посланник.— Миллер помолчал.— Ваш отец, Патрик Бэйтмен и тварь, которую вы придумали еще в детстве.
— Но что это за послание? Что он хочет мне сообщить?
— Это может быть целый ряд вещей.
Мир перестал существовать. Я уставился на Миллера и больше уже ничего не чувствовал. Исчезло все, кроме его голоса.
— Иногда духи становятся вами.
Миллер следил за моей реакцией. Но ее не последовало.
— Понимаете, мистер Эллис? Эти духи могут быть проекцией вашего внутреннего «я».
— Мне кажется… меня предостерегают…
— Кто?
— Мой… отец? Мне кажется, отец хочет что-то сообщить.
— Судя по тому, что вы рассказали, это очень даже вероятно.
— Но… что-то… как будто его останавливает… словно…— Я сбился с мысли.
Миллер помолчал.
— Кто принес в дом эту игрушку, мистер Эллис?
— Я,— прошептал я.— Я принес.
— А кто придумал Патрика Бэйтмена?
Шепотом:
— Я.
— А ту тварь в коридоре?
Снова шепотом:
— Тоже я.
Я вернулся к жизни, когда Миллер подпихнул мне по столу свой блокнот.
Он хотел, чтобы я кое-что там посмотрел.
Я увидел слово, написанное заглавными буквами: «TERBY».
И внизу то же слово задом наперед: «YBRET».
Почему, Брет?[35]
Я наконец смог вздохнуть.
— Когда ваш день рожденья, мистер Эллис?
— Седьмого марта.
Миллер постучал колпачком ручки внизу страницы.
Между цифрами Миллер провел линию.
Красными чернилами: «3/07 Эльсинор-лейн».
— Может, нам просто переехать?— Я задыхался.— Может, нам просто уехать из этого дома?— Я уже не мог сдерживаться.— Может, нам просто уехать в другой город?
Миллер взял меня за руку, чтоб успокоить.
— Мистер Эллис, в данном случае не думаю, что это поможет.
Я уже не мог дышать.
— Почему? Почему это не поможет?
— Потому что источником этих явлений может быть не только дом.
Я снова заплакал.
— Но если, если, но если источник не дом…
— Мистер Эллис…
Я слышал Миллера, но не видел его.
— Но если источник не дом… то что же тогда источник?
Миллер наконец сказал это:
— Вы.
27. Привидения
На мир опустились сумерки, зыбкий островок света плыл в бескрайней тьме, хотя был полдень, и мы ехали к дому на Эльсинор-лейн, я сидел в заднем углу переоборудованного микроавтобуса за двумя помощниками (насколько я понял, всего в штате было двенадцать человек, эти же со своими полубоксами вполне могли сойти за безымянных компьютерщиков из колледжа). Дейл, который вместо приветствия бросил: «Ну и синячина», был за рулем, Сэм копался в кейсе для компакт-дисков, и они спорили о каком-то недавнем фильме; два чувака едут на «предварительное исследование», оно же НОСО (начальное ознакомление с объектом), и обыденность их разговоров должна была успокаивающе напоминать, что дело, в сущности, плевое, так — очередное задание. Однако их разговор перекрывал голос Миллера — мы сидели, прижав колени к генератору, бок о бок,— рассказывавшего о последнем доме с привидениями, над которым потрудилась его команда: вдали от жилья призраки и демоны собирались на заброшенной скотобойне. Мне было плевать. Я хотел, чтоб все это закончилось как можно скорее. Я, как обычно, притворился, что это мне снится. Так было легче.
— Когда приступим?— спросил я Миллера, всплыв в закусочной «Дорси».
— Как можно скорее,— был ответ.
На улице, на гравийной парковке (гравий медленно покрывался ковром морского песка), Миллер сделал несколько телефонных звонков, а я наблюдал, как вдали поднимается еще одна пальмовая аллея. Он вернулся со мной в гостиницу, портье запарковал его микрик, и, поднимаясь в номер за ключами от дома, мы обсудили стоимость услуг. Если в доме нечисто и я захочу его нанять, я должен буду выписать чек на тридцать тысяч, и мне показалось, что это совсем недорого. Когда он спросил, имею ли я доступ к таким суммам, я со всей твердостью заверил его, что имею. Уставившись на пепельные следы — окружившие мою кровать в гостиничном номере (следы никуда не вели), пока я лишался человеческого достоинства в закусочной «Дорси»,— я был готов согласиться на любые деньги, но, увидев серый отпечаток руки на подушке, чуть не разрыдался опять и сказал Миллеру, что не поеду с ним в тот дом, но он убедил меня, что, поскольку фокусом потусторонней активности являюсь именно я, без меня там никак. Я пытался что-то возразить и стал предлагать заплатить побольше, лишь бы не приближаться к этому дому, но Миллер уже выводил меня на улицу, где нас ждал микроавтобус побольше миллеровского, и когда я забрался в него, мир мой — уже потихоньку удалявшийся — вывернулся наизнанку. Миллер объяснял мне, для чего нужно столько оборудования, и я напрягал внимание, но не мог сосредоточиться ни на чем, кроме того факта, что мы движемся по направлению к дому. Здесь были инфракрасные цифровые камеры, и детекторы движения, и измерители электромагнитного поля (между собой они называли их ЭМПы); был также прибор под названием лазерный термометр. А также звукозаписывающая мини-система, которая подключалась к анализатору частот и передавала сигнал на ноутбук. Я задавал вопросы, тем самым стараясь успокоить себя,— но это был лишь способ притвориться, будто мы не катимся к ситуации, свидетелем которой писатель уже был и с вызывающей дрожь неопределенностью называл ее сложной. Разрозненные реплики Миллера эхом отдавались у меня в голове. Неопределенно на что-то указывая, я спрашивал:
— А это зачем?
— Это ЭМП,— доносилось до меня,— он отфильтровывает обычные электромагнитные колебания.
— Что вы имеете в виду?— вопрошал я как во сне.
— У компьютера, телевизора, телефона, даже у человеческого тела — у всех свои частоты, и они могут искажать нужные нам данные.
Голос Миллера, как резиновый мячик, прыгал по салону от стенки к стенке, то приближался, то отдалялся эхом.
— А это что?— указывал я на громоздкое приспособление, напоминавшее кондиционер-переросток.
— Гальванометр. Фиксирует потоки необъяснимой энергии.
Ну да. Конечно. Так и есть. Ты ж сам знаешь, Брет.
Я сидел сгорбившись и опять на грани срыва, а машина мягко входила в поворот с Бедфорд на Эльсинор.
Дом беззаботно купался в дневном свете, но даже днем казался зловещим.
От страха я нахмурился, но не мог отвести от него глаз.
— Приехали,— сказал один из парней.
Оба в охотку вышли из машины. Они уже выяснили для себя всевозможные подробности «ситуации» и были готовы покуролесить. Парни открыли задние двери и принялись в каком-то предпраздничном возбуждении разгружать свое добро.
Почти бессознательно я вышел из машины и поплыл к дому, пока не оказался на расстоянии вытянутой руки.
Фасад был теперь того же цвета, что и боковая стена.
Писатель заставил меня обратить на это внимание. Сам я словно ослеп.
Смотри, сказал писатель, потрогай его.
Дерево стало штукатуркой.
Потому я и не мог войти в этот дом.
Я отошел.
Миллер присоединился ко мне на полянке за домом, где я то вышагивал, то стоял столбом. Дыхание полностью вышло из-под контроля. Во рту было сухо и бело от разжеванных таблеток клонопина.
— Вы будете под защитой,— пообещал Миллер.
— Об одержании речь не идет,— уверял он меня.
— Вам нужно пойти в дом,— мягко приказал он.
— Почему?— взмолился я,— зачем?
— Потому что их цель — это вы. Потому что нам нужно найти источник потустороннего присутствия.
Им нужно вызвать духов.
А ты для них — наживка. Понял наконец, Брет?
Теперь мне даже выпить не хотелось: проглоти я алкоголь, меня бы мгновенно вытошнило.
Распространи эту мудрость по свету: хотите бросить пить? Переезжайте в дом с привидениями.
Миллер нетерпеливо направил меня к дому, потому что, пока с этим не разберемся, не будет мне покоя нигде.
(Писатель подтолкнул меня в спину, напомнив про пепельный отпечаток руки на подушке.)
Мой ответ:
— Если в доме что-то есть, не знаю, вынесу ли я.
Я поколебался, потом быстро заковылял ко входу.
Просунул ключ в замочную скважину.
Открыл дверь.
Вошел в фойе.
В доме было тихо.
Миллер стоял за мной.
— Где происходили основные явления?— спросили меня.
Трое мужчин ждали, когда я поведу их в коридор с мерцающими лампами, в захваченную нечистью спальню, в гостиную, которая теперь была гостиной на Вэлли-Виста; я резко втянул воздух, заметив, что темно-зеленое пятно на ковре все разрастается, и тут же отвернулся.
Миллер внимательно изучал сорванную с петель, обгрызенную дверь моего кабинета.
— Да,— сказал я,— было дело.
Пока Дейл и Сэм расставляли по дому различные приборы, я показал Миллеру видеоприложение.
Сам я был не в состоянии смотреть его еще раз, поэтому решил пройтись по дому. Я поднялся на второй этаж и заглянул в комнату Робби и Сары, после чего (очень осторожно, с порога) осмотрел нашу спальню.
Кровати во всех комнатах оставались незастеленными, и я облегченно вздохнул.
Никаких признаков присутствия Терби я не обнаружил, но это больше не имело значения.
В кабинете видеозапись подходила к концу.
Отец вглядывался в нас:
— Робби… Робби…
Миллер повернулся ко мне без слов. Запись не произвела на него впечатления.
— Необходимо вынуть из розеток все электроприборы,— только и сказал он.
— А может, просто выключить пробки?
— И это тоже.
Все оборудование подключат к привезенному с собой генератору, который затащили в фойе и поставили внизу лестницы.
Когда мы начали вытаскивать штепсели из розеток, все это сразу почувствовали.
(Только я притворился, будто ничего не чувствую.)
Воздушное давление ощутимо изменилось.
На нас навалилась тяжесть.
Когда заложило уши, я просто постарался не обращать внимания.
Но когда Сэм и Дейл засмеялись, и мне пришлось признать очевидное.
Отсоединив бытовую технику, Сэм и Дейл принялись подключать свои провода к генератору.
Инфракрасные видеокамеры и сверхчувствительные записывающие устройства укрепили на штативах.
Сэм будет следить за той, что стоит в коридоре наверху.
Дейл — за той, что установили в спальне.
А Миллер проследит за камерой в гостиной — с самым большим охватом, включая фойе и лестницу.
У каждого был измеритель электромагнитного поля — ЭМП.
Все шторы и жалюзи в доме были закрыты — я уже не спрашивал зачем,— и внутри дома заметно потемнело, но снаружи все же просачивалось достаточно света.
Как только Сэм и Дейл заняли позиции наверху, Миллер попросил меня выключить пробки.
Щит находился в коридоре, ведущем в гараж.
Я открыл его.
Вздохнул и вырубил электричество.
Я поторопился обратно к Миллеру и заметил, что так тихо в доме никогда еще не было.
Не успел я додумать, как все три ЭМПа запикали в унисон.
Судя по табло с мигающими красными цифрами, показания прибора подскочили с 0 до 100 чуть ли не меньше чем за секунду.
Камеры отреагировали мгновенно — зажужжали и стали выписывать круги на своих штативах.
— У нас тут отрыв,— радостно прокричал сверху один из парней.
Вдруг запикало еще сильнее.
Камеры, кружа, ловили фокус.
