Ксения Ершова-Кривошеина

ПОЗНАЙ САМОГО СЕБЯ

Предисловие

Р.Вагнер, опера "Зигфрид" И.В. Ершов в роли Зигфрида, 1902 г.

Вот уже скоро тридцать лет, как я живу в Париже и приезжаю в свой любимый Питер всё реже, семья и работа связывают нас и диктуют свои законы, но каждый раз, когда я бываю в городе своего детства и юности, я прихожу к гранитному дому на Гороховой улице, дом 4., на его сером фасаде, висит большая мемориальная доска, на ней золотом выписано, что здесь «...жил знаменитый оперный певец Иван Васильевич Ершов». Рядом есть и другие мемориальные доски, громкие имена, прославленные люди, в разное время они проживали в этом доме.

Я родилась в квартире расположенной на пятом этаже (предпоследнем), занимавшей пространство всего периметра дома. Дед хотел видеть небо и простор, но, к сожалению, вид из окна был не на Александрийский шпиль, а довольно мрачный двор колодец.

Вся анфилада комнат соединялась огромным коридором, по которому я совершила первые шаги, а чуть позже каталась на деревянном жёлтом велосипеде, пряталась в шкафы и чуланчики. У меня с детства сохранилось ощущение «таинственности» нашей огромной и во многом «сказочной» квартиры. Все стены комнат и коридор были завешаны сценическими фотографиями деда и бабушки в ролях, картинами самого деда, скульптуры Кустодиева (он лепил, много рисовал Ершова и переписывался с ним), рисунки Репина с дарственными словами, эскизы костюмов Бенуа к вагнеровским циклам. В нашей квартире было два рояля, и завораживающий меня с детства, инструмент фисгармония, нотные шкафы до потолка, книжные полки и всегда много, много живых цветов. Это букеты от поклонников. Здесь же на кушетках и креслах валялись шкуры, мечи и щиты Зигфрида, гусли Садко, многочисленные гримёрные ящики и масса зеркал самых разных форм и размеров. Атмосфера этого пространства была пропитана творческими деяниями деда и бабушки, воздух вдохновения десятилетия питал не только меня, моих родителей, но и многих друзей, соратников, учеников, этот огонь горения и служения искусству сохранялся долго, вплоть до смерти бабушки в 1972году.

Моя бабушка, Софья Владимировна Акимова-Ершова, была партнёром деда по сцене, его концертмейстером и профессором по классу вокала в Ленинградской Консерватории. Их романтическая встреча в Лейпциге и любовь, сложные и вулканические отношения сравнялись и упокоились в одной могиле в Александро-Невской Лавре.

Бабушка была второй женой деда,(он её вторым мужем) разница в возрасте почти в тридцать лет, он выходец из «народа» — она дворянка, бабушка вышла замуж за Ершова против воли своих родителей, а перед этим пережила бурный, почти драматический развод с первым супругом Александром Сергеевичем Андреевским. По профессии он был юрист, но его настоящей страстью была музыка и опера. Именно он, увлечённый Вагнером, впервые рассказал ей о замечательном «русском вагнерианце» Иване Васильевиче Ершове. По оценке Андреевского, Ершов не имел себе равных в исполнительском мастерстве, даже в Германии.

Итак, бабушка моя, Софья Владимировна Акимова (Ершова), будущая жена Ивана Васильевича Ершова и мать Игоря (моего отца) родилась в 1887 году на Кавказе в городе Тифлисе. На своей левой руке, на безымянном пальце, я ношу фамильное кольцо с вензелем из трёх букв «С.В.А» (имя, отчество, фамилия бабушки), это то малое, что сохранилось у меня от семьи. Я всю жизнь обращалась к своей бабушке только на «Вы», так уж в нашей семье было заведено, теперь это кажется старомодным и даже смешным, но это «Вы», не привело наши отношения к отчуждению, а даже наоборот, постепенно ввело меня с рождения в некое пространство отношений возвышенных, некоего «бельканто», стояния «на пуантах», всего того, что воспитывает в человеке уважение к личности. Теперь, уж такие бабушки редкость, может быть кое кого «такая» бабушка, могла бы напугать, особенно её глаза, всегда внимательные, строго смотрящие, жизнь по расписанию, требовательность и ответственность не только к другим, но прежде с самой себе. Да, она не была «классической» бабулей, в коляске меня не катала, кашу не варила и сказки не читала. Зато с детства водила меня в Мариинку и в Малый на балет и оперу, рассказывала о детстве в Тифлисе, о своей матери (верующей и строгой женщине), о своих годах проведённых в Германии, о Париже и Женеве, о том как Иван Ершов построил дом и деревянный театр на реке Мста, в деревне Воронья гора Новгородской области, хотел ставить камерные спектакли, привозить артистов из Питера, но театр вскоре после революции сожгли местные жители; бабушка учила меня играть на рояле и как ни странно... петь. Не вышла из меня ни пианистка, ни певица, но музыка вошла в мою жизнь навсегда и сформировала художественный вкус. Бабушка вплоть до самой смерти (а ей было 86 лет), каждый день садилась к инструменту, к ней приходили ученики, она сохранила сильный голос и её драматическое сопрано поражало своим диапазоном никак не вяжущимся с грузной седовласой женщиной преклонных лет. Разговоры мои с ней, вплоть до её кончины, были увлекательными, она всегда живо интересовалась «чем я дышу, с кем дружу и в кого влюблена». Она была на редкость благородным, не безразличным и как ни странно... влюбчивым человеком (особенно это касалось её учеников). Она говорила, что строгость она унаследовала от матери, а влюбчивость и застенчивость от отца. Наверное, для неё, слово «родственник, сын, внучка, внук» не сводилось к кровным связям, она часто повторяла, (даже своему сыну Игорю), что у неё есть родственники, но «её духовные дети – это ученики». Дед и бабушка жили ещё в той жизни, когда слова «служение искусству» звучали возвышенно и правдиво, они действительно «служили» не во имя славы, хотя слава была им не чужда, но под её гнётом они не сломались и не заигрались в неприступных знаменитостей.

