Люди, знавшие её в молодости, говорили мне: «А знаешь, твоя мама была такая весёлая. Она всё время смеялась и мы её звали «хохотушка».
      «Да? — отвечал я, слегка растерянно, — что-то не припоминаю».
      Но я хорошо помню, как она пела. Долгими сибирскими вечерами, под заунывный свист вьюги, при светлячке коптилки или без, она напевала наивные и чувствительные романсы своей молодости.

     «В далёкой страстной Аргентине, где небо южное так сине 
     Где женщины как на картине, танцуют все — тан-го! 
     В больших шикарных ресторанах, на мягких, низеньких диванах,
     в хрустальных узеньких бокалах —
                                       шампанское ли-лось!»

      Или:

     «В последний раз я видел Вас так близко 
     В пролёты улиц Вас умчал авто 
     И где-нибудь в притонах Сан-Франциско 
     Лиловый негр Вам подаёт манто... 

     Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы? 
     Куда ушёл Ваш китайчёнок Ли? 
     Вы, помнится, любили португальца, 
     А может быть с малайцем Вы ушли?»

      Я сидел прижавшись к печке, ловя ладонями уходящее тепло. И испарялась, занесённая снегами деревня и сквозь замороженные слепые окна проступало синее небо Аргентины, вливался свет и запах бескрайней пампы. Так пряное вино романтики преображало чёрствый хлеб действительности.
      Мамино поколение, поколение Купринской «Ямы» и Бунинских «Тёмных аллей», «Вишнёвого сада» и Блоковской «Незнакомки» было воспитано на идеальной романтике любви и сострадания, и не было готово идти «на бой кровавый, святой и правый» и не умело разговаривать «языком товарища маузера».
      И когда наступили новые времена, которые провозгласили «смерть беспощадную всем плутократам и всем паразитам трудящихся масс», мамино поколение оказалось на обочине истории.
      Ну а я, естественно, был пылкий комсомолец. Почему «естественно»? Замечено неоднократно, что самые пылкие приходили из рядов социально чуждых. Как бы пытаясь своей «пылкостью» оправдать «грех» происхождения. Заслужить доверие. Только бы быть допущенным к столу. И получить свою порцию капусты.
      «Ну как ты не понимаешь?» — раздражённо проповедовал школьный комсомольский лидер своей отсталой матери. — «Не можем же мы, в наше время, воспевать Ахматову и заслушиваться Вертинским!»
      «Но почему? Почему? Чем плоха для вас Ахматова? Что плохого в стихах:

     А я иду — за мной беда. 
     Не прямо и не косо 
     А в никуда и в никогда, 
     Как поезда с откоса.