В гостиной затрещали запоры на двустворчатых, до пола, окнах.
Потрещав, окна распахнулись на улицу, и зеленые занавески всколыхнулись волнами, а день все ж таки был прохладный, ноябрьский.
Но потом они перестали надуваться.
А ведь еще вчера занавесок тут не было, заметил писатель. Не узнаешь?— спросил он. А ты вспомни.
Комнату пронизал порыв ветра, и по всему дому разнесся глухой звук удара.
Стук послышался снова.
Он пошел по стенам, а потом переметнулся на потолок над нами.
Сначала ЭМПы соперничали со стуком, но вскоре он заглушил их пиканье.
Я зажмурился, но писатель сказал, что с последним ударом стену гостиной, над кушеткой, расколола огромная трещина.
(После писатель рассказывал мне, что я стоял по стойке «смирно» и кричал.)
И — тишина.
Мониторы ЭМПов перестали пищать.
— Уау-у!— Это был кто-то из парней наверху.
Другой подхватил радостный крик.
Им весело — не впервой.
Мы с Миллером тяжело дышали.
Мне было плевать, кажусь я напуганным или нет.
— Ощущаю присутствие мужчины,— пробормотал Миллер, сканируя комнату.
— Лампочки замигали, Боб,— сообщил Сэм из коридора на втором этаже.
Мы посмотрели наверх и увидели отражение мигающих бра в большом окне возле верхней лестничной площадки.
Вдруг, как будто кто-то понял, что мы заметили, мигание резко прекратилось.
Миллер стоял напротив свежей пробоины в стене и не сводил с нее смиренных глаз.
— Сердитый мужчина… совсем потерялся и обозлился…
Я так боялся, что уже не чувствовал собственного тела. От меня остался только голос, который спрашивал:
— Что это значит? Что происходит? Что ему нужно? Почему он остановился?
Миллер сканировал потолок своим ЭМПом.
— Почему он остановился?— вопрошал я.
— Потому,— спокойно ответил Миллер,— что он знает: мы здесь.
Все это было частью хорошо разыгранного представления. Миллер хотел продемонстрировать непоколебимую уверенность в собственных силах, дать понять, что ситуация находится под контролем, но сквозь поглотивший меня страх проглядывал лучик здравомыслия, убеждавший меня, что, какая бы нечисть ни населяла этот дом, в итоге она всех нас уложит на лопатки.
(В голове промелькнуло: ты сам живешь в этом доме, Брет.)
— Потому что он знает, что мы здесь,— снова пробурчал Миллер. Он повернулся ко мне.— Потому что он любопытный.
Мы стали ждать и прождали, казалось, вечность.
В доме стало как будто темнее.
Наконец Миллер очнулся:
— Есть что-нибудь, Дейл?
— Все тихо пока,— отозвался сверху Дейл.
— Сэм?
Ответ Сэма прервало пиканье ЭМПов.
Тут же зажужжали и камеры.
И сразу послышался звук, от которого душа ушла в пятки еще глубже, чем от пиканья ЭМПов или от стука.
Послышалось пение.
По всему дому заиграла музыка.
Песня из прошлого, звучавшая с кассетника во время долгой поездки вдоль калифорнийского побережья в местечко под названием Пахаро-Дьюнс.
…воспоминанья освещают памяти углы…
— А стереосистему мы отключили?— спрашивал я, крутясь на месте в полутьме.
…туманом и водой размытые воспоминанья…
— Да, конечно, мистер Эллис,— ответил Миллер, прислушиваясь к своему ЭМПу, словно тот направлял его, вел к цели.
…о том, какими были мы…
В одно мгновение в гостиной стало жарко. Теперь это была оранжерея, и запах Тихого океана медленно пробивался сквозь сырой и горячий воздух.
…разрозненные фотки и улыбки, что давно забыты…
Вдруг сверху послышалось:
— Здесь что-то есть.— Это был Сэм.— Только что материализовалось.— Пауза.— Боб, ты меня слышишь?
…улыбки, что дарили мы…
— Что там такое?— отозвался Миллер.
Голос Сэма прозвучал уже менее воодушевленно:
— Здесь… вроде бы человеческая фигура… скелет… он только что вышел из девчачьей комнаты…
На самом деле, сообщил мне писатель, Сэм ошибся. Тот вышел из комнаты Робби, ведь именно Робби, оказывается, и есть фокус потустороннего внимания.
А не ты, Брет.
А ты еще не понял?
Не все вертится вокруг тебя, пусть даже ты хотел бы так думать.
— Я его тоже вижу,— послышался голос Дейла.
— Где он сейчас находится?— спросил Миллер.
…таким, какими были мы…
— Он направляется к лестнице… собирается спуститься…
Внезапно их возбужденные крики сменились звуками, похожими на придушенные вопли ужаса.
— Святые небеса,— крикнул один из них,— что это за херня?
— Боб!— Это, похоже, был Сэм.— Боб, он спускается по лестнице.
Песня оборвалась на полуслове.
Мы с Миллером стояли перед лестницей, что вела сверху к фойе и прилегающей гостиной.
Послышались щелчки.
(Я не стану доказывать истинность описываемых мною событий. Не хочу даже пытаться заставить вас в это поверить. Вы можете либо поверить мне, либо отвернуться. То же касается и некоторых событий, о которых речь дальше.)
Я стал свидетелем этой сцены по одной только причине — все произошло очень быстро, и не отвернулся я в ту же секунду только потому, что он казался ненастоящим, как киношный реквизит — наряд, чтоб детишек пугать. Гостиную легко можно было представить себе экраном, а дом — кинотеатром.
Он спускался, пошатываясь, по лестнице, замирая на каждой ступеньке.
Высокая человекообразная фигура, и хотя это был скелет, глаза у него имелись.
На черепе быстро высветилось лицо моего отца.
И сразу сменилось другим лицом.
Клейтона.
Я окаменел.
Мое тяжелое дыхание заглушали ЭМПы и камеры.
Скелет уже достиг последней ступеньки.
Он стоял и щелкал зубами.
В черепе светились глазные яблоки.
Вдруг он направился к нам.
Мы с Миллером тут же отпрянули, и скелет тогда остановился.
Он стал поднимать руки, конечности его растягивались.
Руки удлинились настолько, что костяшки пальцев уже царапали потолок.
Я завыл.
Чего мы ждем? Я не понимал, чего мы от него ждем.
Снова промелькнуло лицо отца, а потом Клейтона.
Лица мелькали, сменяя друг друга на поверхности черепа, и схожесть двух мужчин уже не вызывала сомнения.
Лицо отца сменяло лицо сына.
Он все щелкал зубами, как будто жевал что-то невидимое.
Двигаясь к нам, он царапал пальцами потолок.
Когда он стал опускать руки, и я, и Миллер кое-что заметили.
Он держал скальпель.
Когда он ринулся на нас, я напряг все мышцы, в глаза как будто спички вставили.
— Я слышу тебя,— прошептал я.— Я тебя слышу.
И тут свет в доме на мгновение вспыхнул.
Скелет замер, склонил голову и вдруг осыпался прахом, закружившимся воронкой.
Сэм и Дейл наблюдали за этим с верхней площадки.
Когда вспыхнул свет, они ринулись к нам.
— Вы выключили пробки?— спросил Миллер.
— Да, да.
Миллер вдохнул:
— Да здесь аж два духа работают…
Как только Миллер это сказал, дверь моего кабинета — находившегося в поле нашего зрения — слетела с петель с такой силой, что просвистела через всю комнату и пробила стену.
(Я этого не видел, потому что вытаращился на распыленный по генератору прах. Потом, уже в самолете, все это живописал мне писатель.)
Потолок над нами внезапно хрустнул и разошелся зубчатой трещиной, осыпав нас штукатуркой.
(Я не помню этого, но писатель утверждает, что я это видел. У тебя челюсть отвисла, сказал писатель.)
Краска на стенах пошла волнами и, загибаясь, стала облезать.
Мы не знали, куда глядеть.
Я смотрел все это, как сон. Под краской обнаружились обои в зеленую полоску, которыми была оклеена гостиная в доме в Шерман-Оукс.
Я опять прошептал: «Я слышу тебя», и дом снова погрузился во тьму.
Снаружи я в оцепенении стоял на лужайке.
Снаружи Дейл и Сэм возбужденно мерили шагами тротуар, пересказывая остальным сотрудникам Миллера случившееся по своим мобильным.
Снаружи Миллер пытался разъяснить мне ситуацию.
Дело было в призраке, который хотел что-то мне сообщить.
Дело было в демоне, который не хотел, чтоб эта информация до меня дошла.
Получалось, что в одном доме две силы противостоят друг другу.
Выходило все довольно просто. Тем не менее, что для Миллера было «просто», в моей жизни никак не укладывалось.
Но я уже не верил в свою жизнь, поэтому вынужден был принять это как норму.
Снаружи на лужайке Миллер курил сигарету за сигаретой.
Миллер пытался тебе что-то объяснить, но ты его не слушал.
Ты просто сказал: «Избавьте меня от этого».
Ты стоял как вкопанный.
Ты ни в чем не был уверен.
Ты не готов был признать, что от слов, которые ты прошептал, эта штука рассыпалась в прах.
Ты думал, что приедешь сюда попозже, к вечеру.
Ты подумывал сжечь этот дом на фиг.
— Придется сделать полную фумигацию,— сказал Миллер.
А сделать это нужно потому, что духи могут вселиться в любое живое существо — включая животных и насекомых,— дабы продлить свое существование.
После дезинфекции понадобится двадцать четыре часа, чтобы установить оборудование для очистки дома. Весь процесс займет менее двух суток.
А что произойдет после фумигации? Я что-то пропустил? Мы что, еще все живы? На каком я свете? Что у меня в голове?
— А после фумигации,— говорил Миллер, прикуривая очередную сигарету,— будет экзорцизм.
У меня начал складываться план.
— Мистер Эллис, меня вот что интересует.
Я не знал, что мой план совпадает с планом Миллера.
— Тело вашего отца кремировали?
Я уже собрался в путь и кивнул в ответ.
— И где ж его прах?
Я полечу в другой конец страны.
— Вы исполнили его последнюю волю насчет праха?
Я молча качал головой, потому что понимал, к чему Миллер подводит.
— Что вы должны были с ним сделать?
Я буду перестраивать себя.
— Мистер Эллис! Вы меня слышите?