Бабушка происходила из дворянской и достаточно патриархальной семьи, носящую, однако, чисто русскую фамилию Акимовых. Очевидно, как говорили наши деды и прадеды, Акимовы произошли от армянской фамилии Екимян, (в переводе «врач»). Её дед со стороны отца — Николай Захарьевич Акимов, а со стороны её матери — Антон Соломонович Корганов, хорошо говорили на грузинском языке и прекрасно владели русским. Гувернёры и гувернантки у трёх сестёр Акимовых (Нины, Сони и Ирины) француженки и немцы, учителя музыки и танца выписывались из Москвы. Моя бабушка всегда сокрушалась, что плохо знает английский и уже в 75 лет, решила наверстать упущенное, засела за тетради и учебники, и меня подключила! Семья Коргановых, со стороны матери была богата и владела большими нефтяными месторождениями. Армянский геноцид 1915года, а потом и революция разорили семью, но как ни странно, до сих пор в Тбилиси сохранилась улица Коргановых...

В своих воспоминаниях, которые вы прочтёте в этой книге, бабушка описывает свою юность, встречи с людьми, сыгравшими в её профессиональной жизни ключевую роль. Она многое видела, и запечатлела в своей памяти. В молодости бабушка слышала воочию пианистов Артура Шнабеля, Рауля Пюньо, скрипачей Пабло Сарасате, Яна Кубелика, Фрица Крейслера, виолончелиста Пабло Казалеса. Она стала ученицей Марии Александровны Славиной и позже выступала в оперных спектаклях с выдающимися русскими и зарубежными дирижерами: Эдуардом Направником, Сергеем Кусевицким, Албертом Коутсом. Её партнёрами по сцене стали Леонид Собинов, Павел Андреев, Иван Ершов и многие другие.

После двухлетнего обучения вокалу в Петербурге, бабушка едет со своим первым мужем в Германию. Два года 1911-12 она проводит в настоящем изучении Вагнера и его репертуара. Близкое знакомство с музыкальным критиком В.П.Коломийцевым и дирижёром С. Кусевицким привело к тому, что её приглашают принять участие в сезоне концертов посвящённых 100-летию Вагнера, в Петербурге. Она не нашла в себе сил отказаться от столь лестного предложения, хотя «волновалась и умирала от страха». И вот 6 февраля 1913 года её фамилия появляется на афише рядом со знаменитым исполнителем Вагнера – Иваном Ершовым!

Дебют был настолько блестящим, что Софье Акимовой-Андреевской предлагают подписать контракт и быть зачисленной в труппу Мариинского театра уже с октября месяца 1913 года. С этого момента начинается её карьера оперной певицы и партнёрши по сцене Ивана Ершова, во всём многообразии вагнеровских персонажей (Зиглинда «Валькирия», Гутруна «Гибель богов», Елизавета из «Тангейзера» и Эльза из «Лоэнгрина»)

Поздней осенью 1914 года она расстаётся со своим первым мужем и переезжает на новую квартиру. В ту пору все её чувства и мысли были обращены только к одному человеку. 7 ноября 1916 года у Софьи Акимовой и Ивана Ершова рождается сын, которому они дали имя Игорь.

Всегда собранная, одухотворённая, она умела подняться над «суетой сует», над всем будничным и мелким, в её судьбе были взлёты и падения. До конца своих дней, она была окружена учениками и любящими её сподвижниками.

Читатель этих воспоминаний, молодой специалист или оперный фанат встретится здесь с прошлым. Век девятнадцатый, в котором родились мои бабушка и дед, и век двадцатый, трагический, расколол не только Россию, но прошёлся катком и по семье Акимовых. Её мать и две сестры покинули Тифлис в 1915 году, оказались в Германии, казалось, что революция разделила их навеки, но в хрущёвские, оттепельные шестидесятые, младшая сестра Ирина приехала в Ленинград.

