Поэма
Вступление
Мы живем на земле -
нераздельной,
усталой,
израненной.
Друг от друга страдая,
нуждаясь хоть в капле тепла.
Я пишу не затем, чтоб свести
свои счеты с Германией,
И найти в ней причину
всемирного
вечного зла.
Всепрощение?
Нет.
Это слишком ещё не история.
Это свежая рана,
что в душах поныне жива,
В лагерях еще целы
развалины крематориев,
В Бабьем Яре
густая и жирная
всходит трава.
Утешайся!
Не мы это - немцы.
Минутку внимания!
Это так,
только тут не отделаться
прозвищем «Фриц»!
Это было с такими, как мы,
рядом с нами,
в Германии,
Здесь,
на круглой планете,
где нету природных границ.
Это всё - наша жизнь,
где корысть
прикрывают величием.
Где все нации спорят:
земля не твоя,
а моя.
Да опомнитесь, люди!
Что значат
все ваши различия
Перед общим различием
жизни и небытия!
ГЛАВА 1
На восставший Париж
наступают войска из Версаля.
Коммунары дерутся,
но только их мало в строю...
Вот стихает пальба.
Баррикады последние пали.
Девятнадцатый пек
погружается в старость свою...
Свирепеют суды.
Что ж!
Парламент одобрит расстрелы.
Рукоплещет - республика!
Всё теперь начистоту.
Девятнадцатый век
ощущает развитью пределы
И стреляет по тем,
кто посмел перейти за черту...
Но прийти в равновесие
вскорости всё обещает.
Равновесие это
он больше не даст разболтать.
Девятнадцатый век
с голубыми мечтами кончает...
Он достиг своего.
A о большем не хочет мечтать.
Да, Парламент и хартии -
к этому люди привыкли.
И границы сословий -
от них уже нет ничего...
Век достиг своего.
Почему ж своего не достигли
Те, кто двигал его,
защищал баррикады его?
Всe названия лгут.
И мечты не найдут примененья.
Почему ж это так?
Где ж тернистый закончится путь?
Или, вправду, история
сводится вся
к уравненью,
Где меняется вид,
но вовек не меняется суть?
Век мечтал об одном.
Получилось, как видно, другое.
Но, не глядя на то,
утопая в уютном житье,
Девятнадцатый век
одного только хочет - покоя
И глядит сквозь очки,
сидя в кресле,
как добрый рантье...
Любит он справедливость.
Но только не в натиске бурном,
И сочувствует бедным.
Но всё-таки счастлив вполне...
И ему представляется мир
аккуратным,
культурным,
А природа прирученной -
в людях самих и вовне...
Словно это не в жизни,
а так,
в идиллической пьесе:
Все дороги - аллеи, -
иных не бывает путей...
И рождается сказка
о добром
приличном
Прогрессе, -
О присяжном слуге
и заботливом друге людей.
Всюду правит Прогресс.
Все живут и разумно и чисто.
Как наука велит,
удобрения вносятся в грунт...
Только бомбы зачем-то
швыряют в царей нигилисты.
Ну, да это в России.
Там вечно холера иль бунт.
Там парламента нет.
И пока что вводить его рано.
Азиатский народ...
Но настанут когда-нибудь дни -
И прогресс просвещенья
захватит и дикие страны,
И приятною жизнью
тогда заживут и они...
Так освоенный мир
улыбается нежно и мило.
Только время идет.
И в какие очки ни смотри,
Девятнадцатый век
оттесняют свирепые силы
И, еще не раскрытые,
точат его изнутри...
Еще сладкий дурман
обвевает мозги человека.
Только страсти -
живут.
В них судьба.
И ее не унять.
И жестокие правды
другого -
двадцатого века
Проступают уже -
хоть никто их не может понять...
Ну не так чтоб никто -
разговоры про крах неминучий
Входят в быт всё упорней,
но как ни ораторствуй тут,
Все же трудно представить
какие
сбираются тучи
Над цветущей Европой,
где творчество,
право
и труд.
Как еще уважается мысль,
воплощенная в слове...
Что бы ни было в ней,
это «чистая область ума».
Словно наше мышленье
не связано
с голосом крови,
Словно в нем притаиться не может
звериность и тьма...
Век свободы настал.
Будь свободным
и в области быта.
Будь свободен во всем!..
(Дым!
А вдруг от него угоришь?..)
Доктор Фауст с любовницей
ездит на воды открыто,
Маргариту любовник
на месяц увозит в Париж.
Но от этих измен
вдруг не вспыхнут кровавые войны,
Честь ничья не задета...
(при чем тут
и что это - честь?)
Это очень полезно,
разумно
и благопристойно.
В этом есть просвещенность
и вместе естественность есть.
Это - значит свобода.
(А может, тоска без исхода?)
Это точные знанья.
(Гормоны бунтуют в крови.)
Это дух исчезает
и рушатся связи -
свобода!
А искусство уходит
от смысла,
от форм,
от любви...
Только правда мгновенья.
Все стало доступно и просто...
Лишь, дежурной улыбкой
глазам отвечают глаза.
Только женщину вскрыли
жрецы полового вопроса.
Только женственность сводят,
как сводят в Карпатах леса.
Чтоб когда эта призрачность
всё же откроется чувству,
А устроенность жизни
исчезнет в короткой борьбе,
Чтоб нигде и ни в чем:
ни в семье,
ни в любви,
ни в искусстве -
Человек не нашел ни себя,
ни покоя себе.
А пока что прогресс.
Всё, что с ним -
человечно и свято.
Все идеи - в почете...
И тоже идеям
верны,
Напрягая умы,
колесят по земле дипломаты...
Самым чутким ушам
уже слышится смех сатаны.
Он смеется не зря.
Мы теперь это знаем, к несчастью.