Пятница, 7 ноября, Суббота, 8 ноября
28. Лос-Анджелес
Охранник на воротах сверил мое имя со списком, и я покатил по извилистой дороге на вершину Бель-Эр к стеклянному дому размером с гостиницу. Я отдал прокатную машину привратнику и только ступил на порог вечеринки, как старинная подружка в накладных ресницах, вышедшая за миллиардера, окликнула меня: «Эй, мистер шик-блеск!», и мы поговорили о старых деньках, о деятелях кино, о том, что она делает в жизни (понял я только, что она «зажигает»), и поскольку другие гости избегали моего общества, надо думать, из-за помятого лица, я пошел гулять по комнатам, пока не достиг библиотеки, полной сценариев в кожаных переплетах; повсюду под ноги лезли щенки золотистого ретривера, в ванной лежал номер «Нэшнл инкуайерер» за следующую неделю, и на стене комнаты старшего сына висел в рамочке постер с двумя словами, напечатанными огромными красными буквами («БУДЬ ГОТОВ»), а потом я увидел актрису, вместе с Киану Ривзом и Джейн игравшую в том фильме 1992 года, и мы с ней побеседовали, нелепо, но безобидно, ведь виделись мы впервые («Джейн тогда на пару дней отпросилась со съемок и поехала к тебе. У тебя ведь кто-то из родственников умер, да?» — «Да, папа»), затем появился отец Сары, член совета директоров звукозаписывающей компании, и был заметно шокирован, увидев меня (я-то уже ничему не удивлялся, поскольку уже ни на что не реагировал), но потом спросил про Сару и, поминутно отвлекаясь, выслушал, как у нее все замечательно, и хотя директору звукозаписывающей компании очень хотелось повидать дочь, вечно находились какие-нибудь «проволочки», не дающие ему приехать к Саре, но, добавил он не без надежды, сам он Саре «всегда рад». За огромным обеденным столом собрались женушки из Палисейдс, несколько ключевых членов Бархатной мафии, престарелые хипстеры из Сильвер-Лейка, пары с Малибу и симпатяга шеф-повар, у которого было свое реалити-шоу. Разговоры начались с подачей первых блюд: второй дом в Теллуриде, новая кинокомпания, частые посещения пластических хирургов, сеанс тантрического секса, да такой, что соседи вызвали полицию,— все эти ни к чему не ведущие потуги. В речи гостей часто мелькали словечки, значения которых я перестал понимать (счастье, вдуть, пирожок, припорошиться), я был настолько вне данной реальности, что на меня это никакого эффекта не произвело: количество взрывов на сцену, фильм, действие которого происходит в подводной лодке, сценарий, которому нужно поддать сопричастности, садо-мазо-игрища с несовершеннолетней шлюшкой, перепихон с королевой рекламных роликов, еще не оправившейся после операции по вживлению имплантантов, вопящие поклонницы, перекачанный пресс, секс на воздушном матрасе, викодиновый приход. Когда речь зашла о кинофильме, готовящемся выйти на экраны, разговор принял более трезвый характер: если валовой доход от картины будет меньше миллиарда, убытки понесут все три финансирующие его компании. После этих слов над столом безмятежно зависло ощущение тщетности и мелкотравчатости всего, чем бы ни занимались присутствующие. И скоро начинаешь замечать, что пластическая хирургия лишила многих женщин и мужчин живого выражения лица, что некая актриса поминутно подносит ко рту платок, дабы предотвратить слюнотечение, которым она страдает с тех пор, как в губы впрыснули слишком много жира. Коридор, ведущий в нижние комнаты, был перегорожен огромным кактусом, на зеленой коже которого черными буквами нацарапали «Верь скептику». И когда гости снова принялись рассказывать истории, я стал гадать, можно ли проскочить за этот кактус. Но потом я понял, что думаю об этом только потому, что не знаю, кто станет слушать мою историю. Кто поверит в чудовищ, с которыми я столкнулся, во все, что я видел? Кто станет слушать мои басни, когда для меня это вопрос жизни и смерти?
После того как начальное ознакомление с объектом выявило — нет, подтвердило,— что в доме нечисто, меня привезли обратно во «Времена года», где я перевел на счет Миллера необходимую сумму. Мне сказали, что весь «процесс» займет два дня, а подробностей того, как они собираются очищать дом, я и знать не желал. Очевидно было, что вопросом они владеют — профессионалы, что и доказали во время НОСО,— я же эти два дня не буду путаться у них под ногами, а отправлюсь в Лос-Анджелес под благовидным предлогом встречи с Харрисоном Фордом, где изыму прах своего отца из ячейки в банке Америки на бульваре Вентура в Шерман-Оукс. Реализация этого плана захватила меня всецело (я сказал себе, что меня не остановит ничто), и к двум часам дня в четверг я уже заказал билеты на самолет и — после встречи с Мартой, которой объяснил, что в доме на Эльсинор-лейн проводится фумигация и что до воскресенья, пока я не вернусь, она останется с детьми в гостинице,— ехал в аэропорт Мидленд. Сидя за рулем «рейндж-ровера», несущегося по пустому шоссе, я позвонил в «ICM» и попросил устроить мне встречу с людьми Харрисона Форда на следующее утро, поскольку прилетаю я вечером, а улетаю в воскресенье утром. Все шло так гладко, как будто я все это загадал. Пробок не было, я без труда проскочил сквозь охрану аэропорта, самолет взлетел по расписанию, полет прошел отлично, и приземлились мы раньше расчетного времени, причем на Лонг-Бич (поскольку в LAX перестраивалась большая часть терминалов). По дороге к Сансет я поговорил с Джейн, и она была «очень рада» (читай: «уф, отлегло»), что я занялся собой. Я воздержался от «Шато-Мармон», поскольку в свое время это была моя наркорезиденция, и остановился в отеле «Бель-Эр»; гостиница располагалась неподалеку от дома, куда продюсер харрисон-фордовского проекта, услышав, что я прилетаю, пригласил меня на вечеринку, а вдобавок от дома моей матери на Вэлли-Виста. Только укрывшись в своем люксе в «Бель-Эре» и просматривая стопку DVD с Харрисоном Фордом, присланных продюсером (вместе с подробной инструкцией, как добраться до его дома), я вдруг вспомнил, что кое-что забыл сделать — попрощаться с Робби.
В пятницу днем встреча прошла без Харрисона Форда. В проекте, к которому Форд, продюсер и две студийные шишки хотели меня приспособить, речь шла об отце (хозяин ранчо, крутого нрава) и его сыне (одиноком наркомане), преодолевающих преграды, что стоят на пути их взаимной любви, в маленьком городке на северо-востоке Невады. Я выдал им все, что наскреб, то есть фактически ничего, так как меня этот проект не заинтересовал. Мне сказали подумать еще, и я промямлил, что подумаю, а потом голоса спрашивали о Джейн, о детях, о новой книге и что случилось с моим лицом («упал»), и поскольку на протяжении всей встречи я витал в облаках, заняла она, считай, всего несколько минут.
Ближе к вечеру я поехал в Банк Америки на бульваре Вентура, чтобы забрать прах моего отца. Урну с прахом я из банка так и не вынес.
В субботу вечером я ужинал с матерью и двумя своими сестрами и их разнообразными мужьями и бойфрендами в доме на Вэлли-Виста в Шерман-Оукс (точная, хоть и миниатюрная копия дома на Эльсинор-лейн, с идентичной планировкой). Мать и сестры поняли (когда в прессе объявили, что я отец сына Джейн Деннис): семья Эллисов увидит своего внука и племянника, лишь когда мы с Робби узнаем друг друга настолько, что ему это будет удобно. Этого понимания достигли и мы с Джейн, и наши психиатры, словом, все — кроме Робби (который и не подозревал об этой договоренности и, насколько мне известно, никогда не спрашивал ни о своих тетках, ни о бабушке). Самый грустный эпизод вечера произошел, когда меня попросили показать его фотографию, а я понял, что не захватил с собой ни одной. Меня расспрашивали о Джейн, о том, как живется в пригородах на Востоке, о покореженном лице («упал»). Сестры все поражались, как с возрастом я стал похож на отца. На это я просто кивал, а потом расспросил сестер об их последних триумфах и драмах: одна работала ассистенткой Дианы Китон, другая только что выписалась из наркологического диспансера. Я помог другу моей матери — аргентинцу, с которым она жила последние пятнадцать лет,— жарить лосося на гриле. Ужин прошел спокойно, но потом, когда мы с сестрами сели возле бассейна покурить сигарет, завязался напряженный спор о том, что делать с отцовским прахом (я ни слова не сказал им о том, что обнаружил в персональном сейфе Банка Америки), постепенно перешедший на старые темы: у девушки, с которой он жил перед смертью, был парень — я хоть знал об этом? Я не мог вспомнить. Ну куда ему вспомнить, фыркнули сестры, он ведь просто сбежал и отказался принимать какое-либо участие. И потом в спешной последовательности: завещание, не имеющее законной силы, отсутствие вскрытия, теории заговора, паранойя. Я сбежал и от этого и поднялся на второй этаж кое-что отыскать в своей спальне. (И это был еще один повод для моей поездки в Лос-Анджелес.) Кроме того, во дворе мне стало жутковато: бассейн, шезлонги, терраса — все было точно такое же, как в доме на Эльсинор-лейн. Когда я поднялся, чтоб уходить, сестры попеняли мне — мол, я стал слишком осторожным. Я сказал им, что просто устал. Мне не хотелось возвращать к жизни отца, что мы, собственно, всякий раз и устраивали, заводя эти неизбежные разговоры. Я не стал рассказывать им ни о чем из событий прошедшей недели. Времени и так не хватало. Поднявшись по лестнице, я остановился и взглянул сверху на гостиную. Реакция моя притупилась.
Моя спальня не только не изменилась с тех пор, как я покинул ее после школы, она еще и жутко походила на комнату Робби. Я часто ночевал здесь, когда наведывался в Лос-Анджелес после переезда в Кэмден, а потом в Нью-Йорк, и с годами большая комната с видом на долину Сан-Фернандо превратилась в кабинет, где я хранил рукописи и папки на полках, встроенных в кладовую. Туда-то я и направлялся. Я тут же принялся без разбора ворошить стопки — наброски романов, журнальные эссе, детские книжки,— и вскоре весь пол был устлан бумагой. В итоге я наконец-то обнаружил, что искал: первоначальную рукопись «Американского психопата», отпечатанную на электрической машинке «Оливетти» (всего версий было четыре, что не переставало меня поражать). Я сел на матрац под плакатом Элвиса Костелло в рамочке, все еще висящим на стене, и стал перебирать листы. Не до конца понимая, что, собственно ищу, я ощущал смутное желание взять в руки эту книгу и избавить себя от того, что мне наговорил Дональд Кимболл. Некоторые сведения никак не вписывались в выстроенную им схему. Я хотел убедиться, что и схемы-то не было. Но, переворачивая страницы, начал кое-что понимать.
Когда я дошел до страницы 207 первоначальной рукописи, все стало самоочевидно.
На 207-й странице было нарисовано лицо.
Я сам нарисовал его на тонком листе печатной бумаги (оставив достаточное расстояние между абзацами, чтоб оно поместилось).
А под рисунком красными чернилами было написано: «Я вернулся».
Образ накарябанных кровью слов потом еще использовался, но сцену, перед которой стояло это предупреждение, я вырезал.
Я выкинул целую главу.
Кроме того, я убрал этот топорный рисунок из всех последующих вариантов рукописи.
Что-то подтвердилось.
Эту копию рукописи я никому не показывал.
Этот вариант я переписал еще до того, как передал книгу своему агенту.
Ни один издатель, ни один редактор не видел эту копию.
Эту главу я выкинул еще из первого варианта, и никто, кроме меня, ее не читал.
В этой главе описывались подробности убийства женщины по имени Амелия Лайт.
Все выдуманные подробности — отсутствие кистей рук и головы, веревки, паяльник — в точности совпадали с деталями убийства в мотеле «Орсик» в местечке Стоунбоут, судя по тому, что мне рассказывал Дональд Кимболл.
Я стал листать дальше и, еще не дойдя до следующей главы, понял, что она называется «Пол Оуэн».
За убитой Амелией Лайт следует Пол Оуэн.
Дональд Кимболл ошибся.
Кто-то в точности следует книге.
И мужчина по имени Пол Оуэн из Клиэр-Лейк станет следующей жертвой.
Я полез за телефоном, чтоб позвонить Кимболлу.
Но что-то меня остановило.
Я снова напомнил себе, на этот раз с большим нажимом, что никто, кроме меня, никогда не видел эту рукопись.
Поэтому вопрос: а что я скажу Кимболлу?
Что я мог ему сказать? Что схожу с ума? Что моя книжка стала реальностью?