Как же всё это случилось? Трое сестёр: Нина (старшая), Софья (средняя) и младшая Ирина, вместе с их матерью Марией Антоновной выехали в путешествие по Европе. Их отец Владимир Николаевич Акимов остался в Тифлисе, события 1917 года потрясшие Российскую империю, разделили семью навсегда. К этому времени бабушка уже состояла в браке с Иваном Ершовым и родила сына (моего отца). Её мать и две сестры решили остаться в Швейцарии, а Софья вернулась к Ивану Васильевичу Ершову в Петроград. «Скоро всё закончиться, мы опять увидимся, я так хочу обнять маленького Игоря. Твои сёстры хорошо учатся, и мы скоро вернёмся домой...» — так писала моя прабабушка. Им суждено будет встретиться ещё один раз — в 1922-24 году, когда Софье с сыном будет разрешено посетить с гостевым визитом Женеву. Это была последняя встреча с матерью и сёстрами, и по тем временам казалось, что навсегда.

Вот уж действительно никогда не говори «никогда»! В 1964 году в Ленинграде моя бабушка (Софья Владимировна) впервые после сорокалетнего перерыва увидела свою младшую сестру Ирину. Она приехала с приятельницей как турист на три дня.

В моей памяти отпечаталась маленькая, прямо держащаяся, как бы «засушенная», с голубыми волосами швейцарка. Ничего русского, ни армянского в ней не осталось, она была, эталоном швейцарского благополучия и на меня пахнуло «гербарием» веков. Мы встретили её в нашей квартире, с анфиладой комнат, на ул. Гороховой. Бывшая квартира Ершова превращалась постепенно в огромную коммуналку. Из каждой комнаты сразу высунулись любопытные носы, дабы посмотреть на «голубую» швейцарскую старушку, не только мне она была в удивление. Почему-то я запомнила, что бабушка решила принять сестру достойно и шикарно. Как только открылась входная дверь, мне было приказано поставить на проигрыватель пластинку в исполнении деда, так что тётя Ирина вступила под звуки Вагнера и голос Ершова. Бабушка занимала в «нашей квартире» 3 комнаты, а на большой кухне стояло семь деревянных столиков с аккуратными маленькими навесными замками на каждом ящичке, три газовых плиты и соответствующие неаппетитные запахи из помойных вёдер. Голубая старушка шла по коридору под звуки Вагнера и по-русски, с довольно сильным акцентом выговаривала: «Слушай, Софи, как ты можешь жить в этой стране! Воды горячей в гостинице нет, я не могу принять ванну. Краны не отвинчиваются, уборная забита газетой, (а где же туалетная бумага?) еда жирная, салатов не подают...» и так далее. Потом тётя Ирина перешла на французский, продолжая жаловаться с прежним азартом, на «сервис» гостиницы «Октябрьская». Любопытные носы соседей стали быстро скрываться, заслышав чужую речь.

Я была поражена, что сёстры не кинулись друг к другу в объятия, не заплакали, в общем, всё то, что мы обычно наблюдаем по телевидению в трогательных передачах «Ищу тебя». И это после стольких десятилетий разлуки! Бабушка моя была смущена, отец возмущён, мама стала суетиться за приготовлением чая.

Переписка между сёстрами, хоть и с перерывами, по совершенно определённым обстоятельствам тех лет и режима, худо- бедно шла. Но эта встреча, без слёз радости, волнения, растерянности- проходила как-то не так как полагалось по сценарию. Я помню, что все мы к встрече готовились, особенно бабушка, но не учли мы противоположной стороны, что эмоции и слёзы радости, будут напрочь стёрты у тёти Ирины советской бытовухой. Она долго говорила о неудобствах нашей жизни, к торту с розочками не притронулась, вымыть руки в ванной отказалась, музыку попросила пригасить, а фотографии из семейного альбома просмотрела небрежно. Зато показала свои: большой дом с ухоженным садиком в Лозанне, вид на озеро, заснеженные горы. Очень красиво, ухожено и всё как в кино.

А я впервые увидела не просто заморских людей, а своих заграничных родственников. Во мне семейная струна – не задрожала и любопытство — не взыграло. Казалось, что я у них тоже вызвала скорее чувство страха (а вдруг начну просить о подарках, джинсах, пластинках). Но я почему-то не просила, моя двоюродная бабушка мне не понравилась, и никакого желания посетить Швейцарию в то время у меня не возникло. Мы все тогда переживали интереснейшее время «оттепели», и меня совершенно не привлекали отношения с малосимпатичными заграничными родственники.

Помню, что бабушка была расстроена этой встречей. Тётя Нина оставалась ещё три дня в Ленинграде, но с бабушкой они не виделись, кажется мой отец возил их на могилу деда в Александро-Невскую Лавру. Вот и говори потом, на чём держатся родственные связи?

Пути в творчестве и влияние Ершова на Акимову- были несомненны. Как в оперном, так и в камерном исполнительском искусстве оба были исключительно требовательными тружениками. Непрерывное совершенствование мастерства, неутомимый труд, постоянная работа над расширением репертуара; они никогда не признавали никакого «кокетства», жеманной пошлости и безвкусицы.