Дурь настолько окрепнет,
что разум предаст человек,
Выражаться научно
научатся темные страсти...
Но об этом не знает еще
девятнадцатый век.
Он уверен в себе.
Добродушно встречает он годы,
Всем желая успеха
и в трубы прогресса трубя...
Добрый толстый рантье,
приручивший стихии природы!
Что ты знаешь о них?
Еще меньше ты знаешь -
себя.
ГЛАВА II
Всё о мертвой воде.
А нельзя ли
про воду живую?
Не у всех ведь душа
умиленья и страха
полна.
Социал-демократия
в ритме другом
существует,
Ибо поступь истории
чувствует только она.
Есть научное зренье.
Его ей ничто не затмило.
Будет братство рабочих,
придет,
нищету истребя...
А терзания духа -
агония старого мира.
Пессимизм - это он.
Это то,
как он видит себя.
Он уверен, что близится хаос...
Но ей-то понятно,
Что не хаоса -
творческой бури
слышны голоса.
Да! Ему это страшно.
Но ей это -
только приятно -
Это ветер грядущего
дует в ее паруса.
Но довольство вползает
в квартиры рабочих,
как мебель.
И во многих квартирах
в почетном углу на стене
Два портрета висят.
Оба «унзере».
Кайзер унд Бебель.
Друг на друга глядят
и скучают вдвоем в тишине.
Что ж!
Забавная глупость.
К ним буря еще подберется.
Но терпенье!
К нему
непрерывно взывают вожди.
Чем не райская жизнь?
Верить в цель...
рваться к цели...
бороться...
A последний рывок
ощущать далеко впереди.
Мирно движется век.
Происходят в рейхстаге дебаты,
Уясняются истины,
жить без которых нельзя,
И на месте законном
шумят
социал-демократы,
Возраженья - внося,
и гармонию тоже -
внося...
...Это - времени дух.
Все культурно.
Пока -
нетревожно...
Где им взяться,
тревогам.
Устойчиво чист небосвод...
Младшим Либкнехт пугает войной.
Но война - невозможна.
Как теперь воевать,
если есть на земле пулемёт?!.
Дипломаты скандалят.
Но вряд ли им хочется драться.
Это бред.
А найдутся безумцы -
и то не беда.
Социал-демократия -
воля рабочего братства -
По природе своей
не допустит войны
никогда.
Это вера и смысл.
И по-прежнему лозунги
броски.
Но взрослеют вожди,
и глаза им не застит туман.
Понимает все явственней
нужды империи Носке.
Государственный такт
проявляет Филипп Шейдеман.
Это страсти кипят.
Незаметней они,
и исконней,
И хитрей, чем идеи...
Да, братство!
Конечно!
Но все ж -
Надо честно сказать -
у Германии мало колоний.
По своей доброте
опоздала она на делёж.
Доброта - это слабость немецкая.
Сколько - о, Боже, -
Неудач, поражений,
стыда
натерпелись мы с ней...
Между прочим,
рабочим,
колонии выгодны тоже:
Чем беднее страна,
тем живут они тоже бедней.
Это стыдные мысли:
всемирно рабочее дело.
Но такой нынче воздух.
Попробуй прожить не дыша...
Нет! Идеи всё те же.
Лишь помнить о них надоело,
Словно жаждет разминки
забредшая в дебри душа.
Словно хочется мыслить, как люди,
уйти из-под власти
Схем всеобщего счастья.
Упиться полётом минут.
Нет! Идеи на месте...
Но ими не заняты страсти -
Страсти жаждут свободы
и жвачку они не жуют.
Страсти жаждут свободы
и мысль побеждают упрямо.
Пусть устои трещат,
но страшнее
банальность судьбы.
Бога нет -
и пускай.
Раздеваются весело дамы.
Футуристы вопят,
и кубисты рисуют кубы.
Это «я» проявляется.
«Я» без границы и цели.
«Я» без формы и смысла -
какое и в чём -
всё равно
Нету взлёта - в паденье,
любовь не даётся -
в борделе,
В воровстве и в художестве
выхода ищет оно.
Жажда творчества...
Творчество...
Творчества! -
всем его мало.
Будет битва за творчество -
так этой жаждой полны...
Всюду - творческий дух...
Чутко дремлют в штабах генералы
И, скучая без творчества,
ждут объявления войны...
Только ждать им недолго...
Обиды все гуще теснятся...
Есть еще осторожность,
но страсти плотину прорвут...
И тогда отдадут
все орудья
обиженных наций
Человеческой глупости
четырехлетний салют.
И тогда заорут.
И возникнут орущие братства:
На Берлин!
На Париж!
В освежающий гром
канонад...
Кто оратор - спроси.
Всё смешалось.
Нельзя разобраться.
Декадент?
Монархист?
Либерал?
Социал-демократ?
Все уставшие «я» успокоились.
Все - патриоты.
Сметены тупики.
Жизнь ясна
и природа ясна.
Необьятные личности
жаждут построиться в роты...
Кто оратор? - спроси.
Всё равно.
Ни к чему имена.
Он из братства орущих,
готовых под пули по знаку,
Он в толпе растворён.
Но на время.
В назначенный срок
Пред таким же, как он,
Человеком,
идущим в атаку,
Перед смертью своей
он окажется вновь
одинок.
Будет воздух синей чем всегда,
будет небо бездонней,
И покуда совсем для него
этот свет не погас,
Будет глупо звучать:
«У Германии мало колоний».
И нелепо звучать -
«Незажившая рана - Эльзас».
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Век культуры идёт.
Век свободы и доброго света.
Власть гуманных идей,
о которой мечтали давно.
И рантье надевает очки.
Он читает газету.
«Фигаро» или «Форвертс» читает.
Не всё ли равно?
1961