Все это не вызвало во мне никакой реакции — ни физической, ни эмоциональной. Я дошел до того состояния, когда принимаешь все, что тебе подносят.
Свою реальность я построил сам, и вот что она предлагала мне взамен.
Я отбросил рукопись.
Встал. Подошел к книжным полкам.
Что-то привлекло мое внимание.
Я вытянул «Американского психопата» в издании «Винтедж».
И стал листать его, пока на 266-й странице не наткнулся на главу под названием «Детектив».
Я снова сел на кровать и стал читать.
Май перетекает в июнь, перетекающий в июль, подкрадывающийся к августу. Из-за жары последние четыре ночи подряд меня преследовали сны о вивисекции, а сейчас я ничем не занят, прозябаю у себя в кабинете с тошнотворной головной болью, слушаю плеер с приятным диском Кении Джи, но комнату заливает яркий полуденный свет, он пронизывает мой череп, заставляя похмелье пульсировать в голове,— и поэтому сегодня утром тренировки не было. Слушая музыку, я замечаю, что мигает вторая лампочка на телефоне, а это означает, что ко мне рвется Джин. Вздохнув, я осторожно снимаю наушники.
— В чем дело?— монотонно спрашиваю я.
— М-м-м, Патрик?— начинает она.
— Да-а-а, Джи-ин?— снисходительно тяну я.
— Патрик, с тобой хочет встретиться мистер Дональд Кимболт,— нервно произносит она.
— Кто такой?— рассеянно огрызаюсь я.
Она издает тихий беспокойный вздох и понижает голос:
— Детектив Дональд Кимболл.
Да, стены в этот момент покачнулись, и, конечно, мое понимание мира изменилось, когда я увидел напечатанное в книге имя — Дональд Кимболл. Я заставил себя не удивляться, ведь это просто история сама себя спасает.
Я не стал дочитывать эту сцену.
Просто положил книгу обратно на полку.
Мне надо было все обдумать.
Первая мысль: где человек, представившийся Дональдом Кимболлом, мог видеть никем не читанную рукопись, которая содержит подробности убийства Амелии Лайт? Убийства, идентичного тому, что произошло третьего ноября в мотеле «Орсик».
Вторая мысль: кто-то взял на себя роль персонажа книжки по имени Дональд Кимболл.
Он был у меня дома.
Он был в моем кабинете.
Я вдруг с надеждой понял: все, что он мне рассказывал,— это ложь.
Я стал надеяться, что никаких убийств не было.
Стал верить, что книга, написанная про моего отца, не стала причиной смертей, описанных мне «Дональдом Кимболлом».
(Обнаружу ли я потом, что телефонный номер, который оставил мне Дональд Кимболл, совпадает с мобильным Эйми Лайт? Да.)
Потом я подумал: если Дональд Кимболл сам несет ответственность за убийства в округе Мидленд, кто же тогда Клейтон?
Размышляя об этом, я заметил что-то возле своего ботинка.
Это был рисунок из детской книжки, которую я сочинил еще маленьким мальчиком.
Этот листок, и многие другие, я скинул на пол, пока шарился в кладовке.
Несколько страниц из иллюстрированной книги, написанной мной в возрасте семи лет.
У книжки было название.
«Игрушечный Брет».
Я медленно нагнулся, чтоб поднять заглавную страницу, но остановился, когда заметил кончик черного треугольника.
Я распихал листы, высвободив всю страницу.
Оттуда на меня пялился Терби.
Я перебрал соседние листы и нашел сотни изображений Терби — по всей книжке, написанной мною тридцать лет назад.
Терби вылезает из гроба.
Терби принимает ванну.
Терби обгрызает белый лепесток цветка бугенвиллей.
Терби пьет из стакана молоко.
Терби нападает на собаку.
Терби влезает в собаку, и собака летит.
Именно тогда, в Лос-Анджелесе, субботним ноябрьским вечером — найдя детскую книжку про Терби и поняв, что Дональда Кимболла не существует,— я принял решение.
Если я сотворил Патрика Бэйтмена, теперь я напишу рассказ, в котором он будет уничтожен и мир его разрушен.
Я напишу рассказ, где его убьют.
Я покинул дом на Вэлли-Виста.
По пути в гостиницу я уже начал складывать историю.
Я сделал несколько записей.
Рассказ будет коротким, Патрика Бэйтмена убьют.
Основная идея рассказа: смерть Патрика Бэйтмена.
Объяснений я никогда не найду.
(Потому что объяснения — это скучно, прошептал мне писатель, когда я ехал через каньон.)
Все так и будет скрытым, замаскированным и непонятным.
Я буду силиться свести все воедино, а потом писатель будет смеяться надо мной за мои потуги.
Вопросов было слишком много.
И так будет всегда. Чем дальше — тем больше.
И каждый ответ — это новая опасности пропасть, которую способен прикрыть только сон.
Никто никогда не скажет мне: я покажу тебе, что случилось, и исправлю все совершенно, и заберу тебя в тихое нелюдное местно, где тебе больше не придется об этом думать.
Вернувшись в «Бель-Эр», я сунул в плеер — DVD «Смертельный жар на карусели», только потому, что это первая роль Харрисона Форда, а мне нужен был шумовой фон. Он рассеет отвлекающую меня тишину.
Я сел за стол, открыл ноутбук и принялся писать.
Вскоре бесформенная масса стала приобретать очертания.
«Патрик Бэйтмен стоит на горящем пирсе…»
Все полчаса, которые мне потребовались, чтобы написать этот рассказ, я сидел без движения.
Рассказ получился статичный, неживой, с тщательно прописанными подробностями.
Он был не похож на сон, в том смысле, в каком каждый роман должен походить на сновидение.
Но и цель у этого рассказа была другая.
Целью этой истории было дать прошлому увлечь меня, чтобы я вернулся назад и кое-что исправил.
Это был рассказ-отрицание.
И вот уже сквозь пространство тихо пробивался голос Патрика Бэйтмена, рассеивающийся шепот сходил на нет и, отшипев, ушел в небытие.
(Но ведь он был любопытным, его сжигали страсти, спорил писатель. Разве его вина, что он забыл о душе?)
Даже когда его пожирает пламя, он произносит:
— Я везде.
В тот момент, когда я дописывал последнюю фразу, мое внимание привлекли голоса из телевизора.
Я повернулся в кресле к экрану, а с экрана на тридцать третьей минуте фильма прозвучали слова:
— Письмо мистеру Эллису. Письмо мистеру Эллису. Письмо мистеру Эллису.
Невозможно молодой Харрисон Форд, наряженный коридорным, идет по гостиничному бару. Он ищет постояльца. Несет ему письмо.
За столом, посматривая на официанток, сидит Джеймс Коберн.
— Эй, парень!— переводит он взгляд.
Харрисон Форд подходит к столу Джеймса Коберна.
— Для Боба Эллиса?— спрашивает Джеймс Коберн.— Боб Эллис? Номер семьдесят два?
Я быстро повернулся к компьютеру и нажал «сохранить».
— Нет, сэр,— отвечает Харрисон Форд.— Чарльз Эллис. Номер шестьсот семь.
— Ты уверен?— спрашивает Коберн.
— Да, сэр.
— Что ж.
И Харрисон Форд уходит в глубину бара, повторяя: «Письмо мистеру Эллису. Письмо мистеру Эллису. Письмо мистеру Эллису. Мистер Эллис?» — пока его голос не исчезает из звуковой дорожки.
Я посмотрел на часы над телевизором. Было 2:40 ночи.
Воскресенье, 9 ноября
29. Нападение
Роберт Миллер принялся за очистку в четверг шестого ноября и начал, как обычно, с того, что заполнил дом отравляющей извесью. Это было в шесть вечера. На следующий день команда Миллера установила на Эльсинор-лейн, 307, оборудование, чтобы вернуться в субботу вечером — ровно через сутки — и, убедившись, что в доме чисто, разобрать и увезти технику. Все это Роберт Миллер мне рассказал по телефону, когда я позвонил ему из «рейнджровера», направляясь к городу из аэропорта Мидленд, куда прибыл в 2:15 дня в воскресенье. Миллер не сомневался, что в доме «безопасно». Он упомянул «некие перемены», которые он и его команда наблюдали, вернувшись в субботу. Он был уверен, что я останусь доволен этими превращениями. Ущерб, нанесенный во время НОСО, «устранен» не был (слетевшая с петель дверь, пробоина в стене), но Миллер утверждал, что «существенные перемены» в доме в целом меня, безусловно, порадуют. После этого разговора желание увидеть дом стало непреодолимым. Вместо того чтобы ехать во «Времена года», я направился на Эльсинор-лейн, 307.
Первое, что я заметил, подъезжая к дому — и дыхание мое заметно участилось,— это что розовую штукатурку, поразившую экстерьер, вновь сменила лилейно-белая краска. Помню, как припарковал «рейнджровер» возле гаража и в священном страхе пошел к дому, сжимая в руке ключи, и как ничем не замутненное облегчение заставило меня почувствовать себя совсем по-новому. Сожаление и раскаяние, во власти которых я так давно пребывал, вдруг куда-то улетучились, и я стал другим человеком. Я подошел к боковой стене — теперь такой же девственно-белой, как в июле, когда я сюда приехал,— и, прикоснувшись к ней, не испытал ничего, кроме умиротворения, в кои-то веки не ложного, а настоящего, подлинного.
Не было мне страшно и внутри. Трепет исчез. Изменения были ощутимы; стало легче дышать. В воздухе даже пахло иначе, не было такого давления — перемена хоть и неосязаемая, тем не менее весьма заметная. Я поразился, увидев, как Виктор вприпрыжку выскочил ко мне навстречу из кухни. Покинув конуру в подвале гостиницы, он счастливо махал хвостом и, казалось, был искренне рад моему появлению. От натянутой неприязни, исходившей от него всякий раз, когда я попадал в его поле зрения, не осталось и следа. Но я больше не мог заниматься псом, ведь гостиная преобразилась чудеснейшим образом. Зеленый ковер с длинным ворсом сменился ровным бежевым покрытием, исчезли занавески образца 1976 года, висевшие здесь еще пару дней назад, а мебель была расставлена так же, как когда я сюда вселился. Я закрыл глаза и подумал: спасибо. Впереди было будущее (пусть не в этом доме — я уже строил планы переезда), и я мог о нем думать, ведь, привыкнув уже, что ничего у меня не получается, я наконец поверил, что все может измениться. А превращение дома подтверждало это чувство, давало ему твердую основу.
Виктор лизнул мне руку, я ее отдернул и достал из кармана мобильный.
Я набрал Марту.
(Нижеследующий разговор был восстановлен после беседы, которая состоялась между мной и Мартой Кауфман во вторник, 18 ноября.)
— Марта?
— Привет, как дела?— отозвалась она.— Ты уже приехал?
— Да, я на самом деле уже дома. Приехал из аэропорта посмотреть, как тут и что.— Я замолчал и двинул на кухню.
— Ну, у нас все хорошо…
— А что здесь делает Виктор? Мне кажется, я сказал тебе его…
— Ах да, мы его только сегодня утром привезли.
— А зачем вы его привезли?
— Он стал бесноваться в своей будке, и в отеле заявили, что придется его выселить. Но ты ведь сказал, что дом будет готов к воскресенью, вот мы и перевезли его часа два назад. С ним там все в порядке?
— С ним… да…
В этот момент я выходил из кухни в фойе. Подойдя к лестнице, я без колебаний двинулся наверх.