Когда бабушка писала свои воспоминания, она частенько читала нам черновики. Ей хотелось многое написать, но, как мне кажется, по тем временам, она себя придерживала, срабатывала некая само цензура, помню, что отец мой её за это критиковал. Но, ей удалось раскрыться читателю, в большей мере чем деду, у которого было огромное желание «сказать» (он придавал «слову» огромное значение), но его раздирали сомнения самого разного толка, через это и не получилось у него оставить нам, потомкам рассказы о себе и тех выдающихся личностях, с которыми его постоянно сводила судьба.

Ершов испытывал глубокую потребность поделиться с близким человеком своими мыслями и тревогами, особенно во время разлуки. Это было своеобразным средством преодоления одиночества. Многие письма к его первой жене Л.В. Баскаковой носят характер ежедневных, дневниковых записей. Сложный, замкнутый мир Ершова находил в этих текстах некую отдушину. По природе он был человеком одиноким и чувствовал себя свободно только в кругу семьи, в своем доме. Разлуку с близкими он переживал болезненно остро.

«Ах, если бы ты знала, как страшно сложилась моя психологическая сущность! Мне необходима близость своих родных, как воздух, как хлеб насущный, как импульс с жизни, и долгое необщение с семьёй уже выливается в форму угрюмого нелюдимства, стесняющего свободу моего, всё же пока бодрого духа. Вероятно мне должно всю жизнь испытывать жестокие приступы меланхолии. И это вместе с деланной весёлостью, а потому искусственной лёгкостью. А на самом деле внутри меня всё отвратительно бродит. Ты представь себе только мой мною же созданный душевный ад! И всё-таки нужно учиться переносить всё это», — так он писал Баскаковой.

И обострённое ощущение одиночества вдали от семьи, и трудность общения с чужими людьми, и робость, во многом определились обстоятельствами детства Ивана Васильевича. «Как всегда не дома, я сам не свой, всего стесняюсь, и отзвуки прошедшей юношеской несмелости меж чужими родят во мне неловкость. Стараюсь, понять, разобраться в себе и неловкость скрывать, но человек человека чует».

Понять себя означало для Ершова возможность устранить всё то, что мешало его творчеству. Мыслящий художник, он хотел уяснить природу искусства, записывал в тетрадях и на листках бумаги свои наблюдения и раздумья, читал их близким и друзьям. «Мысли» Ершова облечённую в своеобразную словесную форму, теперь находятся в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина, куда моя бабушка С.В. Акимова, передала их вместе с архивом и теперь все кого интересует личность великого певца, могут в отделе рукописей непосредственно ознакомиться с этими записями.

Многие кто знал Ершова и слушал его «мысли» убеждали его в необходимости систематизировать их, а главное не останавливаться на размышлениях эстетических, многие призывали его поделиться воспоминаниями о себе, о своей работе над ролью, написать полноценные воспоминания. Последнее особенно тревожило Ершова и вызывало сомнения. Болезненная скромность(оборотная сторона гордыни) мешала ему приняться за воспоминания. Когда же в 1929 году Ершов оставил сцену и казалось обрёл досуг, он пришёл к выводу, что «рассказ бывшего оперного певца о себе ни для кого никакого интереса не представляет». Замкнутый, не дозволяющий никому заглядывать в свой внутренний мир, кроме Софьи Владимировны Акимовой, и сына Игоря (да и то, вероятно и им не во всём открывавшийся), он не мог решиться сделать достоянием общественности свои собственные переживания. Известно, что душевные раны, в отличие от телесных, не заживают и продолжают кровоточить всю жизнь. Лгать, притворяться, приукрашивать себя Ершов не мог. Выступать «без грима», вне театральной обстановки с исповедью, не зная, поймут ли это правильно или же высмеют, ему было страшно. Всю свою жизнь он посвятил искусству и теперь опасался, что написание и публикация мемуаров будет сочтена запоздалой попыткой завоевать или закрепить славу. Между тем будучи человеком сцены, профессии, и в результате славы, он, в отличие от многих артистов, делал всё возможное, чтобы от славы отдалиться. Он, безусловно славу не чурался, но не искал её и в результате сумел не согнуться под ней. Особенно, когда ему пришлось оставить сцену, он сумел найти себя в преподавании, в постановках, в живописи, короче, в собственном миру увлечений.

В своих «мыслях», записках, которые он так назвал, следуя Паскалю, Ершов всячески пытается додумать то. Он любил повторять слова: «Познай самого себя!» — что означало для него познать через себя людей и окружающий мир, а не самолюбование собой. Он всегда говорил о значение «самодостаточности», об углублении и развитии своих талантов, но отнюдь не о разбазаривании их на всякую ерунду. Самого себя Ершов всегда судил беспощадным судом, а потому его останавливали не столько сомнения в своём литературном даре (хотя это тоже его тревожило), сколько самая возможность правдивого рассказа о себе. Он боролся со страхом за будущего читателя и одновременно желания разговора с ним. Начатое в 1927 году «Письмо о себе» оборвалось на второй странице, а воспоминания о Танееве – на первой. Возможно, что известную роль в писании мемуаров у Ершова сыграло его прочтение Шаляпинских «Страницы моей жизни», эти воспоминания в 1926 году Шаляпину помогал писать Горький, а Ершов никому не мог доверить своих текстов. Да если бы таковые и были написаны, это были бы не просто воспоминания подсмотренные в замочную скважину, а тексты глубокие и философские. Ему было что рассказать о встречах с Рубинштейном, Глазуновым, К.Вагнер, Мотлем, Римским-Корсаковым, о беседах с Б.Кустодиевым, И.Павловым, В.Бехтеревым и многими другими выдающимися деятелями. Написать воспоминания о себе, своим «словом», ритмом, языком, было единственной возможностью сохранить о себе живую память. Ведь он сознательно отказался от любых форм фиксации своего искусства. Сохранились записи того времени, сейчас их издали на современных дисках в Англии и Франции, а вот в кино Ершова так и не сняли.