      «Вот в этом-то всё и есть! Вот ты всё и открыла!» — уверенно печатал лидер. — «Что значит — за мной беда? Что значит — в никуда и в никогда? Вот это-то и есть пессимизм и индивидуализм. Стих должен призывать и направлять. Правильно Жданов говорит! Искоренять надо таких!» — торжествовал лидер. И мать молча отходила, идеологически поверженная.
      Детство мамы прошло в деревне Тарутино, заселённой на половину немецкими колонистами. Видимо от них мама научилась не чураться физического труда, ухаживать за скотиной, обрабатывать землю и рассчитывать только на себя.
      Все эти качества пригодились ей и дали возможность выжить, когда она оказалась одна с восьмилетним сыном в далёкой Сибири. Одной из первых обратилась она к председателю с просьбой дать ей землю под огород. Получив свои 10 соток и натянув непривычные кирзовые сапоги, с раннего утра она топала за околицу, где находился её участок и возвращалась домой затемно.
      Было ей уж под пятьдесят. И прошлая жизнь — жизнь холёной и избалованной жены известного врача — не приучила к крестьянскому труду. Но когда пришлось — не дрогнула. Косила траву, рубила и пилила деревья на дрова, бродила по тайге, собирая грибы и ягоды, запасала на долгую зиму картошку, капусту, турнепс, репу и прочие овощи. Билась за жизнь, как и все вокруг, спасая сына и ожидая мужа.
      Вспоминается тёплый июльский вечер. Окно палаты приоткрыто и снаружи доносятся азартные крики студентов, играющих в футбол. В палате только одна койка, на ней моя мама. Её левая нога, красно-синяя и опухшая, подтянута на блоках вверх. У мамы гангрена и врачи собираются ампутировать ногу выше колена. Мама знает об этом. От гангрены у неё высокая температура и легкий бред.
      «А помнишь, сын, как мы ходили с тобой по грибы и заблудились в тайге?» — вдруг спрашивает она.
      «Помню» — отвечаю я.
      «Я тогда подумала: если не выйдем к ночи — ты будешь ночевать на дереве, а я на земле, под деревом буду тебя охранять.
      А помнишь суп из лебеды летом 42-го? И как ты просил: мама положи хотя бы ещё одну картошку в суп. А я отказывалась, потому что в неделю мы могли съесть только 7 картошек. Ведь до нового урожая оставалось только ведро картошки. И прикупить было негде. Да и денег не было.
      А помнишь как ты заболел корью и тебя положили в больницу, а больница не отапливалась и я ложилась к тебе в постель и согревала тебя.»
      Я слушаю мамину прерывистую речь, её хрипловатый голос и в воображении встают картины её жизни.
      Вот мама гимназистка. Выпускной бал летом 1912. В огромном актовом зале играет приглашённый полковой оркестр. Манящая мелодия Штраусовского вальса. На бал приглашены выпускники мужской гимназии. Вот из их рядов выходит мальчик. Невысокий, стройный с карими внимательными глазами. Подходит к маме, кланяется и с лёгкой улыбкой, уверенно спрашивает: «Вы не возражаете, если я Вас приглашу на вальс?»
      «Этот вальс, этот вальс, этот вальс...» Мама ощущает крепкую руку на своей пояснице, сухую твёрдую ладонь, дыхание перехватывается, а стройные, крепкие, молодые ноги уже сами несут её по залу, и дальше и дальше, по жизни, вдаль.
      А вот Одесса 1919. В городе творится чёрт знает что. Стреляют на окраинах, стреляют с моря, и из степи накатывается конница Махно. Но в знаменитом оперном театре выступает знаменитый скрипач и не пойти ну никак нельзя. И напрасно тёща умоляет: «Ну куда вы сумасшедшие?! Куда? Убьют ведь!» И мама с бывшим гимназистом, который за эти годы стал врачом, прячась в подъездах и перебегая перекрёстки, «идут» в театр.
      Десять лет спустя. Маленький уютный городок. Как бы спокойная и как бы сытая жизнь. Дочери уже девять. И тут налетает беда. У Дэби менингит. Все эти десять дней паломничество врачей. Каждый со своим безпомощным советом и предлагаемым лечением. На десятый день дочь уходит в невобразимую даль. Врачи исчезают и в доме наступает могильный холод. Три года тишины и траура. До появления сына.
      Сыну уже девять и мама вздрагивает при каждом его резком движении. И вот наступает ночь 13 июня 1941. До начала войны осталось девять дней. Но будет война или не будет, а тут идёт большая политическая акция — выселение в Сибирь социально-чуждых слоёв с территории Прибалтики, Западной Украины и Белоруссии, Бессарабии. Не обошла судьба и ёе семью. Явились и повезли гимназиста в уральский трудовой лагерь на «исправление», а её со столь дорого доставшимся сыночком — в ссылку в Нарым. (Как это у Галича? «От Караганды по Нарым — вся земля как один нарыв»).
      И вот, сидя у постели бредящей мамы, стал я считать, сколько же было в её взрослой жизни счастливых лет? Когда не надо было бороться за жизнь свою и своих близких, дрожать перед завтрашним днём и пресмыкаться перед неправдой? И получилось совсем немного, может пять, а может семь.
      «Человек создан для счастья как птица для полёта». Враньё. Пожалуй эти строки честнее: «Поколение обречённых, как недавно, как давно...».
      А за окном всё доносились и доносились азартные крики футболистов.

      * Рассказ написан под влиянием рассказа Михаила Зуева «Мама».

---