— Он совсем с катушек съехал,— продолжала Марта,— клетки там маленькие, ему было плохо, ну и Робби с Сарой, конечно, тоже стали расстраиваться. Но когда мы выпустили его дома, он сразу приободрился. Такой стал спокойный и…
— Как дети?— оборвал я Марту, сообразив, что Виктор мне, в общем-то, совсем не важен.
— Вот Сара тут, со мной…
— А что Робби?
(Впоследствии, давая показания, Марта Кауфман утверждала, что я произнес это «неестественно нервным» тоном.)
— Робби с друзьями пошел в кино.
(«Кто был с вами, когда вы привезли Виктора?» Я не помню этого, но, согласно письменным показаниям Марты Кауфман от 18 ноября, я задал этот вопрос.)
— Мы все вместе приехали.— Марта помолчала.— Робби нужно было кое-что забрать.
Зато я отлично помню, как, слушая это, целенаправленно шел к комнате Робби.
— Что забрать?— спросил я.
— Он сказал, что останется на ночь у друга.
— Какого друга?
— У Эштона, наверное,— Она помолчала.— Да, точно-точно, он говорил про Эштона.
(Прежде чем войти в комнату, я что-то пробурчал, и вспомнить, что именно, 18 ноября я не смог, не помнила и Марта Кауфман, зато писатель уверен, что я сказал: «Зачем Робби что-то забирать, если Эштон живет в соседнем доме?»)
— Да какая разница, Брет. Ну, взял какую-то одежду. Ну, поднялся в свою комнату на десять минут. Надин Аллен заберет их из кино и к четырем привезет домой…
— Дай мне, пожалуйста, его мобильный. Марта вздохнула — чем жутко меня разозлила, я запомнил эту вспышку гнева — и дала номер.
— Я скоро буду в гостинице,— сказал я,— увидимся минут через двадцать.
— Ты не хочешь с Сарой поговорить… Я повесил трубку и набрал Робби.
Я ждал возле его двери. Он не отвечал.
Но причин для беспокойства у меня не было, и сообщения я не оставил.
А зачем?
Он с друзьями пошел в «Фортинбрас» посмотреть кино и, когда сеанс начался, как приличный человек выключил звонок (сценарий, максимально удаленный от того, что случилось в тот день), а потом мы увидимся в гостинице, и хотя переезжать из «Времен года» обратно домой мы не собирались (и вряд ли когда-нибудь соберемся), я не возражал, чтобы Робби остался на ночь у Алленов (хотя в тот момент я и нервничал, ведь на следующий день ему в школу), а в среду вернется Джейн, и жизнь наша потечет по руслу, намеченному в тот июльский день, когда я принял предложение Джейн и переехал в округ Мидленд. Я с воодушевлением подумал о предстоящих каникулах, хотя и стоял перед обгрызенной, треснувшей дверью.
(Я не помню, как открыл дверь в комнату Робби, но почему-то первая мысль, пришедшая тогда в голову, запала мне в память. Я вспомнил пикник в парке Горацио и как Робби, указывая на ночное небо, сказал: звезды, которые ты видишь в ночном небе, на самом деле не существуют.)
Комната не изменилась с тех пор, как мы бежали из дому в среду ночью. Незастеленная кровать, сдохший компьютер. Открытый шкаф.
Я медленно подошел к окну и взглянул на Эльсинор-лейн.
Обычный воскресный день, спокойствие, все в мире на своих местах.
(Думал ли ты когда-нибудь, что напишешь такое предложение?)
Я оставался в комнате довольно долго, все осматривал.
Но кое-чего я не сделал: не обернулся.
Я зашел в комнату. Постоял у окна, размышляя о своем сыне и о мотивах его поведения. Но я не видел того, что было у меня за спиной.
Я сначала не понял. На это потребовалось какое-то время.
Обернувшись, я увидел, что на фотообоях с изображением пустынного скейт-парка огромными красными буквами накарябано:
ИСчезНИ
ЗДесь
Я резко втянул воздух, но запаниковал не сразу.
А паники не случилось, так как внимание мое привлекло что-то на полу, и ужас сменился любопытством.
Оно лежало рядом с открытой дверью, чуть сбоку.
Приблизившись, я решил, что это какая-то большая миска из жеваной газетной бумаги (так оно и было), в которую кто-то положил два черных голышка.
Я подумал, что это, может, арт-объект какой-нибудь, домашнее задание.
Но черные камни были влажными. Они блестели.
И, присмотревшись, я понял, что это на самом деле.
Это же гнездо.
А черные овоиды были вовсе не из камня.
Тут уж я сообразил, что это.
Это же яйца.
Рядом с дверцей шкафа было еще одно гнездо. (А потом еще одно обнаружилось в гостевой.)
Я тут же вспомнил, о чем предупреждал меня Миллер.
Миллер говорил, что фумигация необходима, дабы на момент начала чистки в доме не было ни одного живого существа.
Вот зачем требовалась эта процедура: духи, демоны ищут любое существо, чтобы войти в него и «продолжить свое бытие».
Вопрос: а что, если игрушка спряталась и переждала?
Что, если Терби скрывается где-то здесь?
Что, если он пережил химическую обработку?
А что, если в него вошел демон?
Связь между игрушечной птицей и гнездами обнаружилась сразу и казалась вполне здравой.
Помню, как я ринулся из комнаты и слетел по лестнице, хватаясь за перила, чтобы не упасть.
Добежав до фойе, я стал набирать Робби.
И опять же точно не помню, но вроде бы, когда я ждал, чтоб оставить сообщение, я заметил Виктора.
Опять же из-за Виктора сообщения для Робби я не оставил.
(Но позвони я в третий раз, и мне — как и многим другим, звонившим после меня,— сказали бы, что телефон отключен.)
Виктор лежал на мраморном полу фойе в позе эмбриона и подрагивал.
Это был уже совсем не тот весело скалящийся пес, что выскочил мне навстречу всего несколько минут назад.
Он подвывал.
Услышав, что я приближаюсь, он поднял на меня грустные, остекленевшие глаза и снова задрожал.
— Виктор?— прошептал я.
Я присел на корточки, чтоб его погладить, и Виктор лизнул мою руку.
Шуршание языка по сухой коже внезапно перекрылось каким-то хлюпаньем, исходившим от задней части пса.
Виктор сблевал, не поднимая головы.
Я медленно поднялся и обошел его сзади, откуда доносились влажные звуки.
Когда я поднял песий хвост, у меня чуть не выскочили мозги.
Анус собаки был растянут до невероятных размеров, сантиметров двадцать в диаметре.
Оттуда свисала нижняя часть Терби и, трепыхаясь из стороны в сторону, чтобы легче проскользнуть, медленно исчезала в отверстии.
Я замер.
Помню: досмотрев, как исчезли игрушечные лапки, отчего пузо собаки вспучилось, но тут же втянулось обратно, я машинально нагнулся поближе.
Виктора снова тихо стошнило.
На короткий миг все замерло.
И тут пес забился в конвульсиях.
Я уже потихоньку пятился.
Но Виктор — или кто другой — заметил мое движение.
Он вдруг резко вскинул морду.
Поскольку собака преграждала дверь на улицу, а переступать через нее мне не хотелось, я стал отходить к лестнице.
Я рассчитывал каждое движение.
Хотел притвориться невидимым.
Скулеж вдруг обернулся рычанием.
Я замер, надеясь, что это успокоит Виктора.
Я старался дышать глубже.
Изо рта собаки, все еще клубком лежавшей на мраморном полу фойе, пошла пена. Собственно, пена просто текла из пасти непрерывным потоком. Сначала она была желтой, желчного оттенка, потом потемнела до красноты, и в ней стали попадаться перья. А потом пошла черная пена.
В этот момент, помню, я рванулся вверх по ступенькам.
И будто бы через миг, на середине лестницы, что-то — а именно челюсти Виктора — сомкнулось на моем бедре.
Тут же последовал укус, потом жгучая боль, потом сырость.
Я рухнул ничком и заорал.
Перевернувшись, я хотел отпихнуть собаку, но она уже отпрянула.
Пес, вздыбившись, стоял на три ступеньки ниже моих скорченных конечностей.
И тут его стало распирать.
Собака начала мутировать.
Кости вытягивались и прорывали кожу.
Виктор пронзительно визжал на одной высокой ноте.
Спина изогнулась вверх, а лапа по своему хотению вытянулась вперед, и собаку, казалось, это удивляло не меньше моего.
Пес опять болезненно взвизгнул и принялся ловить пастью воздух.
На недолгий миг все затихло, и я, обливаясь слезами, в бессмысленном, дурацком порыве протянул руку, чтобы погладить песика, дать ему понять, что я друг и что нападать на меня больше не надо, ведь никакой угрозы для него я не представляю.
Но тут пес оскалился и начал дико визжать.
Глаза его непроизвольно крутанулись в орбитах и закатились так, что видны были только белки.
На помощь, завопил я.
И пес рванулся вперед, ударившись о стену и продолжая расти.
Я попытался встать, но правая нога была так измочалена, что я снова рухнул на лестницу, липкую от крови, натекшей из моей раны.
Пес остановился и затрясся, морда вытянулась и стала похожа на волчью.
Передними лапами он бешено колотил по лестнице, царапая ступеньку с такой силой, что когти взрезали гладкое лакированное дерево.
Я пытался отползти вверх.
Пес наклонил голову и, медленно подняв глаза, оскалился.
Задыхаясь, я пнул его обеими ногами и попятился.
Пес остановился.
Он вскинул морду и тут снова завопил.
Глаза его выпучились так, что выскочили из орбит и повисли на черенках.
Из пустых глазниц по морде рекой хлынула кровь, пятная оскаленные зубы.
Теперь у него появилось что-то наподобие крыльев — они проросли по обе стороны собачьего торса.
Крылья прорвали грудную клетку — и забили, отряхиваясь от крови и потрохов.
Тварь поползла ко мне.
Я отбивался что было сил.
Но зубастая пасть без особых усилий дотянулась до меня и снова впилась в правое бедро.
Я завопил, отползая, и когда тварь разжала пасть, на стену брызнула струя крови.
В доме вдруг стало жутко холодно, однако по лицу моему струился пот.
Я пополз на животе, и тут она цапнула меня опять, как раз под местом, которое изорвала прошлым укусом.
Я пытался стряхнуть тварь с ноги.
Я стал соскальзывать вниз, потому что лестница намокла от крови.
Тварь набросилась снова.
Зубы, ставшие клыками Терби, впились в икру.
Жуткая догадка осенила меня: твари нужно, чтоб я не шелохнулся.
Она хочет, чтоб я остался здесь.
Она не хочет, чтоб я спешил в «Фортинбрас».
Чтобы нашел Робби.
Ярость придала мне сил, и я двинул кулаком по собачьей морде, слепо терзавшей мою ногу. Из носа хлынула свежая кровь. Я снова двинул что было сил.
С морды хлестала кровь, пес визжал.
Я стал вопить в ответ.
Я все тянулся вверх и, соскальзывая обратно, смотрел, сколько мне до верхней площадки.
Оставалось ступенек восемь.
Я стал подтягиваться на руках, волоча за собой изувеченную ногу.
И тварь, сообразив, куда я направился, прыгнула мне на спину.
Я перевернулся и скинул ее.
Ворочаясь в кровавой жиже, я старался ее отпихнуть.
Меня вырвало на грудь, и, обессилевший, я зашептал:
— Я слышу тебя я слышу тебя я слышу тебя.
Но заклинание больше не работало.
Пес собрался с силами и встал, как конь, на дыбы, навис надо мной, расправил мерзкие свои крылья и забил ими, разбрызгивая кровь на нас окровавленных.
В этот момент я поднял левую ногу и, не раздумывая, сильно пнул его в грудь.