Это была его вина, он настолько ощущал себя природолюбом, (сегодня это называется «экологией») что видел в «прогрессе» врага гармонии. Он свято верил, что вся жизнь человека неразрывно связана с природой, а что Искусство, с большой буквы, есть дитя Солнца. Преклонение перед животворящей силой солнца, в то время было достаточно модным течением в интеллектуальной русской среде, неким пантеизмом. Этим был увлечён и Римский –Корсаков, который любил повторять слова Тютчева: «Так связан, съединен от века, союзом кровного родства, разумный гений человека, с творящей силой естества». Партия Берендея из «Снегурочки» как нельзя лучше соответствовала философским настроениям певца, а любое отклонение от связи человека с природой Ершов называл «натурфилософией». Может показаться смешным, но он считал, что нефть, которую качают из земли, приносит огромный вред всем. Он писал, что «человек добывая нефть, осушает вены земли и засоряет божественную атмосферу», что «облака изменили свою форму и окраску из-за электрических и телефонных проводов», он писал «неизведанна ещё сила солнца, оно греет, обжигает, даёт живительные витамины, оно может быть нашим другом и нашим врагом, а его энергия это неопознанное будущее человечества». Ершов не боялся стихии, он говорил: «ураган, морские волны, ветер, огонь, град, молния – всё это создано Природой не зря, только мы низшие ещё не способны управить этим, а потому боимся тронуть эту силу природы, в которой таится бескорыстный источник жизни человека на земле».

Из рассказов бабушки я узнала, что дед с детства своего в Новочеркасске, любил следить за борьбой с огнём. Его волновал самый вид несущихся пожарных повозок, сверкание касок-шлемов, его восхищала смелость человека вступить в единоборство с огнём. Так что он не только любил природу, но и не боялся стихии! Знал бы он в те детские годы, что по судьбе своей, ему придётся воплощать на сцене великий цикл Вагнера и божество огня Логе, в «Золоте Рейна»! Бабушка говорила, что в 1920 году «на даче на крик прохожего- Горит на крыше!», он не раздумывая, кинулся по внутренней лестнице через слуховое окно на крышу соседнего дома, стал поливать пламя водой из подаваемых ему ведёр, пока не подоспели на помощь крестьяне окрестных сёл».

К сожалению, преклонение перед естеством переросла у Ершова в страстную нелюбовь к технике, что привело к полному отвержению кинематографа, он отказался раз и на всегда от киносъёмки, а посему мы лишены увидеть его талант воочию.

Можно только радоваться, что о Ершове написано много исследовательских статей, несколько книг, сохранился архив фотографий, а я благодарна судьбе, за то, что у меня в Париже есть рукописи семейных воспоминаний и людей близко знавших Ершова, которые я привожу в этой книге.

Мой дед скончался в 1943 году, а я родилась в конце 45-го, так что лично деда своего я не знала. Но, тем не менее, я выросла в атмосфере поклонения таланту и гению Ершова, а мой отец на протяжении всей своей жизни так и не смог справиться с сыновним комплексом великого отца. Хотя сам унаследовал прекрасный голос, внешность, пропел на сцене Малого оперного театра два сезона (особенно он был хорош и красив в роли Куракина и Дон Жуана) но всё-таки, окончательно и бесповоротно в 1946году, он выбрал путь художника.

Но вернусь к деду. Он родился 21 ноября 1867года на хуторе Малый Несвятай около Новочеркасска. Его мать была крепостной батрачкой у местного барина, и мальчика она прижила от него. Детство деда проходило в постоянных побоях и унижениях, но дед до конца своих дней обожал и жалел свою «маточку», как он её ласково называл. Уже поступив в Петербургскую Консерваторию и получая жалкую стипендию, сам сводя концы с концами, болея туберкулёзом, но посылал ей деньги и ласковые письма. В 1883 году он поступил в железнодорожное училище в Ельце, где получил диплом машиниста. С раннего детства в господском доме, где он бывал, мальчик слышал фортепьяно, и, обладая абсолютным слухом, многое из услышанного знал на память. Потом он пел в церковном хоре, а позже, работая на железной дороге, он участвовал в выступлениях ученического хора. Так он и привлёк к себе внимание местной знати, купцов и меценатов. Слава об одарённом юноше быстро распространилась, его стали приглашать на вечера, устраивали импровизированные концерты... и в один прекрасный день, (а он запомнился деду на всю жизнь) ему было объявлено, что на собранные купцами средства его отправляют в Петербург, поступать в Консерваторию.

В 1888 году молодой человек приехал в столицу и на вступительных экзаменах предстал перед самим Антоном Рубинштейном и Станиславом Габелем.

В своих воспоминаниях дед изумительно живо описывает это прослушивание. Он был буквально потрясён колоритным обликом Антона Рубинштейна, и когда «... он обернулся ко мне и бросил на меня свой изумительный взор... Ой, меня так и тряхнуло. – Ну, так что же, Вы с паровоза и хотите на оперную сцену? Хорошее дело! – Смерил меня с головы до ног и говорит: – «Ну, дайте себя послушать, что у Вас есть? Есть ли с Вами какие-нибудь ноты?» Нот не было! Была только музыкальная память, абсолютный слух да смелый дерзновенный характер, но сердце его от слов А. Рубинштейна ушло в пятки.

Молодой человек больше всего тогда любил петь Шуберта и сказал, что споёт романс «Прости». Дед не знал, что это был настоящий подарок для А.Рубинштейна «Много позже я узнал, что Антон Григорьевич очень любил Шуберта. «Каковы же были моё удивление и испуг, когда он, взявши ноты, сам пошёл к роялю аккомпанировать мне!» Затем Ершова спросили, знает ли он что-нибудь из арий, и он, волнуясь, сказал, что на память выучил арию Ионтека из «Гальки». Станислав Габель так и вспыхнул! Только потом молодой человек узнал, что Габель был учеником Мицкевича. По всему было видно, что и исполнением и его диапазоном голоса оба маститых мастера остались довольны. Ершова попросили выйти из комнаты и после маленького совещания его позвали. Антон Григорьевич «С благожелательной улыбкой и величайшей простотой сообщил: — Я знаю, что у Вас нет средств. Вы будете, приняты, Вам дадут бесплатный обед и 15 рублей стипендии». После этой радостной вести Ершов вышел со слезами на глазах. Так начался долгий славный путь Ивана Ершова, в будущем прославленного солиста Императорского Мариинского театра и среди великих мастеров русского оперного театра он занял одно из самых почётных мест.

Вся его творческая жизнь прошла в Петербурге, Петрограде и затем в Ленинграде. Здесь мне хочется напомнить некоторые впечатления его современников, так со слов певца и мемуариста С.Ю.Левика «....Ершов сверкал духовной красотой. Если на чьем-либо челе можно действительно увидеть печать гения, то эта печать ярко горела на челе молодого Ершова» В 1895 году он был принят в труппу Императорского Мариинского театра на сцене которого прошла вся сценическая жизнь Ершова и где он приобрёл настоящую славу.

По всему складу человеческому и артистическому он отличался от певцов-теноров предшественников и современников. Никто в то время (в опере) особенно не думал о создании настоящего драматургического образа, оперный певец должен был хорошо выпевать ноты, по возможности не фальшиво и мало передвигаясь по сцене быть послушным инструментом постановщика и дирижёра. А для Ершова настоящей стихией и страстью была героика, трагедия с огромной силой он передавал мужественность, благородство, страдание и боль. Впервые на сцене появился тенор, который обладал поразительным декламационным искусством, пластикой жеста, эмоциональным проникновением в каждую исполняемую роль. Широта репертуара поражала разнообразием и тонкостью «окрасок» характеров героев — мудрость Финна, героизм Зигфрида, страх смерти Гришки Кутерьмы, бесчеловечность Кощея Бессмертного... В 1916 году в Москве на сцене большого театра в «Сказании о невидимом граде Китеже», зрители впервые увидели и были потрясены его исполнением роли Гришки Кутерьмы. Это была настоящая драматургия в сочетании с огромным певческим диапазоном.

В том, что дед мог так глубоко и разнообразно представлять «другую» оперу во многом было определено его всесторонней природной одарённостью. Он был Артист в полном объёме этого слова: прекрасно рисовал и писал маслом, был скульптором и много работал над гримами (он всегда гримировался сам и создавал «костюм-образ»), впоследствии стал оперным режиссером и учителем сцены, наставником и основателем Оперной студии при Консерватории. И внешне он был красив и величественен. Поклонниц имел массу, и до сих пор у меня хранится альбом с дарственными надписями и признаниями в любви под фотографиями красавиц.

Слухи о необыкновенном артисте оперы дошли до Европы, его стали приглашать на гастроли.

В 1901 году Ершов получает приглашение от Козимы Вагнер приехать в Байрет — эту вагнеровскую «Мекку», но встретились они только в следующем году.

Знакомство с Козимой Вагнер состоялось в 1902 году в Париже и впоследствии переросло в дружбу с постоянной перепиской по-немецки (их письма хранятся в Публичной библиотеке им.Салтыкова-Щедрина). С.М. Волконский наконец-то убедил Ивана Ершова посетить с гастролями Париж. В записных книжках дед описывает события изо дня в день, как он оказался окружённым цветом художественной парижской элиты того времени. Здесь он встретился не только с Козимой Вагнер, но и был представлен дочери Франца Листа, шведскому королю Оскару II, графине Элизабет Греффюль, Николаю Бетаки, вдове Жоржа Бизе. У него были интереснейшие разговоры с Марселем Прустом и композитором Сен-Сансем...