Он пошатнулся и попытался взмахом крыльев сохранить равновесие, но крылья были еще слишком тяжелые от крови и плоти, и, опрокинувшись навзничь, тварь с диким визгом соскользнула по лестнице и рухнула на пол, где затрепыхалась, как перевернутый на спину жук.
Я что есть силы пополз вверх по лестнице к комнате Робби.
Внизу тварь выпрямилась и стала карабкаться за мной, клацая жуткими кривыми клыками, заполнившими ее пасть.
Я прополз на груди и проскользнул в комнату Робби, захлопнул дверь и запер ее мокрой от крови рукой.
Тварь обрушилась на дверь.
Так быстро она проскочила лестницу.
Я поднялся и на одной ноге неуклюже попрыгал к окну.
Рухнув на подоконник, я нащупал щеколду.
За мной вдруг все стихло, и я обернулся.
Дверь над моим кровавым следом выгнулась до отказа.
И тут тварь снова завизжала.
Я открыл окно и, балансируя на одной ноге, перекинулся на карниз, заливая все вокруг кровью.
Помню, падать было легко.
Полет не долгий. Зато уйду. И будет мне мир.
Приземлившись на лужайке, я ничего не почувствовал. Вся боль сосредоточилась в правой ноге.
Я поднялся и похромал к «рейнджроверу».
Заполз на водительское сиденье и включил зажигание.
(Потом меня спрашивали, почему я не побежал к соседям, и я отвечал, что не знаю, да и теперь не возьмусь найти причину.)
Со стоном я включил заднюю передачу и нажал левой ногой на педаль газа.
Я отъехал от дома и, остановившись посреди Эльсинор-лейн, увидел кремовый «450SL».
Он свернул с Бедфорд-стрит, и теперь нас разделял всего один квартал.
Наблюдая, как «мерседес» катится ко мне, я вглядывался в лицо водителя — ухмыляющееся, непоколебимое, знакомое.
Машину вел Клейтон, словно теперь пришла его очередь мне присниться.
Увидев Клейтона, я выпустил руль, и машина на задней передаче вывернула полукругом и перегородила Эльсинор-лейн.
Пока я пытался овладеть управлением, «450SL» не прекращал движения.
Он набирал скорость.
Когда «мерседес» врезался в правую дверь, я сжался в комок.
От столкновения джип вылетел за обочину и врезался в дуб, стоявший посреди двора Бишопов, с такой силой, что лопнуло лобовое стекло.
Картинка моя стала распадаться на части.
«450SL» извлек капот из вмятины и отъехал задом на Эльсинор-лейн. На «мерседесе» не было ни царапины.
Теряя сознание, я заметил, что на улице солнечно.
Клейтон вышел из машины и двинулся ко мне.
Лицо его размылось в красное пятно.
На нем была та же одежда, что и в тот день, когда я видел его у себя в кабинете в колледже, и даже тот же свитер с орлом. Такой же свитер был у меня в его возрасте.
Из помятого капота «рейнджровера» шел пар.
Я не мог пошевелиться. Все тело мучительно пульсировало. Нога в прокушенных джинсах была мокрая от крови.
— Чего тебе надо?— закричал я.
«Рейнджровер» сотрясался — ногу прижало к педали газа.
Парень подплывал, двигаясь ко мне расслабленной, но твердой поступью.
По мере того как он приближался, сквозь слезы яснее проступали его черты.
— Кто ты?— вопил я, всхлипывая.— Чего тебе надо?
Дом за ним уже стаивал с картинки.
Он подошел к водительскому окну.
Глаза его застыли на мне так недвижно, что казалось, он слепой.
Я попытался крутануться, чтоб открыть дверь, но оказался скован со всех сторон.
— Кто ты?— кричал я.
Когда он протянул ко мне руку, я перестал о чем-либо спрашивать.
Я понял: есть кое-кто поважнее.
— Робби,— застонал я,— Робби…
Ведь я знаю Клейтона — и всегда его знал.
А он всегда знал меня.
Он всегда знал нас.
Потому что мы с Клейтоном всегда уживались в одном человеке.
Усни, прошептал писатель.
Исчезни здесь, прошептали писатель и Клейтон.
Понедельник, 10 ноября
30. Пробуждение
Я очнулся в больничной палате «Мидленд-Мемориал» через день после того, как закончилась первая операция по спасению моей ноги. Меня оперировали пять часов. Я проспал больше суток.
Когда я пришел в себя, надо мной стояла Джейн, склонив опухшее лицо.
Первая мысль: я живой.
Радость была недолгой: в палате я заметил двоих полицейских.
Вторая мысль: Робби.
Я понял: они ждали, когда я проснусь.
Мне задали вопрос:
— Брет… ты не знаешь, где Робби?
В палате было холодно и пусто, и под деланым спокойствием чувствовался гул напряжения. В вопросе этом прозвучала едва сдерживаемая жуткая неприязнь.
Я что-то прошептал, и случился взрыв. Прошептал я совсем не то, чего они ожидали.
Утомленное лицо Джейн помертвело, ослепив меня.
Когда нам сказали, что Робби Деннис теперь официально считается пропавшим, Джейн стала производить звуки, описать которые я не в состоянии, впрочем, как и писатель.
31. Окончания
Писатель задавал мне такие вопросы: Сколько можно держаться за прошлое? Ты должен решить, стоит ли мир того, чтобы туда возвращаться, но какие у тебя, в конце концов, варианты? Я вот знаю, куда исчез Робби, ты-то знаешь?
Первые дни после исчезновения Робби я провел в больнице и перенес еще четыре операции, настолько искалечена была моя конечность, и все это время вяло барахтался в блаженном омуте морфия. Наконец ногу спасли, и доктора сказали, что я должен быть благодарен за такое чудо, но ни о чем, кроме Робби, я думать не мог. Ничто не могло это вытеснить или отвлечь. Лишь об этом были все наши мысли. Нам оставалось только ждать, а по прошествии времени мы стали ждать без надежды. Почему? Потому что я дал надежде зацепку, в беседе с властями Мидленда предположив, будто сын наш не был похищен, а просто сбежал. Когда меня спросили, чем я могу обосновать эту «гипотезу», я довольно быстро понял, что крыть мне нечем. Днем пятого ноября я не видел мейлов другим пропавшим мальчикам — или от них?— поскольку компьютер сломался (а когда полиция обыскивала дом после нападения, компьютер в комнате Робби не был обнаружен, хоть я и убеждал их, что видел его), да и признаки тайного сговора (пьяный бред Надин Аллен, игривые перешептывания ребят возле кинотеатра, два ящика Армии спасения, которые я заметил в комнате Робби — никто с уверенностью не мог сказать, исчезла какая-нибудь одежда или нет,— плюс двенадцать посещений «Почтовых ящиков и т.д.» только за октябрь, которые мы общими усилиями насчитали и цели которых я до сих пор так и не осознал) были слишком неубедительными, чтобы зацепиться. Но опять же: какая разница, сбежали они или их похитили? Мальчишки исчезли. Единственное, что было известно наверняка, это что утром десятого ноября Надин Аллен подвезла Робби и Эштона к торгово-развлекательному центру «Фортинбрас» (по словам Надин, у Робби был рюкзак) и купила им билеты на полуденный сеанс. Неестественно спокойный и как-то зловеще тихий Эштон показывал, что Робби шепнул, будто ему нужно в туалет, и вышел из зала. И больше не вернулся. Никто не видел, чтоб он бродил по центру. И нигде в округе Мидленд его больше не видели. Только писатель видел, как он исчез в свой новый мир.
Джейн казалось, что я не испытываю в достаточной степени ни страха, ни ярости, ей это было непостижимо. Мое отчаяние она называла «отрепетированным». Ее возмущение моей смиренностью привело к тому, что мы — практически сразу — расстались. У нас было только одно утешение: хуже уже не будет. Мне не требовались объяснения, потому что в них обрела бы форму моя никчемность (твоя любовь — притворство, ты заврался, взрослый мужчина, не желающий обременять себя никакими обязательствами, твое небрежение к сексу, отец, который не удосуживался даже обратить внимание на сына). Поначалу события широко освещались прессой и телевидением, но поскольку Джейн отказалась публично демонстрировать материнскую безутешность, что от нее требовали, журналисты скоро потеряли к ней интерес. К тому же вокруг было довольно ужасов посвежее — «грязная бомба» во Флориде, угонщики самолета перебили пилотов,— так что исчезновение сына кинозвезды отправилось на галерку, уступив сцену тому, что становилось будущим этой страны. Для продолжения расследования Джейн наняла частного детектива. (Какого расследования? Мальчики уходят. Робби ушел. Он, как и другие мальчики, сам срежиссировал свое исчезновение.) Джейн замкнулась в себе, а Сара все спрашивала: «А когда вернется Робби?», пока вопрос этот не сыграл против нее и ей не прописали еще таблеток, от которых она впадала в то же бессознательное состояние, что и мать. И хотя я знал, что Робби никогда не вернется, что Робби ушел от нас по собственной воле, я все равно задавал один и тот же вопрос: «Почему?» Писатель нашептывал мне ответы, которые я слушал вполуха, пока не начинал действовать барбитурат: потому что дух его был сломлен. Потому что ты для него не существовал. Потому, Брет, что в конечном счете ты сам был призраком.
Что касается подробностей нападения, то я их никому не рассказывал (да и кому такое расскажешь?), хотя помню я достаточно, чтобы ежедневно переживать это заново. Всех вроде бы удовлетворила версия, что меня покусала собака, и слишком много было тому доказательств — моя искалеченная нога, кровь на лестнице и на пути в комнату Робби, показания менеджера гостиницы, утверждавшего, что Виктор «очень странно себя вел» и был настолько «неустойчив и непредсказуем», что его пришлось удалить,— чтобы моя история показалась кому-нибудь неправдоподобной. (И она была вполне реальной, ведь я никому не рассказывал, что натворил Терби.) Тем не менее мой рассказ о том, что произошло на улице, о столкновении «рейнджровера» и «450SL», был воспринят со скепсисом. Все, что я помнил об этом эпизоде, ни у кого не вызывало доверия — мол, к тому моменту я уже потерял слишком много крови, и требовать от меня ясных показаний бессмысленно. Когда Энн и Эрл Бишоп позвонили 911 и выбежали к врезавшейся в их дуб машине, других транспортных средств они поблизости не видели. Наиболее реалистичный сценарий происшествия был таков: теряя сознание, я съехал с дороги и налетел на дуб во дворе Бишопов. Подтверждений тому, что в инциденте «могла» участвовать другая машина, было «очень мало» (еле заметные следы кремовой краски), но поскольку ни в этом, ни в соседних штатах кремового «450SL» зарегистрировано не было, мою версию о столкновении списали на издержки памяти вследствие большой потери крови. Другими словами, и машина, и парень, который ко мне приходил, были галлюцинацией. (Писатель только приговаривал: тот парень — ты сам.) «Виктора» тоже не нашли. Вечером того же дня в лесу за домом обнаружили нечто, что полицейские сперва приняли за «освежеванного оленя». Но кровавых следов, ведущих от дома к месту гибели, не было, и значит, напавшая на меня тварь не тащилась со второго этажа через весь дом, по полю да в лес. (Писатель напомнил, что нечто забралось по каминной трубе на крышу. Писатель говорил, что нечто «перелетело» поле.) Ветеринар, осматривавший тушу, определил ее как «койота», которого каким-то образом «вывернули наизнанку». (Я так и не понял, что же там в действительности нашли, но, судя по заключению ветеринара, это был не Виктор.) Обследовавшие место нападения полицейские подтвердили наличие гнезд, но в итоге их сочли «самовыражением» Робби, хотя ни на одном из уроков, которые он посещал в Бакли, не задавали ничего, даже близко напоминавшего подобный проект, но какая, собственно, разница? Какую роль гнезда играли в «несчастном случае» с нашей собакой? Когда я спросил о лежавших в гнездах «объектах», мне сказали, что они были «расколоты пополам» и «пусты» — обыкновенная скорлупа. «А почему вы спрашиваете, мистер Эллис?» — спросили меня с озабоченностью на грани враждебности. (Писатель шепнул, чтобы никто не расслышал: скажи им, кто их высиживал.) И вот еще деталь: когда меня вытащили из «рейнджровера», я был совершенно седой.