Как я уже говорила, дед обладал большими способностями к живописи. Илья Репин, сделавший несколько его портретов, и Б. Кустодиев, лепивший его не раз, искренне восхищались его талантом живописца. Ершов посещал мастерскую Яна Ционглинского и брал уроки как начинающий студент, в то время это была довольно известная студия и её посещали многие художники, которые в последствии стали настоящими мастерами. В артистической уборной деда, в Мариинском театре, долгое время хранился его поясной портрет, написанный гримом на стене (что с ним стало?).

По семейным преданиям, удивительный случай произошёл с Образом Христа, который дед написал на простом холщовом полотенце и с которым никогда не расставался.

В 1910 году, летом он собрался к себе на дачу, в новгородскую губернию, на ту самую Воронью гору, где он строили театр.

Бабушка попросила его захватить с собой кое-что из вещей и её фамильные драгоценности. Всю жизнь она хранила их под крышкой рояля, (насколько это было надёжно трудно сказать, нашу квартиру грабили много раз и в разные периоды), дед взял коробочку с драгоценностями, завернул её в холщовое полотенце с Образом и положил все это в сундук вместе с остальными вещами. Дорога была длинная, в то время попасть на реку Мсту через новгородские леса, было делом долгим, лошадей меняли в Малой Вишере, на постоялом дворе пили чай, отдыхали. В шестидесятые годы, посещая эти места я этот десятивёдерный самовар видела, но вместо чая местные мужики из него цедили самогон.

Отмахав много вёрст, дед ехал через лес и вот тут, уже почти возле дома, на него напали разбойники. Лошадей остановили, кучера ссадили, сундуки взломали и... перед ними развернулся лик Христа! Это их так напугало, что один из них упал на колени, стал молиться, другой дал дёру, побросав в панике всё награбленное. Один из них всё же прихватил с собой бабушкину коробочку с драгоценностями, но каково было удивление деда, когда через пару дней крестьяне принесли эту коробочку с не тронутым содержанием, сказав, что нашли её подброшенной к одному из домов и полотенце с Ликом.

На своём жизненном пути деду довелось встретиться со многими известными людьми того времени. В большой дружбе он был с композитором Глазуновым, Римским-Корсаковым, с музыковедом Гнесиным, С. Волконским, с дирижером Е. Мравинским.

Не так давно в архивах рукописного отдела библиотеки Салтыкова-Щедрина, я разбирая фонд Ершова и обнаружила замечательные стихи Евгения Мравинского посвящённые деду.

Большим событием тех далёких лет была постановка опер Вагнера на сцене русской оперы. В.Э.Мейерхольд много и тщательно изучал творчество композитора и именно в его постановке появился впервые на русской сцене «Тристан», в которой Ершов пел заглавную партию, а потом и всего цикла «Кольца Нибелунгов», где замечательный костюм для Зигфрида (шкура, сандалии, меч) были придуманы самим Бенуа. В те же годы Мейерхольд работал вместе с Глазуновым и Бенуа над оперой «Маскарад», получилась интереснейшая постановка.

В 1938 году, после первого исполнения «Пятой симфонии» Д.Шостаковича дирижировал Евгений Мравинский, потрясённый услышанным, Ершов, уже семидесятилетний старик, маститый артист, упал в артистической на колени перед растерявшимся и испуганным композитором. Восторженность, буйный и неудержимый темперамент деда приносили не всегда радости. Частенько это оборачивалось скандалами и руганью с дирижёрами и постановщиками. В своих оценках и принципах у деда никогда не было «дипломатической» середины, но ему прощалось многое именно потому, что он был Ершов. Настоящий самородок, выходец из бедной семьи, обожавший русский язык, хотя в совершенстве владел немецким и итальянским, считал всегда, что находится в неоплатном долгу перед своей родиной и народом. Может быть, поэтому он так никогда и не решился уехать в эмиграцию.

За тридцать три года пребывания на сцене дед создал около шестидесяти партий и уже на закате своей артистической карьеры стал первым исполнителем Труффальдино в опере С.С. Прокофьева «Любовь к трём апельсинам». Сергей Сергеевич уговорил деда выйти на сцену в этой партии, и был уверен, что, не смотря на почтенный возраст, он будет блистателен. И не ошибся!

А совсем недавно, я, в изданных дневниках С. Прокофьева, обнаружила много записей посвящённых деду и вот одна из них:

«Я поехал к Мещерским. Застал я там Ершова, облепленного девицами, писавшего
им автографы на «постальках» (почтовых открытках) со своим изображением. Он только что им позировал, а барышни рисовали его портреты. Однако меня скоро усадили сыграть "Скерцо" из 2-й Сонаты, пользующееся здесь наравне с "Гавотом" большою популярностью. Успех; а довольный Ершов со свойственной ему эгоцентричностью заявляет: — Ттталантливый... черт...!!! Его выражение, в свою очередь, имеет успех, производит впечатление; затем все идут обедать. Я сижу с Ниной (Мещерской). После обеда я с M-me играл на двух роялях трио Чайковского (выходит пренедурно)».

Кто же такая «Нина Мещерская»?

И кто бы мог подумать, что мой дед в описании С. Прокофьева «окружённый барышнями», ухаживал тогда за Наталией Мещерской, старшей сестрой Нины, у которой был страстный роман с Сергеем Прокофьевым. В эмиграцию Мещерские попали как все, в 1921 году. Нина вышла замуж за Игоря Александровича Кривошеина и родила в 1934 Никиту, с которым мы познакомились в Женеве и, который стал моим мужем. Это момент «тех вечеров у Мещерских», запечатлён не только в записках Прокофьева, но у меня сохранилась фотография всей этой дружной компании. Вот какими зигзагообразными путями связала нас музыка и наши предки.

* * *

Странна наша судьба и её возвращение «на круги своя». Мой рассказ будет не полным, если я не вспомню о том, что в конце семидесятых годов, я оказалась в Женеве.

Здесь в доме для престарелых я познакомилась с тётей Ниной, старшей сестрой бабушки.

В первый момент, я была совершенно потрясена внешним сходством с бабушкой Соней. Тёте Нине было почти сто лет, её жизнь сложилась в Швейцарии неожиданно, после смерти мужа швейцарца, она перешла в протестантство и более того, стала довольно известным философом и богословом. К ней приезжали за советами из далека и поговаривали, что она многое видит... Из разговора с ней, я узнала, что она всегда была верующим человеком и что в Акимовской семье в церковь их водила мать, мне трудно было отвечать на её вопросы, к сожалению, я не могла описать ей жизнь её сестры Сони. А сколько вопросов она мне задала, и какой проницательностью она обладала, в отличие от их младшей сестры Ирины, той самой засушенной «голубой» старушки... Видимо в какой-то момент, она почувствовала мою неловкость и сказала: «ты наверное стесняешься и не можешь мне сказать, что Соня не была верующим человеком? Я вполне понимаю и жалею её, она оказалась в положении деликатном, ведь она жила в безбожном СССР. Но я знаю, что на протяжении всей своей жизни, она оставалась настоящей христианкой, человеком Совести, а это огромное мерило, особенно для людей советских, совесть которых, как мне известно, была связана с карьерой и именем. Нужно чтобы ты на всю жизнь запомнила, что твоя бабушка была, по сути христианкой, она никогда не совершила ни одного предательства, а это было не просто в тех обстоятельствах. Вот наша сестра Ирина, ей было легко, она прожила всю жизнь в благополучной Швейцарии, ей нечего было бояться, но вера и любовь не прижились в её сердце».

После этих слов, у меня будто камень упал с души и я рассказала тёте Нине, что до конца своих дней, её Сонюша, была окружена учениками и любящими её сподвижниками. Наверное, для многих их них, она была пришельцем из «того» мира, неким «последним могиканином» женой великого Ершова. Наверное поэтому её всегда с уважением и восхищением величали не иначе чем – «Профессор».

Дом «ершовский» уплотнился до размеров коммунальной квартиры, но стены в нём, как бы расширились и гостеприимно раскрывались двери для новых и новых учеников. Уже больной, но всегда по утрам встававшей к 12 часам, бабушка тщательно приводила себя в порядок, укладывала свои густые, красивые седые волосы в причёску, подмазывала губы яркой помадой, душилась, надевала шёлковую фиолетовую кофту с широкими рукавами, и садилась к роялю. Почти на смертном одре она переписывала свои дневниковые записи, разговаривала с учениками и была в курсе последних мировых событий, она сумела разобрать архив деда, передала его библиотекам и музеям, почти ничего не пропало, каждая фотография надписана, каждая вырезка из газеты нашла своё место.

Бабушка всегда была эпикурейцем, любила разные вкусности, и уже чувствуя дыхание смерти, попросила моего отца налить себе бокал шампанского, одна из любимых её учениц Татьяна Лаврова, обняла её и запела колыбельную, через полчаса бабушки не стало...

Иван Васильевич Ершов скончался в 1943 году в день своего рождения в Ташкенте, во время эвакуации Консерватории. В 1956 году прах его был перевезён в Александро-Невскую Лавру, в Некрополь, здесь же упокоилась в одной могиле с ним и его жена Софья Владимировна Акимова, рядом лежат их соратники, композиторы, учителя и ученики. Их надгробие — серая мраморная плита. Скромность и простота, которые были присущи этим двум артистам в жизни и на сцене, сопровождают их и в мир вечности.

Великий дед и бабушка, с которой я всю жизнь была на «Вы», подарили мне (сами того не ведая) огромный праздник души на всю жизнь — приобщения к культуре, музыке, языкам, служению искусству, скромности и чёткого обозначения своего места в современном мире хаоса и суеты.

Текст составлен на основании личных воспоминаний

Ксении Ершовой-Кривошеиной,

Париж, 2007.