Никогда больше я не был в доме 307 по Эльсинор-лейн.
Я подумывал позвонить Роберту Миллеру, но так и не набрался духу.
Мне «разрешили» уволиться из колледжа. Собирая свои вещи в кабинете через неделю после того, как меня выписали из больницы, я наконец взглянул на рукопись, которую «Клейтон» оставил четвертого ноября. Она называлась «Отрицательные числа» и, казалось, слово в слово повторяла первую редакцию романа, который я написал еще в Кэмдене, романа, который потом стал называться «Ниже нуля». До того как я переписал роман начисто, рукопись существовала в единственном экземпляре (и, как и другие, лежала на полке в кладовке спальни в Шерман-Оукс). Но к тому моменту я уже перестал удивляться, как это «Клейтону» удалось ею завладеть. Вернувшись в Лос-Анджелес, я сравнил его рукопись с моей и убедился, что это совершенный дубликат — точная копия. Совпадали даже опечатки и орфографические ошибки. Причина, по которой я не стал в этом разбираться, проста: не было никакой информации, подтверждающей существование Клейтона. Это путь наименьшего сопротивления, уверял меня писатель.
А вот Эйми Лайт существовала. И тело, обнаруженное в мотеле «Орсик», было на самом деле ее. Человек, ответственный за ее гибель — Бернард Эрлангер, приходивший ко мне под именем Дональда Кимболла,— решил, что на самом деле он Патрик Бэйтмен. Человек настолько помешался на книге и ее персонажах, что просто выпал за пределы. Бернард Эрлангер, неудачливый частный детектив из Пирса (никак не относившийся к департаменту шерифа округа Мидленд), признался во всех убийствах, о которых «Дональд Кимболл» поведал мне, когда приехал ко мне домой первого ноября. Показания он дал после того, как его арестовали возле дома в Клиэр-Лейк, куда он явился в льняном костюме от Армани, хлопковой рубашке и шелковом галстуке, кожаных туфлях «Коул Ган» и в плаще, под которым он прятал топор. Дом принадлежал Полу Оуэну, вдовцу шестидесяти пяти лет, хозяину частного книжного магазина в Стоунбоуте. В ночь на воскресенье, примерно в 2:30, Пол Оуэн услышал, что кто-то ломится в его дом. Он позвонил 911, заперся в спальне и стал ждать. Дверь пытались взломать. После недолгой передышки Бернард Эрлангер принялся рубить дверь топором, тут патруль и подоспел. Когда его арестовали, он без всяких допросов признался в убийстве Роберта Рабина, Сэнди By, Виктории Белл и Эйми Лайт, как и в нападении на Альберта Лоуренса, бездомного бродягу, которого он ослепил в прошлом декабре. Я ничего не желал знать о Бернарде Эрлангере. Я не желал верить, что убийства в округе Мидленд — дело его рук, поскольку мне хотелось надеяться, что убийца был персонажем литературным. Что звали его Патрик Бэйтмен (а не Бернард Эрлангер и даже не Дональд Кимболл) и он попросту материализовался на небольшой промежуток времени, примерно на год, как в последнее время происходит со многими выдуманными персонажами, которые являются своим создателям, да и читателям тоже. Я хотел верить в это (а часть меня верит в это до сих пор) не только по причине убийства Амелии Лайт в никем не читанной рукописи «Американского психопата», но и потому, что полицейский патруль подъехал к дому Пола Оуэна в Клиэр-Лейк в тот же момент, когда я в отеле «Бель-Эр» дописал рассказ, где Патрик Бэйтмен сгорает на пристани.
Спустя четыре недели после того, как Робби официально объявили пропавшим без вести, исчез Эштон Аллен.
Джейн покинула округ Мидленд и переехала на Манхэттен, так поступил и я. Она хотела развестись, и обсуждать тут было нечего, но кое-что мне открылось. Я не знал, что незадолго до событий Джейн приобрела для нас дом в Амагансетте или что она уже запланировала изрядное путешествие в Лондон на рождественские каникулы, которое должно было стать сюрпризом (и теперь, конечно, отменилось). Летом, когда я приехал в округ Мидленд, я не обратил внимания на тот факт, что Джейн рассчитывала на долгую счастливую жизнь со своим мужем. Она действительно хотела, чтоб у нас с ней все получилось. Ей бы следовало знать: мне что в лоб, что по лбу. Могла бы и догадаться: приехал я совсем не из-за нее, а просто пытался найти место, где можно было бы собраться с силами жить дальше. Бракоразводный процесс потряс меня своей бессмысленностью, поскольку, прежде всего, мы вообще едва ли были женаты. Но на нем настаивал ее адвокат. Джейн требовала полного разрыва отношений, чтобы нас больше ничто и никогда не связывало. Я был готов согласиться на ее условия: никаких контактов с ней или с Сарой. Меня это угнетало, но я объяснил своему адвокату, что наша позиция — принимать любые условия. И вот теплым дождливым утром следующего апреля я встретился с адвокатами обеих сторон (мужчинами, которым мы платили по шестьсот долларов в час, чтоб они помогли нам расстаться окончательно и бесповоротно) в офисе в Эмпайр-стейт-билдинг. Я извинился за опоздание, оправдываясь, что «никогда еще здесь не был». Когда я сказал это, в комнате повисла многозначительная пауза. Рукопожатия, натянутые улыбки. Из-за героина, который я теперь употреблял ежедневно, мне сложно было удерживаться в сознании. Кто-то спросил, может ли «затруднить» процедуру отсутствие добрачного контракта, и слова эти донеслись до меня, как будто все мы находились в эхокамере. Нет. Наш сын пропал, поэтому термин «опекунство» даже не всплывал. От алиментов Джейн отказалась. Мой адвокат монотонно совершил все необходимые ходы. Джейн похудела, она не сказала мне ни слова, что заставило меня вспомнить то время, когда мы были близки настолько, что могли закончить начатое другим предложение. Мне хотелось сказать ей, что все еще люблю ее, но она не стала бы меня слушать. Джейн все крутила прядь волос за ухом, раньше я никогда не замечал у нее этого жеста, но за сорок пять минут, проведенных в офисе ее адвоката, других я не видел. Находились мы так высоко, что мне пришлось сосредоточиться на широком дубовом столе, чтоб голова моя не закружилась до обморока. Окно представляло собой фотографию города с высоты птичьего полета. Я раздумывал, не перебраться ли в Европу, и тут спросил себя: почему мы с Джейн прячем голову в песок? Но тут же все и закончилось. Бумаги были подписаны. На выход я проследовал первым. Я нажал кнопку лифта, и, чтобы не расплакаться, мне пришлось крепко сжать челюсти. Дабы подбодрить себя, я сунул руку в карман плаща и потрогал притаившийся там пистолет, без которого я теперь из дому не выходил. На Пятой авеню я еле поймал такси, чтоб оно отвезло меня на Тринадцатую стрит, в квартиру, куда я впервые вселился весной 1987 года, будучи молодым, знаменитым писателем, и не знал ничего, кроме удачи, неотступно сдувавшей с меня пылинки, в дом, где я бывал во всех возможных состояниях и настроениях, в то место, где слава казалась отличной штукой, а вспышка экспонометра была единственной путеводной звездой. Теперь я жил с молодым скульптором по имени Майк Грейвз (он был на двенадцать лет меня моложе), который кочевал между квартирой на Тринадцатой стрит и своей студией в Вильямсбурге. Я вписался в отношения, не понимая, что делаю и кто мне нужен, и, думаю, с его стороны ситуация была схожей, во всяком случае я надеялся, что это так. В нем были злость и решимость, на которые я отвечал мягкой снисходительностью, и мне нравилось, как он изгибался подо мной и как проводил пальцами по шрамам на моей ноге, и он был нужен мне по утрам, когда летнее солнце пробуждало меня от кошмара и, скрючившись в кровати, я хватал его за руку и стонал и звал сына.
Я отпустил такси на Третьей авеню, в квартале от моего дома, и загреб в «Киль» купить Майку специальный шампунь, который он держал у меня в ванной. В магазине Элтон Джон пел из колонок «Сегодня спас мне кто-то жизнь», и с этой песней в голове я вышел на Третью авеню. Отец любил эту песню, и однажды летним вечером 1976 года мы ехали по Вествуду, и отец спросил меня двенадцатилетнего, кто это поет, и когда я ответил, он сделал погромче, и я очень порадовался, что ему нравится эта песня. На выходе я столкнулся с однокашником по колледжу, который переехал на Манхэтген в один год со мной и только что второй раз развелся. (Эта жена ушла от него к какому-то бейсболисту из «Метз», и я смутно припоминал, что вроде бы даже читал об этом.) Он был загорелый, с заметной сединой, и мне вдруг стало стыдно, что днем раньше в центре «Эйвон» в «Трамп-Тауэр» я покрасился в брюнета. Он читал об исчезновении моего сына (он прямо-таки взял меня за руку и сказал, что глубоко сожалеет о случившемся, а ведь мы были едва знакомы) и, когда я ответил на парочку его вопросов, заметил, что речь у меня замедленная. Пытаясь что-то объяснить, я стал бессмысленно жестикулировать. Когда-то он сам проходил курс реабилитации, мы наскоро обменялись впечатлениями, и он поспешил удалиться, сообразив, конечно, что я обсаженный. Последним, что он сказал, было: «Ну что ж, может, в следующий раз?» И я пошел в гастроном через дорогу, где купил «Пост», в этой газете я ежедневно читал свой (и Робби) гороскоп (верьте чайным листьям, избегайте трагедий, не обращайте внимания на пентаграммы, следите за подсказкой, примиритесь с будущим, возможны возгорания, пробудись, спящий). Трюхая потихонечку к дому, я остановился на полпути и обернулся. Кто-то сзади еле слышно напевал. Песня была настолько знакомой, что я вздрогнул. Только улегшись в своей пустой квартире, я сообразил, что это было «На солнечной стороне улицы».
И я приплыл в средоточие мягкости, вокруг теснились в рамках фотографии Робби, вырезанные мной из газет и журналов, сообщавших о его исчезновении. Это суровое напоминание о его судьбе было аккуратно выставлено на полке в изголовье кровати. (Изогнутую полку Майк, всегда поеживаясь, называл «твой трон скорби».) По венам разливался героин, и я вспоминал последний раз, когда видел отца живым. Это было в ресторане на Беверли-Хиллз, он был пьяный и располневший, и, скрутившись в клубок на своей кровати, я подумал: а что, если б я тогда предпринял что-нибудь? Я просто сидел на Мейпл-драйв и смотрел, как полуденный свет наполняет полупустую столовую, мне все было безразлично, я вяло обдумывал какое-то решение. А решал я вот что: может, стоит его обезоружить? Да я запомнил именно это слово: обезоружить. Может, сказать ему слова, которые, не будучи правдой, достигнут желаемого результата? И в чем я хотел его убедить, пусть даже это была ложь? Какая разница. Что бы я ни сказал, это стало бы исходной точкой. Первая пришедшая на ум фраза: ты мой отец, и я тебя люблю. Помню, как я уставился на белую скатерть, обдумывая эту фразу. Мог ли я так сказать? Сам я в это не верил, и это не было правдой, но я хотел, чтобы так было. В какой-то момент, когда отец заказал очередную водку (было два пополудни, это была уже четвертая) и затеял поливать маму, резкое падение цен на недвижимость в Калифорнии, «твоих сестер», которые никогда даже не позвонят, я понял, что это вполне могло бы произойти и что это может спасти его. Я вдруг увидел будущее с моим отцом. Но вместе с водкой принесли счет, и отец затеял какой-то спор, и мечты мои рассеялись, и я просто встал из-за стола и пошел, не оборачиваясь, не прощаясь, и, выйдя на солнце, ослабил галстук, а парковщик уже подогнал к входу кремовый «450SL». Я ухмыльнулся своей мысли о том, что мог бы просто забыть о вреде, который отец способен причинить сыну. Больше я с ним не разговаривал. Дело было в марте девяносто второго, а в августе того же года он скончался в доме на Ньюпорт-Бич. Теперь, валяясь в квартире на Тринадцатой стрит, я понял, чему меня научил отец: какой одинокой люди делают свою жизнь. Кроме того, я понял, чему у него научиться я не мог: что семья — если дать ей такую возможность — приносит много радости, которая потом оборачивается надеждой. Только вот мы оба так и не поняли, что сердцем были едины.
Осталось рассказать последнюю историю.
В августе я снова вернулся в Лос-Анджелес и в годовщину смерти отца встал на парковке возле «Макдональдса» на бульваре Вентура в Шерман-Оукс. Было 2:30. В достаточной мере собравшись с силами, я вышел из машины и похромал к фаст-фуду (я все еще ходил с палочкой). Я заказал гамбургер, маленькую картошку, детскую колу — я был не голоден,— взял поднос и уселся за столик у окна. Ровно в 2:40 на парковке остановился «450SL». Из машины вышел парень лет семнадцати, может, восемнадцати — разительно похожий на Клейтона. Я заметил, как сильно он вырос, его короткую прическу, и, хотя на нем были темные очки, я узнал его сразу же. Затаив дыхание, я смотрел, как он нерешительно идет к входу. Тень он отбрасывал — и это важное доказательство. Зайдя внутрь, он заметил меня и уверенно направился к столику, за которым, трепеща, сидел я. Звуки вокруг меня стали приглушенными. Я притворился, что занят распаковыванием завернутого в бумагу гамбургера, а потом поднес его ко рту и откусил немножко. Напротив меня сидел Робби, но я не мог ни посмотреть на него, ни заговорить с ним. Он тоже молчал. Когда я поднял глаза, он уже снял темные очки и направил на меня печальный взгляд. Я заплакал, все еще жуя гамбургер, и стал утираться и пытаться проглотить.
— Прости меня,— только и сказал я и отвернулся.
— Ничего,— мягко произнес он,— я понимаю.
Голос его стал глубже — он повзрослел, это был уже не тот застенчивый мальчишка, которого я узнал за несколько месяцев, что мы прожили на Эльсинор-лейн, в нем чувствовался какой-то намек на возможность прощения. Его тайная жизнь, казалось, развеяла ту замкнутость, самоуглубленность. Он что-то для себя решил. Актера больше не было.
Мне пришлось отвернуться, потому что нервы не выдерживали.
— Почему ты ушел?— смог выдавить я осипшим голосом.— Почему ты покинул нас?
— Папа,— вздохнул он. И слово это прозвучало совсем не так, как раньше. Он положил ладонь на мою руку. Я чувствовал — это по-настоящему.— Все в порядке.
Я протянул руку и коснулся ладонью его лица, и тут он застеснялся, как раньше, и опустил глаза.
— Не волнуйся,— сказал он,— я не пропащий… Я больше не пропащий,— повторил он.
Мне хотелось использовать свой последний шанс, но слишком стыдно было слышать его ответ. И все равно я сказал это:
— Робби,— я подавился,— вернись, пожалуйста.
Но он увидел лишь улыбку понимания, осветившую мое мокрое от слез лицо.
Уже стоя на улице, он в последний раз посмотрел на меня в окно.
Эта история была ему небезразлична.
Я заметил оставленный сыном рисунок: лунный пейзаж. Рисунок был настолько подробный, что я еще долго разглядывал его, поражаясь терпению, которое потребовалось, чтоб так наглядно изобразить эту часть поверхности луны. Откуда в нем это жгучее стремление, непреходящая целенаправленность?
На рисунке было написано одно слово, и я провел по нему пальцем.
Я не знал, что привело Робби сюда. И не знал, что увлекло его дальше.
Он вернулся в страну, куда бежит всякий мальчишка, которому приходилось проявлять смелость и находчивость: имя ей — новая жизнь. Куда бы он ни отправился, он ничего не боялся.
Кремовый «450SL» выехал с парковки, повернул сразу на бульвар Вентура и влился в поток машин, и, когда я потерял его из виду, история закончилась.
Встреча длилась всего несколько минут, но, когда я поковылял обратно в машину, на землю уже опускались сумерки.
Через дорогу от «Макдональдса» находилось отделение Банка Америки, где хранился прах моего отца. О том, что произошло восьмого ноября, когда я приехал сюда забрать прах, я не рассказывал никому. Когда я открыл сейф, стенки его были серыми от пепла. Ящичек, в который был упакован прах моего отца, будто взорвался, и прах запекся по краям продолговатой ячейки. На пепле кто-то — пальцем, наверное,— вывел то же слово, что было написано на лунном пейзаже, который мне оставил мой сын.
На рыбацкой лодке мы вышли в Тихий океан, и здесь отец мой обрел наконец вечный покой. В просоленном воздухе прах рассеялся над волнами, и ветер понес его вдаль, в прошлое, окутывая оставшиеся там лица, заполняя все вокруг, а потом, вспыхнув, облако пепла закрутилось в воронку и рассыпалось узорами, и среди них стали проступать образы мужчин и женщин, которые создали его, и меня, и Робби. Облако проплыло над улыбкой матери, оттенило протянутую к тебе руку сестры и двинулось дальше, открывая все то, чем бы тебе хотелось поделиться со всем миром. Я хочу показать тебе кое-что, шептал прах. И видно было, как пепел поднимается все выше, завихряясь вокруг толпы образов из прошлого, и то обрушивается вниз, то взлетает к солнцу, и вот облако раскрылось и показало молодую пару, как они смотрят вверх, а потом женщина вглядывается в глаза мужчины, и он протягивает ей цветок, и сердца их бьются в унисон и медленно раскрываются, и облако пепла покрывает их первый поцелуй, и вот уже молодая пара везет в коляске ребеночка по Фермерскому рынку, а прах кружится по двору и несется к розовой штукатурке первого — и единственного — дома, купленного ими совместно, на улице Вэлли-Виста, и влетает в коридор, где за дверью играют дети, и осыпается на воздушные шарики, и мягко тушит свечи, блекло горящие на торте, купленном в магазине по случаю твоего дня рождения, и вихрится вокруг рождественской елки в гостиной, приглушая свет стягивающих ее разноцветных гирлянд, и усыпает велосипед, на котором ты, пятилетний, гонял по тропинке до ворот и обратно, и плывет к желтой горке у бассейна, мокрой от твоих с сестрами игр, а потом пепел собирается в облако и оседает на ветви пальм, окружающих дом, на стакан молока, которое держишь ты, еще совсем малыш, на мать в халате, следящую, как ты плаваешь в прозрачном подсвеченном бассейне, и пепельная пленка стягивает поверхность воды, куда отец кидал тебя, и ты, радостный, приводнялся, забрызгивая всех вокруг, и вот семья едет куда-то по пустыне, и в машине играет песня («Сегодня спас мне кто-то жизнь», настаивает писатель), и пепел рассыпающимися комочками падает на поляройдные снимки, запечатлевшие молодых маму с папой и все наши семейные путешествия, и от подсвеченного бассейна на заднем плане поднимается пар, и аромат гардений реет в ночном, колышущемся от жары воздухе, и появляется маленький золотистый ретривер, совсем щенок, весело скачущий вокруг бассейна, самозабвенно гоняющийся залетающей тарелкой, и прах окропляет разложенный перед тобой «Лего», и по утрам мама на прощанье машет рукой и тихо что-то говорит, и пепел снова кружится и взлетает в воздух, и дети мчатся за ним, а он сыплется на клавиши пианино, на котором ты играл, и на доску для нард, за которой вы с отцом не раз сходились, и приземляется на гавайском берегу, на фотографии гор, засвеченной сбоку лучом оранжевого солнца, всходящего над стиральной доской дюн в Монтерее, и дождем окропляет розовое шапито и чертово колесо каньона Топанга, и оседает на белом кресте, увенчивающем холм в Кабо-Сан-Лукас, и прячется в доме на Вэлли-Виста за семейными портретами, окутав все невыполненные обещания, все нарушенные связи, неисполненные желания, крушения надежд и подтвердившиеся опасения, и все захлопнувшиеся двери, и так и не состоявшиеся примирения, и вот уже пепел покрывает все зеркала во всех комнатах, где мы когда-либо жили, скрывая от нас наши несовершенства, и в то же время течет по нашим венам, и, сгустившись, прах сопровождает задумчивого мальчика, который убежал, сына, который узнал, кто ты есть, но все слишком молоды, чтобы понять — жизнь-то схлопывается, и как глупо и трогательно было думать, что нам всем как-то удастся проскочить, а прах все несется и уже накрыл целый город облаком, которое ветер гонит все дальше и поднимает все выше, и образы становятся все меньше, и когда облако, минуя речку, пролетает над Невадскими горами, смешиваясь со снегом, я вижу городок, в котором отец родился, вижу, как он ко мне идет — совсем еще ребенок, улыбается и протягивает мне апельсин обеими ручками, а собаки деда гоняются за облаком пепла под косым дождем, прибивающим его к земле, и мочат свои шкуры, и прах начинает кровоточить, превращаясь в образы, и проплывает над его спящей матерью и кропит лицо моего сына, которому снится луна, и во сне он затемнил ее поверхность, но когда облако пролетело, луна стала светить ярче, чем когда-либо, а облако пролилось обратно на землю дождем пепла, который теперь, закручиваясь в воронку, сверкает на солнце, и вскоре его уже не видно из-за лучей, в чьем свете начали осыпаться и образы. Пепел рассеялся над могилами его родителей и наконец достиг холодного, освещенного мира мертвых и, оплакав стоявших на кладбище детей, где-то на краю Тихого океана — прошелестев по страницам этой книги, рассыпавшись по словам и создав новые — начал покидать этот текст и, затерявшись где-то за пределами моей досягаемости, исчез, и Солнце покачнулось, и Земля, сдвинувшись по орбите, пошла себе дальше, и хотя все кончилось, началось что-то новое. Море дотянулось до края земли, где виднелся силуэт семейства, которое наблюдало за нами, пока туман не скрыл их из виду. От тех из нас, кого позабыли-позабросили: вас будут помнить, вы были нужны мне, в своих мечтах я любил вас.
В общем, если увидите моего сына, скажите ему, что я передаю привет, и пусть будет хорошим мальчиком, что я думаю о нем и знаю — он издали присматривает за мной, и пусть не беспокоится: когда захочет, он всегда сможет найти меня здесь, прямо здесь — я жду с распростертыми объятиями, на страницах, за обложкой, в конце «Лунного парка».